Кое-что о Еве

Часть V Книга Литрейи

Джеральд верхом на жеребце Калки проследовал по кедровой аллее в царство Долгоноса. Ему сказали, что эта страна называется Литрейя. Но и здесь всех одолевало уныние, атмосфера была элегическая, ибо повсюду люди оплакивали бодрость, веселье и радость жизни, которая покинула их носы, так как все люди в Литрейе утратили способность к обонянию и не могли использовать свои носы каким-либо другим обычным способом.

– Ну что ж, полагаю, вы проводите меня к вашему королю, – сказал Джеральд, – поскольку, может быть, я смогу оживить радости, утраченные здесь из-за насморка.

– А кто же это, скажем мы ему, прибыл в Литрейю – с рыжими волосами и на спине этого огромного, дивного коня с великолепным носом?

– Скажите своему царю, что эту страну почтил своим посещением Светловолосый Ху, Помощник и Хранитель, Князь Третьей Истины, Возлюбленный Небожителей, в своей ужасной ипостаси свершающий путь в предназначенное ему царство Антанское верхом на знаменитом серебристом жеребце Калки, звере, у которого, в строгом смысле, нет носа, но есть только ноздри на кончике его длинной, благородной морды.

Они, казалось, тоже не были потрясены.

– Ни один бог не имеет ужасной ипостаси, кроме Священного Носа Литрейи. Не признаем мы и никакого царства, кроме него. Тем не менее вы можете пойти с нами.

– Честное слово, – подумал Джеральд, – в этих краях люди совершенно неподобающим образом обращаются с нами, божествами, и немногим лучше, чем еретики.

Но он безропотно пошел с этими чрезмерно скептически настроенными личностями к их королю Тенхо.

Тенхо принял Возлюбленного небожителей более любезно. Однако сначала важный, седобородый король разделил с божественным гостем великолепный обед, услужливо поданный им десятью пажами в горностаевых мантиях и сенешалем, облаченным в платье из ярко-красного шелка. Только когда обед был окончен и оба они уселись вместе, попивая приправленное пряностями вино, король стал рассказывать о своих бедах. Тенхо поведал, что нос его стал отвислым и дряблым. Ему больше не поклонялись.

– Это было во всех отношениях прискорбно, – сказал король, снова наполняя свой кубок, – поскольку его народ поклонялся Носу, и не уважал ни одного существа мужского пола, у которого не было большого, высоко задранного, могучего и мясистого носа.

Джеральд был слегка озадачен, так как ему казалось довольно странным, чтобы кто-нибудь страдал таким недугом, если только он не был вызван колдовством ведьм. Но Джеральд воздержался от комментариев. Он спросил только, каким образом возникла такая печальная ситуация.

Ему было сказано, что всякая молодость и сила покинула Священный Нос Литрейи, нос Тенхо и носы всех мужчин в королевстве из-за губительных чар колдуньи, которая недавно поселилась в гробнице короля Петра Строителя.

– Именно там, – сообщил Тенхо, – хранится закрытое покрывалом Зеркало Двух Истин; но даже этого, кажется, не боится колдунья.

– И я тоже, если угодно, ибо я – Князь Третьей Истины. Что ж, совершенно очевидно, что эта женщина – ведьма.

– Наверное, вы правы. Признаюсь, такая ужасная догадка не приходила мне в голову.

– Только мы, боги, всезнающи, мой дорогой Тенхо, – снисходительно ответил Джеральд. – Поэтому простому королю не следует стыдиться своей человеческой слепоты.

– Да, должен сказать тебе, до сего момента я даже не слышал о ведьмах.

– Тебе повезло. Чем меньше кто-либо слышит об этих тварях, тем лучше для него. Итак, как зовут эту женщину?

– Ее зовут Эвайна, – ответил Тенхо, – а еще ее зовут Хозяйкой Гробницы Петра, после того как она ею завладела.

Тогда Джеральд осушил четвертый кубок, икнул и сказал:

– Твой случай, дорогой друг, хотя и сложный, но не совсем безнадежный. Ибо я принес с собой юность, и я оживлю ваши увядшие носы. Я знаю достаточно, чтобы справиться с любой ведьмы. Я даю вам свое божественное слово, что вы избавитесь от этой ведьму. Да, Литрейя будет очищена от ведьм, даже если для того чтобы снять ее сглаз, мне придется строить ей глазки.

– Будь так любезен, – сказал несколько сбитый с толку Тенхо, – повтори то же самое, только помедленнее.

Джеральд выполнил его просьбу, а затем продолжил:

– Да, клянусь тебе самой священной клятвой наших Диргических небес – клятвой, известной только богам, поэтому, мой милый друг, я надеюсь, ты простишь меня за то, что я не буду произносить ее вслух – клянусь, что и эта ведьма и зеркало будут подвергнуты моей божественной инспекции.

– Да, но я должен тебе сказать, – ответил Тенхо, выглядевший еще более встревоженным, – что тот, кто посмотрит прямо в это зеркало, будет превращен в два камня. Поэтому оно спрятано в гробнице Петра и накрыто покрывалом. Конечно же, ни один человек еще никогда не осмеливался даже приблизиться к нему.

– Тогда, откуда же вы знаете, что зеркало превращает человека в пару камней, если никто еще никогда не осмеливался к нему подойти?

– Да, но зеркало вынуждено превращать людей в два камня, потому что таков закон. Это вовсе не вина зеркала. Конечно же, ты, кто божественен, всезнающ и уже достаточно пьян, чтобы у тебя начало двоиться в глазах, это хорошо понимаешь.

– Насколько я могу судить, исходя из твоих объяснений, зеркало невиновно перед лицом неумолимых законов физики. Боги также не подчиняются закону природы, которым подвластны люди.

– И люди держатся подальше от зеркала, потому что знают этот закон. Неправда ли, это тоже весьма естественно?

– В некотором смысле, да. Но как они могут быть уверены, что этот закон действует?

– А что они могут поделать? Как может кто-либо не знать один из наших древнейших и самых известных законов, который пришел к нам из источников столь возвышенных и почтенных, что они старше самой истории.

– Кто же, в таком случае, установил этот закон?

– Откуда же мне знать, если, как я уже сказал, этот закон древнее, чем любая писаная история.

– Но в тысяче фунтов закона не найдется и унции удовольствия, и существует слишком много законов, – сказал Джеральд, уныло склоняя свою рыжую голову над золотым кубком. – Законы бывают писаные, неписаные, международные, военные, морские и церковные. Есть закон среднего числа, салический закон, закон Гримма об превращении согласных. Существует еврейский священный Закон, призовой закон, есть некий Джон Ло, который первым стал разрабатывать природные богатства Миссисипи, а также Вильям Ло, который был великим мистиком. В логике есть законы мышления, так же как в астрономии, физике и политэкономии есть хорошо известные законы Кеплера, Прево и Грешэма. In fine, законы существуют везде, и очень часто они представляют собой досадную помеху. Тот, кто обращается к закону, теряет время, деньги, покой и друзей. Закон – это лотерея, закон – это бездонная яма, закон – это осел, который всех бьет хвостом по лицу. Поэтому очень может быть, мой дорогой друг, что в мире, столь переполненном законами, твой закон избыточен и поэтому ложен.

Но логика Джеральда не убедила Тенхо. Он возразил:

– Я знаю не больше твоего о том, о чем ты говоришь. Но я знаю, что, – тут Тенхо мрачно икнул, – суть от этого не меняется.

– Это верно, – согласился Джеральд, – ничто не меняется.

– Поэтому зеркало будет превращать в пару камней каждого, кто в него посмотрит, хотя я и не знаю, как это повлияет на стоимость коробка спичек в аду, потому покуда будет существовать такой закон, ни один человек не посмотрит в это зеркало.

– Однако ответьте мне на один простой вопрос! Если некто интеллигентный и не суеверный посмотрит в это зеркало и вернется назад не превращенный в камень и ни в каком отношении не потерпевший ущерба, докажет ли это вам абсурдность такого закона?

– Разумеется, нет! Это докажет только то, что человек – лжец. Очевидный факт, что он не был превращен в пару камней, в любом из наших судов и в любой уважающей закон стране будет законным доказательством того, что он никогда не смотрелся в Зеркало Двух Истин.

– Что ж, отлично! – сказал Джеральд. – Нет, спасибо, дорогой друг, больше ни капли! Пойдемте в храм! И давайте поддерживать друг друга под руку, а то ваше прекрасное вино, кажется, ничего не делает вполне отчетливым.

Тогда важный, седобородый король и рыжеволосый бог пришли к Храму Священного Носа, они вступили в него рука об руку в сопровождении королевской свиты. А когда они приблизились к алтарю, навстречу им вышла жрица с ктеисом, то есть большим медным гребнем в руке, который она протянула Тенхо. Король взял его, разделил ее волосы посередине пробором и произнес Заклинание Входа.

Тенхо сказал: «Я вхожу, гордый и прямой. Я беру источник моего наслаждения властно, бездумно, и никто не карает меня...»

– Пока что, – ответила главная жрица.

– Но через три месяца, – сказал Тенхо, – еще через три месяца, и еще спустя три месяца неизбежно придет мститель и будет смеяться надо мной, принимая мой видимый облик и подражая моим действиям.

По завершении церемонии все они проследовали в святая святых, и три жрицы подвели Джеральда к стоявшему там съежившемуся и сморщенному идолу.

Джеральд присвистнул.

– И вы зовете это... носом? – спросил Джеральд.

– Именно так, сударь, – ответила жрица. – Как и все прочие хорошо воспитанные люди.

– Но я бы, скорее, сказал, что это совсем другой орган, – заметил Джеральд, обыкновенный цвет лица которого теперь подвергся ощутимому воздействию прекрасного вина Тенхо.

– Это не в наших обычаях, – ответили ему.

– Тем не менее, – сказал Джеральд, важно покачав своей рыжей головой, – тем не менее в писаниях Протестантской Епископальной Церкви сказано, что как корабль в бурлящей пучине морской управляется малым кормилом, так и человек в море житейском руководствуется маленьким членом.

– Но, сударь... – сказали они.

– И об этом члене отцы апостольские невысокого мнения. Этот член портил девственниц, его завоевания запятнаны кровью, о нем сожалеют вдовы, и он обманывал мудрейших и старейших из людей. In fine, красный цвет стыда, присущий этому члену, вполне подходит к его нечестивой истории.

– И все-таки, сударь, – отвечали они.

– Это член, переполненный гордыней и дикостью. Справедливо сказано, что всякий зверь, птица, пресмыкающееся и тварь морская могут быть приручены человеком; но ни одни человек не может укротить этот член, ибо то член неуправляемый, безжалостно преследующий добычу свою; непокорный член, выдающийся повстанец; член, полный смертельного яда.

– Тем не менее, сударь... – сказали они.

– Поэтому член, выставленный здесь, не достоин поклонения. И не подобает вам в Литрейе почитать это сморщенное подобие языка, хотя вы и называете его носом.

Они ответили:

– Что наверху, то и внизу, сказал величайший мистик. Вы должны понять, сударь, что хотя во всем, что вы говорили, много благочестия и широкой эрудиции, однако «нос» имеет свои дополнительные значения в языке и свое четкое соответствие в анатомии.

– Я совершенно не понимаю смысл этого изречения, и не вполне разумею, что вы хотите сказать. Просто я знаю, что в соответствии с речениями Святого Иакова Праведного и согласно писаниям Протестантской Епископальной Церкви, этот орган называется языком. Но я признаю, что этот язык, который ваши языческие предрассудки заставляют вас называть носом, находится в очень плохом состоянии. Однако я дал божественное слово Светловолосого Ху, Помощника и Хранителя, что спасу и сохраню этого идола. Итак, давайте посмотрим, что тут можно сделать.

Затем Джеральд смочил кончик пальца каплей влаги из Океанической Пены и начертал на сморщенном идоле Литрейи тот же знак, который Хозяйка Первой Водной Стоянки изобразила у него на лбу.

Он преобразился. Его вялость исчезла, он быстро становился все краснее. Причудливо переплетенные и извивающиеся голубые вены набрякли на его блестящей поверхности, покрытой также множеством тонких капилляров, ярко красных и дивно ветвящихся. Он стал огромным, высоко стоящим, могучим и мясистым. Он пульсировал и подрагивал. Он стал горячим на ощупь, а его огрубевший хрящеватый кончик сиял властным багрянцем.

И в то же мгновение заклятие Эвайны было снято с Литрейи, и носы всех мужчин обрели свои прежние пропорции и силу. Повсюду, справа и слева, можно было видеть, как молодые парочки удаляются, чтобы заняться обонянием наедине. Девушки уже принялись вышивать свои носовые платки. А три жрицы стали орошать обновленного идола освежающими омовениями: они украсили его листьями индийского ореха, разложили перед ним цветы, благовония и приношения. Одновременно они распевали радостные песнопения в честь Священного Носа.

Тенхо, все старшие князья и вдовствующие княгини его двора преклонили колена. Один Джеральд остался стоять, столь же непреклонно, как и почитаемый в Литрейе идол.

– Дух этого языка я буду чтить гражданским образом, – сказал Джеральд.

– Но это не язык, – сказал король Тенхо уже несколько раздраженно. – Это Священный Нос Литрейи.

– Не стоит, дорогой друг, нестись на крыльях дурного настроения против писания и логики. Я чту этот член, повторяю я, гражданским образом. Лично я очень люблю поговорить. Но будучи членом Протестантской Епископальной Церкви и как уважающий себя член Диргической мифологии я отказываюсь поклониться этому своенравному и вспыльчивому члену человеческого тела.

Тут Тенхо поднялся на ноги и подошел к Джеральду. Важный седобородый король заговорил скорее с состраданием, чем с раздражением.

– Ты пожалеешь о своих словах. Ибо это тоже закон Литрейи. Однако проси все, чего пожелаешь за то, что возвратил силу нашим носам, и мы с радостью заплатим эту цену. Хотя за богохульства, которые ты произнес в этом Храме, Священный Нос вскоре потребует мзду, которую ни ты, ни кто-либо другой не заплатят с радостью.

Джеральд ответил:

– За обновление ваших носов, и как умиротворяющую жертву и приманку для проклятой ведьмы в Гробнице Петра вы дадите мне черного петуха.

– Но что такое петух? – спросил Тенхо.

– Ну, петух – это глашатай рассвета, отец омлета, порция куриного счастья и самец вида Gallus Domesticus.

– Мы не называем так самца этой птицы...

– Нет, – согласился Джеральд, – но должны так называть. А поступать иначе – это совершенно не по-американски.

– Но почему же вы, американцы, называете эту птицу петухом, когда всем известно, что все птицы, кроме страусов и казуаров, могут сидеть на насесте, и поэтому всякая летающая птица – петух.

– Ну, я признаю, что мы не задумываемся над этим, как задумываетесь вы, в Литрейе. Я признаю, что слово петух не имеет второстепенных значений и соответствий в анатомии. И у нас, в Америке, принято называть эту птицу петухом, подобно тому, как у вас есть обычай называть ее носом.

– Но мы называем его носом, потому что это и на самом деле нос. Это, как я уже много раз тебе говорил, Священный Нос Литрейи.

Упрямство жителей этого королевства привело Джеральда в полное отчаяние.

– Раз так, то если хотите знать правду... – сказал он.

И он начал рассказывать им правду о языке, как она ему представлялась. Но его мнения по этому вопросу были потеряны для истории в силу того обстоятельства, что ни один из его слушателей не удосужился их записать.

Напротив, его слушатели содрогнулись. Они дали ему черного петуха и выпроводили его из храма. Вот так получилось, что Джеральд, в начале своего странствия отказавшийся принести присягу Колеос Колерос, теперь нанес оскорбление Священному Носу Литрейи.

Джеральд верхом на серебристом жеребце, с петухом под мышкой направился к древней, обросшей мхом Гробнице короля Петра Строителя. С интересом, естественным для всякого знатока магии, Джеральд отметил посвятительное древо, которое росло у могилы. Он еще раз задумчиво присвистнул. Затем он направил своего коня к искусно покрытому резьбой и росписью стволу, стоявшему в вечной эрекции у дверей гробницы, и вошел внутрь.

Внутри просторная гробница освещалась девятнадцатью железными фонарями, свисавшими с потолка. Джеральд сразу же увидел большое четырехугольное зеркало, завешенное покрывалом телесного цвета. Перед ним дымилась жаровня, а рядом с ней стояла женщина. Слева от нее располагалось широкое ложе, а справа – позолоченное корыто, наполненное фиговыми листьями. Эти листья женщина разминала и рвала на мелкие кусочки один за другим, а затем бросала в жаровню.

Она услышала вежливое покашливание Джеральда и обернулась. И Джеральд был восхищен.

Ибо Эвайна из Гробницы Петра была так хороша собой, что превосходила красотой всех женщин, которых ему приходилось видеть. Цвета обоих глаз прекрасной молодой девушки замечательно сочетались, а ее нос располагался точно между ними. Под этим находился ее рот, и еще у нее была пара ушей. Девушка была молода, у нее не было никаких уродств, и влюбленный взгляд молодого человека не мог обнаружить в ней никакого недостатка. Впрочем, она странным образом напоминала ему кого-то, кого он знал раньше, но природная сообразительность Джеральда вскоре помогла ему отгадать загадку. Эта женщина напоминала ему Эвелин Таунсенд.

Но это было еще не все. Теперь он видел, что эта женщина была, как он и подозревал, Духом Лисицы, ибо от Эвайны из Гробницы Петра исходила ее магическая сила – сила, которая повелевает всеми животными. С легким весельем от заметил, что ее атаки действительно весьма интересны.

– Ведь это же животная магия, – размышлял он. – Это грубая, примитивная магия ведьм, которая сводит с ума людей и других животных в период спаривания, лишая их самоконтроля. Эта магия почти убеждает меня в том, что я – сгусток клеточного вещества, который вскоре станет удобрением. Да, моя жизнь в этот самый момент тоже кажется всего лишь незавидным кратким периодом неутоленных желаний и несбывшихся надежд, как жизнь простого смертного. Я тоже кажусь простым человеком, идущим из ниоткуда в никуда. Под воздействием этой низкой магии плоти я снова испытываю то продолжительное тайное одиночество, которые люди в Личфилде, как и повсюду, называют жизнью. Как я хотел бы забыть о бренности и тленности моей жизни. Мне приходит в голову безумная мысль, что обрести такое забвение можно, если привести облегающую меня кожу в поверхностный контакт с аналогичной животной материей, в которой прячется этот Дух Лисицы... Да, я как будто одурманен желанием; я очень быстро становлюсь добычей неодолимого, так сказать, очарования этой Лисицы. И я нахожу небезынтересным наблюдать, как эта примитивная магия, которая погубила такое множество людей, ныне нечестиво выходит за пределы своих полномочий, посягая на божество, и как это неразумное волшебство пытается обмануть даже меня, Спасителя и бога Солнца.

Такие мысли мелькали в голове у Джеральда, пока он громко произносил: «Добрый вечер, мадам!»

Эвайна Лисица, не отвечая ему прямо, вынула из-за пазухи белую жемчужину размером с апельсин. Она подбросила ее в воздух и снова поймала. Джеральд догадался, что это была ее душа, но воздержался от комментариев.

Он протянул ей птицу и сказал, как полагается: «Покорнейше прошу вас принять моего петуха».

– Но как это вы назвали, – спросила ученая Эвайна, – этого прирученного потомка дикой курицы Банкива, ареал обитания которого находится в Северной Индии, от Синда до Бирмы, в Китае, и на многих островах Малайского архипелага вплоть до Тимора, а также на Филиппинах?

– Ну, в Соединенных Штатах Америки, мадам, мы для краткости и по множеству других причин называем эту птицу петухом.

– Плиний Старший, знаменитый древнеримский натуралист, родившийся в 23 г. н. э. и погибший в 79 г. н. э. во время извержения Везувия, – ответила Эвайна, – справедливо заметил, что каждый народ имеет свои обычаи.

Затем Эвайна ловко отхватила голову петуха ритуальным топором и, обратившись на восток, трижды произнесла необходимое заклинание. Вошел некто в алом камзоле, желтом жилете и коротких зеленых штанах. Голова у него была как у мастифа, только с двумя рогами и ослиными ушами, а ноги и копыта – как у быка. Именно он и забрал петуха, которого Джераль принес для повелителя Лисьего Духа в качестве умиротворяющей жертвы и приманки.

Джеральд улыбнулся и вежливо пожал руку Эвайны, ученой Лисицы.

– Я – бог, – сказал Джеральд.

Она ответила:

– Я служу всем богам. Я почитаю все роды тех божественных существ, чье существование ученые считали плодом различных физических, этических, исторических и этимологических заблуждений, возникших в результате гомонимии и полионимии. Но за свое благочестие я требую гонорар.

– Какой гонорар?

Она объяснила ему. И пока Эвайна рассказывала, она подступала к нему все ближе и ближе, а она была чрезвычайно привлекательна. Если бы она не начинала все больше и больше напоминать Джеральду Эвелин Таунсенд, он был бы не в силах устоять.

– Ну что ж, прекрасно! – охотно согласился Джеральд. – Ты получишь свой гонорар завтра утром, если не передумаешь и не попросишь более ценной награды.

И тут же добавил:

– Мадам, вы меня неправильно поняли!

Затем, посредством тщательно подобранных выражений он поставил их отношения на более благопристойную основу.

Эвайна-Лисица рассмеялась. Она заявила, что когда божество проявляет такую бесчувственность, это так же удивительно, как Семь Чудес Света, а именно:

Египетские пирамиды,

Висячие сады Семирамиды,

Мавсолей,

Храм Дианы Эфесской,

Колосс Родосский,

Статуя Зевса работы Фидия,

Фаросский маяк в Александрии.

Но она знает, продолжала Эвайна, что может довериться ему...

– Не стоит себя утруждать! – сказал Джеральд. – Даже не нужно отдавать мне все. Нет, мадам, я вам не советую, потому что, я вынужден подчеркнуть, вы при вашей неувядающей юности и необъятной учености на несколько тысяч лет старше меня в моем настоящем воплощении. В сравнении с вами я – просто мальчишка. А для мальчика часто великое несчастье, настоящее проклятье ответить взаимностью на великодушное доверие и любовь женщины, которая гораздо старше его самого. Это нездорово. Это – не по-американски.

– Неужели это не соответствует обычаям континента в Западном полушарии (который впервые был назван Америкой Вальдзеемюллером, учителем географии в колледже Сан-Диэ в Вогезе, в трактате «Космография» опубликованном в 1507 г.), если я люблю тебя так сильно, что хочу хотя бы просто прикоснуться к тебе и быть рядом с тобой?

– Нет, мадам, сожалею, но это универсальный обычай. Кроме того, я не конкретно вас имею в виду. Я имею в виду только тех женщин, сударыня, которые, как и вы, и я, знаем, охотятся за юными мальчиками. С этой целью они используют до последней крупицы все свое доверие и великодушие. Многие сухие, черствые, циничные мужчины потеряли веру во все святое и доброе в раннем детстве благодаря доверчивости и великодушию той или иной женщины средних лет и из-за ее последующих упоминаний о том, сколь многим он ей обязан.

– Возможно, ты высказываешься ясно – а ясность есть главное достоинство речи, как говорил Квинтиллиан, родившийся в Испании около 25 г. н. э. и умерший около 95 г. н. э., которому оказывали покровительство Веспасиан и Домициан – но я определенно не поняла ни слова из того, что ты сказал.

– Однако, – продолжал Джеральд, – когда между мальчиком и старшей женщиной существует прекрасная, чистая дружба, это ценнейший и полезнейший опыт в его жизни. Подобная дружба представляется мне прекрасной идеей. Старшая женщина – особенно когда она старше на много тысячелетий – может научить его понимать женщин так, как не может даже мать с ее поверхностными знаниями, накопленными в течение каких-то лет пятидесяти. Она может вдохновлять его и руководить им. Она может разжечь его амбиции. Она может воодушевить его. Она может дать ему во всех отношениях либеральное образование.

– Определенно, я никогда не успею освоить вашу американскую манеру высказывать такое количество банальностей – от французского banalite, что значит «обыденная, избитая истина, плоскость, пошлость» – если попытаюсь все это сделать.

– Ах, но наши уроки должны быть исключительно устными; уберите, пожалуйста, от меня, мадам, ваши маленькие ручки. Вот так гораздо лучше!

– Лучше все-таки позволить упрямому человеку поступать по-своему – изречение, приписываемое Периандру, древнему мудрецу и тирану Коринфа в шестом веке до н. э. – если уж ты решил заплатить мне мой гонорар ни за что, – довольно сердито сказала Эвайна.

Но Джеральд и не думал делать ничего подобного. Но поскольку объяснять его истинные намерения было бы неловко, он предпочел о них умолчать.

Потом Джеральд принялся расспрашивать ученую Лисицу. Она охотно разъяснила ему законы Литрейи и описала корзину, в которой они были найдены. Она подробно рассказала о том, как эти законы были дополнены коллегией повивальных бабок и каменщиков. Она рассказала о проклятии, которое она наложила на Литрейю. Она говорила о Тенхо, о том, как в ранней юности он получил имя Тенхо Долгонос, и привела замечательную статистику. Потом она рассказала о ветре в межзвездном пространстве, о величии Древней Греции, о выборе, который сделал Гобсон, о сундуке Дэви Джонса, о причинах вулканической активности, о яйце курата, о лучших средствах против облысения. Ибо никакие сведения не были тайной для Эвайны, которая знала все и служила всем богам.

– Я вижу, ты обладаешь знанием, и твои мысли интересуют меня чрезвычайно, – сказал Джеральд. – Какие еще сведения хранятся на складе твоего всеведения?

Он все время поглядывал в сторону Зеркала Двух Истин. Но он, разумеется, и словом не обмолвился о зеркале. Сейчас его задача состояла в том, чтобы заманить эту ученую и злобную тварь в смертельную западню.

Ибо Лисица, как видел Джеральд, продолжала заниматься примитивным колдовством ведьм, которое сводит мужчин с ума, и теперь она рассуждала о все более и более опасных материях, которые вполне могли привести Джеральда в бешенство. Она говорила о битве жизни, о пиршестве разума, об иронии судьбы и колесе фортуны. Она затронула тридевять земель, невзгоды и сокрушенные лица. Она рассуждала о жестоком заточении, скоротечных и мимолетных часах, о долгожданной смерти, о тусклом свете веры и о жаре, которая не была сыростью. Она упомянула Гилеадский бальзам, место под солнцем и что один в поле не воин. После этого она дала краткие рецепты – как сделать гору из кротовьей норы, как попасть пальцем в небо и как получить добродетель из необходимости.

Ибо ни одна разновидность дьявольских фраз не утаилась от мудрости Эвайны, которая знала все, служила всем богам, и которая теперь намеревалась испытать на Джеральде магию ведьм, лишающую мужчин рассудка.

Но Джеральд лишь улыбался, чуть ли не с одобрением. Эта женщина все больше и больше напоминала ему Эвелин Таунсенд, и никогда еще его сердцебиение не было таким ровным.

– Я вижу, мадам, вы обладаете большими познаниями и завидным словарным запасом, который им служит подспорьем. Поэтому, мадам, меня, как божество, гораздо более интересуют ваши знания, чем ваши весьма лестные предложения иного сорта.

Теперь настала очередь Джеральда говорить. И он поведал ошарашенной Лисице, что он – Светловолосый Ху, Помощник и Хранитель, Князь Третьей Истины, Возлюбленный небожителей, очень могущественный бог, временно утративший свою мифологию. Он рассказал всезнающей Лисице – которая знала все, за исключением только того, как и когда ее знание найдет свой конец, – о приключениях Джеральда в течение весьма насыщенных двадцати четырех часов, минувших с тех пор, как он покинул Личфилд.

И теперь она смеялась над его тупостью. Ведь всезнающей Эвайне сразу же стало ясно, что Светловолосый Ху, Помощник и Защитник, Князь Третьей Истины, Возлюбленный Небожителей был культурным героем вроде Кетцалькоатля, Кагна, Осириса или Диониса. Все они были ее старыми знакомыми; она знала их как свои пять пальцев, сказала она, ибо каждый из них по пути в Антан останавливался погостить у нее, служительницы всех богов. Эвайна, как никто другой, сумела бы распознать культурного героя, как только бы она его увидела.

В любой мифологии присутствует один из таких человеколюбцев, рожденный от загадочной и возвышенной расы (подобно тому как Джеральд родился в Соединенных Штатах Америки); этот филантроп обычно звероподобен, как пояснила ученая Лисица, приходит в обличье осла или какого-нибудь другого животного к стоящим на низшей ступени развития людям, чтобы научить их новым странным искусствам и таинствам, одарить их всевозможными культурными изобретениями и благосостоянием, подобно тому как Джеральд облагодетельствовал народы Дэрсама и Литрейи и намеревался облагодетельствовать Антан.

Далее она подчеркнула, что быть культурным героем – это вполне по-американски. Возьмем, к примеру, Кетцалькоатля. Она также совершенно отчетливо припомнила Йетля – потому что у этого гостя в облике птицы был тяжелый характер, – Пошайанкайю, Койота, Эсавгету и еще одно забавное индейское божество (имя его она позабыла), которое путешествовало инкогнито в обличье крупного паука. Ведь все эти культурные герои американских аборигенов посетили Эвайну по пути в Антан, и каждый из них был как бы в старшем поколении соотечественником Джеральда.

– В свете вашей могучей логики, мадам, я признаю, что помимо того, что я являюсь Спасителем и богом Солнца, я, весьма вероятно, еще и культурный герой.

– Но неужели тебе неизвестно, о милое, неотзывчивое, холодное дитя, – сказала Лисица, на этот раз выражаясь гораздо проще чем до сих пор, – что в любом случае все мифологии управляются Магистром Филологии, и поэтому только он один может сказать, к какой из них и в каком качестве ты принадлежишь.

– Как вы туманно выражаетесь...

– Я хочу сказать только, что рано или поздно все боги, кроме Колеос Колерос и высокостоящего Священного Носа, приходят в Антан.

– Да, потому что, как мне объяснили в Кэр Омне, Антан – это рай для всех отставных богов, где они почивают от трудов своих праведных.

Но Лисица только печально покачала головой:

– Я бы, определенно, так не сказала.

– Но ответьте мне на этот очень простой вопрос! Что там с ними происходит? Что там случается со всем, что люди считают самым прекрасным и наиболее достойным поклонения?

– Как можно сказать, если ни один бог никогда не возвращался? Известно только, что так или иначе, всеми богами, которым служили люди (за исключением двух высших божеств всех млекопитающих – класса позвоночных, в который входят грызуны, теплокровные четвероногие, тюлени, киты и сирены), распоряжается Магистр Филологии.

У Джеральда вытянулось лицо.

– Из ваших слов, мадам, следует, что моему предшественнику на Антанском престоле недостает благочестия. Вы намекаете, что у творения нет подлинного религиозного чувства. Эту ошибку мне придется исправить, когда я свергну его с трона и овладею всеми величайшими и наилучшими заклинаниями.

– Чтобы сделать это, мой малыш, требуется сила, которую не проявляло еще ни одно божество из миллионов и миллионов богов, которым поклонялись люди со времен младенчества Кроноса – олицетворения Времени у греков, обычно изображавшегося с серпом и песочными часами в руках.

– Да, сударыня, но ведь я одновременно культурный герой, бог Солнца и Спаситель, и поэтому должен быть особенно могущественным божеством. И кроме того, мадам, из того, что вы рассказали... Нет, в самом деле, кажется весьма возможным, что этот Магистр Филологии нанес убытки Диргической мифологии, к которой принадлежу я сам! Ни одно божество не может спокойно выносить такое обращение, и поэтому мой божественный гнев удвоит мою силу.

– Но все-таки... все-таки ты – милый, красивый и тщеславный ребенок!

Эвайна замолчала. Она смотрела на него чуть ли не с состраданием, и Джеральд почувствовал, что никогда не привыкнет к тому, как легкомысленно люди повсюду в окрестностях Антана жалеют высших богов. Они относились к ним довольно-таки дружелюбно, но соболезнование там, где было бы уместно уважение, отдавало безбожием.

Джеральд содрогнулся. Он сказал:

– Поэтому я буду неумолим. Я заставлю его ввести Диргическую мифологию в общий оборот после того, как он полностью возместит весь нанесенный ей ущерб. А затем я вдобавок к престолу получу свой законный статус культурного героя, бога Солнца и Спасителя в этой мифологии. Итак, этот вопрос, в сущности, решен; теперь мы можем заняться другими делами, и в обмен на великодушную помощь, оказанную твоей мудростью, я сложу в твою честь сонет.

– Это прекрасный сонет, – состоящий из четырнадцати десятисложных строф, выражающий две последовательные фазы одной мысли или чувства, – сказала Эвайна-Лисица, – и я горжусь, что послужила для него источником вдохновения.

– Ты забываешь, что я еще не прочел сонет, – ответил Джеральд. – Сейчас я прочту его.

И прочел.

Однако голос его так дрожал от избытка чувств, что, закончив восьмистишие, Джеральд замолчал, так как был не в силах сопротивляться красоте возвышенной мысли, когда она столь адекватно выражена в безупречном стихе. Итак, мгновение он стоял в молчании.

Джеральд взял прекрасные руки Эвайны-Лисицы и, прижав их к своим дрожащим губам, заметил, что эти руки пахнут как сохнущий на солнце хмель. Он крайне сожалел о том, что дал обещание Тенхо. Ему казалось, что между всеми женщинами, которые украшали окрестности Антана, и в некотором смысле, между их интимными отношениями со Светловолосым Ху, Помощником и Хранителем, существовало определенное сходство. Ему казалось грустным думать о том, что смерть ожидает такое количество красоты. Он находил совершенно ужасным предвидение, что он будет часто с сожалением вспоминать всезнающую Эвайну и ее отличные запасы полезных сведений, только потому что однажды он дал слово Тенхо и отнял у нее жизнь, прежде чем она смогла причинить еще какой-либо вред народу Литрейи.

Богам надлежит воздерживаться от любовных интриг, ибо только любовь может ранить бога, – дождливыми воскресными вечерами, или после того, как он выпьет чуть больше, чем следует, – ранить в тот неизбежный период упадка жизненных сил, когда возвращаются губительные воспоминания о его прежних, человеческих отрадах, таких милых, таких дорогих, и так быстро ускользнувших из его бессмертных рук, навсегда...

Отогнав эти промелькнувшие в его сознании мысли, Джеральд вздохнул и с глубокомысленным комментарием, что, поскольку это был сонет Мильтона, его собственное стихотворение начинается с той же сентенции, продолжил свою декламацию.

И когда он закончил, Лисица с удовлетворением вздохнула. Она авторитетно и подробно рассказала о главных вехах жизни Мильтона, о его основных произведениях и добавила:

– Этот прекрасный сонет – стихотворное переложение итальянского оригинала, впервые опубликованное сэром Томасом Вайаттом в 1557 г., и я горжусь тем, что послужила для него источником вдохновения. Это та разновидность поэзии, которая склоняет любую женщину довериться вам и отдать вам все в тот самый момент, когда вы заканчиваете декламацию. Итак, может быть ляжем в постель?

– Нет, Эвелин, не сегодня... прошу прощения, мадам, я, должно быть, немного рассеян. Я только хотел сказать, что если вы будете продолжать проявлять вашу женскую доверчивость и великодушие, вас придется жестоко выпороть розгами. Нет, сударыня, приношу вам свои извинения за то, что задержал вас так долго по причине наслаждения, которое я получал от столь поучительной беседы с вами, но вам лучше отправиться на покой. Я проведу остаток ночи в подобающем божеству отчуждении в этом очень удобном кресле.

Так он и сделал.

Однако, когда Эвайна уснула, Джеральд тихонько встал с кресла. Он подошел к кровати. Очень осторожно он просунул руку между юных грудей Эвайны и незаметно достал загадочную белую жемчужину. Теперь он ждал, с состраданием глядя на эту действительно очень красивую девушку...

Но от его прикосновения ученая Эвайна-Лисица пошевелилась и лежала теперь на спине, слегка приоткрыв рот. Так спала Эвелин. И поэтому Эвелин храпела...

Джеральд вздрогнул. Он взял ритуальный топор.

Незадолго до рассвета он вышел из склепа и принялся рубить топором поминальное древо. С первым же ударом из-под серой коры хлынула кровь, и Джеральд услышал крик боли. Джеральд посмотрел наверх. В дупле на древесном стволе можно было увидеть ребенка в голубых одеждах. Он выглядел как мальчик лет семи-восьми, покрытый веснушками, с растрепанными рыжими волосами и с единственным верхним передним зубом.

Мальчик жалобно стонал: «Богохульник восстал против Двух Истин; тщеславный глупец издевается над двойником, который выживает там, где гибнут все прочие; я лишаюсь жизни из-за его неразумия».

Джеральд опустил топор. Он дрожал. Его беспокоила любовь и глубокое томление, которые проснулись в его сердце. Он крепко стиснул кулаки. Он казался напряженным и испуганным, когда ожидал там, поглядывая искоса на мальчишку.

– Дитя, – сказал Джеральд, – чего ты хочешь, почему ты плачешь от страха за свою жизнь там, на поминальном дереве?

– Отец мой, я прошу жизни, которую ты не дал мне, жизни, которую ты мне обещал, жизни, в которой ты отказываешь мне, отрицая Две Истины.

– Я служу предназначенному для меня царству, дитя. Я не выполняю требования никакой иной истины и никакой любвеобильной женщины, которая хотела бы заставить меня отречься от этого царства.

– Отец мой, твое царство – всего лишь неосязаемая мечта, а плоть моей матери – реальность.

– Моя мечта прекраснее любой женщины. О, сама неосязаемость ее тоже прекраснее женского тела, ибо я знаю это тело слишком хорошо.

– Отец мой, ты отказываешься от наслаждения, которое вновь не испытаешь никогда.

– Я бог. Я следую моей божественной воле.

– Боги тоже преходящи, отец мой. Они уходят по дороге, по которой ныне идешь ты, и никогда не возвращаются.

– Так пойдем же, что нам мешает? Но ни одна женщина этого не допустит.

– Это потому что женщины, о отец мой, очень благоразумны.

– Может быть, и так. Но у богов бывают неразумные мечты. И это лучше.

– Для такой мечты, отец мой, вполне достаточно объятий какой-нибудь женщины, чтобы растаять.

– Вполне достаточно. Так обычно и бывает. Но я – Светловолосый Ху, Помощник и Хранитель. Я иду в предназначенное мне царство. И я – Князь Третьей Истины, могущество которой я должен беречь и хранить.

И Джеральд взмахнул топором... Когда ствол рухнул, ребенок исчез.

Потом Джеральд поджег дерево, и пока плясали языки пламени, он произнес необходимые заклинания, а в середину костра он швырнул странную белую жемчужину, которая была душой Эвайны. Из гробницы Петра Строителя выскочила Лисица, которая вопила и дрожала, но не оставляла попыток подойти поближе к огню. Она прыгнула в костер... Наступила тишина, и начался рассвет прекрасного майского утра, омраченного только вонью паленой шерсти и сгоревшей плоти.

Тогда Джеральд вошел в склеп, из которого была изгнана всезнающая Лисица. Он бросил сентиментальный взгляд на разбросанную постель и прошел за жаровню, в которой еще дымились остатки фиговых листьев, к Зеркалу Двух Истин.

Возможно, не имел никакого значения тот факт, что всякий человек, посмотревшийся в зеркало, оказывался превращенным в пару камней. Что было действительно важно, так это то, какой эффект зеркало оказало бы на бога Солнца, Спасителя и культурного героя. Итак, он сорвал покрывало телесного цвета.

Но в два камня он не превратился. И никакого зеркала он не увидел. Под покрывалом телесного цвета он обнаружил только древнюю картину, выписанную тщательно, но в нечеловеческих масштабах, что делало изображение чудовищным. Что было изображено на картине, остается неизвестным, потому что Джеральд никому об этом не рассказывал.

Но известно, что, взглянув на картину, Джеральд кивнул.

– Бездарная мазня лукавого маляра! – заметил Джеральд. – О, никчемная картинка, которую такое множество глупых верующих в Литрейе считают Зеркалом Двух Истин! Я подвергаю сомнению твою арифметику. Ведь я сам – Князь Третьей Истины, хотя в настоящий момент и не имею ни малейшего представления о ее природе. Следовательно, я знаю, что существование не ограничивается двумя предметами, которые ты умножаешь. И я отрицаю, что их бесконечные поиски друг друга являются единственным смыслом жизни. Нет: я, по крайней мере, убежден, что мне суждено принять участие в чем-то более благодарном, более чистом и более достойном, в том, что, очень может быть, имеет непреходящее значение...

Джеральд оглянулся вокруг, чувствуя себя всеми покинутым. Здесь стало теперь так одиноко и неуютно. В склепе прямо под ним, как знал Джеральд, лежало все, что осталось от короля Петра и большей части его многочисленного семейства. Десятки и десятки весьма отвратительных предметов находились там: все, что осталось от великого завоевателя и принцесс, которые дарили ему наслаждение; все, что осталось от гордыни могучего героя, великих войн и красоты его многочисленных подруг.

– О да, может быть, – подумал Джеральд с некоторым раздражением, потому что он не любил, чтобы его посещали такие мысли, – может быть, я и ошибаюсь. Но это, кажется мне, еще одна причина, чтобы верить. Стоя здесь, в одиночестве, на останках такого множества совершенно незнакомых мне людей, я, разумеется, испытываю упадок духа. В этот самый момент мне кажется, что я, весьма вероятно, не являюсь ни Спасителем, ни богом Солнца, ни культурным героем, но всего лишь еще одним тупоголовым Масгрэйвом, которого ожидает смерть, а после смерти, возможно, забвение. Но, несмотря ни на что, верить в бессмертие даже обыкновенного Масгрэйва мне представляется более замечательной и привлекательной идеей, чем это бессмертие отрицать. По моему мнению, в идее собственной смерти нет совершенно ничего интересного. И кажется, что моя вера в бессмертие, лишенная каких-либо веских оснований, должно быть, просто вопрос личного вкуса. Сама скромность заставляет предположить, что верю я в это или не верю – это не относящийся к делу вопрос.

И еще Джеральд сказал:

– Поэтому, о, лишенная воображения картина, мне кажется, что я могу упустить свой шанс, если признаю, что все приходит к концу, даже весь сознательный опыт обыкновенного Масгрэйва. Я буду лучше играть с прекрасной идеей, чем с идеей, полностью лишенной очарования. Я предпочитаю верить в то, что я, по крайней мере, так или иначе призван принять участие в некоем продолжительном и величественном представлении – где-то, когда-то – в представлении, с которым связана какая-то третья истина, более возвышенная и более привлекательная с эстетической точки зрения, чем те единственные бессмертные истины, которые известны нам здесь. Мы совокупляемся и умираем, и это – все? Может быть! Но может быть, и нет! Нужно, понимаете ли, иметь широкий взгляд на вещи.

Некоторое время он молчал. И эта, к сожалению, беспристрастная картина, и прочие предметы обстановки этого места определенно производили удручающее впечатление теперь, когда дьявольская ученость Лисицы более не оживляла гробницу. Тем не менее Джеральд высоко поднял голову.

– Да, каждый должен иметь широкие взгляды на такие вещи и всегда лелеять, хотя бы только как занятную и недорогую игрушку, эту острую мысль о том, что ты – бессмертен. Это и на самом деле необременительно, потому что, даже если эта мысль окажется безосновательной, нет никакого, ни малейшего риска, что над вашей доверчивостью будут смеяться, или что ваше заблуждение откроется. В то же время эта вера в ваше личное бессмертие и потенциальную важность является в некотором смысле стимулирующим средством. Она делает жизнь и само умирание выносимыми, а когда у вас выдаются свободные полчаса, дает вам возможность предаться занимательным спекуляциям... насчет этой возможной третьей истины, например.

Джеральд снова умолк. Ибо пока он невольно повторял стародавние способы самоубеждения, испытанные многими поколениями его предков, ему показалось, что он открыл новую грань в бриллианте прекрасной идеи, с которой он играл; и это Джеральда очень порадовало.

– И опять же, – сказал он, – опять же, это широко распространенное ожидание грядущего триумфа – где-то, на розовой арене, – за пределами всех неудобств смерти и невероятно бесстыдного искусства бальзамировщика, – триумфа, который станет вечным торжеством справедливости, разума, доброты и всех прочих канонических добродетелей, это ожидание грядущего торжества частенько побуждает многих людей предусмотрительно практиковать эти, как правило, благодатные добродетели.

Затем Джеральд сказал:

– Во всяком случае, оно способствует душевному благополучию, стабильности и миру на земле. Оно дает людям что-то, чем можно руководствоваться в жизни, поскольку обеспечивает законность и правопорядок во всяком человеческом сообществе. Оно ощутимо ограничивает присущую всем людям алчность и порочность, давая им возможность заниматься тем, что вполне безопасными способами приносит осязаемую выгоду.

И еще Джеральд сказал:

– Да, людям лучше верить в некую третью истину, которая откроется им после их физической смерти; и для меня совершенно очевидно, что всеобщая вера в бессмертие даже обыкновенных Масгрэйвов является, в силу того, что она очень удачно совмещает в себе функции наркотика и полицейского, приемлемым допущением. Наличие такой веры во всех отношениях желательно, вне зависимости от того, имеет ли она под собой какие-либо основания или нет. И если эта искусная живопись представляет всю истину целиком, то это всего лишь еще один довод в пользу того, чтобы не обращать на нее внимания.

Теперь, с таким уважением выслушав аргументы своей железной логики, Джеральд чувствовал себя вполне уверенно.

– По этим причинам, о глупое изображение Двух Истин, я отрицаю твое плотское значение. Будь я бог Солнца, Спаситель или всего лишь еще один тупоголовый Масгрэйв, ты для меня не представляешь никакой истины вообще. Я щелкаю пальцами в ответ на твой материализм, я ворочу свой нос от твоих непристойных анатомических штудий, и своей божественной ногой Князя Третьей Истины топчу твои древние узоры. Я делаю это, дабы провозгласить величие Третьей Истины. И я покидаю этого Петра и его Гробницу, чтобы отправиться на поиски предназначенного мне царства.

Вот так Джеральд снова нанес оскорбление Колеос Колерос и Священному Носу Литрейи.