Книга Готель

Глава 5

Спустя три недели со смерти матушки, в канун Рождества, я стояла перед пустым чуланом, проклиная себя за то, что забываю кормить кур. Я не выходила к ним долгими неделями, а теперь отец попросил меня приготовить рождественский ужин. Было бы так просто выбраться в лес за южными воротами и подстрелить фазана; но тогда стражники обвинили бы меня в браконьерстве, попытайся я пронести добычу в город. Мать всегда тратила пфенниги, заработанные шитьем кукол, на покупку еды для праздничных дней. Мысль о том, чтобы продавать их без нее, разбивала мне сердце, но вероятность остаться в сочельник в одиночестве тоже терзала.

Недоделанные куклы таращились на меня с полок пустыми тряпичными кругами лиц. Они бы превратились в хобгоблинов, попытайся я их дошить; мне еще предстояло научиться пользоваться иглой и при этом не колоться. Но матушка завершила с дюжину кукол перед тем, как захворать. Выбрав с одной полки Пельцмертель, а с другой – принцессу с ажурной вуалью и положив их в сумку, я замерла у порога.

Совет лекаря оставаться дома зловещим эхом зазвучал у меня ушах. На крючке у двери висел матушкин плащ. Ярко-голубой, окрашенный в ее любимый цвет мастером, которого мы не видели много лет. Мать говорила, что в краситель добавлено несколько секретных составляющих, на удачу. Все остальные в городе носили одежду из более распространенного темно-синего полотна, сделанного красильщиком. Мне захотелось пойти в ее плаще – дома я иногда заворачивалась в него, просто чтобы окунуться в родной запах, – но голубой цвет бы меня выдавал.

А потому я зашла в чулан и взяла платок и свое потрепанное серое одеяло, которым можно было укрыть лицо, надев его, будто плащ с капюшоном. Меня воротило от того, каким я стала изгоем. Все, чего мне хотелось с самого детства, – это обычной жизни: мужа, детишек, которым можно было дарить объятия и рассказывать сказки, работы повитухой. Отныне все это казалось невозможным.

По пути на рынок у меня урчало в животе. В воздухе пахло выпечкой и леденцами. Дети на улицах играли в снежки. Торговцы зазывали покупателей, предлагая пряники и вино к празднику. Сияло солнце, заливая бледным холодным светом блестящий снег, такой белый, что у меня болели глаза. У рождественского вертепа перед собором толпились завсегдатаи рынка, слушая певчих, наряженных пастушками и поющих на языке церковников. Я тоже остановилась послушать, держась немного поодаль, чтобы никто не видел моего лица. Песня что-то во мне всколыхнула – смутное воспоминание о другом кануне Рождества, в который мы с родителями так же стояли и слушали похожий хор. Меня настолько охватило грустью, что я испуганно вздрогнула, когда песнопение кончилось и все стали расходиться. Пока толпа текла мимо, я стояла затаив дыхание и надеялась, что никто меня не узнает.

– Куклы! – наконец выкрикнула нараспев через силу, плотнее кутаясь в капюшон. – Куклы на продажу!

Несколько детей, которым явно наскучило представление, сразу же сгрудились вокруг. За ними подошли и их матери. Я распродала все почти мгновенно. Меня никто не раскусил. Покупая еду для праздничного ужина, я увидела, как мужчина, похожий на отца, гуляет под руку со светловолосой женщиной, похожей на вдову Фелисберту из церкви. Пара приблизилась – это действительно оказались они, – и я натянула на лицо изодранный капюшон. Шагающий мимо отец меня не заметил; лысая голова у него блестела на зимнем свету. Они со вдовой что-то попивали из своих кружек, а трое ее сынишек вприпрыжку следовали за ними, жуя пряники. Живот у меня скрутило от того, что отец способен был гулять с кем-то, кроме моей матери, и с чужими детьми. Я поспешила оттуда прочь, не выдержав этого зрелища, и принялась за собственный пряник, купленный в утешение.

На ступенях позади собора стояли две молодые женщины, наряженные в платья и платки. Под ногами танцевали голуби, хлопая крыльями.

– Что заставляет вас полагать, будто она способна излечить лихорадку? – спросила первая женщина у второй.

– Это святая целительница, – ответила вторая. – Я слышала, что она создает книгу о лечебных свойствах растений.

– Она ни за что не отправится в такой долгий путь. Вдоль всего Рейна.

– Однако же. Как по мне, весьма вероятно, что она смогла бы это совершить. Говорят, что через нее творит деяния Господь. К ней приходят видения. Она их записывает.

– Как будто бы весьма мужественная женщина.

Ее собеседница рассмеялась.

– Я слышала, что она возводит собственное аббатство. Крепость на реке, чтобы все нечистоты и отходы уплывали. Она исцелила женщину в Бингене от припадков.

Я чуть не подавилась пряником.

– О ком вы говорите?

Женщины повернулись ко мне.

– О матушке Хильдегарде, – отозвалась первая, глядя на меня.

Я только теперь сообразила, какие яркие у них наряды и как высокопарно они изъясняются на немецком. И заметила длинные, перевязанные лентами косы, которые матушка называла «трупными» из-за того, что их надставляли волосами мертвецов. Это были жены придворных. Первая заглянула под мой капюшон.

– Ты, случаем, не дочь повитухи?

– Та, что прокляла кожевника? – Вторая посмотрела на меня с прищуром. – Точно, она. А ну отойди!

Сердце забилось у меня в горле.

– Никого я не проклинала! – крикнула я, убегая прочь и грохоча башмаками по булыжникам. Я не останавливалась, пока вконец не запыхалась в переулке за скорняжной мастерской. Сгорбившись и хрипло вдыхая, стала себя бранить. Глупо было вовсе обращаться к тем женщинам. Отдышавшись, я вздрогнула. Воздух вокруг будто истончился. Не здесь, подумала я. Не сейчас…

Но именно так и случилось. Я ощутила притяжение. Душа покинула мою плоть.

Придя в себя, я поняла, что лежу на спине в слякоти, капюшон свалился у меня с лица. А мой обморок заметили сыновья скорняка.

– Тебе нельзя ходить по улицам, – усмехнулся младший, перегораживая переулок и складывая пальцы в такой же знак, как сестра мельника на площади. – Ты спустишь своего демона на кого-нибудь другого.

Я поднялась, чувствуя в животе бурлящий страх. Старший парень ухмыльнулся, пихая брата локтем и глядя на мой лиф. Я посмотрела вниз и увидела, что из-за прорехи на платье у меня обнажилась грудь, обнадеживающе подросшая. Я настолько погрузилась в свое горе, что даже не заметила собственного цветения. Я ощутила, что краснею, и прикрылась плащом.

Старший двинулся на меня, напрягая мышцы, как змея перед броском. Я метнулась в другую сторону, оттолкнув его младшего брата с дороги, так что тот поскользнулся и упал лицом в снег. Убегая из переулка, я успела заметить кровь, дивный красный бутон на снегу в том месте, где он ударился носом о камни.

В день Рождества отец сопровождал меня домой с церковной службы. Как только мы зашли в хижину и вымыли руки, я села за кухонный стол, чтобы нарезать все для ужина. Отец поначалу не заговаривал. Просто стоял у окна, наблюдая за мной, освещенный со спины зимним солнцем, от которого вокруг головы у него сиял слишком яркий ореол.

– Тебе скоро понадобится женская сорочка, – сказал он наконец, глядя, как я строгаю овощи. – Пора. Сколько тебе, шестнадцать?

Я смущенно кивнула.

Он выудил из кошелька несколько хольпфеннигов и выложил их на стол, потом достал из сумки мешочек с цукатами и опустил их рядом с монетами.

– Подумал, что надо купить чего-нибудь сладкого в честь Рождества.

Его внимательность меня удивила. Я заметила тени у него под глазами и уловила печаль в словах. Вся скорбь, таившаяся у меня внутри, теперь грозила выплеснуться наружу.

– Я так скучаю по матушке, – сказала я неожиданно. Голос у меня задрожал.

Отец вздохнул.

– Не отчаивайся, Хаэльвайс. Господу это неугодно.

– Прошло только три недели.

Он посмотрел на меня резким взглядом. Я отчаянно постаралась придумать безобидный предмет для разговора. Весь день за готовкой я мечтала о паломничестве в аббатство Хильдегарды.

– Что ты слышал о матушке Хильдегарде?

Отец с усмешкой покачал головой.

– Женщина? Возводит монастырь, исцеляет недуги, пишет священные книги? Не иначе как персонаж из любой сказки твоей матери.

– Я подумала, вдруг она может вылечить мои обмороки.

– Вполне, черт возьми, может. Говорят, что все остальное она умеет. Но Бинген очень далеко. Как тебе туда добираться?

У меня вырвался вздох. Не «как мне помочь тебе туда добраться», а «как бы ты сделала все сама».

– Это я еще продумываю.

Отец тоже вздохнул и пошел в чулан за лекарской кадильницей. Наполнил ее углем и порошком и поднес к огню. Когда он со стуком поставил ее на стол, из прорезанных крестов у нее по бокам потек знакомый душистый дымок.

– Что ты делаешь?

– Очищаю дом.

– От чего?

Отец нахмурился.

– От грехов твоей матери.

Я не поверила своим ушам. Неужели он винит матушку в ее болезни? Неужели думает, что Бог поразил ее за «грехи»? Я встряхнула головой, пытаясь выкинуть из ума эти мысли, но не смогла. Сердце переполнилось возмущением.

Отец смотрел в другую сторону, на дым, клубящийся над кадильницей и уходящий в отверстия под крышей.

Я подумала о том, как он обвинил в смерти матушки меня. Мне захотелось на него накричать.

– Пожалуйста, объясни мне, почему ты считаешь, будто я в ответе за недуг матери?

Он оторвал взгляд от дыма, явно витая мыслями где-то в другом месте. Через мгновение открыл рот, затем закрыл его, как будто в кои-то веки пытаясь взвесить свои слова.

– Мне тогда стоило сказать, что я виню ее в существовании твоего демона.

Я уставилась на него в ожидании объяснений.

Слова посыпались из него так, словно ему давно хотелось их произнести.

– Ты знаешь, как твоя мать воспитывалась глубоко в чаще леса к северу от города. Твоя бабка нашептывала злые заклинания. Когда мы впервые повстречались, в твоей матери была тьма, была дикость. После того как я позвал ее замуж, она поклялась все это забыть, но она была не из тех, кто держит свое слово. Все эти противоестественные средства, которыми она втихаря лечила твои припадки, все нечестивые слова, что бормотала себе под нос. Не думай, будто я их не слыхал. Когда я перестал делить с ней постель, она даже нарушила наши венчальные клятвы. – Он заколебался, глядя мне в лицо, и широко раскрыл глаза. – Матерь Божья! – прогремел на всю комнату. – Она тебе рассказала?

Я замотала головой. Мне не хотелось обманывать ее доверие.

– Я не знаю, о чем ты.

– Черт возьми, Хаэльвайс. – Было очевидно, что отец не поверил. Он схватил меня за руку через стол. Вспыхнул гневом, как это случалось всякий раз, когда я отказывалась делать то, что велено. Его пальцы стиснули мне запястье, выкручивая руку. – Не лги. Что она тебе сказала?

У меня выступили слезы. Я заставила себя застыть, считая прорези в кадильнице. Дым щекотал ноздри. Резкий, как аромат пряностей, но невероятно сладкий, он навевал воспоминания о запахах, которые я вдыхала на рынке еще девчонкой. Корица и анис, фенхель и шалфей. Что бы отец ни сжигал, это не было похоже ни на один из них и напоминало все одновременно.

– Что она ходила к ворожее за зельем.

Он отпустил мое запястье, до странного заметно расслабившись.

– И все?

У меня сдавило грудь. Я коротко кивнула.

– Клянусь.

Он с облегчением вздохнул, закрывая глаза. Чуть погодя снова заговорил, уже будничным голосом.

– Мне нужно тебе кое-что сказать. Помнишь Фелисберту? Из церкви?

Сердце застучало у меня в ушах. Фелисберта – так звали светловолосую женщину, которую я видела с ним на площади. Я кивнула, боясь, что понимаю, к чему все идет.

– Ее муж умер от лихорадки. У нее трое сыновей. Родня ее бросила. Отец Эмих призывает меня взять ее в жены.

В животе у меня что-то оборвалось. Дыхание перехватило. Я подумала о том, сколь многим ради него пожертвовала матушка.

Отец не смог посмотреть мне в глаза.

– Я бы позвал тебя к ней жить вместе со мной, но она боится твоего демона. Ей нужно думать о мальчиках.

Эти слова меня потрясли. Я всю жизнь терпела его изменчивое отношение к себе, но не думала, что отец окажется настолько жестоким. Он не только нашел замену моей матери, но и собрался бросить меня из-за того, что его новая жена не хотела видеть меня в своем доме? Ни одна девушка моего возраста не жила в одиночестве.

– Ты хоть задумывался о том, что это будет значить для меня?

– Я стану навещать тебя раз в неделю. Буду носить рыбу и сыр. Не велика разница с тем, как дела обстоят сейчас.

Я уставилась в стену, чувствуя подступающий к горлу комок, и просидела так весь рождественский ужин. Пока отец болтал о достоинствах Фелисберты, у меня на глаза набегали слезы. Я с трудом глотала куски рыбы и цукаты. И без конца думала о француженке, которую забили камнями на улице за проповедь евангелия Марии Магдалины. Если отец уйдет, а я снова потеряю сознание на площади, горожане сожгут меня на костре.

Рождественскую ночь я провела в каком-то оцепенении, пытаясь смириться с тем, что от меня отказались. И все лелеяла глупые желания: чтобы матушка оставалась в живых и могла меня утешить или чтобы Маттеус поспешил и вернулся домой.

На другой день отец приехал с Фелисбертой на повозке, запряженной старым седым ослом. Они забрали почти все – все наши стулья и сундуки, – оставив только глиняные кувшины в чулане, кухонный стол, мой тюфяк и матушкин сундук. Фелисберта попыталась взять и его, но, когда она присела и собралась в нем порыться, отец ее остановил.

– Это принадлежало матери Хаэльвайс, – сказал он ей с добродушной хрипотцой в голосе. – Оставь ей.

Слезы обожгли глаза. Сердце переполнилось. После всего, что он сделал, я по-прежнему тянулась к его любви, хотя – а может быть, потому что – понимала, какая это редкость. Когда они ушли, я заглянула в сундук, чтобы узнать, что отец захотел мне отдать. Сундук был заполнен матушкиными старыми льняными платьями и блузами, почти сплошь ее любимого голубого оттенка. У меня чуть не разорвалось сердце, когда я поднесла полотно к носу и вдохнула ее запах. Кроме одежды, там был платок, который она спрятала, потому что тот истрепался. Пара ношеных башмаков. А подо всем этим – деревянная коробочка с простым резным узором. Я ее достала и попыталась открыть, но поняла, что она заперта.

Шкатулка на замке? Я и не знала, что у нас такая была.

Ключ из горшка с анисом. Когда я повернула его в замке, тот щелкнул. Внутри я нашла потускневшее золотое ручное зеркальце, завернутое в синюю шелковую ткань; на ручке у него были вырезаны странные знаки и птицы. Я с трепетом вспомнила рассказ сапожника о том, что он видел такое у королевы. Откуда зеркало взялось у матушки? Как она заполучила нечто столь дорогое?

Развернув полотно целиком, я увидела, что стекло у него разбито.

На следующей неделе озеро начало замерзать, лужи у причалов покрылись тонкими белыми чешуйками льда. Прошлой зимой мне нравилось топтать их на ежедневных прогулках. Но после столкновения с сынками скорняка я покидала хижину неохотно. Большая часть моих дней проходила в огороде за попытками придумывать блюда из тех немногочисленных продуктов, что у меня были. Несколько раз, заслышав над каменной стеной гнусную песню сорокопута, я подбиралась поближе и подстреливала птиц, но те, по правде говоря, были слишком мелкими и в пищу не годились.

Время от времени я доставала разбитое ручное зеркальце и гадала, сколь многого не знаю о своей матери. И мечтала о путешествии в аббатство Хильдегарды. Если бы Маттеус убедил своего отца позволить нам пожениться, их семья могла бы потянуть мою дорогу туда за исцелением. Отправляясь-таки на рынок, я всякий раз выбирала наименее многолюдные улицы и часто перепроверяла, скрывает ли мое лицо самодельный капюшон. Улицы со скорняжной мастерской я избегала, вместо этого выбирая улицу с портняжной. Увидев внутри отца Маттеуса, я бы поняла, что и тот вернулся из Цюриха. Но в мастерской всегда была только его мать. Ночами мне снилось, будто он приезжает домой и стучит в мою дверь с радостной новостью: отец дает ему согласие на брак по любви. И в тот же миг все мои невзгоды испаряются навсегда, то есть до следующего пробуждения.

Поначалу отец держал слово и раз в неделю приходил на обед. Мы делили принесенную им еду, пахучий сыр и соленую рыбу. Но со временем он начал забывать. Иногда забывал сыр, иногда – рыбу. Однажды, за несколько недель до Великого поста, он явился с пустыми руками и ушел, потому что мне нечего было приготовить. Я поняла, что мне придется самой приносить еду, если я хочу с ним обедать.

На следующий день, закутавшись в свое одеяло-накидку, я продала еще одну готовую куклу, чтобы купить припасов. Выбирая муку, я приметила новое лицо, городского глашатая, которого никогда прежде не видела. Рослый мужчина с румяным лицом и слишком громким голосом ходил от одной горстки покупателей к другой со свитком в руках. Подойдя к очередному скоплению людей, он заговаривал с ними с оживленным видом, сверкая глазами, – слишком далеко, чтобы я слышала слова. Каждый раз как он заканчивал свою речь, происходил обмен: я видела, что одна женщина отдала ему винный бурдюк, а другая подарила поцелуй. После этого он понижал голос. От последующих слов женщины ахали, и глашатай двигался дальше. Когда он приблизился ко мне, от выражения на его лице у меня свело живот. Я забрала покупки, собираясь уйти.

– Куда ты так спешишь? – пробубнил мужчина, шагая за мной по улице, ведущей от площади. От его дыхания пахло вином. – Неужто не хочешь услышать новости от его императорского и королевского величества? Официальный указ я зачитаю завтра, но ты можешь узнать все прямо сейчас, если заслужишь мою благосклонность…

– У меня ничего для вас нет.

– Речь о принцессе.

Внутри меня что-то щелкнуло. Продажа кукол изматывала; к этому мгновению мое терпение иссякло.

– Оставьте меня в покое.

Лицо у него стало жестче. Он схватил меня за руку и рывком затащил в переулок, выкрутив мое предплечье. Я слишком поздно осознала ошибку. Глашатай собирался получить желаемое, так или иначе. Когда он прижал меня к стене, я зацепилась взглядом за печать на его свитке: золотой щит с изображением черных львов. Знак короля. Пока мужчина меня целовал, я с закрытыми глазами желала, чтобы моя душа оставила тело.

– Вот так это работает, – ухмыльнулся тот. – Любезность в обмен на сведения. Поняла?

Я кивнула, глядя на него. Он отпустил мою руку. Прорычал:

– Принцесса Фредерика сбежала из замка. И направилась в эти края. Если ты ее заметишь, король Фредерик велит немедленно об этом сообщить под страхом смерти.