Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры

Станислав Меньков На всех парах

Железная дорога ныряла под свод подозрительного леса: из его глубин поднималась молочно-белая струйка пара. Казалось, белоснежное копье пронзало серые доспехи зимнего неба. Откуда-то тревожно тянуло навозом. Однако размышлять над всем этим большевику было недосуг, люди собрались.

— Товарищи! Уже тринадцать лет, как в нашей стране установлена власть рабочих…

Свист.

— …и крестьян.

Свист.

— А как говорил наш Вождь Владимир Ильич Ленин, социализм есть советская власть плюс парификация всей страны, — большевик встревожено оглянулся, но на этот раз свист ему не мешал.

— Потому мы, власть, идущая путем прогресса, — Дорнштейн снова помолчал, — и заботящаяся о благе, как уже было сказано, рабочих и крестьян…

Свист.

— …приступаем к форсированной модернизации населенного пункта Обломовка. Раньше вас гнобили и угнетали помещики, — партиец запнулся и продолжил, — но теперь все изменится. К лучшему.

Свист.

— Падут, — Дорнштейн посмотрел написанное на руке химическим карандашом слово, — заскорузлые, да, заскорузлые устои и обычаи, и настанет новое, прогрессивное, изобильное…

Свист.

— …советское общество свободы…

Свист.

— …равенства…

Свист.

— …и братства…

Свист.

— Знаете, что произошло в сопредельных Гореловке, Нееловке, а также Неурожайке? И знаете, кто это сделал?

Послышался неразборчивый шум: «Враги! Интервенты!», «Господь Бог наш Иисус Христос», а старорежимный староста надрывался: «Не мы это, честное слово, помилуйте, гражданин товарищ!»

— Это сделала Партия! — И прибавил гораздо тише: — А никакой не бог, которого, как известно, нет в природе.

Свист стремительно нарастал. В раздражении Дорнштейн пнул ногой вечно не вовремя свистящую трубу бронепоезда, и она со скрежещущим стоном рухнула в снег, взорвавшийся звоном ледяного стекла. Так как большевик в то же время опирался на трубу рукой, он последовал за ней.

— Грамотные есть? — спросил он, отвернувшись от толпы и залезая опять на крышу бронепоезда.

— Есть-с. Многие. Библия в каждом доме лежит… («Лежать-то она, конечно, лежит», — глухо пробормотал какой-то жилистый мужик с носом-картошкой.) Да все-таки насчет, если позволите, Бога: кто же все это вокруг сотворил-с? — ехидно сказал доктор, единственный просвещенный человек в округе; его лысина не порозовела на морозе, а оставалась вызывающе белой. Религиозность позволяла ему бестрепетно списывать профессиональные неудачи на волю Божью.

Дорнштейн поднимал над бронепоездом красный стяг.

— Я же сказал — Партия! Российская Коммунистическая Партия большевиков!

Зимнее солнце, флаг и голова посланца губцентра оказались на одной прямой; солнце просвечивало сквозь знамя.

Озаренное красным холодным светом, лицо большевика казалось окружено нимбом демонического святого.

Белый пар продолжал нагло подниматься из глубин леса, надменно игнорируя происходящее в деревне.

Черные покосившиеся избы, старая дранка крыш, угрюмые изможденные лица — революционер не знал, всегда ли была такой Обломовка или только недавно стала. Его интересовало только настоящее и будущее.

— Староста, — прошипел он, посверкивая золотым зубом.

— Аверьян, — представился мрачный, но сохранивший остатки патриархальной величественности старик со спутанными волосами.

— Ты всем заправляешь? — мрачно спросил Дорнштейн.

— Я, — неуверенно сказал Аверьян, сглотнув. Дорншейн прибыл на бронепоезде, никого еще из приезжих обломовцы пока не видели; тем не менее, большевик и в одиночку внушал старосте неподдельный ужас. Скажут, старорежимник, и все — под суд.

— Контрреволюция есть? — задал Дорнштейн следующий вопрос

Лицо Аверьяна в секунду приобрело выражение благодушной тупости. Он якобы непонимающе уставился на Дорнштейна.

— Сейчас я сам все узнаю, — скучным голосом сказал большевик. — Ра-азгружай!

Он точно отработанным движением пнул бронепоезд, двери вагонов стали одна за другой открываться, а потом поезд словно вытошнило потоком пугающего вида механизмов и конструкций.

— Собира-ай! — тем же не терпящим возражений тоном приказал большевик.

Селяне в растерянности начали грохотать и лязгать металлическими частями. Никто не имел понятия, как все это собирать, и мужик с носом-картошкой решился:

— А к чему это приделывать? — спросил он с порой пробуждающимся у крестьян хамством, демонстрируя Дорнштейну конструкцию, посвистывающую от встроенного внутрь парового микродвигателя. Больше всего это напоминало ногу, стонущую (непонятно чем) и дергающуюся в конвульсиях.

— Эх, да какая разница! — махнул рукой большевик. — Главное — энергично!

— Оно же работать не будет, — глухо заметил доктор.

— Ммм… А ты как думаешь? — спросил большевик у картошки.

— Не, не будет, — сказал картошка.

— Вот и нашли контрреволюцию, — радостно объявил Дорнштейн. — Вы собирайте, голубчики, не отвлекайтесь.

— На чем же оно работает? — продолжал допрос доктор. Похоже, обвинения его не напугали. — На угле? Где нам его взять?

— Скоро подвезут, — в голосе Дорнштейна прорезались истерические нотки фанатизма. — А пока их будет питать Пламя Революции!

— Что это? — спросил доктор.

— Увидишь. Работай.

И доктор наклонился к металлическим огрызкам. Голос посланца обладал нечеловеческой властью, и когда он приказывал, все как-то механически торопились выполнить его распоряжения. Дорнштейн сновал то там, то тут, и дело рьяно двигалось — и вскоре около насыпи железной дороги возникло целое воинство скрюченных чудищ, порожденное безумной фантазией коллективного бессознательного крестьянских масс.

— Во-от, — удовлетворенно щуря наглые глазки, резюмировал большевик. — А теперь — смотрите!

Он дернул за рычажок одной из конструкций, и она энергично двинулась, только почему-то назад. Дорнштейн быстро вскочил на нее и поспешил переключить рычаги. Штуковина поползла вперед, пожирая снег перед собой.

— Вы там садитесь! Управлять поймете как, это легко! — крикнул он через левое плечо.

— Ты и вот ты, — обернувшись, товарищ ткнул пальцами в двух мужиков, косого и горбатого, которые показались ему поумнее остальных. — Садитесь за те две штуки. Это лесопилки. Напилите бревен, поймете, как. В лесочке, где поближе. И везите сюда.

Те обреченно кивнули, и Дорнштейн отвернулся. Словно слепой, он уверенно ехал вперед, проломив чей-то забор, хлев и крышу дома. На участке он снова задергал рычажками, обращая чье-то завшивевшее хозяйство в плодородное небытие. Хозяин с семьей и скотиной горестно и потрясенно взирали на вывороченные черные слои земли. Худая, ребра торчат, кобыла казалась совершенно потерянной.

На секунду наваждение заколебалось. Крестьяне начали понимать, что перед ними безумец, и остатки прежнего слепого подчинения уже с трудом удерживали их.

— Вы не переживайте, садитесь же на машины, садитесь! — завопил Дорнштейн, и его послушались. — Все идет как надо! Сейчас мы новый дом ему построим, лучше, больше и чище прежнего!

Раздался шум, лязг и свист оживающих паровых монстров. Хозяин дома, все еще подавленный, растерянно баюкал на руках обломок лапты для игры в чижик. Визг пара прорезал вопль Дорнштейна:

— Труд сделал из обезьяны человека, сделает и из крестьянина пролетария!

И голос большевика звучал в этом вое так же уместно, как хор в Восьмой Симфонии Бетховена.

Белый пар курился над лесом, словно некая фундаментальная константа бытия.

Он оставался, а вот Обломовка разрушалась, распадалась, уходила в никуда. В мерзлую землю, снег с которой обглодали машины, втыкались массивные бревна. Дело спорилось так быстро, словно чародейство воздвигало новое сооружение на месте разваленных изб.

— Это что ж будет, усадьба? — спросил доктора Осип, худой мужик с клочковатой бородой и математически чередующимися кривыми желтыми зубами: те зубы, которых не было в нижней челюсти, только и присутствовали в верхней.

— В стиле барокко, — мрачно ответил доктор.

— Ну? — крикнул Осипу Федор.

Направившись к нему, Осип ответил:

— Говорит, будет постель из барака.

— Тьфу, — сказал Федор меланхолически.

Неожиданно гул машин стал стихать.

— А сейчас, — истерично завопил Дорнштейн, — вы увидите Пламя Революции!

Свинячьи глазки вспыхнули безумием. Он спрыгнул со своего агрегата, рысью перебежал через завалы бревен к мужику с носом-картошкой, с силой фанатика сдернул его с конструкции и распахнул печь двигателя. Откуда-то из глубин механизма вырвался язык пламени, безупречно-алого, без доли царственно-фиолетового или мятежно-оранжевого. Язык этот с жадностью поглотил мужика, оставив в руках Дорнштейна только кусок одежды.

В ту же секунду свист возобновился с новой силой. Пламя Революции получило пищу.

— Так будет, пока мы не сведем всю контрреволюцию на нет, — мистическая власть звучала в голосе большевика.

Глаза его маслянисто поблескивали, словно у дорвавшегося насильника.

— Рвать пора отсюда, — сказала доктору подкравшаяся попадья, женщина пышная, румяная, зычная, но отлично умевшая оставаться незамеченной, когда надо. Когда ссылали ее мужа, например. На нее, похоже, чарующий голос Дорнштейна не производил никакого впечатления.

— Только вещи соберу, — сказал доктор, — и нагрянем кой-куда.

Он мотнул головой в сторону леса, и стало ясно, что как бы ни белела его лысина, а молочный пар, поднимавшейся над чащей, все равно белее.

— Значитъ, тамъ теперь рядъ бараковъ вместо избъ, — заключил его светлость. — За день. Сие значитъ, много механики. Если нам удастся это вернуть в счетъ потерь и продать… А связи у нас есть… Хватитъ и для угля до Франции, и на безбедное житье.

Робин Штольц был полон энтузиазма: бывшему помещику не терпелось покинуть «эту страну». Революция его здорово потрепала, костюм был помят и не чищен, однако все равно Робин выглядел куда изящнее, чем можно было ожидать от железнодорожного разбойника. Дело в том, что у его светлости был свой локомотив, с помощью которого он и брал на абордаж советские поезда. Он действовал в одиночку, ибо с дореволюционных времен сохранил главное для таких дел достояние — наглость. Кроме того, Штольц отличался договороспособностью, своевременно информировал местное начальство о повреждениях путей, благодаря чему даже получал оклад железнодорожника. Однако сбывать краденое приходилось посредникам, и рентабельность Штольц показывал невысокую. Но партия паровых машин могла одним махом довершить дело — это вам не зерно или уголь!

И Робин решился. С попадьей и доктором они раскочегарили локомотив и вышли на большую дорогу…

…Дорнштейн оцепенел только на секунду. Увидев надвигающиеся из леса облака пара, он подумал, что давно должен был догадаться о природе белого столба в чаще. А потом большевик отбросил никчемные сожаления и бросился к бронепоезду. Усевшись внутрь, он крикнул крестьянам:

— Не вздумайте предать, а то… И вы работайте, работайте! А то к весне с голоду опухнете!

— Мы и так опухнем, — пробормотал Осип, но расслышать его в шуме паровой стройки было невозможно.

Большевик на бронепоезде стремительно несся навстречу неведомому врагу. Ибо всякий, не оповестивший Партию о своем передвижении по ж/д путям, — враг априори…

…Старик с печалью смотрел, как вода в его источнике приобретает кровавый оттенок. Наконец отшельник не выдержал и, поднявшись с пенька, двинулся вдоль русла ручья. Старообрядец, травник, даже чародей — чего только о нем не говорили. Простой русский человек — вот кем считал себя сам старик…

Его прадед проложил эту дорогу, и он не сойдет с нее. Робин Штольц на своем «Сверкающем рыцаре» летел на таран бронепоезда. Со скрежетом они столкнулись, полетели снопы искр, и бронепоезд понес локомотив обратно, прочь от деревни — в лес.

Словно орда краснопузых гоблинов набросилась на рыцаря в сверкающих доспехах.

И рыцарь этот отступал, пятился — и очень быстро, так что это даже напоминало бегство. Стало ясно, что прямое столкновение Штольц проиграл. Однако его опыт борьбы в Белом движении подсказывал, что еще не все потеряно. Остается еще возможность диверсионного акта. Для диверсии делегировали самого отчаянного и физически крепкого члена экипажа. Попадью.

Со шпагой Штольца в одной руке и скалкой в другой попадья, распевая псалом двадцать шестой с ударом на «Господь защититель живота моего, кого устрашуся?», грациозно перебралась со «Сверкающего рыцаря» на локомотив бронепоезда. Велико было искушение попытаться вытурить оттуда большевика, но попадья отринула его: внутри могло подстерегать Пламя Революции. Локомотив взорвался какими-то свистелками, Дорнштейн из окна пытался поддеть ее кочергой, но Матрена Тимофеевна преодолела все трудности, орудуя скалкой как даго. И, крякнув от натуги, отцепила состав, наподдав ему напоследок богатырской ногой. Состав рухнул в кусты, мстительно пнув в ответ как сцепившиеся локомотивы, так и попадью.

Обратно она перебиралась бледная и дрожащая: дело в том, что двигались они теперь еще быстрее.

— Закон сохранения импульса, — шептал доктор, уставившись в одну точку.

Штольц едва держал себя в руках, отчаянно пытаясь затормозить. Его стошнило, костюм испачкался, но это помогло: теперь лицо его выражало только холодную сосредоточенность. Робин даже смог отреагировать на слова доктора:

— Оказывается, и при большевиках есть законы, которые что-то сохраня…

Неожданно лес слегка поредел.

— НЕТЪ! — вскрикнул бывший помещик.

Здесь железная дорога делала крутой изгиб, и они в него не вписались. Описав изящную дугу, «Сверкающий рыцарь» слетел с косогора аккурат на середину реки Чернавки, проломив тонкий слой льда. Речка эта казалась не такой уж широкой. Летом. Сейчас же почему-то не хотелось идти по упруго пружинящему льду. Дорнштейну повезло больше: бронепоезд скатился с косогора на мелководье, изрядно помялся, но большевик не получил ни царапины, и все так же гордо реяло на крыше остатков локомотива красное знамя. Партиец стал выбрасывать из окна какие-то трубочки; то, что было поездом, стало напоминать гигантский кипятильник.

Дорнштейн мрачно разглядывал сидящих с узелками на крыше «Рыцаря» помещика, доктора и попадью. Лед таял. Штольц глядел на Дорнштейна даже чуть мечтательно, бормоча что-то вроде: «Эх, не сгнило б мое ружье…» Лед таял. Попадья молчала. Лед таял. Доктор устало кивал головой, и лысина его призывно посверкивала на солнце, почти складываясь в сигнал SOS. И, словно в ответ на эту невысказанную молитву, появился старик. Бело-черная косматая борода, аккуратный тулуп, посох; он появился с противоположного берега, со стороны ручья. Оттуда, где поднимается над источником молочно-белый пар.

— Помоги! — увидев его, закричал дрожащий Штольц.

— Христа ради, отец, погибаем — загундосила попадья.

— Бревнышко кинь, — посоветовал практичный доктор.

Старик звонко рассмеялся.

— Да идите так! — звучным басом сказал он.

На секунду доктору почудилось, что он сказал не «так», а что-то другое трехбуквенное…

Старик спокойно, тяжело опираясь на посох, пошел к ним, и казалось, лед просто застывает под его ногами и сама вода замирает.

Стояла тишина.

Старик подошел и протянул попадье руку. Та, трясясь, слезла. Робин и доктор спустились сами.

Штольц, доктор и баба осторожно двинулись по хрупкому льду.

— Что вы так боязливы? — подбадривал их старик. — Или у вас нет веры?

Лед быстро обращался в воду, Дорнштейн суетился со своим кипятильником, но все же не успевал. Отчаянным прыжком замыкавший отряд Робин перелетел на тот берег; Дорнштейн чертыхнулся.

Старик, попадья, доктор и бывший помещик медленно двинулись прочь, к далекой кромке голубого леса.

Сыпал снег.

Казалось, белый занавес задергивается за ними.

Отбросив пугающее чувство, что они вернутся, Дорнштейн гордо выпрямился. Коммунизм победил.

Кипятильник работал, и снег вокруг реки совершенно стаял.

У ног Дорнштейна расцветали пышные алые розы.