Клуб любителей фантастики, 2010

Майк Гелприн ПО КРУГУ

Я увидел их, когда Сол, завершив дневной путь по небосводу, уже готовился завалиться за кромку леса. Десятки фигур разом оторвались от земли, метнулись между стволами и, укрывшись за ними, замерли.

Меня прошиб озноб, от прилива страха зашлось сердце. Первым порывом было немедленно бежать, я с трудом подавил его. Подставить декабритам спину означало смерть.

Я выдохнул страх и взял себя в руки. Слева, у подножия невысокого холма, лежал в укрытии Мартин, за ним — остальные наши. Я передёрнул затвор, готовясь выпалить в воздух, но в этот момент люди декабря рванулись вперебежку, и я вскинул ствол навстречу ближайшему.

Я стрелял в него навскидку, не целясь, зная, что попаду наверняка. Свалю его, как не раз валил ноябрьскую живность, будь то подставивший бок марал или ошалевший с испугу заяц. По на этот раз я промазал. Длинные белые волосы метнулись на ветру, и в последний момент, когда уже спускал крючок, я успел понять, что передо мной девушка. И я рванул цевьё в сторону и вверх, отводя от неё пулю.

Я не успела даже толком испугаться, я вообще ничего не успела. Вспышка в двадцати шагах. Выстрел. Оттолкнувший меня, заслонивший грудью Медведь. Короткая перестрелка, и всё закончилось. Мы подавили заслон людей октября меньше чем за минуту.

— Быстрее! — кричал откуда-то слева Конрад. — Быстрее! Раненых забирайте. Уходим.

С полчаса мы безостановочно гнали по ничьей земле на запад. Потом, когда Сол закатился за горизонт и окончательно стемнело, Конрад приказал остановиться.

В полной темноте он наскоро провёл перекличку. Мы потеряли в бою двоих, ещё четверо были ранены. Затем на севере, кропя тусклыми мазками верхушки сосен, начат всходить Нце.

Дождавшись, когда его бледный рассеянный свет превратил темень в полутьму, мы сосчитали пленных октябритов. Их оказалось больше двух десятков. Тогда Конрад сказал, что операция удалась, велел выставить часовых и разжечь костры.

— Видишь этого парня, Снежанка? — Медведь, отдуваясь, вывалил на землю охапку хвороста. — Вон того, чернявого?

Я всмотрелась. Пленные жались в кучку, разглядеть в полутьме, на кого показывал Медведь, не представлялось возможным. Так я ему и сказала и добавила, что дела мне больше нет, как разглядывать эту сволочь.

— Ты слишком категорична, девочка, — сказал Медведь. — Не торопись сволочить того, кто тебя пощадил.

— Как это пощадил!? — ахнула я.

— Да так. Он легко мог снять тебя с двадцати шагов. Но не стал. А потом ему не повезло со мной в рукопашной.

Я невольно хмыкнула. Хотела бы я посмотреть на того, кому повезёт в рукопашной, доведись ему схлестнуться с нашим Медведем.

— Ладно, — сказала я. — Раз ты говоришь, что пощадил, значит, так оно и есть. Давай, что ли, познакомь меня со спасителем.

Девушку звали Снежаной. Оглушивший меня в недавней стычке кряжистый плечистый бородач представился Медведем.

Я глядел на этих двоих и не мог заставить себя поверить, что вскорости они будут нас убивать. Бородатый здоровяк улыбался, хлопал меня по плечу и вообще вёл себя так, будто мы знакомы тысячу лет. Снежана… Она была удивительно похожа на Милгу, гордую девочку из августа, в которую я влюбился, когда сопровождал в лето обоз с зерном. Такие же серые глаза, высокий чистый лоб, ямочки на щеках. Только у Милги волосы были золотые, под цвет пшеницы, и вьющиеся, а у Снежаны — белые и прямые.

Мы потрепались немного, потом Медведь сказал, что рад знакомству и протянул ладонь размером с приличную лопату. Мы со Снежаной остались одни, и райю вор немедленно прервался. Она, насупившись, ворошила носком сапога мёрзлую ноябрьскую листву, я мучительно подбирал слова для того, чтобы спросить, сколько нам ещё осталось жить.

— Ну, чего вы с нами возитесь? — задал мой вопрос Мартин. Он подошёл неслышно и, положив руку мне на плечо, глядел теперь на девушку в упор. — С собой в декабрь всё равно не потащите. Кончайте уж поскорее, что ли.

— Вас не убьют, — поспешно сказала Снежана. — Правда-правда.

В стылой промозглой ноябрьской ночи, под всполохи пламени от костров и зловещий треск прогорающих сучьев, её слова прозвучали совсем по-детски: наивно, растерянно и неуклюже.

— Один из вас вернётся к своим, — сказал Конрад пленным, едва Сол, взойдя на востоке, вытолкал Нце с небосвода. — Он передаст наши условия. Выбирайте сами, кто пойдёт.

Слова Конрада растаяли в утренних сумерках, и наступила тишина. А я с удивлением осознала вдруг, что не хочу, чтобы ушёл Джек. Обозвав себя дурой, я приблизилась к Конраду и встала рядом. Вот они, люди октября, надо же… До вчерашнего дня я никогда не видела их вблизи. Все смуглые, черноволосые, худые или, скорее, поджарые, затянутые в пятнистую одежду под цвет палой листвы. Совершенно непохожие ни на нас, ни на январитов, не говоря уже о раскосых и низкорослых людях февраля.

— Каковы ваши условия? — хрипло спросил долговязый большерукий парень, которого Джек вчера назвал Мартином.

— Мы сейчас двинемся на запад, — ответил Конрад. — Но до шатров декабря не дойдём. В двух дневных переходах мы станем лагерем на ничьей земле. Через пятнадцать дней, когда на эту землю придёт декабрь и она не будет больше ничьей, наступит срок. Если к сроку наши условия окажутся невыполненными, мы умертвим вас.

— Ты так и не сказал, каковы условия.

— Мы предлагаем обменять вас, — Конрад повысил голос. — На оружие. За каждого из вас люди октября дадут двадцать боевых винтовок или тридцать охотничьих ружей, на выбор. И то, и другое с полным комплектом патронов. Мы, в свою очередь, даём слово никогда не применять это оружие против вас.

— Ты просишь слишком многого, декабрит, — сказал Мартин. — За каждую винтовку мы платим людям июля по сорок мер зерна. За ружьё июлиты берут тридцать. Наши старейшины никогда не пойдут на сделку. Если мы отдадим вам оружие, то умрём с голоду.

— Не умрёте. На охоту вам хватит. А на войну с нами винтовки больше не понадобятся. Ты ведь слышал меня — наши предводители дают слово, что оружие не обернётся против вас. Это значит, что наши разведчики не станут больше нападать на вас. Ни на ваши дозоры, ни на повозки и фургоны.

— Почему ты думаешь, что твоему слову поверят?

— Вам придётся поверить, у вас попросту нет другого выхода. Вас или обменяют, или вы не будете жить.

На десятое утро выпал снег — я видел его впервые в жизни. На ноябрьскую землю пришёл декабрь, и она перестала быть ничьей. До моих сородичей сейчас уже был месяц пути, декабритов же ждали со дня на день. А Мартин, ушедший парламентёром, так и не вернулся.

Я не хотел думать, что будет, если он не вернётся в оставшиеся четыре дня. Я вообще ни о чём не хотел больше думать, потому что влюбился. Не так, как в надменную золотоволосую Милгу, безответно и безнадёжно. А так, как грезилось мне по ночам, когда звёздная пелерина вихрилась в танце сквозь прорехи в пологе фургона под перезвон бубенцов с конских сбруй.

Меня выпускали из лагеря под честное слово. Поначалу носатый широкоскулый парень, которого звали Конрадом, был против, но Медведь сказал, что ручается за меня, и Конрад сдался. Мы со Снежаной уходили на рассвете на восток, навстречу восходу Сола, и возвращались вслед за ним к закату. Первые дни нас сопровождал Медведь, потом он сказал, что за молодыми ему не угнаться, и мы стали уходить вдвоём.

Мы взбирались на вершины холмов. Спускались в распадки. Бежали, взявшись за руки, через покрытые жухлой травой и мёртвыми стеблями сжатых злаков поля. Продирались сквозь лесные завалы в чащобах. И я узнавал места, через которые проходил месяц назад, и тринадцать месяцев назад, и двадцать пять. А Снежана узнавала те, через которые проходила она, и тоже год назад, и два, и три года назад, только на месяц позже, чем я. А потом был ручей, и переброшенное через него бревно, и это бревно мы узнали оба. И я вспомнил, как свалился с него, когда мне было всего четырнадцать, а Снежана расхохоталась и призналась, что падала с него дважды. И там, на берегу этого ручья, под шалый посвист позёмки, я прижал её к себе и поцеловал.

Мир качнулся под ногами, зашатался, закрутился и поплыл.

Потом полетел. Помчался, унося нас с собой. Мы упали на снег, и мир содрал с нас одежду и слил воедино. А потом мир взорвался, и я уронил голову, зарывшись лицом в белизну её волос, и утонул, растворился в ней.

Декабрь швырял в нас порывами злого морозного ветра, но нам не было холодно, а потом и вовсе стало жарко. Джек оказался совсем неопытным, и я сначала растерялась, но потом завелась так, что перестала осознавать, где я и что я, с ума сходя от его движений и ласк.

— Я у тебя что, первая? — спросила я, когда мы, наконец, выбились из сил.

— Да, — сказал он. — И последняя тоже.

Я не стала уточнять, что он имел в виду, только крепче прижалась к нему, и мы пролежали так, обнявшись, ещё с полчаса. Потом я с трудом поднялась, меня шатало, и Джек, стоя на коленях, поддержал и помог одеться.

Мы двинулись к лагерю, но на полпути Джек остановился и взял меня за руку.

— Снежана, — сказал он, — я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Я отшатнулась. Я усиленно заставляла себя забыть, пока была с ним. Гнала это от себя. Не желала думать об этом. И вот теперь оно вернулось. И встало между нами, разорвав то, что было, отбросив нас друг от друга. Передо мной стоял враг.

— Ты хоть понимаешь, что сказал? — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила я. — Ты в своём уме, октябрит?

— Да, — сказал он, — в своём. Я заберу тебя. К себе, в октябрь. Бог разделил людей на двенадцать месяцев, он…

— Что? — я опешила. — О чём ты? Какой ещё бог!?

И тогда он принялся рассказывать. Я слушала его и не могла поверить своим ушам. Он попросту ничего не знал. Не знал о мире, в котором живёт. Я в ужас приходила от того, какую жуткую, страшную, отвратительную ахинею вбили ему в голову. Он был не глуп, нет. Он был крайне, абсолютно, патологически невежествен.

Я твердил прописные истины, известные любому с рождения, — она не понимала. Не верила. Не хотела верить.

— Бог разделил людей на двенадцать месяцев, — втолковывал я.

— Избранным, любимым месяцам он велел жить в лете, прочим — в осени, весне и зиме. Потом люди ноября и марта восстали против Него, и Он уничтожил их месяцы, создав ничьи земли и отделив таким образом людей зимы от остальных. С тех пор так и повелось. Мы движемся против хода Сола на небосводе и за год совершаем Великий Круг, оставаясь в своих месяцах. Люди апреля вспахивают поля. Люди мая сеют, сажают овощи, возделывают фруктовые сады. Сентябриты и октябриты жнут, собирают урожай и отсылают его людям весны и лета в обмен на оружие, одежду и утварь. И лишь три летних месяца не работают на полях, не добывают металлы в рудниках и копях, не охотятся. Они любимы Богом, созданы для высших целей и служат ему, живя в неге, праздности и богатстве.

— А нас? — спросила она. — Нас, людей зимы, тоже, по-твоему, создал бог?

— Конечно, — сказал я. — В милости своей он не обошёлся с вами так, как поступил с ноябритами и мартами. Да, он обрёк вас на суровое испытание — вечно жить под тусклым светом Нце среди снегов и льдов. Но он не истребил вас, а позволил совершать Великий Круг так же, как прочим.

— Джек, — Снежана пристально глядела мне прямо в глаза. — Неужели ты этому веришь? Неужели ты… вы все… Скажи мне, как называется наша планета?

— Что? — переспросил я. — Как называется что?

— Ты и этого не знаешь. Как называется наш мир?

— Боже мой, — сказал я. — Как ему называться. Земля, естественно.

Я рассказала ему. Я знала, что он не поверит ни единому слову. Но я рассказала, не могла не рассказать.

— Землёй называлась планета, на которой жили наши предки. Этот мир — не Земля, Джек. Да, он отдалённо похож на родину предков и носит то же название. Здесь схожие с исконной Землёй сила тяжести и состав атмосферы. Но всё остальное разнится, Джек. У этой планеты два светила — ближнее, дневной Сол, и дальнее, ночной Нце. Этот мир вращается вокруг Сола, но орбита вращения искажена тяготением Нце. Неужели вас ничему этому не учили?

— В школах октября не учат ереси, — сказал он. — А то, что ты говоришь — ересь.

Что ж, иного ответа я и не ждала.

— Значит, астрономия это ересь, — с трудом сдерживая злость, сказала я. — Фенология, надо понимать, тоже. И времена года, по-твоему, меняются по божьему велению, не так ли?

Джек подтвердил, что именно так.

— Разумеется, как же иначе, — сказала я с издёвкой. — То, что планета вращается вокруг собственной оси, есть, я догадываюсь, ересь в квадрате. А то, что, в отличие от исконной Земли, полный оборот совершается не за день, а за год — в кубе. О наклоне оси вращения я и упоминать не стану — в божьих заповедях ведь этого наверняка нет.

Я смолчала. Джек, потупившись, молчал тоже. Я смотрела на него, и злость вытекала из меня, уходила, уступая место… Нет, не жалости, сожалению.

— Ладно, — сказала я примирительно. — Позволь, я преподам тебе урок. Всего один, по истории. Постарайся дослушать и отнестись непредвзято. Так вот, истории этой планеты всего лишь сто пятьдесят местных лет. Столько прошло с тех пор, когда здесь высадились поселенцы. Большая партия, десятки тысяч человек. Они начали обживать этот мир, но потом произошёл конфликт. И те, в чьих руках было оружие, захватили власть и подавили сопротивление. Они создали учение о боге и двенадцати месяцах. Они же придумали Великий Круг. На этой планете единственный материк, он опоясывает её с востока на запад и омывается с обеих сторон океаном. За год планета оборачивается вокруг своей оси, каждая её точка, кроме полюсов, совершает круг. И мы, потомки тех, первых поселенцев, обречены по кругу ходить. С той же скоростью, с какой оборачивается планета и меняются времена года. Мы превратились в кочевников, Джек, в цыган, в бездомных в буквальном смысле этого слова. Тех, которые покорились, выставили в весну и в осень и заставили работать. Непокорных отделили и вышвырнули в вечную зиму. С запада нас проследуют, давят люди апреля, с востока — подпираете вы, октябриты. И тем, и другим летние месяцы поставляют оружие. Видимо, они торгуют с другими мирами, и звёздные корабли приземляются у тех, которым есть, что предложить. А у нас нет оружия, Джек, только то, что удалось захватить в бою у вас или выменять у апрелитов на звериные шкуры. У нас нехватка пищи и витаминов. У нас цинга. У нас…

— Это неправда! — закричал он. — Этого не может быть. Тебя одурачили, ваши священники, они…

— У нас нет священников, — прервала я. — Зато сохранились историки. Медведь один из них, он учил меня так же, как многих моих сверстников. Мы проигрываем борьбу за существование, Джек, нас становится меньше и меньше. Выживают потомки тех, кто привык к зиме — скандинавы, славяне, эскимосы, и то не все, далеко не все. А дети от смешанных браков нежизнеспособны, они болеют, умирают в младенчестве. Через десять лет, если ничего не изменится, нас не станет. У нас лишь одна надежда — остановиться, прекратить, прервать бесконечную гонку по кругу. Поэтому мы дальше не пойдём, Джек. Мы встанем в феврале, дождёмся марта и с оружием в руках встретим людей апреля.

Я не помню, как дотащился до лагеря. То, что я услышал, было невозможно, немыслимо. Это было чудовищно. Этого просто не могло быть.

Вечером в шатёр, где содержали пленных, пришёл Медведь и поманил меня наружу.

— Уходи, октябрит, — сказал он. — Забирай девушку и уходи. Я отвязал пару ездовых оленей, потом скажу Конраду, что вы их угнали. Давай, парень, не теряй времени, уходите прямо сейчас.

— Она не пойдёт со мной, — сказал я.

— Пойдёт. Я прикажу, она не посмеет ослушаться — я вырастил её и воспитал, кроме меня у неё никого не осталось. Ты — хороший парень, правильный, ты спасёшь её. Мы здесь все смертники, независимо от того, вернётся твой друг с оружием или нет. Хотя сейчас уже ясно, что не вернётся.

— Я не пойду, Медведь, — сказал я. — Несмотря на то, что люблю её, не пойду, даже если ты её уговоришь. Ты бы поступил так же на моём месте. Ты не ушёл бы, зная, что твоих друзей и сородичей через три дня казнят.

Он замолчал. Молчал долго, теребя бороду и изредка бросая на меня короткие взгляды исподлобья. Потом сказал:

— Завтра мы вас отпустим. Иди к своим. Хотя нет, постой. Снежана рассказана тебе, как устроен наш мир. Ты, конечно же, не поверил. На, почитай утром, как рассветёт, — он протянул мне свёрток. — Ты ведь грамотный? Это документы. Из архивов первых поселенцев. Подлинные. Будешь уходить — вернёшь.

Мы больше не бежим по кругу. Январиты догнали нас и встали лагерем, теперь мы с ними бок о бок. Через месяц сюда придут люди февраля. Ещё через месяц настанет март. А потом мы погибнем.

Джек так и не поверил. Ни мне, ни Медведю, ни его документам. Что ж, я и не ждала, что он поверит. Бог, которого нет, ему судья.

Я часто думаю, кто судья мне. За то, что ослушалась тогда Медведя и отказалась сбежать в октябрь. Ослушалась первый раз в жизни.

Бог разделил род человеческий на двенадцать месяцев. Избранным, любимым месяцам Он велел жить в лете, неугодных и непокорных низверг в зиму. Совершив это, Бог поступил несправедливо.

Я увидел их, когда Сол, завершив дневной путь по небосводу, уже приготовился завалиться за кромку леса. Десятки фигур разом оторвались от земли, метнулись между стволами и, укрывшись за ними, замерли.

Я выдохнул страх и взял себя в руки. Слева, в корнях гигантского выворотня, лежала в укрытии моя жена Снежана, за ней Конрад, Медведь и остальные наши, все, у кого было оружие. Я передёрнул затвор, и в этот момент люди апреля рванулись вперебежку. Я вскинул ствол навстречу ближайшему.

Валерий Гвоздей СЛОЖНЫЙ ВОПРОС

Экипаж готовил стыковку.

Орбитальный телескоп напоминал стилизованную подзорную трубу, латунного оттенка, зачем-то снабжённую длинным пушечным лафетом. Приближаясь, он увеличивался в размерах. Хотя на самом деле это они догоняли его. Сквозь оргстекло кабины уже можно рассмотреть торчащие антенны и более мелкие детали — всё-таки не атмосфера, вакуум…

Освещённый пылающим солнцем, на фоне ледяной черноты космоса, разбавленной белыми точками звёзд, телескоп выглядел эффектно и даже элегантно. Раскинутые крылья солнечных батареи, отчасти принявшие на себя голубой цвет планеты, казались тонкими и хрупкими.

Телескоп принадлежал Европейскому космическому агентству. В системе с четырьмя другими орбитальными телескопами он искал планеты в дальнем космосе. И, разумеется, особое внимание уделял тем, на которых возможна белковая жизнь. Исследования велись не для того, чтобы найти братьев по разуму, а ради будущего освоения, колонизации. До этого ещё далеко, но агентство считало, что готовиться нужно загодя. Чтобы не отстать от заокеанского соседа и успеть только к шапочному разбору. Вопрос делёжки — всегда сложный вопрос.

Ниже и немного правее Олег заметил два спутника, один метеорологический, второй — скорее всего, ретранслятор. А вон и ещё один, идёт по восходящей траектории. Что ни говори, тесновато становится в космосе — вблизи планеты.

— Семь минут, — сообщил Руди по-английски.

— Сбрасывай, — хрипло сказал Большаков.

Человек сторонний подумал бы, что их командир простужен.

Или взволнован. Но голос у Большакова такой всегда, в любое время года, при любом состоянии здоровья.

Последние четырнадцать лет — точно. Именно столько Олег знал его.

Телескоп, миновав выгнутую линию горизонта, величественно парил над Землёй, разнообразя привычный рисунок Австралии, зеленоватого Индийского океана, с размазанными клочьями облаков.

Сосредоточенный Руди с усилием разомкнул губы:

— Дистанция — сто метров, ускорение — один метр в секунду.

— Полфадуса вправо, — сказал Большаков. — Сбрасывай ещё.

Пилот засопел. Через несколько минут проинформировал:

— Тридцать сантиметров в секунду.

— В самый раз.

Телескоп наплывал, закрывая обзор, сверкая маячком.

— Дистанция — восемь метров, скорость — тридцать сантиметров в секунду.

— Хорошо. Стыкуемся, Руди.

Шаттл приблизился к днищу лафета, начал медленное сближение. Экран показал ярко освещённое конусообразное углубление пассивного стыковочного узла. Корпус телескопа заслонил большую часть пространства.

— Контакт! — оповестил Руди.

— Стыковка завершена, — довольно объявил командир.

Все расслабились, заулыбались. Олег Яншин — тоже, хотя на телескопе работать, в основном, ему. Искать неполадки. Заменять вышедшие из строя блоки.

Лафет — станция, необитаемая большую часть времени, пребывающая в спящем режиме. С неё можно регулировать параметры телескопа и его механику. Инженеры-наладчики посещали станцию редко. Аппаратура не давала сбоев. Замеченные погрешности исправлялись по команде с Земли.

Но что-то вдруг не заладилось. Выявленный сбой устранить из Центра не удалось. И на телескоп отправили ремонтную экспедицию.

Провести на борту космического телескопа всеобъемлющее тестирование систем — не так-то просто. Нужно отключить телескоп, приостановить выполнение программы. Жёсткие сроки, графики летели к чертям — вместе с премиальными. Неудивительно, что в коллективе надолго поселилась грусть. Олег знал лишь техническую часть проблемы. Однако и он понимал: если агентство пошло на это, значит, проблема достаточно серьёзная, значит, учёных совсем не устраивает положение дел.

Инженеров, кроме Олега, было ещё двое. Оба сейчас находились в жилом отсеке. Эл Хорни столько раз летал на орбиту, что ему уже и не интересно. Жюль Нодье был в плохом настроении — ради командировки парня оторвали от новой подружки. Олег Яншин, дважды и благополучно разведённый, относился к его страданиям иронически. Но старший группы должен учитывать и такие обстоятельства.

С шаттла он запустил оборудование, призванное обеспечить людям нормальные условия. Комплекс жизнеобеспечения быстро наполнит тесные помещения станции дыхательной смесью и поднимет температуру до приемлемой. Это позволит находиться там без скафандров, но курортных условий ожидать не приходилось.

Скоро три инженера-наладчика зависли перед люком. Они переберутся на телескоп, и начнётся работа.

Климат-контроль показывал норму. Когда выровнялось давление, сегменты люка ушли в пазы, как диафрагма у старых фотоаппаратов. И ремонтная бригада, подвесив к груди контейнеры с инструментами, вплыла на станцию.

Глядя через иллюминатор вниз, на Землю, Яншин увидел яркую вспышку. Затем огонёк стал меньше, но не погас. Он двигался против вращения планеты. Это был старт и выход на низкую орбиту космоплана частной компании — она специализировалась на космическом туризме. Как ни странно, желающие не переводились, что Олега удивляло. Уж он-то не стал бы выкладывать за трёхчасовой полёт две или три сотни тысяч баксов, для того чтобы несколько минут ощущать невесомость — в скафандре, в вычурных интерьерах космоплана. Сам агрегат похож на вокальный микрофон — с крыльями. Впрочем, издалека он напоминал трезубец.

Отвлечься было необходимо. Увы, несколько часов работы незаметно переросли в сутки. Затем — во вторые.

Они заменили использованные батареи, отладили спектрограф, установили новые камеры, датчики наведения, проверили стабилизационное оборудование. И это в невесомости, когда нужно фиксировать каждый вывинченный болт и каждую шайбу: неровён час, мелкая деталь залетит куда-нибудь, замкнёт цепь или заклинит механизм…

Всё было в норме. А когда открыли заслонку «объектива» и, в полном соответствии с заданием Центра, выставили параметры, опять начались странности, которые и стали причиной отправки сюда ремонтной экспедиции.

С Земли им сообщили, что аппаратура снимает другой сектор космоса. Но компьютер станции утверждал: программа выполняется точно и телескоп нацелен правильно. Решили — глючит бортовой компьютер. Несколько часов ушло на перезагрузку и проверку работы компьютера.

И снова — перенацеливание, самопроизвольное, трудно объяснимое. Заменили датчики наведения, хоть они были новёхонькими и только что установленными, исправными. Ничего не изменилось. Вновь — отклонение.

Постепенно Олег заметил, что их телескоп не желает сканировать вполне определённый участок пространства. Сообщил в Центр.

На него почему-то наорали.

Понятно, в Центре народ уже на взводе. Однако наорали, похоже, за то, что он выявил закономерность. На Земле её, конечно, обнаружили гораздо раньше. Более того: как ему нехотя сообщили, оставшиеся четыре телескопа, работающие на проект, тоже упорно игнорируют данный сектор.

У Олега возникла неизбежная мысль: дело не в аппаратуре.

Но в чём?

К иллюминатору, подтягиваясь вдоль шнура, подплыл Нодье и завис рядом. Он тоже подрагивал. Не тропики.

— Ну, что? — спросил Яншин, повернувшись.

Жюль наморщил рано лысеющий высокий лоб, выпучил голубые глаза, покрасневшие от недосыпа:

— А мы одни тут?

— Эла, как я понимаю, ты в упор не видишь, — улыбнулся Яншин.

Брови Жюля пошли вниз, нахмурились, пригасив растерянный взгляд. Нодье похлопал себя ладонью по груди, ища в комбинезоне сигареты, которые оставил на Земле, и разочарованно скривился.

— Эл сам тем же вопросом интересуется… — Парень замялся как человек, который не решается произнести что-то вслух. — И у него появилось ощущение, что наша компания — э-э… больше немного, чем кажется. А он скептик, ты же знаешь.

Этого ещё не хватало. У ремонтной бригады едет крыша.

— Мы все переутомились. — Ну что ещё в такой ситуации может сказать руководитель группы инженеров-наладчиков?

— В космосе у многих начинаются лёгкие сдвиги. Чуждая среда, абсолютно враждебная… В космосе многим кажется — им кто-то смотрит в спину.

Жюль глянул через плечо, увидел стойки, забитые контрольной аппаратурой, с весёлыми огоньками индикаторов.

— Лично мне кажется вот что, — сказал Нодье. — В системе завёлся хитрый вирус.

— Мы же проверяли компьютер. Он проходит все тесты. Никаких вирусов.

— Я сказал — хитрый. Когда мы тестируем компьютер, вирус сидит в другом элементе системы. В любом электронном приборе. Начнёшь проверять этот прибор — вирус перейдёт в третий. Их вон сколько. И все между собой завязаны. Как уследишь?

— О-о… — сочувственно покачал головой Яншин. — Ты что предлагаешь? Раскоммутировать аппаратуру и по каждому элементу — молотком?.. Где-нибудь да прихлопнем гада? А если он на внешние сенсоры перекинется? Выйдем в космос? И не мечтай.

Из-за дальней стойки показался тощий Хорни.

Стандартный ремонтный комбинезон агентства рассчитан на людей спортивного типа, но Эл в своём болтался — как будто влез в одёжку на два размера больше… Хорошо — на станции и зацепиться-то не за что. А то бы весь поизодрался.

Глядя, как хмурый Эл плывёт к ним, Олег понял, что и он полон сомнений.

Хорни закрепился на стене, лишь затем приступил к беседе.

— Не нравится мне тут, — поведал он с доверительной интонацией. — Неуютно. И такое ощущение — играет с нами кто-то. В скверную игру.

— Вирус?

— Это не вирус. Мои датчики фиксируют такое, что… Своим глазам не веришь.

— А конкретно?

— Присутствие какой-то организованной электронной субстанции, с жёстким набором функций.

О, как.

Эл слова зря не скажет. Ему верить можно. Когда матёрый скептик говорит подобное, значит, — пора на Землю, в санаторий, для поправки здоровья.

Но соглашаться нельзя ни в коем случае, надо гасить очаг космического безумия:

— Эл, если я приму твоё утверждение как рабочую гипотезу, мне захочется спросить, на других телескопах субстанция имеется? Они ложе капризничают. На каждом — по субстанции? Или на всех — одна?

— На других — не знаю. А здесь — складывается впечатление.

— Хочешь, чтобы я доложил в Центр о впечатлении? На меня собак тут же спустили, только я заикнулся о секторе. Если сообщу о впечатлении — за нами сюда пришлют скорую помощь.

Эл печально вздохнул:

— Я понимаю, это звучит дико… Но ты ведь тоже чувствуешь, не в аппаратуре причина А в том, кто ей управляет — против нашей воли и против воли Центра. Каким-то образом подчинил себе начинку пяти орбитальных телескопов. Компьютеры Центра вряд ли задеты, если регистрируют неполадки… Хочу обратить внимание на тот факт, что все пять телескопов работают на один проект.

Не поспоришь. Но самое неприятное заключалось в том, что и Яншину — казалось. Просто он не решался так прямо сформулировать догадку, подозрение. Уж больно всё напоминало сдвиг по фазе. У иллюминатора он застрял потому, что больше не мог находиться возле аппаратуры.

А там, в Центре? Казалось им или нет? Или они по привычке — отмахивались? Не хотели рисковать своей научной репутацией?

Сюда бы их… Самовлюблённых, явно или неявно, изысканно высокомерных… Чтобы сами ощутили это волнение, трепет, этот леденящий страх, на грани ужаса. От прикосновения к тому, что не поддаётся логике, не вписывается в утверждённую картину мира, выходит за рамки, выходит за грань. Отдаёт бездной. Куда более жуткой, чем та, что лежит между их шаттлом и Землёй.

Эл повёл шеей, словно ему давил воротник.

— Мне слегка не по себе, Олег, — признался он. — Давно уже так не было. А может, — вообще никогда.

— А мне — даже и не слегка, — пробормотал Жюль. — Мечтать о контакте — это одно, а столкнуться вот с таким — совсем другое. В животе холодно. И сразу думаешь — лучше не надо. Лучше — бог с ним, с Контактом.

Яншин вздохнул:

— Что предлагаете? Вызвать Центр на связь и попроситься вниз?

— Нет. Перейти в шаттл, закрыть люк. И ждать приказа.

— Ну, конечно! Досадим тут. Прикажут спускаться — мы спустимся. И будем помалкивать о впечатлениях… Эл, ты можешь локализовать субстанцию?

— Она состоит из предельно разреженных электромагнитных полей, а их здесь столько… Что-то вроде бесплотного робота. Хотя бесплотного, разумеется, условно — в рамках традиционного понимания.

Олег помолчал. Он сразу решился произнести вопрос, который вертелся на языке:

— Можешь вступить в диалог?

— Пытался. У робота своя программа. На переговоры у него полномочий, видимо, нет.

Блок связи щёлкнул негромко, но они вздрогнули.

Из динамика послышался хриплый голос Большакова:

— Что притихли? Долго нам болтаться на орбите?

— Вы же космонавты, Миша, — ещё пытаясь сдерживать дрожь, отозвался Яншин. — В космосе у вас душа поёт. Наслаждайтесь.

— Уже насладились. Сколько можно… У нас с Галиной в эту пятницу годовщина. Она мне голову оторвёт, если что. Слышишь?

— Работа выполнена. Я доложил в Центр.

— И когда же домой, Олег?

— Мы люди подневольные. Как прикажут — так и полетим. Они всё думают…

Большаков отключился.

Три инженера-наладчика продолжали висеть у иллюминатора, в который была видна Земля. Случайно они здесь оказались? По своей воле? Что это — намёк? Уходите, мол, к себе, домой?

Их била дрожь. И от холода, и от страха.

Они собрали инструменты, закрыли панели, стали ждать в тесном коридорчике у выходного люка, опасаясь, что поступит распоряжение о каких-то новых работах.

Избегали смотреть друг на друга, подавленные, ошеломлённые.

Им приказали возвращаться.

Покидая станцию последним, руководитель группы оглянулся на стойки с аппаратурой, на огоньки — зелёные, синие, жёлтые. Ни одного красного. Полный, окончательный порядок.

Не оставляло мучительное ощущение, что кто-то смотрит в спину. Да и в низком, ровном гудении приборов чудилась неясная угроза…

Экипаж действовал, как всегда, чётко. Отстыковались штатно. Плавно удалился телескоп, и с ним — леденящая разум жуть. Это принесло облегчение, хоть и не сразу.

Яншин смотрел, как растёт впереди голубой шар, висящий в чёрной пустоте. Сквозь прозрачную вуаль атмосферы была видна Африка. Тёмно-зелёный океан с пеной кружевных облаков над ним.

— Олег, — не оборачиваясь, сказал Большаков.

— Есть, командир.

Правила есть правила. Взлёт и посадка — в кабине должен находиться только экипаж. Пассажиры — на своих местах, в специальном отсеке.

Эл спал в кресле. А вернее — делал вид. Жюль смотрел в потолок и на появление старшего не отреагировал. Яншин занял кресло рядом с ним, пристегнулся.

О том, что они испытали на станции, никто язык распускать не будет. И не ради престижной работы, высокого заработка. Просто…

Как рассказать — о бездне, которая открылась перед ними? Кто не испытал, не воспримет и ничтожной доли их ужаса. Не поверит…

Аппаратура в норме — умники из Центра давно поняли. Возможно, послали на телескоп ремонтную группу, чтобы окончательно убедиться.

Инженерам ничего не скажут. Никого не заинтересует их мнение.

Бог с ними, с умниками. За полчаса до приказа возвращаться, кое-что произошло. Яншин почувствовал: это вошло в его мозг, с коротким сообщением.

Вероятно, то же испытали и товарищи.

Явилось ЗНАНИЕ, без слов.

На станции нет живых пришельцев. Есть энергетическая сущность, искусственно созданная, исполнитель хозяйской воли, которая — однозначна.

Кто-то намекает, что внимание к проблемному сектору излишне: «Место занято, ребята».

Наверное, лучше прислушаться.

Как там, в немыслимой дали, заметили чужой взгляд и как доставили сюда бесплотного робота — отдельный разговор. Хотя здесь Олег усматривал весомый аргумент в пользу того, что лучше прислушаться.

Для энергетической сущности её собственное время, скорее всего, имеет нулевое значение, она за одно мгновение, разом, переместилась в пространстве, чтобы намекнуть.

Такое перемещение тоже стоило бы учесть. Это свидетельство технического уровня.

Братья по разуму, а также сёстры, к контакту, похоже, не стремятся…

Вопрос делёжки — всегда сложный вопрос.