Книга Готель

Глава 8

В ночь перед венчанием я пошла к причалам искупаться. Я волновалась так, будто сама выходила замуж. И все не могла перестать думать о предложении Маттеуса. С одной стороны, оно было неприемлемым. Я бы не смогла делить его с другой, я и без того давно стала изгоем. В городе жили такие одинокие женщины – зовущиеся вдовами и старыми девами, но все знали, кто они в действительности. Люди судачили. Дети пели грязные песенки. Меня стали бы сторониться и называть шлюхой.

С другой стороны, я хотела быть с ним. В глубине души я хотела этого больше всего на свете. После смерти матушки и ухода отца у меня оставался только Маттеус. Как бы я стала выживать одна, без товаров на продажу, без способности зарабатывать деньги? Сумела бы и правда прожить за счет огорода и еды, которую отец забывает приносить? Он даже не научил меня рыбачить.

На берегу я сняла все, кроме нижнего белья, благо фонари светили скудно. Постояла на краю причала, чувствуя между пальцами ног жидкую грязь. Затем спустилась в озеро и тщательно почистила ногти. Намочила волосы и стала оттирать руки, так что покраснела кожа. Какое-то время я воспринимала только звезды и холодную воду, от которой немела плоть. Потом вспомнила, что будет завтра. Меня пронзило ознобом, и появилось знакомое притяжение.

В себя я пришла, уже захлебываясь озерным илом. Я закашлялась и еще несколько раз невольно вдохнула, пока не смогла вернуть себе власть над телом и подняться. Пошатываясь, ухватилась за причал.

Конечности оставались деревянными. Легкие горели. Волны шлепали о доски. Я закрыла глаза, снова чувствуя глину пальцами ног, и подумала о том, насколько глупо было бы пытаться жить одной. Мне даже не искупаться, не подвергая себя опасности.

Дома я разделась перед огнем, согрела руки и расчесала волосы. По комнате скакали отблески пламени.

Когда сорочка высохла, я решила примерить платье и плащ, которые сшил Маттеус. Мне хотелось увидеть себя такой, какой я предстану перед ним завтра, если решусь пойти на свадьбу. Льняная ткань вздохнула, когда я натянула наряд через голову. Полотно мягко обхватило мою маленькую грудь, стоило зашнуровать бока. Я разгладила платье на животе и накинула плащ, глядя на блеск золотой отделки на рукавах. Сверху они были узкими, а длинные и красивые манжеты свисали свободно. Я чуть не расплакалась. Как мне смотреть на венчание Маттеуса с другой?

Едва я задала этот вопрос потрескивающему огню, дверь со скрипом отворилась.

– Подумал тебя проведать. – Отец начал говорить, поворачивая задвижку. Запнулся на полуслове. – Хедда, – выдохнул он, и дверь за ним захлопнулась.

Я обернулась, сбитая с толку именем матушки.

– Отец? Это я.

Если не считать мерцания пламени, в доме было темно.

– Я знаю, – отозвался тот, но странным голосом. Вышел на свет, хмурясь и сурово глядя на меня. – Где ты это взяла?

Я посмотрела на свой плащ. Он произнес имя моей матери. Когда бы та могла носить дорогую одежду? Я попыталась вызвать в памяти дом бабушки, но от воспоминаний о ней оставались одни смутные всполохи. Пышная грудь, темные волосы. Блестящие яблоки, собранные в фартук, котел с бурлящим тушеным мясом. Невозможно было сказать, насколько она богата.

– Отвечай.

– Завтра свадьба Маттеуса. Он сшил для меня наряд на венчание.

Отец застыл.

– Как ты с ним расплатилась?

– Это в знак дружбы, – пробормотала я. – Ничего подобающего мне было не дать.

Он подозрительно меня осмотрел.

– Зачем ты вообще туда собралась? Думал, ты сама хотела за парнишку замуж.

Я вспыхнула.

Отец одарил меня понимающим взглядом, неодобрительно покачав головой.

– Как там говорят ворожеи в сказках твоей матери? У всего есть цена.

В ту ночь я так долго не ложилась в попытках решить, приходить ли на свадьбу, что мое тело, в сущности, выбрало за меня. Я проспала до звона церковных колоколов, так что едва оставалось время одеться. Но еще только открыв глаза, уже поняла, что пойду. Я хотела услышать, как Маттеус обращается с клятвой ко мне. И торопливо засобиралась, натягивая новый наряд через голову и забирая волосы назад.

Затем я поспешила по улице к монастырской церкви. Служба уже началась. Я увидела макушку Маттеуса рядом со светлыми косами Фебы на скамье Кюренбергеров. От их соседства у меня сжалось сердце. Слушая ровное бормотание священника, я могла думать только о том, как сильно ее ненавижу. И была не в силах отвести от нее взора, охваченная этой ненавистью.

После службы я поспешила на улицу. Толпа собралась на ступенях, чтобы увидеть, как будут благословлять союз Маттеуса и Фебы. Голуби горестно ворковали, словно разделяя мои чувства по поводу события. Маттеус вышел из церкви первым – в рубахе и штанах тонкого полотна – и принялся обводить встревоженным взглядом всех собравшихся. Феба появилась следом за ним; ветер развевал ее длинное платье с замысловатым сине-золотым узором на вороте и высокой присборенной талией, не до конца скрывающей выпуклый живот. Светлые волосы казались гуще прежнего, а на щеках сиял нестерпимый розовый румянец. У меня не получалось на нее не глазеть. Это могла быть я, все твердил тихий внутренний голосок, это могла быть я – постыдным припевом, – только я бы несла его дитя.

Я смотрела на священника, сходящего к ней по ступеням, и руки дрожали от ярости. Я вспоминала, как прижимала к себе сына мельника – первого младенца, которому помогла прийти в этот мир, – и как мне хотелось его украсть. Если я не соглашусь стать любовницей Маттеуса, у меня может никогда не появиться собственного ребенка. А если соглашусь, нашими детьми будут гнушаться.

Священник начал церемонию, люди затихли, а выражение лица Маттеуса стало отчаянным. Вскоре пришло время произносить обеты. Феба проговорила клятву ровным голосом, словно смиренно принимая свою партию. Затем священник обратился к Маттеусу, и повисло долгое молчание; тот пристально оглядывал толпу. Когда он наконец меня нашел, лицо у него озарилось облегчением. Повторяя слова обета, он смотрел на меня, хотя имя назвал чужое. У меня запылали щеки, но я не отвела глаза.

А после священник благословил их союз и оплел им запястья традиционной голубой лентой. Горожане почтительно захлопали, поздравляя спустившихся по лестнице молодоженов, которых уже обступили обе семьи. Мать Маттеуса обняла его, улыбаясь и смеясь. Отец похлопал по спине, хорохорясь, будто петух, в своем безвкусном новеньком плаще и рубахе. Меня охватило отвращение к этому человеку. Я бросилась в гущу гуляк, державших путь на званый обед. И побрела мощеными улицами к северной части города, неохотно следуя за пестрой компанией в ярких, изысканных одеждах.

Во владение Маттеусу перешел дом Кюренбергеров на берегу озера у городских ворот. Темное, угловатое каменное сооружение под мрачно-серым небом делало место почти зловещим. За ним блестела вода. Сад был обнесен высокой стеной из таких же камней, что и само жилище. Над входом разномастные серые валуны плавной аркой уходили вверх. Деревянные ворота в проеме оказались не заперты, но петли проворачивались с трудом. Со створ смотрело резное украшение в виде солнца.

Зайдя внутрь вместе со всеми, я услышала бренчание струн, смех, людской говор и поющий мужской голос. В углу двора юноша немногим старше меня держал в руках искусно выделанную лиру. На нем был вычурный наряд из темно-зеленого бархата. Такой дорогой, словно тот украл его у князя. Миннезингер. Раньше я о них только слышала. Мне не доводилось оказаться на празднестве столь богатом, чтобы гостей развлекали нанятые артисты.

Осмотревшись вокруг, я почувствовала себя неуютно. По саду была расставлена дюжина столов, украшенных роскошными гирляндами, перьями и венками. Вдоль стен росли тщательно постриженные кусты бересклета. Через окно-бойницу в ограде виднелись волны, набегавшие на берег озера. Пока я высматривала себе место, рядом на траву мягко упало павлинье перо неистово-синего цвета, и меня окатило негодованием. Лишь эта зажиточность и сделала Фебу столь заманчивой партией в глазах отца Маттеуса. Будь такое богатство моим, он бы во мгновение ока решил, что я достойна его сына.

Но у меня уже урчал живот, а вокруг витали ароматы, обещавшие грандиозный пир, – пахло колбасами, горчицей, шалфеем и шафраном, сладким хлебом и кремовыми десертами – и потому я вместе с другими гостями выстроилась в очередь к чаше для омовения рук. Потом присмотрела себе маленький столик в углу поближе к воротам и села, немедленно принявшись злобно трепать одну из ближайших гирлянд в мелкие клочки. У меня ушло несколько мгновений на то, чтобы осознать свои действия и свой гнев и заставить себя прекратить. Я сунула руку в кошелек и потерла амулет, наскоро вознося всем внимающим богам молитву о том, чтобы не ударить никого по лицу раньше раздачи еды.

Мои воззвания прервались новыми волнами музыки. Лира под пером миннезингера зашелестела, словно листья на ветру. Это было одуряюще красиво. Голос молодой дворянки, вставшей за столом около артиста, звучал чисто и ясно:

Миннезингер то и дело озадаченно поглядывал на молодых. Тем было явно не по себе. Феба прикрыла рот ладонью. По толпе побежали шепотки, приглушенные продолжением песни. Гостья рядом со мной, седая женщина в шелках, захихикала. Светловолосая девица напротив нее скривила губы в ухмылке:

– Сколько женихов уж посбегало от Фебы?

Старуха прокашлялась.

– Первому был не по душе ее норов. Второй прознал о третьем…

Я усмехнулась.

– Этот миннезингер. Кто он такой?

Старуха презрительно фыркнула.

– Людвиг Кюренбергерский, кто же еще. Вы, должно быть, из гостей жениха. – Она поправила брошь на горловине наряда и повернулась к собеседнице. – Ну хоть у первенца будет дворянская кровь.

Та рассмеялась. Я стиснула зубы и обратила все внимание к музыке. Следующая песня началась с надрывной ноты, заставившей меня тяжело вздохнуть еще до первых слов исполнителя. Я помнила эту мелодию по выступлениям бродячих артистов на рынке: так начиналась общеизвестная баллада о влюбленных, что знали друг друга с детства. Заметив взгляд Маттеуса, сидевшего за главным столом, я поняла, что он наверняка попросил ее исполнить с мыслями обо мне. В уголках глаз выступили жгучие слезы. Я уткнулась лицом в кубок и сделала большой глоток медового вина, чтобы скрыть свою скорбь. Жидкость согрела руки и горло, даря привкусы дорогих пряностей и веселья, ощутить которого я не могла.