Князь мертвецов 2

Рядом негромко рыкнул Потапенко - то ли соглашался, то ли возражал - не понять.

- К чему вы об этом сейчас вспомнили, юноша? - неожиданно мирно спросил губернатор, поглядывая на Митю с любопытством.

- К тому, что башни со стороны степи старые и заброшенные, виталийцы могли узнать и сами, но убийства, компрометация оборотней и бунт, едва не случившийся в городе перед самым набегом, случайностью быть никак не могли! – торопливо подхватил отец.

- Как есть заговор выходит! - ахнул Мелков. - Жиды и донесли! С виталийцами сговорились, и ...

- Именно их склады оказались разграблены, - перебил его Урусов. - Хоть набег и отбили, но железо, предназначенное Путиловским заводам, исчезает со складов «Южно-Русского Общества». Найти его мы не можем, пока оно неожиданно само не возвращается прошлой ночью. Кому и для чего это было нужно?

«Мне, - подумал Митя, но вмешиваться не стал, отец с Урусовым и так неплохо справлялись - по крайности, губернатор их пока слушал внимательно.

- Карпаса допросить следует примерно — вот вам и ответ будет! – требовательно объявил Мелков.

- Тоже - согласно военному положению в губернии? И Гунькина? Только вот в Петербурге военного положения нет, и оттуда вполне могут приехать и лучшие адвокаты, и газетные щелкоперы ...

- И спросить - как так вышло, что имея кровавое происшествие на железной дороге, в котором замешан наш полицмейстер, мы поторопились избавиться от участников? Будто прятали концы в воду ...

- Полагаете, это он с виталийцами сговаривался? - нахмурился губернатор.

«Не он, или точнее - не он один», - Митя пристально вглядывался в лицо Лаппо-Данилевского, но тот оставался невозмутим.

- То-то он сынка моею обвинял - аж пена на губах, будто бешенство у него, - недобро проворчал Потапенко.

- Опять вы обвиняете - а покойник и оправдаться-то не способен! Говорю я вам: для того Ждана Геннадьевича и убили, чтоб вину свалить! - заголосил Мелков.

- Что ж, и это может быть правдой! - неожиданно согласился отец и пока остальные смотрели на него изумленно, добавил. - А мы предполагаемых убийц повесим без суда и следствия, а потом и спросить будет некого.

- Если на город снова нападут, - закончил Урусов.

- Намекаете, что ежели в прошлый раз разброд в губернии предварял набег виталийцев, то, как бы они теперь наново не набежали? - губернатор прошелся взглядом по отцу, Урусову, Мите, и снова принялся задумчиво поглаживать ласточкины хвосты бороды.

- Или не они, - вырвалось у Мити - существо, явившееся на зов Алешки Лаппо-Данилевского, не шло у него из головы.

- А кто? - вскинулся губернатор, а старший Лаппо-Данилевский впился в Митю взглядом.

Занервничал - как это мило!

- Право, не знаю - да не все ли равно? - повел плечом Митя. - Все одно неизвестно, что дядюшкам говорить станем!

- Каким ... дядюшкам? - теперь уже напрягся губернатор.

- Так моим, Белозерским, старшим и младшим, они вскорости быть обещались, - со старательным простодушием откликнулся Митя.

- Моранычи? - пролепетал Мелков, переплетая пальцы, как нервная девица. – Они ж тут невесть что натворят!

- Что за глупости, Феофан Феофанович! - возмутился отец. - Кровные Моранычи - люди чести, и законопослушные подданные государя, их ни в чем не обвиняют.

- Потому что кто их обвинит - дня не проживет! - взвизгнул Мелков.

- И зачем они приезжают? - брезгливо покосившись на Мелкова, спросил губернатор.

- По делам семейным.

- Возвращаете отданное вам на... подержание? - вроде бы полюбопытствовал Лаппо-Данилевский, но в голосе его звучала затаенная издевка.

«Это он обо мне?» - Митя почувствовал, что непрерывно бурлящая в груди тьма медленно ползет вверх, горечью отзываясь на языке и готовясь выглянуть из глаз.

- Не понимаю вашей метафоры, Иван Яковлевич. Не все ли вам равно до дел чуждого вам рода и семейства? - холодно бросил отец.

- А ведь прав выходит Феофан Феофанович ... - перебил Урусов.

Мелков от изумления даже пальцем на себя указал: дескать, кто прав - я?

- Явственно просматриваются следы некоего заговора, включающего как использование находников с острова Готланд, так и иные способы давление на промышленность губернии. Мне также доподлинно известно, что из-за потери здешнего железа срывается строительство паровозов на Путиловских заводах, а тут еще и нападение на железную дорогу ...

- Так у вас, княжич, и вовсе не противугубернский, а целый противуимперский заговор выходит! - с принужденным смешком сказал губернатор, но на лице его было изрядное смятение.

- Может, я и преувеличиваю ... Однако спросит у меня князь Белозерский, глава рода - пусть чужого, но все же глава! - боевой генерал, член Государственного Совета, как мы держали нити к заговору в руках и сами оборвали их - и я не буду знать, что ответить! - пробормотал Урусов.

- Бывший член Государственного Совета! - почти взорвался Лаппо-Данилевский. - Нынче он просто частное лицо! Вы не обязаны ему отчетом!

- Если бы у нас в империи мы отчитывались лишь тем, кому обязаны, вас бы, сударь, сейчас в этом кабинете не было!

- Иван Яковлевич изрядно городу помог - фонари новые поставил, на кладбищах ограды обновил! - вступился губернатор. - После недавних событий это куда как важно! А ежели вы правы и губернию ожидают новые потрясения ... – Дурново огладил бороду еще раз и заключил, - ... его помощь будет особенно ценна. Хоть с этой стороны себя обезопасим, - он многозначительно поглядел именно на Митю, но тот взгляда не понял. - Аркадий Валерьянович, озаботьтесь, чтоб ваши люди были наготове. Любые не то, что волнения - пьяные драки, и те немедленно пресекать! И быть сугубо внимательными к любым... ко всему! Подозрительные личности, либо события, странности - что угодно! Потапенко, Мелков - вас то же самое касается!

- Будет исполнено, ваше превосходительство! - всячески демонстрируя молодцеватость и исполнительность, вытянулся Мелков. - Глаз не спустим!

- Поручик ... А, впрочем, я буду говорить с вашим полковником ... А вы глядите у меня - никаких отпусков, никаких загулов и ночевок вне лагерей! Не знаю, как обернется, но полагаю, господа уланы не захотят, чтоб герой турецкой войны увидел в полку разброд и расхлябанность.

- Никак нет! То есть, так точно, ваше превосходительство! Не посрамим!

- Вот-вот, не делайте этого, голубчики, не стоит. Что касается арестантов, за которых вы так ратуете, господа сыскари - вы не слишком-то меня убедили! Я по-прежнему полагаю, что сор из избы выносить только во вред, потому открытого процесса не будет. Но готов пойти навстречу как Кровным потребностям, - губернатор снова мазнул взглядом не по Урусову, а по Мите, - так и чувству долга и чести. И дать вам время на допросы, исследования, что вы там делаете. Арестантов - обоих - перевести в тюрьму и держать под надежной стражей, а не как в участке вышло! - он грозно поглядел на отца, на что тот ответил поклоном, - и проследите, чтоб соплеменники господина каббалиста не вздумали бузить, а то знаю я их! Любые сборища или иные выступления что у тюрьмы, что в еврейском квартале разгонять нещадно! А паче у кого из них обнаружится оружие – немедля под арест! Оставленных в степи големов пусть их хозяева вернут в город - есть же там у них еще каббалисты?

Если бы Митя все время не наблюдал исподтишка за Лаппо-Данилевским, то ничего бы и не заметил - так быстро тот взял себя в руки! Но сейчас он увидел мгновенно исказившую лицо помещика гримасу - разочарования, лютой ненависти и одновременно какой-то совершенно несвойственной тому растерянности. Даже вроде бы испуг мелькнул, и тут же лицо его снова сковала маска невозмутимости.

Зато Мелков тут же заорал, будто его под столом ногой пнули:

- Неужели вернете этим христопродавцам их глиняных кукол?

На что получил строгий взгляд губернатора:

- Не сразу, но в конечном итоге придется - мы же хотим, чтоб чугунка была достроена? А пока что, пусть загоняют големов на тюремный двор? Подержим, а они пускай дрожат пока: вернем, не вернем, или до суда оставим как доказательство. У нас, вон, господин Лаппо-Данилевский на центральных улицах фонари поставил, пусть господин Карпас и иные из еврейской общины переулками озаботятся!

«Кровные по-разному понимают пользу дела и всегда уверены в своей правоте, но им вполне можно подсунуть и другою пользу и правоту, если предложить хотя бы парочку весомых аргументов - а еще десяток они потом и сами подберут!» - с облегчением подумал Митя. Почему-то он чувствовал ответственность за Пахомова и каббалиста. Нет, он ни мгновения не жалел, что поднял тревогу и этих двоих поймали - в глубине души жила твердая уверенность в правильности каждого совершенного действия. Но то дело уже закончено, и пришло время следующего, в котором повешенье простым приказом губернатора, возглавлявшего и войска, и суд переведенной на военное положение губернии, казалось неправильным. А значит, такого не должно случиться.

- Как скажете, ваше превосходительство, - кротко согласился отец, опуская глаза, чтоб не виден был их торжествующий блеск.

- И, Аркадий Валерьянович... Когда ваши свойственники приедут, озаботьтесь, чтоб они не обошли визитом наш дом. Супруга, наверняка, бал дать захочет, - озабоченно сказал губернатор. - И сами, вместе с Митей вместе извольте быть. У нас ведь, знаете ли, тоже гости! Может даже, одновременно с Белозерскими прибудут. Племянницу супруги моей, Леокадии Александровны, ждем. Прелестное дитя Мокошевой Крови. Для бала она еще мала, но в виде исключения, и ежели кавалер для нее найдётся... - губернатор многозначительно посмотрел на Митю, а тот почувствовал, как у него холодеет в груди.

Племянница! Он совершенно забыл о племяннице, а она, оказывается, едет!

Урусов многозначительно откашлялся.

- Приступайте, господа! - обрывая светский разговор и вновь становясь властным хозяином губернии, скомандовал Дурново.

Глава 17. Навстречу восхитительному дню

Митя со вкусом потянулся и тут же зарылся в перину поглубже. После двух бессонных ночей подряд, спокойный сон вместо драк, гонок то на драккарах, то на автоматонах, перестрелок, големов и восставших мертвецов - и даже без ночных кошмаров! - дарил полнейшее и незамутненное счастье. Он перевернулся на спину, натянул перину до самого носа и уставился в потолок, на котором лениво играли солнечные блики. Даже не выглядывая в окно, он знал, что улица сейчас словно залита золотом - листья на деревьях переливаются всеми оттенками, от лимонно-желтого до густо-багряного, и сверкают на ярком и даже теплом осеннем солнце. А в Петербурге в это время уже дожди, промозглый холод, так что зуб на зуб не попадает, и ветер с Невы. В Петербурге он бы уже встал, вымылся и занимался ногтями: подрезать, почистить, отполировать специальной щеточкой. Ногтям приходилось уделять особенное внимание - у человека comme il faut идеальными должны быть ногти, манеры и французское произношение, но манеры и произношение не портятся от гребли, а ногти - весьма и весьма! Потом бы уложил волосы, оделся, тщательно продумывая каждую деталь дневного туалета, долго вывязывал шейный платок перед зеркалом, спустился вниз, трепеща от страха и возбуждения - пришли ли ему хоть какие приглашения, и если пришли – то куда, от кого, и достаточно ли они comme il faut?

А сейчас вот лежит и даже шевелиться не желает. Здешняя губерния действует на него расслабляюще. Неужели он сдался отупляющему влиянию провинции?

Митя резко откинул перину и уставился на собственные ногти - а ведь он дня четыре не то, что ими не занимался, даже не глядел на них! Ужас! Провинциальная распущенность! На четвереньках он шустро прополз по постели, хлопнулся на нее животом, чтоб дотянуться до ящика стола, вытащил несессер, уселся по-турецки внутри сооруженного из перины «гнезда», разложил перед собой блестящие инструменты и с чувством глубочайшего удовлетворения занялся своими ногтями.

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, распахнули, и в комнату, шурша жесткой нижней юбкой, вплыла Леська с подносом. Неспешно прошествовала к столу, не обращая внимания на так и застывшего с щеточкой в руках Митю, опустила поднос прямо поверх разбросанных там тетрадей, повернулась, и благостно сложив руки на фартуке, молвила:

- Вы завтрак проспать изволили, паныч. Пан вас будить не велел, а я ось вам - принесла! А то вчерась не ужинали, так и заболеть не долго! - и принялась теребить кончик переброшенной на грудь косы, искоса поглядывая на затаившегося в глубинах перины Митю. Прикусила розовую губку и наконец с придыханием спросила. - А то правда, паныч, шо вы именинник нынче?

- Э-э... Ну ... Да, - с трудом сглотнул Митя, соображая, что он и впрямь позабыл, какой сегодня день!

Исподлобья глядя смущающим взглядом, Леська медленно пошла на него. Митя и сам не понял, как начал также медленно отползать, заворачиваясь в перину. Леська наступила коленкой на край кровати и оперлась ладонями о Митины торчащие коленки - он замер сусликом, чувствуя, как часто-часто колотится в груди сердце. Свесившаяся Леськина коса щекотно скользнула по груди, и живот у него невольно поджался. Леськино лицо оказалось близко, так что видно было каждую веснушку на курносом носу и золотистые точки в зрачках. Она облизнула губы острым язычком и прошептала:

- А ось вам, паныч, от меня подарочек! - и ухватившись за плечи, прижалась грудью, а ее пухлые яркие губы приникли к его рту.

Митя замер, как одеревеневший, ощущая гибкий девичий стан даже сквозь перину и толстую шерсть платья горничной.

«Надо ... наверное ... ее обнять. Обнять надо ... или нет?» - заметались испуганные мысли.

Леськины зубы легонько прикусили ему нижнюю губу и ...

- Кхм, кхм! - у двери откашлялись.

Леська замерла. Митя пару мгновений моргал, как разбуженный сыч, глядя в ее глаза. Она плавным движением поднялась, откинула косу на спину, и мимо отца скользнула к двери.

- Ле ... - Митя хрипло закашлялся и сквозь пересохшее горло наконец выдавил. - Леся ... С-спасибо…

- Да на здоровьечко, паныч! Пан ... - она присела в книксене и исчезла за дверью.

- Совсем ты у меня взрослый стал, сын! - серьезно сказал отец, провожая горничную взглядом. - Еще бы дверь закрывать научился ...

- Она ... Я не ожидал, что ... - пролепетал Митя, пряча от отца взгляд, и с усилием взяв себя в руки, выпрямился: хуже нет - оправдываться! Перина сползла, а с кровати на пол посыпались ножнички и щипчики.

И только тут он сообразил, что услышал! «Совсем ... взрослый ... сын ...» Отец это сказал! Снова, как и каждый день рождения! И быстро, чтоб не дать себе передумать, Митя выпалил:

- Ты все-таки веришь, что я - твой сын?

- Почему мне в это не верить? - отец поискал взглядом стул, подтянул его к кровати и уселся, положив на колени что-то длинное, завернутое в хрустящую бумагу.

- Потому что все в городе намекают ... Да что там, в открытую говорят, что я ... что ты меня... - забормотал Митя, невольно с любопытством поглядывая на этот сверток. Вот вроде бы и важнейшие дела обсуждают, а все одно любопытно – что там? - Что ты дал мне свое имя, но мама родила меня вовсе не от тебя! – и требовательно спросил. - Ты же не веришь, что мама могла?

- Как тебе сказать ... - протянул отец, а у Мити перехватило дыхание - он ... верит? Все-таки верит мерзкой сплетне?

- Насколько я знал твою мать - весьма в этом сомневаюсь. Хотя ... Я все же сыскарь, и также знаю, что всякое бывает. Мы понятия не имеем, что скрывается в уме и сердце другого, даже самого близкого, человека, - он испытывающе посмотрел на Митю, - да и для происходящих вокруг тебя странностей это, пожалуй, самое логичное объяснение.

Митя судорожно дернулся. Сердце стиснуло, будто чья-то рука пробила ему грудную клетку и сжала кулак.

- Но я готов выслушать и другое объяснение, если оно есть. В любом случае, я шестнадцать лет был твоим отцом, и не вижу, почему болтовня вовсе чужих нам людей должна что-то изменить в наших отношениях, - и положил сверток Мите на колени. - Поздравляю, мой мальчик! Ты совсем-совсем взрослый нынче!

- Я ... - пробормотал Митя. В груди стало горячо, этот жар вдруг ударил в голову, и он почувствовал, как горячая дорожка ползет по щеке.

- Эй! Ты что, ревешь, юноша? - вроде бы весело, но тоже каким-то подрагивающим голосом спросил отец.

- И вовсе нет! - не поднимая взгляд на отца, вроде бы очень увлечен подарком, Митя принялся с хрустом обдирать с подарка оберточную бумагу. Наружу выглянул круглый набалдашник - Митя с интересом прижал его пальцем, тот слегка пружинил. Каучук? Он вскинул вопросительный взгляд на отца, тут же зашуршал бумагой быстрее - и выволок наружу уже знакомую трость черного дерева, плотно покрытую витками медной проволоки! Только теперь она была полностью закончена - витки лежали ровно и сверкали благородным красным отблеском, гармонируя с чернотой каучука и дерева, а на конце трости красовался изящный медный конус.

- Делаешь так! - отец перехватил трость, повернул ручку и из кончика вырвался пучок перуновных молний. Затрещало и остро запахло озоном, - ты ведь хотел трость, а с клинками ты не очень любишь ...

«Ну почему же, клинок - элегантно и весьма загадочно. Хоть и не удобно» - подумал Митя.

- ... а такая современная вещь тебе должна понравиться! Вот и попросил Ингвара помочь. Эскиз мы питерскому ювелиру заказали, всё, как ты любишь.

- Мне нравится! Очень! Спасибо, папа! - прижимая подарок к груди, выпалил Митя. — Это замечательно!

- Я рад, - слегка смущенно пробормотал отец. - Тут еще твоя бабушка мне кое-что для тебя передала - просила отдать в твои именины, - он положил Мите на колени небольшую шкатулку. Внутри, плотно свернутая, лежала пачка банкнот.

- Бабушка ... - повторил Митя. А он еще обижался на невнимание!

- Я добавлю! - отец торопливо положил сверху еще несколько. - Теперь, думаю, тебе хватит полностью обновить гардероб у этого альва.

- Спасибо! Спасибо! - прерывистым голосом выпалил Митя. Очень хотелось, как в детстве броситься отцу на шею, но было немного стыдно. Вот если точно никто не видит ... Он покосился на дверь, потянулся ... Отец едва заметно шевельнул руками, кажется, тоже смущаясь, но уже готовый ответить на объятие. И ...

- А то, что он вчера дерзко говорил с его превосходительством, и даже спорил — это ничего? Так и положено? - тетушка куталась в пуховой платок и голос ее звучал усталой безнадежностью.

- Митя очень нам помог. Если бы он не начал тот разговор, возможно, нам с княжичем Урусовым и не удалось убедить губернатора, и последствия могли быть весьма трагические. И, сестра, я вовсе не против твоих чаепитий с госпожой губернаторшей, но право же, хотелось бы, чтоб в ваших разговорах ты была на стороне своей семьи.

Тетушка постояла, кусая губы, завернулась в платок плотнее, будто ее била дрожь:

- Скажу кухарке, чтоб готовила именинный пирог на вечер. Не опаздывайте, - и вышла.

- Я постараюсь ... - пробормотал ей вслед отец. - А ты развлекайся и старайся сегодня не находить больше трупов. Мне бы с этими как-то разобраться до вечера, - и тоже вышел.

- Нина, немедленно иди сюда! - послышался окрик тетушки.

- Сейчас! - ответили ей, и в комнату сперва всунулись две косички-рожки, а потом просочилась и вся Ниночка целиком, бочком подобралась к Мите и сунула что-то хрусткое ему в руки.

— Это ... что? - удивился тот, поднимая на ладони примятую коробочку из картона с нарисованными на крышке цветочками.

- Коробочка, не видишь, что ли? Тебе на именины! Я сама склеила! - буркнула она и тут же отбежала к дверям. Обернулась и торопливо пробормотала. - Ты бери, у меня их много, везде валяются, прямо не знаю куда девать, - выскочила за дверь и уже оттуда крикнула. - И чтоб теперь остался - я тебе коробочку подарила! – и затопотала вниз по лестнице.

Митя хмыкнул, хотел бросить кривобокую коробочку на стол, но потом поставил довольно бережно. И тихонько рассмеялся - много у нее ... везде валяются ... Ха!

Он еще мгновение посидел, оглаживая трость и чувствуя, как губы растягиваются в широкой до неприличия, и наверняка глупой улыбке. Нет уж, сегодня он точно не желает находить трупы. И даже думать, станет ли он сам трупом, когда приедут Белозерские - не станет. И не будет ничего рассказывать отцу - сегодня. Все неприятные мысли и дела пусть остаются на завтра! Завтра он все расскажет, что сам знает, завтра он сгрузит на плечи отца груз решений и собственной судьбы, а сегодня... сегодня у него просто будут именины - и даже с пирогом вечером, и возможно, кофейней в городе днем! Но главное! Он дотронулся до скрученных в трубочки ассигнаций - он поедет и оплатит альву заказанные сюртуки, не дожидаясь, пока тот изыщет деньги под заклад ценных бумаг. Нет, не поедет, а пойдет! Трость идеально подходила к спасенному старым Альшвангом сюртуку.

Митя представил, как изящно смахивает тростью с мостовой порхающий листик и даже зажмурился от удовольствия. И сунул в рот еще теплый рогалик.

Хмурого Ингвара он встретил на лестнице и сам не ожидая от себя, выпалил:

- Спасибо! Она - великолепна!

— Это Аркадий Валерьянович заказал, я не при чем, - пробурчал в ответ тот.

- Ваш подарок тоже не подвел - мчался, как ... как ... как автоматон! – рассмеялся Митя, но Ингвар еще больше помрачнел. Митя вздохнул: ужасно не хотелось портить себе настроение, но, наверное, надо спросить, что не так? - Вы чем-то огорчены? Э, погодите! Разве вы не должны быть на занятиях в своем реальном училище?

- Я прогуливаю. - хмуро буркнул Ингвар.

Чтоооо? Прогуливает? А как же орднунг? И пресловутая германская добросовестность?

- Мне объявили бойкот, - с трудом выдавил Ингвар.

- П-почему? - растерялся Митя. Бойкот в обществе — это очень и очень серьезно. Глупо, конечно, со стороны Ингвара, неодобрение прыщавых реалистов воспринимать серьезно, но с другой стороны, на лучшее общество германец рассчитывать не может, вот и ценит, что имеет.

- Из-за участия в ночной вылазке, - отмахнулся Ингвар. - Говорят, что поддержал царскую сатрапию, угнетающую народности империи. Что полицмейстера обязательно выставят жертвой, а каббалиста повесят - и это я во всем виноват.

- Ваши приятели вам изрядно льстят, Ингвар! - возмутился Митя. - В следующий раз извольте объяснить им, что виноватым во всем здесь могу быть только я. И не присваивайте себе чужие лавры!

Ингвар грустно усмехнулся, почему-то приняв Митины слова за шутку.

- Во многом они правы: навряд арестанты могут рассчитывать на справедливый суд. Но чтоб вы знали, Митя, в этот раз я вас ни в чем не виню! - горячо выпалил он. - Я знаю, вы просто не могли поступить иначе, у вас это инстинкт ...

- Как у животного? - недобро прищурился Митя. - Скажите вашим сотоварищам - если, конечно, они пожелают с вами разговаривать! - не мог не уколоть он Ингвара, и с удовольствием полюбовался, как дрогнуло лицо германца. - Что насчет суда речь пока вовсе не идет, а на справедливое расследование арестанты рассчитывать могут. Вчера на совещании у губернатора отец настоял.

«И я немного помог, но надеюсь, об этом акте человеколюбия никто не узнает! Не хотелось бы портить себе репутацию: светскому человеку не должно быть дела до столь тривиальных материй, как жизнь или смерть какого-то Пахомова и какого-то Шнеерсона.» Хотя лицезреть пристыженно-благодарный Ингваров взгляд было приятно.

- Я вас обидел? - пробормотал Ингвар.

- Немного. Но вы не волнуйтесь - при первой же возможности я вас тоже обижу, - успокоил его Митя.

- Да я еще предыдущие ваши разы... не покрыл, - буркнул Ингвар, и Митя воззрился на него в негодовании. - Уходите?

- Да! Нуждаюсь в утешении, знаете ли. После всех нынешних потрясений, – томно-страдальческим тоном отозвался Митя, взглядом давая понять, что главное из потрясений — это как раз Ингвар.

- О ком другом я бы подумал, что идет в церковь, но вы... вы направляетесь к альвийскому портному! - хмыкнул Ингвар, на что Митя одарил его негодующим взглядом и направился вон.

- С именинами барича! - браво пристукивая черенком метлы о мостовую, отрапортовал прибирающий у парадного входа Антипка и расплылся в щербатой улыбке.

- Благодарю. Вот, выпей за мое здоровье.

Брошенный Митей гривенник был с благодарностью пойман.

- Завтрева – всенепременно, - заверил Антипка, засовывая гривенник за пазуху.

- Что ж не сегодня? - рассеяно поинтересовался Митя, обдумывая, нужно ли одаривать горничных с кухаркой. Георгии так гривенник-то не кинешь – представив суровую статную кухарку, Митя даже плечами слегка повел от неловкости. Да и Леське ...

- Дык... неспокойно нынче, говорят, в городе-то, - обнимая метлу, как родную, пробормотал мужик. - Слухи ходють дюже страшные. Бают люди – быть смертоубийствам!

- Так были уже ... - обронил Митя. Про смертоубийства он знал побольше Антипки, и они его не слишком интересовали. Он кивнул мужику и пошагал к Екатерининскому проспекту - навстречу восхитительному дню.

Глава 18. Смеяться и презирать

Улицы сияли. Небо блеклое, все же осень, но так даже лучше, от красок и без того слепило глаза. Деревья - золотые, оранжевые, багровые - были насквозь пронизаны солнцем, а Екатерининский бульвар, по которому шагал Митя, устилал сплошной лиственный ковер. В первое мгновение он даже остановился, не осмеливаясь ступить. Облетевшие листья полностью скрыли булыжники, протянувшись дорожкой сплошного золота с редкими вкраплениями оранжевого и бордового. Сверху спланировал лист каштана - широкий, золотисто-зеленый, похожий на развернутый павлиний хвост. Митя поймал его в воздухе. Захотелось как в детстве, когда он гулял с няней в Александровском саду, собрать букет, жаль только, подарить некому. Ребенком он дарил их маме, а сейчас, разве что Ниночке. В ответ на коробочку. Барышне подобранные с земли листья не вручишь, барышням нужны букеты в хрустящей бумаге из цветочной лавки.

Один раз пришлось свернуть с дороги, обходя по широкой дуге развороченную мостовую - пара мастеровых устанавливали газовый фонарь. Человек пять зевак толпились вокруг, отпуская авторитетные замечания.

- А че так близко-то? - с умным видом тыкал в готовую ямину мужичок с плотницким рундуком на плече. - Пролетки ж краем цеплять будут!

- Ты плотник? Вот и иди себе, сострогай чего! - пропыхтел один из рабочих, вытирая пот со лба. - Как сказано ставить - так и ставим, паны, небось, лучше знают, где ентой штуке светить - на то у них образование имеется.

- Отакое у них, видать, образование! А я тебе говорю, будут цепляться! - разобиделся плотник.

Митя обошел их, оставив свару за спиной, и пошагал дальше по бульвару.

- Митья! Митья! - листья зашелестели под башмачками, Митя обернулся.

Торопливой ковыляющей походкой его нагоняла мисс Джексон.

- Как есть удачно, я встречать вас! О-о, какой красивый лист! - мисс уставилась на каштановый лист в руке Мити восторженным взглядом.

- Прошу!

Она взяла лист трепетно, кончиками пальцев и завороженно принялась разглядывать тонкие прожилки. Потом подняла его к небу и жмурясь, принялась глядеть как солнце пронзает лист насквозь, заставляя гореть золотом и изумрудом. И ее некрасивое обезьянье личико в этот момент ... Митя даже хотел сказать, что преобразилось, стало почти красивым - было бы романтично и в духе этого золотого утра. Но нет, не стало, так и осталось довольно уродливым. Разве что глаза, обычно тусклые и невыразительные, распахнулись и словно бы вспыхнули отраженным светом солнца.

- Какой невозможный, прекрасный красота есть сегодня! - мисс глубоко вздохнула и прижала лист к груди. - Правда, Митя?

- Да, - он улыбнулся в ответ. - Никогда такого не видел.

- Потому что злой дворник каждое утро сметать до голый булыжник. Булыжник тоже есть красив, но лист лучше, - она нагнулась, подхватила листья в горсть и подкинула их в воздух, с восторгом глядя как те осыпаются, кружа в воздухе.

Мите показалось, что откуда-то вдруг потянуло ледяным сквозняком:

- Если обычно листья сметают дворники, то, почему они не сделали этого сегодня? - спросил он, настороженно оглядываясь. И впрямь - ни одного дворника! Обычно фигуры в фартуках и с метлами были такой же частью городских улиц, как пролетки, афишные тумбы, фонарные столбы. Но сегодня он не видел ни одного от самой Тюремной площади!

Митя вдруг понял, что на улицах и вовсе на удивление мало людей. По мостовой еще катили телеги и пролетки, но было их не в пример меньше, чем в любой иной день. Совершенно не видать фланирующей чистой публики, а обыватели попроще шагали торопливо, точно хотели скорее убраться с улиц, и старались ни с кем не встречаться глазами.

- О! Не знать! - мисс ухватила его под руку и заковыляла рядом. - Вдруг они наконец понять, что нельзя убивать такая красота своей метелка?

- Сомневаюсь, что им должно быть дело до красоты, когда у них имеются обязанности, - пробурчал Митя. Бесцеремонность мисс Джексон ему не понравилась. Возможно, ей тяжело идти, но могла бы подождать, пока он сам предложит руку. А он бы не предложил - последнее, чего ему хотелось, это прогуливаться под руку со своей домашней учительницей. Теперь и не сделаешь ничего, стряхивать даму с локтя, как прицепившийся репейник, все же неприлично.

- Все люди есть странные. Они бояться уродство, смеяться, презирать, значит, они должны любить красота, хотеть вокруг всё-всё быть красиво! Не разрешать строить некрасивый дом - сразу сносить и делать другой, красивый, не делать некрасивый завод. Женщины! - со свойственной ей бесцеремонностью она указала на крестьянку в уродливой кофте и латанной юбке, согнувшейся под тяжестью мешка. - Все делать, чтоб каждый женщина быть красив, не разрешать быть не красив. Но они не делать, совсем! - она остановилась и комически развела руками. - Они делать только «фу, уродина!» - и снова смеяться и презирать!

В этот момент, словно по заказу, крестьянка со стоном опустила свой мешок и выпрямилась, упираясь руками в поясницу. У нее оказались чеканные, как у античной статуи, черты лица, красиво очерченные губы и огромные серые глаза, но все это терялось за рыхлой, в оспинах, кожей и ранними морщинами. Крестьянка шумно выдохнула, снова взвалила мешок на спину, и потащилась дальше, шаркая ногами в старых латанных башмаках.

- Я иногда думать, людям нравиться смеяться и презирать! Совсем немножко людей над всеми смеяться и всех презирать, а остальные почему-то соглашаться! Им тоже нравится? - мисс озадаченно поглядела на Митю.

Слова мисс звучали ... странно. С ними явно было что-то не так, но Митя никак не мог понять, что именно! Звучало-то логично, и от того крайне неприятно.

«Мы хоть за уродства не убиваем! В отличии от распрекрасных альвов». - раздраженно подумал он.

- Я полагаю, тон в обществе задают лучшие люди ...

- А кто это есть? - немедленно заинтересовалась мисс.

Ответить Митя не успел. Раздались пронзительные свистки, и на улицу выскочили те самые, запропавшие, дворники, и принялись пинками и окриками разгонять телеги и повозки, заставляя сворачивать в боковые улочки. Издалека послышалось мерное буханье, и наконец из переулка строем, один за другим, вышли големы.

Были они изрядно побиты - грудь и спины в рытвинах и выщерблинах от пуль, у одного так вовсе был разворочен бок, у другого в животе красовалась изрядная ямина. Шли, неловко переваливаясь и подволакивая ноги, на плече переднего, скукожившись и поджав ноги, трясся незнакомый седобородый каббалист. Он то и дело с ужасом косился на ящик в руках голема. Виденный минувшей ночью ящик со взрывчаткой Митя узнал сразу же, так что страхи старика были ему понятны. Рядом на приписанном к чугунке автоматоне рысил незнакомый человек в промасленной ремесленной робе. Он тоже поглядывал на ящик, но не столь нервно, а скорее как-то по-хозяйски. Не иначе как из путейских мастерских мастера-взрывника вызвали.

По обеим сторонам шествия, затравленно озираясь, и то и дело хватаясь за шашки, шагали городовые, а сзади тащилась толпа. Там были и заводские рабочие, и дебелые бабы, приказчики, пьяницы, личности вовсе непонятные и неопределимые, и вполне прилично выглядящие гимназисты, и конечно, вездесущие мальчишки. И словно облаком над ними висела ненависть. Они двигались за големами так грозно и молчаливо, что те казались взятыми в бою пленниками - и право же, еще недавно пленных варягов-налетчиков провожали добродушней!

- Твари, твари! - выскочившая перед големами бабенка выглядела натуральной жертвой набега - расхристанная, всклокоченная, в изодранной юбке, и с длинной царапиной на щеке. Будто эти самые големы только что ее родной дом раскатали по камешку, а она чудом вырвалась. - Души христианские загубили!

Передний голем встал как вкопанный, не делая и шага, а баба металась у самых его ног, потрясая кулаками и изрыгая проклятия:

- Загубили, как есть загубили! - она подскочила к голему и пнула его. Тут же взвыла и запрыгала на одной ноге, поджимая ушибленную ступню.

Толпа откликнулась глухим грозным рокотом. В седого каббалиста полетели огрызки. Пущенная рукой мальчишки дохлая крыса ударила старика точно в лоб, заставляя цепляться за шею голема. В толпе глумливо захохотали.

Угрюмый городовой оттолкнул бабенку в сторону - толпа немедленно грозно зароптала.

- Оставь бабенку, твое-бродь, она от нехристев пострадавшая! - заорали оттуда.

- Молчать! А ты что встал - гони своих истуканов шибче! - рявкнул городовой на каббалиста.

Големы немедленно перешли на гулкую раскачивающуюся рысь и помчались в сторону тюрьмы. За ними с руганью бегом припустили полицейские. Толпа сперва тоже ускорилась, потом поотстала, и только пронзительный свист провожал беглецов. Между людьми шустро сновали лотошники, совсем рядом с Митей один такой извлек из своего короба мутную бутыль и принялся разливать. Вокруг него сгрудились, невесть откуда взялись кружки, а кое кто просто подставлял сложенные ковшом ладони, да так и пил, будто воду из родника.

Выкрики стали бойчее и веселее, и длинная темная человеческая змея с гулом и рокотом поползла дальше. Проспект опустел, лишь редкие группки уже бегом догоняли остальную толпу. Из боковой улочки с треском и рокотом вылетела паро-телега. Вильнула на ходу, едва не сшибив кузовом высунувшуюся на проспект бабу - та с визгом отскочила. И с шиком остановилась как раз напротив Мити. Сидящий на облучке Алешка Лаппо-Данилевский отпустил рычаг и картинно повернулся к Мите:

- Здравствуйте, Дмитрий! Мое почтение, мисс Джексон! У вас, Дмитрий, особое пристрастие к дому Шабельских: барышни отказывают, так вы на гувернанток перешли? Вполне достойный вас выбор, - с двусмысленной улыбочкой протянул он.

Ресницы альвионки нервно затрепетали, она опустила глаза, видно, скрывая обиду.

- Я понимаю, отчего вы так спешили, Алексей, - элегантно покачивая тростью – все как мечталось! - лениво протянул Митя. - Ведь кроме вас здесь никого бы не нашлось, чтоб оскорбить даму.

В глазах Алешки вспыхнули острые злые огоньки, и он сквозь зубы процедил:

- N'exagere pas⁷! Вы же не обиделись, мисс? Я так и думал, - не дожидаясь ответа от мисс Джексон, он отвернулся и снова посмотрел на Митю с превосходством. - А тороплюсь я по делам, в которых участвую вместе с отцом. Счастливы вы, Дмитрий, в своем безделье, а мне вот приходится следить, чтоб фонари, которые наше семейство дарит городу, поставили на должные места. Мы уж и ограды на кладбищах подновили, чтоб мертвецы более не шастали. Нимало занимаемся нынче городским устроением, - явно важничая, объявил он.

- Погодите... Так это вы платите за тот кирпич, что город у меня закупает? - удивился Митя.

- У вас? - не меньше изумился Алешка. - Зачем бы нам закупать кирпич у вас, если у нас свой есть?

- Вам ли не знать, что бабайковский кирпич весьма. . . необычен, - почти промурлыкал Митя. У него аж дух перехватывало - да неужели? Нет, действительно? За кирпич, который закупает городская казна, потому что он рассказал губернаторше байку про защиту от мертвецов, платят Лаппо-Данилевские? Вот так афронт! Ему пришлось почти до боли напрячь мышцы, чтоб не позволить себе расплыться в издевательской ухмылке.

- Не понимаю, о чем вы говорите, - отрывисто бросил Алешка. - С батюшкой говорил его превосходительство. Полагаю, он просто обманулся слухами о некоем вашем необыкновенном статусе ... или наследии ... господин Меркулов-младший.

- Какие удивительные вещи вы рассказываете! - сделал большие глаза Митя. – А не сочтите за труд, что за такой у меня статус ... или наследие ... которым изволил обмануться его превосходительство?

- Вам лучше знать! - отрезал Алешка. и поджал губы, будто удерживая рвущиеся наружу слова. Пару мгновений они боролись - Алешка и его желание высказать Мите, что думается, потом на губах его вдруг расцвела исключительно пакостная усмешка, он поглядел с очевидным превосходством и бросил. - Вы ведь ради этого с легкостью втоптали в грязь если не честь вашего отца - о какой чести можно говорить у полицейского шпика! - так доброе имя вашей матушки-княжны. Так что в городе уже сомневаются, и впрямь ли она княжна или обыкновенная гулящая де ...

Митя сделал короткий выпад тростью и ... та застыла в дюйме от груди Алешки. И Митя замер в неподвижности. Из-под полы Алешкиного сюртука на него смотрело дуло паро-беллума.

— Вот только дернись, княжонок-сыскарёнок! - все с той же пакостной улыбочкой, процедил Алешка. - Я тебе пулю в живот влеплю! В собственном дерьме подыхать будешь.

- Прошу прощения, мисс Джексон, он плохо воспитан! - бросил Митя. Что угодно говорить, что угодно делать, лишь бы прикрыть этот позор - он замер, будто его заморозили, как тогда во сне! Замер под прицелом у Алешки! Митя аккуратно скосил глаза - прикрытая полой сюртука рука Лаппо-Данилевского не дрожала. – А вы не боитесь, Алексей? - угрожающе поинтересовался он.

- Много чести - и вам, и папаше вашему - чтоб вас тут еще боялись! Время ваших Кровных родственничков уходит, а вы оба как были ничем, так ничем и останетесь! - по-змеиному процедил Алешка, одной рукой продолжая удерживать паро-беллум, а второй дергая рычаг паро-телеги. Пыхнуло паром, дернуло ...

Митя почувствовал, как мышцы живота невольно поджимаются - он совершенно точно знал, что сейчас будет. Паро-телега дернется, рука Лаппо-Данилевского на курке дрогнет, и маленькая и горячая пуля вонзится в живот. Наверное, больно станет не сразу, только будто толкнет сильно, а потом ноги подогнутся, он рухнет навзничь и умрет. Как Алешка и обещал, в грязи и вывороченных кишках. Глупо, нелепо, от шальной пули избалованного маленького дворянчика, для которого нет разницы - что петушиная жизнь, что людская.

Мара будет довольна.

«Зато потом можно будет встать и свернуть, наконец, этому хлюсту шею» - холодно подумал Митя.

- Отойдите ... с вашей палкой. - презрительно процедил Алешка.

Митя медленно шагнул назад и вбок, уходя из-под прицела.

- Трость-то самодельная? Ингвар расстарался? Рачительно. Совершенно в духе вашей тетушки. Приятно, когда все семейство поддерживает жизненные принципы друг друга, - передергивая рычаги, бросил Алешка. - А ты, обезьяна альвионская, помалкивай, что видела, а то вылетишь вон из города, и ни Шабельские, ни вот он ... - Алешка скривился в сторону Мити, - ... тебе не помогут! - паро-телега дернулась и помчалась прочь. Выстрел так и не прозвучал.

Митя шумно, с облечением выдохнул. И тут же накатило омерзительное ощущение стыда и бешенства одновременно. Он стоял! Под дулом! Покорно отступил, когда ему велели! Алешка велел! Алешка оскорбил его мать! И ничего ему за это не было! Он попросту нахально уехал! Хоть ты камень вслед кидай, будто уличный мальчишка!

— Это есть лучший людь? - вдруг негромко сказала мисс Джексон.

Митя стремительно повернулся к ней. Пальцы сомкнулись на набалдашнике трости, рука дернулась, и он торопливо прижал локоть к боку, понимая, что едва не обрушил трость мисс на голову. Постыдная потеря самообладания, даже более позорная, чем проигрыш Алешке!

- Давайте я вас провожу домой, мисс Джексон, - глухо сказал Митя.

- Давайте ... - прошептала мисс, в голосе ее дрожали слезы.

- Вы испугались? Простите ...

- Я - ньет! Я совсем ньет ...

А ведь действительно - не вскрикнула, не шарахнулась, замерла на месте, и кажется, даже не дышала. Странно ...

- Злой мальчишка со стрелялка - совсем не есть страшно. Страшно — это взрослый альвийски лорд, который тебя искать, когда ты сама есть - маленькая-маленькая. Ты сидеть тихо-тихо - но его уши все равно тебя слышать. Ты идти по воде - но он все равно чуять твой запах, ты прятаться в траве - но трава принадлежать ему, и она подвинуться, открыть ему твоя нора. Ты бежать - корни хватать тебя за ноги, потому что он приказать. Но ты все равно убегать, и ты быть счастлива, и быть горда, ты визжать от восторг. Но проходить немножко время, и ты понимать: он тебя отпустить. И пометить. Он вернется, когда ты не быть ребенок. В такой день как сегодня быть дикая Охота и ты будешь умирать. Вы знаете, Митя, что такое ждать, когда тебя забирать умирать? - она вскинула на него глаза, ставшие вдруг огромными и страшными, как провалы в бездну.

- Да. Я знаю, - прошептал Митя.

- В самом деле? - мисс поглядела искоса, в голосе ее слышался изрядный скепсис.

- Вы ведь тоже есть странный, да, Митя? Не такой есть, как другие есть. Но знать, что? - она вдруг схватила его за руки. Ладошки у нее оказались холодные и влажные, как лягушачья кожа. - Если вам есть плохо здесь, всегда можно найти - там.

- Где - там? - растерялся Митя.

- Где-то, - мисс сделала легкомысленный жест. - Место, где тебе есть хорошо. У каждый есть свой - там. Мой там - тут! - она притопнула ногой по мостовой и засмеялась. - Я тут сильнее всех!

Митя посмотрел на нее изумленно.

- Вы про тот злой мальчишка? Или про большой бородатый его превосходительство губернатор? - засмеялась мисс, - они думать, что сильны, потому что жить спокойно, благо-по-лучно! - она справилась с длинным словом и победно улыбнулась. - На самом деле они есть слабые. Я - сильнее всех, я знать, как жить плохо, и всё равно находить свой путь побеждать! Вы тоже - искать. Свой путь, свой место, свой сила и свой - «там». Где вам быть хорошо.

- В Туманном Альвионе разве что?

А что? Там все сорочки - из альвийского шелка.

- Как знать! - мисс сморщила нос - и все ее лицо собралось в складки, как шкурка залежавшегося яблока. - Мы с вами говорить - туман много скрывать.

- Вряд ли я могу вот просто так отправиться искать свое «там». Тогда начнут искать меня, - слабо усмехнулся Митя. Его уже одновременно и тяготил, и завораживал этот разговор. По-крайности, от встречи с Алешкой отвлек изрядно.

- Ваш папа? Или знатный родственники? Ничего! Мне надо было убегать, искать место для таких, как я есть. Вам можно искать прямо здесь, - она приложила руку к сердцу. - Найти? Я не знать! Но вы можете пробовать.

— Вот уже дом Шабельских, мисс Джексон! Дальше я не пойду, не хочу новых ссор с Петром, - радостно выпалил Митя - больше всего ему сейчас хотелось избавиться от мисс. В конце концов, странных людей в его жизни хватало и без альвионки!

- Ясно. Я вам надоедать свои разговор. Вы меня как это говорить ... спроваживать, - хмыкнула она. - Даже не просить что-то передать Зинаида?

- Нет, благодарю ...

- Лидия? Ох, неужели Ада?

- Никому ничего передавать не нужно, - начал откровенно злиться Митя.

- Как интересны ... Но вы понимать, что не мочь устраивать с Алексей никакой дуэль? - вдруг строго сказала она. - Вы есть дети, не взрослый, не офицер. Если вас ловить живой - оба сильно стыдно наказать! Если один убивать другой, один умирать, второй портить себя вся жизнь, даже если вас не отправлять каторга.

- Я понимаю, - выдохнул окончательно вымотанный Митя.

- Тогда до свиданья!

- Буду с нетерпением ждать нашего занятия!

- О! - она прижала руку в перчатке к губам. - Я совсем забывать! Я же вас для это догонять! Чтоб сказать: завтра у нас не быть урок!

- Что-то случилось? - Митя не то, чтоб расстроился, но все же уроки синдарин его привлекали. Зато Ингвар точно не огорчится, а Ниночка так счастлива будет.

- Вы не смочь, я быть занята, - отрезала мисс, так что осталось лишь покивать в ответ, коснуться шляпы набалдашником обсмеянной Алешкой трости, и пошагать дальше в совершенно изгаженном настроении.

Глава 19. Ловушка захлопнулась

Новехонький, только что установленный фонарь, словно пограничный столб, торчал на краю еврейского квартала. Митя поглядел на него с изумлением. Желанию Лаппо-Данилевских потратиться на благоустройство города он вовсе не удивился - должность Иван Яковлевич желает, или орден, или подряд, или попросту делишки свои прикрыть, вот и благотворительствует. Но поставить фонарь у еврейского квартала? Скорее можно было ожидать, что Лаппо-Данилевский уже имеющиеся здесь фонарные столбы спилит!

Впрочем, квартал отделял не только нелепо, словно бы немного наискось выставленный фонарь. Митя показалось, что он переступил невидимую границу. Яркий золотистый свет, озаряющий город, словно пpигac, вокруг потемнело. Здания, вроде бы невысокие, отбрасывали глубокие тени, а узкие улочки тонули в сумраке и напряжении, таком отчетливом, что его можно было потрогать руками. Щегольское постукивание трости по булыжнику разносилось эхом в тишине совершенно пустой улицы, так что он даже сам не понял, как перехватил трость за середину и понес в руке. Из-за плотно закрытых ставен его провожали взглядами.

Взгляды преследовали его сквозь щели в плотно закрытых ставнях бедных домишек, и за подрагивающими портьерами - богатых. За окнами порой мелькали тени - на втором этаже изящного особнячка с лепниной и полуколоннами он успел увидеть горничную, торопливо закладывающую окна подушками. Она поглядела вниз, на идущего по улице Митю - на смуглом горбоносом лице ее был написан страх.

А ведь Антипка что-то такое болтал - про неспокойный город, страшные слухи, но Митя не обратил внимания! Зато сейчас жалел, что вовсе вышел из дома. Желание навещать Йоэля, тем более с изрядной суммой на руках, пропало полностью, осталась лишь потребность поскорее убраться. Но одна мысль, как он прямо посреди улицы, на глазах вот той самой испуганной горничной на втором этаже, вдруг повернется и пошагает прочь, будто убегая, заставляла стискивать зубы и идти дальше.

От синагоги доносился гул голосов и даже выкрики, Митя свернул туда – быть может, поймет, что тут происходит.

Вокруг синагоги толпился народ. Только мужчины - молодые и старые, одетые в длинные лапсердаки и круглые шляпы, щегольские сюртуки и котелки, и даже цилиндры, рабочие блузы, и картузы - они собирались в группы, о чем-то тихо переговаривались, то и дело размахивая руками. Некоторые торопливо сновали между группками, вставляя слово то там, то тут, и убегали дальше. Мастеровой в кожаном фартуке, забрызганном машинным маслом, отчаянно спорил с господином в дорогом сюртуке, по виду адвокатом или поверенным в делах.

Митя замер на углу улицы, сомневаясь, стоит ли ему идти дальше, когда все вдруг смолкли, и в наступившей тишине раздался крик.

- Хватит! Хватит разговоров!

Юноша в гимназической форме с размаху швырнул фуражку оземь:

- Если вы продолжите болтать, нас всех попросту перебьют!

«Да это же Захар Гирш!» - Митя узнал гимназиста.

- Умолкни, мальчишка! - отец гимназиста, приходивший вместе с каббалистом в полицейский участок, залепил ему оплеуху, так что у Захара мотнулась голова.

Гимназист поднес руку к разбитой губе, исподлобья глядя на старшего Гирша, и утерся ладонью, размазывая кровь по щекам:

- Зачем же вам, отец, трудиться, руки об мою физиономию бить? Достаточно немного подождать, и ничего делать не придется. Все умоемся кровью и без того, чтоб вы сами старались!

— Вот к чему приводит ваша учеба! - заголосил старик с седой бородой в черном лапсердаке. - Если б вы не лезли в их школы, а учились как тысячи лет учились ваши предки, так и наши мальчишки бы старшим не дерзили, и к ним бы зависти не было!

Старший Гирш молча и страшно замахнулся на сына снова.

- Когда я смотрю на вас сейчас, то сомневаюсь, действительно ли мы потомки Маккавея⁸. - раздался мелодичный, как ручей, и такой же холодный голос.

Не узнать Йоэля было невозможно - его серебряные, как изнанка ивового листа, волосы, струились из-под щегольского цилиндра, рассыпаясь по плечам идеально скроенного сюртука. Старик в лапсердаке был прав - задохнуться от зависти можно!

Отец Гирша медленно опустил руку и обернулся, его губы скривила усмешка:

- Мы? - сильно нажимая голосом, повторил он. - Мамзер, сын нелюдя и развратницы, считает себя одним из сынов Маккавеевых?

Да что в этом городе, поветрие заразное - оскорблять чужих матерей?

- Зато он не трус! - яростно выпалил Захар.

- Ладно, ты, это ... - из толпы выбрался старый Альшванг, исподлобья поглядел на старшего Гирша, так что тот торопливо отвел глаза. - Не лезь не в свое дело, Йоська. Иди, вон, вытачки какие сделай, воланчики пришей. Оставь дела серьезные серьезным людям!

- Люююдям ... - Йоэль улыбнулся такой прекрасной, солнечной улыбкой, что увидь ее, любая барышня потеряла бы сердце - если не навсегда, то хотя бы на время. - Мою мать будут убивать как идене⁹, меня - как нелюдя ушастого, но дело, конечно же, не мое. Не надрывайтесь, Гирш, - с усмешкой на четко очерченных губах он повернулся к Захару. - Что бы вы ни говорили - ничего не изменится. Они не хотят бороться, они хотят, чтоб просто - ничего не было. Не произошло, не случилось, исчезло само, или кто-то помог. И будут хотеть, пока их не начнут убивать. А у мертвых желаний нет.

«С этим я бы поспорил: не то, чтоб вовсе нет. Точнее, они не сразу пропадают» - подумал Митя. - «И эти последние желания - самые горькие. Потому что чаще всего - несбыточные.»

Захар Гирш постоял мгновение, потом нагнулся, подобрал брошенную фуражку и со всех ног кинулся прочь.

- Захарка! Ты куда, шмендрик, побёг, а ну вертайся! - заорал старший Гирш, но Захар даже не оглянулся. С рычанием старший Гирш повернулся к Йоэлю. - Ты! Будь проклят твой колючий язык! А богегениш зопстн хобн мит а козак! Дэр малэхамовэс зол зих ин дир фарлибм!¹⁰

Полный бессильной злости крик еще отдавался эхом в переулке, когда послышался цокот копыт и на площадь перед синагогой выехал казачий разъезд. Впереди на бокастом тяжеловозе скакал младший Потапенко. Хорунжий был трезв, но неопрятен, как после долгой и отчаянной, не для удовольствия, а для забвения, гульбы. Несмотря на прохладу последнего октябрьского дня, казачий мундир его был распахнут на груди, из-под него комом торчала не слишком чистая сорочка. На сгибе локтя лежала тяжелая казачья нагайка. При виде собравшихся у синагоги людей губы его растянула улыбка длинная и неприятная, открывающая желтоватые, слишком крупные для человека клыки. Нагайка скользнула в руку, он стиснул рукоять так крепко, что побелели пальцы. Взгляд его не отрывался от Йоэля.

- Шо за собрание? Всем разойтись - приказ губернатора! - заметно порыкивая, рявкнул Потапенко. - Марш по домам, жидовня! Нечего тут сговариваться.

- А вот и казаки навстречу, - тоже улыбаясь криво, но одновременно чарующе, протянул Йоэль. - Чувствуете себя пророком, господин Гирш? Ваши проклятия сбываются.

Гирш крякнул - то ли зло, то ли растеряно - не понять.

- Шо сказал, нелюдь ушастая? - звучно хлопая рукоятью нагайки в ладонь, хорунжий подался в седле, громадиной нависая над кажущимся сейчас особенно хрупким Йоэлем. - Давай, кажи еще, дай мне повод язык-то твой поганый жидовский укоротить, - он хлестнул нагайкой воздух. Тяжелый гибкий хвост ее туго свистнул у самого лица Йоэля. Хлопнуло, будто выстрелило. На лице Йоэля не дрогнул и мускул. Он снова улыбнулся:

- Как угодно господину хорунжему. Вам по закону дозволено нас, погань жидовскую, хоть бить, хоть языки укорачивать. Абы только не любить — вот любовь ваша, это уж беда, так беда!

«А вот если бы тебе язык укоротили чуть раньше - это было бы не только законное, но и благое деяние», - безнадежно подумал Митя.

Хорунжий побелел, будто в лицо ему швырнули горсть муки! На бледном лице ярко сверкали налитые кровью глаза, и выделялись лезущие из-под верхней губы клыки.

- Ах ты тварррь! - нагайка взлетела, готовая обрушиться Йоэлю на голову ...

- Хорунжий! - Митин крик хлестнул громче, чем плеть.

Младший Потапенко замер с занесенной над головой нагайкой. Медленно оглянулся. Его налитые кровью глаза нашли Митю, из груди вырвался клокочущий рев.

Митя глянул исподлобья, позволяя тому, что все больше заполняло его душу и становилось его сутью, выглянуть из глаз.

Потапенко замер. Вахмистр Вовчанский коснулся плеча своего хорунжего:

- Оставь, а? Хватит, твое благородие, поехали ... - опасливо покосился на Митю и тут же торопливо отвел взгляд.

Потапенко шумно выдохнул и опустил руку.

- Не лезли бы вы не в свое дело, Митя. Добром прошу! - он ударил массивного коня пятками, и погнал его прямиком на испуганно сгрудившихся людей. - Рррразойсь! Ррразойдись по-хорошему, пока всех не заарестовали!

Люди брызнули в разные стороны, разбегаясь из-под копыт прущего на них тяжеловоза.

- Вы бы тоже шли домой, паныч Дмитрий. Ей-Богу, целее будете! – задержался возле Мити Вовчанский, и поскакал следом за своим командиром.

Обдавая ветром, пахнущим конским потом, звериной шерстью и яростью, казачий отряд проскакал сквозь толпу.

- Мне теперь ждать ангела смерти, а, ребе Гирш? - провожая их недобрым взглядом, процедил Йоэль и направился к Мите навстречу. Вспыхнувшее над крышами солнце высветило его прямой, тонкий силуэт и заиграло на серебристых волосах.

- А шо то до Йоськи за поц пришел? - пронзительно-громким голосом безнадежно глухого человека поинтересовался седобородый.

- Тот самый полицай зунеле, что нашего ребе Шнеерсона отправил на цугундер! - буркнул ему в ответ старший Альшванг.

- Шо? - переспросил седобородый.

- Самоглавного полицмейстера нашего сынок, дай Бог им обоим здоровьечка! - проорал портной.

- Ну вот я же вам говорил! Тут уже полицейские - а вы: баррикады, баррикады! – аж взвился седобородый.

Угол рта у Йоэля дернулся, и он на миг мученически прикрыл глаза. Митя поглядел на него с превосходством - хорош альв до чрезвычайности, и даже с манерами, но нет, не светский человек, лица держать не умеет.

- Вы еще громче говорите, ребе Соломон, а то вас в полицейском участке плохо слышно, - через плечо бросил Йоэль, и повернулся к Мите. - Если вы пришли насчет сюртуков, господин Меркулов-младший, - очень сухо, очень холодно сказал Йоэль, - то вынужден вас разочаровать: нынче мне не до шитья.

- А когда будет? - спросил Митя, глядя на Йоэля таким же ледяным взглядом.

- Ничего не могу достоверно обещать.

- Собираетесь нарушить свои обязательства? - еще высокомерней поинтересовался Митя.

- А смерть, она, знаете ли, освобождает от всех и всячески обязательств. Вам ли не знать! - зло усмехнулся Йоэль.

Митя ответил ему такой же усмешкой, чуть подался вперед и прошептал, почти на ухо:

- Не от всех. И уж точно не со мной!

«Вот подыму тебя, ушастый. и будешь мне сюртуки дошивать, пока не разложишься!» Правда шедевра портновского искусства тогда не получить - поднятые способны лишь на примитивные работы, и уж вовсе не способны творить. А потому Митя очень постарался умерить злость, хотя она все же прорывалась в голосе. - Позвольте узнать, что за разговоры о смерти? Что у вас тут за паническое сборище? - тихо и быстро спросил он.

- А господин Кровный Мораныч не соизволил задуматься, к чему приведут ваши ночные подвиги? Поймали злоумышленников и счастливы? - также тихо прошипел в ответ Йоэль.

- Ни к чему особенному не приведут! - рявкнул Митя - если, конечно, можно рявкать вполголоса. Ему вовсе не хотелось. чтоб все слышали, как он тут делится сведениями из кабинета губернатора. Но чего не сделаешь, чтоб сохранить добрые отношения со своим портным. - Посидеть вашему каббалисту, да и инженеру тоже, придется, но быстрого военного суда не будет. А будет тщательное расследование, которое проведет мой отец, а уж он-то понимает, что полицмейстер ...

- Их не повесят? - едва шевеля губами, спросил Йоэль. и его и без того бледное лицо вдруг начало стремительно сереть.

- Да нет же! - радостно заверил его Митя. - Мы с отцом постарались!

Глаза Йоэля стали вдруг неподвижными, устремленными в одну точку, как у покойника. Потом он попятился, поглядел на Митю совершенно безнадежным взором и уже в полный голос воскликнул:

- Что же вы наделали!

- Да говорю же вам, ничего смертельного с ними не станется...

- Это-то и страшно! - рявкнул Йоэль. - Поверьте, лучше, гораздо лучше было бы, если б ребе Шнеерсон был повешен на площади сегодня, без суда и следствия! Тогда у остальных был бы хоть какой-то шанс! - он повернулся к остальным и крикнул. - Их отвезли в тюрьму, казни не будет!

И тогда над толпой вдруг взвился короткий глухой крик - будто вскрикнуло огромное смертельно раненное животное, угодившее в ловушку, из которой нет выхода.

Глава 20. Вкус крови

- Идут! Идут! - мелкий тощий мальчишка вылетел из-за угла. Босые ноги его чавкали грязью немощеной улицы, слишком длинная ватная кацавейка была разодрана от подола до самого ворота. Глаза страшные, безумные, а из-под всклокоченных волос на висок стекала кровь. - Идут! - он вихрем пронесся мимо, обдав Митю смрадом пота и ужаса, врезался в толпу и помчался бы дальше, если бы старый Альшванг не сгреб его в охапку. Мальчишка забился, завыл, отчаянно брыкаясь и ничего не соображая.

- Ну, тихо-тихо! Тихо, я сказал! - старый портной встряхнул мальчишку и будто от этой встряски разум у того прояснился, а взгляд стал осмысленным. Он огляделся по сторонам, наконец, понимая, где он и что с ним, и вдруг завизжал:

- Убили! Убили! Бегите!

- Кто убил? Кого убили? Да говори ты толком! - сопровождая каждый вопрос встряхиванием, продолжал Альшванг.

- А всех ... всех и убили! - мальчишка вдруг захохотал - дико, страшно - и тут же захлебнулся рыданием. И снова зашелся смехом. - Выволокли из пролетки и уб ... уб ... убили! Она кричала, она так кричала! - смеясь и плача бормотал он.

Старый портной погладил его по голове, а потом размахнулся и отвесил короткую затрещину, от которой голова у мальчишки мотнулась. Истерика тут же оборвалась, он только дышал - хрипло и часто, будто все еще бежал. В руку Альшвангу кто-то сунул флягу, горлышко ее стукнуло мальчишке об зубы, тот глотнул - глаза его выпучились, и он закашлялся, плюясь и сгибаясь пополам. Видно, не вода там была.

- Говори по порядку! - скомандовал Альшванг.

- Мы с Иц ... Ицкой пошли до тюрьмы. Как ... как големов гонють поглядеть.

- Шдёмиль! Не насмотрелись еще! - крикнул кто-то, но Альшванr кинул в толпу грозный взгляд и там стихли.

- Дальше давай! - скомандовал он мальчишке.

- Пригнали. На тюремный двор. Ворота закрывать стали, а тут толпа - и внутрь, пока ворота открытые. Камни у них, палки, ломы был и, железные. Бить начали по големам. Кричать «Выдайте нам жида-убойцу, казнить его будем»! И на тюрьму пошли. А само-главный полицмейстер оттуда как выскочит, как рявкнет, как пальнет!

«Отец?» - Митя и сам не понял, как очутился в толпе, возле мальчишки.

- И городовые разом с ним. Выгнали всех прочь и ворота захлопнули. А те злые все, в ворота колотить начали, орать, что жиды Спасителя распяли, старого амператора убили, полицмейстера растерзали, а там и до них доберутся ...

«По нисходящей пошли. От лучшего к худшему ...» - подумал Митя.

- А само-главный полицмейстер жидам продался! А тут ... тут ... - он снова забился и зарыдал. - На извозчике Лифшиц, учитель который, проезжал. С женой. И с дочкой. Тут как заорут. «Жид! Жид!» И на них. Из ... из ... коляски выволокли и убиииили! Ломами ... Ломами забили. Она кричала, так кричала - Ривка Лифшиц ... А мы с Ицькой тикать ...

- А Ицька где?

- Не знаааююю ... - снова заревел малец. - Нас на «Фабрике» местные пымали, я вывернулся, а Ицька пропааал!

«Ривка Лифшиц, - колоколом гудело у Мити в голове. - Откуда я знаю это имя?»

Он вспомнил. Чай у Тодоровых, девица в блузке с пышными рукавами, делавшими ее похожей на свечу Яблочкина. Бурно протестовала против целования барышням рук. Ее забили ломами. Выволокли из коляски и забили. Вместе с родителями. Потому что они просто проезжали мимо. Просто проезжали ...

- А что же городовые? - хрипло выдохнул Митя - собственный голос звучал странно.

- Когда городовым было дело до евреев, если, конечно, их не надо арестовывать! - процедил Йоэль. - Шли бы вы отсюда, господин Меркулов, все что могли, вы уже сделали, - он зашагал прочь, больше не оглядываясь на Митю.

Площадь перед синагогой пришла в движение. Люди разбегались, будто всем им враз нашлось дело. Кто-то ринулся прямиком в синагогу, кто-то сворачивал в узкие окрестные улочки, старый портной подхватил мальчишку на руки и скрылся в проулке.

Митя остался совершенно один. Растеряно огляделся, не понимая, что ему теперь делать. Бежать стыдно - будто он испугался! Но стоять тут в одиночестве было и вовсе нелепо, да и кто ему все эти люди? Надо возвращаться домой, велеть тетушке с Ниночкой на всякий случай запереться в доме. Тетушку стало даже жаль - навряд отправляясь сюда она предполагала, столкнуться с такими волнениями.

Потом надо добраться до тюрьмы и, если отец там, спросить его ... спросить ... как же так? Почему как так вышло, что девушка, с которой Митя недавно пил чай, сегодня умерла - так чудовищно и несправедливо!

Он почти неосознанно перехватил трость так, чтоб можно было ударить, и пошел прочь с площади. Сейчас еврейский квартал и вовсе казался вымершим - ни души, только призрак Фиры Фарбер завис над крышей «дома модъ» и тревожно колыхался на ветру. Мертвая девушка напряженно глядела вдаль. Митя миновал ворота - обычно распахнутые, сейчас они были накрепко заперты - и свернул на соседнюю улицу. Еще один новенький фонарь торчал на самой границе квартала.

Сам не понимая, почему, Митя заторопился - казалось, что, если он успеет проскочить туда, за фонарь, висящее в воздухе напряжение развеется без следа.

В этот момент воздух сзади дрогнул - словно его пронзила незримая молния. Митя обернулся - призрак кричал. Невидимая ни для кого, кроме него, мертвая девушка реяла в воздухе, вокруг нее клубилась тьма, а волосы и подол словно трепал ураган. И кричала, кричала, кричала, надсаживая горло в неслышимом для людей вопле!

Крик раздался впереди. Жуткий, словно ревел чудовищный многоголовый зверь, и одновременно истеричный. В переулок ринулась толпа. Первыми слаженно, шаг в шаг, бежала четверка здоровяков - кузнецы, а может, мясники. Лица их были радостно-хмельными, а на руках они волокли выкорчеванную на бульваре скамью с тяжелыми чугунными лапами. Ни на миг не замедляясь, ринулись к выглядящему самым богатым дому и ударили скамьей в запертую дубовую дверь. Загудело, здоровяки размахнулись еще раз и приняли равномерно колотить скамьей в дверь, будто тараном. Дверь затрещала. Отлетела первая щепа, вторая, раздался громкий хруст, и длинный разлом прочертил ухоженный мореный дуб. За дверью кричали, кажется, грозили полицией, но крик этот пропадал в таранном грохоте и утробном уханье здоровяков.

Толпа лилась в улицу сплошным потоком и тут же разбрызгивалась на мелкие, и кажущиеся безобидными людские ручейки: кто-то уже ломился в двери домишек победнее, часть хлынула в соседние улочки. Сосредоточенно и деловито они бежали мимо вжавшегося в стену Мити, обдавая тяжелым, густым ароматом застарелого пота, нестиранной одежды, спиртного и несвежей пищи. Он видел лица - мужские, женские и подростков постарше. Иногда перекошенные, с налитыми кровью глазами, но чаще в них была решимость и даже некоторая просветленность: будто мчались они вершить важное, а главное - праведное дело!

Мелькнуло знакомое лицо - и Митя узнал Сердюкова, мужа убитой медведем лавочницы.

- Лавки их разбивайте, люди! Хватит, пожировали на нашей кровушке! – проорал тот, бросаясь к маленькой кокетливой чайной лавочке. Булыжник полетел в окно, то зазвенело и осыпалось осколками. Босяк в лохмотьях камнем переколотил торчащие острые края и полез внутрь. За ним ринулся мужчина во вполне приличной пиджачной паре - внутри загремело, загрохотало, наружу полетели вперемешку - сорванные занавески, скатерть, ящики с чаем. На улице остро и приятно запахло выдержанным чайным листом.

Скамья снова с грохотом врезалось в дерево, и дубовая дверь не выдержала - громко хряпнула и обвисла на одной петле.

- А ну, навались, братушки! - с истеричной веселостью проорал один из здоровяков. Скамья отлетела в сторону, четверка навалилась всем весом, и с воплями ворвалась внутрь. Толпа хлынула за ними.

- Попался, нехристь! - выскочивший прямо перед Митей мужичонка был низкоросл, узок в плечах, непомерно пьян и вооружен ножкой от стула с торчащим ржавым гвоздем. Митя без затей хлестнул его тростью по лицу, и толчком в грудь опрокинул навзничь. Мужичонка завозился, дергая руками и ногами, как перевернутый на спину жук, и заголосил во всю мощь пропитой глотки:

- Рятуйте, люди добрые, меня жид бьет!

- Тю! Останние мозги пропил - якой це тоби жид! То ж нашего главного полицмейстера сынок - он до нас у фабричный барак приходил! - смутно знакомая баба влепила лежащему мужичонке пинка в бок, наскоро поклонилась Мите. - Якщо навить и вы тута, паныч, тварюки жидовские у нас попляшут! - она потрясла крепко сжатым кулаком и перепрыгнув через мужичонку, побежала дальше.

- Ура, полиция с нами! - даже не пытаясь подняться, проорал мужичонка и тут же по толпе, перелитая от одного к другому, понеслись выкрики:

- Полиция с нами! Губернатор за нас!

Окна взятого штурмом дома распахнулось, и высунувшийся оттуда по пояс здоровяк счастливо завопил:

- От самого государя-амператора телеграмма пришла, шо всё жидовское добро теперь наше - разбирай, народ! - и в открытые окна, планируя листами, полетели книги, подушки, стулья. Взмахнув рукавами, как крыльями, из окна выпорхнуло платье и опустилось на золотую крону дерева.

Покрывая шум и вопли обезумевшей улицы басовито и утробно загудели струны, из высокого, в человеческий рост, окна, высунулся лакированный, прихотливо изогнутый бок и ... Митя прыжком метнулся в сторону. Медленно и величественно заваливаясь, со второго этажа падало пианино. В звоне лопнувших струн и грохоте разлетевшегося дерева оно рухнуло на так и не поднявшегося с мостовой пьянчужку. Его ноги судорожно дернулись и замерли, а из-под превратившегося в груду обломков пианино медленно начала расползаться кровавая лужа.

Ощущение близкой смерти плеснуло холодом по сердцу, Митя дернулся. В торчащем на границе квартала фонаре на миг вспыхнула коротенькая искорка.

- Убилииии! Человека убилиииии! - пронесся заполошный крик, а ответом ему был яростный утробный вой:

- Бей! Громи!

Из окна вылетела кровать, и только когда она рухнула сверху на разбитое пианино,

стало ясно, что выкинули ее вместе с лежащим стариком. Щуплое тело

подбросило, и старик упал обратно, голова его безжизненно свесилась.

И снова в фонаре мелькнула искра.

- Дедушка! - со второго выпрыгнул мальчишка лет двенадцати в гимназической форме. Ловко ухватился за свисающую ветку, качнулся, и приземлился прямиком на груду обломков. - Не троньте дедушку! - метнулся он к старику.

Толпа качнулась к ним и тут же отпрянула - в детской руке был зажат паро-беллум.

- Ах ты ж - такой малой и уже тварюка! - парень в рабочей блузе швырнул в мальчишку доску.

Мальчишку снесло. Он рухнул на мостовую, выбитый из руки паро-беллум выстрелил. Пуля чиркнула по булыжникам и усвистела в толпу - там завыли: то ли ранило кого, то ли от страха.

Над курчавой головой мальчишки взметнулся лом ...

Митя начал двигаться раньше. Конец трости ткнулся в спину погромщику. Раздался треск и завоняло горелым. Заорать погромщик не смог, он просто прогнулся в спине, как натянутый лук - лом в поднятых над головой руках потянул его назад, со звоном свалившись на мостовую. Погромщик рухнул сверху и забился в судорогах. Слюна пузырилась у него на губах.

— Это чего это? Падучая, чи шо? - движение на миг замерло - толпа с болезненным интересом пялилась на корчащегося на земле человека.

Митя за шкирку, как щенка, вздернул мальчишку на ноги и потащил прочь. Навстречу, перекрывая выход из охваченного погромом еврейского квартала, валила новая, еще более распаленная толпа.

- Бей христопродавцев! Бей, не жалей! - впереди, утробно завывая, бежал явный предводитель - мужик в дорогом, хоть и поношенном сюртуке, и казацких шароварах.

Мите показалось, что где-то он уже этого мужичонку видел, но вспоминать было некогда. Он метнулся в боковой переулок, толчком забросил мальчишку за угол ...

Зажал переносицу пальцами - вдруг опять кровить начнет! - и потянулся к

отчетливо ощутимому холоду первых смертей. Сейчас. . . Вот сейчас... Мертвый старик поднимется и вытянув руки, двинется прямиком на своих убийц. Груда оставшихся от пианино досок зашевелится, когда из-под них полезет раздавленный мужичонка ... И на этом погром завершится, страх перед восставшими мертвяками мгновенно пересилит и жажду крови, и тягу к чужому добру.

Тело старика на скособоченной кровати повернуло голову, шевельнулось и замерло, окончательно мертвое. С губ Мити сорвался крик боли - его словно лопнувшей пружиной стегнуло. Показалось, что у самых ног распахнулась туманная бездна, так что он отчаянно взмахнул руками, чтоб не свалиться в нее.

- Дедушка! - выскочивший из-за угла мальчишка метнулся мимо Мити обратно, к мертвому старику. Митя едва успел ухватить мальчишку за пояс:

- Стой! Ему уже не поможешь!

- Нет! Я видел! Он шевелился! Он живой!

- Моррранина сила! - ругнулся Митя, волоча брыкающегося мальчишку прочь.

- Лови их!

За спиной затопотали, Митя припустил так, что мальчишка едва успевал перебирать ногами.

Азартно вопящий погромщик выскочил из-за угла - трость хлестнула его по груди, швырнув на бегущего следом. Оба кубарем покатились по мостовой. Приотставшего третьего Митя встретил простым хуком в челюсть, и каким-то чудом увернулся от летящей ему в лоб доски с торчащим ржавым гвоздем. Погромщик замахнулся снова. Сзади, на покинутой ими улице, что-то многоголосо заорали, и

Митя рявкнул:

- Там золото нашли!

- Золо ... - погромщик оглянулся и позабыв про Митю, рванул назад.

Митя схватил мальчишку за руку и побежал.

Белоснежная метель ринулась им навстречу. Митя замер, ослепленный белой круговертью. Ему залепило лицо, он выругался, протирая глаза, и понял, что это - пух. Вспоротые перины вылетали из окон, рассыпанный пух кружил над проулком и опадал наземь, мешаясь с грязью и кровью. Здесь, как на проспекте в базарный день, сновал народ - все бежали, спешили куда-то, кто-то волок тюки, свернутые из скатертей или наволочек. Из них постоянно что-то выпадало - то подсвечник, то початая упаковка сахара - их с руганью поднимали и спешили дальше. Толстая баба волокла за лапы двух отчаянно квохчущих куриц.

На новехоньком, явно только что поставленном фонарном столбе, качался повешенный. Внутри, почти невидимый на ярком солнечном свету, метался изрядно подросший огонек.

- Говори, где твой муженек деньги спрятал, а то и тебя рядом повесим! – тощий хлыщ лупил ногами скорчившуюся на мостовой старуху. А молодая женщина с младенцем на руках металась между загоняющими ее погромщиками. Один, совсем еще мальчишка, не старше Мити, ухватил ее за косы, повис всей тяжестью, заставив девушку упасть на колени. Младенца вырвали у нее из рук, и принялись с хохотом перебрасываться им, как мячом.

Пламя в фонаре вытянулось, точно жадно принюхиваясь ...

Митя ничего не успел сделать. Возникнув как из пустоты, в погромщика врезался кто-то невысокий, но гибкий. Крепкий кулачок костяшками пальцев саданул по зубам, в кровь разбивая губы, и младенца выдернули у парня из рук. Знакомый до боли голос завопил:

- Не трогать!

Даринка, одетая в свои обычные для вылазок в город потрепанные порты и куртку, прижала младенца к груди.

Ринувшийся было к ней младший погромщик остановился так резко, что чуть не грохнулся.

- Что встал - а ну вдарь ей! - бросив избитую старуху, тощий хлыщ ринулся к ним.

- Так... Не можна... - парень вдруг попятился и его потное, перекошенное кровавым упоением лицо стало почти человеческим и даже знакомым. - То ж панночка-ведьма. Она мне руку лечила.

- Я тебя тоже поооомню! - зло прищурившись, протянула Даринка. – Тебе прядильной машиной палец оторвало. Теперь вся рука отсохнет! - взвизгнула она. - У всех, у всех руки отсохнут! - она закрутилась на месте, одной рукой прижимая к себе ребенка, а второй чертя воздух скрюченными, как когти, пальцами, и глаза ее были прозрачными и страшными.

Погромщики принялись испуганно пятится - все, кроме тощего хлыща. Тот зло прищурился и вдруг процедил:

- Ведьма, значится? Сговорилась, выходит, с жидами, добрых людей извести ... Слышите, что кричит? - он подхватил с землиш1 камень и швырнул в Даринку. – Не хотите, чтоб руки отсохли - бейте ведьму! Сама сдохнет - и чарам ее конец! Бей!

- Бей! - заорали со всех сторон, и бывший Даринкин пациент первым швырнул камень ей в голову. Она увернулась, прикрывая ребенка. Новый камень ударил девчонку в спину.

Митя вихрем ворвался в смыкающийся вокруг Даринки круг. Тычок тростью пришелся тощему хлыщу точно между зубов. В последний момент Митя даже узнал его - странно одетая толпа третьего дня, когда он вел паро-кота к Шабельским, этот еще обозвал мисс Джексон облезьяной ... А дальше Митя повернул рукоять – и сине-золотистые молнии заплясали у хлыща между зубов. Хлыщ раззявил черный обожженный рот и дико завопил ...

Митя тут же приложил набалдашником другого погромщика по затылку, а обратным взмахом заехал под дых третьему. Никогда больше, ни в одном бою, он не сумеет уже убивать так легко и страшно, как в день своего второго посвящения, но сейчас это было неважно. Кровавый туман знакомо затянул взор, кровь в чужих жилах запахла пряно и сладко, и отчаянно не доставало рукояти топора в ладони, но и трость была неплоха!

Она взлетала, опускалась, жалила, как змея. Митя плечом врезался в того, кто попытался его остановить, они кубарем покатились по мостовой. Кости захрустели, Митя извернулся ужом. Мгновение, и он уже у погромщика на груди, прижимая трость к податливому горлу. Движение сбоку он поймал краем глаза и успел откатиться в сторону - нацеленная на Митю дубинка опустилась на голову погромщику. Кончик Митиной трости, как рапира, клюнул убийцу в лицо, заставив его рухнуть поперек своей случайной жертвы.

В застилающем взгляд кровавом тумане мелькали лица - сперва перекошенные, яростные, потом испуганные. Захлебываясь от удовольствия, Митя бил, и бил, и бил.

- Тикайте, хлопцы! Чуда, чуда страшная! Чуду жиды натравили!

В лицо брызнуло теплым, Митя облизнулся, отчетливо ощутив на языке привкус крови. Накатившая слабость заставила пошатнуться, но его тут же подхватили под руки, помогая удержаться на ногах. Он часто заморгал и огляделся - перед глазами плыло. Трость была скользкой от крови, и слабо искрила. На мостовой валялись брошенные вещи, и несколько мертвых тел, а вдоль улицы, поддерживая друг друга и зажимая кровоточащие раны, с топотом и воплями улепетывали погромщики:

- Убииили! Хлопцев наших нелюдь повбывала! Все сюды!

Крики Мите не понравились. Он напрягся, намереваясь бросить мертвяков в погоню -этих-то он точно поднимет, он ведь сам их убил!

Из носа на рубашку закапала кровь. Мертвецы не шевельнулись. Только огонь в фонаре налился багрянцем и заплясал, как безумный.

- Они сейчас с дружками вернутся, уходим, скорее! -затеребила Даринка. Митя сделал шаг, второй, оглянулся.

За его спиной жались люди. Мальчишка-гимназист и девушка с ребенком поддерживали избитую старуху, но он увидел еще женщин: грузную даму в богатом, но изорванном в лохмотья, платье, растрепанную кудрявую девочку, судорожно стягивающую на груди разорванную рубашку. Вооруженный ножкой стула молодой мужчина волок за собой беременную жену. И еще один, постарше, с малышом на плечах и двоими, цепляющимися за полы лапсердака. Даринка вдруг провела ладонью ему по щеке, и затянула в глаза:

- Цел? Бежать сможешь?

- Ты откуда тут взялась?

— Это сейчас, конечно же, самое важное! Братец мой гнедого у здешнего конского барышника в долг взял, да и загнал во время ваших давешних скачек, так что и обратно не вернешь, - подпирая пошатывающего Митю плечом, затарахтела она. - Договариваться пошла, думала, сторгуемся, вот и ...

- Сторговались? - прохрипел Митя.

- Э-э ... да теперь что уж, - Даринка бросила быстрый взгляд на избитую старуху, а потом на висящее на фонаре тело.

Им обоим, разом, вдруг стало неприятно под устремленными на них взглядами.

Барышник, которому задолжал Петр Шабельский, был мертв, и это он, Митя, вел ту самую погоню за невольными убийцами полицмейстера, из-за которых и начался погром. Кто бы мог подумать, что покойный Ждан Геннадьевич был здешним обывателям так дорог! Митя был далек от того, чтоб винить себя, но всё же ... всё же ...

- Будем пробиваться к Днепру, к сторожевым башням. - хрипло скомандовал он. - Там порубежники прикроют!

- Больно надо казакам нам помогать! - выкрикнул мальчишка-гимназист. - Видите, нету их! Нас убивают - а их нет!

И вправду - нет.

- Ничего. Со мной – помогут, - отрезал Митя.

Они не успели сделать и шагу - в опустевшую улочку ворвалась плотно сбитая группа погромщиков, вооруженных досками, железными палками, попросту камнями. Впереди мчался тот самый мальчишка с оторванным пальцем, которого когда-то лечила Даринка.

И он же первый резко остановился, оглядывая совершенно пустой проулок.

- Ну? - перекидывая измочаленную папиросу из одного угла рта в другой, прогундосил здоровяк с бандитской рожей. - Где твои жиды?

- Были! Вот как есть тут были! - истерично взвизгнул парень, растерянно оглядываясь по сторонам. - А еще ведьма с ними, и паныч - только то не паныч вовсе, а чуда сторожевая с мордой как у мертвяка!

- Да шо ты врешь: ведьма, чуда ... Притащил нас сюда, а там, небось, его приятели жидовское добро по домам волокут! - взвизгнула бабища - поверх собственного платья на ней был напялен дорогой бархатный жакет, не сходившийся на груди, а вдоль лацкана были подколоты штук семь разнокалиберных брошей – от дешевенькой серебряной до золотой с топазами.

Здоровяк с бандитской рожей молча двинул парня кулаком в лицо, повернулся и пошагал прочь. За ним потянулись остальные. Последним ковылял парень, зажимая четырехпалой рукой разбитый нос и бубнил:

- Не вру я! Видел ...

Проулок опустел, воздух у стены дома пошел волнами, и группа людей возникла словно из пустоты.

- Уходим! - скомандовал Митя и держа трость на изготовку, зашагал в противоположную от погромщиков сторону.

Глава 21. Беглецы за смертью

Они почти ушли. Плотно сбитой группкой они шагали через охваченный ужасом квартал. Даринка непрерывно шептала, удерживая морок, так что мимо нагруженных вынесенными из квартир вещами погромщиков они проскакивали незамеченным. Дважды Митя пустил в ход трость, отбивая у погромщиков их жертвы, а один раз Даринка вытащила из-под высокого крыльца девочку с новорожденным котенком на руках - оба пищали и дрожали одинаково. В сущности, квартал был невелик, так что впереди уже мелькнула золотая полоса деревьев, прикрывающая сторожевую башню, и прячущаяся за ними голубизна реки ...

... навстречу ударил многоголосый рев, и перекрывая улицу от края до края, как половодье, хлынула новая толпа погромщиков. Шагающий впереди всех тощий экзальтированный юноша ритмично выкрикивал:

- С голоду - пухнем! В нищете - дохнем! Дети малые - помирают! А эти - жируют! Всё их добро - наше будет! Пущай платят!

- Пущаааай! - ревом откликнулась толпа.

- Торопись, ребятушки! - из толпы ужом вывернулся явный мазурик с пока еще пустым мешком на плече. - Хлопцы давно уж жидов потрошат - так нам ничего не достанется! - он длинными скачками ринулся вперед и с разгона врезался в Даринку.

Девчонка пошатнулась и морок слетел. Жалкая кучка беглецов возникла посреди улицы - прямо перед глазами погромщиков. Беременная не вскрикнула - заскулила, как скулит умирающий щенок. Тоненьким писком ответил ей котенок.

- Тююю! - протянул мазурик с мешком. - От молодцы жиды - навить нас вже и встречают! Шоб далеко не ходить! - растянул губы в глумливой усмешке и дернул старуху в изорванном платье к себе, выдирая из уха единственную уцелевшую серьгу. Старуха закричала, хлынула кровь.

Митя выдернул из-за пазухи висящий на шнурке рядом с крестиком свисток. Помощь была так близко - даже сейчас поверх голов погромщиков видна была башня! Оборотни придут! Они обещались! Клялись!

Дунуть он не успел. Удар, острая боль в разбитых губах и пальцах. Хрупнул, разламываясь, свисток, а брошенный камень упал Мите под ноги.

Заскочивший на тротуарную тумбу высокий стройный парень издевательским жестом прикоснулся к оголовью картуза, и Митя узнал Алешку Лаппо-Данилевского!

Оказывается, тот умел красоваться не только в нарядах а-ля разбойник Рокамболь. Приказчицкая поддевка на нем тоже сидела ловко, спущенные на лоб длинные пряди прикрывали лицо, но не узнать его было невозможно. Да он не слишком-то и скрывался. Глядя Мите в глаза, Алешка растянул губы в длинной, даже томной ухмылке и проорал:

- Жиды золото выносят, бей их!

Тощий предводитель толпы сдернул Алешку с тумбы и рывком утащил в проулок. Толпа заорала:

- Беееей!

И ринулась на беглецов, как приливная волна. Беременную оттолкнули за спины, а ее муж неловко и неумело огрел нападающего ножкой стула. Даринка с визгом прыгнула вперед и вцепилась ногтями кому-то в лицо. Митя швырнул девочку с котенком себе за спину, на миг почувствовав, как заполошно колотятся два сердечка. Он успел ударить, раз, и другой, и даже третий, на него со всех сторон ринулись распаренные бешенством хари, дохнуло запахом гнилых зубов и чеснока.

Девочка за спиной пронзительно завизжала.

«Все - конец ... здесь? Сейчас?» Стоило столько времени уворачиваться от смерти, чтобы погибнуть самой грязной и гадкой из них - быть забитым обезумевшей толпой! Толпой, которую завел Алешка Лаппо-Данилевский. Зато мара обрадуется...

Всё вокруг содрогнулось от беззвучного вопля. Митя слышал его не ушами, крик этот отдавался в костях и заставил кровь на мгновение замереть в жилах. Над головами потемнело и сверху на погромщиков свалилась мара. Припала на одно колено, накрывая всех вокруг широко распахнутыми крыльями, не по-людски изогнулась в хребте, вскинула голову и страшно зашипела, скаля зубы:

-Аршшшшш!

- Аааааааа! - заорала толпа - и был в этом крике запредельный ужас.

- К «Дому модъ», бегом! - Митя зажал трость подмышку, и подхватил на руки девчонку с ее котом.

Над крышами, размахивая прозрачными руками, отчаянно метался призрак Фиры Фарбер.

И они снова побежали - обратно.

Промчались по улице, перепрыгивая через ямы в разбитой мостовой. Пронеслись мимо разбивающих ювелирную лавку грабителей - вслед им заорали, но тут прямо над головами на широко распахнутых крыльях пронеслась мара и азартные вопли сменились криками ужаса.

На лету мара выдрала у Мити из рук девочку с котенком.

- Я думал, ты обрадуешься, что я умру! - задыхаясь, выпалил он.

- Вместе с котиком? Ты дурак? - рыкнула в ответ мара и унеслась вперед в вихре рыжих волос и крыльев.

Что жизнь людскую смертевестница ни во что не ставит, его не удивило, странно лишь, что она так ценит кошачью. Промелькнувшая мысль не мешала Мите мчаться со всех ног. Беглецы уже влетели в знакомый переулок на задах «Дома модъ», когда разрозненные крики позади слились в жуткий, почти звериный вой. И Митя понял, что отсрочка закончилась, и толпа оправилась от нагнанного марой страха.

Мостовая под ногами дрогнула от топота множества ног. В нос ударили запахи сотен человеческих тел, пота и крови. Раздался крик:

- Ось воны! Держиии!

Мите казалось, что в спину дует горячий, жаркий, убийственный ветер, который сам подхватывает и несете-несет-несет прямиком по улице к медленно открывающимся воротам во дворик «Дома модъ». Митя почти зашвырнул в приоткрывшуюся щель девчонку в разорванной сорочке, остановился, пропуская двух женщин, волокущих старика. Мальчишка-гимназист оглянулся на бегу и вдруг завопил, тыча пальцем Мите за спину.

Обернуться Митя не успел. Только почувствовал, как его дернули сзади – ворот сорочки врезался в горло, и его швырнуло на мостовую. Увидел над собой красную яростную рожу и падающий сверху широкий мясницкий тесак, отбил его ударом трости, попытался откатиться в сторону. Его ударили ногой в живот, перед глазами мелькнули чьи-то сапоги.

Мостовая треснула и из нее полезли ... зеленые змеи. Еще одна такая змея обхватила Митю за пояс - мостовая мелькнула перед глазами, и его зашвырнуло во двор «Дома модъ». Ворота за ним с грохотом захлопнулись.

Глава 22. Дом мод в осаде

На отгораживающем двор высоком толстом заборе стоял Йоэль. Мите показалось, что от плеч до пят его укрывает серебряный плащ, но через мгновение понял, что это волосы - ставшие невероятно длинными, они окутывали альва целиком, и кажется, уходили куда-то за забор. Захлопнувшиеся за беглецами ворота стремительно зарастали ивовыми лозами - будто невидимая игла сновала туда-сюда, зашивая их с обеих сторон.

За воротами взревела толпа и в тот же миг тонкая гибкая фигура наверху пошатнулась.

Митя и сам не понял, откуда взялись силы вскочить. Он взбежал по наваленной у забора куче ящиков - она качалась под ногами, и наконец рухнула, но Митя уже был на стене. Подхватил Йоэля под локоть, помогая сохранить равновесие. Не открывая глаз, тот привалился к Мите плечом. Из-под закрытых век, будто слезы, катились крупные капли крови. Йоэля шатало, как в сильный ветер, и только Митина рука сейчас не давала ему упасть. А вокруг... вокруг бушевала зелень. В прямом смысле слова - бушевала. Тонкие гибкие лозы плетьми хлестали напирающую толпу. Нападающие орали, визжали, ругались, зажимая ладонями вздувающиеся багровые рубцы. Кто-то орал, кто-то катался по земле. Пара человек прорвались к самому забору, один схватился за тугой серебристо-зеленый побег, тот лопнул в руках, обдавая брызгами тягучего бледно-зеленого сока. Человек истошно заорал, упал, судорожно забился, выгибаясь так, что затылок чуть не касался спины, и затих.

Толпа ответила диким воем и подалась назад. Митя даже на мгновение понадеялся, что сейчас они побегут, но ..

Вперед выскочил тот самый экзальтированный юноша, которого Митя видел рядом с Алешкой Лаппо-Данилевским, и пронзительно заорал, тыча пальцем в альва:

- Слабеет нелюдь проклятущая!

Толпа снова взвыла, полетели вывороченные из мостовой булыжники. Один ударил в забор прямо под ногами альва - Йоэль судорожно дернулся, едва не рухнув во двор и не утащив за собой Митю.

- Пошли вон отсюда! - оскалился Митя, чувствуя, как наливаются тьмой глаза, а щеки проваливаются точно у облепленного остатками высохшей кожи черепа.

- А-а-а-а! Смерть за нами пришла! - заверещали внизу.

С лица предводителя толпы пропали всякие следы экзальтации, он явственно растерялся.

Толпа взбурлила, передние ряды рванули назад, пробиваясь сквозь напирающих на них задние, кого-то били, кто-то упал, кого-то затоптали. Над крышами на миг мелькнул сполох - будто взвился язык пламени и тут же опал.

- Никакая то не смерть! - пронзительный, до звона в ушах вопль покрыл вопли и вперед вылетел Алешка. - То Кровный! Кровный! Кровные с жидами и нелюдями сговорились! Государь-император их бить велел, а начальство продалось! Покрывает! Один полицмейстер за государя стоял - так и его куклы жидовские убили!

Рев толпы вдруг стих, сменившись жиденькими возгласами - даже распаленная и пьяная от возбуждения толпа не могла представить полицмейстера своим благодетелем.

Алешка почти в отчаянии огляделся и заверещал еще пронзительнее:

- У них там за забором казна спрятана! Бей их - всё наше будет!

- Беееей! - мгновенно взревела толпа.

- Огня, люди добрые! Огня-то, небось, забоятся! - из бокового переулка вынырнул высокий здоровяк и принялся раздавать палки с намотанной паклей. Факелов было много, будто заранее готовились.

«А они и готовились!» - понял Митя, потому что здоровяка он тоже видел раньше: разом с экзальтированным, и уголовного вида хлыщами, и другими заводилами в толпе.

Чиркнула спичка, первый факел начал куриться дымком. Здоровяк выдернул из толпы первого попавшегося мужика и сунул факел ему в руку:

- Жги их, окаянных!

Лозы метнулись наперерез. Бредущий впереди мужичонка неуверенно ткнул факелом в тянущийся к нему зеленый отросток. Йоэль глухо застонал и содрогнулся всем телом, будто это его хлестнули огнем.

Зеленый побег прянул в сторону. Мужичонка радостно заорал и принялся размахивать факелом во все стороны. Вооруженная факелами толпа снова поперла на приступ.

Митя позвал. Пусть по неведомой причине мертвецы в еврейском квартале не откликались, но не могло же так быть с мертвыми по всему городу! Кладбище тут не далеко и бегают мертвяки быстро.

Он звал, и звал, и звал, тянулся еще и еще, скользил сквозь сгущающееся вокруг него марево, туда, где ждала его армия смерти!

Есть! Митя дернул за туго натянутые нити, чувствуя, как на городском кладбище начинают шататься надгробные камни, и мертвецы вылезают из могил. Сперва медленно, а потом все ускоряясь и ускоряясь, бегут к кладбищенской ограде!

И ... застревают у кладбищенских ворот! Он по-прежнему ощущал каждого из них - они спешили, они торопились на зов Мораниной Крови, они шли ... они шли, перебирая ногами на одном месте!

- Что? - выдохнул он вместе с сорвавшимся с губ клубком морозного пара. - Как?

Внизу Алешка медленно поднял два пальца к козырьку картуза и картинно отсалютовал.

«Лаппо-Данилевские оплатили восстановление ограды городского кладбища ... Город закупил мертвецкий кирпич ... Но ... Никакого мертвецкого кирпича на самом деле нет! Я его выдумал!» - успел подумать Митя.

Алешка растянул губы в издевательской улыбке и махнул рукой.

- Бей нелюдь поганую! Убивай, пока они нас не поубивали! - заорали его подручные.

Завывающая толпа ринулась на приступ.

Защищающие подход к дому лозы взметнулись ввысь, будто пытаясь встать стеной и тут же десятки факелов полоснули по ним огнем.

Йоэль страшно закричал и полетел вниз с забора. Налетевшая невесть откуда мара поймала его возле самой земли.

Добежавшие до ограды люди стремительно карабкались наверх, цеплялись, разрезая руки о натыканное сверху стекло, но продолжали лезть. У Митиных ног вынырнула распяленная в крике рожа - Митя ударил в нее сапогом, рожа исчезла, но вместо нее тут же возникла другая. Митя заметался по стене, сбил еще одного карабкающегося налетчика, еще. Почувствовал стремительное движение сзади, крутанулся на месте ...

И увидел только летящий ему в лицо кулак

Острая боль вспыхнула в челюсти, а дальше он почувствовал, что падает и по-кошачьи извернулся в воздухе. Он приземлился на бок - острая боль прокатилась по всему телу.

Люди со двора отчаянно мчались в дом ...

Митя попытался встать ...

Соскочившие вниз налетчики откинули засов на воротах и словно плотину прорвало - внутрь ринулась толпа. Рядом с Митей мелькнул подкованный железом сапог, юноша ощутил чудовищной силы удар - будто паровоз врезался. И его накрыла толпа.

Из распахнутых окон дома загремели выстрелы.

Грохот у Мити в ушах стал оглушительным, перед тазами плеснуло красным. Он захрипел и умер.

И уже не видел, как фонари вокруг квартала вспыхнули совершенно нестерпимым светом.

Глава 23. Тайный план

- Оружие держать наготове! - Аркадий Меркулов, глава губернского Департамента полиции, погнал автоматон вдоль строя. Он знал, как сейчас выглядит со стороны - заострившееся лицо, губы поджаты так сильно, что почти не видны. Воплощенная суровость. Любой, кто хорошо знал его, увидев это выражение, сразу понял бы, что он в ужасе. К счастью, настолько хорошо его знала разве что покойная жена.

С самого приезда в губернский город события неуклонно опережали его. Он всегда словно бы оказывался на шаг позади. Сперва это даже не насторожило - все было логично: губерния жила своей жизнью. А его опыт говорил, что при поистине прискорбной общей слабости полицейской службы, особенно заметной в провинции, эта самая «собственная губернская жизнь» неизменно приобретала характер неприятный. Чтоб не сказать - откровенно гнусный. При любой встряске местного общества гнусь лезла наружу, вскипая на поверхности мутной пеной мошенничеств, грабежей и едва прикрытых, а порой и вовсе неприкрытых убийств: от забитого пьяными купцами полового до заморенных родней наследников миллионных состояний. Ему даже на заговоры местного масштаба случалось натыкаться, особенно в губерниях приграничных, тесно связанных с контрабандой. Это из петербургских салонов целостность империи кажется незыблемой, ведь их завсегдатаи не привыкли мелочиться: что для них пара миллионов рублей, или людей, да и подсчет верст эти господа полагают делом исключительно извозчичьим. Ну, а личности не столь широко мыслящие знают, что на той же границе с Поднебесной если ночью зазеваться, поутру можно и десятка деревень недосчитаться, не говоря уж о вещах более ценных, вроде золота, мехов или древесины.

Так что поднятые мертвяки в собственном поместье его не удивили вовсе, а если и заставили насторожиться, то разве что дерзким вмешательством в вотчину самой грозной из Великих Предков. Нападение виталийцев тоже не было чем-то из ряда вон: железо для варяжских находников и впрямь ценность, ради которой те многим могли рискнуть. А вот чудовищные убийства, затеянные, как потом стало ясно, лишь чтоб избавиться от порубежной стражи перед набегом, обеспокоили всерьез. С этого мгновения было ясно, что заговор в губернии, несомненно, есть. И до приезда господ Меркуловых, отца и сына, он благополучно зрел и развивался при благодушном попустительстве, а может и деятельном участии местных властей. Собственно, что полицмейстер замешан, коллежский советник Меркулов уверился чуть ли не сразу после знакомства, а вот в участии столь ненавистных сыну господ Лаппо-Данилевских имел сомнения. Нет, в заговоре они участвовали, так или иначе, смущали лишь масштабы. Что бы ни мнили о себе Иван Яковлевич с сыном, но провинциальный помещик, известный тем, что регулярно обсчитывал своих работников - как вороватый приказчик глуповатую купчиху - до мрачного гения злодейства и предательства все же не дотягивал. По отдельности истории с поднятыми мертвецами или медведем-убийцей вполне помещались в рамки обычной человеческой жадности и бесчестности, но вместе вырисовывались в нечто большее, чем желание одного человека поправить свои дела. И сведения о том, что милейший Иван Яковлевич на самом деле стоит на грани разорения, а оттого готов на все, этой уверенности не поколебали. Лаппо-Данилевские годились на роль орудия, быть может, доверенного и инициативного, но за всем происходящим строился расчет более широкий и значимый, чем просто желание перехватить питерский заказ на железо.

Нынешние беспорядки тоже отлично укладывались в схему тайного плана. В самом походе местных жителей на своих еврейских соседей не было, увы, ничего необычного - после того, как сам император явно показал, что не всех своих подданных он станет защищать в равной мере, такое случалось сплошь и рядом. И недовольство в губернии было, традиционно норовящее выплеснуться не на виновных, а на тех, кто ближе и не может себя защитить, и повод имелся, но ... Все то же самое: сам по себе погром был обычен, в сочетании с цепочкой из восставших мертвецов, убийств и набега выглядел частью хорошо продуманного и разветвленного плана. Плана, о котором за прошедшие от приезда четыре месяца Аркадий Меркулов сумел узнать очень мало. Оставалось надеяться лишь, что план этот, составленный без расчета на его и Митино появление, уже начал сбоить. И хоть что-то из происходящего не продуманная стратегия, а попытка наскоро залатать прорехи после провала.

И если разрушить и эту часть - например, не дать уничтожить големов и их «пастухов» - может, удастся рассыпать его весь, даже не зная наверняка, кем, и, главное, для чего все затеяно! Потому выдавив с тюремного двора толпу, желавшую покончить с убийцами полицмейстера (какая неожиданная и внезапная любовь к покойному!), Меркулов и метался, собирая городовых с жандармами, и выгоняя из казарм хмурых казаков.

Когда, в который раз уже, вестником беды прискакал Ингвар - на сей раз не на губернаторском гнедом, а на Митькином паро-коне! - и рассказал, что сын, безумный мальчишка, потащился в еврейский квартал, в самую сердцевину беспорядков, Аркадий Валерьянович лишь только до боли стиснул кулаки.

Пришлось давить в себе дикое, отчаянное желание бросить все и гнать автоматон туда, чтобы найти, спасти, выдернуть. Или не найти и не спасти, потерять навсегда в круговерти обезумевшей от крови и безнаказанности толпы. Оставалось только делать то, что он и так делал - собирать людей и молиться, чтобы не оказалось поздно! Хотя бы для Митьки, потому что для кого-то, как для той убитой в двух шагах от тюрьмы девочки он уже невозвратно опоздал.

- При первом столкновении с погромщиками стрелять поверх голов! - гоня паро-коня легкой рысцой и удерживая отчаянно желание приказать полицейским перейти на бег, прокричал Меркулов. - В случае неподчинения стрелять разрешаю только лучшим стрелкам, и только одиночными выстрелами! Никаких залпов!

- Да что вы такое говорите, ваше высокоблагородие! - Мелков, трусивший на своей пузатенькой кобылке рядом со скудной неорганизованной толпой железнодорожных жандармов, вдруг завопил так, что пронзительный голос его разлетелся над строем.

- Как можно заради иноверцев поганых в честных людей стрелять!

Любопытно, Лаппо-Данилевские купили его от безысходности или от большого ума, полагая, что даже от дурака есть польза? Хорошо, если первое.

- А и правда, ваш-высокобродь, как-то оно ... не того ... - заворчали в строю городовых. - В своих-то ...

- Эти честные люди сейчас разбивают лавки и грабят дома! - рыкнул Меркулов.

- Сами виноваты, что их бьют! Веровали бы во что у нас в империи веровать положено - кто б их тронул! - запальчиво выкрикнул Мелков.

- А Фирочка, лада моя, за меня б замуж пошла, - выбирая повод своего коня-тяжеловеса,

с тоской протянул младший Потапенко. - Кабы не вера их поганая, жидовская ...

- Слышь, пане хорунжий, ты бы того ... не этого ... - есаул Вовчанский по-собачьи нервно зевнул, косясь на господина Меркулова.

Тот повернулся в седле - и сделал это так медленно, словно на плечах его лежала огромная тяжесть. Она и лежала - отчаянное желание дать в морду младшему Потапенко, потом Мелкову и бросив всех этих разговорчивых погнать паро-коня прочь, на помощь своему ребенку.

Вместо этого он окинул младшего Потапенко долгим взглядом: от торчащих из-под фуражки всклокоченных, давно не чесанных волос, прошелся по расхристанной, словно бы обрюзгшей и утратившей всякую стать фигуре, и остановился на давно нечищеных сапогах. Потапенко невольно шевельнул ногой - будто пытаясь спрятать позорный грязный сапог от этого взгляда. И лишь тогда Меркулов за говорил:

- Что ж, хорунжий, - тихо и страшно сказал он. - Могу лишь порадоваться за покойную вашу возлюбленную, что она умерла, страшной смертью, но хотя бы не дожила до вот этого дня!

- Да вы ... - хорунжий вскинулся, приподнимаясь в стременах так, что несчастный конь осел на задние ноги, всей своей огромной фигурой нависая над стройным начальником Департамента - и тут же осел, словно прихлопнутый яростным ответным взглядом.

- До дня, когда вот там, - Аркадий Валерьянович протянул руку, указывая в сторону еврейского квартала, - пьяная дикая толпа унижает и мучает таких же юных, черноглазых и гордых, ни перед кем и ни в чем не виноватых, точно таких, как она! За то, что они - такие родились, и так живут. А мужчина, клявшийся ей в любви, на это согласен и вмешиваться не собирается! Только вот наши священники учат, что мертвые смотрят на нас с небес. Не знаю, как у них в иудейской вере. Может, и не смотрят. А может, ей на вас и глянуть мерзко!

Потапенко задышал часто-часто, его глаза налились кровью, казалось, сейчас он просто прыгнет на Меркулова из седла, навалится всей тяжестью, вжимая в мостовую, вцепится твердыми, как железные прутья, пальцами в горло, а вместо этого вдруг выдохнул, так что вздох этот был больше всего похож на протяжный вой, поглядел на небо и громко скомандовал:

- А ну равняйсь, собачьи дети! Удила намотать, сопли подтянуть! Строем, рррысью, за его высокоблагородием ...

— Вот чего сразу - собачьи? - заворачивая коня в строй, проворчал Вовчанский. - Медведь, как есть медведь ...

- Не боитесь - что люди-то с вас спросят: за сколько казачки православные инородцам продались? - заорал Мелков.

Меркулов протянул руку и взял Мелкова за горло. Приподнял его в седле и под восхищенный свист Вовчанского удерживая на вытянутой руке, прошипел в стремительно синеющее лицо:

- А ты - за сколько продался, тварь? Живешь на подати, жалованье получаешь, одеваешься, обуваешься, еще и взятки берешь... И выбираешь. Koгo тебе защищать. А кого - нет? - при каждом слове Мелков вздрагивал, судорожно хватая воздух губами, пальцы его царапали сомкнувшуюся на горле руку, но освободиться не получалось.

Меркулов поднял его еще выше, почти подвесив над седлом - и с мясом рванул с мундира погон с серебряным галуном. И швырнул Мелкова из седла наземь, под копыта своего автоматона.

- Арррестовать! - рявкнул он. - Ты и ты, препроводить господина Мелкова в тюрьму, скажете, по моему приказу! За пренебрежение служебным долгом!

- Вы ... вы за это еще поплатитесь, господин Меркулов! - снизу прокричал Мелков. - Посмотрим, кто еще в тюрьме окажется и по какому обвинению! - и тут же испугано заверещал, когда паро-конь переступил с копыта на копыто у самой его головы.

- И трусость! - припечатал вдогонку Меркулов.

Усач городовой, явно из бывших армейских унтеров, только что кивавший в такт словам Мелкова, презрительно скривился.

- И запомните все! - Меркулов обвел собранных им людей бешеным взглядом. – Вы - полиция! Для полицейских как для Господа-Христа: «нет ни иудея, ни эллина ...»¹¹ Нет ни православных, ни мусульман, ни иудеев. Ни Кровных, ни бескровных, ни дворян, ни мещан с крестьянами! Для полицейского есть живущие по закону и идущие против него! Первых мы защищаем, вторым нет от нас пощады! В том наш долг, который каждый из вас исполнит с честью!

- Его высокоблагородию - ура! - выдвигаясь вперед, рявкнул княжич Урусов. – Не посрамим!

- Ура ... - жидко и неуверенно откликнулись городовые.

- Ура! - рявкнул, точно пролаял Вовчанский и во всю медвежью глотку подхватил Потапенко - Урааааа!

И вот тогда и городовые, и казаки наконец отозвались длинным нестройным:

- Ураааа! Ураааа!

- За государя, не посрамим! - в духе лучших армейских традиций прокричал Аркадий Меркулов - чувствовал он себя в тот момент изрядно глупо, но, если это поможет сдвинуться, наконец, с места, он и на голове пройдется! - За мной! – и дернув рычаг, погнал, наконец, автоматон в сторону еврейского квартала.

«Держись, Митька! Ты только немножко еще там продержись, сынок, не влезай ни во что. Отсидись, Предками и Христом-Богом прошу, что тебе до тех людей ...» - под отчаянно мечущиеся мысли он вел бодро рысящих за ним казаков – позади почти бегом следовала колонна городовых.

Подгоняющий коня Урусов поравнялся с ним и отрывисто бросил:

- Вы ведь сами не верите в это, ваше высокоблагородие. Что мы и правда сможем вот так - арестовать виновного, не взирая на Кровь, религию или звания.

- Не верю, - качнул головой Меркулов. - Но буду очень стараться, чтоб это стало правдой. Прямо нынче и буду! - и с облегчением выдохнул при виде новехонького фонаря, нелепо и неудобно воткнутого на самой границе еврейского квартала.

Следы погрома были видны уже здесь - обломки мебели на мостовой, изодранные в клочья книги и поземка из перинного пуха, вертящаяся у копыт автоматона.

- Готоооовсь! - протяжно проорали сзади, и Меркулов наконец-то рванул рукоять автоматона, заставляя того резко вскинуться на складывающиеся в суставах задние ноги. Из поднятых передних выметнулись две сабли, а голова раскрылась, будто книга, образуя перед всадником стальной щит.

Меркулов дернул рычаги - и раскачивающимися прыжками, будто античный козлоногий сатир, автоматон побежал вперед.

«Митька, я иду!»

Чудовищное удушье навалилось враз, будто воздух вдруг стал тяжелым, как каменная плита. Сзади послышались испуганные и яростные крики, заржали кони. Зазвенело пронзительно и тягостно, будто в небесах тронули гигантскую басовую струну. Встали на дыбы лошади. Солнце резко потемнело, словно на него накинули черную вуаль, и в сгустившихся сумерках страшным, потусторонним светом вспыхнул фонарь. Вырвавшийся из него сноп тускло-фиолетового огня ударил в несущийся мимо автоматон.

Глава 24. В гостях у Смерти

Место, заполненное разом и нестерпимым светом, и непроницаемой мглой, Митя узнал сразу же - оно показалось даже родным и привычным. Под ногами снова хлюпал кровавый ручеек: только теперь Митя был совершенно уверен, что кровь эта - его. И поглядел неодобрительно - так и вовсе вытечь можно, будто сжатая в кулаке виноградная гроздь. Один жмых и останется. Он присел на корточки и попытался ухватиться за кончик этого ручейка - пару раз пальцы промахивались, точно проходили насквозь. Даже журчание усилилось и красный поток стал шире, а тело, и без того не чувствующее сейчас ни жара, ни холода, точно погрузилось в оцепенение. . . Зато в душе вдруг вспыхнуло возмущение - что за неподчинение? Еще он собственную кровь уговаривать должен! А ну иди сюда! Он содрогнулся от боли, когда в руках его вдруг оказался кончик ярко-алой нити. Нить резала пальцы, но выпускать ее Митя не собирался - глупо сперва добывать, а потом бросать. И пошел вперед, наматывая нить на палец и каждый раз передергиваясь от новой вспышки режущей боли. Не страшно - накрахмаленный воротничок парадной сорочки порой еще и не так впивался. Светский человек умеет терпеть: и боль, и неудобства.

Потому что идти в этот раз было откровенно неудобно: ноги то и дело проваливались в крупный, зернистый песок. Он набился в сапоги, так что ступать становилось все неприятнее, но остановиться и вытряхнуть было совершенно невозможно - стоит Мите отпустить алую нить, и она тут же снова превратится в ручей. Так он и шел по мгновенно подсыхающему руслу. Из мрака уже привычно стали появляться смутные фигуры - но почему-то тут же исчезали, будто напуганные. Снова, как и в прошлый раз, во тьме кто-то кого-то увлеченно жрал, но при Митином приближении словно подавился, а потом раздался быстрый слаженный шорох лап - будто и невидимый едок, и его обреченная снедь принялись удирать в нежданном согласии. Почему-то захотелось догнать и проверить, получится ли у него самого их съесть - и эта идея не вызвала ни малейшего удивления или отторжения. Он даже остановился на мгновение, но гнаться все же передумал: в конце концов, будут нужны - найдет, и то, что кого-то там уже съели, ему не помешает.

Пока стоял в задумчивости, успел погрузится в песок почти по колено. С некоторым трудом вытащил увязшую ногу и зашагал дальше. Сквозь мрак что-то блеснуло, потом еще и еще, и Митя понял, что идет вдоль стены из выпуклого стекла. На стене словно зависла картина - детальная и живая, какой не бывает ни живописное полотно, ни даже недавно изобретенная светопись. Словно это место было сразу за закругляющейся вверх и вниз стеклянной стеной. Слегка запущенный двор с начисто вынесенными воротами и ломящейся внутрь толпой, дом с вооруженными людьми у каждого окна. Он отчетливо видел лица: хмельные и какие-то безумно-восторженные у ворвавшихся внутрь мужиков - они замерли, будто пойманные на середине движения. Один наклонился, словно только что выбил ворота собственной головой, второй вскинул доску для удара, третий и вовсе на бегу. Позади были еще люди - блестящие глаза, оскаленные зубы, распяленные в крике рты. Решительно и обреченно застыли у окон защитники. Изогнутое стекло слегка искажало пропорции, но разглядеть можно было и мокрую прядь седых волос, прилипшую ко лбу неопрятного старика с паро-беллумом, и лаково блеснувший на солнце козырек картуза у спрятавшегося за туалетную будку мальчишки. По самому центру, будто собирая вокруг себя всю картину, распростерто тело. Разглядеть его почему-то не получалось, взгляд выхватывал только детали: то запрокинутое бледное лицо, то пальцы, вцепившиеся в утоптанную землю в последнем усилии, то багровые пятна крови на распустившемся шейном платке и яркий блеск булавки с навершием в форме серпа ...

Хотелось остановиться и поглядеть подробнее, но нить вдруг потянула, точно норовя вырваться из рук, и пришлось ускорить шаг, на любопытную картину поглядывая лишь искоса. Сапоги теперь погружались глубже, их приходилось с силой выдергивать, а песок при этом подлетал вверх легкими сухими облачками, и опускался неторопливо и плавно, как опадающая листва. Каждый новый шаг поднимал новую тучку, и теперь Митя шел, рассекая колышущуюся песчаную завесу.

«Так пока дойду, все тут песком затянет» - мелькнула мысль, и Митя неожиданно озадачился: а куда он, собственно, идет? Мысль показалась глупой: идти куда-то было также нелепо, как и идти зачем-то. Но тогда почему он и вовсе идет? И где он идет?

Он всё же постарался оглядеться. Нить немедленно натянулась, врезаясь в пальцы. Но Митя успел увидеть, что такая же плавно изогнутая стеклянная стена закругляется у него над головой и спускается вниз, теряясь где-то в неразличимой дали. За стеклом сиял свет и клубилась тьма, переплетаясь причудливыми зигзагами.

Больше всего это было похоже на ... песочные часы. Положенные на бок песочные часы, песок в которых никуда не бежит, а почему-то назойливо летает вокруг, точно пух из распотрошенной перины. Но тогда где-то здесь должна быть узенькая, как осиная талия, перемычка между двумя колбами. Он сделал еще шаг - и увидел: картинка за стеклом словно размазывалась, и стягивалась в точку ... А дальше была крохотная, словно кукольная, дверь.

Под ногами начало неприятно похрустывать, песок при каждом шаге взлетал все выше и выше. Последние шаги он уже делал, пробиваясь сквозь мутную песочную взвесь - песок лез в глаза и ноздри, так что пришлось одной рукой придерживать нить, а рукавом другой прикрывать рот и нос. Преодолевая сопротивление песка, он доковылял, наконец, до двери. Нить уходила в фигурную замочную скважину. Митя был совершенно уверен, что он эту дверку когда-то уже видел. И даже вспомнил - где. В книге сказок, которые читала ему на ночь мама! Как раз в сказке о Марье Моревне, когда оставшийся на хозяйстве муж ее, Иван-царевич, подземелья обыскивал. Героя сказки Митя еще в детстве понимал и даже сочувствовал: место, где живешь, надо знать досконально, от подвала до чердака, со всеми его секретами и тайнами. Да и помогать всяким подозрительным заключенным не стоит, не выяснив хотя бы, по какой статье Уложения о наказаниях данный костистый господин на цепях висит.

Митя оглядел дверь, бросил взгляд через плечо - не смотрит ли кто. Если и смотрел, то вряд ли видел: песок уже не просто плавал в воздухе, а висел плотной, непроницаемой завесой. Митя наклонился и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, не скрипнув, мягко повернулась на смазанных петлях. Митя так и замер, неприлично полусогнувшись и глядя в непроницаемый мрак, в котором терялась красная нить.