Конец Петербурга

XXVII

Устали мы, должно быть, страшно, или такова ж была наша судьба (читатель сейчас поймет, почему я говорю это), но, когда я проснулся и, отодвинув занавесы, посмотрел на часы, то было уже д часов вечера, а, может быть, и следующего утра; но, пораздумав немного, я решил, что едва ли бы мог проспать сутки; да и светлее было бы утром.

Из окна открывался прекрасный вид на Неву и на Выборгскую сторону. Хорошо была видна часть набережной у госпиталя; но это место, прежде такое бойкое, такое людное, теперь было мертво, мертво. И все имело такой грустный вид, что мне оставалось только вернуться в постель.

Я полежал еще немного, но желудок подталкивал меня в бок и все бурчал:

— Что это за порядки! Я уже часов двадцать сижу без работы. Где распорядитель? Я, наконец, буду жаловаться.

Ну, мне надоело это ворчание! Я встал, оделся и, не будя Нину, пошел раздобыть чего-нибудь.

Выйдя на улицу, я заметил невдалеке на стене дома объявление. Сначала я подумал, что это старое, от 22 июня, но потом усомнился: очень уж оно выглядело чистеньким. А усомнившись, заинтересовался: кому это пришло в голову забавляться печатанием и расклейкой объявлений? Похожу и читаю:

«Сегодня, 27 июля, все оставшиеся в Петербурге приглашаются на Николаевский в Варшавский вокзалы, где их будут ждать поезда для отъезда на юг в места, находящиеся вне предполагаемой сферы столкновения земли с кометой…».

Дальше было еще что-то, но я уж не читал, а стремглав полетел к Ниве, разбудил ее и прерывающимся от волнении и одышки голосом сообщил ей узнанную новость. Куда у нее и сон пропал?

Она живо вскочила и стала одеваться. Я помогал ей, как умел, и следствием моей помощи было то, что юбка была надета задом наперед, крючки лифа вдеты не в свои петли, и то, конечно, не все; башмаки тоже держались лишь на двух верхних пуговицах. Но зато она была готова в пять минут, и мы тотчас же помчались.

Бежали мы сильно, с ожесточением и, выбежав на Литейный, уже должны были высунуть языки. Ах, если бы извозчик или хотя бы конка! Но разве может быть что-либо путное перед столкновением миров? И вот мы должны были идти шагом, в то время как сердце готово было выпрыгнуть из груди. Время от времени мы припускали и рысью, но, конечно, ненадолго.

На Невском было совсем безлюдно, хотя вчера вечером народ просто кишел. Мы заметили только 3–4 человек, бегущих по направленно к вокзалу; один из них крикнул нам:

— Спешите! Сам государь приехал за нами.

И припустил сильнее, услышав паровозный свисток. Мы тоже помчались; я схватил Нину за руку и тащил ее на буксире.

Бежали мы так усердно, что, приблизившись к вокзалу, дышали, как запаленные лошади, т. е. уже не дышали, а больше притворялись. Какой-то толстяк остался далеко позади. Мне жалко было видеть, как он старался шире расставлять ноги, действуя всем корпусом; шляпа с него слетела, пот лил градом, волосы прилипли ко лбу, и вся фигура выражала полное изнеможение. Но что я мог для него сделать? Тащить его на буксире? Но это едва ли помогло бы, да я и сам уж изнемогал. Конечно, только страх за жизнь и ожившая надежда на ее спасение могли придать нашим ногам столько силы и быстроты, а легким такой большой объем и вообще выносливость.

Но вот, слава Богу, и вокзал. Первые бегущие скрываются в воротах прибытия. Мы за ними, пробегаем всю платформу, спрыгиваем с нее и бежим дальше. Вот место взрыва паровоза и обломки, загромождающие путь. Трупы, однако, убраны.

Вдруг бегущие впереди останавливаются и с тоской глядят в даль. Кто-то пробует крикнуть, но запыхавшаяся грудь может издать только что-то, подобное воплю молоденького петушка. Да будь у него голос даже протодьякона, все и он ничего не помог бы: вдали, вдали, уже за Американским мостом, мелькнул только хвост удаляющегося поезда, но через несколько секунд исчезает и он.

Но нам все еще не верится, что исчезла последняя надежда на спасение. Мы все стоим и упорно глядим в ту же сторону, как бы ожидая, что вот-вот на горизонте покажется черное чудовище, послышится приветственный свисток, и к нам подлетит хоть маленький поезд, хоть один вагон, хоть один паровоз.

Но ничего не видно, глаза устают, и надежда меркнет в наших душах.

Вдруг один из товарищей по несчастью, тот самый, который крикнул нам, что приехал сам государь, начинает угощать свою голову кулаками:

— Вот тебе! Вот тебе за жадность! Господи!

В остервенении он рвет на себе пиджак; из кармана вылетает толстый бумажник. Это более раздражает несчастного:

— А, это вы, подлые! Все вы! Вот же вам!

Он разрывает бумажник, выхватывает оттуда пачки сторублевых ассигнаций и принимается мять их, рвать, давить каблуком; потом он выхватывает из другого кармана пук процентных бумаг, рвет и их на мелкие клочки, и все время при этом плачет навзрыд и далее как-то рычит.

Мы стоим, глядим на все это и ничего не говорим, ничего не делаем, хотя перед нами уничтожается целое состояние. Впрочем, к чему оно теперь нам или кому-либо в Петербурге? Пусть рвет, пусть натешит свою душеньку в последний раз!

Разорвав бумаги и разметав даже их клочки, он грозит кому-то кулаками, сыплет ругательствами, затем кидается ничком и бьется головою оземь. Кто-то пробует утешить его:

— Ну, что ж делать! Вместе бежали, да не добежали.

Рыдавший приподнялся и зарычал:

— Уйди ты, сделай милость! У, дьявол!

И он помахал кулаком вслед ушедшему поезду.

— Чего ж ты ругаешься-то? — флегматично спросил утешитель.

— Как него? Да пойми ты, дурья твои голова, что я уж был на поезде.

— Ай, ай! Чего ж ты слез?

— Вот за этими дьяволами.

И он снова набросился на деньги. Но это был последний взрыв ярости; после него бедняга утих, осовел и как-то машинально, покорно сталь отвечать на вопросы.

Оказалось, что поездов не было потому, что, как мы и предполагали, машинисты сначала отказались ехать в Петербург. Но государь, узнав об этом, сейчас же приказал нарядить возможно больше поездов, чтобы с одной стороны пристыдить трусов, а с другой — наблюсти за исполнением своего приказа. Сам отправился на своем поезде сзади. В Петербург поезда пришли 27 июня около 9 часов утра, и сейчас же была разослана полиция и поездная прислуга дли расклейки объявлений и вообще для оповещения жителей Петербурга. Рассказчик узнал об этом лишь вечером и сейчас же отправился на вокзал, но, сидя уже в вагоне, вспомнил, что оставил дома деньги. Заручившись, по его словам, обещанием кондуктора, что еще подождут четверть часика, он по- бежал домой.

— А тебе куда домой-то бежать?

— Да на Казанскую.

Спрашивавший даже засвистал.

— Так это ты в четверть часа располагал пробежать взад-назад? Это и лихачу, пожалуй, не сделать.

— Да я удумал, еще подождут.

— Откуда же у вас такие деньги взялись? — спросил другой, видимо, любящий проникать в глубину вещей.

— Артельщики мы, при банке состоим.

— Угу! — пробурчал любопытный.

— Из Москвы, сказывают, бежит народ, страсть как! Совсем пусто стало.

— Будет пусто, коли можно уйти. А нам некуда.

— Теперь пропадать будем.

И говоривший с мрачным видом уставился в свои сапоги, как будто видел их в первый раз.

— А вы царя видели? — полюбопытствовал еще один.

— Да как же: вот как вас вижу. Вышел он, заступник наш, из вагона, стоит эдакий печальный, печальный. Приказал, чтобы всех на царский поезд пущали. Народа там набралось! Страсть! И как завидят его, сейчас «ура» кричат!

— Ах, как же это ты, братец мой?