Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры

Дмитрий Перовский Трах-Тибидох

Луч света преодолел расстояние полутора сотен миллионов верст, через бездны холодного космоса и перистые облака в атмосфере планеты, чтобы упасть на блестящую лысину спящего человека.

— Микола!

— Ммм…

— От ведь леший, опять с вечера набралси… Портяны по всей горнице, штаны на канделябре… А накурил-то — топор втыкай! Микола, сучий потрох, кому сказала, вставай!

Дородная тетка, пышущая решимостью жены и обстоятельностью прислуги, неласково пнула в бок спящего, на что получила очередное мычание. Будильщица, бормоча проклятия, потянулась за метлой.

— Тьфу, Марфа, ядри тя семь деревень, ну че стряслося? — перехватив веник у самого лба, проворчал Микола.

— Я хто, оракула? С княжьего двора мальца прислали, може у светлости колики, а може встал не с той конешности. Кличуть к себе, а како надобность — мине не докладали, чином не вышла.

— М-м-ф-ф, — лысый мужик сел на полатях, спустив босые ноги на дощатый пол. Луч света ударил в глаз. Микола покривился, почесался, засопел.

— И не проси, — собирая раскиданную одежду, строго сказала Марфа, — на опохмел поимеешь токмо квас.

— Ин вино веритас, — хрипло возразил мужик.

— Интеллигенти паука, вариетас дилектат[1]. — ответствовала тетка.

— Научил на свою голову, — беззлобно ощерился Микола и щипнул умницу за мягкое место.

Бабий визг, звон затрещины, радостный хохот, непонятная возня — вот и все, что услышал княжий посыльный из-за двери. Не то, чтобы он был робкого десятка, но слухи о колдуне ходили всякие, поэтому парень сунул меж зубов ремень, дабы скрыть стук их друг о дружку. В таком нелепом виде и застала его через некоторое время тетка Марфа, вышедшая из колдовского спаленка раскрасневшаяся, оправляющая юбку.

— Садись, княжий глас, за стол, — усмехнулась она, — гляжу и ты голодный…

Ухватив из печи чугунок, домоправительница ловко перенесла его на божью длань, присовокупила лохани с ложками на двоих едоков, черпаком наполнила деревянные тарели кашей, исходившей аппетитно пахучим парком. Под появление хлеба, соленых огурчиков и лука у посыльного всплыла окаянная мысль: «Иные бегуть к княже на зов лапотки теряя, а колдун крут — тока опосля обеда!» Себя к подобной крутости паренек не причислял, поэтому, несмотря на скоромный утренник, слюна не глоталась.

Микола Селянин явился без должной таинственности, в простонародной расхристанной помятости. Уселся на лавку, заграбастал со стола ендову с огурцами и долго пил из нее рассол, показывая ходящим по горлу кадыком направление к желудку. Наконец он довольно крякнул, отер рыжий ус ладонью и воззрился красными щурящимися глазами на паренька.

— Как кличуть? — хрипло поинтересовался он у посыльного.

— Ме-меня? Егоркой, ага, о так от… — выплевывая жеваную сыромять ремня, отозвался гонец.

— Оч приятно, Микола. Однакось я антересовалси другим: князь в здраве, или удручен, споро, али так, без спеху надобность?

— А-а, я ж, это — тфф, — развел руками Егорка, единовременно пожимая плечами.

— Ясно, — кивнул головой колдун, хрустнул выловленным огурцом и меланхолично стал его пережевывать, уставясь мутным взглядом на стену, где во множестве кучерявились выведенные углем загадочные письмена.

— А ты кушай, сынка, кушай, — пригладила непослушные вихры посыльного сердобольная Марфа. Чтобы уважить тетку, гонец стал ковырять кашу, не спуская глаз с начавшего бормотать колдуна. «Стал быть это, ага… Логарифмус… Вот же, зараза, в сферу Шнельдера не вписыватся… А ежели мы маненько знаковость обменяем? А ежели нас расплющит? Не фендипоперно как-то… Похмелиться тож не худо бы». Крутизна колдуна росла в сознании посыльного, как на дрожжах.

— Микола, кончай в цыфири зенки таращить, князь заждалси поди! — огласила застолье суровая домоправительница.

— Ммм, да, пожалуй… — задумчиво кивнул, сверкнув лысиной, Микола. — Пожалуй, што от князя польза буде! Айда, малец, под светлы очи!

День выдался погожим. Солнышко светило ласково, отрабатывая барщину за стоявшее неделю слякотное ненастье, куры квохтали, гуси гоготали, разминавшаяся дружина ладно стучала деревянными мечами, а дворовые девки, наблюдая за голыми по пояс младыми воями, стыдливо перешептывались и смеялись. Князь Гордей, облокотившись на перильца, чистил куском репы зубы и с мрачной миной на лице слушал хриплый кашель, доносившийся из оконца гостевой палаты. Погода, конечно, радовала, но огорчали дипломатические проблемы.

Гостевая дверь отворилась, и на галерею вышел из палаты Микола Селянин, придворный колдун. Вслед него выскочил в рясе и остроконечном клобуке ученый советник заморского посла, тыкая в колдуна кривым пальцем.

— Энтфернен зие вом фюрстен дез пфердечирюртен! — выкрикнул он, брызжа слюной.

— Вердамфе вон мейнен ауген… — беззлобно парировал колдун.

— Вас?![2] — вытаращил глаза советник.

— Капуста и квас… — проворчал Микола. — Княже, а може без советчиков буйных?

Гордей вскинул бровь, телоохранник вежливо, но напористо оттеснил несколько опешившего советника обратно в светлицу, затворив за ним дверь.

— Чегой-то он? — спросил князь колдуна.

— А, наплюй — серчает, шо я унирситеты не кончал. И прально отобрал у грамотея барбарейские причиндалы: кровопусканием и пиявками сию хворобу не изгнать.

— Опознал болячку?

— Не без того… — вздохнул колдун. — Княже, мне б чарку, штобы инфузорию не цепануть…

— А-а, эт можно, этого добра навалом… Евхимка, меду тащи, да позабористее!

Осушив поднесенный полулитровый кубок, местное колдовское светило благостно улыбнулось, огладило бороденку, воздело перст к небесам и, размеренно покачивая им, стало объяснять светилу государственному свои соображения на ситуацию.

— У посла, стал быть, частится стук сердешный, пятки вспрели и во рту нагадили коты. Ну, про котов — фигурально выражаясь… Об чем сие намекает? От и я подумал, што девки наши — загляденье, мужеское евстество погнало давление в глубь органона и снесло посольску крышу. Хотел уж я выписать ему хороший променад, как вдруг, опаньки, а он, посол-то, закашлялси… Э, смекетил я, туточки проблемматикус заковыристее — гриппин с сопутствующим синдромоном Туретта.

— Излечимо? — озабоченно спросил князь.

Колдун важно замолчал, воздев очи к перекрытию галереи.

— Не томи, Селянин, сказывай, как есть, но учти — плохую правду не приму, для мирового сообчества большой дарун выйдет, ежели он туточки окочурится — застращают.

— Дело, княже, поправимо, токмо надобно на Ведьмово Торжище наведаца, компаненту сподручного для михстуры отыскать.

— Микола, а в закромах твоих ниче не осталось, травки там какие аль настои? Боязливо как-то к страхолюдинам обращаться в таком ответственном мероприятии — торгуют-то гадостью, да ишо по опупительным ценам — казны не хватит!

— Дык, я завсегда могу пургентиума намешать, токмо тады гарантий возврата посла к людскому существованию дать не могу, звыняй. Не скупись, княже, на Торжище склюзивный и какчестный продухт предлагають, надомно токмо знать че искать, а скидку требовать буду, не сумлевайся…

Князь проникновенно и с задержкой взгляда посмотрел на колдуна. Тот, если и лукавил, делал это профессионально, с наивной пустотой в глазах. Гордей батькович вздохнул: даже если бы и уличил он магического лекаря в растрате казенных средств, что бы смог предъявить в сложившейся ситуации?

— Ладно, скажу Устиму, чтобы сопроводил тебя до Торжища и оказал всяческое содействие от маво имени. Эй, Настена! Дочура, Селянин за раритетами собралси, може и тебе диковину каку приобресть?

Одна из девиц, обсуждающих вопросы лепости дружинников, отозвалась томно-капризным голоском.

— Ох, батюшка, стосковалась я по цветочку аленьку!

Подружки княжьей дочери дружно прыснули, среди дружинников раздались гоготливые смешки. Князь сурово глянул на довольно выглядевшего Селянина.

— Оттаскать бы тя, Микола, за язык — бушь знать кому балякать сказы сексуяльного характеру. Пшел прочь, и штоб к вечеру посол у меня тут гоголем пел!

Нормальные люди на Ведьмово Торжище не ходили по причине полного отсутствия желания быть съеденным, случайно покалеченным, обматеренным или, всего хуже, облапошенным созданиями, именуемыми нечистыми. Что нечистого может быть, к примеру, в русалке или водяном, никто объяснить не потрудился, однако принято так в народе, и все тут — нечистые. Микола Селянин, однако, к нормальным не относился — лез на рожон, пытливо выпытывая у продавцов секреты, отчаянно торгуясь и заглядывая за прилавок всякий раз, когда подозревал возможность скидки. Устим Прокопыч, княжий держатель кошеля, по дороге на Торжище напустил на себя важности, пытаясь скрыть трясущиеся поджилки, однако как только колдун пришел на большую сокровенную поляну в лесу, где велось великое менище, сразу стало не до суеверного страха — держись только за кошель! А и кто ожидал, что будет еще хуже, чем в ярмарочный день: крики, визги, хрюканье, смех, давка, толкотня, свист свирели, перекрывающий разноголосый гомон… И продавцы, и покупатели разнились друг от друга так сильно, что непривыкшего к виду спорящих черта и размалеванной девицы с козлиной бородой Прокопыча вначале стошнило, а затем он вспомнил о служебном долге и решил держаться профессиональной невозмутимости, то есть денежной сумы.

— Дядь, дай рупь, дядь, дай рупь, дядь… — к рукаву прицепился облезлый одноглазый кот с нездоровым блеском в оставшемся веретенообразном зрачке — видимо, распознал звериным нюхом башляльщика.

— Брысь!

— Купи трын-траву, увжаемый! Хрраша трравкт! А? — узловатые пальцы обхватили плечо казначея с другой стороны, пахнуло конским навозом и мертвечиной. Устим с негодованием обернулся и тут же спрятал негодование обратно — на него пытались смотреть огромные глаза на худом морщинистом лице, а попыткам мешали суровые нитки, которыми были пришиты веки к щекам.

— Хей-хей-хей! А ну, покаж! — пришел на выручку Селянин.

— Мкол? Тыбе нче не дам! — отступил назад зашитый.

— Ха! Не, ты токмо глянь, честной народ, опять гашиш втюхиват! Тьфу, вурдалачье племя! Давай, давай, топай отседа, не то старшине пожалуюсь!

— Индыр, индыр, ч-ч, Салайнин! — дорогу магу заступило огромное волосатое чудище, от прелой шерсти которого поднимался вонючий дух. — Айдын колброт?

— Гыга, ч-ч, Мрва! — приветливо откликнулся Микола и повертел загадочно в воздухе пятерней. — Айдын уйтун херрва![3]

— Пфф, — угрюмо отозвалось чудище и освободило дорогу.

— Об чем обчалися? — поинтересовался княжий казначей у колдуна.

— Пожрать хотел, горемыка, а хде трактир, не ведал, — отмахнулся Микола и тут же восторженно завопил: — Ай, кузяво! Дай денежку, Устимка, ох-тыж-блинку поду куплю!

Микола напористо двигался по торжку, бранясь, смеясь, громко разговаривая со встречными на дюжине незнакомых языков и скупая всевозможные вещички, показавшиеся ему особо «кузявыми». Его заплечная котомка постепенно распиралась от различных всякостей, а кошель казначея тощал, однако Устим, трезво рассудив, о составе чудодейственной микстуры решил не спрашивать, строча в уме для князя «липовый» отчет. Так, на всякий случай, может, колдун мысли читал…

Пройдя торговые ряды насквозь, колдун предложил финансовому человеку сделать привал возле трактира, приветливо распахнувшего двери, с кружечкой пивка и жменью каленых орешков. Тот радостно согласился, но радости Устима не суждено было исполниться: так уж сложилась его доля, что колдун углядел за трактиром, в самом дальнем конце поляны, вывеску «Иван Гнезан — особости». Селянин навострил нос, как пся взявшая след, и ломанулся по направлению к видавшей виды матерчатой палатке, возле которой восседал на кресле-качалке невозмутимого вида человек, посасывающий трубочку на длинном чубуке.

— Че надо?

— Надобность.

— Об чем?

— Э-э, об изначальном…

— А скелько грошей имеешь?

— А чо, душевные люди не сойдутся ли?

— Ох, хитрован ты, Микола!

— А хто б и говорил, Ванята!

Торговец и колдун радостно пожали друг другу руки, а Устим понял, что с деньгами он с поганого базара не уйдет.

Результатом встречи двух «хитрованов» послужила не старая еще кобыла, запряженная в уже старую телегу, которые, скрипя и фырча, везли в людское городище странного вида каменюгу треугольной со всех сторон формы. Колдун, по всем признакам, был счастлив приобретением: широко улыбался, потирал ладони, хихикал, ласково гладил булыжник и приговаривал «Надыж, бенбен, ох тыж, лысые матрешки, бенбен!» Устим же был угрюм — князь за растрату бил больно, кулак у него был тяжелый.

— Ну, и хде ентот лихоимец! А?

Когда красный закатный диск светила коснулся верхушек деревьев затаившегося тишиной вечернего леса, Гордей во всем великолепии княжеской нетерпимости собственнолично явился на колдовское подворье. Телоохранники, как это принято, сопровождали его, но можно сказать, что явился князь к колдуну по-простому, в одиночестве, без свиты. К худу, к добру ли такой личный визит был, Марфа рассуждать не стала, поэтому сразу бухнулась на колени, не утруждаясь низким поклоном.

— Хорош, тетка, челом пыль с тракта обтирать, сказывай, хде ученость лысая!?

На фоне оттопыренного женского крестца нарисовался кулак вывернутой назад руки, а из кулака торчал перст, указующий на дверь избы. Князь ту дверку открыл с ноги.

Колдун Микола пребывал в обширной горнице, а разум его — незнамо где. Посреди помещения стоял стол, на столе высился треугольный камень, его поверхность, а так же стены, пол и даже изразцы на печи покрывали угольные узоры письмен таинственного содержания. Селянин вид имел растрепанный, отстраненный, но возбужденный, глаза его сверкали нездоровым блеском, а рыжая борода топорщилась в разные стороны. «Цигнатура в квандрате… и… косвинус дихфунции… а, траехтория-то крутая, но временной двих комбеньсируват искажения поля… хотя… Уфф, зар-р-раза…» — бормотал колдун. Князь, на секунду сбитый с толку увиденным, вспомнил за чем явился.

— Ага! — рявкнул он.

— Ага! — поднял палец, испачканный в угольной саже, колдун, стер несколько символов рукавом рубахи и написал вместо них новые.

— Не, ну видал я обуревших, но не такмо, не до тако жирности! Селянин!!! — заорал князь и грохнул по полу подкованным каблуком сапога. Колдун вздрогнул, обернулся, в глазах его начало проявляться понимание того, кто к нему заглянул в гости.

— Ох тыж, светлость! А как жеж?…

— Эт ты мене спрашиват, змий? Пошто в растрату вгоняешь, балаборь? Хде обещанна михстура для посла?!!

— Ох тыж, память — три дыры! — хлопнул себя по лбу колдун, и на блестящей поверхности лысины нарисовалась угольным следом пятерня. — А усе готовенько, княже, усе в лущем виде… Да, што тама, луще лущева — настояна! А я щаз, упаковат надобно…

Колдун кинулся в комнатку за дверью с накарябанной надписью «Лаблатория» и зазвенел склянками. Там, в таинственном вертепе, маг подскочил к прибору, известному у людей, просвещенных в алхимии, под наименованием «возгонный куб», притушил огонь, закрутил краник и зачерпнул ковшиком из стоявшей под краником лохани мутноватой жидкости. Понюхал, покривился, крякнул. Быстро отыскал в развале посуды стеклянную полуведерную бутыль, нацепил на горлышко огромную воронку и перелил в раструб содержимое ковшика. Пока белесая муть струйкой ввинчивалась в узкое горлышко, он добавил в нее ложку меда, собственный плевок и обильно посыпал молотым черным перцем. Чихнул, закупорил горлышко морковкой, встряхнул бутыль, перемешивая смесь. Затем вздохнул, протер стеклянный сосуд рубахой и торжественно вышел в горницу.

— От, княже, михстура от гриппина, самой ядреной выделки, за какчество ответ веду. Слухай теперя рюцепт.

— Чаво?

— Како сие зелье употреблять надобно. Кличешь мальцов поздоровше, тащишь посла в растопленну баньку. И паришь его, паришь… Немчура к бане не привыкший, верещать станет, но надобно довести его до кондиции потери орьентации. А затема, вытащив за мякетки на свежа воздух, дать дышать. Не долго, маненько. Кады он полну грудь воздуха наполнит, от тады и вливай енту михстуру, с полбутыли приемлема. Енергий в боляшем проснетси, но мальцы держать его должны, покамест он кашлевать обильно буде. А потома завертайте пацъента крепенько в овчину и покладайте дрыхнуть до утрего на топлену печь. Како солнце над елками вскоче, тако хворобы и следа не буде. Посол — огурцом и, само главно, для тебе на усе согласный.

— Во, даже! — вскинул бровь князь. Затем, привычно посверлив наивные глаза колдуна взглядом, спросил. — А чо не сам врачуешь?

Колдун вздохнул:

— Дык… эта… княже, тут тако дело… Открылося мене, што откинуся я вскорости. Ага. На другой, стал быть, свет.

— Ну!

— Макошью клянуся, шоб зенки лопнули!

Князь помолчал, с неудобства потряхивая микстурной бутылью.

— Эта… Ты эта… Как же мы без табе…

— Княже, а приглядися к Марфе — она баба сурьезная, с пониманием дела, от мене ей кой-чаво перепало. А я… Пора, зажилси я тута, тот свет зовет.

Князь неожиданно крепко обнял колдуна.

— Дядька Микола, ведаю, ошибаесси редко. Но как жеж, не стар ишо! Ох, скучать буду!

— А ничо, Гордей, ничо, — шмыгнул носом Селянин, — путем усе… Ну, давай, бывай, бусурманам спуску не кажи, честь блюди да справедливость. Иди, княже, лечи сваво посла.

Князь еще мгновение постоял в объятиях, затем споро вышел из горницы. Микола Селянин вытер мокрый нос рукавом, смахнул набежавшую слезу, а затем подошел к столу с камнем и вновь стал бормотать что-то заумное себе под нос, рассматривая углем писаные каракули.

Антибликовое покрытие монитора расплывчатыми пятнами отражало горевшую на столе лампу и лицо сидевшего рядом с ней в кресле хозяина кабинета. Михаила Степановича Кобзаря, полномочного представителя президента, это отражение начинало раздражать, особенно после того, как он увидел, что монитор показывал.

Комната, обитая моющейся тканью светло-зеленой расцветки, под которой бугрилась мягкая прокладка. Привинченная к полу металлическая мебель, лишенная острых углов, в количестве одной кровати и одного большого стола. На кровати лежал ортопедический матрас без простыни, а стол был завален различным хламом, собранным постояльцем комнаты на устроенной во дворе института свалке, которую сотрудники называли, отчего-то, Ведьмовым Торжищем. На полу, между предметами мебели, сидел сам постоялец и что-то мастерил из хлама. Человек был лыс, бородат, одет в мешковатые брюки и рубаху белого цвета, а из широко распахнутого ворота виднелась татуировка на груди и прилепленные поверх нее датчики медицинской телеметрии.

Михаил Степанович тронул джойстик, и кадр укрупнился. Слезящиеся глаза, потерянный блуждающий взгляд, губы, с которых срываются беспрестанное бормотание и струйка тягучей слюны. Прибавив громкость, представитель президента услышал плохо различимые повторяемые речитативом слова: «бенбен, у-у, елы палы, бенбен, трах-тибидох, у-у, бенбен, трах-тибидох…» Хрип, протяжный, долгий, а затем вновь речитатив, — как заезженная граммофонная пластинка.

На Михаила Степановича неожиданно накатила тошнота, и он судорожно сглотнул. Представитель по правам человека, работая в комиссии, насмотрелся всякого, да и до того, во «Врачах без границ», многое повидал, однако сейчас дурнота предательски напомнила ему первый опыт медпрактики. Тошнота отвращения. Не больного, а окружающей обстановки и людей вокруг.

Рука дрогнула, и вид из камеры заскользил вниз, показывая наколку на груди постояльца. Расправивший крылья сокол, под ним надпись «Финист». Вид продолжал смещаться, и в кадр попали трясущиеся руки, пытающиеся мастерить какой-то жуткий мяч. Сердцевиной кубла являлся угловатый камень с неровной ноздреватой поверхностью, а к нему крепились проволоки, жестяные обрезки, пластмассовые детальки детской игрушки, фрагмент электронной платы… «Трах-тибодох, бенбен, елы-палы…»

Хозяин кабинета закурил, и в отражении появилось новое яркое пятно. Михаил Степанович оторвал взгляд от монитора и открыл папку, которую до этого держал во второй руке.

— Лаборатория Николая Селянинова. Вам не кажется, профессор, что это цинично как-то, — сказал он, проглядывая записи в бумагах.

— Ну, все лучше, чем безликий номер, — ответил сидевший за столом Виктор Сергеевич Гордеев и выпустил к потолку струйку дыма. — Или вы думаете, что лаборатория должна иметь имя руководителя? Так я лицо засекреченное, еще с советских времен. А объект… Кто его знает под именем Николай Селянинов? Финист…

— Объект находится на исследовании у вас уже около десяти лет. Полиморфное психическое расстройство было свойственно ему еще в самом начале вашей работы, однако попыток лечения не применялось. Вы же, Гордеев, не только ученый, но и врач.

— Шутить изволите? — хмыкнул Виктор Сергеевич. — Это все равно, что пытаться починить неисправную рацию, которая неожиданно стала принимать сигналы инопланетян!

— Да, но пичкать объект ноотропными препаратами и психодислепсиками! — Кобзарь поднял глаза на профессора и потряс бумажками из папки. — Это же все равно, что тушить пожар керосином! Я вообще удивляюсь, как его психика окончательно не пошла вразнос! Вы же должны понимать, какое разрушительное воздействие они оказывают, да еще в таких количествах! Я представляю, какой уровень интоксикации у Селянинова — для него каждое утро, как после пьянки! Вместо того чтобы бороться с галлюциногенным бредом, вы еще больше вгоняете его в сумрачное состояние сознания. А если ценность объекта велика, то…

— Не суйтесь не в свое дело, господин чиновник, — профессор, стукнув ладонью по столу, прервал гневную тираду проверяющего. — От меня требуют результат, я этот результат предоставляю. У нас все под контролем.

— Вы, Гордеев, бесчеловечная скотина. Мой дед, когда освобождал в Польше фашистские концлагеря, видел результаты подобных исследований. Я пойду к президенту и, клянусь, подниму вопрос о гуманности этих исследований, а затем…

— А не пошли бы на х** с вашим чистоплюйством! — Гордеев резко затушил сигарету в пепельнице и встал из-за стола. — У меня тоже дед воевал и вовсе не для того, чтобы страну развалили такие держиморды вроде вас, рассуждающие о гуманности, свободе, демократии, а сами разворовывающие все подряд. Не с представителями ли премьера вы сегодня приехали, чтобы вылечить какого-то породистого бунда, дед которого стрелял в вашего деда? О человечестве вы, видите ли, обеспокоились, о морали… Я забочусь о человечестве! Вот!

Гордеев махнул рукой в сторону книжного шкафа, набитого канцелярскими папками.

— Все это — прорывы в науке. В биологии, инженерии, медицине, физике, химии. Этот бубнящий что-то маловразумительное и гадящий под себя слюнявый идиот выдает на-гора такие идеи, что работать с ними институтам всего мира не одно десятилетие. Где плавает в это время его сознание, мне безразлично, потому что парень как будто бы с другой планеты, из другого измерения — мыслит другими категориями. Быть может, то, что он мастерит в данный момент, это термоядерный реактор, а может… Боже! Черт!

У Гордеева, показывающего рукой на монитор, расширились зрачки. Михаил Степанович обернулся и увидел, что взятая крупным планом поделка объекта ожила. Камень раскалился, вдоль проволок стали проскакивать дуги электрических разрядов, светодиод на электронной плате принялся мигать с увеличивающейся частотой. «Бенбен, елы-палы, трах-тибидох», — бормотание Селянинова становилось все громче и громче.

А затем — вспышка. Яркая, мощная, пожирающая. Взрыв потряс весь институт, бросив Кобзаря и Гордеева на пол кабинета.

Если вы служите на любой космической станции, тем более научной, то наслушаетесь историй разной степени правдоподобности вволю. Но об этом происшествии палубный инженер Ларуш Говера любил говорить, что вымысла нет и в помине, хотя верится во все с трудом. И если бы он лично не присутствовал на причальной палубе 17-А, не увидел бы все своими глазами, то не поверил бы.

Героя конфликта с сиринами десятилетней давности, руководителя научного подразделения «Финист» Ника Селяйни знали многие. Он, как-никак, спас станцию, его голографический портрет висел в Аллее Героев. Объединенный флот Содружества заканчивал масштабную наступательную операцию по уничтожению крупных сиринских войсковых групп, нанося одновременные удары в нескольких планетных системах. Вслед за военными по горячим следам шли ученые, пытающиеся разобраться в сиринском вооружении, инженерии космических кораблей чужих. Возле Сириуса Б, где сиринский флот был разбит наголову, расположилась научная станция «Финист», а военные ученые начинали зачистку и исследования обломков флота. Откуда вынырнул недобитый сиринский крейсер — до сих пор неизвестно. Вероятно, он двигался в составе уничтоженной группы, но в пути отстал и теперь шел по пеленгу. Станция, оставшаяся без прикрытия, была беззащитна, а рассеянный москитный флот с учеными не успевал собраться в ударную группу для отражения угрозы. И тогда Ник Селяйни, катер которого был ближе всех к крейсеру, пошел на таран.

И у людей, и у сирин есть оружие последнего удара. Конечно, просто направив маленький катер в двигательный отсек крейсера, Селяйни не добился бы существенного результата, но, включив реактор в режим активного распада, Ник превратил свое суденышко в ядерный брандер. У сирин же было вероятностное оружие — выворачивающее время и пространство наизнанку, плетущее в новый узор причинно-следственные связи. Оно применялось исключительно редко, потому что никто не знал, что происходит с теми, кто попал в радиус поражения. За пару секунд до столкновения и взрыва реактора сирине все же его применили — терять им, скорее всего, было нечего. И крейсер, и катер Ника просто исчезли из реальности.

И вот спустя десять лет дежуривший палубный инженер «Финиста» стал свидетелем необычного, ставшего в последствии легендарным, явления.

Ларуша Говера оторвал от починки сервопривода сигнал тревоги. «Внимание, всем службам стороны „А“, приближение неопознанного объекта!» — противным голосом скрежетал селектор. Говер обернулся к распахнутым причальным створкам, за которыми серебрилось россыпью звезд космическое пространство. Станционные орудия уже начали заградительный огонь, росчерки выстрелов прочерчивали темную бездну. Не обращая на выстрелы внимания, прямо на причальную палубу несся огромный огненный метеор. Он стремительно приближался к Говеру, и инженер замер, одновременно завороженный зрелищем и ожидающий смертельного удара. Секунда, и огненный шар распался, а на палубу упал никто иной, как Ник Селайни собственной персоной.

— А, елы-палы, ну и поездочка! — воскликнул герой. — Бенбен, это что-то! Фуф, скорость и траектории, конечно, круты. А, ха-ха, трах-тибидох, мать вашу!

Авторская справка.

Современные египтологи предполагают, что в основе древнеегипетских верований в загробное существование лежит легенда об огненной птице Феникс и возрождении ее из яйца, камня Бенбен. Ученые предполагают, что камень Бенбен — это железный метеорит, оплавившийся в конусообразную форму, а птица Феникс, или Бенну по-египетски, — огненный хвост от падения. Современная наука, правда, никак не объясняет, что значит «возрождение из пепла», однако достоверно известно, что в городе жрецов Анну, называемым древними греками Гелиаполем, существовал храм Феникса, где стоял обелиск — колонна Атума, с расположенным на верхушке конусообразным Бенбеном. Сооруженные позднее пирамиды, по сути, являются более продвинутой версией колонны Атума — на вершине каждой из них располагался камень Бенбен. В современности можно встретить множество обелисков, повторяющий самый первый. Пожалуй, наиболее знаменитый расположен в Вашингтоне. Эти обелиски, по сути, символизируют полет возрожденной души к двойной звезде Сириус, или бессмертности духа.