Клятва киммерийца

Глава первая

И даже в самый яркий, сиянием Митры пронизанный день сырой полусумрак продолжает таиться под тяжелыми черными ветвями, покрытыми темно-зеленой хвоей. Ходят предания, от коих стынет в жилах кровь даже у взрослых людей, а дети с криком просыплются в своих постелях, едва лишь образы из тех легенд подобно вздыбленной тьме проникают в их сны.

Предания эти гласят, будто глубины бескрайних глухих лесов есть обиталище древнего племени Всевидящих.

Тех, кого не видел никто, а если и случалось иному несчастному узреть их не людские и не звериные лики, то он платил за это дорогой ценой, утрачивая память, и речь, и волю, и вечно обречен был скитаться, как безумная тень, среди прочих людей, пока не погибал от неведомой тоски, высасывающей ему сердце. А то, что оставалось от несчастного, будто бы не было даже телом, но пустой оболочкой, подобной покинутому кокону насекомого. И сторонились люди тех лесов с их странным народом, и непроходимыми чащобами, и вечным мраком.

Путь варвара-киммерийца в Ландхааген, куда, согласно данной девочкой Мангельдой клятве, принятой им на себя, должен был он доставить украденную вероломным Гориллой Грином вечно зеленую ветвь маттенсаи, пролегал по самой границе этих странных и жутких лесов.

Первая часть клятвы была им исполнена.

Мерзкая обезьяна испустила дух в своем обиталище, Желтой Башне. И там же пал, защищая своего спутника, шемит Иава, оказавший немалую помощь киммерийцу в его битве с Гринсвельдом — преданный друг, сумку с записями которого Конан должен вернуть Халане, тщетно ожидающей своего возлюбленного странника.

Теперь варвар вновь остался один; однако спеша исполнить и вторую часть клятвы Мангельды, возвратить вечно зеленую ветвь последним выжившим из рода антархов — двум детям, коим суждено вдохнуть жизнь в умирающий Ландхааген, он не задумывался о собственной судьбе. Ибо великая, благородная цель гнала киммерийца вперед, и он, ведомый ею, не был склонен к бесплодному унынию и сомнениям.

В одном из селений, именуемом Туонелл, он решил прервать свой нелегкий путь, чтобы утолить голод и жажду и укрыться от ночного промозглого мрака.

Однако место это показалось ему весьма странным, словно покинутым людьми.

Конан проходил по единственной в Туонелле улице, лишь изредка слыша короткий злобный лай цепных псов из-за высоких изгородей и ощущая на себе настороженные взгляды, но ни один местный житель не попался ему навстречу, чтобы хоть из любопытства поближе рассмотреть черноволосого чужака.

Привычно сжимая в огромном кулаке рукоять меча, варвар наконец остановился возле строения, показавшегося ему менее убогим, нежели прочие покосившиеся и словно вросшие в землю до самых крыш дома. Он окликнул хозяев — но ответом ему была прежняя напряженная тишина; однако за мутным окном мелькнула и тут же исчезла чья-то тень.

Во все более сгущающихся влажных сумерках это видение производило особенно странное и неприятное впечатление, но киммерийцу недосуг было предаваться особой озабоченности по поводу местного гостеприимства, и он, не тратя больше Силой голоса на безответные призывы, с размаху врезал ногой по деревянной двери, ведущей внутрь строения.

Очевидно, такого усилия не требовалось, ибо дверь оказалась незапертой; несомненно, в доме кто-то жил, во всяком случае, характерных для покинутого обиталища запахов затхлости и запустения Конан не почуял.

Только серые тени, словно прячущиеся по темным, освещенным лишь неверным колышущимся светом едва теплящегося очага углам, продолжали свою безмолвную пляску, и варвар ощутил, что к сосущему чувству голода примешивается противный липкий холодок необъяснимой тревоги.

— Эй, хозяева, — рявкнул он, разгоняя настороженную тишину, нарушаемую лишь сухим потрескиванием дров в очаге, — передохли тут все, что ли?! Если нет, так за подобное отношение к путнику, нуждающемуся в пище и крыше над головой, вас уж точно следует отправить бродить по Серым Равнинам! Верно, они вам больше по душе, чем мир живых людей!

— Не ори понапрасну, чужак, — медленный скрипучий голос заставил киммерийца резко обернуться в ту сторону, откуда он раздавался. — Никто не звал тебя, ты явился непрошеным гостем, но требуешь себе милости и внимания. Подумай, благоразумной ли это?

Конан увидел перед собой женщину, возраст которой было трудно определить — седые длинные космы тонкими, точно паутина, прядями свисали ниже плеч, и, судя по ним, она была старухой; но на самом дне ее тусклых, словно пеплом присыпанных глаз плескалось темное пламя. В них не было страха — скорее, странная насмешка, такая же, что стыла в уголках серых, в тонкую нить сжатых губ. И этот взгляд, тяжелый и неподвижный, и таинственная саркастическая полуулыбка наводили оцепенение и желание развернуться и бежать со всех ног, как можно скорее покидая это явно проклятое богами место. Однако киммериец был не из тех, что готовы, подобно вспугнутому зверю, делать ноги, едва почуяв опасность.

Он привык встречать врага лицом к лицу и сражаться, если есть в том необходимость, а столкнувшись с тайной либо загадкой, находить ответ на нее либо вырывать таковой силой. Тем более что слова женщины показались ему весьма оскорбительными: как она смеет полагать, будто он просит о некоей милости?

Разве он приблудный шелудивый пес, униженно подползающий к чужому огню?! Конан решительно шагнул к наглой обитательнице странного жилища, но та и не подумала отступить. Только недоуменно изогнулись все еще темные, Нетронутые сединой стрелки бровей да презрительно дернулась верхняя губа, на миг обнажая идеальные белоснежные зеркальца зубов, пылающих отнюдь не старческий возраст.

И прежде, чем варвар успел открыть рот для решительной отповеди нахалке, осмелившейся столь неуважительно обращаться с гостем, женщина вновь заговорила:

— Не буди ненужный гнев в своем гордом сердце, чужак, и прибереги ненависть для более достойного противника, нежели слабая женщина. Не могу предложить тебе войти и быть в моем доме гостем, ты и так уже сделал это. Однако если есть на то твоя воля, раздели трапезу со мной И моей семьей, только прежде назови себя: трудно говорить с тем, к кому не знаешь, как обращаться.

— Ты-то сама кто такая? — проворчал киммериец, исподлобья с неприязнью продолжая разглядывать хозяйку, изменения в голосе которой не могли его обмануть, и опускаясь на стоящую вдоль стены низкую скамью.

— Я — Линн, женщина старейшины Туонелла и мать его детей, — ответила она. — Мой муж и повелитель должен сейчас возвратиться домой после охоты, но пока я заменяю его, ибо, когда он отсутствует, я — глава Туонелла.

— Что же, у вас нет мужчин, способных заменить твоего господина? — не понял Конан.

— Мой Бриккриу и я — одно целое, — возразила Линн, — лишь я могу исполнять его волю как свою собственную; таков закон.

В ответ на это объяснение варвар наконец назвал ей собственное имя, и не успел еще умолкнуть звук его голоса, как массивная дверь отворилась с тяжелым скрежетом, и его взору предстали еще трое людей.

Одним из них был неимоверно высокий, ростом едва ли уступающий самому киммерийцу, но худой, точно жердь, горбоносый мужчина потрясающей воображение наружности. Он выглядел точно порождение морских глубин, куда не достигает сияние благого ока Митры; — с совершенно прозрачной бесцветной кожей, сквозь которую проступали голубоватые нити сосудов, словно даже кровь его была не красной, а синеватой; бесцветными были и глаза, словно лишенные радужной оболочки, отчего расширенные в полумраке зрачки казались единственными темными точками среди пустыни этого неподвижного лица; белесые ресницы и брови тоже производили впечатление отсутствующих, а длинные, столь же светлые прямые волосы были гладко зачесаны назад и схвачены в хвост на затылке.

Альбиноса сопровождали две женщины, обе — зеркальное отражение Линн и столь же неопределенного возраста. Киммериец понял, что мужчина этот и есть, очевидно, Бриккриу, старейшина вымирающего Туонелла, а две безмолвные особы — порождения его и Линн.

Назвать их человеческим словом «дочери» язык бы не повернулся, почему-то казалось, они вышли из взрастившей их утробы уже такими, каковы были сейчас, и с тех пор не менялись, не росли, как все нормальные дети.

Линн, склонившись в низком поклоне перед мужем, затем представила Бриккриу чужака, на что варил р угрюмо кивнул, а старейшина оглядел его с ног до головы, и лишь после этого сделал ответный жест, пригласив разделить с ними трапезу.

Наверное, человеку с более слабыми нервами кусок не полез бы в горло в подобной компании, однако киммериец не отказывался от пищи, будь она предложена хоть хвостатым порождением Моргала либо демоном, при условии, что тот продемонстрировал бы на собственном примере, что она не отравлена.

Однако сейчас даже он, вгрызаясь крепкими зубами в великолепно прожаренное мясо дикого кабана, почти не ощущал его вкуса, словно присутствие семейства Бриккриу лишало все, окружающее этих четверых, естественных природных качеств — запаха, цвета, насыщенности звуков и прелести вкуса в том числе.

Между собой они почти не общались и не задавали никаких вопросов Конану, соответственно делая совершенно неуместным и выступать с ответными вопросами.

И ведь вроде бы впечатление все четверо производили скорее людей, чем нежити с демонической сущностью, а все ж таки было в них что-то непреодолимо жуткое и отталкивающее — в их точных, осторожных и тихих движениях, в том, как сталкиваясь взглядом друг с другом, они отводили глаза, словно объединенные некоей постыдной и мерзкой тайной.

Между тем наступила ночь, и Бриккриу, словно с трудом разомкнув губы, сделал киммерийцу предложение провести ее под их кровом, словно это не подразумевалось само собой. Конан вновь кивнул в ответ, бросив на стол несколько монет как плату за еду и ночлег.

Излишняя разговорчивость отнюдь не была присуща киммерийцу, а эти люди вообще словно воды в рот набрали. Причем обильные возлияния — ни Бриккриу, ни его женщины вовсе не гнушались имевшимся в изобилии пивом, очевидно, среди всеобщего запустения семейство жило в достатке, — кажется, не производили на них обычного воздействия, все четверо пили, не пьянея, я каждый из них становился еще более замкнутым и молчаливым.

Варвар чувствовал, что его веки наливаются свинцом. Многодневный тяжелый переход, сытная трапеза и изрядное количество поглощенного пива… кроме того, все еще давала о себе знать рана, нанесенная ему Гориллой Грином в Желтой Башне… Однако проведя ночь в этом доме, можно ведь, пожалуй, и не проснуться, вдруг мелькнуло у него в голове.

Демоны ведают, на что способны столь странные люди! Из коротких обрывков полуфраз, которыми хозяева обменивались между собой, он узнал, что двух сопровождавших Бриккриу женщин зовут Дана и Бриу.

Их потрясающее сходство все-таки не исключало некоторых различий, пожалуй. Дана была младше своей сестры. От Линн именно она унаследовала хоть какую-то окраску, ее волосы, ресницы и брови были скорее рыжеватыми, чем уж вовсе бесцветными, как у отца, и глаза не прозрачными, а светло-зелеными, и в них время от времени вспыхивала беглая искра интереса к киммерийцу. Словно Дана хотела что-то сказать ему, но в присутствии остальных не смела этого сделать. Но все же не она, а Линн совершила над собой столь огромное усилие, чтобы проговорить, словно прочтя мысли киммерийца:

— Ты будешь в безопасности. Не жди с нашей стороны нападения. Утром ты сможешь продолжить свой путь, чужеземец, ибо в Туонелле никого не удерживают силой и не убивают спящих. Просто мы не любим посторонних глаз и ушей, предпочитая жить сами по себе.

— Верно, вам есть что скрывать, — заметил Конан. — Но я в ваши дела не лезу, своих хватает, живите как хотите. На рассвете я покину ваш кров.

У него все же хватило здравого смысла не оставаться в доме, а предпочесть общество лошадей. Жизнь никогда не была особенно благосклонна к варвару, и излишней доверчивостью он не отличался, а уж в столь странных ситуациях и подавно.

Однако он напрасно ждал неких непредсказуемых действий по отношению к себе со стороны семейства Бриккриу. Кажется, он их на самом деле нимало не интересовал, и вскоре киммериец погрузился в чуткий сон, каким спят хищники, в любую секунду готовые отразить внезапное нападение.

Сновидения редко посещали Конана, но на сей раз в порядке исключения ему представлялось, будто он окружен полуволками-полулюдьми, которые однако не бросаются на него, а сидят, задрав морды к беззвездному мрачному небу, и не то воют, не то совершенно по-человечески кричат, объятые безумной тоской и неведомой запредельной болью.

Во сне сердце варвара сжалось в тугой комок, и он пробудился, словно от толчка, отирая со лба ледяную испарину, выступившую от этих звуков. Самым странным однако было то, что кошмар и не подумал исчезнуть.

Крик-вой все длился и длился, изредка прерываясь и возобновляясь с новой силой. Он шел словно откуда-то из-под земли и был сильно приглушен, но от этого не делался менее жутким и невыносимым. Жеребец и кобыла в своих стойлах прядали ушами и встревоженно фыркали, тоже обеспокоенные происходящим.

Киммериец выбрался из своего укрытия, вполголоса извещая богов обо всем, что он думает по этому поводу, а мнение это было весьма нелестным, и покинул его с явным намерением разобраться, что творится в Туонелле.

Оказавшись во дворе, он однако был остановлен метнувшейся к нему тенью, словно возникшей из сгустка мрака. Конан выхватил клинок, готовый вонзиться в это нечто, чем бы оно ни было, но тут понял, что это всего лишь Дана, одна из дочерей Бриккриу и Линн.

— Остановись, киммериец, не ходи туда, — лихорадочно прошептала она, сопровождая свои слоил умоляющим жестом, прижимая к груди тонкие руки, — иначе ты в лучшем случае найдешь свою смерть, а в худшем разделишь участь несчастного Ллеу!

Со смертью варвару доводилось перемигиваться не раз, и хотя он вовсе не стремился как можно скорее попасть на Серые Равнины, но и отступать, там паче из-за угроз какой-то белесой, как белая крыса, бабы, показалось ему делом весьма позорным.

Тем более, что вой и не думал смолкать, проникая словно в самую кровь и разрывая душу, Конан слегка оттолкнул Дану, от чего та отлетела в сторону, и устремился вперед, однако женщина, не тратя времени на то, чтобы подняться, на четвереньках, но с проворством животного настигла его и все с тем же лихорадочным шепотом: «Нет! О нет, киммериец!» — всей тяжестью повисла на его ногах, решившись, кажется, скорее умереть от удара, нежели допустить, чтобы он двигался дальше.

— Ты не должен вмешиваться, Конан! Судьба Ллеу никого не касается, кроме нашей семьи!..

— Пошла прочь, — рявкнул варвар, отрывая ее от себя словно летучую мышь и встряхивая так, что слышно было, как лязгнули зубы, — и никогда не становись на пути мужчины, рыбья кровь!

Тогда Дана метнулась в сторону, освобождая заходящегося свирепым лаем огромного лохматого цепного пса неведомой породы, и тот, почуяв возможность проявить себя, бросился на чужака, когда киммерийцу оставалось уже совсем немного до входа в проклятую дверь, в которую его по несчастной случайности занесло прошлым вечером.

Гигантские клыки уже готовы были вонзиться в горло варвара, но тот поймал собаку еще в прыжке и с хрустом свернул ей шею. Отбросив бездыханное, все еще слабо подергивающееся в последних конвульсиях тело животного, он ворвался в дом и устремился к подполу, откуда, собственно, и доносился разбудивший его вой. Выворачивающий внутренности смрад ударил в ноздри, но Конан, лишь на миг отшатнувшись, с клинком в руке скатился вниз по каменным ступеням.

Зрелище, представшее его взору в свете воткнутого в землю факела, было отталкивающим.

Прежде всего киммериец увидел Бриккриу, Линн и их вторую дочь — Дана осталась снаружи; их лица, обращенные к нему в немом изумлении, были, как и одежда, забрызганы кровью, причем свежей, еще не успевшей свернуться, и напоминали маски вампиров. Особенно у Ериу, у которой были перемазаны кровью губы и нижняя часть лица.

Бриккриу стоял, сжимая в руке длинный, змеящийся по полу бич, и по его лицу струился пот. В руках у его жены и дочери были широкие короткие клинки; возле же стены варвар увидел четвертого участника жуткого действа — некое существо, мало чем напоминавшее человека. И все же это был человек, совершенно обнаженный и прикованный за руки к покрытым зеленоватой плесенью сырым камням стены — он почти висел на перехваченных металлическими обручами запястьях, потому что, хотя его ноги касались земли, они уже не удерживали веса истерзанного тела, на котором не оставалось. кажется, живого места. Оно было покрыто гноящимися язвами и свежими, только что полученными шрамами от бича, клинков и, очевидно, зубов… Неимоверно жестокое истязание, которому он подвергался, как было ясно, не впервые, однако не лишило несчастного рассудка. Он с огромным усилием поднял безвольно свесившуюся на грудь голову и взглянул заплывшими, гноящимися глазами на ворвавшегося в подземелье Конана; разбитые губы шевельнулись в последней мольбе о помощи, но исход дела решили не слова, а именно взгляд.

Киммериец, сам сполна испивший в ранней юности чашу унижений и познавший участь раба, не мог остаться безучастным свидетелем подобного издевательства, будь оно жертвоприношением, древним диким обрядом или чем угодно еще.

С яростным воплем он бросился на Бриккриу, не обращая пока внимания на женщин, хотя те и пытались ему помешать — клинок Линн взвился в воздухе, ко варвар перехватил ее руку и легко, точно сухую ветку, переломил тонкое запястье, после чего женщина не пыталась более оказывать сопротивление. Ее дочь с истерическими криками отползла в сторону и сидела, скорчившись и закрывая голову руками, у противоположной стены.

Бриккриу однако оказался достойным соперником. Его жилистое тело было достаточно ловким и сильным, человек этот являлся воином и охотником, выносливым, крепким и неутомимым, и справиться с ним Конану удалось не сразу. Прежде всего старейшина Туонелла пустил в ход бич, намереваясь воспользоваться этим грозным в опытной руке оружием, чтобы ослепить противника, выхлестнув ему глаза, но варвар сумел увернуться и занять более удобную позицию. Поймав конец бича и намотав его на руку, он резко дернул противника на себя и тут же, не дожидаясь, пока тот восстановит равновесие, обрушил мощный удар кулака на его голову.

Такого удара хватило бы, пожалуй, чтобы уложить быка, и Бриккриу молча рухнул к его ногам. Однако в этот момент хриплый стон прикопанного к стене человека: «Сзади, берегись!» заставил киммерийца пригнуться и отскочить в сторону — и вовремя: иначе остро отточенный кол, нацеленный в его спину рукой Даны, мог решить Исход поединка отнюдь не в пользу варвара: стоило ему упасть, и три белесые фурии наверняка постарались бы растерзать его, пустив в ход Клинки.

Они и так, увидев поверженным главу семейства, дружно взвыли и, вместо того, чтобы, как положено женщинам, впасть в панику, принялись тремя взбесившимися суками бросаться на своего врага, даже Линн, которая владела теперь только одной рукой.

Разумеется, долго вести ближний бой в ограниченном пространстве каменного мешка с гигантом-киммерийцем им было явно не под силу, и вскоре он выволок двух из них по тем же ступеням за волосы наверх, в дом, и швырнул бесчувственные тела на пол; следом за ними отправилась и третья.

Но они еще дышали, и Конан пока не стал их убивать, лишь связал всю троицу так, чтобы они не могли сдвинуться с места. После чего вернулся в подземелье и освободил их пленника, мечом перерубив цепи, приковывающие несчастного к стене. Ноги варвара скользили в крови и нечистотах — видимо, человек, которого он спасал, в течение длительного времени находился в прикованном положении, вынужденный тут же испражняться и не имея возможности ни лечь, ни сесть.

Тяжелое тело его мешком повисло на руках киммерийца, но тот, по счастью, не отличался особой брезгливостью и вынес его следом за тремя фуриями, оставив без внимания лишь труп Бриккриу.

— Ты — Ллеу? — спросил варвар, вспомнив слова Даны и обращаясь к несчастному.

— Да, — выдавил тот, теряя сознание.

За мутным окном уже занимался серый рассвет.

Взглянув на связанных женщин, Конан встретился с глазами Линн — в них пылала такая ненависть, что если бы взглядом можно было убивать, киммериец был бы уже мертв по меньшей мере трижды.

— Твари, отрыжка Нергала, что все это значит?! — рявкнул варвар, вновь хватая Линн за волосы и поворачивая лицом к распростертому на полу телу Ллеу, — Что должен был совершить этот человек, чтобы подвергаться подобным пыткам? Кто он и что вам сделал?!

Женщина молчала. Более того, она попыталась извернуться и вместо ответа плюнуть варвару в лицо, но у нее ничего не вышло — тот с силой отшвырнул ее от себя; оглушенная, она на какое-то время вновь затихла. Взгляд Конана остановился на Дане, которая, не дожидаясь вопроса, обреченно выдохнула:

— Ллеу — наш брат.

Подобное заявление могло сбить с толку кого угодно. Нет, киммерийцу и прежде доводилось сталкиваться с примерами неимоверной жестокости, он знал и племена дикарей-каннибалов, да и от его собственной руки полегло множество разных существ, людей/ чудовищ и демонов.

Однако всякий род жив тем, что все-таки не стремится уничтожать собственных кровных родственников, тут же творилось, выходит, нечто вовсе уж переходящее границы разумения и не имеющее никаких оправданий.

— Говори! — приказал он, пнув Дану ногой.

…Восемнадцать зим минуло с тех пор, когда порвавшиеся в Туонелл люди лесов из племени Всевидящих похитили и увели с собою в топи молодую жену Бриккриу и двух его малолетних дочерей. Такова была их месть за то, что охотник, забавляясь, пустил стрелу во встреченную им на окраине леса женщину, которую, как он оправдывался, принял за оборотня-волчицу. Одной стрелой Бриккриу прикончил двоих, ибо та носила во чреве нерожденного сына, дитя Всевидящих, племени, живущего скрытно и по своим законам, но никогда не приносящего вреда людям равнин, если те сами не нарушали их покой. То было племя древних магов, способных, по слухам, предсказывать будущее и определять по виду человека, долго ли тому еще топтать землю пред очами Митры. Еще Всевидящие владели тайной общения с душами тех, кто уже отправился бродить по Серым Равнинам.

Молодой охотник Бриккриу был неимоверно честолюбив и одержим мечтой овладеть их знанием. Много раз, рискуя жизнью, он в одиночку отправлялся в самую глушь лесов в поисках Всевидящих, дабы те приняли его и обучили своим магическим законам.

Но они отвергли его. Древний старец, глава их рода, сказал, что подобное оружие нельзя давать в руки человеку, желающему обратить его во зло и укрепить свою власть над соплеменниками с помощью чар колдовства. В ярости, вне себя от гнева и унижения возвратился Бриккриу в Туонелл, и вскоре после этого отомстил Всевидящим, убив их женщину,

А нужно сказать, что продолжательницами рода они дорожили особо, потому что таковые появлялись у них отчего-то весьма редко — на десять мужчин приходилась едва ли одна женщина. Бриккриу прекрасно знал об этом. Знал он и ту, которую отправил бродить по Серым Равнинам; он заведомо лгал, рассказывая, будто принял ее за оборотня…

Ведь охотник прожил бок о бок со Всевидящими три луны, успел изучить их обычаи и нравы, а эта несчастная, презрев почитание, коим окружали ее соплеменники, на беду именно ему отдала свое сердце. Когда же охотник покинул их, красавица Кимбаета, умирая от тоски по нему, решилась выйти из лесов, чтобы еще раз увидеть своего возлюбленного.

Он встретился с нею и спросил, согласна ли она передать ему то знание, в котором ему отказал глава рода Всевидящих. Кимбаета готова была отдать Бриккриу даже собственную жизнь и выцедить ради него всю кровь капля за каплей, но предать свято хранимые тайны отказалась.

— Что ж, — крикнул ей альбинос, — тогда убирайся прочь, нежить, ступай назад в свое проклятое болото!

Плача, Кимбаета повернулась к нему спиной, и Бриккриу, не зная, как еще утолить клокочущую в его сердце ненависть, сорвал с плеча лук и пустил вслед ей стрелу.

Дитя, которое несчастная носила под сердцем, было не от Бриккриу.

Женщины Всевидящих не имели мужей, дабы не было споров меж членами рода о праве обладания детьми. Они принадлежали всем сразу и никому в отдельности.

Каждую луну шестеро избранных совершали священный обряд совокупления с теми из них, кто не был на тот момент вместилищем будущей жизни, и неизвестно было, кто из шестерых является отцом ребенка, если таковой родится. Так гласил их закон. Женщины и дети принадлежали всему племени; шестеро избранных всякий раз менялись, и в их число мог войти каждый, достигший тринадцати зим.

Убив Кимбаету, Бриккриу погубил дитя рода Всевидящих, и те отомстили ему.

Причем, в их собственных глазах совершенное вовсе не было местью, до которой они себя никогда не унижали. Похитив его женщину, Линн, они совокупились с нею, поставив справедливое условие: если в результате появится дочь, она отдаст ребенка их племени, искупив тем самым вину своего мужа и возвратив то, что он у них отнял.

Если же сын — то она будет вправе как оставить его себе, так и вернуть Всевидящим. Подобное действие они хотели проделать с Даной и Ериу, но сочли все же, что те слишком малы для священного обряда — одной из девочек было всего лишь семь, другой девять зим, и их не тронули.

Однако обе присутствовали во время обряда, в котором участвовала их мать, — совокупление для Всевидящих было делом прекрасным, как все естественное, и все члены племени обыкновенно наблюдали за совершаемым. Но Линн кричала и билась, будто ее резали на части, точно в душу ее вселились все демоны разом, и, кажется, вовсе не воспринимала обряд как великую честь и дар, а ее малолетние дочери плакали, трясясь от страха и закрывая руками лица, чтобы не видеть позора своей матери.

…Но только сама Линн могла бы поведать о том, что произошло с нею на самом деле. Да, в тот момент, когда чужие сильные руки схватили ее и куда-то поволокли, она смертельно испугалась. Но тихий, хотя и властный голос сказал ей: «Не бойся. Мы не сделаем ничего плохого ни тебе, ни твоим дочерям».

Эти слова были последними, которые она услышала перед тем, как потерять сознание, — и первыми, вновь повторившимися, когда пришла в себя. Перед нею стоял очень красивый мужчина, почти ничем не отличающийся от обычных людей, вот только все тело его, за исключением лица, было, точно мехом, покрыто короткими волосами.

Чем дольше он смотрел на нее, тем больше Линн успокаивалась. Покой и умиротворение наполняли душу ее, и еще непонятная, совершенно неуместная радость. Не испытывала она ничего, похожего на ужас, и тогда, когда ее привели на серебристую в лунном свете поляну, хотя ужа знала, что с нею должно произойти,

Шестеро мужчин, двое из которых показались ей совсем юными, почти мальчиками, приблизились к ней.

Оки были очень похожи друг на друга, и хотя их тела были, как и ее собственное, полностью обнажены, но из-за в точности такого же, как и у первого мужчины, подобного шерсти покрова казались целомудренно прикрытыми — хотя он ничуть не скрывал недюжинную мощь этих мускулистых тел.

Один из шестерых подошел к Линн и обнял с такою бережной нежностью, словно она могла рассыпаться от более резкого и грубого прикосновения; и женщина вдруг заплакала от внезапно переполнившего сердце счастья. Но когда он вошел в нее, и Линн, начисто позабыв о существовании не только Бриккриу, но и всего остального на свете, со всею страстью ему отдавалась, испытывая ни с чем не сравнимое, небывалое наслаждение, он вдруг прошептал: «Руки! Дай мне руки! Скорее!»

Линн так и сделала… и отрезвление было немедленным и жестоким.

Он прижал к ее ладоням свои — и тут через пальцы в нее потек жидкий огонь. Линн, закричав от страшной боли, затрясла руками — и вновь потеряла сознание.

Мужчина с изумлением и в полнейшем недоумении отпрянул от нее — но сам уже не мог остановиться.

Остальные пятеро в тревоге смотрели на женщину, бьющуюся в конвульсиях на серебристой траве, точно выброшенная на берег рыба. Когда Линн затихла, а первый из шестерых оставил ее, все они повернулись к присутствующему здесь главе рода Всевидящих, который стоял, склонив голову в глубокой печали, ожидая от него объяснений столь непонятному поведению человеческой женщины.

— Дети мои, — проговорил тот, — вот объяснение, почему наши мужчины никогда не бывают с человеческими женщинами. Наш огонь, которым мы обмениваемся, когда любим, заставляет их испытывать страдание… и может даже убить. Завершите начатое, но не прикасайтесь больше к ее рукам. Помните, как она слаба.

…Когда Линн поднялась и посмотрела на свои руки, на кончике каждого пальца было по три углубления с оплавленными краями.

Исчезли они спустя трое суток, не оставив никакого следа.

Вернувшись затем к Бриккриу, Линн обо всем рассказала мужу и сама вложила нож в его руку, умоляя лишить ее жизни. Но охотник рассудил иначе; запретив жене рассказывать кому-либо о том, что с нею произошло.

Бриккриу, во-первых, решил, что в лице ребенка, который родится у Линн от Всевидящих, получит великолепный объект для своей неутоленной мести; или же, как знать, вдруг это дитя будет от рождения наделено крупицами их тайного знания — тогда он, Бриккриу, постарается получить от него то, что они не дали ему добровольно, ту власть, которой он так жаждал.

Поэтому он не изгнал Линн из своего дома, и ни тогда, ни позже, когда был избран старейшиной Туонелла, ни разу не пожалел об этом.

Лини была ему под стать, столь же умна, сильна и властна, к тому же в благодарность за доверие верна ему, как собака. Что касается Всевидящих, то она ненавидела их за свое унижение тем сердцем. И в то же время… в глубине души мечтала хоть раз еще испытать то самое всепоглощающее счастье, которое они, несмотря на перенесенную боль, сумели ей подарить. Она в самом деле родила от них дитя.

Это был сын; случись иначе, Всевидящие постарались бы заставить ее исполнить обет и отдать девочку им. Относительно мальчика право решения оставалось за нею. Дитя родилось покрытым мягкой шерстью, словно маленькое животное, и очень крупным.

Через несколько лун шерсть эта совершенно исчезла, и ребенок стал выглядеть, как все нормальные дети.

Несмотря ни на что, поначалу Линн любила его, только старалась не выказывать своих чувств перед Бриккриу, холодно и злобно поглядывавшим на «звереныша». Но однажды ночью женщине было видение.

Ей явился некто, огромный настолько, что голова его касалась неба, закрывая солнце, и с лицом, словно высеченным из черного камня, и его жуткий голос едва не оглушил Линн. «Проклята ты будешь за то, что позволяешь себе любить отродье лесных чудовищ. Не пристало человеческой женщине вступать в связь со зверями», — сказал он, словно вынося приговор, и неумолимый холодный взгляд проник в самое сердце несчастной…

И в тот же миг робкая любовь ее к сыну сменилась ненавистью, и сама Линн не была уже больше человеком, а постепенно превращалась в подлинного демона в обличье женщины.

Дитя же, названное обычным именем Ллеу, стало расти в семье Бриккриу, который внимательно наблюдал за ним и ждал, когда же в проклятом мальчишке начнут проявляться необычные задатки. Но время шло, а ничего особенного не происходило. Ребенок этот был, единственно, очень красив, с темными волосами, зелеными, иногда словно теплым янтарем отливающими глазами и нормального, в отличие от альбиноса Бриккриу, цвета кожей.

Он быстро рос, был смышлен, ловок, необыкновенно подвижен и ладно скроен. Нередко Ллеу безошибочно предсказывал погоду и умел лечить болезни, одним лишь прикосновением изгоняя боль и заживляя не очень серьезные раны. Он великолепно ориентировался в незнакомых местах, особенно в лесу…

Всякий отец мог бы гордиться таким сыном и всякая мать — но не Линн, видевшая в юном Ллеу вечное напоминание о своем позоре, и не Бриккриу. Поэтому все они, включая присутствовавших при зачатии Ллеу единоутробных сестер его, ненавидели мальчика и держали его в своем доме на правах разве что скотины.

С раннего детства он привык уворачиваться от пинков и зуботычин, на которые были весьма щедры его родные, и никогда не слышал обращенного к себе доброго слова.

Но, верно, от своих лесных отцов он унаследовал немстительность и доброту, отчего даже Лица суровых жителей Туонелла светлели при виде лучезарной белозубой улыбки Ллеу, умудрившегося, живя в доме Бриккриу, не превратиться в дикого недоверчивого волчонка.

Видимо, это и был его дар, да только Бриккриу ждал совсем иного. Все живое тянулось к прекрасному отроку, ибо мужественная красота его с возрастом становилась все более яркой, он был не очень высок ростом, но широк в плечах, и весь состоял из гибких мускулов и сухожилий.

Даже злобные туонелльские псы замолкали и виляли хвостом, приветствуя мальчика, а когда достиг он тринадцати зим, на него стали заглядываться девушки. Лишь Бриккриу и Линн по-прежнему ненавидели его, а пуще их — Ериу.

Ибо мальчик был чрезвычайно похож на одного из Всевидящих, который насиловал ее мать. Девятилетняя Ериу запомнила тогда стройного обнаженного красавца, что среди прочих вгонял свой детородный орган в лоно Линн, и сквозь ужас и отвращение ощутила вдруг острое желание оказаться на ее месте.

Теперь, глядя на Ллеу, она чувствовала то же самое. Но, истинное дитя своего семейства, сызмальства привыкла презирать брата. Когда пришел ее срок уйти в чужую семью, Ериу взял в жены житель одного из ближних селений; но в тот же год он погиб, утонув в реке, хотя был прекрасным пловцом. Вслед за ним ушел на Серые Равнины его младший брат, который после старшего женился по обычаю на его вдове. Прошел слух, что Ериу приносит несчастье, и женщина вернулась в дом своих родителей без всякой надежды когда-либо покинуть его.

Л вместе с сестрой отверженной стала и Дана. Люди, обжегшись на молоке, имеют привычку дуть на воду. Впрочем, что дочерей не удалось сбыть с рук, не особенно огорчало Бриккриу: обе они, за отсутствием у него (Ллеу в счет, разумеется, не шел) сыновей, помогали отцу, охотясь вместе с ним и помогая управлять Туонеллом и ближайшими селениями. Их боялись — и им же повиновались, ибо зачастую миром правит страх, а не любовь.

Итак, Ериу старела рядом со своими родителями и все более делалась похожей на них. Присутствие Ллеу нарушало ее покой. Ериу сама не знала, чего она желает более страстно — покончить с мальчишкой, лишив его жизни, или же соблазнить.

А может быть, просто хоть раз встретить на себе самой чей-нибудь взгляд, столь же восхищенный, каким люди почти всегда смотрели на ее проклятого братца, но никогда — на нее.

Подобно ей желала сыну смерти Линн, материнские чувства которой отнюдь не распространялись на Ллеу. Она не могла отомстить тем, кто его породил, — значит, мальчик сам должен был стать жертвой за ее бесчестие и унижение, причем жертвой мыслящей, сознающей, что с ним происходит и что такое смерть. Женщина могла бы задушить его еще в колыбели, но ей хотелось, чтобы ребенок привык жить и мог ужаснуться при приближении смерти. Иные планы относительно приемного сына были у Бриккриу. Этот продолжал терпеливо ждать и наблюдать за отроком.

Терпение его было вознаграждено. Однажды, когда люди Туонелла собирались на большую охоту, мальчик вдруг впал в транс, глаза его словно остекленели и повернулись внутрь, а потом, указывая на нескольких мужчин, он проговорил: «Они не вернутся назад, отец — ибо именно так Ллеу называл Бриккриу, — запрети им идти с тобою, потому что всех их ждет гибель». Старейшина в тот раз намеренно не последовал его совету: он должен был проверить свою догадку о том, что в мальчике проснулся дар Всевидящих.

Все трое туонелльцев, на которых указал юный Ллеу, были растерзаны диким кабаном. И Бриккриу возликовал. Да, он ждал не напрасно!

Запретив Ллеу кому-либо, кроме него самого, сообщать о своих пророчествах, приемный отец однако требовал от него новых и новых. Изменять будущее мальчик не умел, но видеть — вполне.

Чаще всего он видел печать скорой смерти на лице того, кому суждено было отправиться на Серые Равнины, и заранее сообщал об этом, что давало возможность Бриккриу отправлять в битву или на иное опасное дело лишь тех, кто заведомо должен был вернуться живым. Слава о его мудрости и несокрушимости жителей Туонелла прогремела далеко за его пределами, и селение, прежде небольшое и ничем не примечательное, сделалось грозою соседей.

Чистый сердцем Ллеу не понимал, что именно он, а не его «отец» — истинный повелитель, что власть может быть сосредоточена в его руках, да он никогда и не стремился властвовать. Мальчик просто говорил о том, что видел. Но все чаще он стал задумываться о чем-то и уходить из дома. Теперь Бриккриу берег его как зеницу ока, а мальчик обращал свой сияющий взор в сторону дальних лесов, словно зов его истинных родителей заставлял сжиматься его сердце.

По прошествии же своей четырнадцатой зимы он стал к тому же очень заметно интересоваться женщинами, которые весьма охотно уступали привлекательному юноше, к великому неудовольствию своих отцов, братьев, а случалось, и мужей. Подобная ситуация стала причиной множества неистовых драк, из которых Ллеу неизменно выходил победителем. Убить сына старейшины никто не решался, опасаясь его гнева, и люди Туонелла лишь униженно просили Бриккриу хоть как-то унять своего буйного отпрыска, который, увы, совершенно не понимал, что плохого случится, если два человека по взаимному согласию дарят друг другу радость, точно так же, как этого не понимали Всевидящие.

Он делал что велели ему природа и собственное сердце, и знать на желал над собой никакого закона. На любовные забавы Ллеу Бриккриу смотрел сквозь пальцы, его волновало одно: чтобы парень продолжал пророчествовать, но тот внезапно замолчал, словно утратив свой дар.

На вопрос, почему так произошло, юноша ответил: «Нельзя обращать во зло то, что дают боги».

Точно так говорил когда-то молодому охотнику глава рода Всевидящих — и этому никто не учил Ллеу, он повторил эти слова, повинуясь внутреннему закону, и заставить юношу от них отказаться было невозможно ни хитростью, ни лестью, ни посулами, ни угрозами. Ллеу готов был скорее умереть, нежели еще раз открыть рот и помочь приемному отцу.

«Так я заставлю тебя повиноваться мне, проклятый ублюдок!» — посулил альбинос, и три женщины горячо поддержали его решение силой вырвать у отпрыска Всевидящих помогающие им без забот существовать пророчества.

Несмотря на его редкостную для столь юного возраста силу, они справились с Ллеу — и вот уже две зимы держали в подземелье, доведя почти до безумия невыносимой для него тьмой, голодом, цепями и постоянными издевательствами и физическими пытками. Однако все было тщетно — юноша продолжал молчать.

Он был живым человеком и страдал безмерно, но внутренний закон неведомых ему предков оказался сильнее боли, голода, страха и темноты. Может быть, им действительно постепенно овладевало безумие, но еще безумнее день ото дня становились четверо его мучителей, почти утратившие от ненависти даже самый человеческий облик.

Исчезновение сына Бриккриу объяснил соплеменникам тем, что парень не вернулся с охоты, верно, попав в руки все тех же Всевидящих (относительно которых старейшина усиленно распространял порочащие людей лесов ничему не соответствующие слухи), и все, не особо задумываясь, приняли это объяснение.

Но словно проклятие пало с тех пор на селение, и люди вскоре стали один за другим покидать Туонелл, гонимые неведомой тоской и беспричинным страхом.

За несколько лун селение почти опустело, это место сделалось словно зачумленным, и даже случайные путники старались, точно чуя недоброе, обходить его стороной…

А Ллеу и его мучители все длили неравный поединок, который неминуемо должен был закончиться смертью юноши от голода и пыток — удивительно, как вообще он до сих пор оставался в живых. Однако по мере того, как жизнь покидала истерзанное тело Ллеу, уходила она и из тел Бриккриу, Линн и их дочерей. Смутно чувствуя это, они продолжали бесчинствовать и с все большей яростью глумиться над своей невинной жертвой.

Почему Дана вдруг решилась облегчить душу, поведав чужаку обо всех ужасных вещах, творящихся в подземелье их дома? Скорее всего, из всей семьи бесчеловечных монстров она одна в глубине сердца сохранила что-то человеческое, устала от непрерывного кошмара и теперь, наконец, пожелала хоти бы таким способом освободиться от него.

Смерть Бриккриу словно отворила какие-то заслоны и дала Дане возможность говорить, облегчая тем самым свою душу.

— Мы две зимы терзали невинного, — закончила она, устало прикрывая глаза, — и каждая из нас теперь заслуживает любой кары, какую только можно измыслить для подобных существ, ибо мы давно уже — не люди.

— С этим-то не поспоришь, — буркнул Конан, с отвращением и гневом оглядывая женщин.

Он однако не знал, как поступить с ними.

Марать благородное оружие кровью связанных противников, не способных более противостоять ему, — либо просто уйти, и пусть они тогда сдохнут сами. Варвар решил передать право вынести приговор парню, столь долго страдавшему от их рук.

— А ты что скажешь? — обратился он к нему. — Прикончить тварей на месте или поступить по-другому?

Юноша пошевелился и попробовал приподняться.

— Оставь их. Не надо делать зло еще большим и помогать ему вырасти. Но меня здесь не бросай. Я смогу быть тебе нужным.

В последнем утверждении можно было усомниться. Ллеу выглядел так, словно вот-вот испустит последний вздох, о том, что он сможет вынести длительное путешествие, не было и речи. Да, такой спутник отнюдь не мечта — не на себе же его тащить?

— Я смогу идти, сын кузнеца, — словно прочитав его мысли, произнес Ллеу. — Поверь, я не стану обузой в твоем пути, если ты еще немного поможешь мне. У тебя есть нечто, способное возвратить мне силы.

— Что же именно? — не понял киммериец; с удивлением он ощутил, что ему все же хотелось бы видеть Ллеу своим спутником, но не оставаться же в этом проклятом богами селении неизвестно сколько времени, ожидая, пока парень достаточно окрепнет для похода в Ландхааген…

— Я не знаю, как это называется, — продолжал юноша, — но оно… оно живое… и обладает магическим свойством…

Внезапно Конан понял, о чем идет речь: святыни антархов, вечно зеленая ветвь маттенсаи! Что ж, почему бы не попробовать?

Она, конечно, никак не действует на обычных людей, то Ллеу, все-таки, не так уж и обычен, он сам в некотором роде — чудо. Если присутствие ветви маттенсаи способно возвратить жизнь целой стране, имеет смысл, испытать ее силу.

В конце концов, вреда это никак не причинит. Варвар ненадолго оставил Ллеу и, возвратившись с ветвью, показал ее юноше.

— Не это ли средство, ты считаешь полезным для себя?

Он вложил ветвь маттенсаи в руки парня, и тот благоговейно и бережно прижал ее к груди, покрытой уже подсохшими и все еще гноящимися шрамами, а затем с глубоким вздохом закрыл глаза и неподвижно вытянулся, точно мертвый.

Киммериец обеспокоился даже, не остановилось ли в самом деле сердце Ллеу; но нет, веки юноши слегка подрагивали, а чуть приоткрытые губы шевелились, словно взывая к богам. Юноша на ошибся: силы в самом деле стремительно возвращались к нему, глубокие язвы и раны затягивались на глазах, и благородные черты поистине прекрасного лица проступали все яснее, освобождаемые от жутких сине-багровых отеков и ссадин. Варвар, точно завороженный, следил за происходящим с телом и обликом Ллеу превращением, отвлекшись лишь для того, чтобы избавиться от присутствия трех белесых фурий — он попросту спихнул их назад в подземелье, рассудив, что потом они выберутся оттуда сами, если сумеют, конечно, а сейчас там им самое место.

Конан не мог понять, сколько прошло времени, и лишь когда юноша вновь очнулся, обратил внимание, что Митра завершил свой дневной круг, и наступил вечер.

— Кром, — выдохнул киммериец, не сводя глаз с совершенного преображенного Ллеу, — никогда бы не подумал, что такое возможно!

Юноша легко поднялся на ноги и возвратил варвару ветвь маттенсаи.

Если сам Конан достиг уже двадцатой зимы, то Ллеу был не намного моложе — ему было почти восемнадцать. В росте он заметно уступал своему спасителю, едва доставая головой до его плеча, но сложен был изумительно: под золотистой кожей отчетливо проступали бугры мышц, выдававших недюжинную силу.

Черты лица юноши также не были столь чеканно-суровы и неподвижны, как у киммерийца, но казались не менее завершенными, а взгляд чуть прищуренных зеленых, с крошечными коричневыми крапинками возле самого края радужной оболочки, глаз был умным и цепким, несмотря на таящуюся в них печаль. Длинные

Густые темно-золотистые ресницы обрамляли эти глаза, и уж точно, под таким взглядом вряд ли смогла устоять хоть одна женщина, ежели только в ее жилах не текла рыбья кровь. Ллеу с хрустом расправил плечи и потянулся, точно после долгого сна, а затем открытая улыбка озарила лицо юноши, и он проговорил:

— Эти странные люди почти все время морили меня голодом, и, скажу честно, я бы сейчас не отказался от хорошей закуски! Не сомневаюсь, что в их доме найдется что-нибудь подходящее.

Конан тоже ощущал сосущий голод, но при воспоминании о вчерашней, начисто лишенной вкуса, невзирая на ее обилие, трапезе его передернуло. Однако Ллеу уже впился зубами в холодный кусок мяса, обнаруженный возле остывшего очага, и варвар решил последовал его примеру.

Кром, сегодня все выглядело совершенно иначе! Присутствие этого парня делало пищу поистине прекрасной — словно сама жизнь возвращалась вместе с ним в это проклятое жилище…

— Теперь ты не прогонишь меня, сын кузнеца? — насытившись, с надеждой спросил Ллеу. — Я умею быть благодарным и никогда не плачу злом за добро. Я меткий стрелок и неплохой бегун, да и в драках мне мало равных. Правда, я неважно владею оружием, кроме, разве что, ножа, но меня выручают собственные руки и ноги.

— Поглядим, когда дойдет до дела, — проворчал киммериец, отлично знавший, что зачастую от слов до действительности далеко как отсюда до Стигии, тем паче у любителей похвалиться собой. Правда, Ллеу, кажется, и в голову не приходило, что он чем-то хвастается, парень просто сообщал о себе само собой разумеющиеся сведения, и только. — Иди, найди что-нибудь, что можно на себя натянуть, не собираешься же ты пускаться в путь в таком виде?

— Конечно, нет, — согласился Ллеу с некоторым смущением, словно только что заметил на себе полное отсутствие одежды. — Наверное, Бриккриу не стал бы возражать против того, что я воспользуюсь кое-чем из его имущества?

Пока юноша подыскивал себе более-менее подходящие вещи, варвар сидел в задумчивости, подперев голову рукой и исподлобья наблюдая за его действиями.

— Почему ты напрашиваешься ко мне в спутники? — наконец, спросил он. — Ведь ты, скорее всего, предполагаешь отправиться в глубину леса, к Всевидящим?

Ллеу замер, оборачиваясь к нему.

— Нет. Они не примут меня.

— Почему? Ведь ты один из них!

Юноша застегнул на талии широкий охотничий пояс и сел прямо на пол, натягивая высокие сапоги из кожи оленя.

— У меня иное предназначение, Конан. Оно как-то связано с тобой — и клятвой, которую ты принял… но я пока не знаю, как именно.

— Но откуда тебе известно о клятве?

— Объяснить этого я никогда не мог, — пожал плечами Ллеу. — Со мной часто бывает, когда я просто что-то знаю, и все тут. Ведь когда человек рождается, его никто не учит дышать или есть. И здесь примерно так же. Я не могу сказать, будто вижу какие-то особенные сны или слышу голоса богов, разговаривающих со мной и возвещающих свою волю. Знание приходит изнутри меня самого, оттуда, — он прижал руку к сердцу. — И если я попытаюсь не подчиниться ему, то буду страдать, как от нехватки воздуха. Сейчас мне известно, что я должен сопровождать тебя и следовать за тобой до дальней страны, где царят мрак и холод, а для чего именно, это станет ясно потом.

— До Ландхаагена, — уточнил киммериец.

— Может быть, это так и называется, — не стал спорить Ллеу. — И нам нужно торопиться, потому что дети не могут ждать дольше еще одной луны, а путь предстоит неблизкий. Так что не будешь ли ты возражать, если мы отправимся прямо сейчас?..

Конан бросил взгляд в непроглядную тьму за окном.

— Я вижу в темноте так же хорошо, как днем, — заверил его юноша, — кроме того, никогда нe ошибаюсь относительно направления.

Варвар критически оглядел своего предполагаемого спутника. Одежда Бриккриу была великовата для его приемного сына, но Ллеу заправил штаны в голенища сапог и; не задумываясь, обрезал ножом рукава рубахи, так что его наряд смотрелся вполне сносно, а главное, он горел желанием действовать.

— Клянусь чреслами Крома, я вижу, удержать тебя невозможно, — проговорил, сдаваясь, киммериец, — вот только надолго ли хватит твоего пыла, приятель?

Очень скоро он однако убедился в том, что выносливость Ллеу едва ли уступает его собственной.

Парень двигался легко, стремительно и бесшумно, не зная усталости и уныния и не опасаясь ни жары, ни холода, ни ночной темноты.

Лучшего попутчика нельзя и желать…

— Нам ведь нужно сперва побывать у какой-то женщины в рыбацком поселке, не так ли, сын кузнеца? — уточнил он как нечто само собой разумеющееся. — Она ждет одного человека, который не может к ней вернуться… и это очень печально.

— Халана, — кивнул варвар. — Женщина Иавы. Он постепенно перестал удивляться тому, что Ллеу редко нуждается в словесных пояснениях. В этом смысле киммерийцу, не особому любителю долгих разговоров, с ним было очень даже легко.

— Подожди, — юноша вдруг остановился как вкопанный. — Все это верно, но нам придется немного задержаться.

— А зачем?

— Всевидящие хотят что-то сообщить мне — и это очень важное известие.

— Они же могут сделать это на расстоянии?

— Нет, — покачал головой Ллеу. — Требуется мое присутствие — и твое тоже. Они зовут нас обоих. Много времени это не займет.

— Не ты ли давеча утверждал, что они тебя На примут, и наотрез отказывался идти в леса?!

— Так и есть. Не примут, не позволят жить с ними вместе, но и просто так отпустить не могут. Ты должен прислушаться к их зову, Конан! Яго племя не опасно для тех, кто не приходит к ним со злым умыслом.

Сквозь непролазную чащу юноша пробирался столь же легко, как если бы двигался по ровной дороге, Ловко уворачиваясь от ветвей, норовящих хлестнуть по лицу, — возможно, так ходят выросшие в лесу дикие звери.

При виде лесного ручья он встал на четвереньки и примялся жадно пить, по-собачьи лакая воду языком, а не набирая в ладони и поднося ко рту, как люди, а потом, не разбегаясь, с места перемахнул ручей одним прыжком, сделавшим бы честь даже волку. Не поскользнувшись и не замочив сапог, парень встал на другом берегу, радостно скалясь во все тридцать два белоснежных зуба и, склонив голову к плечу, ожидал своего спутника.

Вообще, приподнятое настроение владело им почти постоянно, и Ллеу вовсе не пытался это скрывать. Даже странно, каким образом этот зеленоглазый юноша, прошедший через нечеловеческие унижения и пытки, не утратил подобной естественности и открытости натуры. В направлении он, в самом деле, ориентировался просто великолепно, ни разу не усомнившись, правильно ли они идут, и похоже, это свойство было у него тоже врожденным.

— Почему ты не сбежал из Туонелла к Всевидящим, когда был еще ребенком, раз тебе совсем нетрудно их найти? — поинтересовался Конан.

— Я не мог сделать этого. Мне приходилось жить среди обычных людей, поскольку меня родила женщина из Туонелла и я — Всевидящий только наполовину. Путь к ним был мне заказан. А сейчас я иду к ним только потому, что они сами позвали меня, — откликнулся юноша с печалью в голосе, и вдруг замедлил шаги. — Смотри-ка!

На поляне почти прямо перед ними стояла лосиха с детенышем. Опасная встреча для человека, не сулящая ему ничего хорошего: защищая потомство, огромное животное способно, не раздумывая, броситься в бой, проявляя невиданную силу и агрессивность. Киммериец схватился за меч, ибо ветер дул в их сторону, и животное почуяло их раньше; чем они его увидели. Еще мгновение, и…

— Нет, — остановил своего спутника Ллеу, — она нас не тронет, а у нас сейчас нет необходимости убивать ради еды.

Он встал в полный рост, опустив руки, и шагнул навстречу лосихе, сохраняя на лице мягкую улыбку.

И оказался прав — зверь, недовольно фыркнув, попятился задом, отступил, развернулся и скрылся в густом кустарнике.

— Ты понимаешь язык животных? Как ты это сделал? — вновь ничего не понял варвар.

— У зверей нет своего языка, они не люди; но они чуют запах страха и опасности, и тогда нападают. Я не был настроен враждебно, но страха тоже не выказал, поэтому лосиха предпочла просто уйти. Зверь не пугается образа. Человек может испытывать ужас, если ему явится внешне отталкивающая тварь, будь даже она безобидна по сути, как младенец, — люди видят лишь то, что снаружи; по-настоящему же надо уметь чувствовать то, что внутри. Зверь не лучше человека, но он по-другому устроен.

— Сдается мне, этому тебя обучил вовсе не Бриккриу, — проворчал киммериец.

— Этому обучить невозможно, — юноша резко развернулся, услышав голос третьего человека, который приблизился абсолютно бесшумно и словно возник перед ними из воздуха.

Внезапно появившийся мужчина не казался столь красивым, как Ллеу, но лицо его было замечательно своим энергичным и умным выражением; большие глубокие темно-серые глаза, широкий, хотя и довольно низкий лоб, крупный нос с широкими ноздрями, крупные губы, сильные челюсти, густые рыжие волосы, гривой спадающие на плечи, придавали ему вид добродушной силы, которая выглядит кроткой, когда спокойна, но поистине ужасна, когда кто-либо ухитряется ее раздразнить. Незнакомец был облачен в одежды, сшитые из отлично выделанных шкур, и похоже, не вооружен.

Ллеу, тихо ахнув, замер, а потом шагнул ему навстречу, точно мужчина этот являлся его потерянным когда-то давно и вновь счастливо обретенным другом. Тем не менее, хотя незнакомец смотрел на юношу с тем же выражением, они не перекинулись ни единым словом; обращаясь же к Конану, человек склонился перед ним в поклоне и произнес глубоким сильным голосом:

— Я, Норргам из племени Всевидящих, приветствую тебя, спасшего нашего брата Ллеу от рук его мучителей и оказавшего ему необходимую помощь. Мы ждали как его, так и тебя, и я рад видеть вас обоих. Пойдем же со мной.

Очевидно, посредством слов Всевидящие общались между собой нечасто, обладая способностью понимать мысли друг друга каким-то иным способом, но легко разговаривали с обычными людьми.

Киммерийцу и Ллеу была оказана самая радушная встреча.

Варвар убедился, что племя это в самом деле ничего общего не имеет с теми жуткими россказнями, что о нем распространялись.

Приветливые и чистые сердцем люди жили меж собою как братья и сестры, не знающие ни вражды, — ни злобы, ни зависти друг к другу. Все они отличались атлетическим гармоничным телосложением, хотя были не очень высоки ростом, и по виду не разнились с обычными людьми; их быт был прост, законы — немногочисленны и однозначны, а нрав спокоен и кроток, но эта кротость ничего общего не имела с трусостью и малодушием, а шла рука об руку с присущей им мудростью. Нетрудно догадаться, отчего Всевидящим не нашлось места в мире людей — они жили бы там, точно зрячие среди слепых, окруженные ненавистью и недоверием, порожденными черной завистью к. тем качествам, которыми были наделены богами столь щедро.

В случае необходимости Всевидящие были вполне способны защитить себя с оружием в рукаx, но никогда не нападали первыми, жалея неразумный и злобный людской род, к которому при этом вовсе не питали презрительно-гордых чувств, но просто старались сталкиваться с его представителями как можно реже.

Ибо почти всякое столкновение приводило к трагедии, подобной той, что произошла с Бриккриу и Кимбаетой, а затем и с Ллеу.

Так что, стараясь оградить себя от подобных неожиданностей, они попросту отводили глаза от места своего обитания неосторожным путникам либо охотникам, слишком далеко забредающим, преследуя добычу, и те обходили Всевидящих стороной, если только те сами по какой-то необыкновенно важной причине не приглашали их к себе.

По сути, выходило так, что люди по отношению к Всевидящим были чем-то вроде демонов по отношению к людям, то есть существами с иной, темной сущностью, иной структурой видении мира и друг друга.

На сей раз причина, по которой Конан — человек — ступил на их территорию, была действительно весомой. После того, как киммериец и его спутник утолили голод и замечательно выспались, глава рода, белый как лунь, древний, но все еще крепкий и с ясным молодым взором старец, коего именовали Оттфрид, обратился к обоим, объяснив смысл их пребывания в племени.

— Нам известна цель твоего пути, Конан. Ты принял на себя клятву погибшей девочки Мангельды из Ландхаагена возвратить роду антархов вечно зеленую ветвь маттенсаи. И первая часть клятвы тобою исполнена с честью. Ты поступил достойно и проявил себя не только как воин, но и как человек, в котором присутствуют те же качества, что свойственны нам — сострадание, мужество, справедливость и стойкость. Крупицы их заложены в каждом, но в полной мере и в полной гармонии проявляются необыкновенно редко. В сердца Всевидящих они заложены от зачатия и расцветают с возрастом; в прочих же людях даже самые их ростки зачастую гибнут столь рано, что либо не успевают проявиться вовсе, либо присутствуют лишь как слабый отблеск заходящего ока Митры на темном древесном стволе, — старец надолго замолчал, с полуприкрытыми глазами печально покачивая головой, затем продолжил: — То же самое произошло, когда ты вступился за Ллеу… Неслучайно Асвелы остановили на тебе свой выбор, киммериец.

Мы, именуемые Всевидящими, родственны антархам Ландхаагена, только пути наших племен разошлись много веков назад. Они остались среди людей как Хранители страны, ее дух кровь и сердце — мы же отделились от всех, чтобы сохранить тайное знание вместе с собственной жизнью. В результате с родом антархов произошло то же, что с Ллеу в семье Бриккриу — они были им теснены и уничтожены вовсе не Гринсвельдом, укравшим ветвь маттенсаи, но не смогли сохранить самих себя среди окружавшей их ненависти. Зрячие всегда чужды слепцам. Они держались до конца, но вот лишились и последней нити, связывавшей их с волей богов. Теперь из рода антархов остались в живых только двое слабых детей, мальчик и девочка, которым также суждено вскоре угаснуть, ибо они одиноки и бессильны. Кто-то должен их защитить, и одной лишь ветви маттенсаи для этого недостаточно. Этим защитником станет Ллеу, а ты — его проводником, потому что в одиночку он не сможет достичь цели. Он заменит детям антархов отца, научит их выживать во враждебном мире. Мы посылаем нашего сына в мир людей, один раз уже отвергнувший и едва не погубивший его, ведь Ллеу не только наш, но также их сын, хочет он того или нет. У него две природы, а не одна, подобно нам.

— Но я не хочу идти туда, — вдруг проговорил юноши, с невыразимой мукой глядя на старика, — я не хочу возвращаться к людям! Я думал, что смогу это сделать, а теперь, оказавшись среди своих, всем сердцем желаю остаться здесь, в лесах, вместе с вами! Не делай этого со мной, не требуй, чтобы я разлучился с теми, кому принадлежу…

Старец не прерывал его, но голос Ллеу звучал все тише и тише, и, наконец, юноша умолк, тяжело и прерывисто дыша. Варвар, наблюдавший за этой сценой, недоуменно скривил губы, не понимая, как пристало мужчине проявлять столь недостойную слабость и кричать о том, что он, видите ли, не желает исполнить свой долг.

— Ты напрасно считаешь Ллеу слабым и малодушным, киммериец, — в очередной раз показав способность Всевидящих читать чужие мысли, обратился к нему Оттфрид. — Вспомни, не он ли две зимы терпел мучительные пытки в подземелье, но не предал свой дар, повинуясь закону сердца? В каком состоянии он был, когда ты увидел его впервые? Страх присущ любому человеку, равно как и сомнения, а Ллеу — человек… но тебе не понять его муку, как понимаю ее я, ибо Всевидящие чувствуют боль друг друга как свою собственную. Дитя мое, — Оттфрид протянул руки к Ллеу, — поверь мне, ты не будешь один, даже когда твой достойный спутник тебя покинет. Я — и все племя — оно внутри тебя самого. Мы не изгоняем тебя, ты не отвергнут нами, как тебе кажется. Ты посланник, а не отверженный. И завтра в числе шестерых избранных ты совершишь обряд совокупления с прекраснейшей из наших женщин, которой впервые предстоит пройти его: ты такой же, как и все в роду Всевидящих, и наравне со всеми имеешь право продолжить этот род.

Мгновения ужаса и отчаяния, охвативших Ллеу и сжавших его сердце ледяными когтями, миновали, и теперь он с некоторым стыдом искоса глянул на Конана, уловив его презрение.

Неловкости же перед Оттфридом юноша, no-Коже, никакой не испытывал.

— Ладно, парень, — варвар положил огромную руку на плечо Ллеу, — видал я и посильнее тебя воинов, которым иногда жуть как не хотелось ввязываться в бой, да все-таки им удавалось перепороть нерешительность, и они шли.

— Я пойду, — твердо заявил Ллеу, — Больше такого со мной не повторится.

Юноша снова был спокоен, взгляд его прояснился — буря, свирепствовавшая в его душе, улеглась. Он не смирился со своей участью, но принял необходимость исполнить долг, как принимает молодой воин оружие из руки более опытного, горя желанием применить его достойно и не опозорить благородную сталь собственным малодушием…

Обряд, коему Всевидящие придавали огромное значение и который занимал в их жизни чрезвычайно важное место, был весьма примечателен.

Женщины, которым следовало участвовать в нем, чувствовали себя подлинными властительницами и не испытывали ни малейшего смущения или страха. Между прочим, у любой из них мог быть мужчина, к которому она испытывала особое расположение, равно как и он к ней, но это не давало ей права отвергать остальных. Когда вопрос стоял о продолжении рода, личные чувства отодвигались на второй план.

В промежутках между обрядовыми отношениями — другое дело, тут не возникало никаких возражений, достаточно было взаимного согласия двоих, и только их в таком случае касалось, желают ли они уединиться или не станут возражать против присутствия кого-то еще при их соитии.

Кстати, подобные возражения возникали редко, подобно тому, как мало найдется нормальных людей, требующих, чтобы на них никто не смотрел, когда они едят.

Обряд же был именно подлинным пиром, но совершающимся по особым правилам своеобразного ритуала.

Тела его участников не были ничем прикрыты, разве что венок из цветов или веток украшали головы женщин.

Никакой поспешности либо грубости по отношению друг к другу не допускалось.

Женщина проявляла себя с каждым из шестерых, которого должна была принять, так, словно создана именно для него и ждала его всю жизнь, а он, в свою очередь, прикасался к ней как к божеству, сошедшему ради него на землю в эту ночь, в результате наслаждение становилось не только физическим, но и, в первую очередь, — духовным.

Наверное, поэтому у Всевидящих рождались красивые дети — их зачинали только в любви.

Ллеу был первым из шестерых избранных, и вообще первым мужчиной у совсем юной девушки, никогда прежде не принимавшей участия в обряде.

Ей было лишь четырнадцать зим, но это вовсе не свидетельствовало об ее полнейшей неопытности — как и все остальные. Файона, сколько себя помнила, присутствовала при совершении обряда и была вполне к нему готова. В такие ночи самый воздух лесов, кажется дышал страстью и нежностью.

Когда Ллеу приблизился к Файоне, та шагнула ему навстречу, радостно приветствуя юношу, потом обняла, закинув руки ему не шею.

Ллеу был лишен необыкновенного покрова в виде короткой шерсти, который отличал всех прочих мужчин рода Всевидящих (женщины таковым не обладали), но это никого не смущало и не вызывало ни малейшего недоумения.

Всевидящие вообще не придавали особого значения внешнему облику: во-первых, все они обладали достаточно привлекательной внешностью, во-вторых, и для них куда важнее была внутренняя суть любого существа или явления.

Слившись с Файоной, Ллеу взял ее за руки. Девушка, казалось, ждала, как он проявит себя, выплеснется ли из ладоней и пальцев его то же самое пламя, что пульсировало в ней самой, готовое освободиться и проникнуть в его сердце и тело, сливая две души в одну.

И в момент величайшего наслаждения, наступивший одновременно у обоих, это пламя вспыхнуло — зримое, живое, оно потекло потоком синих искр от тела к телу, заставляя руки сиять…

Что-то шло от Файоны через пальцы к Ллеу — и от него к девушке.

Наконец, это слилось в одно, ослепительной вспышкой вырвалось из обоих и закачалось над их головами, точно крошечная шаровая молния, однако невесомая и теплая, а не обжигающая и способная нести смерть…

Но Конан этого не видел. Пока все племя с замиранием сердца наблюдало за происходящим, он в некотором недоумении думал, что все это, может быть, и хорошо для Всевидящих, но для нормального человека все же выглядит странно и дико.

Подобные брачные церемонии могли бы быть, куда ни шло, у зверей, да и то не у всяких, а тут…

— Пойдем со мной, — рядом с ним остановилась еще одна женщина, столь же привлекательная, как те, что были сейчас в центре всеобщего внимания, разве что чуть постарше; она улыбалась такой же открытой улыбкой, какая была присуща Ллеу. — Я прошла обряд две луны назад и теперь могу не участвовать в нем в течение одной зимы, пока не буду готова вновь стать вместилищем новой жизни, как сейчас. Теперь же я могу принадлежать каждому. Пойдем! Ты печален, потому что желал бы быть там, с ними, — она махнула рукой в сторону поляны, — но нет ничего проще, чем прогнать такую печаль, ведь теперь у тебя есть я…

С какой стати было отказываться от подобного предложения?!

У варвара давно не было женщины, а эта выглядела весьма соблазнительно и ровным счетом ничего не требовала.

Он даже не спросил ее имени, это не имело никакого значения. Женщины Всевидящих обладали удивительными качествами — они умели любить без слез, без жалоб, не играя и не интригуя, просто без остатка принадлежать тем, кто был с ними здесь и сейчас, не заботясь о завтрашнем дне и не сковывая партнера цепями благодарности, обязательств, обещаний.

На сомневаясь в настоящем, они ничего не требовали от будущего. Ведь как часто случается, что, жаждущая заверений в вечной любви женщина тем самым перечеркивает ценность и значимость этой минуты, радости настоящего.

И страстных объятиях этой дочери лесов Конан провел одну из самых восхитительных в своей на очень еще долгой жизни ночей, а поскольку его собственному любовному опыту мог бы позавидовать любой мужчина, то и она осталась вполне им довольна.

Так что, встретившись на следующее утро с Ллеу, киммериец находился в ничуть не менее, нежели юноша, приподнятом расположении духа, и они оба вполне готовы были к тому, чтобы продолжить путь.

Норргам вызвался сопровождать их до границы территории Всевидящих, а древний Оттфрид на прощение крепко прижал к себе Ллеу, не стесняясь столь бурного проявления чувств. Ведь юноша покидал эти леса навсегда, и встретиться с соплеменниками ему предстояло разве что на Серых Равнинах. Впрочем, если учесть, что, по словам Оттфрида, они никогда не будут разлучены полностью, это расставание было не столь уж и трагичным.