ГЛАВА VII. Отрывки из дневника Гертруды

«Сегодня исполнилось ровно шесть суток, как мы находимся на Луне. Я без труда поверила бы, что мы здесь не шесть суток, а целых шесть недель, даже шесть месяцев, если бы господин Моони захотел серьезно уверить меня в этом. Здесь положительно не знаешь, что думать и чему верить в этой странной стране, где все необычайно, все удивительно и почти невероятно для нас, жителей земного шара. Надо прожить день, продолжающийся сто сорок четыре часа, чтобы составить себе некоторое представление о том, что называется „бесконечно длинным днем“!.. О, добрая, благодетельная ночь! Чего бы я ни дала за то, чтобы ты наступала каждый вечер то есть каждые двенадцать часов, как мы привыкли к тому от начала веков!.. А эти сиесты, то есть дневные отдыхи, которые мы регулярно устраиваем себе, как мало они походят на настоящий сон, которым мы каждую ночь пользуемся у себя, на Земле! Впрочем, надо же заплатить кое-какими маленькими неудобствами за честь и славу такой необычайной экспедиции, как та, которой мы являемся участниками в данный момент…

Однако буду продолжать этот дневник, который я пишу для моего отца, — ведь это единственное средство, оставленное мне, чтобы беседовать с ним, с моим дорогим и возлюбленным отцом, через разделяющее нас друг от друга громадное пространство. Бедный папа! Что-то он теперь делает там? Почему он не здесь, не с нами, вместо того, чтобы выдерживать осаду в Хартуме? Там, верно, так же жарко, как и здесь, в настоящий момент, и, может быть, там даже много хуже… Бедный папа!.. Когда-то мы опять свидимся с ним?.. Я хотела бы, если нам когда-либо суждено это счастье, иметь возможность описать вам, день за днем, час за часом, всю нашу Лунную жизнь. Жизнь эта монотонна и вместе фантастична; до того фантастична и неправдоподобна, что порой мне приходится укусить себе кончик пальца, чтобы убедиться, что все это не сон, а действительность, что я не брежу, а действительно живу.

Каждое утро или, вернее, каждый раз, когда я пробуждаюсь после нескольких часов сна, в искусственном полумраке моей комнаты, мне нужно никак не менее пяти минут времени и самого несомненного свидетельства Фатимы, чтобы убедиться, что мы действительно находимся на Луне. И вот, в конце концов, я все же вынуждена сознаться, что это в самом деле так, и тогда я сама не знаю, плакать мне или смеяться, печалиться или радоваться этому обстоятельству.

Собственно говоря, мы здесь точно на судне в открытом море, но с той только разницей, что мы при этом лишены возможности выходить подышать свежим воздухом на палубу, если только не считать того, что мы имеем здесь возможность пройтись по эспланаде, благодаря этим проклятым кислородным резервуарам и респираторам. Когда я в первый раз вышла здесь из обсерватории, мне показалось весьма забавным, что мы дышим только так, как обыкновенно пьют, — маленькими глоточками, и ходим не иначе, как скачками и прыжками, точно какие-то клоуны или стрекозы… Но, в конце концов, это становится скучно и надоедливо! Самый маленький морской ветерок, которым я могла бы подышать, гуляя об руку с дорогим моим папой, был бы для меня несравненно приятней!.. Из всех нас только один господин Моони не утомляется и проводит целые дни на воздухе или, вернее, без воздуха! Он ушел сегодня с утра, то есть я хочу сказать этим, тотчас же после завтрака, в новую экспедицию, с целью посетить другое, противоположное полушарие Луны, то полушарие, которого нельзя видеть с Земли и которое вследствие этого осталось совершенно неизвестно не только для нас, простых смертных, но и для господ астрономов. До сего времени никто не видел его, да, вероятно, кроме нас, никто никогда не увидит. Не смешно ли, в самом деле, что Луна обращена к нам всегда одной и той же стороной и никогда не показывает другой? Когда вам сообщают об этом впервые, это кажется нелепым, но вместе с тем это весьма естественно, так как спутница наша совершает вместе с нами свой ежегодный обход вокруг Солнца. Она точно ребенок, который за руку с маменькой своей обходит вокруг карусели деревянных лошадок и все время смотрит в центр на того человека, который приводит в движение эту карусель, и седоки карусели, конечно, будут временами терять из виду ребенка, но зато каждый раз, когда они будут встречаться, будут видеть его только в лицо. Вот что сказал мне по этому поводу господин Моони и что мне показалось довольно интересно узнать. Теперь же, как я уже говорила, наш молодой ученый отправился посетить и исследовать, насколько возможно, то полушарие Луны, которого никто еще не видел даже и издали, при помощи самых усовершенствованных и сильных телескопов. Мы все также были бы очень рады сопровождать его в этой любопытной экспедиции, но он не позволил нам сделать этого, потому что, во-первых, это слишком далеко и утомительно: он говорил, что, по всей вероятности, он не вернется раньше, как через двое суток; кроме того, он сказал нам, что на том полушарии он застанет Лунную ночь и страшный холод. Во-вторых, являлась необходимость захватить ссобой двойной или даже тройной запас кислорода, что было бы крайне затруднительно в том случае, если бы и все мы отправились вместе с ним в эту экспедицию. Словом, как бы то ни было, но господин Моони отправился один, в сопровождении Каддура, но с целым арсеналом подзорных труб, биноклей, различных инструментов, необходимых для всякого рода определений, вычислений и исследований, не говоря уже о запасах провизии, весьма скромных, правда, и состоявших из небольшого количества сухарей, двух-трех жестянок с консервами и небольшой фляги воды. С такого рода запасами он отправляется за триста-четыреста миль! Как это на него похоже! Кроме того, я почти уверена, что вы, дорогой папа, сказали бы при этом: «Немыслимо, чтобы он мог вернуться из этой экспедиции в такой короткий срок, как двое суток, да еще в стране, где нет не только железных дорог, но и вообще никаких дорог или других путей сообщения». Однако господин Моони уверяет нас, что его расчет верен, и что ему потребуется восемнадцать часов при скорости восемьдесят километров в час, чтобы очутиться на другом полушарии Луны, и затем столько же на то, чтобы вернуться обратно в обсерваторию, причем останется в его распоряжении еще двенадцать часов, чтобы отдохнуть и заняться исследованиями, кое-какими вычислениями и набросать необходимые заметки. Как видите, дорогой папаша, на Луне такого рода дальние путешествия совершаются в семимильных сапогах, как в сказке «Мальчик с пальчик».

«При всем том я бы очень хотела, чтобы господин Моони уже вернулся к нам. Страшно даже подумать, что может статься с нами, если, упаси Бог, с ним случится там какое-нибудь несчастье!.. Поверьте мне, однако, дорогой папаша, что при этом я не питаю ни малейшей эгоистичной мысли: вам хорошо известно, о ком я думаю в настоящий момент, произнося эту фразу: „Что сталось бы с нами!“ И в самом деле, ведь не баронет же мог бы вывести всех нас из беды и взять на себя опасную и трудную задачу вернуть нас обратно на Землю!.. Бедный сэр Буцефал, теперь он начинает понемногу оправляться после своего тяжелого плена; но надо было видеть, в каком жалком виде он явился к нам из своего заключения. Невольно вспоминаются слова его верного слуги Тирреля Смиса, который, воздев глаза к небу, восклицал, глядя на своего господина: „Вот, однако, что могут сделать с настоящим нобльмэном два дня, проведенные без „tub“ (ванны)“! Действительно печально видеть, что настоящий нобльмэн, лишенный необходимых условий для своего туалета, становится уже совершенно непрезентабельным, совершенно не авантажным, до того непрезентабельным, что, зная вас дорогой мой папа, я уверена, что при виде его, с небритой бородой, в измятом и грязном белье, со свешивающимися на нос мочального цвета волосами, вы, наверное, дали бы ему десять су и при этом посоветовали бы не пропивать этих денег, а пойти и постараться найти себе работу. Бедняжка, в сущности, мне от души было жаль его! Да и теперь мне бы не следовало смеяться над ним, тем более что я теперь весьма обязана ему. Любезный баронет так усердно занимается тем, что совершенствует мое английское произношение, что если бы нам суждено было пробыть здесь еще недели три, то я уверена, что язык Байрона и Шекспира не имел бы для меня более никаких недоступных тайн. Помните, папа, как много мы с вами смеялись тогда в Лондоне, когда ни вы, ни я никак не могли заставить кучера фиакра понять то, чего мы хотим от него! Теперь уже такого рода увеселения навек будут утрачены для нас, потому что и Тир-рель Смис уже понимает отлично мой английский язык. Я уже говорила вам, папа, что можно думать, будто мы находимся на каком-нибудь большом океанском пароходе. Наша жизнь здесь так же точно размеренна и однообразна. Каждые двенадцать часов мы ложимся спать, а время, когда пробуждаемся и встаем, одеваемся и выходим в большую круглую залу, служащую нам и столовой, или, всего верней, „кают-компанией“, называем утром. Итак, каждое утро дядюшка делает свой докторский и санитарный обход и осмотр, убеждается в том, что все мы в добром здоровье, что воздуху во всех наших помещениях достаточно, что все вентиляторы наши в полной исправности и действуют, как следует. Он также посещает ежедневно и тюрьму, чтобы не лишать своих попечений и тех трех мерзких людей, которые там содержатся в настоящее время. Вы, конечно, знаете, что в его глазах все существа, болеющие, нуждающиеся в его попечении и заботах, без всякого различия их нравственной и физической личности, равны. Когда он возвращается в круглую залу, где мы все поджидаем его, то начинается завтрак. Затем я сажусь заниматься английским языком или даю урок Фатиме. Я очень счастлива, что этот милый ребенок со мной, и с каждым днем все сильнее привязываюсь к ней.


Когда мы с вами свидимся, вы сами убедитесь, что моя ученица делает мне честь: это удивительно одаренная и способная девочка, которой удается положительно все, за что бы она ни взялась.

Так, например, никто лучше ее не управляется с языком глухонемых, которому нас продолжает обучать дядюшка. После господина Моони, Фатима выказывает наилучшие способности. Они уже прекрасно разговаривают при помощи этих знаков с Каддуром, который мог бы в этом отношении поучить всех нас. Вчера он прочел нам целую лекцию о том, что называется общей грамматикой жестов. Очевидно, этот коварный маленький карлик просто смеется над нами; но даже и здесь, на Луне, он все же остается самым смешным и самым уродливым существом.

Из его слов следовало, что обучать глухонемых этой системе — выражать свои мысли посредством условных знаков, — одно из величайших заблуждений; он говорит, что существует универсальный, всеобщий язык жестов и мимики, который для всех народов один и тот же, и который, быть может, и есть настоящий, то есть подлинный, примитивный язык всего рода человеческого; этому-то именно языку и следовало бы, по мнению Каддура, обучать не только глухонемых, но и всех детей вообще, чтобы они впоследствии владели универсальным, общим для всех людей наречием…

Вот что проповедует нам наш Радамехский карлик!.. При этом он очень серьезно уверял нас, что этот универсальный язык знаком ему, и что с помощью его он может свободно изъясняться во всех странах земного шара, не прибегая к помощи слов. Это показалось нам настолько необычайным, что все мы невольно рассмеялись. Смех этот показал карлику, что мы по-прежнему подозреваем его в шарлатанстве, и это, по-видимому, очень обидело его. Он снова сделался угрюмым, что очень огорчило всех нас, так как, в сущности, все мы сознаем, что не следует обижать существо, уже обездоленное судьбой и людьми.

Я полагаю, что господин Моони взял его с собой именно для того, чтобы утешить и изгладить из его памяти это дурное впечатление, чтобы беседовать с ним, т ак как они отлично объяснялись знаками, и кроме того, вероятно, для того, чтобы не оставлять его в свое отсутствие под одной кровлей с нашими пленниками. Вы не можете себе представить, дорогой мой папа, какую ненависть питает маленький человечек к этим людям. Я вам рассказывала уже причины этой страшной, дикой и зверской ненависти, но надо его видеть, чтобы понять насколько это чувство сильно в нем, надо видеть выражение его некрасивого лица в тот момент, когда кто-нибудь случайно произнесет при нем эти ненавистные ему имена Питера Грифинса и Игнатия Фогеля, да, кстати, и Костеруса Вагнера.

То обстоятельство, что господин Моони выбрал его в свои товарищи по путешествию, повергло бедного Виржиля в ужасное уныние, близкое к полной меланхолии. Этот прекрасный, преданный слуга, любящий всей душой своего господина, видел в этом явное нарушение своих прав, почти несправедливость по отношению к себе. Мы все уже пытались объяснить ему, что его господин оказывал ему несравненно большее доверие, оставляя на его попечении обсерваторию и всех нас. Но для того, чтобы вызвать улыбку на его опечаленном лице, потребовалось вмешательство Фатимы, которая тут же, и весьма энергично заявила ему, что он в высшей степени не любезен по отношению ко всем нам, явно выказывая, что предпочел бы отправиться с господином Моони, чем остаться с нами. Как видите, дорогой мой папаша, я сообщаю вам все, даже самые мельчайшие события и подробности нашей Лунной жизни, до пустяков включительно.

Виржиль этот по-прежнему является и здесь, на Луне, неоценимым сотрудником и участником всех трудов своего господина. В настоящее время он находится в роли начальника мастерских и совместно с тремя пленниками неустанно работает над исправлением, восстановлением и приведением в полный порядок всех наших инсоляторов. Дядя и господин Моони взяли на себя исправление и восстановление всех электрических аппаратов и приборов; господин Моони на этот раз, если не ошибаюсь, решил сохранить в тайне действие главных органов, которые должны служить осуществлению его нового плана, чтобы избежать повторения такого инцидента, какой был вызван в первом случае глупостью Тирреля Смиса. Мы с Фатимой также работаем ежедневно по нескольку часов над сшиванием каких-то полос особой ткани, которые, по-видимому, также должны служить для какой-то цели в предполагаемом обратном путешествии на родную планету. Только баронет и его достойный, образцовый слуга Тиррель Смис продолжают оставаться бездеятельными, вероятно, для того, чтобы не отвыкнуть от этой благородной роли. Но Тиррель Смис, по крайней мере, варит нам превосходнейшие черепаховые супы из консервов, следовательно, все же приносит свою долю пользы; что касается сэра Буцефала, то он уверяет, что очутился на Луне совершенно против своей воли, не сделав решительно ничего, чтобы попасть сюда, и не предполагая даже, что он может вдруг очутиться на другой планете, а потому господин Моони обязан, помимо всякого содействия с его стороны и всякого личного его участия в деле общего спасения, обратно водворить его на Землю.

— Ну, а если бы я все же не водворил вас туда, что бы вы тогда сделали?! — смеясь сказал ему накануне своего ухода господин Моони. — Ведь, в сущности, я вовсе не обязан это делать! И ничто не мешает мне, если я того захочу, преспокойно распрощаться с вами по-английски, как говорится у нас в Париже, или же по-французски, как выражаетесь вы у себя в Лондоне!..

При этом физиономия баронета весьма заметно вытянулась. Ведь у бедного в данном положении есть только одно утешение, мирящее его с его недобровольным путешествием на Луну, — это перспектива, вернувшись на Землю, иметь возможность пересказать обо всем этом своим клубным приятелям. Что, в самом деле, было бы с беднягой, если бы он серьезно лишился этой розовой надежды, поддерживающей его среди всех невзгод настоящего существования?!

Собственно говоря, вполне доволен своей участью, кажется, только один господин Моони. Он утверждает, что Луна — это рай для астрономов, и притом лучший обсервационный пост, какой только может существовать в пространстве. Он говорит, что охотно провел бы на Луне два-три года, и ни о чем так не жалеет, как о предстоящем нам близком отправлении в обратный путь, из-за недостатка воздуха. Сразу видно, с каким глубоким сожалением он отрывается от своих телескопов даже и Днем. Можно себе представить, что с ним будет, когда наконец появится возможность делать ночные наблюдения!.. Воображаю, какие драгоценные заметки он готовит, какой богатый журнал наблюдений составляет на пользу своей науки».

«Четыре часа позже. Дорогой папочка, я была вынуждена прервать свою ежедневную беседу с вами потому, что ко мне пришел дядя и предложил прогуляться вместе с ним и с сэром Буцефалом. Я уже писала вам что с самого первого момента нашего пребывания на Луне дядя задался мыслью открыть здесь хотя бы малейший признак растительности, какой-нибудь клочочек мха или какую-нибудь чахлую былинку. Это было бы славой и украшением его гербария, и сам он мог бы прославиться на все времена. Даже уж и название этого драгоценного растения придумано им заранее; он решил назвать его Brieta maxima, или parvula, смотря по ее величине или же, может быть, что всего вероятнее, — просто Brieta selenensis. Вся беда только в том, что до настоящего времени мы не нашли ни малейшего признака какой бы то ни было растительности. Однако дядя еще не считает себя сраженным, и вот, ввиду новых исследований и поисков его, быть может, не существующей былинки, он и пришел звать меня на прогулку. Кроме того, он уверяет, что то, что волей-неволей нужно называть открытым воздухом на Луне, прекрасно влияет на мое здоровье, и что я непременно должна ежедневно делать моцион даже и на Луне, где всякий, даже самый усиленный моцион, так неутомителен.

Итак, мы отправились с легкостью птиц и в наилучшем настроении духа с намерением посетить дно того иссохшего потока, протекавшего по дну глубокого ущелья, которое оказалось столь роковым для сэра Буцефала. Он указал нам то место, где три негодяя набросились на него и ограбили, отняв у него кислородный респиратор; при этом жесты его были столь патетичны и столь выразительны и красноречивы, что вполне заменяли ему дар слова, — увы, совершенно бесполезный здесь, на Луне. Кстати замечу, что мы на этот раз уже не нашли здесь ни малейших признаков воздуха, годного для дыхания, что является несомненным подтверждением теории господина Моони, что то был воздух, не присущий самой атмосфере Луны, но захваченный ею с земной атмосферы и удержавшийся некоторое время в глубине этого Лунного ущелья. Оставив вправо вершину, уже исследованную господином Моони и баронетом, мы направились все той же узкой долиной ущелья к другому еще более тесному и глубокому ущелью, открывавшемуся к югу. Здесь мы наткнулись почти при с амом входе на громадные залежи каменного угля почти на самой поверхности Земли, или вернее, Луны. Баронет, восхищенный таким угольным богатством, остановился и долгое время оставался в созерцании; вероятно, он вычислял в своем уме, какую бы громадную ценность представляли эти залежи где-нибудь в графстве Мидльсекс или хотя бы в Ланкастере. Но так как ни меня, ни дядю эта оценка нисколько не интересовала, то мы продолжали идти вперед с быстротой по меньшей мере пятнадцать миль в час, скачками по восемь и десять метров, при самых забавных эволюциях в воздухе.

Вдруг я увидела, что дядя остановился, точно вкопанный. Смотрю, он наклоняется, кидается на колени, достает из кармана свою лупу и долго, внимательно разглядывает нечто вроде крошечной желтой цвели или ткани на громадном сине-голубом камне… Наконец он вскочил на ноги в страшном волнении и знаком подозвал меня к себе, чтобы и я в свою очередь могла подивиться на это чудо. Так вот, дорогой мой папочка, каким образом делаются самые величайшие открытия!.. Знаменитая, долгожданная Brieta parvula была наконец найдена, но уж такая parvula, меньше которой я ничего не могу себе представить… Жалкий, крошечный чахлый мох, такой жалкий, едва заметный, что я, конечно, могла бы сто раз пройти мимо него, не замечая, или же приняв этот клочок мха за прожилку лавы, которой здесь кругом было очень много. Дядюшка был положительно очарован, а я была ужасно рада его радости. Мы пожимали друг другу руки и поздравляли дядю самыми выразительными жестами и взглядами.

После этого я думала, что мы благополучно двинемся дальше, но видя, что дядюшка мой, по-видимому, не собирается даже двинуться с места, а, напротив, намеревается исследовать окрестность того камня, на котором росла Brieta parvula, я знаками дала ему понять, что хочу дойти до подошвы ближайшей горы и на обратном пути зайду за ним.

Было ли то в силу какого-то тайного, необъяснимого инстинкта, или же и мне суждено было сделать свое открытие в этом новом мире, не знаю, но тем не менее меня неудержимо влекло к подножию этой горы. И вот едва я успела обогнуть выступ небольшого отрога Лунных Апеннин, скрывавшего, как оказалось, вход в глубокую и темную долину, как очутилась перед громадной выбоиной в скале, очевидно, пробитой здесь руками человеческими или, вернее, какими-то нечеловеческими руками.

Не подлежало ни малейшему сомнению, что то, что я видела перед собой, отнюдь не было игрой природы, но делом рук каких-нибудь столь же разумных, сколь сильных и могучих существ… Во-первых, открывалась гигантская лестница, совершенно пропорциональная во всех своих частях, которая вела широкими пологими ступенями к величественному перистилю, или двору, из циклопических колонн. Последние были раза в четыре или пять выше и толще колонн собора Святого Петра в Риме, изваяны они из цельного малахита и поддерживались вместо фронтона самой вершиной горы.

Перистиль этот упирался в пространство, обнесенное каменной оградой, пространство, раз в семь или восемь большее, чем сам Колизей. И все это сказочное здание было таких грандиозных размеров и в вышину, и в ширину, и отличалось такой изящностью, такой величественностью, что трудно даже вообразить себе что-либо подобное. Да, дорогой мой папочка, мы с тобой никогда не видали ничего, сколько-нибудь похожего на это колоссальное и великолепное сооружение, ни в Египте, ни на Верхнем Ниле, ни даже в Ниневии. Гигантские чудовища, изваянные прямо в скале, охраняли вход в ограду этого подобия храма; стены были покрыты бесчисленными, удивительной работы фигурами и рисунками, частью выдолбленными в камне, частью изображенными барельефами и раскрашенными самыми живыми и яркими красками.

Общее впечатление было таково, что я стояла, точно остолбеневшая, при виде всего этого великолепия и никогда еще не виданных колоссальных размеров колонн.

«Чьи это мощные руки могли воздвигнуть подобное здание, подле которого самые пирамиды фараонов являлись жалкими творениями пигмеев?!..» — мысленно спрашивала я себя, пораженная, подавленная, почти приведенная в ужас тем, что видела перед собой и чему едва смела верить.

Надо было во что бы то ни стало, скорее сообщить дяде о моей находке или, вернее, о моем невероятном, удивительном открытии, а также удивить и поразить сэра Буцефала. Итак, я, скрепя сердце, с большим трудом оторвалась от созерцания всех великолепий грандиозного сооружения невидимых титанов и со всех ног бросилась бежать к тому горбатому камню, который мог назваться родиной вожделенной Brieta parvula, где я, как и ожидала, застала дядюшку, все еще погруженного в созерцание единственного представителя растительного мира на Лунной поверхности, и сэра Буцефала, только что присоединившегося к нему. С большим трудом мне удалось заставить их последовать за мной, но когда мне, в конце концов, посчастливилось настоять на своем, и они из угождения мне, хотя и неохотно, но все же отправились за мной и пришли к тому месту, куда я хотела их привести, то удивление и восхищение их положительно не знало границ. Дядя почти помешался от радости. Он воздевал руки к небу, порывисто обнимал и целовал меня и старался выразить мне с помощью самых красноречивых жестов всю важность, какую имело мое открытие, но так как это не вполне удавалось ему, несмотря на все его старания, то он с лихорадочным возбуждением вырвал листок из своей записной книжки и, торопливо набросав на нем несколько слов, передал его мне. Я прочла следующие слова:

«Дорогая моя Гертруда, ты первая открыла первый Лунный памятник, о каком когда-либо было известно роду человеческому. Это, кроме того, является несомненным доказательством того, что Луна некогда была обитаема… Твое открытие несравненно важнее всякого другого открытия, какое только могут сделать в настоящее время все наши современные археологи».

Вначале я не вполне понимала, почему это мое открытие могло иметь такую огромную важность, такое серьезное значение. Но поразмыслив немного, между тем как дядя и сэр Буцефал с восхищением рассматривали живопись, барельефы и всевозможные украшения на стенах этого предполагаемого храма, или дворца, я пришла, мало-помалу, к тому убеждению, что подобное здание действительно свидетельствует о том, что здесь существовали некогда люди, не только существа разумные, но еще достигавшие весьма высокой степени развития и культуры.

Вы говорили мне когда-то, по отношению к египетским пирамидам, дорогой мой папа, что только для того чтобы обтесать, поднять и сложить эти громадные камни, требуется самое основательное знание математики механики и различных других прикладных наук; и теперь, при виде этого гигантского сооружения, о размерах которого мы, жители Земли, не можем составить себе никакого, даже приблизительного представления, я подумала то же и не могла не подивиться. Так вот еще один вопрос, оставшийся до настоящего времени весьма сомнительным, теперь решен бесповоротно, раз и навсегда! Этот мертвый в настоящее время лунный мир некогда имел своих обитателей, — и последние были отнюдь не первобытные полудикие существа, стоящие немногим выше животных; нет, это были искусные строители, инженеры, несравненные художники и артисты своего дела. Как же я счастлива, дорогой мой папа, что я, такая невежественная, такая «маленькая девочка», как вы называете меня, могла сделаться волею судеб причиной такого важного, такого капитального открытия, которым вы, дорогой мой папочка, могли бы так гордиться, и которому вы, наверное, будете очень радоваться!

По возвращении в обсерваторию вся радость дяди по случаю находки Brieta исчезла. И знаете ли, почему? Потому что при более тщательном исследовании под микроскопом он убедился в абсолютной тождественности его Brieta parvula с точно такой же разновидностью мха на земном шаре, название которого я уже успела позабыть, мха, чрезвычайно часто встречающегося во всех полярных странах. Правда, его экземпляр был еще более чахлый и выродившийся, но тем не менее, он отнюдь не представляет собой отдельной разновидности. Это открытие произвело на дядю крайне удручающее впечатление; его Brieta разом потеряла всю свою цену в его глазах. Напрасно я старалась его утешить тем, что все же это жалкое маленькое растение имеет за собой то несомненное преимущество, что оно является единственным представителем растительного мира, уцелевшим на Луне. Дядя говорил на это, что только открытие совершенно новой, никому не известной разновидности могло бы явиться несомненным доказательством в глазах земных ботаников, которые, признав ее однородной с уже известной им породой полярного мха, могут дойти до того, что будут утверждать, доказывая происхождение Brieta, что мы занесли ее на Луну вместе с нашей горой и нашей обсерваторией!.. Это, конечно, было бы признаком возмутительного недоверия, но дядя, очевидно, считает своих собратьев способными на все, когда дело идет об умалении значения какого-нибудь нового, самостоятельного открытия или труда…

Как любопытны и интересны все эти вещи, вся этаприрода и все наши местные, столь непривычные для нас условия Лунного существования, но, несмотря на это, мне скучно без вас! Ах, что бы я дала, дорогой мой папочка, за то, чтобы вы теперь были с нами, разделяли наши удивления и восторги, и вместе с нами могли наслаждаться всеми этими диковинными, чудными зрелищами».

Загрузка...