Книга Готель

Глава 3

Возвращаясь домой от хижины мельника, я решила пройти дорогой, пролегавшей через портняжную мастерскую. Когда я ее миновала, Маттеус открывал дверь состоятельному заказчику. Мне показалось, что он собирается подойти и поговорить со мной, но потом его отец это заметил и позвал его внутрь. Прежде чем затворить дверь, Маттеус встретился со мной взглядом – лицо его выражало сожаление – и одними губами произнес слово прости.

Нежданная встреча была настолько унизительной, что я постаралась выкинуть ее из головы. Отца дома не оказалось. Следующие несколько дней я провела за готовкой, уборкой и попытками выходить матушку. Я не могла перестать думать о том мгновении, когда держала на руках сына мельника, и об остром желании его украсть. Раньше я лишь полагала, что стану матерью, потому что от меня этого ожидали. Теперь я этого жаждала.

Каждое утро я выходила на причал за хижиной и высматривала отцовскую лодку, но вернулся он только спустя четыре дня. В грязной одежде и с непонятными отметинами на лице, но с хорошими новостями. Епископ наконец отозвался на его прошение прислать к матушке лекаря.

Посланный епископом человек оказался тем самым монахом, который бросил меня на площади. Когда я открыла дверь и увидела его превосходный наряд, холодные глаза и безупречную бороду, мое возмущение вспыхнуло с новой силой.

– Вы только поглядите, кого прислал епископ, – не скрывая обиды, сказала я. – Спасибо, что снизошли до посещения нашего дома.

Он одеревенел, щурясь в утреннем солнце.

– Я иду туда, куда говорят. Кто-то написал епископу от имени твоей матери.

За четыре дня своего отсутствия отец, должно быть, каким-то образом нашел того, кто смог составить письмо.

Мне понадобилось время, чтобы совладать с гневом и проводить лекаря в заднюю комнату. Увидев мою мать спящей на топчане, тот сразу протянул мне склянку.

– Набери сюда воды из общественного фонтана, – сказал он, полагая, что я сразу поступлю как велено.

– Мы только что наполнили кувшин из колодца, – отозвалась я, не решаясь оставить матушку с ним наедине. – Я наберу оттуда.

Лекарь покачал головой.

– Вода должна быть из фонтана.

– Да божьи зубы! – выругалась я. – В колодце она тоже чистая.

Мать на кровати открыла глаза. Прошептала:

– Хаэльвайс, веди себя подобающе.

Лекарь посмотрел на нее, а потом и на меня, смиряясь с необходимостью объяснить.

– Все, что я делаю, должно делаться с Божьим благословением. В колодце вода стоячая и в дюжине футов под землей. Только в фонтане она достаточно чиста, чтобы ею благословить.

– Ладно, – сердито сказала я. Взяла склянку и, громко топая, удалилась к фонтану, хотя и продолжая подозревать, что в колодце вода все же чище. Видит Господь, там она определенно вкуснее.

Когда я вернулась, лекарь сидел рядом с матерью на ее постели, глядя в небольшую таблицу с неведомыми знаками.

– Луна в Весах, – пробормотал он, доставая из сумки ланцет. И легким движением запястья порезал матушке предплечье.

Ее действия монаха как будто странным образом устраивали.

Лекарь задумчиво посмотрел на капли крови на лезвии.

– Давай воду, – потребовал, протягивая руку.

Я почти швырнула в него склянкой.

Он не обратил внимания на мой гнев, произнес короткую молитву над водой на языке церковников, а затем смешал несколько капель с кровью на ланцете.

– Загустела, – сказал он через мгновение, глядя на мою мать. – Ты слишком вялая. Нужна еда, приправленная душицей. Больше купаний и движения.

Мать натянуто улыбнулась.

– Как прикажете.

Я понимала, что она это просто из вежливости.

– Перед тем как захворать, ты не замечала в доме никаких скверных запахов?

Мать покачала головой с фальшивой улыбкой.

Лекарь обхватил пальцами ее запястье, нажал на внутреннюю часть. Я подавила желание оттолкнуть его руку.

– Есть ли у тебя грехи, требующие исповеди?

Мать снова покачала головой.

– Это не духовный недуг, брат.

Мысли у меня заметались между двумя крайностями. Я не доверяла лекарю, но страшилась за здоровье матери.

– Скажи ему, где ты была в ночь накануне.

– Сколько раз мне повторять, что я просто гуляла, – отрезала она.

Что-то в ее глазах заставило меня промолчать. Такой же взгляд она бросала на меня в детстве, когда на рынке обвязывала мне руку шнурком.

Лекарь посмотрел на нее.

– Куда ты ходила?

– В лес, неглубоко.

Он поднял бровь.

– За северные ворота? После заката?

Мать кивнула, закрывая глаза.

– Ночью лес полнится ядовитыми парами, – настойчиво сказал монах. – Туман несет заразу.

– Ничего такого он не делает, – отрезала мать, выходя из себя. – Дымка совершенно безобидна. Вещество, из которого сделаны души…

Лекарь изумленно перебил:

– Что это за бредни? Туман возникает из грязи в лесной подстилке. Из гнили и отбросов, ползучих тварей и жухлых листьев. Кожевник ходил охотиться накануне того, как слег. В ту ночь стоял густой туман. Не знаю, слыхала ли ты, но вчера он умер.

Лицо матушки омрачила печаль. Слезы обожгли мне глаза. На один краткий миг лекарь преисполнился довольством от того, что настоял на своем. Потом вспомнил, что стоит склонить голову.

– Упокой Господь его душу.

Он выждал строго необходимое время, отдавая почтение умершему, и вернулся к нравоучениям о тумане. Который назвал миазматой: злой сущностью смертей и недугов, поднимающейся из почвы.

– Она попала тебе в кровь, – заявил лекарь. – Нужно сделать кровопускание.

Матушка скосила глаза, как она обычно делала, когда отец говорил что-то нелепое, но руку протянула.

– Помяни мои слова, – сказала она мне. – Я это делаю из-за обещания, данного твоему отцу. Туман никак не виноват в моей хвори.

Лекарь покачал головой, подняв брови, и велел мне зажечь лучины и факел. Когда я вернулась, он уже доставал своих пиявок, мерзких плоских черных червей, которых держал в банке. Ушло два часа на то, чтобы разложить их по коже матушки, и еще час на то, чтобы она потеряла сознание. Дальше она лежала неподвижно, покрываясь испариной, пока пиявки делали свое дело. Я смотрела, как вздымается и опадает ее грудь, горячо желая увидеть признаки улучшения, но оно не наступало. Мать лишь бледнела все сильнее, так что на щеке у нее проявился выцветший розовый шрам. Лекарь коснулся его пальцами.

– Откуда это взялось?

– С охоты в лесу. До возведения стены. По крайней мере, так она говорит. Он был у нее, сколько я себя помню.

Монах молча кивнул, размышляя.

– Твоя матушка упряма.

Я поневоле усмехнулась. В комнате повисла тишина.

– Она выживет?

Лекарь заглянул в банку с пиявками. Там на дне копошилась небольшая черная кучка червей.

– Если Господу будет угодно.

Отрывая пиявок от ее кожи, блестевшей рубиновыми каплями крови, он хмурился. Закончив, сказал мне, что пациенты порой долго спят после кровопускания, так что я должна следить, чтобы у нее не пересыхало горло. И показал, как обхватить ей нижнюю челюсть и разомкнуть губы. Потом он дал мне пузырек с густым красным снадобьем, которое должно было ее успокаивать.

– Не больше трех глотков в день. Оно сильнодействующее.

Я кивнула, немного к нему потеплев.

Лекарь достал из сумки кадильницу, покрытую тончайшей резьбой и бесчисленными крестами. Протянул мне. Внутри лежало несколько маленьких душистых плиток благовоний.

– Подожги. Их благословил епископ.

Я взяла кадильницу, хотя знала, что матушка отнеслась бы к такому с недоверием. Он продолжил:

– Гиппократ считал, что обморочные припадки зависят от фаз луны. Твои приходят в определенную часть месяца?

Я кивнула, растерявшись от смены предмета беседы.

– Чаще всего в новолуние.

– Погляди-ка сюда. – Монах приподнял мне веки и поднес свечу к моему лицу. Передо мной взорвался пылающий шар. – Твои зрачки совсем не отзываются на свет. Вот почему глаза у тебя такие темные.

Виски пронзило болью.

– Отец когда-нибудь отводил тебя на изгнание?

– Ничего из этого не вышло.

Лекарь откашлялся и встал.

– Позволь дать тебе совет. Если твоя мать выживет, не позволяй ей ходить в леса. И сама по возможности оставайся дома. В соседней деревне на днях утопили девочку с приступами. А тебя многие обвиняют в лихорадке.

Матушка заснула глубоким сном и не просыпалась. Я подожгла благовония и открыла ставни, но это не помогло. Сидя спиной к свету, я смотрела на нее, вглядываясь в ее обмякшее лицо и растрепанные черные волосы. Такая неподвижная, думала я снова и снова. Потом принесла ей воды. Она спала и спала. Отец пришел домой поздно. От него пахло спиртным, и он не смотрел на меня, пока мы ели. Не то чтобы это стало неожиданностью. Он часто пил, и мы мало говорили со дня моего обморока на площади.

Когда следующим утром он ушел, мать все еще не шевелилась. Грудь у нее вздымалась под одеялом, но больше ничего не происходило. Весь этот день я простояла на краю комнаты, глядя, как она дышит. Ее недуг по всем признакам напоминал смертоносную лихорадку, ходившую в округе. Я боялась, что лекарь прав, и она как-то подхватила ту в лесу.

Ночью отец опять вернулся поздно и едва держался на ногах, будто провел целый день в трактире. Когда мы сели ужинать, он не прочитал молитву. Не вырезал крест на хлебе. Даже забыл вымыть руки водой из кувшина. За пирогом, который я приготовила из яиц и окуня, он посетовал, что лекарь сделал только хуже.

– Как ты вообще убедил епископа его прислать? – спросила я. Отец обратил взгляд ко мне. – Монах сказал, что кто-то отправил письмо.

– Я только оставлял прошение.

Я посмотрела ему в глаза.

– Это было несколько недель назад. Он согласился прийти только после того, как тебя не было четыре дня. Куда ты ездил?

Дождь бил по крыше. Отец вытащил из зубов рыбью кость. Потрудился ответить лишь для того, чтобы сказать:

– Это по твоей вине она слегла.

Слова пронзили меня будто нож. Я с трудом вдохнула, глядя на него через стол. Кожа у меня покрылась мурашками. Он сделал еще один глоток из кружки. С бороды у него упал кусок пастернака. Я закрыла глаза и сглотнула.

– Как ты мог такое сказать?

Отец несколько мгновений смотрел на меня, потом пожал плечами. Глаза широко раскрыты, остатки светлых волос всклокочены.

– Так это же правда.

Чувство вины сдавило горло. Я убежала в чулан, с головой закуталась в шерстяное одеяло. Я слышала, как он уходит из дома, и по щекам текли слезы.

Той ночью я крутилась и вертелась, проведывая мать каждый час, пока отец не вернулся, воняя выпивкой. Соломенный тюфяк кололся. Снаружи выли собаки. Я крепко жмурилась, и грудь моя полнилась болью, которой не мог исцелить ни один лекарь.

Проснулась я перед рассветом. Мать все еще спала, не шелохнувшись, так что я пошла в огород, чтобы собрать остатки лука-порея. Я давно не была там без нее. Одна из ножек деревянной скамьи, которую отец смастерил сразу после возведения ограды, расшаталась, и сиденье накренилось. Солнце едва взошло, а стена была высокой, так что большая часть сада оставалась в тени. Пока я сидела у грядки с луком, с дерева за осыпающимся камнем слетел дрозд, завидевший дождевого червя. Когда он снова вспорхнул на стену, сладко напевая, я позавидовала его веселому задору.

Отряхивая луковые стебли, я засыпала траву землей. Куры, заслышав мою возню, с кудахтаньем выбрались из курятника. Стали клевать мне юбки. Петуха нигде не было видно. Я сообразила, что со дня, когда матушка захворала, никто не выносил им объедков, так что тот наверняка искал пропитание где-то на улице.

Решив поскорее накормить их, я задумалась о том, почему отец обвинил во всем меня. Он так же, как и горожане, видел во мне причину лихорадки? Тоже считал, что я прокляла кожевника? Эта мысль меня разозлила. Кожевника я любила. Он был добрым человеком, матушкиным другом. Какой-то темный порыв заставил меня пожелать оказаться тем, чем все меня полагали. Они заслуживали того, чтобы я в сумерках вышла за городские ворота – раскинув руки навстречу полной луне – и призвала туман излиться на всех до единого.

Потом я опомнилась, и сердце наполнилось стыдом. Я вознесла короткую молитву о прощении. Договорив, я осознала, что не могу отвести взгляда от трех каменных крестов за травами, обозначавших могилки трех моих старших братьев, родившихся мертвыми. Работая в огороде, матушка часто напевала им колыбельную, по ее словам, услышанную от собственной матери. Перед мысленным взором у меня встала картина: вот она, сажает семечко в своих счастливых перчаткам, усеянных дырами.

Пока я складывала лук-порей в юбку, ее песня звучала в голове:

Я принялась напевать слова себе под нос, подбирая юбки, и голос мой зазвенел от печали. Мне хотелось лишь одного: чтобы матушка поправилась.

Из хижины донесся звук, настолько слабый, что его можно было спутать с ветром.

– Хаэльвайс?

Я ринулась в дом через заднюю дверь, разбрасывая лук по комнате, перемазанная в грязи с ног до головы. Матушка уже села, откинувшись на подушку. Ее руки заливал солнечный свет.

– Сколько я пролежала?

– Два дня, – ответила я, бросаясь к ней с объятиями. В глазах у меня плескались слезы. – Я боялась, что ты вообще не проснешься.

Та попыталась сглотнуть. Воды, попросила одними губами.

Я поспешила к колодцу и вытянула ведро. Большая часть жидкости, которую я принесла, стекала у нее по подбородку.

Прежде чем снова заговорить, она трижды опустошила чашку.

– Я как будто и снов не видала.

– Мне нужно спросить… Отец кое-что сказал.

Матушка прищурилась.

– Что именно?

– Что ты захворала из-за меня.

– Нет-нет-нет. Это совершенно точно не так!

– Я страшилась этого и раньше, до его слов. Если это неправда, то расскажи мне, куда ходила в ту ночь.

Она потянулась к моей руке и сжала ее, пытаясь успокоить. Мы помолчали.

– Твой отец, как и лекарь, думает о ядовитых парах и грехах и ищет, с кого спросить. Этот недуг – не твоя вина. Он же забрал твою бабушку.

У меня остались только смутные воспоминания о пожилой женщине, о ее худой величественной фигуре, о фартуке, пышной груди и копне темных волос. Это было так давно, что я даже не могла представить ее лица. Помнила лишь ее доброту и дом, полный выпечки и яблок. Я сморгнула воспоминания и попыталась собраться.

– Почему же тогда отец обвиняет меня?

Мать вздохнула, взглянув на меня печально блеснувшими глазами, и похлопала по кровати рядом с собой.

– Это долгая история. Садись.

Я забралась на топчан, скрестив ноги, как бесконечно много раз делала в детстве. Матушка потянулась к моей руке и сжала ее, глядя прямо на меня, словно ее следующие слова были очень важны. В глазах у нее вновь мелькнула печаль.

– Твой отец… – начала она, но замолчала, словно взвешивая свои слова. – Твой отец давно на меня сердит. Что ты слыхала о ворожее, которая живет в башне в лесу?

Я в замешательстве посмотрела на мать.

– А при чем здесь она?

– Погоди минутку. Расскажи, что сама о ней знаешь.

Я припомнила все, что мне было известно.

– Одни думают, что она старая, горбатая и безобразная; другие – что она людоедка. Говорят, что дом у нее в башне неподалеку от замка князя Альбрехта, в самой темной части леса. И что ни один мужчина не может заглянуть за каменную стену вокруг башни, потому что всякому, кто туда зайдет, глаза застилает туманом. Еще говорят, что она знает старые обряды и умеет варить зелья, которые и вызывают, и прерывают рост живота. Да много всего болтают, матушка. Обо всякой одиноко живущей женщине ходят разнотолки. Считается, она выкрала княжну Урсильду, и ее отцу пришлось надевать волчью шкуру, чтобы спасти ее. – Я подняла глаза на мать. – Но ты сказала, что это – ложь.

Та плотно сжала губы, и на ее лицо легло то же напряженное выражение, которое всегда появлялось, когда я спрашивала об этой истории; однако сейчас мне стало ясно, что она собирается отодвинуть в сторону все, что вынуждало ее молчать. Когда она заговорила, ее голос ничем не напоминал тот, которым она обычно вела рассказ. В нем не было слышно лукавства, украшавшего ее сказки, мать говорила чисто и по существу.

– Ворожея знает старые обряды, это воистину правдиво. И Альбрехт действительно надевал волчью шкуру, которую теперь хранит его сын Ульрих, хотя он и ведет себя при дворе как христианин. Но никакого «спасения» не было. Мать Урсильды отправляла ее в башню, чтобы та сама научилась старым обычаям.

Мой взгляд заметался по лицу матушки.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне рассказала сама ворожея.

– Когда? Зачем ты к ней ходила?

Она глубоко вздохнула, не желая отвечать на мой взор. Мне показалось, что мать пытается решить, о чем можно поведать. Когда она снова наконец заговорила, в ее голосе сквозила тревога:

– Не говори отцу, что я такое тебе рассказала… но я чуть не скончалась, рожая третьего из твоих умерших братьев. После этого твой отец стал мне отказывать. Я пошла к ворожее, чтобы узнать, чем погрузить мужчину в сон, и чтобы убедиться, что от содеянного мною после этого точно родится живое дитя.

Ее признание привело меня в ужас.

– Так я появилась на свет?

Она медленно кивнула.

– Ворожея сказала, что жизнь может быть слеплена только из жизни, и у этого будет цена. Тогда в моем теле что-то изменилось, но…

– Так вот почему отец винит меня?

Мать снова кивнула.

– Когда у меня начал расти живот, я рассказала ему о содеянном, но он не поверил.

Снаружи у причалов играли дети. По улицам метались их озорные выкрики.

– Хочу пить, – сказала она.

Я ушла за новым ведром воды из колодца. А вернувшись, нашла матушку оцепеневшей, с белыми костяшками и дикими глазами. Я дрожащей рукой поднесла чашку к ее рту. Вода снова лишь потекла у нее мимо губ.

Когда отец поздним вечером вернулся домой, я клубком лежала рядом с ней на постели.

– Не шевелится, – сказала я ему, не в силах скрыть ужас в голосе.

Тот пожал плечами, отмахнувшись от моих опасений, и отправил меня спать.

Я проворочалась в чулане всю ночь, сон ускользал от меня до самого рассвета. Когда я проснулась, яркий дневной свет полосами сиял из-за ставен, а мои родители тихо переговаривались в глубине хижины. Я приложила ухо к стене и прислушалась.

– Что сделано, то сделано, – говорила мать. – Назад пути нет.

– И ты, как водится, не посоветовалась со мной. Творишь любую чертовщину, какую захочешь…

– Я хочу, чтобы меня похоронили в саду, – перебила она.

Меня словно ударили по лицу. Я заморгала, на глазах выступили слезы. Отец выругался, грохнув чем-то – возможно, рукой – прямо о стену. Я услышала только глухой стук. Потом шаги, приближающиеся к чулану. Разъяренный, он рвался прочь. Я испуганно забилась в угол. Попадись я за подслушиванием, меня бы ударили, но времени лечь и притвориться спящей мне не хватило. Я затаила дыхание и прижалась к стене. Меня не увидят, стала уговаривать себя, не увидят, не увидят…

Стены чулана затряслись, когда отец прошел мимо в нескольких цолях [6] темноты от меня. В передней он схватил плащ, в котором ходил на лодке. Дверь хлопнула, и я глубоко вздохнула, выпуская страх. Убедившись, что его точно нет в доме, я поспешила в заднюю комнату. Мать выглядела перепуганной.

– Ты проснулась?

– Что ты наделала? – спросила я сдавленным голосом. – Почему ты говорила о том, где тебя хоронить?

– Хаэльвайс. – Лицо у матери скривилось. – Иди сюда.

Я села рядом с ней. Она заставила меня взглянуть на себя. Сказала:

– Простая предусмотрительность. На случай если что-то пойдет не так.

Я подавленно закусила губу. Понимая, что это ложь.

Восходящее солнце игралось лучами, бросая на кровать причудливые тени. Кожа у матери блестела, бледная и тонкая, туго натянутая на кости. Она стала похожа на старуху вдвое старше себя; в черных волосах, раскиданных по подушке, таилась седина.

– Я тебе раньше рассказывала, как мы с твоим отцом познакомились?

Я покачала головой, с трудом сосредотачиваясь на ее словах.

– Зачем это сейчас? Ты только что дала понять, что умираешь.

Мать вздохнула. Заговорила тонким голосом:

– Твой отец раньше торговал рыбой на рынке. Я видела его несколько раз в год, когда мы с матушкой приезжали сюда на повозке, чтобы купить муку, редкие масла, пряности и прочие припасы. Он был тогда прекрасен. Широкие плечи и тонкая талия, задумчивые глаза, красивые золотистые волосы. – Прикрыв глаза, она слабо улыбнулась, будто снова увидев молодого отца в своем воображении. Сейчас он уже лысел, а живот у него раздался. – В тот день, когда я пошла за ним в липовую рощу, я и не представляла, насколько будет чудесно его целовать. Как и то, насколько все последовавшее за этим поцелуем разрушит мою жизнь. Когда я понесла, моя мать хотела, чтобы я приняла зелье, но вместо этого я вышла замуж. – Голос у нее дрогнул. – В конце концов твой брат родился мертвым.

Я через силу вдохнула, пытаясь понять смысл ее истории. Почему она рассказывает ее теперь?

Матушка снова заговорила – настолько тихо, что мне едва удалось разобрать слова.

– Я от многого отказалась ради твоего отца. В первые месяцы мы яростно спорили. Он хотел, чтобы я приняла крещение. – Ее голос наполнился сожалением. – И одержал победу.

Меня пронзило сочувствием.

– Но ты до сих пор сжигаешь подношения. Ходишь к травникам. Трудишься повитухой.

Она посмотрела мне в глаза.

– Этого недостаточно.

Я не стала спрашивать, для чего недостаточно. Я помнила ту ночь в прошлом месяце, когда мы шагали домой с родов, в которых умерли и жена рыбака, и не появившийся ребенок. Тогда по лицу матушки текли слезы, а в голосе звенело горе. Можно было перепробовать много всего, чтобы спасти их, признавалась она, если бы не опасность прослыть еретичкой.

Мои мысли прервал ее вопрос:

– Каков из себя Маттеус?

Это застало меня врасплох.

– А что?

– Просто скажи.

Я вздохнула. Трудно было размышлять о чем-то, кроме того, что моя мать продумывает свое погребение. Я до сих пор была ошеломлена. И мысли о Маттеусе меня огорчали. С тех пор как мы повстречались возле мастерской, он ни разу не постучал в нашу дверь. Вероятно, отец запретил ему со мной видеться.

– Он добрый, – сказала я наконец. – Искренний.

Мать кивнула.

– Вот и мне так показалось. Он хороший. Как ты к нему относишься?

От ее вопроса у меня в горле встал комок.

– Мне не хочется об этом говорить.

Она внимательно всмотрелась в мое лицо, оценивая услышанное.

– Его мать приходила незадолго до того, как ты проснулась. Скоро его ученичество закончится. Мехтильда сказала, что он хочет просить твоей руки.

Эти слова выбили воздух у меня из груди. Потрясение показалось буквально ощутимым и почти невыносимым. Я, наверное, побледнела, будто привидение.

– Хаэльвайс, ты чего?

– Он что? – переспросила я наконец, поняв, что не дышу. Закрыла глаза и заставила себя глубоко вдохнуть. – Ты только что сказала, что Маттеус хочет на мне жениться?

Матушка ободряюще кивнула с радостным лицом.

– Он тебе нравится.

– Божьи зубы, да. Я не могу бросить о нем думать. Но их семья такая богатая. Я почти уверена, что после моей выходки на площади отец запретил ему со мной общаться. – Мой голос сорвался. – Да я настолько же плодородна, как земля у кожевника под бочкой. Если уж моя собственная душа гнушается моим телом, матушка… Я не смею и думать, что оно может понадобиться кому-то еще.

– О, Хаэльвайс… – Она взяла меня за руку и притянула к себе. – Ты прекрасна. Мехтильда говорит, что сын от тебя без ума. Она пытается убедить мужа разрешить вам брак по любви.

– Его отец никогда не согласится. Не теперь.

– Есть средство от твоих припадков, Хаэльвайс. Твоя бабушка… – Мать запнулась. Крепко задумалась, почти усомнилась. Наконец кивнула, что-то решив. – Принеси мне попить.

Когда я вернулась с колодца, она похлопала по топчану. Я налила ей воды и села рядом. Постель была теплой, колючее одеяло щекотало ноги. Матушка крепко обняла меня, положив подбородок мне на темечко.

– Я тебе когда-нибудь рассказывала сказку о золотом яблоке?

Я мотнула головой.

Матушка набрала воздуха в грудь.

– В давние времена жила женщина, чья дочь страдала лихорадкой. Девочка горела так сильно, что мать чуть не погибла, пока та была у нее в животе. Она горела так жарко, что родилась почти мертвой. Но мать все равно поднесла малышку к себе, чтобы покормить. И зарыдала от радости, когда та начала сосать грудь.

Матушка помолчала, глубоко вздохнув. Я опустила голову ей на плечо. Закрыла глаза, чувствуя сонливость и уют, как в прежние времена, когда меня маленькую держали на руках. Она обняла меня, притянула к себе. Ожидая развития истории, я вдыхала слабый запах аниса и слушала стук ее сердца.

– Пока девочка взрослела, – снова зазвучал наконец рассказ, – ее мать повсюду искала средства от этой лихорадки. Они советовались с каждым алхимиком, каждым чародеем и лекарем. Звали отшельника из лачуги у моря. Священника. Епископа. Ничего не помогало.

Матушка снова остановилась, чтобы отдышаться. Я поневоле задалась вопросом, не сочиняет ли она историю на ходу. Сюжет казался слишком похожим на ее попытки исцелить мои обмороки.

Снаружи заголосил торговец, расхваливая свой товар. В комнате вдруг повеяло прохладой. Я натянула на ноги шерстяное одеяло.

– В конце концов, – снова заговорила мать, – девочку вылечил не целитель. Она сама нашла спасение в растении, росшем прямо за их порогом. То давало крошечные золотые яблочки, которые сморщивались с наступлением зимы, наполняя воздух райским ароматом. В день, когда девочка съела одно из них, ее лихорадка прошла раз и навсегда.

Произнося эти последние три слова, она медленно и ровно повышала голос, словно вьючная лошадь, восходящая по каменистой тропе. Затем сглотнула, будто в горле у нее пересохло. Я протянула ей чашку.

– Ты хочешь сказать, что мы не там искали для меня исцеления? – спросила я. Она покачала головой и выпила воду. – Думаешь, нужное средство всегда было на виду?

– Я лишь говорю, что порой лекарство растет прямо за дверью, стоит только поискать.

– Что?

Она отставила чашку.

– Поди достань мне горшок с анисом. Я все хотела тебе кое-что отдать.

Мать хранила анисовое семя в чулане, чтобы делать зерновые лепешки, которые она ела после ужина. Я принесла ей горшок, шуршащий содержимым. Она сняла с него крышку и запустила руку в гущу семян. Воздух наполнился их ароматом, матушка что-то вынула – старый ключ – и покачала головой; ей было нужно нечто другое.

– Подержи-ка его. – Снова порывшись в горшке, она стряхнула семена с крошечной фигурки из черного камня. – Вот. – Протянула находку мне. – Раньше это принадлежало твоей бабушке.

Я изучающе вгляделась в фигурку. Это была резная каменная женщина с младенцем на руках, но никто бы не спутал ее с Пресвятой Богородицей. Я смотрела на обнаженную женщину-птицу с тяжелой грудью и широкими бедрами. И с причудливым лицом странной формы, увенчанным выступами по бокам. У нее были широко посаженные глаза, клюв и крылья.

– Что это?

– Амулет на удачу. Положи его в безопасное место. И ключ тоже. Я не знаю, от чего он, но тебе может пригодиться. Не позволяй ни отцу, ни кому-либо еще найти амулет. Они расскажут отцу Эмиху, и тот объявит тебя еретичкой.

Мать с самого моего детства внушала мне необходимость хранить ее веру в тайне. Я даже не рассказывала Маттеусу ни о подношениях, которые она сжигала, ни об услышанных от нее проклятиях, ни о заклинаниях, отгоняющих неудачу. Она не многое мне рассказывала, потому что не хотела подвергать меня опасности. Когда я была совсем маленькой, на улице забросали камнями француженку, проповедовавшую евангелие Марии Магдалины. А вера матери была гораздо более еретической.

Я внимательнее присмотрелась к фигурке, тщательно вырезанной из мягкого черного камня. Та казалась почти скользкой. Я заметила когтистые орлиные ноги. И трехпалые руки без больших пальцев. На ощупь она была странно теплой. Я с благоговением взглянула матушке в глаза.

– Ты все повторяла, что твоя богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев…

– Хаэльвайс. Сегодня я нарушила данное твоему отцу обещание дюжиной способов. Пожалуйста, не проси меня сделать это еще раз.

Я вздохнула и закрыла рот.

– Все твердят об удовольствии от действа, – сказала вдруг мать, как бы захваченная иной, обособленной мыслью. – И в этом есть правда. Конечно же, есть. Но самое лучшее в нем – это дети, которых оно приносит. – Она обхватила мой подбородок рукой, поворачивая меня к себе.

Я кивнула, к горлу подступил комок.

– Ты подарила мне такую радость, представляешь?