Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры

Сергей Игнатьев Голова-мяч, цветочники и зомби

Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо — предгрозовое, в проблесках первых зарниц.

Начинается второй тайм.

Финальный матч Лиги Чемпионов, «Линьеж-Латокса» — «Каян-Булатовские Яркони».

Мы впервые дошли до финала. Играем с лучшим хедбольным клубом мира.

После первого тайма счет два к одному, мы ведем.

Безумие на поле, безумие на трибунах, безумие распылено в душном воздухе. Поднеси горящую спичку — и мир рванет к чертовой матери в труху.

Хедболисты на поле начинают свой разбег. Мяч у рубберов.

С шипением летят вверх струи горящей нефти, рвутся клубы пара, дребезжат решетчатые ограды, хвощи робко тянут щупальца, неохотно раскрывают пасти мухоловки…

В первом периоде мы потеряли троих, рубберы — четверых, включая вратаря.

Будет по-настоящему жарко.

Пузо взгромождается на скамью, разводит руки — сжатые кулаки, выставленные указательные пальцы — и охрипшим, сиплым голосом вытягивает из самой брюшины:

— Черно-о-о красны-ы-ый…

— ЯРЫЙ ДА ОПАСНЫЙ!!! — подхватываем мы.

— Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!…

…десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.

Это стихия.

Моя стихия.

Трибуны поднимаются, оживают, ветер разворачивает транспаранты и флаги, ветер гонит цветной дым фаеров.

Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас, рокочут барабаны, гудят дудки, развеваются трехцветные баннеры, вьют кольца тканевые змеи.

Полицейское оцепление, в полном боевом, при аргументах и газмасках, черными цепями разграничивает сектора, наши отражения пляшут на зеркальных личинах их шлемов.

Они ждут своей команды.

Мы — болеем за свою.

Мы — «цветочники», самая лютая фирма «Каян-Булатовских Ярконей».

Я будто смотрю на себя со стороны — в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка — ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером, среди толпы горланящих до хрипоты парней…

Почему я здесь?

Меня зовут Кай. Вроде как того мальчика из ютландской сказки, которому льдинки попали в глаза и добрались до самого сердца.

Но в моем случае это были не льдинки. Черный снег, который сыпет с неба в моем родном городе. Бурый пепел вперемешку с агатовыми снежинками и дымом тысяч фабричных труб.

Я родом из города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.

Мой дом — Яр-Инфернополис.

Чтобы собрать вещи, ушло куда меньше времени, чем представлялось.

Непонятно было, чем заниматься в оставшиеся до поезда часы.

За окном лил дождь, извергался из пастей грифонов и химер на карнизе, дребезжал в водостоках, гремел по крышам студенческого городка.

Комната, которую предыдущие три курса я делил с Родей, представляла собой странную картину. Шизофреническая раздвоенность, недосказанность:

Одна половина — голые стены, пустые полки, тщательно застеленная кровать, поверх которой громоздился мой «Индиана-Иванов», кожаный монстр с бесчисленными медными пряжками, ремешками и карманами, похожий на брюхастого левиафана (подарок отца на семнадцатилетие с присказкой «частые переезды — то, на чем строится наша профессия, сынок, и очень важно выбрать Правильный Чемодан»).

Вторая половина комнаты, родионовская — завалена хламом, стены обклеены плакатами синематографических идолов, кровать разворошена, простыни смяты.

Я сидел и смотрел на Фаину Жиску. Та призывно улыбалась со стены, выставив из укутывающих ее соболиных мехов алебастровые бедра и плечи.

До поезда была еще целая куча времени, и как его убить, я не представлял.

Рассеянно думал, как будет лучше — уехать, не попрощавшись с бывшим однокурсником, соседом и другом? Или все-таки посмотреть напоследок ему в глаза?

Выпал второй вариант.

Скрипнув дверью, Родя ввалился на заплетающихся ногах, насвистывая и спотыкаясь. Волосы набриолинены, брюки в полоску, малиновый пиджак с вензелем нашего Питбургского Императорского (впрочем, слово «наш» в моем случае уже неуместно).

Повеяло приторным дымком — какой-нибудь «тарчашки», или «дички», или куруманьского гашиша — я не успел научиться их различать.

Глядя на Родю, казалось, что вся прошедшая неделя, все, что приключилось — к нему никоим образом отношения не имело.

Продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал.

Впрочем, в юридическом смысле к нему все это и впрямь не относилось.

Выгнали-то меня.

— Чува-а-ак! — на лице Роди отразилось мучительное, зубоврачебное выражение.

Видимо, не рассчитывал меня застать.

— Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?

Я пожал плечами. Мне хотелось посмотреть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел — принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать:

— Дерьмовая история вышла, а? Я очень ценю, как ты держался! Ты настоящий, Кай, ты самый разнастоящий гребаный дружище! Не подвел меня под гребаное казнилово ректорское, а?

Разумеется, я его не подвел. С самого начала ректорского расследования было понятно, чья голова займет плаху. Моя.

Со стены на меня замахивался окровавленной секирой голый по пояс, в меховых штанах, гвардейский сотник Скоряга в исполнении артиста Христофора Бейля, герой вышедшей в прошлом году очередной части «Имперских Хроник» Лукисберга-младшего.

Мы с Родей часто спорили, чья синема лучше — старшего или младшего Лукисбергов? Родя ратовал за младшего, ему главное было, чтоб побольше «махалова, мяса и титек».

Я смотрел на окровавленную секиру Бейля и думал — взять бы вот такую, да пройтись по нашему универу, начав с Роди, и до самого ректората, не забыв навестить Процентщицу на Корюшковой. По смутным родиным рассказам я догадывался, что гамибир он брал у нее. Тот самый гамибир, из-за которого было принято решение об отчислении меня с третьего курса Питбургского Императорского Университета, факультета журналистики…

Родя, наконец, нашел в своем хламе, что искал — пухлый конверт.

Принялся совать его мне. Мол, благодарность. От души. Ну, как бы символически. Хоть так, а, чувак?…

Чтобы ничего не говорить, я взял конверт.

Родя радостно осклабился:

— Кай, старина! — протянул для пожатия руку, чуть подрагивающую из-за остаточного действия «тарчашки». — Друзья?!

Я встал, взял с кровати свой объемистый чемодан-левиафан. Подойдя к дверям, бросил конверт в урну. Толкнул скрипучую дверь.

Остаток времени до поезда решил скоротать в вокзальном кафе.

В поезде развлекался чтением «Питбургского вестника» и столичного «Инфернопольского Упокойца».

Прогрессивного литературного альманаха «Ладийское душемерцание», которое более пристало студенту (бывшему студенту — мысленно поправился я), в вокзальном киоске не оказалось — очередной тираж в который раз пустила под нож некрократическая цензура.

«Вестник» поражал стилем изложения хроникеров:

«Упокоец» в голос кричал заголовками:

…За окнами экспресса рос, медленно надвигался город-миллионер Яр-Инфернополис. Имперская столица, которую я покинул в шестнадцать, уехав учиться на журналиста в Питбург, нашу столицу культурную.

Я снова дома.

Экспресс стучит колесами по ажурному мосту, проплывают мимо мириады ржавых крыш, заполненная судами гладь реки Нави, радужной пленкой затянутые изгибы реки Яви, величественные соборы и башни из стекла и бетона, фабричные трубы и причальные вышки дирижаблей.

Царство сияющих плоскостей, клубов пара, переплетающихся ржавых труб и облупленных заклепок, царство золота и красного дерева, спирта и кислой капусты, сизого мха и копоти…

Город разделен не только на географические округа, но, как корюльский рыбный пирог, на слои — и это становится видно тем отчетливее, чем глубже нить рельсов, натянутая над лабиринтом улиц, приближается к Питбургскому вокзалу.

Внизу — котельные, чумазые истопники-импы, «служебные» и «беспризорные» мертвяки, жар угольных топок, дымная геенна.

Вверху — средь облаков, дирижаблей и стрекочущих бипланов и трипланов — чертоги городской элиты — аристократов и некрократов.

Между верхом и низом кипит жизнь — в многоквартирных домах и гостиницах, в шумных пивных и арт-галереях, в переполненных госпиталях и общественных банях, в толчее рынков и механическом шуме фабричных корпусов…

Яр-Инфернополис, мой дом.

Герти, сестренка ненаглядная, встречает меня на пороге особняка в конце Цветочной улицы. Встречает вопросительным взором прекрасных серых глаз:

— Получила твою телеграмму, ничего не поняла!

— А чего тут понимать? Меня вытурили.

— То есть как, Кай?? Что значит, вытурили?!

— То и значит. По итогам ректорского расследования. За хранение и распространение наркотиков в студгородке. Гребаный гумибир… разноцветные мишки, каково?

— Ты рехнулся? Вот уже не ожидала, что мой брат…

— Ну е-мое, Гертруда! Разумеется я тут ни при чем! Один приятель, пирданиол, сунул мне в вещи, чтоб самому отмазаться. А эти гребаные некрократы…

— В чем дело?! Объясни толком!!

— Слушай, я действительно чертовски устал.

Герти машет ладонью:

— Ладно, проходи.

Внутри я знакомлюсь с тремя Гертиными (соответственно и моими, хотя до этого я про них знал только из писем) родственниками. Пьют чай в гостиной.

Миловидная барышня с немыслимой прической — малиновыми и синими прядями, и татуировкой на открытых плечах.

Рыжий коротко подстриженный парень в черном тренировочном свитере — такие называют «оливками», от Оливусских Спортивных Игр.

И еще один домочадец, про которого Герти говорит: «вот оно, Чудо наше!»

Чудо уныло ковыряет ложкой тарелку манной каши. На нем матросский костюмчик, белые гольфы и салфетка-слюнявчик. Малиновые щеки перепачканы кашей, но дальше этого дело не продвигается. Рыжий парень и девица в татуировках увещевают Чудо съесть еще хотя бы ложечку.

— Аймиай Коапэ! — рекомендуется Чудо, при виде меня с радостью бросая ложку и маша обеими ручками.

— Адмирал Корпс, — ржет рыжий парень. — А ложку-то чо бросил? Давай наворачивай, гроза джаферов!

— Хватит забивать ребенку голову всякой ерундой, — меланхолично бросает малиново-синяя барышня.

— Ничо, пусть впитывает с малых лет — боец растет, не девчонка.

Герти устало закатывает глаза, вооружившись салфеткой, вытирает контр-адмиралу фон Корпсу, покорителю Циприка и Каяррата, перепачканные кашей щеки, попутно представляя мне присутствующих.

— Брат и сестра Стояна, я тебе писала о них, помнишь?

— Кефир, — представляется рыжий, по-прежнему скалясь. — Так меня зовут.

— Полина, — скользнув по мне заранее равнодушным взглядом, сообщает девица.

Интерес ее прикован к измазанному кашей контр-адмиралу.

Сажусь пить чай с новоиспеченными родственниками.

Вскоре в прихожей появляется и муж Герти. Отложив трость и портфель, снимает шляпу, устало распускает галстук. Стоян — один из бесчисленной армии клерков и чиновников младшего звена, составляющих прочный фундамент некрократии.

После ознакомительно-приветственного ритуала Стоян отводит меня в кухню, где вручает пачку красных купюр и в паре слов обрисовывает текущую ситуацию. Они с Гертрудой, мол, гостей сегодня совсем не ждали, кое-какие планы были. Уже заказаны два билета в «Тристар Пандемониум», и домработнице заплачено, чтоб с «адмиралом фон Корпсом» посидела. Не буду ли я так любезен, и не соглашусь ли провести вечер с Кефиром? Он хороший парень, покажет где, что и как.

Одна только поправка Стояна, в самом конце брифинга, меня насторожила — по поводу того, чтобы я «денег этому хренатору в руки не давал».

Я решил списать это на усталость мужа моей сестренки. Весь день с бумажками возиться в конторе, под приглядом черномундирных некрократов — веселого мало, небось нервы закипают под вечер.

— А чо, правда, что у вас там лосиная кавалерия все еще в ходу, в Питбурге вашем? — смеется Кефир. — Вместо самоходок или дирижаблей, как у нас?

— В Архаровске, — поправляю я. — Лосиная кавалерия в Архаровске. Это крайний север, и там снега, поэтому… В общем, неважно… И я не из Питбурга, я же говорил. Я тут, в Яре родился. Это я потом уже, в шестнадцать уехал в универ поступать…

— Ну-ну, — бурчит Кефир, не слушая. — На лосях, значит, гоняете.

Мы топаем по тротуару Цветочной улицы. Мимо, пыхтя и выпуская клубы пара, проезжают механисты. Проходят, шелестя подолами, дамы под зонтиками. Проходят, постукивая тростями и чинно приподнимая котелки и цилиндры при встрече с дамами, вежливые господа.

Поверх черной «оливки» на Кефире — светлое пальто от «А. Милна», на затылке шляпа — немного помятая, но в целом он не особо выделяется из толпы.

— Дресскод строгий, — ухмыляется Кефир, — на кежуале лазаем с парнями, врубаешься?

Я не сказать, чтоб врубаюсь.

Мой наряд, если верить Кефиру, прямо-таки кричит, мол, «я мальчик-одуванчик, тихий и приличный, меня вот только что выгнали из Питбурского универа, и теперь я ищу столичных приключений».

Пробегает мимо мальчишка-газетчик, проезжают самоходные экипажи и двухэтажные рейсовые омнибусы. Мы доходим до конца улицы, и тут Кефир останавливается.

— Ну, вот что, сынок, — говорит он, хотя мы ровесники. — Рад был с тобой поболтать и всякое такое, но тут наши пути расходятся.

— Но твой брат сказал…

— Да забей, что сказал тебе этот зануда. Отдыхай, знакомься с городом, а у меня тут есть кое-какие дела еще.

Далее происходит заминка, потому что Кефиру явно нужные «красненькие», которые выдал его братец. Неожиданно для самого себя, я принимаюсь с ним спорить. Тон у него, надо сказать, довольно агрессивный. В какой-то момент он срывается, хватает меня за шкирку и говорит:

— Чувак, да ты, похоже, не въезжаешь, у меня сегодня гребаный хедбол! Я тороплюсь! Ну, живо давай сюда гребаные филки!

К нам подходит, поигрывая дубинкой, плечистый полицейский.

— У тебя с ним какие-то проблемы, паренек? — адресуется он ко мне, дубинкой оттирая на сторону примолкшего Кефира.

— Никаких проблем, офицер, — говорю я. — Это мой кузен. Так, поспорили слегка…

Полицейский щурится, внимательно смотрит на меня, потом на Кефира. Пробурчав себе под нос что-то про «долбаную молодежь», отчаливает.

Кефир, хмыкнув, качает головой:

— Ну что мне с тобой делать, а? Ты, похоже, упертый парень, прям как мой брательник.

— Между прочим, всегда мечтал посмотреть на этот хедбол.

Кефир скалит белые зубы:

— У вас там в Корюле хоть в курсе, как играют в него?

Надоело объяснять ему, что я из Яра. Вздохнув, пожимаю плечами:

— Шесть на шесть, двое ворот… Всякие препятствия. Руками играть нельзя, надо донести до ворот, ну то есть допинать… резиновый шар, вроде того?

Кефир хохочет в голос.

— Чува-а-ак, да ты и впрямь не рубишь! Я даже завидую тебе, по-хорошему. Тебе предстоит открыть целый гребаный мир! Ха-ха-ха, шар, вы его послушайте… Какой еще нахрен шар?! Это хедбол, братец! В хедбол играют отрубленной головой.

Бар называется «Варипаска», на логотипе, составленном из неоновых трубок — силуэт костяка Т-вари с рогатым оскаленным черепом, верхом на котором сидит грудастая девица в сапогах и шляпе. Типичная композиция в стиле позднего агромакабра.

— Ты, главное, лишнего не болтай и держись меня, понял? — кидает Кефир и тянет на себя тяжелую дверь.

Публика внутри пестрая. В основном, молодые парни — короткие стрижки, кепки-таблетки, итхинская красно-желто-зеленая «клетка», темные куртки на манер руберовских цеппелиньщиков, армейские брюки хаки…

Кефир знакомит меня со своей компанией, в сутолоке бара, в клубах табачного дыма, под звон кружек, я запоминаю только нескольких:

Здоровяк Грум, поперек себя шире, в руках бутылка «Матэ-Коки»: «никакого алкоголя, я — спортсмен».

Кудрявый крепыш Пузо, сразу начавший расспрашивать про питбургских девчонок. Будто там они какие-то особенные, не такие, как столичные.

Весельчак Енот. На взъерошенную голову нахлобучена адриумская каска — с облупленным имперским орлом, с шишаком — только что вернулся с парой других парней с раскопок на Вилицкой дуге, промышляют по антиквариату.

А вот носатый Дрозд, со спутанной челкой, в застегнутой под горло серой «оливке», явно сразу меня невзлюбил. Посылает взгляды из серии «не знаю, откуда ты взялся, парень, но ты мне не нравишься».

Все стены завешаны атрибутикой хедбольного клуба «Каян-Булатовские Яркони». Отовсюду скалят страшные морды, отдаленно похожие на лошадиные, собственно — яркони. Модифицированные в Т-конюшнях (прошедшие через «варку») существа, штатная боевая единица ладийской кавалерии (механизму производства Т-варей у нас в универе был посвящен отдельный курс) — на восьминогой ходовой части, с вместительной угольной топкой и веером механощупалец.

Пивные кружки раз за разом сходятся над столами, звеня краями и плеская пеной. Мы переходим с пива на водку, и вот уже Кефир, набросив на плечи широкий черно-красный шарф, влезает на стол. Вытягивает вверх кулак с выставленным указательным пальцем и начинает петь, растягивая гласные:

— Прячется моя фортуууууна, где ее искать — не знааааю…

Весь бар вскакивает с мест и подпевает ему так, что дрожат оконные стекла:

— СОТНИ ПУЗЫРЕЙ ВОЗДУШНЫ-Ы-ЫХ, Я СНОВА В НЕБО ВЫДУВА-А-АЮ!

— Яр-ко-ни! — ревет бар, и все, как один, колотят в ладоши.

— Яр-ко-ни! — и снова серия оглушительных хлопков.

— Яр-ко-ни! — и свист, и улюлюканье, и дикие вопли.

Мой первый хедбольный матч: «Яркони» — Славоярский «Мортинджин».

Опьянение подстегивает любопытство, я донимаю Кефира расспросами. Он поясняет скупо и неохотно, предпочитая от меня отмахиваться, как от мухи — сам весь в предстоящей игре.

Миновав полицейское оцепление, мы вливаемся в поток зрителей, который затягивают циклопические ворота Каян-Булатовского Стадиона. Поднимаемся на сектор трибун, который пестреет черно-красными флагами, доносятся обрывки песен, пьяные голоса распевают стишки-кричалки.

— Вот Виповские трибуны, — машет рукой Кефир. — Сегодня почти пусто, но обычно там заседают всякие знаменитости, миллионщики, некрократия… А вон там гребаные журналисты — этих гадов я вообще не перевариваю…

Я вовремя прикусываю язык, чтоб не спросить «почему».

Кефир продолжает:

— А вон там, прям напротив — славояры. Гляди, как беснуются. Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но все же недолюбливаем друг друга… Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери. У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова — «ололо», «аррр», «ыыы» и «вотка».

Я пытаюсь разглядеть наших противников — с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе — мне приходилось видеть славояр раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.

— А на остальных? — спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. — Вот там кто?

— А эти, — презрительно машет рукой Кефир. — Эти вообще не при делах. Одно слово — «мирка».

На арену, разгороженную обширными секциями («стихийки», поясняет Кефир, «в этом половина драйва!») выходят команды.

С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников — землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.

Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч — им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.

Лучшая карьера, которую можно сделать в Яр-Инфернополисе — стать частью грандиозного чиновничьего аппарата — некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морттехники превращают заурядных клерков в некрократов — лишенных эмоций, серокожих «слуг народа» с пансионом и обширным списком привилегий. Но худшее, что можно сделать на этом блистательном пути — это попасться на коррупции. В этом отношении Имперское законодательство беспощадно и не менялось вот уже почитай тысячу лет.

Раньше это были просто публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями на площадях, с пирогами и сбитнем.

А потом коррадцы, дураки несчастные, разворошили осиное гнездо — послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан, в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.

Они называют себя «людьми Древа», «сыновьями Пернатого Змея», мы их — рубберами, каучуками, резиновыми…

Коламбус не вернулся. В Корраду приплыл флот материковой Латоксы, рубберы высадили десант, оккупировали сначала ее, потом Фарлецию. Установили в Мурьентесе и Линьеже свою администрацию. Начали процесс превращения всех этих средневековых городков с ратушами, церковками и мельницами в оплоты своей империи — «живограды», био-города с непременными жертвенными пирамидами и Древами-Кормилицами, которые они почитают, и которым изначально посвящен был сложный жертвенный ритуал, превратившийся в спорт и получивший впоследствии название «хедбол».

Наши, имперские войска, под водительством Сирена-Ордулака, встретились с рубберами на линии Карпахи-Шнеебург-Ютланд. Началась неплохая заваруха, и мы вполне могли бы перебить друг друга, но дипломатия Яр-Инфернополиса отточена двухтысячелетней историй пактов, интриг и заговоров, сотнями войн с агрессивными соседями.

Нам удалось договориться, разграничить сферы влияния, со временем две совершенно чуждых друг другу культуры начали процесс интеграции.

Мы им — морттехники, некрократов, паро-танки, водку, синематографы и дирижабли.

Они нам — хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей — безумно дорогую потейту. И, конечно же, гребаный гумибир.

Из-за пристрастия моего соседа-однокурсника Роди, происходящего из уважаемой некрократической династии (и автоматически входящего в число «неприкосновенных» студентов), меня и выгнали из универа.

Гумибир — гребаные разноцветные мишки — священные рубберские зверьки…

Не хочется вспоминать.

Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской — наши выкрашены черно-красным, славоярские — синим с золотом.

На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители — внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.

Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета — предупреждение — в воздух. Красная — удаление с поля — прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий, беспорядочно бегающий живой факел, метающийся среди препятствий.

Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока, наконец, на противоположных, славоряских трибунах, болельщики не разрождаются сокрушительным шквалом хорового:

— А-а-аррр А-аррр ололо! Мортинжин! Мортинжин! — и этот многоголосый хор перекрывает все, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.

— Вот жешь дикари гребаные, — хохочет Кефир. — Гляди, как заводят! Ну, щаз Дрозд им устроит! Вон он, вон!

Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по «служебной» полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой — красная трубочка фаера.

Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор — прекрасно слышно даже нам:

— Волосатый медведЯ прищемил себе мудя!…

Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине-золотой толпы.

На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояр, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.

Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным «Яр-ко-ни!!!»

Матч закончен. Полицейские выпускают поостывшего Дрозда. Сегодня он — герой вечера, приятели качают его, несут через оцепление на руках.

Я чувствую невероятную усталость, говорю Кефиру, что отправлюсь домой.

Он не пытается меня задерживать, на прощание хлопает по плечу, а сам уже лезет сквозь толпу своих соратников, обнимать смельчака Дрозда.

Я бреду прочь от стадиона, сначала по засыпанным мусором задворкам Каян-Булатовского, в толпе «мирки», как их называет Кефир, обычных зрителей, таких же, как я сам — без всякой атрибутики.

Бреду, спрятав руки в карманы, и думаю о своей печальной судьбе.

О том, что вот есть люди, которые так весело умеют развлекаться! И нет им дела ни до журналистики, ни до гумибира с универом. И не предстоит им, как мне, тяжелейшего разговора с отцом, которого я так подвел…

В какой-то момент я оказываюсь вдали от оживленных улиц, понимаю, что заблудился.

Смеркается. Стою между глухими стенами краснокирпичных лабазов, исписанными густой вязью непонятных граффити и обширным, сплошь поросшим сухостоем, пустырем, от которого меня отделяет ржавый, мочалом опутанный забор из сетки-рабицы.

Из вентиляционных отверстий по сторонам улочки вырываются клубы пара, образуют подобие туманной дымки, в которой навстречу мне движутся смутные тени.

Переговариваются между собой на незнакомом, рыкающем наречии, взъерошенные патлы, просторные рубахи навыпуск, поблескивает золотое шитье на длинных шарфах. Славояры.

…я получаю прямым в нос и сразу же теряюсь в пространстве. Вокруг мелькают тени, раздается хохот, от удара под дых едва не задыхаюсь, хватая ртом густой теплый воздух, пропитанный аммиачными парами.

Чувствую, как царапает затылок жесткая сетка забора, щеку холодит лезвие ножа:

— Где твои дружки, ыыы?

Я толком не успеваю испугаться, но тут с другой стороны проулка доносится крик Дрозда:

— Вон они! Валилово!!!

Лезвие отлипает от моей щеки, славояры бросаются прочь. Их преследуют, нагоняют… Кефир налетает слева, бьет прямым зазевавшегося противника — в выбритую до синевы скулу. Я срываюсь с места, спотыкаюсь, на меня налетает оскаленное чудище, пытаюсь отмахнуться от него сжатыми кулаками. Попадаю во что-то мягкое, податливое. Противник вопит, отскакивая, — я зацепил его по оскаленным клыкам. Попадает мне по ноге, я рушусь на землю, кто-то, кажется, Пузо, а может, Енот — спотыкается о меня, с матом обрушивается сверху.

В считанные мгновения все кончено, противник бежит.

Кефир тянет меня за шиворот, поднимает с земли:

— Это что, был твой тайный удар?

Смеясь, изображает меня — сжатый по-женски кулачок, движения тычком, сморщенная гримаска перепуганного мальчишки.

Я сплевываю кровь:

— Тайный корюльский удар… Тайный удар лосиной кавалерии.

— Для питбургерского неженки неплохо, — скалится Дрозд, дружески тыкает меня в ребро.

Мы идем все вместе мимо лабазов, они смеются, смеюсь я, хлюпая и шмыгая разбитым носом, но мне весело, странное новое чувство поселилось внутри — дикое и веселое электричество, придающее каждому движению, каждому жесту полноту смысла. Чувствую себя по-настоящему живым.

Ряд лабазов заканчивается, выходим на задворки фабрики, коптящей небо тремя здоровенными трубами. Впереди площадка растрескавшегося бетона, сквозь которую проросли сорняки. А на том конце площадки нас ждет целая шеренга славояр — десятка два, не меньше. Они ревут, скалят клыки и бьют себя в грудь кулаками, ярясь перед схваткой. Ждут нас.

Я что-то лепечу, тяну за рукав плаща Кефира.

— В чем дело, малыш?! — кричит он, выдергивает рукав, подпрыгивает на месте в лихорадочном возбуждении, в предвкушении. — Ты же хотел посмотреть на настоящий хедбол?! Вот это — он и есть!

Сумасшедшим горящим взглядом он обводит неровный строй приятелей, кричит:

— Вперед, Яркони! Гасим их!!!

Славоярцы срываются нам навстречу. Кефир с приятелями бегут на них.

А у меня только один выбор — бежать вместе с ними вперед и, видимо, хорошенько получить по башке…

Или…

Или?

Тот момент все изменил.

Я сделал выбор. Все, что происходило в дальнейшем, происходило уже с другим, новым мной. Это уже был какой-то совершенно новый Кай.

Кто бы мог подумать, что стоит словить пару отличных плюх — и с тобой происходит настоящее преображение.

Должно быть, что-то подобное делает с человеческим организмом гумибир, что-то подобное делают мортинджинские Котлы. Гребаные разноцветные мишки, из-за которых меня выперли из универа, или кипящая, смешанная со сложными химикалиями Мертвая и Живая вода Т-конюшен и Морт-технологических комплексов. Кем бы ты ни был раньше — эти штуки навсегда меняют тебя.

Так же и тут.

Получаешь в жбан — понимаешь, что не рассыплешься по частям, что ты не хрупкая фарфоровая куколка, а слеплен из мяса. И начинаешь чувствовать себя так хорошо, как никогда раньше. Начинаешь чувствовать себя по-настоящему живым. И хочется испытывать себя на прочность снова и снова.

Следующим утром после матча с «Мортинджином» я проснулся на квартирке у Кефира. Он работал учителем физкультуры в гимназии на Цветочной. Муниципалитет расщедрился на отдельную жилплощадь.

Все тело у меня болело — синяки, шишки. Да и башка трещала с похмелья. Мы сидели на крыше, смотрели на серебристые сигары дирижаблей, на клубы пара и фабричного дыма, тянули бутылочное «Оркел Жуковице». Он рассказывал мне про их клуб (НАШ клуб! — поправил я, и он, оскалившись, потрепал меня по плечу) «Ярконей», про нашу фирму — «цветочников», про болельщиков, про все эти дерби и махачи, про то, что выпивка — это хонки, а компания — моб. Про копперов, которым главное испортить хороший замес, или риот. Про то, как много в этом городе скама, и как легко можно растерять во всех этих риотах свои драгоценные тамбстоуны.

Но главное, что это дает смысл. Это настоящая жизнь. Это весело.

Я открывал для себя новый мир.

Сколько событий произошло с тех пор?

Я вспоминаю…

Как орала моя сестренка Герти — на нас с Кефиром. Как Стоян хотел поколотить своего братца за то, что он втянул меня в свои дела. Как Герти выставила нас обоих из дома, и я начал тусоваться у Кефира, и в «Варипаске», с «цветочниками».

«Ярокни» рубились в Лиге Чемпионов — делали одну команду за другой.

Впервые за свою историю вышли на международный уровень.

Дошло до того, что со специальным обращением по поводу успехов клуба выступил император Ладислав Первый, Государь Все-Ладийский, Вилицкий и Любшицкий, Великий герцог Пшетский, Грандфатер Винклопенский и прочая, и прочая…

Мол, одобряю, слежу за, желаю и впредь.

Мы размахивали черно-красными флагами и шарфами, жгли фаера и пускали цветные дымы. Швырялись в копперов и бойцов чужих фирм вырванными с корнем креслами и пустыми бутылками.

Мы распевали хором наши кричалки, наш «цветочниковский» гимн, тот самый, про воздушные пузыри… И гимн Каян-Булатовских ярконников, тот что пели еще наши пра-пра-пра-прадеды, когда мир охвачен был Великой Рознью, и наша кавалерия — конная гвардия и кавалергарды, кирасиры и дракулы, пшетские гусарские полки и вилицкие казачьи сотни — пылили по любшицким степям, цокали копытами по адриумским трактам, перли сквозь карпахские снега и каярратские пески.

И все эти безумные дни будто слились в один, перемешавшись, наложившись на куплеты песни:

…Играем против дружественных флюговских «Винклопенски Жвала». 3:2…

…и всухую сделали маскавелльский «Пино»… 3:0

…4:3 с таланскими «Шпротами», полный хаос на трибунах, прессинг полиции, но мы — снова ведем…

…против «Хани-Поетри» из Торнхайма… 4:0 в дополнительное время…

…и ютландский «Истергарден», под проливным дождем, с полупустыми трибунами… 1:0.

Первые шишки и ссадины зажили, зато к ним добавились новые.

Я тусовался с «цветочниками», окончательно избавился от смешного своего питбургского акцента, научился пить, как они, и драться, как они. Жить, как они. Изменился.

В очередной мой визит к Герти, когда она уже слегка поостыла, пока мы вместе пытались напоить компотом непослушное Чудо (теперь уже в образе воинственного генералиссимуса Сирена-Ордулака), Полина сказала мне, окинув как бы между делом оценивающим взглядом:

— В конце концов, в Яр-Инфернополисе есть не только хедбольные стадионы… На следующей неделе у меня выставка в «Аллее Фавна». Не хочешь составить мне компанию?

Я был не против.

А потом «Яркони» вышли по жеребьевке на «Спиритус Мортис». Место дислокации — Яр-Инфернополис. Закадычные соседи и заклятые враги.

До этого все шло слишком хорошо и бодро. Слишком много смеялись. Все это просто не могло не закончиться какой-нибудь крупной гребаторией.

Мы сидим в приемном Госпиталя Преподобной Даны. За высокими витражными окнами льет проливной дождь.

Дежурный хирург только что покинул нас, шелестя полами белого халата, клацая протезом и постукивая тростью по паркету.

Я смотрю на витраж и вспоминаю, как же его имя… Ведь было же на бейдже… Грегор Что-то… Хоуз, Хеуз… Что-то такое… Почему-то эта мысль кажется важной. Грегор какой-то… Какой?

Лучше думать об этом, чем о том, во что — в какую отбивную котлету — эти долбанные ублюдки из «спиритусовской» фирмы превратили Кефира. И что сейчас творится с ним там, за дверями операционной.

Герти успокаивает расхныкавшееся Чудо, качает его на коленке. В мою сторону не смотрит.

Полина задремала в кресле. Все силы израсходовала в припадке ярости, направленном на меня.

Где-то в углу переговариваются притихшие Дрозд, Енот, Пузо, Грум. Грум пытается закурить, но на него шикают, толкают… Здоровяк послушно тушит сигарету о подлокотник кресла, не найдя урны, смешавшись, прячет бычок в карман «оливки».

Я тупо смотрю на двери операционной и с отсутствующим выражением, рассеянно, слушаю радиоточку, которая тихо, едва разборчиво гнусавит откуда-то из-под потолка:

— …доктор Стивен Королефф рекомендует: Зубоврачебные порошки и эликсиры «Доктор Стив». Лучшая кока с цветущих плантаций материковой Латоксы — для здоровья ваших зубов!

— …восемнадцать новых некрохозов, таким образом добавив в перспективе еще два процента к ожидаемому росту Валового Продукта в нынешней декаде, как заявил на Ежемесячной сессии Совета Архиличей представитель Департамента Некрономики…

— …в Питбургском студгородке задержали студента Родиона С., под воздействием так называемого гумибира, зарубившего топором пожилую женщину, частным образом занимавшуюся на Корюшковой улице выдачей ссуд под проценты. Согласно источнику в ректорате университета, студент С. и ранее был замешан в незаконном обороте наркотических препаратов, но за отсутствием…

— …на столичном стадионе «Оливус» во время матча хедбольных команд «Каян-Булатовские Яркони» и «Спиритус Мортис»… беспорядки, устроенные болельщиками клубов, вылились в настоящее массовое побоище. Силами полицейских спецчастей проводятся мероприятия по пресечению беспорядков…

— …прослушать вечерний сеанс многосерийного аудио-спектакля «Элидорилия — край Любви»

— …Хосе, неужели ты говоришь серьезно? Ты действительно больше не хочешь быть со мной, неужели ты уподобился мерзавцу Гальеге?

— Ах, Клаудия, пойми… Я не могу сдержать слез, когда говорю это, но Мануэла…

Я смотрю на двери операционной, а перед глазами у меня — толпа молодых парней, схватившаяся не на шутку посреди заваленного мусором пустыря. И патрульные дирижабли крутятся над пустырем, распахивают люки, из днищ выпадает требуха тросов — разворачиваются, выпрямляются в воздухе. Скользят по ним запакованные в броню и глухие шлемы полицейские штурмовики…

Стоян ворвался в двери приемного — галстук на бок, пальто распахнуто, без шляпы, без трости, без портфеля.

Налетел на парней, принялся орать на них. По мне пробежал взглядом вскользь, страшно перекосив побелевшие губы, покачал головой. Толкнув, будто бы на прощание, Дрозда, так что тот гулко приложился спиной к стене, ушел…

Герти кинулась следом за ним, с малышом на руках.

Она опоздала.

У этих парней, из «Спиритус Мортиса», разумеется, тоже был свой бар, типа нашей «Варипаски». Стоян прекрасно знал, где он находится. До того как обзавестись семьей и стать скучным клерком на службе некрократов, он был центровой фигурой у «Цветочников». Об этом я узнал уже из газет.

«Упокоец» особенно муссировал всю эту историю с поджогом «спиритусовского» бара, покалеченными посетителями и последующим судебным процессом.

Читая отчеты о процессе, я, наконец, понял, за что Кефир так ненавидел журналистов.

На следующий день после оглашения приговора Стояну дирижаблем Департамента Иностранных дел, по какому-то срочному спец-маршруту, из Атхина прилетел мой отец. Наконец-то нашел время.

Он ждал меня в гостиной у Герти. Она не смотрела в мою сторону. Обходила взглядом по дуге. Без косметики, одетая в черное. Вдова при живом муже.

Имперскому законодательству под две тысячи лет, но внедрение морттехник и некрократии в свое время позволило изрядно обогатить его.

Полина заперлась у себя.

Сперва отец, должно быть, меня не узнал — с моей новой короткой стрижкой, в черной «оливке» под горло. Не говоря уж про все эти отметины на лице, которые оставила суперсерия «Ярконей».

Мы вышли на крыльцо, сидели на ступеньках и курили.

— Нечего тебе тут делать, — сказал отец. — Я увожу отсюда Герти. Не хочу, чтобы мой внук рос в этом аду. И Полину увожу. Знал ее родителей, хорошие люди. В отличие от обоих ее братцев. Что один, что второй…

У меня было свое мнение. Но мне не хотелось с ним спорить.

— В Атхин? — только и спросил я.

— Там спокойно, — кивнул отец. — Возможно, самая спокойная страна в мире. Там нет всего этого бардака…

Ну да, подумал я, у них нет бардака. Морт-генераторы не используют, Т-варей не разводят. Хедбол под официальным запретом. Живут в изоляции, губительным тенденциям не подвержены. Туман, дольмены, поклоняются какому-то спруту подводному, который якобы должен проснуться. Сами уже давно похожи на рыб — пучеглазые, бледные, из-за всех этих межвидовых скрещиваний.

Вырождение. Тоска.

Скука.

— Подумай хорошенько, — сказал отец.

— Я подумаю, — соврал я.

— В любом случае, чтобы ты ни решил… приходи на авиадром. Хотя бы проводить нас.

Я завернул извозчика на полдороги к авиадрому.

Полина с ее бледными плечами в вязи татуировки… Чудо с его малиновыми щеками… Тусклый взгляд сестренкиных серых глаз… Разочарованный отец…

Пошло оно все!

…Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо — предгрозовое, в проблесках первых зарниц.

Мы впервые дошли до финала.

Мы играем с лучшим хедбольным клубом мира.

Хедболисты на поле начинают свой разбег. Безумие распылено в вязком предгрозовом воздухе.

— Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!…

…десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.

Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас.

Наши отражения пляшут на зеркальных личинах полицейских шлемов.

Пьяный и счастливый, я будто вижу себя со стороны — в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка — ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером.

Мы орем до хрипа, и я ору громче всех:

— Прячется моя фортунаааа, где ее искать не знаааю… Сотни пузырей воздуууушных, я снова в небо выдуваааю!..

Меня зовут Кай.

Черный снег-пепел, который засыпает мой родной город, мешаясь с дымом мириад фабричных труб, застелил мне глаза, добрался до самого сердца.

Моя родина — Яр-Инфернополис, город похороненных надежд.