Камень первый. Холодный обсидиан

Глава тринадцатая. Снег в открытые окна летит…

Проснуться от страшного сна, от луча солнца, коснувшегося век, от холода или голода — это понятно. Но от того, что затекли ноги?..

Кангасск потер глаза и сел с твердым намерением разобраться, что это такое теплое и тяжелое лежит поперек его ног. А это оказался кот. Крупный, упитанный серый, полосатой расцветки. Он, в свою очередь, поднял голову, прищурив сонные глаза от света, — явно с намерением разобраться, кто тревожит его сон. Но, едва встретившись взглядом с Кангасском, кот бодро мрыкнул, вскочил на лапы и грациозно подобрался поближе, требуя ласки и внимания.

Котов в Кулдагане очень уважали — за способность расправляться со змеями — и держали в каждом порядочном доме. Самого Кангасска, когда он был еще маленьким ползуном, чуть не укусила ядовитая змеюка; повезло, что кошка оказалась рядом, так что у него к этому племени отношение было совершенно особое. Кан потрепал кота по холеной плюшевой шубке.

— Какой ты славный, котик…

— Мррррум…

— Разговорчивый!

— Мррм-мрр-мрррау!

— Эге, а это что у тебя?..

Левая щека котяры была опалена. Усы свернулись в неказистые ломкие пружинки, а саму щеку покрывала паленая шерсть. Вид у кота стал донельзя виноватый, и он принялся ласкаться с удвоенной силой, лишь бы отвлечь внимание от своей опаленной морды.

Тем временем затекшие ноги начало противно покалывать…

— Да ты нашкодил, дружок… Или я не знаю кошек! — Кангасск повернул к себе упитанную кошачью морду и посмотрел зверю в глаза. Глаза забегали: ни один зверь не может долго выносить человечьего взгляда, а уж нашкодивший кот — и подавно.

Но это был кот Серого Инквизитора, и сам он был серый, точно носил цвета Охотничьей формы, а потому он таким обращением оскорбился; мрыкнул, спрыгнул с кровати и виртуозно прошмыгнул в чуть-чуть приоткрытую дверь. Только его и видели.

— Гордец! — оценил Кангасск и, будучи в веселом настроении, передразнил прощальное мрыканье. — …А вот где мой дракон, хотел бы я знать…

Кан уже не сомневался, кто опалил кошачью щеку. Одного он хотел: найти зажигалку живым и невредимым. Он все перерыл в комнате, даже принесенный сюда кем-то собственный рюкзак. Хотел позвать маленького огнедела… да вспомнил, что не дал ему имени. И от этого стало тоскливо…

«Вот уж не думал, что буду скучать по нему… — сам себе удивлялся Кангасск. — Надо бы найти Ориона… Если он смотритель башни, то маленькую, огнедышащую, портящую мебель тварь не мог не заметить…»

Он выудил из рюкзака новую рубашку, стал одеваться и нечаянно заметил единственный в этой комнате гобелен, который словно светился в рассветном полумраке. Не видно было самого фона и деталей: просто прямо над письменным столом раскинул крылья тонкий серебряный дракон. Он парил в каких-то своих небесах, такой грациозный, такой чудесный, совсем не похожий на тех зубастых наглецов, что каждый год разоряли мирный Арен-кастель.

Кангасск подошел к высокому окну и сдвинул мягкую тяжелую штору. Резкий северный свет смял нежное, серебристое, словно луна, сияние гобелена, и выхватил из сумрака город, над которым летел дракон… Одно можно было сказать: в Омнисе нет таких городов, и Кангасск даже не нашел, с чем сравнить стройные башни из стекла и переполненные дороги, простирающиеся в сторону горизонта…

А за окном поднималось в небо оранжевое солнце, окрашивая в свои цвета облака и снег. Здесь было высоко, и Кангасск в первый раз понял, что боится высоты. Да, высота страшила, но и завораживала тоже. А снег отсюда напоминал белые соляные дюны того, мертвого моря.

Когда от пристального созерцания рассвета заболели глаза, Кан отвернулся и пошел искать своего пропавшего дракона. Он долго спускался по лестнице со множеством дверей по обе стороны и пробовал каждую. Многие были закрыты, за многими скрывались пустые темные комнаты. И вот лестница уперлась в последнюю дверь, и за ней открылся высокий полукруглый зал. Едва Кангасск ступил в него, как дыхание превратилось в пар, мерно взлетающий над ноздрями: зал был пуст, словно предназначался для танцев, и все окна в нем были открыты настежь.«…Снег в открытые окна летит…» — вспомнил Кангасск, глядя, как полупрозрачные белые шторы треплет холодный ветер.

— Смотрите, кто пришел! — эхом разнесся по залу приветливый голос Ориона, сына звезд. В черной шерстяной рубахе, с пуховым шарфом, повязанным поверх поднятого воротничка, в мягких кожаных брюках, он шел навстречу, мягко ступая по полу невообразимо мохнатыми лапами. — Доброе утро, Кангасск!

— Доброе… — тот поежился, втянул голову в плечи и сложил ладони под мышки, чтобы сохранить хоть немного тепла.

— В одной рубашке… Ладно хоть штаны сообразил теплые… — покачал головой Орион, едва глянув на замерзшего Кана. — Так и носом захлюпать недолго. Держи…

Кангасск и не заметил, — видимо, все произошло, когда он моргнул, — как поверх его темно-зеленой, полинявшей на локтях рубашки, в которой он уже порядком замерз, появился толстый вязаный свитер с высоким горлом, как у рыбака. Такое ощущение, что перед этим свитер лежал где-то рядом с камином, такой он был теплый.

— Иногда Серегу приходит мысль, что он любит холод, — весело заметил сын звезд, — и тогда волшебным образом выстуживаются все большие залы в Башне и снег лежит на паркете.

— Спасибо… за свитер, — поблагодарил Кангасск, как-то недоверчиво. — Я тебя спросить пришел: ты не видел тут карманного дракона? Маленький такой, на ладони весь помещается…

— Ах да… пойдем… — сразу посерьезнел Орион; развернулся и направился к дальнему концу зала.

Там Кан увидел кристаллический терминал, как в беседках Столицы, только серьезнее: кристаллов на нем насчитывалось в десятки раз больше, сами они не превышали размера ногтя. Естественно, при таких размерах, картинок, изображающих место назначения, в них быть не могло: только значки, каждый словно росчерк тонкой кисточки.

— Нам в лабораторию. Если надо будет туда в следующий раз, ткни вот в этот символ: он похож на куриную лапку, — быстро пояснил Орион и нажал на нужный кристалл.

Их встретила тьма, но уже в следующий миг по высокому потолку лаборатории маленькими лампами побежал загораться белый электрический свет, освещая гигантские шкафы, набитые книгами, зловеще блестящий металлический стол и аккуратно разложенные рядом хирургические инструменты; стол, изъеденный кислотами и щелочами, изрытый, словно поле боя, где под тягой пестрели десятки загадочных баночек с разноцветными порошками и жидкостями; и множество, множество закрытых тумбочек, столиков и непонятных приборов… Нигде еще Кангасск не видел такой концентрации техники, как здесь.

— У твоего дракона вышла ссора с Экспонатом, — пояснил Орион.

— С кем?

— С котом Серега, — махнул он рукой. — Все время удивляюсь: зверюге без малого двести лет, а ума ни на грамм.

— Он же кот… — снисходительно улыбнулся Кангасск.

— Да даже кот должен был сообразить, что на огнедышащих тварей нельзя охотиться, — Орион был непреклонен. — В общем, кот его погрыз, за что и получил огоньку. Ему не страшно — только умнее будет, и усы новые отрастут, а вот дракону он шею перекусил…

— Он живой? — почти безнадежно спросил Кан.

— Да, — беззаботно отозвался Орион и зашагал через лабораторию к неприметному, задвинутому с стене деревянному столу, вроде письменного, накрытого белой простыней.

Карманный дракон спал на этой простыне, распластав крылья. Шея выглядела так, словно голову, несомненно, оторванную, пришили заново. Вполне возможно, так оно и было.

— Бедняга, — искренне пожалел Кангасск, — досталось же ему…

— …Рану я зашил, — сказал Орион. — Драконьей крови, правда, не нашел, пришлось залить кровезаменитель, но это не беда: численность кровяных телец скоро восстановится.

— Не нашел крови? — удивился Кан. — Не подумай, что я возмущаюсь, нет, спасибо тебе… Просто… мы же маг. Почему бы не сотворить ее из воздуха, как свитер?

— Нет, Кангасск, — задумчиво вздохнул Орион и поглядел Ученику в глаза. — Время творения прошло четырнадцать тысяч лет назад. Если бы я и умел творить, я бы не стал.

— Но почему?!

— Потому что, когда мир уже сложился, малейшее вмешательство подобного рода может непоправимо нарушить равновесие.

…Так значит. Вот так. Отпала еще часть любимых фантастических книжек: маги не творят вещи по мере надобности. И то какао, которое пили они с Учителем, где-то росло, и кто-то его собирал, и варил…

— А что… Кто-то пытался уже… творить, когда не положено? — спросил Кангасск, чутьем чуя, что касается запретной темы.

— Крамольные вопросы задаешь, Ученик, — с любопытством заметил Орион. — Да, пытался. Но об этом говорить можно долго. В другой раз.

Кан вновь глянул на дракона.

— Я дал ему снотворное, — вернулся Орион к прежней теме, ловко оставив позади «крамольный вопрос», — иначе он бы все швы растревожил. Вот смотри: я шею зашил и крыло, — он поднял за кончик безвольное, как тряпочка, драконье крыло и показал Кангасску аккуратный шов… (кажется, Кан начал смутно догадываться, кто вышивал тот гобелен в его комнате, ибо только рука хирурга могла осилить такую тонкую работу…)

— А летать он сможет? — спросил Кангасск с сомнением.

— Сможет, я думаю, — пожал плечами Орион. — Только вот на первое время крыло я ему привяжу: тварюшка шустрая; швы разойдутся… Ты чай пил уже с утра?

— Нет еще.

— Пойдем, угощу.

Они пили чай из фарфоровых стаканчиков, прямо посреди лаборатории, устроившись за одним из столов. На самую середину в фарфоровой же ступке Орион поставил печенье. Разговор пошел легче.

— …Помню, меня Охотники задержали, — уже вовсю рассказывал Кангасск. — Мне Серег лицензию на харуспекс дать не успел тогда, вот они ко мне и привязались. А я, дурень, им доказывал, что я не пустокор, да еще и аресту сопротивлялся… В общем, побили они меня здорово, так что обратно меня Серег тащил, как мешок. Дык Влада вылечила меня одним заклинанием. Час, говорит, прошел, как все синяки пропали, и сил прибавилось… Я вот подумал, ведь и дракона так можно было. Заклинанием.

— Можно было, — Орион кивнул и шумно прихлебнул чаю. — Но я не рискнул…

— Почему?

— Природный стабилизатор — штука тонкая. Нашей грубой магией его легко сломать, да так, что не починишь. Конечно, он бы вскочил и побежал бы тут же. Только вот огнем дышать больше бы не смог, скорее всего. Пойми, Кангасск, я не хотел делать из твоего питомца калеку.

Кан понимающе кивнул и припал к стакану с чаем.

— Как зовут дракона твоего? — полюбопытствовал Орион.

— Никак… — признался Кангасск. — Стыдно сказать, я не дал ему имени.

— Назови Игнис, — посоветовал смотритель. — Это значит «огонь» на одном из древних языков.

— Так и назову… — Кан на секунду замолчал, собираясь с мыслями. А их много нахлынуло… — Спасибо тебе за все… Похоже, я ошибся в тебе сперва…

— Я все понимаю, малыш. Это из-за Серега. Ты на него обижен, Влада мне рассказала. Но ты его тоже пойми, — мягко, без поучений говорил сын звезд. — Он так и не оправился от раны, которую нанес ему его собственный Ученик.

— Раны? — удивился Кангасск.

— Нет, я не имею в виду физических ран, — поспешно объяснил Орион. — Хотя мне довелось видеть и израненного, истекающего кровью Серега, когда он вернулся с великой битвы чуть жив… Три тысячи лет назад я выхаживал его и переживал его страдания, как свои собственные… Но эта рана — другого толка, Кангасск… Серег так и не перенес удара, когда против него пошел собственный Ученик. Он его очень любил, очень в него верил. А ты, по шутке судьбы, чем-то ему того Ученика напоминаешь. Серег не злой на самом деле, просто ему очень тяжело. Но это пройдет. Я с ним поговорю сегодня…

— Да нет, что ты… необязательно, — попытался отказаться Кангасск.

— Обязательно, — возразил Орион, как точку поставил…

Вначале Кангасск думал, что судьба подарила ему несколько спокойных дней перед очередным прыжком куда-нибудь, и ценил каждый, как последний (так учил его Осаро), пока не понял, что эти дни сыплются бесконечным золотым дождем, один за другим…

…Значок, похожий на куриную лапку, каждый день он нажимал в первую очередь, переносясь в царство электрического света. Сила науки влекла его неотвратимо, после того, как совершила чудо: Игнис поправился. Первый день он ковылял сонный, как муха, очнувшаяся средь зимы; с подвязанным крылом и зафиксированной шеей. Но ящеры восстанавливаются быстрее, чем, скажем, люди: прошло совсем немного времени — и Орион снял швы, а подросшая взамен выдранной свежая чешуя скрыла тонкие шрамы. Первый полет карманного дракона Кангасск встретил ликованием, Орион — скромной улыбкой врачевателя, а Экспонат, незаметно просочившийся в лабораторию, — угрюмым любопытством.

К имени дракон быстро привык; при слове «Игнис» подлетал и, довольный, выдувал из ноздрей тонкие сизые струйки дыма. Правда, хитрый ящер быстро сообразил, что он теперь на особом счету у хозяина, сразу стал капризен в еде и принялся своевольничать, что проявлялось в попытках кусаться в случае недовольства. Но главное что: что он не разучился дышать огнем. Для огнедела это была бы катастрофа.

…Конечно, Орион охотно учил Кангасска тому, что знал, но большой отдачи от своей учебы не требовал, говоря об этом: «Ты мог бы посвятить этому жизнь, перечитать кучу книжек, проделать сотни экспериментов, вскрыть и изучить каждую тварь, мастерства достичь… Но что-то мне подсказывает, что это не твой путь. Вот и думай: а надо оно тебе?» На что Кангасск обычно пожимал плечами.

Кстати, насчет тварей. К лаборатории примыкал внушительный виварий, который однажды показал Кану Орион. В тот день они облачились в белые халаты и открыли дальнюю дверь лаборатории.

В виварии, вопреки всем ожиданиям, витал только один стойкий «запах» — магии. Каждая клетка была окружена тройным щитом, и твари, сидевшие внутри, не решались его касаться. В первый день Кангасск узнал среди них только сильфов и предположил, что вот эти, похожие на плосколобых людей, — феи. Но Орион провел краткий ликбез, и когда Кан взялся ему помогать кормить обитателей вивария, то он уже не путал, что едят сильфы, что земные духи, а что прочие магические существа…

Единственный раз, когда Кангасск Дэлэмэр решился-таки на чтение научной литературы, закончился печально для него как для человека с воображением…

Он дожидался Ориона, которого зачем-то вызвал к себе Серег, и бесцельно бродил меж книжных шкафов, проводя время. Вздумав что-нибудь почитать, Кангасск пробежал глазами по корешкам здоровенных научных трудов, смутился их толщиной — и вытащил тоненькую, страниц двадцать, книжечку, зажатую меж двух собраний сочинений по кристаллологии: Хельги (читай, Влады), с одной стороны, и Серега — с другой…

Далее следовала схема, иллюстрирующая все это, в цвете…

…Остаток дня Кангасск провел в тренировочном зале, размахивая деревянным мечом и размышляя о том, на чем строятся чудеса науки…

Тренировок он и так не пропускал. Поначалу он тренировался один (как ученик оружейника, Кан привык к одиноким тренировкам, в окружении стеллажей с оружием и тишины); Орион же неизменно приходил посмотреть. Сидел на скамеечке у стены и изучал движения Кангасска, которому стоило огромного труда не отвлекаться на буравящий спину внимательный взгляд.

Потом пришла Влада… «Лентяй ты Орион, — сказала она. — Давай бери меч и занимайся»… С этого все и началось. Каким бы «лентяем» Орион ни был на самом деле, за четырнадцать с гаком тысяч лет у него было время, где уж Кангасску противопоставить такому опыту десяток лет одиноких тренировок да собранный по крохам год тренировок с мастером-оружейником, Осаро и другими Странниками да детьми заезжих торговцев…

Оставалось учиться и получать время от времени синяки, за каждый из которых Орион искренне извинялся и вечером врачевал побитого Кангасска холодящей мазью.

После особо настойчивых объяснений сына звезд в зале появился Серег. Кангасск не знал этого, забредя в зал холодным вечером, когда полная луна просвечивала сквозь все шторы и даже натянутое по самую макушку одеяло и не давало спать. Не знал. Просто решил, что так совпало, и уже собирался уйти.

…Серег сидел на тренировочном ковре, скрестив ноги и сложив руки на коленях. Плечи его были расслаблены, глаза закрыты. Вряд ли он даже слышал осторожные шаги Кангасска, пятящегося к двери. Но он сказал:

— Не уходи, Дэлэмэр… Иди сюда.

Вся фраза — как единый вздох. Усталый, измученный такой вздох, словно брешь в обороне. Может, потому Кан и не ушел. Приказу он бы воспротивился, несомненно, а когда просят…

Он подошел и сел напротив. Серег Серый Инквизитор внимательно смотрел на него. В полумраке зрачки его расширились, и глаза стали почти черными, словно два всевидящих харуспекса.

— Когда-нибудь держал в руках боевой посох? — спросил Серег.

Кангасск покачал головой.

— Я так и думал, — спокойно отозвался Серый Инквизитор. — Я принес тебе запасной. Возьми на краю ковра. Должен прийтись по руке…

На удивление, Серег был осторожен и не оставлял синяков. Каждый удар, шутя пробивавший оборону Кангасска, он останавливал вблизи цели, едва коснувшись, словно боялся разрушить едва наведенный хрупкий мостик взаимного доверия. В тот вечер он много показывал и объяснял. Больше между смертным и миродержцем не прозвучало ни слова: ни о случившемся конфликте, ни о двоедушнике, ни о похищении стабилизатора. Только о боевом посохе.

— Поздним вечером я всегда здесь, — сказал Серег на прощание. — Приходи, если Влада с Орионом не сильно загоняют тебя с утра. Ты должен владеть посохом. Когда умеешь, с ним и против меча выйти не страшно, хоть и дерево…

Вот над этой встречей Кангасск думал долго. Редко бывает, когда что-нибудь тронет сердце (и совесть) так! Прав он был, когда, после разоблачения Немаана клялся себе никогда, ни словом, ни делом не предавать Владу… и Серега.

…Над Одинокой Башней частенько устанавливалась многодневная серая мгла, когда ветра плакали за окном. В такие дни обитатели носа не казали наружу. Но стоило установиться сочетанию «мороз и солнце», как Башня казалась тюрьмой и душа рвалась в блистательный, белоснежный с изумрудными вкраплениями леса мир.

Орион сделал большое дело, сумев заставить Кангасска преодолеть страх высоты и скорости и поставив его на лыжи. Подтвердив еще раз свое звание мастера-золотые-руки, он сделал Кану солнцезащитные очки, стильные, черные и действительно защищающие глаза от слепящего солнца и летящего в лицо снега, не спадающие на самых крутых виражах. За такие очки любой кулдаганец отдаст годовой запас орешков и престижное место у фонтана. Даже Странник — и тот ни на что не поскупится.

Помнится, принимая такой подарок, Кангасск на радостях обнял Ориона, словно счастливый ребенок — щедрого батюшку.

В ответ сын звезд острозубо улыбнулся и сдвинул на глаза собственные очки. Учитывая размер глаз… да, шикарные тонированные стекла закрывали половину лица и эффектно сверкали на солнце…

Вот так… вскоре оказалось, что простой пустынник, в жизни не поднимавшийся выше городской стены и не передвигавшийся по земле быстрее, чем на чарге, может на жуткой скорости гонять по горным склонам и прыгать с естественных трамплинов (в первый раз он сломал руку и зверски ушибся ребрами, так что те ныли едва ли меньше, чем заживающая под заклинанием рука, но все это его не остановило).

…Вернувшись с зимней прогулки, можно было утонуть в мягких креслах гостиной, пить какао и вести околонаучные разговоры. Среди которых попадались и те, «с острыми краями»:

— …Давно хотел спросить, Кан, — начал Орион, и весь его вид в тот момент выдавал пик научного интереса. — Насколько я знаю, в Кулдагане имена дают по одному простому правилу: дабы человек жизнью своей возносил хвалу Прародителям, он должен нести часть их имени. Так, для жителей Арен-кастеля, в женском имени обязателен слог дэ, а в мужском — эм. Если не секрет, почему тебя назвали не по правилам?

Кангасск поморщился: он не любил касаться этой темы, но спрашивал ведь Орион, а не кто-нибудь…

— Мама говорила, отец просил назвать меня так, — ответил он сдержанно. — Она его очень любила.

— Это странно, — крепко задумался Орион. — Твое имя берет начало аж в легендах мира-первоисточника, Ученик…

— И кого там звали Кангасском? — весело полюбопытствовал Кан.

— Кхм… Одного лича. Очень могущественного, надо сказать.

— А лич — это кто?

— Разновидность нежити… — Орион замялся. — Да, скажем так, не вдаваясь в подробности…

— Ничего себе… — хмыкнул Кангасск. — В Арен-кастеле поговаривали, что мой отец был со странностями, но не до такой же степени…

— А кем он был, Кан? — мягко, осторожно спросил Орион.

— Никогда не знал и знать не хочу! — отмахнулся тот и демонстративно уткнулся в чашку с остывшим какао…

В ссору это не вылилось, разве что подбросило обоим пищи для размышлений; дни шли своим чередом: бесконечный золотой дождь.

Для смертного уму непостижимо было так медлить, когда, возможно, над Омнисом повис Меч Рока. Даже думать об этом было тревожно, и к концу года тревога возвращалась все чаще. Но золотой дождь не иссякал.

На какое-то время Кан заставил себя забыть об этом и положиться на мудрость и опыт миродержцев, и ему стало легче.

Влада, Серег, Орион… говорить с ними, учиться у них — вот задача на ближайшее время. Как говорится, не зови беду, она сама тебя найдет. И еще: свой черед приходит всему.

…Однажды утром, толкая впереди себя тележку, нагруженную сухими коробочками ведьминого псевдоплодника, предназначавшегося в пищу сильфам, сонный Кангасск зацепил ею шкаф, и не просто зацепил, а сердито дернул, ворча что-то о несмазанном правом переднем колесе…

Первым делом сверху посыпались склянки, облив Кангасска фенолфталеином, дифенилкарбазидом и прочими радостями, названия которых ему уже не узнать. Что-то прореагировало, окрасив плечо неуклюжего лаборанта в нежно-фиолетовый, что-то прожгло дыру в халате на спине… Но далее — посыпались увесистые научные труды, потянув весь шкаф за собой…

Все слишком быстро произошло. Вряд ли получилось бы убежать, даже не мешайся тут эта несуразная тележка…

Было очень больно: шкаф жестоко придавил ногу, в руку что-то впилось; упав, Кан, к тому же, здорово приложился головой об пол…

Стих грохот — и после нескольких секунд гробовой тишины Кангасск, постанывая, выбрался из-под книг и шкафа, заливая уникальные научные труды кровью из располосованной стеклом ладони, и заковылял к раковине — смывать реактивы, кровь и прочищать рану. Халат отправился прямиком в мусорное ведро.

Непонятно для чего великий маг, способный единой мыслью вылечить любую рану, поместил в лаборатории аптечку с тривиальными бинтами, спиртом и обезболивающими средствами (быть может, он сделал это, просто отдавая дань технике безопасности), но Кангасску аптечка пришлась как нельзя кстати.

Продезинфицировав и кое-как перебинтовав раненую правую руку, Кан вернулся к учиненному им беспорядку. В нерешительности над кучей книг, вдавленной шкафом в колотое стекло и разлитые по полу химикаты, он стоял долго, не зная, с чего начать. Наконец, решив, что глаза боятся, а руки делают, стал поднимать шкаф, держась за него здоровой рукой и налегая плечом. После долгих мучений удалось задвинуть его к стене.

Затем Кан стал поднимать книги, распластанные, помятые. С детства мама приучила его обращаться с книгами бережно, а потому больно было видеть, что он, пусть и ненарочно, с ними сделал.

У одних страницы залиты реактивами, другие впитали в себя кровь самого Кангасска, уже побуревшую и въевшуюся намертво. Это ж надо, в один миг испортить книги, у которых год издания стоит то 3000й от основания Омниса, а вот одна и вовсе со 150 м…

Но почему-то больнее всего резанули по сердцу мелкие вещички, выпавшие из книг: засушенные меж страниц цветы, каким-то чудом сохранившие яркие краски, замысловатые бумажные фигурки, становившиеся объемными, стоило легонько потянуть за краешек, оттененный чернилами, письма… «Милый мой Серёжа, юный Омнис прекрасен! Быть может, он залечит наши раны, и мы сумеем…» — дальше — сплошное багровое пятно крови… Невосстановимо. По крайней мере, без магии.

«Что же я натворил…» — горько подумал Кангасск. Его даже не особо заботило теперь, как сильно ему за это попадет. До слез жаль было Времени и Памяти, хранившейся в вещах.

Быть может, следовало отнестись к этому философски, ибо всему на свете однажды приходит конец. И чаще всего — вот так внезапно и нелепо. Но для этого надо как-то успокоить растревоженные эмоции и чувства, а этого Кан не умел.

В попытке хоть что-то поправить, он стал возвращать вещи и книги на место. Что-то он расправил и почистил, но большая часть не подлежала такому восстановлению.

Кангасск вновь бережно взял в руки мокрое, окровавленное письмо. И что с ним делать? Просушить для начала… Он развернул лист и с удивлением заметил, что от него отлип кусочек картона, столь же непоправимо залитый кровью.

Это была картина. Маленькая. Кан поднес ее к глазам да так и замер, разглядывая…

Нет, кисть художника не касалась ее. Слишком точно, слишком детально и беспристрастно была она выполнена. Словно окно в то мгновение, застывшее навсегда.

Окно. В другой мир… Кангасск сразу узнал город вдали — тот самый, что был изображен на гобелене в его комнате. Стеклянные башни; странные дороги… И что-то летит в небе, оставляя за собой ровный облачный шлейф. Нет, это не дракон.

На переднем плане, обнявшись, стояли миродержцы. Они улыбались так счастливо, что у Кана все задрожало внутри. И Серег держал на руках маленького лохматого мальчика, который смеялся и тянул ручки к чему-то впереди него…

— …Кангасск? Ты здесь, Кангасск? — едва услышав голос, Ориона, Кан вздрогнул и необычайно проворно одной рукой спрятал письмо и картинку в карман. — О Небеса, Кангасск, что ты с рукой сделал? — действительно, бинт уже успел намокнуть и выглядел устрашающе.

— Это несчастный случай, — повинился Кан и даже попытался пошутить: — И кто только додумался реактивы на шкаф поставить?..

— Серег, — пожал плечами Орион. — Он же высокий, ему со шкафа что-нибудь взять, что тебе со стола… — и вдруг спохватился: — Да брось ты эти стекла! Я потом уберу… Давай я исцелю твою руку.

— Нет, не надо, — отказался Кан, поразмыслив секунду. — Я в Ивене подслушал простенькое исцеляющее заклинание, все хотел попробовать… Рана-то пустяковая, как раз…

Так прошло два часа. Кангасск все камлал над своей рукой: у него долго ничего не получалось. Он никогда не был хорош в «опустошении ума», как Осаро, пока ситуация не припирала его к стенке, потому боль мешала сосредоточиться и занудный стишок приходилось бубнить снова и снова. Правда, после того, как он посыпал рану обезболивающим порошком, дело пошло на лад. Но все равно — полного заживления ждать оставалось еще день-два.

Орион восстанавливал книги. Заклинание ресторации беззвучно отзывалось в сердце Кангасска снова и снова, поневоле он его запомнил. Времени сын звезд не жалел; он работал, как ювелир, над каждой кляксой, над каждым багровым пятнышком. И понемногу восстановил все. Так и подмывало отдать ему последнее, что требовало заботы: письмо с маленькой картинкой. Кан и сам не понимал, почему б ему этого не сделать, ругал себя и стыдил. Ничего не помогало.

Едва подлатав больную руку, он сказался Ориону уставшим, извинился, и пошел к себе. Он даже дверь изнутри запер, прежде чем снова взглянуть на письмо и картинку…

Долго Кангасск не мог оторваться от нее, и в мыслях его не было ни единого слова. Потом осторожно, очень осторожно, он попытался коснуться чуждым пока заклинанием ее запятнанного краешка, просто чтобы попробовать.

…Каково это — пытаться повторить заклинание, которого ты никогда не слышал, только чувствовал? Наверное, это похоже на то, как глухой слепец учится говорить, чувствуя вибрацию горла учителя…

…Звезд на северном небе бесчисленно много, но, когда смотришь в телескоп — их еще больше… На огромной, точно плато, открытой всем ветрам вершине Одинокой Башни, высилась Звездная Стела, словно игла, воткнутая в середину ровной каменной поверхности. Она возносила наблюдателя выше самой высокой вершины Омниса, ближе к звездам. Кангасск и Орион стояли на этом последнем земном этаже; полукруглая крыша Стелы двумя створками открывалась небу, точно огромный глаз, а тяжелая машина телескопа медленно поворачивалась, следя за звездами.

Здесь было зверски холодно, Кану с непривычки не хватало воздуха, но он не мог оторваться от созерцания неба…

— Это всё — обитаемые миры? — говорил он, задыхаясь.

— Не все, — мягко отвечал Орион. — Но многие.

— Даже не представить… — восторженно прошептал Кангасск. — И среди них есть мир, откуда пришли миродержцы?

— Есть. По молодости, — Орион улыбнулся далеким воспоминаниям, — я даже искал его. Мечта была сумасшедшая — найти и смотреть на него; на ту звезду, под которой они родились с разницей всего в полгода. Но потом я стал старше и смирился…

— А как звался этот мир?..

— О, он был столь древен, что люди забыли, как он звался вначале. К тому времени, как родились сначала Влада, а потом Серег, тысяча языков была в нем, и на каждом сам мир и его солнце имели свое название. Можно было посвятить всю жизнь одной этой тайне — да так и не узнать ничего в конце… Парадоксальный мир…

— Города из стекла… — проронил Кангасск.

— И чудеса без всякой магии… — вторил ему Орион. — Целый мир, потерявший связь с магией! Но помнящий о ней, тоскующий о ней. Словно ослепленный художник, который помнит, как все было…

Молчание. Звёзды. Мерцающий Жисмондин в оке телескопа распадается на две звезды, связанные единым сиянием… Обитаемый мир, где на восходе поднимаются в небо два солнца, и люди там привычны к небывалой жаре, смуглы и прекрасны.

— Откуда ты понял про города, Кан? — хитро прищурился Орион. Глаза его, обычно золотисто-карие, точно застывшая смола, были черны в ночи. — Разгадал гобелен?

— Да… — виновато усмехнулся Кангасск. — Но только после того, как нашел картинку.

Он вытащил картинку из внутреннего кармана плаща и создал над ней маленький Лихт, так чтобы тот хорошо освещал ее своим мерцающим неярким светом.

— Я залил ее кровью в тот день, в лаборатории, — объяснил Кангасск. — И взял на ресторацию. Посмотри: вроде бы пятен не осталось…

— Ай да Кангасск! — Орион звонко хлопнул его по плечу. — Заклинание подслушал?.. Хитер!

Это фотография называется. Снимок с реальности, а не картина. Должно быть, Влада забыла ее в книге да так и потеряла пару тысяч лет назад. Помню, она расстраивалась…

— Верни ей, — Кан протянул Ориону фотографию. — Наверное, это важно…

— Нет уж. Ты верни, — сказал Орион, решительно отстранив его руку. — Твое право…

Влада… Учитель… Сколько раз Кан пытался представить, о чем она думает, в каком свете видит то, что происходит в Омнисе… пытался — и не мог. Похоже, это было за гранью его понимания: пропасть в пятнадцать тысяч лет лежала между Учителем и Учеником, невосполнимая, звездная пропасть.

Для Владиславы Воительницы небывалое событие мирового значения — лишь всплеск на поверхности Реки Времени, а жизнь маленького смертного Кангасска Дэлэмэра — едва ли рябь от ветерка.

Но, глядя на очищенную от крови фотографию, не истлевшую и не поблекшую за пятнадцать тысяч лет, Кан не мог представить Владу такой. Слишком искренним было пойманное мгновение поистине человеческого счастья…

…Утро выдалось серенькое. За окнами мельтешил колючий белый порошок, и эта суета тоже именовалась снегом, так же, как тяжелые пушистые хлопья, медленно, с достоинством опускающиеся на землю под лучами солнца. Равнять их — это как именовать любовь к другу, к Учителю и Любовь одним и тем же словом…

Мелкая, суетная метель за окном, — а значит, не стоит сегодня выходить из башни.

Решив, что этот день ничем не хуже любого другого, Кангасск пошел искать Владу.

Он нашел ее в саду — запертом в чреве Башни, освещенном электрическими лампами искусственном саду, — на полянке. Его привел сюда плач губной гармошки, на которой, словно озвучивая собственные мысли, играла Влада.

— Доброе утро, Учитель.

Изначально веселая мирумирская песенка, исполняемая в миноре, оборвалась.

— Доброе утро, Кангасск, — ни тени грусти в голосе. — Какие планы на сегодня?

— В общем-то, никаких, придумаю что-нибудь… — Кан растерянно замолчал и присел рядом. — Я нашел фотографию. Она случайно выпала из одной книги. Орион сказал, ты искала ее, — и протянул ей маленький картонный прямоугольничек. — Я еще восстановил письмо… Я не читал его, честно… вот…

Губы Владиславы тронула улыбка. Как солнце в морозный день, как слабый отсвет того, былого счастья.

— Это ваш сын? — робко спросил Кангасск.

— Да… — вздохнула Влада и перевернула фотографию обратной стороной вверх. — Тот самый… ключик от счастья… который потерян.

Дрянное любопытство толкнуло спросить:

— Но почему… вы не завели второго ребенка, здесь, в Омнисе?.. — в конце концов, он не совсем «не читал» то письмо.

— Это не замена, Кангасск, — на удивление спокойно возразила Влада. — Я знаю, тебе пока трудно представить. Но представь, что взамен живого, настоящего, твоего ребенка, тебе предлагают завести второго, в другом мире, который ты, скажем, видишь во сне. Будет ли это заменой?

— Нет… но я не понял… Разве Омнис для вас — сон? И я тоже — сон? Я ведь живой!..

— Сон — не значит «то, что не существует». Это такая же реальность, только несколько иного плана, такого, что в ней ты не можешь присутствовать полностью. Ибо какая-то часть тебя остается там, где ты был рожден. Под той звездой. На той планете. Это не значит, что нам все равно до того, что будет с Омнисом. Нет. Его боль станет нашей болью, как бывало уже не раз. И тебя я люблю, Ученик, и не сомневаюсь, что ты живой… Пойми только то, что мы не совсем присутствуем здесь, я и Серег. Наш ребенок, рожденный в Омнисе, был бы плоть от плоти этого мира. Мы вырастили бы его, увидели бы, как отгорела б его смертная жизнь, как он возмужал бы, и как встретил старость… и умер…

— Но Орион — бессмертен! И даже этому… коту Экспонату двести лет!

— Орион — не кровь от крови нашей. Он — творение. Как поэма, как песня, которые живут вечно… Экспонат же — результат экспериментов Серега над живой материей. В этом коте уже больше магической субстанции, чем живого. Это путь в никуда.

Кангасск долго молчал и сидел, насупившись.

— Я понимаю, это сложно принять так сразу… — начала было Влада.

— Нет, я понял, — сердито буркнул Кангасск. — Я и не думал, что вы с Серегом — люди. Но и сном себя не считал…

— Во сне мы посещаем другие миры, — с пронзительной грустью сказала Влада. — Без громоздких космических кораблей мы в одно мгновение преодолеваем такие расстояния, которые и не снились любому телескопу. Если ты видишь что-либо во сне, значит, оно существует, Кангасск. И ты в этом мире — случайный гость. И твое сознание обретает некую плоть, чтобы общаться, видеть и слышать, так?

— Ну, так… — Кан недовольно, но согласился.

— …Хочешь увидеть мир-первоисточник?.. — последовал простой вопрос.

— Что?! — Кангасск встрепенулся от своего угрюмого оцепенения. — Как? Где?.. Хочу!

— Позднее я научу тебя управлять снами. А пока просто покажу. Ложись… прямо на траву, не бойся, не замерзнешь… и закрывай глаза…