САМЫЙ ТЕМНЫЙ ВЕЧЕР В ГОДУ (роман)

Та наполненная ужасом ночь у маяка на берегу океана навсегда осталась в памяти Эми Редуинг. Ночь, когда маяк из символа надежды и спасения превратился в символ убийства, измены и лжи.

Ее сердце сумело справиться с трагедией и вновь дарить радость людям и тем, кто сумел вернуть ее к жизни, — золотистым ретриверам. Но рядом с ее миром, где главным чувством была любовь, продолжает существовать вселенная злобы и ненависти. Трагическое прошлое вновь врывается в жизнь Эми.

По странной прихоти судьбы, ей и ее возлюбленному Брайану Маккарти готовят страшную смерть мужчина и женщина, поставившие себя вне человеческого рода и уже однажды изломавшие их жизни. Но на этот раз рядом с Эми не только верный друг, но и посланница неведомых сил — золотистый ретривер Никки…

Часть I

Лесная глубь прекрасна и темна.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 1

Эми Редуинг гнала «Форд Экспедишн» так, будто знала, что она — бессмертна, а потому чувствовала себя в полной безопасности на любой скорости.

Сильный ветер нес по ночной улице сорванные листья платанов. Эми мчалась сквозь них, они на мгновение прилипали к ветровому стеклу, чтобы тут же унестись в темноту.

Для некоторых прошлое — это цепь (каждый день — звено), перекинутая от одного рым-болта к другому, от одного темного места — к предыдущему, а завтра — раб вчера.

Эми Редуинг ничего не знала о своем происхождении. Ее бросили в два года, и она не помнила ни отца, ни мать.

Оставили девочку в церкви с пришпиленным к рубашке клочком бумаги, на котором написали ее имя и фамилию. Монахиня нашла девочку спящей на одной из скамей.

Скорее всего, имя и фамилия были вымышленными, чтобы сбить полицию со следа. И действительно, найти родителей не удалось.

Фамилия Редуинг[162] вроде бы предполагала принадлежность к американским индейцам. Иссиня-черные волосы и темные глаза указывали на чероки, но с тем же успехом ее предки могли быть выходцами из Армении, Сицилии или Испании.

История Эми зияла провалами, но отсутствие корней не освободило ее. Она оставалась прикованной к какому-то рым-болту, вбитому в камень далекого года.

И хотя она представляла себя такой счастливой душой, что, казалось бы, могла летать, как птица, на самом деле земля держала ее при себе точно так же, как всех остальных.

Пристегнутый ремнем безопасности к пассажирскому сиденью, изо всех сил давя ногой на воображаемую педаль тормоза, Брайан Маккарти очень хотел попросить Эми сбросить скорость. Однако он не произнес ни слова: боялся, что Эми оторвет глаза от дороги, отвечая на его просьбу подумать об осторожности.

А кроме того, в аналогичных ситуациях любой призыв к благоразумию приводил к тому, что она еще сильнее придавливала педаль газа.

— Люблю октябрь, — она оторвала взгляд от улицы. — Разве ты не любишь октябрь?

— Еще сентябрь.

— Я могу любить октябрь и в сентябре. Ему это без разницы.

— Следи за дорогой.

— Я люблю Сан-Франциско, но до него сотни миль.

— На такой скорости мы доберемся туда за десять минут.

— Я — первоклассный водитель. Никаких аварий, никаких штрафов за нарушение правил дорожного движения.

— Вся моя жизнь снова и снова проходит у меня перед глазами.

— Тебе нужно сходить к окулисту.

— Эми, пожалуйста, перестань смотреть на меня.

— Ты прекрасно выглядишь, милый. Спутанные подушкой волосы тебе к лицу.

— Я хочу сказать, смотри на дорогу.

— Этот парень по имени Марко… он слепой, но водит автомобиль.

— Какой Марко?

— Марко какой-то там. Он живет на Филиппинах. Я читала о нем в журнале.

— Слепой не может вести машину.

— Полагаю, ты не веришь в то, что мы действительно послали человека на Луну.

— Я не верю, что они ездили там на автомобиле.

— Собака Марко сидит рядом с ним на пассажирском сиденье. Марко по реакции собаки чувствует, когда нужно повернуть направо, налево или нажать на педаль тормоза.

Некоторые люди воспринимали Эми очаровательной пустышкой. Поначалу Брайан придерживался того же мнения. Потом осознал, что ошибся. Он бы никогда не влюбился в пустышку.

— Ты же не говоришь мне на полном серьезе, что собаки-поводыри могут водить автомобиль?

— Собака сама не рулит, глупенький. Она только направляет Марко.

— И что это за журнал, в котором ты все это прочла?

— «Нэшнл джеографик». Там напечатали большую статью о связи человека и собаки, о путях реабилитации инвалидов.

— Я готов поспорить на мою левую ногу, что ты прочитала об этом не в «Нэшнл джеографик».

— Я против азартных игр.

— Но не против слепцов за рулем.

— Не против, если это ответственные слепцы.

— Нет такого места на земле, где слепым разрешают водить автомобиль, — заявил Брайан.

— Теперь нет, — согласилась она.

Спрашивать Брайану не хотелось, но вопрос сам сорвался с губ.

— Марко больше не позволяют садиться за руль?

— Он постоянно на что-то наезжал.

— Могу себе это представить.

— Но за это нельзя винить Антуана.

— Какого Антуана?

— Антуан — это кличка собаки. Я уверена, он все делал в лучшем виде. Собакам это присуще. Просто Марко слишком часто в нем сомневался.

— Смотри, куда едешь. Впереди левый поворот.

Эми ему улыбнулась.

— Ты — мой Антуан. Никогда не позволишь мне во что-нибудь врезаться.

В лунном свете из темноты появилась еще одна улица одноэтажных домов.

Здесь фонари не разгоняли ночь, но луна серебрила листья и стволы эвкалиптов. Тут и там оштукатуренные стены чуть светились изнутри, и возникало ощущение, что это фантомные здания, населенные призраками.

Во втором квартале в одном доме горели окна.

Эми затормозила посреди улицы, осветила фарами номер дома на придорожном почтовом ящике.

Задним ходом заехала на подъездную дорожку.

— В щекотливой ситуации нужно обеспечить все условия для быстрого отхода.

Заглушила двигатель, выключила освещение.

— В щекотливой? — переспросил Брайан. — Щекотливой, как сейчас?

Эми выбралась из внедорожника.

— С безумным пьяницей никогда не знаешь, как все обернется.

Присоединившись к ней у заднего борта, который она открыла, Брайан спросил:

— Так в доме нас ждет безумец, который еще и пьян?

— По телефону Джанет Брокман сказала, что ее муж, Карл, безумный пьяница, а это, скорее всего, означает, что он обезумел от выпитого.

Эми двинулась к дому, но Брайан остановил ее, схватив за плечо.

— А если он безумен и когда трезв, а от выпивки становится еще хуже?

— Я не психиатр, милый.

— Может, этим должна заниматься полиция?

— У полиции нет времени на таких безумных пьяниц.

— Я-то думал, что безумные пьяницы как раз по их части.

Стряхнув его руку с плеча, она вновь зашагала к дому.

— Мы не можем терять время. Он агрессивный.

Брайан поспешил следом.

— Он — безумный, пьяный и агрессивный?

— Вероятно, по отношению ко мне он не будет проявлять агрессию.

— А как насчет меня? — спросил Брайан, поднимаясь с Эми на крыльцо.

— Я думаю, он агрессивен только по отношению к их собаке. Но, если Карл захочет врезать и мне, меня это не пугает, потому что ты со мной.

— Я? Я — архитектор.

— Не сегодня, милый. Этой ночью ты — телохранитель.

Брайан и раньше сопровождал Эми в подобных миссиях, но никогда — после полуночи и в дом пьяного, агрессивного безумца.

— А если у меня дефицит тестостерона?

— У тебя дефицит тестостерона?

— Я плакал, читая на прошлой неделе ту книгу.

— Та книга у всех вышибает слезу. Это доказывает, что ты — человек.

Эми только потянулась к кнопке звонка, когда дверь открылась. На пороге стояла молодая женщина с распухшими от удара губами. Нижняя кровоточила.

— Мисс Редуинг? — спросила она.

— Вы, должно быть, Джанет.

— О чем я только сожалею. Хотелось бы мне стать вами или кем-то еще, — отступив на шаг, она пригласила их в дом. — Не дайте Карлу искалечить ее.

— Не дадим, — заверила Эми женщину.

Джанет промокнула губы окровавленной тряпкой.

— Он искалечил Мейзи.

Девочка лет четырех, с большим пальцем во рту, уцепилась за подол блузы Джанет, словно боялась, что внезапный вихрь попытается оторвать ее от матери.

Гостиная была серой. Синие диван и кресла стояли на желтом ковре, но пепельный свет двух ламп скрадывал все цвета, будто окутывал дымом.

Если в чистилище и были приемные, скорее всего, они ничем не отличались от этой безликой комнаты.

— Искалечил Мейзи, — повторила Джанет. — Через четыре месяца он… — она посмотрела на дочь. — Через четыре месяца Мейзи умер.

Брайан уже закрывал входную дверь, но тут замялся. И так и оставил ее наполовину открытой в сентябрьскую ночь.

— Где ваша собака? — спросила Эми.

— На, кухне. — Джанет поднесла руку к распухшим губам, говорила сквозь пальцы. — С ним.

Ребенок в таком возрасте обычно так яростно не сосет большой палец, но эта оставшаяся с колыбели привычка тревожила Брайана не столь сильно, в сравнении со взглядом девочки. В ее синих, с толикой лилового глазах читалось ожидание, и она определенно не ждала ничего хорошего.

Воздух загустел, как бывает перед раскатами грома, молниями и проливным дождем.

— Где кухня? — спросила Эми.

Джанет повела их через арку в коридор, по обе стороны которого находились темные, напоминающие затопленные гроты, комнаты. Дочка шла рядом с ней, прицепившись к матери, как рыба-прилипала — к акуле.

Коридор кутался в тенях, за исключением дальнего конца: из комнаты за ним падал узкий клин яркого света.

Тени, казалось, вибрировали, но это движение обуславливалось лишь сильными ударами сердца Брайана, которые отдавались в глазах.

Посередине коридора стоял мальчик, привалившись лбом к стене, сжимая виски кулаками. Лет шести от роду.

И выл от горя. Вой этот напоминал звук, который слышится, когда воздух, молекула за молекулой, выходит из продырявленного надувного шара.

— Все будет хорошо, Джимми. — Джанет положила руку мальчику на плечо, но он отпрянул в сторону.

Сопровождаемая дочерью, она проследовала в дальний конец коридора, распахнула дверь, резко расширив полосу падающего в коридор света.

Войдя на кухню вслед за двумя женщинами и девочкой, Брайан почти поверил, что источник света — золотистый ретривер, сидящий в углу между плитой и холодильником. Собака, казалось, сияла.

Не чисто белая, не медная, как некоторые ретриверы, она переливалась различными оттенками золота. Брайан сразу отметил и густую шерсть, и широкую грудь, и прекрасную форму головы.

Сидела собака, вся подобравшись, со вскинутой головой. Настороженность ощущалась и по стоящим торчком ушам, и по раздувающимся ноздрям.

Она не повернула голову в сторону Эми и Брайана, только скосила глаза, и тут же вновь сосредоточилась на Карле.

У хозяина дома в этот момент видок был не очень. Когда он был трезв, лицо его, вероятно, не отличалось от тысяч лиц, которые встречаются на улицах большого города: маска полнейшего безразличия, поджатые губы, взгляд, устремленный в далекое никуда.

Теперь же, когда он стоял у кухонного стола, на его лице отражался целый букет эмоций, пусть и не делающих чести человеку. Налитые кровью глаза влажно поблескивали, смотрел он исподлобья, словно бык, окруженный красными тряпками. Челюсть чуть отвисла. Губы потрескались, возможно, от хронического обезвоживания, свойственного алкоголикам.

Карл Брокман глянул на Брайана. В этих глазах не читалось тупой агрессии человека, одуревшего от выпитого. Нет, они блестели злобой громилы, которого алкоголь освободил от сдерживающих норм.

— Что ты сделала? — прорычал он, переведя взгляд на жену.

— Ничего, Карл. Просто позвонила насчет собаки.

Зубы обнажились в зверином оскале.

— Ты, похоже, хочешь получить еще.

Джанет покачала головой.

— А я думаю, все-таки хочешь, Джан. Ты это сделала, зная, чем для тебя все закончится.

Словно свидетельства покорности смущали Джанет, она прикрыла кровоточащий рот одной рукой.

Присев, Эми позвала собаку.

— Иди сюда, красотка. Иди сюда.

На столе стояла бутылка текилы, стакан, солонка в форме белого шотландского терьера и тарелка с ломтиками лайма.

Карл вытащил из-за спины правую руку и поднял над головой, крепко зажав в ней заостренный конец монтировки.

Когда ударил ею по столу, ломтики лайма «спрыгнули» с тарелки. Бутылка закачалась, в стакане задребезжали кубики льда.

Джанет сжалась, маленькая девочка перестала сосать большой палец, Брайан поморщился и напрягся, но Эми продолжала подзывать к себе ретривера. Собаку удар железа по дереву не испугал. Она и ухом не повела.

Карл снова врезал монтировкой по столу, смел на пол все, что стояло на нем. В дальнем конце кухни текила разлилась, стакан разбился, соль рассыпалась.

— Вон! — потребовал Карл. — Вон из моего дома.

— С собакой у вас проблема, — заметила Эми. — Такая собака вам ни к чему. Мы заберем ее с собой.

— Да кто вы такие? Это моя собака. Не ваша. Я знаю, что нужно делать с этой сукой.

Стол не разделял их и Карла. Он мог броситься на них, замахнувшись монтировкой, и тогда они сумели бы избежать разящего удара только в одном случае: если бы текила замедлила его движения и сбила прицел.

Но мужчина не выглядел медлительным или неуклюжим. Наоборот, напоминал патрон, досланный в ствол. Любое их движение или произнесенное ими слово, которое ему бы не понравилось, могло сыграть роль спускового механизма, и он ринулся бы на них.

— Я знаю, что нужно делать с этой сукой, — повторил Карл, сместив злобный взгляд на жену.

— Я всего лишь искупала бедняжку.

— Ванна ей не требовалась.

Джанет продолжала настаивать на своем, но мягко, чтобы не разозлить мужа еще больше.

— Карл, дорогой, она была такая грязная, со свалявшейся шерстью.

— Она — собака, безмозглая ты дура. Ее место — во дворе.

— Я знаю. Ты прав. Но я просто боялась, ты знаешь, я боялась, что у нее появятся такие же язвы, как в прошлый раз.

Но ее примирительный тон не утихомирил его злость, а наоборот, разжег.

— Никки — моя собака. Я ее купил. Она принадлежит мне. Она — моя, — он нацелил монтировку на жену. — Я знаю, что здесь мое, и распоряжаюсь тем, что мое. Никто не указывает мне, что делать с тем, что мое.

По ходу монолога Карла Эми поднялась и теперь, застыв, смотрела на него.

Брайан заметил, что лицо ее как-то странно изменилось, но расшифровать появившееся на нем выражение не мог. Знал только, что трансформация эта вызвана не страхом.

Карл же перевел монтировку на Эми.

— Чего смотришь? Что ты вообще здесь делаешь, тупая коза? Я же тебе сказал, вон отсюда!

Брайан двумя руками взялся за спинку стула. Оружие, конечно, не очень, но, по крайней мере, годилось для того, чтобы блокировать удар монтировки.

— Сэр, я заплачу вам за собаку, — предложила Эми.

— Ты глухая?

— Я ее куплю.

— Не продается.

— Тысяча долларов.

— Она моя.

— Полторы тысячи.

— Эми? — подал голос Брайан, знающий состояние финансов Эми.

Карл переложил монтировку из правой руки в левую. Несколько раз сжал и разжал пальцы, словно раньше сжимал монтировку с такой силой, что руку свела судорога.

— А ты кто такой? — спросил он Брайана.

— Я — ее архитектор.

— Полторы тысячи, — повторила Эми.

Хотя особой жары в кухне не чувствовалось, лицо Карла покрывала блестящая пленка пота. Увлажнилась и майка. То был пьяный пот, тело старательно выводило токсины.

— Мне не нужны твои деньги.

— Да, сэр, я знаю. Но вам не нужна и эта собака. Она — не единственная в мире. Тысяча семьсот.

— Ты что… рехнулась?

— Да. Есть такое. Но это хорошее безумие. Сами видите, я не бомбистка-смертница или что-то в этом роде.

— Бомбистка-смертница?

— В моем дворе нет захороненных трупов. Разве что один, но это кенарь в коробке из-под обуви.

— У тебя что-то с головой, — просипел Карл.

— Его звали Лерой. Я вообще-то не хотела кенаря, особенно с именем Лерой. Но умерла подруга, лететь Лерою было некуда, у него был только один дом — маленькая, обшарпанная клетка, вот я и взяла его к себе, он жил у меня, а потом я его похоронила, но только после того, как он умер, потому что, как я и сказала, я не из тех рехнувшихся.

Глаза Карла потемнели.

— Не насмехайся надо мной.

— Я не позволила бы себе такого, сэр. Просто не смогла бы. Меня воспитали монахини. Я ни над кем не насмехаюсь, не упоминаю имя Господа всуе, не ношу кожаные туфли с юбкой, и у меня такая большая железа вины, что весит она не меньше мозга. Тысяча восемьсот.

Карл вернул монтировку из левой руки в правую, перевернул ее, теперь взялся за тупой конец, заостренный наставил на Эми, но ничего не сказал.

Брайан не знал, расценивать ли молчание этого бытового хулигана как хороший знак или плохой. Не раз и не два он видел, как Эми добивалась того, что злая собака прекращала рычать, укладывалась на спину и подставляла живот, чтобы его почесали, но он мог поставить свой последний доллар на то, что Карл на спину не уляжется и не вскинет руки и ноги в воздух.

— Две тысячи, — Нарушила паузу Эми. — Это все, что у меня есть. Больше дать не могу.

Карл шагнул к ней.

— Назад, — предупредил Брайан, поднимая стул, словно был укротителем львов, хотя укротитель поднял бы хлыст.

— Успокойся, Френк Ллойд Райт[163], — остановила его Эми. — У нас с этим господином налаживается полное взаимопонимание.

Карл вытянул правую руку, заостренный конец монтировки коснулся впадины между ключицами Эми, почти добрался до горла.

Но Эми словно и не замечала, что ее трахее грозит смертельная опасность.

— Итак, две тысячи. Вы — жесткий переговорщик, сэр. В ближайшее время мне придется обойтись без вырезки. Ничего страшного. Я и так отдаю предпочтение гамбургерам.

Бытовой хулиган теперь более всего напоминал химеру, наполовину быка, наполовину свернувшегося кольцами змея. Острый взгляд показывал, что в голове работает калькулятор, а язык, пусть и не раздвоенный, появился между губ, чтобы попробовать на вкус воздух.

— Я знала одного парня, — продолжала Эми, — который чуть не умер, подавившись куском стейка. Вытащить его никак не удавалось, и в итоге врач прямо в ресторане вскрыл ему горло и удалил этот кусок.

Неподвижная, как камень, собака тем не менее оставалась настороже, и Брайан задался вопросом: а не следует ли ему брать с нее пример? Если бы жажда насилия, бурлившая в Карле, попыталась вырваться наружу, конечно же, Никки почувствовала бы это первой.

— Женщина за соседним столиком, — Эми все говорила и говорила, — она пришла в такой ужас, что лишилась чувств и упала лицом в тарелку с супом из лобстера. Я не думаю, что можно утонуть в тарелке с супом из лобстера. Скорее суп этот только улучшит цвет лица, но тогда я на всякий случай подняла ее голову из тарелки.

Карл облизал потрескавшиеся губы.

— Ты, должно быть, думаешь, что я глуп.

— Возможно, вы чего-то и не знаете, и мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы я смогла сделать такой вывод. На текущий момент я абсолютно уверена, что глупцом вас назвать нельзя.

Брайан осознал, что скрипит зубами.

— Ты дашь мне чек на две тысячи и отменишь платеж через десять минут после того, как за тобой и собакой закроется дверь.

— Я не собиралась выписывать вам чек. — Из внутреннего кармана куртки она достала пачку сложенных стодолларовых купюр, сцепленных сине-желтой заколкой для волос в виде бабочки. — Я заплачу наличными.

Брайан более не скрипел зубами. У него отвисла челюсть.

Карл опустил монтировку.

— У тебя точно что-то с головой.

Эми сняла заколку, убрала в карман, помахала пачкой купюр.

— Договорились?

Он положил монтировку на стол, взял деньги, пересчитал очень тщательно, как и положено человеку с затуманенными текилой мозгами.

Брайан с облегчением вернул стул на место.

Подойдя к собаке, Эми достала из другого кармана красный ошейник и поводок. Прицепила поводок к ошейнику, надела ошейник на собаку.

— С вами приятно иметь дело, сэр.

И пока Карл второй раз пересчитывал деньги, Эми мягко потянула за поводок. Собака тут же поднялась и вместе с ней двинулась к двери.

Джанет и девочка последовали за Эми и Никки в коридор, Брайан вышел из кухни последним, в любой момент ожидая, что Карл вновь разъярится и схватится за монтировку.

Джимми, тот самый мальчик, что стоял, уткнувшись лбом в стену, более не выл. Из коридора он переместился в гостиную, с тоской смотрел в окно, напоминая заключенного, которому путь на волю перегораживают прутья решетки.

Эми, с собакой на поводке, подошла к мальчику. Наклонилась к нему, что-то сказала.

Брайан слов не расслышал.

Парадная дверь оставалась открытой. Скоро Эми и собака, гордо вышагивающая рядом с ней, присоединились к нему на крыльце.

— Вы… удивительная, — Джанет появилась в дверях. — Спасибо вам. Я не хотела, чтобы дети увидели, увидели, что это случилось вновь.

В желтом свете фонаря над дверью лицо ее осунулось, а белки глаз приобрели желтоватый оттенок. Выглядела она старше своих лет и очень усталой.

— Вы же понимаете, что он заведет другую собаку, — сказала Эми.

— Может, я смогу этому помешать.

— Может?

— Я могу попытаться.

— Вы говорили от души, когда открыли нам дверь?

Джанет отвернулась от Эми, уставилась в порог, пожала плечами. Эми не отступалась.

— Насчет того, что вам хотелось бы стать мною или кем-то еще?

Джанет покачала головой. Голос упал до шепота.

— То, что сделали… деньги — это не главное. Как вы держались с ним… я так никогда не смогу.

— Тогда сделайте то, что сможете. — Она наклонилась к Джанет и что-то начала говорить ей на ухо. До Брайана вновь не долетало ни слова.

Внимательно слушая, Джанет прикрыла разбитую и рассеченную губу правой рукой.

Закончив, Эми отступила на шаг, и Джанет снова подняла на нее глаза. Какие-то мгновения они смотрели друг на друга, и, пусть Джанет не сказала ни слова, даже не кивнула, Эми, похоже, все поняла.

— Хорошо. Пусть так и будет.

Джанет вернулась в дом вместе с дочерью.

Никки, судя по всему, знала, что ее ждет, потому повела их с крыльца к «Экспедишн».

— Ты всегда носишь с собой две тысячи баксов? — спросил Брайан.

— С тех пор, как три года тому назад поняла, что не смогла бы спасти собаку, если бы у меня не оказалось денег на ее покупку. Та обошлась мне в триста двадцать два бакса.

— То есть иногда, чтобы спасти собаку, приходится ее покупать.

— Слава богу, нечасто.

Без команды или поощрения Никки запрыгнула в багажное отделение внедорожника.

— Хорошая девочка, — похвалила Эми, и собака вильнула пушистым хвостом.

— Это безумие, то, что ты сделала.

— Это всего лишь деньги.

— Я про другое. Ты позволила этому человеку поднести монтировку к шее.

— Он бы ею не воспользовался.

— Откуда такая уверенность?

— Я таких знаю. В душе он трус.

— Я не думаю, что он трус.

— Он бьет женщин и собак.

— Ты — женщина.

— Не его тип. Поверь мне, милый, в драке ты бы за минуту надрал ему задницу.

— Трудно надрать человеку задницу, если он раскроит тебе череп монтировкой.

Эми захлопнула заднюю дверцу.

— С твоим черепом ничего бы не случилось. Погнулась бы монтировка.

— Давай уедем отсюда, прежде чем он решит, что тебя можно раскрутить на три тысячи.

Эми откинула крышку мобильника.

— Мы не уезжаем.

— Что? Почему?

— Потому что все только начинается, — ответила она, трижды нажимая на кнопки.

— Не нравится мне выражение твоего лица.

— И что это за выражение?

— Крайнее безрассудство.

— Безрассудство мне к лицу. С ним я выгляжу лучше, не так ли? — Оператор 911 ответил, и Эми заговорила в трубку: — Я звоню по мобильнику. Мужчина избивает жену и маленького мальчика. Он пьян, — она продиктовала адрес.

Прилипнув носом к стеклу, выглядывая из багажного отделения внедорожника, золотистый ретривер смотрела на них с немигающим любопытством обитателя аквариума.

Эми назвала оператору свои имя и фамилию.

— Он бил их и раньше. Я боюсь, что теперь может их убить или покалечить.

Ветер прибавил силы, гнул эвкалипты, срывал с них листву.

Глядя на дом, Брайан почувствовал приближение хаоса. Ему уже доводилось общаться с хаосом. Он родился в торнадо.

— Я — друг семьи, — солгала Эми на очередной вопрос оператора. — Поторопитесь.

— Я думал, ты выпустила из него весь пар, — заметил Брайан, когда Эми разорвала связь.

— Нет. Теперь он уже решил, что вместе с собакой продал честь. И обвинит в этом Джанет. Пошли.

Она двинулась к дому, Брайан поспешил следом.

— Может, оставим это полиции?

— Они могут не успеть вовремя.

Тени от листьев подрагивали на освещенной луной дорожке, которая вела к крыльцу, и казалось, что по ней ползут тысячи жучков.

— Но в такой ситуации мы не знаем, что нужно делать, — не унимался Брайан.

— Мы поступаем правильно. Ты не видел лицо мальчика. Левый глаз у него заплыл. И отец раскровил ему нос.

В Брайане вспыхнула злость.

— И что ты хочешь сделать с этим сукиным сыном?

— Это зависит от него, — ответила Эми, поднимаясь на крыльцо.

Джанет оставила дверь приоткрытой. Из глубины дома доносился сердитый голос Карла, удары, звон чего-то бьющегося и нежное, полное отчаяния пение ребенка.

В основе любой упорядоченной системы, будь то семья или завод, лежит хаос. Но для каждого хаоса характерен порядок. Его нужно только выявить.

Эми распахнула дверь. Они вошли.

Глава 2

Керамические солонки и перечницы, изготовленные в форме пары собачек, сидящие эрдели, коротконогие гончие, улыбающиеся голдены, важные пудели, овчарки, спаниели, терьеры, ирландские волкодавы, многие и многие другие ровными рядами расположились на полках… другие стояли в беспорядке на разделочном столике.

Дрожа всем телом, с бледным и влажным от слез лицом, Джанет перенесла пару кавказских овчарок с разделочного столика на кухонный стол.

Высоко занесенная монтировка пошла вниз, как только солонка и перечница коснулись стола, и едва разминулась с быстро отдернутыми пальцами женщины. Сначала по кухне разлетелись соль и керамическая шрапнель, потом перец и острые осколки.

За двойным ударом монтировки по дереву последовал короткий приказ Карла: «Новую пару!»

Стоя в темном коридоре, Эми Редуинг чувствовала, что коллекция очень дорога Джанет, элемент порядка в ее хаотической жизни. В маленьких керамических собачках женщина находила хоть какую-то надежду на лучшее будущее.

Карл, вероятно, это понимал. И не только разбивал керамические фигурки, но и топтал душу жены.

Зажав в руках красного матерчатого кролика, который мог быть собачьей игрушкой, маленькая девочка укрылась за холодильником. Ее яркие глаза смотрели не на окружающий мир, а в свою душу.

Негромко, но отчетливо она пела на языке, которого Эми не знала. Мелодия напоминала кельтские.

Мальчик Джимми спрятался где-то еще.

Отдавая себе отчет, что муж размозжит ей пальцы, если она не успеет отдернуть руку от очередных солонки и пепельницы, Джанет буквально бросила двух далматинцев на стол. Вскрикнула, потому что монтировка задела ее правую руку, отступила к плите, сложила руки на груди.

Когда монтировка опустилась на дубовый стол, не задев ни солонку, ни пепельницу, Карл схватил одного из далматинцев и швырнул жене в лицо. Фигурка отлетела от ее лба, разбилась о стенку духовки, и осколки упали на пол.

Эми вошла на кухню, Брайан протиснулся мимо, сказал:

— Оставьте ее в покое, Карл.

Голова пьяницы повернулась, губы разошлись в крокодильей улыбке, глаза холодно блеснули.

У Эми возникло ощущение, что в теле Брокмана жил не только он сам, будто он открыл дверь ночному гостю, который превратил его сердце в свое логово.

— Она твоя жена? — спросил Карл Брайана. — Это твой дом? Моя Тереза… она твоя дочь?

Девочка запела громче, голос звенел, как колокольчик, а глаза по-прежнему застилал странный туман.

— Это ваш дом, Карл, — ответил Брайан. — И все здесь ваше. Так зачем разрушать свою собственность?

Карл уже хотел что-то сказать, но лишь устало вздохнул.

Приливная волна заполнявшей его злобы пошла на убыль, лицо стало гладким, как выровненный водой песок.

Так что ответил он уже ровным, лишенным эмоций голосом:

— Видишь ли… иногда ситуация такова… что нет ничего лучше разрушения.

Брайан шагнул к разделявшему их столу.

— Ситуация, говорите. Помогите мне понять, как стала она такой?

Прикрытые веками глаза казались сонными, но мозг определенно лихорадочно работал, просчитывая дальнейший ход событий.

— Не так… все не так, — пробормотал Карл.

— Что именно?

В голосе Карла слышались меланхолические нотки.

— Ты просыпаешься глубокой ночью, в кромешной тьме и тишине, начинаешь думать и чувствуешь, как же все не так, и нет возможности исправить что-то к лучшему. Нет никакой возможности.

Серебристый голосок Терезы становился все громче, и по спине Эми пробежал холодок. В песне девочки она не понимала ни слова, но слова эти передавали острое чувство потери.

Брокман посмотрел на дочь. Глаза заблестели от слез. Жалел то ли девочку, то ли себя, а может, его проняла песня.

Возможно, в голосе девочке было что-то пророческое, возможно, интуиция Эми обострилась от общения с таким количеством собак. Но внезапно она поняла, что ярость Карла не утихла, наоборот, спрятавшись, набирала силу, чтобы выплеснуться наружу.

Она знала, что монтировка без предупреждения взметнется в воздух и ударит жену по голове, раскроит череп, проникнет в мозг, убьет.

И мысль эта со скоростью света передалась Брайану. Он среагировал, когда Эми еще набирала полную грудь воздуха, чтобы озвучить ее. Обегать стол времени не было. Поэтому Брайан прыгнул сначала на стул, потом с него на стол.

Слеза упала на руку, которая держала монтировку. Пальцы сжались на тупом конце.

Глаза Джанет широко раскрылись. Но Карл растоптал ее волю. Она стояла, не шевелясь, не в силах вдохнуть, беззащитная, придавленная отчаянием.

И пока Брайан забирался на стол, Эми вдруг подумала, что монтировка может опуститься не только на Джанет, но и на ребенка, и двинулась к Терезе.

Вскочив на стол, Брайан схватил монтировку, которая поднималась, чтобы обрушиться на Терезу, и прыгнул на Брокмана. Они повалились на пол, усыпанный осколками стекла и керамики, ломтиками лайма, залитый текилой.

Эми услышала, как парадная дверь открылась, и в дальнем конце коридора раздался голос: «Полиция». Они прибыли без сирен.

— Сюда, — позвала она, прижала к себе Терезу, и девочка перешла на шепот, а потом и вовсе замолчала.

Джанет застыла, словно по-прежнему ждала удара, но Брайан уже поднялся, с монтировкой в руке.

Скрипя кожаными ремнями, положив руки на рукоятки пистолетов, которые еще оставались в кобуре, двое полицейских вошли на кухню, крупные, готовые к любым неожиданностям мужчины. Один велел Брайану положить монтировку на стол, что тот и сделал.

Карл Брокман поднялся на ноги. Левая рука кровоточила, порезанная осколком стекла. Если раньше лицо горело от злости, то теперь посерело, а уголки рта опустились от жалости к себе.

— Помоги мне, Джан, — взмолился он, протягивая к ней окровавленную руку. — Что мне теперь делать? Бэби, помоги мне.

Она шагнула к нему, остановилась. Посмотрела на Эми, потом на Терезу.

Девочка больше не пела, заткнув рот большим мальцем, и закрыла глаза. Все это время лицо ее оставалось бесстрастным, словно она и не видела всего этого насилия, на подозревала о том, что удар монтировки может оборвать ее жизнь.

Только одно свидетельствовало о том, что девочка не полностью утратила связь с реальностью: второй рукой она крепко держалась за руку Эми.

— Это мой муж, — Джанет указала на Карла. — Он меня ударил, — она поднесла руку ко рту, опустила. — Мой муж ударил меня.

— Джан, пожалуйста, не делай этого.

— Он ударил моего маленького мальчика. Раскровил ему нос. Нашему Джимми.

Один из копов взял монтировку со стола, бросил в угол, за пределами досягаемости, и велел Карлу сесть на стул.

Теперь пришло время вопросов и неадекватных ответов, что привело к новому кошмару: признанию того, что брачные обеты нарушались, а семейная жизнь рушилась окончательно.

После того, как Эми рассказала свою историю, и копы начали выслушивать остальных, она вывела Терезу из кухни, пошла по коридору в поисках мальчика. Он мог спрятаться где-то в доме, но интуиция потянула ее к распахнутой парадной двери.

На крыльце пахло распускавшимся ночью жасмином, который оплетал декоративные решетки. Раньше она этот аромат не чувствовала.

Ветер стих. Эвкалипты застыли, стояли мрачные, как пришедшие на похороны люди.

За темной патрульной машиной, припаркованной у тротуара, на освещенной луной мостовой, вроде бы играли мальчик и собака.

Эми увидела, что задняя дверца внедорожника открыта. Мальчик, должно быть, выпустил собаку из багажного отделения.

Присмотревшись, Эми поняла, что Джимми не играл с ретривером, а пытался убежать. Собака же его не пускала, блокировала дорогу, пыталась вернуть к дому.

Мальчик упал на мостовую и остался лежать на боку. Подтянул колени к груди, свернулся калачиком.

Собака легла рядом, словно охраняя его.

Эми посадила Терезу на ступеньку крыльца.

— Посиди здесь, маленькая, хорошо? Никуда не уходи.

Девочка не ответила, возможно, не могла ответить.

Сквозь ночь, тихую, как заброшенная церковь, Эми поспешила на улицу.

Никки наблюдала на ней. Под луной золотистая шерсть стала серебряной, и создавалось ощущение, что сияние этой небесной лампы доставалось только собаке, а на все остальное в ночи падал уже отраженный ею свет.

Присев рядом с Джимми, Эми услышала, что мальчик плачет. Положила руку ему на плечо, и он не дернулся от ее прикосновения.

Она и собака смотрели друг на друга поверх горюющего мальчика.

Комичного выражения, свойственного собакам этой породы, не было и в помине. В посадке головы ощущалось благородство, в глазах читалась серьезность.

В соседних домах не светилось ни одного окна, улицу наполняла тишина звезд, нарушаемая только всхлипываниями мальчика, которые, впрочем, утихли, как только Эми погладила его по волосам.

— Никки, — прошептала она.

Собака не навострила уши, не подняла голову, никак не отреагировала, но смотрела на нее, смотрела и смотрела.

Через какое-то время Эми усадила мальчика на мостовую.

— Обними меня за шею, малыш.

Она легко подняла худенького мальчика, усадила на согнутую в локте руку.

— Такое больше никогда не повторится, малыш. Все кончено.

Собака первой направилась к «Экспедишн», последние несколько футов пробежала, запрыгнула в багажное отделение.

Наблюдала оттуда, как Эми усаживала мальчика на заднее сиденье.

— Никогда не повторится, — Эми поцеловала мальчика в лоб. — Обещаю тебе, малыш.

Обещание это удивило и испугало ее. Она не имела к мальчику никакого отношения, линии их жизней после пересечения могли идти параллельно лишь на очень коротком участке. Она не могла помочь чужому мальчику, как помогала собакам, а иногда она не могла спасти и собак.

И, однако, услышала, как повторила: «Я обещаю».

Закрыла дверцу, постояла у заднего борта, дрожа в теплой сентябрьской ночи, глядя на Терезу, которая сидела на крыльце.

Луна нарисовала лед на бетонной подъездной дорожке и изморось на листьях эвкалиптов.

Эми помнила зимнюю ночь с кровью на снегу и криками морских чаек, вспугнутых выстрелом, подсвеченных вращающимся лучом маяка и поднимающихся на белых крыльях все выше и выше, будто почетный караул ангелов, сопровождающих возносящуюся на небеса безгрешную душу.

Глава 3

Компания «Брайан Маккарти и эсоушиейтс» занимала нижний этаж скромного двухэтажного дома в Ньюпорт-Бич. Сам Брайан жил на верхнем.

Эми свернула на крошечную автостоянку за зданием, нажала на педаль тормоза, не заглушая двигателя, поставила внедорожник на ручник. Оставив Джанет, обоих детей и собаку в машине, проводила Брайана к наружной лестнице, которая вела в его квартиру. Над верхней площадкой длинного пролета горел фонарь, но нижняя часть лестницы оставалась в темноте.

— От тебя пахнет текилой.

— Думаю, у меня в ботинке ломтик лайма.

— Забраться на стол, чтобы прыгнуть на него… это безрассудство.

— Старался произвести впечатление на свою даму.

— У тебя получилось.

— Очень хочется тебя поцеловать.

— Если мы не выработаем такого количества тепла, что привлечем к себе полицию, борющуюся с глобальным потеплением, я только «за».

Он посмотрел на «Экспедишн».

— Все смотрят.

— После Карла им нужно увидеть целующихся людей.

Он ее поцеловал. Целоваться она умела.

— Даже собака смотрит.

— Она удивительная… если я заплатила две тысячи за нее, сколько много мне придется заплатить за тебя?

— Ты в любое время можешь надеть на меня ошейник.

— Пожалуй, на сегодня мы нацеловались, — но она еще раз поцеловала его, прежде чем вернуться к «Экспедишн».

Проводив автомобиль взглядом, он поднялся по лестнице. Квартира у него была просторная, с паркетными полами красного дерева и желтыми стенами.

Минимум мебели и японское декоративное искусство приличествовали скорее монашеской келье, а не обиталищу холостяка. Он отремонтировал и обставил эти комнаты до того, как встретил Эми. Теперь ему не хотелось быть ни монахом, ни холостяком.

Сняв замаринованную в текиле одежду, Брайан принял душ, в надежде, что горячая вода нагонит на него сон.

Но все равно чувствовал себя свежим, как огурчик, глаза совершенно не хотели закрываться. Он надел джинсы и гавайскую рубашку. Посмотрел на часы. Без четырех минут три. А по ощущением он, прекрасно выспавшись, только-только поднялся, готовый к длинному рабочему ДНЮ.

С кружкой свежесваренного кофе Брайан сел за компьютер в кабинете. Понимал, что должен немного поработать, чтобы спало напряжение.

В почтовом ящике его ожидали два письма. Оба от Пигкипера[164].

Ванесса. Она не писала ему более пяти месяцев.

Он уже начал думать, что больше никогда не получит от нее ни строки.

Какое-то время Брайан смотрел на экран, не желая вновь пускать ее в свою жизнь. Если он не стал бы читать ее письма, не стал бы отвечать на них, то со временем смог бы полностью и окончательно избавиться от нее.

Однако с ней ушла бы надежда. Ушла бы навсегда. Так что за вычеркивание Ванессы из своей жизни ему пришлось бы заплатить слишком высокую цену.

Он открыл первое электронное письмо.

«Пигги[165] хочет щенка. Как глупо, не так ли? Как свинка может заботиться о щенке, если щенок умнее? Я могу назвать комнатные растения, которые умнее Пигги».

Брайан закрыл глаза. Слишком поздно. Он раскрылся перед ней, и она вновь ожила в светлых комнатах его разума, а не только в темном углу памяти.

«Как поживаешь, Брай? Уже заболел раком? На следующей неделе тебе исполнится только тридцать четыре, но молодые постоянно умирают от рака. Так что могу надеяться».

Распечатав ее послание, Брайан отправил электронное письмо в папку «Ванесса».

Чтобы не расплескать кофе, держал кружку двумя руками. Вкус был отличный, но теперь он нуждался в чем-то более крепком.

Из серванта в углу столовой достал бутылку коньяка. Вернувшись в кабинет, добавил в кофе щедрую дозу «Реми Мартин».

Сам он практически не пил. «Реми» держал для гостей. Сегодняшняя гостья пришла незваной, пусть и виртуально.

Какое-то время Брайан ходил по квартире, маленькими глотками пил кофе, дожидаясь, пока коньяк успокоит нервы.

Эми говорила чистую правду: Карл Брокман не был достойным противником. От него пахло текилой. Тогда как от Ванессы, даже на расстоянии, разило серой.

Собравшись с духом, Брайан вернулся к компьютеру и открыл второе электронное письмо.

«Эй, Брай. Забыла рассказать тебе кое-что забавное».

Не читая дальше, он кликнул мышкой на «Файл», потом на «Печать» и отправил второе электронное письмо вслед за первым в папку «Ванесса».

Тишина окутывала его квартиру. Ни единого звука не доносилось ни из конторы на первом этаже, ни с темной улицы.

Он закрыл глаза. Но только настоящая слепота могла избавить его от необходимости прочитать распечатку второго электронного письма.

«В июле Пигги весь день строила песочные замки на маленьком пляже, который есть в этом новом месте, и в результате страшно обгорела на солнце. Потом долго не могла спать, плакала по ночам, наконец начала облезать, потом чесаться. Оставалось только удивляться, что от нее не пахло жареным беконом».

Он плыл по волнам прошлого, под ним лежала бездна воспоминаний.

«Теперь Пигги снова розовая и гладкая, но на шее родинка, которая вроде бы изменяется. Может, тот солнечный ожог привел к меланоме[166]. Буду держать тебя в курсе».

Брайан положил вторую распечатку к первой. С тем чтобы прочитать позже, в поисках других ключевых слов, помимо «маленького пляжа».

На кухне вылил в раковину все, что оставалось в кружке. Кофе ему больше не требовался, пить коньяк не хотелось.

Вина — лошадь, не знающая усталости. Горе переходит в печаль, а печаль — выносливый всадник.

Брайан открыл холодильник, закрыл. Не мог есть, так же, как и спать.

Возвращаться в кабинет и браться за один из текущих проектов желания не было. Архитектура могла быть застывшей музыкой, как когда-то сказал Гете, но сейчас Брайан ее не слышал.

Из ящика буфета он достал большой альбом для рисования и набор карандашей. И первое, и второе он держал в каждой комнате своей квартиры.

Сел за стол и начал набрасывать дом, который собирался спроектировать для Эми: место для собак, где ни у кого не поднимется на них рука, где они получат всю полагающуюся им любовь.

Эми принадлежал участок земли, включающий вершину холма, на котором росли дубы, и их тени по утрам далеко тянулись по пологому склону-лугу, чтобы к полудню сойти на нет. Эми делилась с ним мыслями о том, каким ей хочется увидеть этот дом.

Тем не менее через какое-то время от набросков дома Брайан перешел к портрету, стал рисовать не земной рай для собак, а одну собаку. Дар портретиста у него был, но животных он не рисовал никогда.

И когда карандаш зашуршал по бумаге, на Брайана вдруг накатило ощущение сверхъестественного, и произошло что-то странное.

Глава 4

Высадив Брайана у его дома, Эми позвонила Лотти Августин, своей соседке, и объяснила, что привезет троих спасенных, которые нуждаются в убежище, только на этот раз не собак.

Лотти служила в добровольческой армии, которая выполняла всю работу «Золотого сердца», благотворительной организации, основанной Эми. В прошлом ее не раз будили после полуночи с просьбой о неотложной помощи, и она откликалась с радостью.

Овдовев пятнадцатью годами раньше, выйдя на пенсию, проработав всю жизнь медсестрой, Лотти полностью посвятила себя заботе о собаках и находила новое для себя занятие столь же важным, как добросовестное выполнение обязанностей хорошей жены и умелой медсестры.

Поездка от дома Брайана до дома Лотти началась в молчании: маленькая Тереза спала на заднем сиденье, Джимми сидел рядом с ней, глубоко задумавшись, Джанет, на переднем пассажирском сиденье, выглядела совсем потерянной и изучала пустынные улицы, словно попала в чужую страну.

Находясь в компании других людей, Эми молчание не любила. У нее всегда возникало ощущение, что сидящий рядом может задать ужасный вопрос, ответ на который, если она его даст, разобьет ее жизнь точно так же, как сильно брошенный камень разбивает стеклянное окно.

Соответственно, она пыталась завязать разговор, чего только ни касалась, включая Антуана, собаку-поводыря, помогающего Марко водить автомобиль в Филиппинах, но ни дети, ни их мать приманку не проглатывали.

Когда они остановились на красный свет, Джанет протянула Эми две тысячи долларов, которые та дала Карлу.

— Они ваши, — покачала головой Эми.

— Я не могу их принять.

— Я купила собаку.

— Карл сейчас в тюрьме.

— Он скоро выйдет под залог.

— Но собака ему не нужна.

— Потому что я купила ее.

— Он захочет посчитаться со мной… после того, что я делала.

— Он вас не найдет. Я обещаю.

— Теперь мы не можем позволить себе собаку.

— Нет проблем. Я ее купила.

— Я бы все равно ее вам отдала.

— Сделка совершена.

— Это большие деньги.

— Не так чтобы очень. По завершении сделки я никогда не прошу сбавить цену.

Женщина сжала деньги в левой руке, левую накрыла правой, положила руки на колени, опустила голову.

Красный свет сменился зеленым, и Эми, переезжая пустынный перекресток, услышала: «Спасибо».

— Поверьте мне, милая, — Эми думала о собаке в багажном отделении, — я от этой сделки в большем выигрыше.

Она посмотрела в зеркало заднего обзора, увидела голову собаки над спинкой заднего сиденья. Их взгляды встретились, а уж потом Эми сосредоточила внимание на дороге.

— Как давно у вас Никки? — спросила Эми.

— Чуть больше четырех месяцев.

— И откуда она взялась?

— Карл не сказал. Просто привел домой.

Они ехали на юг по Прибрежной автостраде, справа росли кусты и трава. За травой начинался пляж, упирающийся в океан.

— Сколько ей лет?

— Карл говорил, года два.

— То есть она попала к вам с кличкой.

— Нет. Он не знал, как ее звали раньше.

Вода была черной, небо — черным, а художница-луна, скатываясь к горизонту, разрисовывала гребни волн.

— Так кто ее так назвал?

Ответ Джанет удивил Эми.

— Риза. Тереза.

Девочка за вечер не произнесла ни слова, только пела высоким, чистым голосом, возможно, кельтскую песню, а в остальном вела себя, как классическая аутистка.

— Почему Никки?

— Риза говорит, что так ее звали всегда.

— Всегда?

— Да.

— По какой-то причине… я не думаю, что Тереза много говорит.

— Вы правы. Иногда молчит неделями, потом произнесет несколько слов и вновь замолкает.

Собака по-прежнему пристально смотрела в зеркало заднего обзора. Луна продолжала скатываться и океан. В небе сияли звезды.

А в сердце Эми крепло ощущение чуда, которое она еще не могла принять на веру. Неужели призрачная надежда обернулась явью и ее Никки вернулась к ней?

Глава 5

Лунная девушка может заниматься любовью только в полнейшей темноте. Она верит, что секс при свете, когда она была моложе, навеки порушил ее жизнь.

А потому малейший отсвет у плотно зашторенного окна напрочь убивает ее желание.

Единственный яркий лучик между двух занавесок, и от сладострастия не остается и следа.

Свет, врывающийся из другой комнаты, скажем, через щель под дверью, даже через замочную скважину, пронзает ее, словно игла, и заставляет отпрянуть от любовника.

Когда кровь Лунной девушки горяча, ее могут остудить и светящиеся цифры часов на прикроватном столике.

Фосфоресцирующий циферблат наручных часов, крошечная лампочка детектора дыма, светящиеся глаза кошки вызывают у нее вскрик раздражения и выжимают либидо досуха.

Харроу думает о ней, как о Лунной девушке, потому что легко представляет ее стоящей в ночи, обнаженной, на высоком обрыве, и воющей на луну. Он не знает, как психиатр назовет ее особый тип безумия, но в том, что она безумна, сомнений у него нет.

Он никогда не называл ее Лунной девушкой. Интуиция подсказывает ему, что это опасно, возможно, даже фатально.

Днем и в темноте она может сойти за психически здорового человека. Даже достаточно убедительно продемонстрирует, что с головой у нее все в порядке. Красота помогает ввести в заблуждение. Букеты гортензии, особенно пурпурной, но также белой и розовой, радуют глаз, но цветок этот смертельно ядовит, как ландыш майский или цветы канадской волчьей стопы. И лепестки желтого жасмина, заваренные в чае или добавленные в салат, могут убить за какие-то десять минут.

Лунная девушка больше других цветов любит черную розу, хотя она не ядовита.

Харроу видел, как Лунная девушка так крепко сжимала стебель такой розы, что с ее руки, проткнутой шипами, капала кровь.

У нее, как и у него, высокий болевой порог. Укол розы удовольствия ей не доставит, она его просто не почувствует.

Она держит в узде свое тело и разум, но эмоции совершенно не контролирует. И, следовательно, она неуравновешенная. А душевное равновесие — показатель психического здоровья.

Этой ночью, в комнате без единого окна, куда не может проникнуть свет звезд, где часы со светящимися стрелками отправились в ящик прикроватного столика, они не занимаются любовью, ибо любовь не имеет ничего общего с их яростным совокуплением.

Ни одна женщина не возбуждала Харроу, как Лунная девушка. Есть в ней ненасытность черной вдовы, всепоглощающая страстность паучихи, которая во время коитуса убивает и пожирает самца.

Харроу где-то в глубине души ждет, что в одну из ночей Лунная девушка спрячет нож под матрасом или у кровати. И в кромешной тьме, в кульминационный момент, он услышит ее шепот: «Дорогой» — и почувствует, как тонкое лезвие находит зазор между ребрами и вспарывает его раздувшееся сердце.

Как и всегда, ожидание секса оказывается более волнующим, чем сам процесс. В конце он ощущает странную пустоту, приходит к выводу, что квинтэссенция акта опять ускользнула от него.

Кончив, оба лежат в кромешной тьме, молча, словно ступили из космического корабля в безвоздушное пространство.

Лунная девушка вообще к разговорам не склонна, говорит, только если ей есть что сказать.

Находясь рядом, Харроу берет с нее пример. Меньше слов — меньше риска, что простое наблюдение будет истолковано как оскорбление или суждение.

К суждениям Лунная девушка очень уж чувствительна. Совет, если он приходится ей не по нраву, воспринимается, будто упрек. Дружеское наставление интерпретируется как суровая критика.

Сейчас, в послекоитусном блаженстве, Харроу не боится, что она могла спрятать в кровати нож. Лунная девушка насытилась, а потому едва ли захочет убивать.

После секса ему уже не хочется спать. Лунная девушка по большей части спит днем, а ночью наслаждается жизнью. И Харроу перестроился, чтобы жить по ее часам.

Однако пусть и кипящая энергией, она лежит неподвижно, как голодный хищник на ветви, ожидающий появления потерявшей бдительность дичи.

Наконец она нарушает тишину:

— Давай сожжем.

— Сожжем что?

— То, что нужно сжечь.

— Хорошо.

— Не ее, если ты об этом думаешь.

— Я не думаю.

— С ней разберемся позже.

— Хорошо, — повторяет он.

— Я про дом.

— Где?

— Мы это узнаем.

— Как?

— Когда увидим его.

Она садится, ее пальцы ищут выключатель настольной лампы, с легкостью и элегантностью, присущей слепой женщине, пальцы которой следуют к точке во фразе, записанной шрифтом Брайля.

Когда он видит ее в мягком свете, в нем снова просыпается желание. Но она никогда не достается ему, когда он этого хочет. Его удовлетворение целиком и полностью зависит от ее потребности, а в этот момент на уме у нее только одно: сжечь дом.

Всю жизнь Харроу был одиночкой и использовал других, даже когда его считали другом или членом семьи. Позиционировал себя вне этого мира и действовал исключительно в собственных интересах… до появления Лунной девушки.

Его с ней отношения — не дружеские, не семейные, что-то более примитивное. Если два индивидуума могут составить стаю, тогда он и Лунная девушка — волки, хотя более ужасные, чем настоящие, потому что последние убивают только для того, чтобы утолить голод.

Он одевается, не отрывая от нее глаз, потому что зрелище это не менее эротично, чем стриптиз. Даже грубая материя скользит по ее конечностям, как шелк, а в каждой застегнутой пуговице — обещание снова расстегнуться.

Их куртки висят на колышках, вбитых в стену: лыжная — его, черная кожаная, отделанная овчиной, — ее.

Когда они выходят из дома, в бесцветной ночи, под луной, ее светлые волосы становятся платиновыми, а глаза (бутылочно-зеленые при свете лампы) — ярко-серыми.

— Рулишь ты, — говорит она, направляясь к отдельно стоящему гаражу.

— Как скажешь.

Когда они входят в боковую дверь, он зажигает свет.

— Нам понадобится бензин, — напоминает она.

Из-под верстака Харроу достает красную пластиковую двухгаллоновую[167] канистру, в которой держит бензин для газонокосилки. Судя по весу канистры и по плеску ее содержимого, заполнена она где-то на четверть.

Топливные баки у внедорожника «Лексус», и двухместного «Мерседеса» залиты доверху. Харроу опускает один конец резинового шланга в бак «Лексуса».

Лунная девушка стоит над ним, наблюдая, как он подносит ко рту второй конец шланга. Руки она держит в карманах куртки.

Харроу гадает: если он ошибется и засосет слишком сильно, если бензин попадет ему в рот, достанет ли она из кармана бутановую зажигалку и чиркнет ли ею, чтобы поджечь горючий туман, который вырвется у него изо рта, опалит ему губы и язык?

Он ощущает появление едких паров и вовремя вытаскивает конец шланга изо рта, успевает вставить в горловину канистры в тот самый момент, когда из шланга начинает течь бензин.

Когда смотрит на нее, она встречается с ним взглядом. Ничего не говорит, как и он.

Он может не опасаться ее, как и она — его, пока они нужны друг другу для охоты. У нее есть своя дичь, объект ненависти, у Харроу — свой, и это не тот дом, который они хотят сжечь этой ночью, а другие, более конкретные цели. Действуя не порознь, а сообща, им проще добиться желаемого результата, и при этом они еще могут доставить друг другу удовольствие.

Он ставит полную канистру в спортивный автомобиль, в багажную нишу за двумя ковшеобразными сиденьями.

Однополосная асфальтированная дорога, с карманами[168], спусками, подъемами и поворотами, через милю выводит их к воротам, и они раскрываются, когда Лунная девушка нажимает кнопку на дистанционном пульте управления, с помощью которого она чуть раньше открыла ворота гаража.

Еще полмили, и они выезжают на двухполосное шоссе.

— Налево, — командует она, и он поворачивает налево, то есть на север.

Полночи уже позади, но времени предостаточно.

На востоке холмы поднимаются. На западе понижаются.

В лунном свете сухая трава такая же платиновая, как волосы Лунной девушки, словно холмы-подушки, на которые кладут головы тысячи блондинок.

Народу здесь живет мало. В данный момент они не видят ни одного дома.

— Насколько лучше стал бы мир, если бы все умерли, — изрекает Лунная девушка.

Глава 6

Эми Редуинг жила в скромном бунгало, тогда как Лотти Августин — в соседнем двухэтажном доме, где были пустые комнаты для Джанет и ее детей.

Когда Эми припарковалась на подъездной дорожке, окна горели теплым светом.

Бывшая медсестра вышла из дома, чтобы поприветствовать гостей и помочь занести вещи.

Стройная, в джинсах и в мужской желто-синей клетчатой рубашке, надетой навыпуск, с забранными в конский хвост седыми волосами, загорелым, морщинистым лицом, Лотти выглядела и как девочка-подросток, и как пенсионерка. В юности она, возможно, отличалась мудростью пожилой женщины, теперь же, в старости, сохранила юную душу.

Оставив собаку в багажном отделении внедорожника, Эми несла на руках Терезу. Девочка проснулась, когда они поднимались на крыльцо.

Но ее лиловые глаза, казалось, продолжали видеть сны.

Коснувшись медальона, который Эми носила на шее, Тереза прошептала: «Ветер».

Лотти шла первой, с двумя чемоданами, за ней следовала Джанет, в одной руке несла чемодан, второй вела Джимми.

Едва все вошли на кухню, Тереза, все еще на руках у Эми и держась за медальон, произнесла еще одно слово: «Колокольчики».

Эми остановилась, словно отброшенная в прошлое. На мгновение кухня поблекла у нее перед глазами, став видением далекого будущего.

Глаза ребенка широко раскрылись, будто превратились в порталы, через которые человек мог перенестись в другой мир.

— Что ты сказала? — спросила Эми девочку, хотя отлично расслышала ее слова.

«Ветер. Колокольчики».

Девочка не моргала, не моргала, потом моргнула… и заткнула рот большим пальцем правой руки.

Поблекшая кухня набрала цвет, и Эми усадила Терезу на стул.

На столе стояла тарелка с домашней выпечкой. Пирожные с изюмом, шоколадом, ореховым маслом.

На плите дожидалась кастрюлька с молоком. Лотти Августин принялась варить горячий шоколад.

Стук фаянсовых кружек, их доставали с полки буфета, шуршание пакета из фольги, где хранился какао-порошок, бульканье молока, помешиваемого деревянной лопаткой, мягкое постукивание деревянной лопатки о стенку кастрюли…

Звуки-эти доносились до Эми издалека, она вроде бы покинула кухню, перенеслась куда-то еще, и когда услышала свое имя, поняла, что Лотти произнесла его не в первый раз.

— Ой, извини. Что ты сказала?

— Почему бы тебе и Джанет не отнести чемоданы наверх, пока я покормлю детей? Дорогу ты знаешь.

— Хорошо. Конечно.

Наверху две спальни для гостей соединялись ванной. В одной стояли две кровати, подходящие для детей.

— Оставив открытыми обе двери в ванную, вы услышите, если кто-то из детей вас позовет.

Во второй спальне, с одной кроватью, Джанет села на подлокотник кресла. Измотанная, сбитая с толку, будто отшагала сотню миль под действием наложенного на нее заклинания, и теперь не понимала, где находится и как сюда попала.

— Что теперь?

— Полиции понадобится как минимум день, чтобы определиться с обвинением. Потом Карлу придется договариваться о том, чтобы его выпустили под залог.

— Узнав ваш адрес, он приедет сюда, чтобы найти меня.

— К тому времени вас здесь не будет.

— А где я буду?

— У «Золотого сердца» сто шестьдесят добровольцев. У некоторых собаки живут, пока мы не находим для них дом.

— Дом?

— Прежде чем определить спасенную собаку на постоянное проживание, нужно убедиться, что она здорова и ей сделаны все необходимые прививки.

— Однажды, когда его не было дома, я отвела Никки к ветеринару, и ей сделали все прививки. Он пришел в ярость, увидев проставленную в счете сумму.

— Приемные родители оценивают собаку, пишут отчет о степени ее подготовки: приучена ли она делать свои дела, вне дома, реакция на прогулки на поводке.

— Никки приучена. Она — милая девочка.

— Если у собаки нет серьезных поведенческих проблем, мы находим ей постоянное пристанище. У некоторых из наших добровольцев достаточно места не только для транзитных собак. Кто-нибудь из них приютит вас и детей на несколько недель, пока вы не встанете на ноги.

— Почему они это сделают?

— Большинство тех, кто спасает золотистых ретриверов, особые люди. Вы увидите.

На коленях Джанет шевельнулись руки.

— Какой кошмар.

— Если бы вы остались с ним, было бы хуже.

— Будь я одна, наверное, осталась бы. Но не с детьми. Хватит. Мне… стыдно за то, что я позволяла ему так с ними обращаться.

— Стыдиться следовало, если бы вы остались.

— Теперь — нет. Конечно, если вы не позволите ему уговорить вас вернуться.

— Такому не бывать.

— Рада это слышать. Идти можно только вперед. Но не назад.

Джанет кивнула. Может, поняла. Скорее — нет.

Для многих людей свободная воля — право на борьбу, но не с тяготами жизни или несправедливостью, а с тем, что для них будет только лучше.

— С синяком уже ничего не поделаешь, — сказала Эми, — но есть смысл приложить лед к разбитой губе.

Дженет поднялась с подлокотника, направилась к двери спальни.

— Хорошо. На мне все заживает быстро. Мне иначе нельзя.

Эми положила руку на плечо женщины, задержала ее.

— Ваша дочь, она аутистка?

— Один врач так говорил. Другие не соглашаются.

— И что говорят другие?

— Кто что. Различные недостатки развития с длинными названиями и без надежды на улучшение.

— Ее лечили?

— Пока ничего не помогло. Но Риза… она и вундеркинд. Если хоть раз услышит песню, может спеть ее или сыграть мелодию… на детской флейте, которую я ей купила.

— Раньше она пела на кельтском?

— В доме?

— Да.

— Она знает язык?

— Нет. Но Мейв Галлахер, наша соседка, обожает кельтскую музыку, заводит ее постоянно. Иногда она сидит с Ризой.

— То есть, однажды услышав песню, Тереза может идеально воспроизвести ее даже на языке, которого не знает?

— Иной раз это так странно. Высокий нежный голос, поющий на иностранном языке.

Эми убрала руку с плеча женщины.

— Она когда-нибудь…

— Что?

— Делала нечто такое, что казалось вам необычным?

Джанет нахмурилась.

— Например?

Чтобы объяснить, Эми пришлось бы открывать дверь за дверью, ведущие в глубины души, в те места, посещать которые ей совершенно не хотелось.

— Не знаю. Не могу сказать ничего определенного.

— Несмотря на все ее проблемы, Риза — хорошая девочка.

— Я в этом уверена. И очаровательная. У нее такие красивые глаза.

Глава 7

Харроу рулит, серебристый «Мерседес» легко вписывается в повороты, обтекает их, будто капелька ртути, а Лунная девушка злится на пассажирском сиденье.

Каким бы хорошим ни был для нее секс, с кровати она всегда поднимается злой.

Причина — не в Харроу. Она в ярости, потому что может получать плотское наслаждение исключительно в темной комнате.

Это ограничение она наложила на себя сама, но за собой вины как раз и не ощущает. Воспринимает себя жертвой и перекладывает вину на другого, не кого-то конкретно, а на весь мир.

Утолив желание, она испытывает опустошенность с того самого момента, как уходит последняя волна оргазма, и пустота эта сразу заполняется горечью и негодованием.

Поскольку тело и разум она держит в узде железной хваткой, неконтролируемые эмоции ничем себя не проявляют. Лицо остается спокойным, голос — мягким. Он легка, грациозна, внутренняя напряженность не чувствуется ни в походке, ни в жестах.

Иногда Харроу готов поклясться, что может унюхать ее ярость: едва заметный запах железа, поднимающийся от скалы из феррита, в раскаленной солнцем пустыне.

Только свету по силам справиться с этой особенной яростью.

Если они уходят в комнату без окон днем, она хочет, чтобы потом был свет. Иногда выходит из дома полуголой или полностью обнаженной.

В такие дни встает, подняв лицо к небу, открыв рот, будто приглашает свет наполнить ее.

Пусть и естественная блондинка, с солнцем она в ладу, никогда не обгорает. Ее кожа темнеет даже в складочках на костяшках пальцев, волоски на руках выгорают добела.

На контрасте с загорелой кожей белки ее глаз яркие, как чистый арктический снег, бутылочно-зеленые радужки завораживают.

Но гораздо чаше она и Харроу занимаются любовью без любви по ночам. А потом ни луне, ни звездам не хватает яркости, чтобы испарить ее концентрированную ярость, и хотя она называет себя Валькирией, нет у нее крыльев, чтобы вознестись поближе к небесному свету.

Обычно костер на берегу может ее умиротворить, но не всегда. Случается, что гореть должно что-то более серьезное, чем сосновые полешки, высохшие водоросли и плавник.

И словно Лунная девушка может заставить мир удовлетворять ее потребности, что-то идеальное для поджога встречается на пути. Такое случалось не раз.

То есть в ночь, когда костра ей недостаточно. Лунная девушка выходит в мир, чтобы найти нужный ей огонь.

Однажды Харроу увез ее на сто двадцать миль, прежде чем она определилась с местом, где должен вспыхнуть огонь. Иной раз ей ничего не удается найти до зари, а уж потом восходящего солнца хватает, чтобы свести на нет распирающую Лунную девушку ярость.

В эту ночь ему приходится проехать по узким сельским дорогам только тридцать шесть миль, прежде чем она говорит:

— Вот. Давай сделаем это здесь.

Старый одноэтажный дом с обшитыми досками, крашеными стенами, других поблизости нет, отделен от дороги ухоженной лужайкой. Ни в одном окне не горит свет.

В свете фар они видят две купальни для птиц, трех садовых гномов, миниатюрную ветряную мельницу. На переднем крыльце два кресла-качалки из гнутой древесины.

Харроу проезжает еще четверть мили, пока перед самым мостом не находит узкую проселочную дорогу, отходящую от шоссе. Она спускается к опоре моста, они сворачивают на нее и у самой реки, где черная вода скорее поглощает, чем отражает лунный свет, оставляют автомобиль.

Возможно, проселочной дорогой пользуются рыбаки, которые приезжают, чтобы половить окуней. Во всяком случае, в этот час их нет. Глубокая ночь больше подходит для поджога, а не для рыбалки.

Но с двухполосного шоссе «Мерседес» не виден. И хотя редко кто ездит по этим дорогам глубокой ночью, про меры предосторожности забывать нельзя.

Харроу достает канистру из багажной ниши за сиденьями.

Ему нет нужды спрашивать, захватила ли Лунная девушка спички. Они всегда при ней.

Цикады поют друг другу серенады. Жабы удовлетворенно квакают всякий раз, когда сжирают цикаду.

Харроу подумывает о том, чтобы пойти к дому напрямую, через луга и дубовую рощу. Но особой выгоды в этом нет, разве что они запыхаются по пути.

Тем более что до цели какая-то четверть мили. Вдоль асфальтированной дороги растет высокая трава, кусты, редкое дерево, то есть они в любой момент могут найти укрытие, если увидят фары или услышат шум двигателя приближающегося автомобиля.

Они поднимаются с берега реки к асфальту.

Бензин плещется в канистре, нейлон шуршит при ходьбе, когда одна часть куртки трется о другую.

Лунная девушка никаких звуков не издает. Даже шагает совершенно бесшумно.

— Ты задаешься вопросом почему? — внезапно спрашивает она.

— Почему что?

— Поджог.

— Нет.

— У тебя никогда не возникает этот вопрос? — настаивает она.

— Нет. Ты же этого хочешь.

— И тебе достаточно?

— Да.

Звезды ранней осени такие же холодные, как и зимой, и ему вдруг кажется, что небо над ними не бездонное, а мертвое, плоское, замороженное.

— Ты знаешь, что хуже всего на свете?

— Скажи мне.

— Скука.

— Согласен.

— Она направляет тебя.

— Да.

— Но куда?

— Скажи мне.

— Туда, где ничего нет.

— Ничего из того, что ты хочешь?

— Вообще ничего, — поправляет она.

Ее безумие завораживает Харроу, ему с ней никогда не скучно. Поначалу он думал, что через месяц-другой они разбегутся, но они вместе уже семь месяцев.

— Это ужасает, — говорит она.

— Что?

— Скука.

— Точно, — искренне говорит он.

— Приходится что-то делать.

Он перекидывает тяжелую канистру из правой руки в левую.

— Меня это выводит из себя, — добавляет она.

— Что?

— То, что я в ужасе от скуки.

— Занимай себя.

— Все, что у меня есть, это я.

— И я, — напоминает он ей.

Она не подтверждает, что он необходим ей в ее борьбе со скукой.

Половина дистанции до обшитого досками дома уже позади.

Мигающий свет движется поперек звезд. Это всего лишь самолет, летящий слишком высоко, чтобы до земли донесся шум его двигателей. И, если кто-то из пассажиров не спит и приник к иллюминатору, ему не увидеть парочку, что шагает по сельской дороге.

Глава 8

Перегнав «Экспедишн» с подъездной дорожки Лотти под навес для автомобиля у своего дома, Эми открыла заднюю дверцу, и Никки выпрыгнула в ночь.

Эми вспомнила, как вышла из дома Брокманов и увидела, что задняя дверца открыта, Джимми пытается убежать, а умная собака пытается вернуть его в дом.

Должно быть, мальчик выпустил Никки из багажного отделения в надежде, что они убегут вместе. Проведя четыре месяца с таким хозяином, как Карл Брокман, любая другая собака побежала бы впереди мальчика.

Когда Никки приземлилась на подъездную дорожку, Эми натянула красный поводок, но собака и не думала убегать. Повела Эми вокруг внедорожника, во двор. Без обычного собачьего ритуала присела, чтобы справить малую нужду. У Эми жили два золотистых ретривера, Фред и Этель, она частенько оставляла спасенных собак на день-другой, прежде чем отвезти их в другое место, вот она и предполагала, что Никки захочет провести какое-то время, обнюхивая двор, другими словами, читая местную газету.

Вместо этого, облегчившись, собака прямиком направилась к заднему крыльцу, поднялась по ступенькам к двери.

Эми открыла дверь, отцепила поводок от ошейника, вошла в дом, включила свет.

Ни Фреда, ни Этель на кухне не увидела. Должно быть, они улеглись в спальне.

Из дальнего конца бунгало донеслись шаги, быстро приближающиеся, сначала по ковру, потом по дереву.

Фред и Этель не залаяли, потому что их учили подавать голос только по серьезному поводу, если, скажем, в дверях появился незнакомец, и они знали, как положено вести себя в приличном обществе.

Чаще всего Эми брала их с собой. Если же оставляла дома, то они приветствовали ее с радостью, которая так грела душу.

Этель обычно появлялась первой, веселая, улыбающаяся, вбегала на кухню с поднятой головой, виляя хвостом.

Шерсть у нее была цвета красного золота, темнее, чем у Никки, но не выходила за цветовой диапазон, свойственный этой породе. И подшерсток у нее был гуще, чем у большинства ретриверов, вот и выглядела она очень уж пушистой.

Фред следовал за Этель. Не властный, игривый, он так радовался появлению Эми, что она иной раз пугалась, не оторвется ли у него хвост: с такой большой амплитудой тот мотался из стороны в сторону.

Фред так мило поднимал широкую, красивую морду. Такого черного носа Эми не видела ни у одного ретривера: без единого коричневого пятнышка.

Никки, стоявшая рядом с Эми, насторожилась, уши поднялись, взгляд не отрывался от открытой двери в коридор, из которого доносились шаги.

Замедление скорости приближающихся шагов указывало, что Фред и Этель почуяли появление новой собаки. Этель притормозила слишком уж резко, и Фред наткнулся на нее, когда она выходила из коридора на кухню.

Вместо привычного ритуала знакомства, нос к носу, язык к носу, вежливого обнюхивания зада, детки Редуинг остановились в нескольких футах от Никки, учащенно дыша, помахивая хвостами, от любопытства чуть склонив головы. В их ярко блестящих глазах, похоже, читалось удивление.

Виляя хвостом, подняв голову, Никки вела себя дружелюбно, но сдержанно.

— Крошка Этель, малыш Фред, — засюсюкала Эми, — познакомьтесь с вашей новой сестрой.

До того как с ее губ сорвались слова «новой сестрой», она и не знала, что окончательно решила оставить Никки себе, не отдавать в семью из списка, одобренного «Золотым сердцем».

Ранее ее мальчик и девочка всегда живо реагировали на сюсюканье, но на этот раз они проигнорировали Эми.

А потом Этель сделала то, что делала всегда, но лишь после завершения ритуала знакомства. Подошла к ящику с игрушками и теннисными мячами, который стоял за открытой дверью в кладовую, выбрала одну, вернулась с ней, бросила перед Никки.

Выбрала она резиновую желтую утку.

Действия Этель обычно трактовались следующим образом: «Это твоя и только твоя игрушка на протяжении всего пребывания в доме, но остальные принадлежат мне и Фреду, если только мы не пригласим тебя в групповую игру».

Никки какие-то мгновения изучала утку, потом перевела взгляд на Этель.

На этот раз протокол претерпел изменения: Этель второй раз прогулялась к ящику и вернулась с плюшевой гориллой. Бросила ее рядом с уткой.

Тем временем Фред обходил комнату, пока стол для завтрака не оказался между ним и двумя суками. Там лег на живот, наблюдая за происходящим через частокол хромированных ножек стульев, его хвост подметал дубовый пол.

Если вы любите собак, действительно их любите, воспринимаете не домашними любимцами или животными, а спутниками жизни, даже чем-то большим, чем спутники жизни, понимаете, что на эволюционной лестнице, они стоят разве что на ступеньку-две ниже человечества, не равны человеку, но и не отделены от него пропастью… тогда вы воспринимаете собак не так, как большинство людей, уважаете их достоинство, признаете их способность испытывать радость и тоску, вам известно, что они подозревают тиранию времени, даже если не полностью осознают его жестокость, и, что бы там ни говорили самовлюбленные эксперты, знают о том, что смертны.

И если смотреть на собак с такой позиции, а именно так смотрела на них Эми, вы увидите, что у каждой собаки свой характер, своя индивидуальность, и в этом они ничем не уступают людям, разве что лишены худших недостатков человека. Вы увидите ум и удивительное здравомыслие, от которых иногда захватывает дух.

Даже если вы совершенно не сентиментальны и слишком скептичны, чтобы приписывать собакам человеческие качества, которых у них нет, тем не менее вы увидите в них ту особенность, которая присутствует в каждом человеческом сердце, даже у тex, кто заявляет, что живет без веры. Ибо собаки видят таинство в окружающем мире, в нас, в себе, во всем, в критические моменты ощущают его куда сильнее людей, и обычно они намного любопытнее нас.

Эми понимала, что это один из таких моментов. Стояла, не шевелясь, ничего не говорила, ждала и наблюдала, не сомневаясь, что ее ждет откровение, с которым она не расстанется до своего последнего дня.

Положив плюшевую гориллу рядом с уткой, Этель в третий раз направилась к ящику с игрушками в кладовой.

Никки посмотрела на Фреда, который по-прежнему наблюдал за происходящим из-за частокола хромированных ножек стульев.

Фред склонил голову налево, направо. Потом перекатился на спину, вскинул четыре лапы в воздух, открывая живот, демонстрируя полное доверие.

В кладовой Этель хватала зубами игрушки, отбрасывала в сторону, зарываясь головой все глубже в ящик, пока не вернулась к Никки с большим, плюшевым, пищащим красно-желтым осьминогом с восемью щупальцами.

Это была любимая игрушка Этель, прикасаться к которой запрещалось даже Фреду.

Этель бросила осьминога рядом с гориллой, и после короткого раздумья Никки подобрала его, сжала, игрушка пискнула, потрясла, снова сжала, выронила на пол.

Повалявшись на спине, Фред поднялся на все четыре лапы. Чихнул. Выплыл из-за стола.

Три собаки выжидающе смотрели друг на друга.

Хвосты у всех перестали мотаться.

Уши поднялись до предела, казалось, встали даже мягкие, бархатные кончики.

Эми почувствовала, как вновь напряглись мускулистые тела.

С раздувающимися ноздрями, носом к полу, вертя головой из стороны в сторону, Никки поспешила из кухни в коридор. Этель и Фред последовали за ней.

Оставшись на кухне в одиночестве, осознавая, что происходит нечто необычное, но понятия не имея, что именно, Эми позвала:

— Детки?

В коридоре зажегся свет. Переступив порог, Эми увидела, что коридор пуст.

В передней части дома кто-то включил свет в темной до этого гостиной. Незваный гость. Тем не менее ни одна собака не подала голос.

Глава 9

Хотя Брайан Маккарти и обладал талантом портретиста, обычно рисовать быстро у него не получалось.

Голова человека несет в себе так много особенностей формы, структуры, пропорциональности, так сложна во взаимоотношении черт лица, что даже Рембрандт, величайший портретист всех времен и народов, совершенствовал и оттачивал свое мастерство до самой смерти.

Голова собаки являет собой ничуть не меньший, а может, и больший вызов художнику, чем человеческая. И многие из живописцев могли нарисовать портрет мужчины или женщины, но терпели неудачу в попытке добиться реалистичного изображения собаки.

Вот почему, сидя за кухонным столом, впервые рисуя собаку, Брайан удивился, что работает со скоростью, недоступной ему, когда дело касалось людей. Решения, связанные с формой, структурой, пропорциями, тоном, не требовали длительных размышлений, без которых не удавалось обойтись прежде. Рисовал он с уверенностью, которой не знал ранее, будто его рука сама знала, что нужно делать.

Портрет собаки возникал на бумаге с такой скоростью, словно образ каким-то магическим способом «закачали» в грифель карандаша, откуда он теперь плавно выплывал, как выплывает музыка из динамиков магнитофона.

В период ухаживания за Эми ему открылось много нового, в том числе красота собак и радость, с которой они взирают на мир, однако сам он собаку еще не завел. Не доверял себе, считал, что такая ответственность для него слишком велика.

Поначалу Брайан не знал, рисует ли он золотистого ретривера вообще или конкретную собаку. Но по мере того как голова на бумаге обретала все более четкие очертания, понял, что из-под его карандаша выходит портрет Никки, только-только спасенной от жестокого хозяина.

Глаза он обычно рисовал с той же легкостью, что и любые другие черты. На этот раз, однако, ему удалось добиться сходства, которое удивило его самого.

Для того чтобы глаза выглядели реальными, их следовало наполнить светом и передать загадочность, которую вызывает этот свет, даже при самом прямом взгляде. Брайан настолько сконцентрировался на этом свете, на этой загадочности (раньше такого с ним не бывало), что мог сойти за средневекового монаха, рисующего Благовещение.

Закончив рисунок, Брайан долгое время смотрел на него. Почему-то создание портрета приободрило его. Злобные электронные письма Ванессы тяжелым грузом давили на сердце, а теперь вот ему определенно полегчало.

Надежда и Никки каким-то образом переплелись в его сознании, и он чувствовал, что одна неотделима от другой. Пусть и не знал, что сие означает… и почему так должно быть.

Вернувшись в кабинет, он составил электронное письмо для Ванессы, или Пигкипера. Прочитал с полдюжины раз, прежде чем отправить.

«Я в твоей власти. Мне нечем воздействовать на тебя, все козыри — твои. Если придет день, когда ты позволишь мне получить то, что я хочу, причина будет в том, что смягчение своей позиции ты сочтешь лучшим для себя вариантом. Не в моих силах заработать или заслужить такую милость с твоей стороны».

В предыдущих письмах он или спорил с Ванессой, или пытался манипулировать ею, хотя никогда раньше она столь явно не давила на его чувство вины. На этот раз перестал взывать к благоразумию, не пытался выступать с позиции силы, а просто признавал свою беспомощность.

Он не ожидал ответа, как немедленного, так и вообще. Даже если его письмо вызвало бы лишь ядовитый сарказм, он более не собирался отвечать в том же духе. Долгие годы она унижала и унижала его, пока ненависть к ней Брайна не сравнялась с ненавистью бывалого матроса к бушующему морю, накопившейся после тысячи штормов. На кухне, сев за кухонный стол, он открыл чистую страницу, заточил карандаши.

Необъяснимое волнение охватило Брайана, возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты. Он чувствовал, что находится на пороге откровения, которое изменит всю его жизнь.

Начал рисовать голову собаки, но на этот раз не повернутую чуть влево. Нет, рисовал так, словно собака смотрела прямо на него.

Более того, намеревался нарисовать только часть головы, от бровей до середины длинного носа, сосредоточившись на глазах и прилегающих к ним участках морды.

Подивился, что в его памяти запечатлелись такие мелкие подробности. Он видел собаку только один раз и не очень-то долго, однако перед его мысленным взором она стояла, как живая, напоминая четкую фотографию или голограмму.

Пройдя по цепочке от мозга к руке, карандашу, бумаге, взгляд золотистого ретривера начал проявляться в оттенках серого. На новом рисунке глаза стали огромными и глубокими, полными света и тени.

Брайан что-то искал, какую-то уникальность, увиденную им в этой собаке, но до конца не понятую. И теперь подсознание пыталось вытащить на поверхность все то, что он едва уловил, дать ему увидеть и понять, что же это такое.

Ожидание чуда наполнило его, но рука продолжала работать быстро и уверенно.

Глава 10

Лунный свет накрывает ночь сюрреалистической вуалью, однако во всем чувствуется, что владельцы гордятся своим домом и участком и тратят немало сил и средств на уход за ними.

Забор, столбы, поперечины, штакетник сверкают белой краской. Лужайка под ногами аккуратно скошена, плотная трава пружинит, ровная, как на площадке для крокета. Одноэтажный домик скромный, но симпатичный, выкрашен белой краской с темной, неясно какого цвета, отделкой. Карниз резной, сочетается с наличниками. И то, и другое, несомненно, вышло из-под рук хозяина дома в свободное от основной работы время.

По креслам-качалкам на переднем и заднем крыльце, купальням для птиц, миниатюрной ветряной мельнице, фигуркам гномов в саду Харроу делает вывод, что хозяева дома близки к пенсионному возрасту или перевалили через него. Участок напоминает гнездышко, в котором его обитатели рассчитывают жить долго, реализуя честно заработанное право на отдых.

Он не сомневается, что под его ногой не скрипнет ни ступенька, ни половица крыльца, но все-таки подниматься не рискует. Льет бензин между стойками ограждения, сначала на заднее крыльцо, которое выходит на поля и рощу старых дубов, потом на переднее.

По траве узкая полоска бензина соединяет оба крыльца, а из оставшегося в канистре он протягивает «шнур» но дорожке к калитке в заборе из штакетника.

Пока Лунная девушка ждет его у конца «шнура», он возвращается к дому, чтобы поставить пустую пластиковую канистру на крыльцо. Неподвижный воздух уже пропитался парами бензина.

На себя он не пролил ни капли. Отходя от дома, складывает ладони лодочкой, подносит к носу. Руки пахнут свежестью — не бензином.

Из кармана кожаной куртки Лунная девушка достает коробок спичек. Пользуется она только деревянными.

Чиркает, нагибается, поджигает влажную полоску, которая тянется по дорожке к переднему крыльцу. Низкие сине-оранжевые огоньки убегают от нее, словно волшебная ночь вызвала из темноты процессию танцующих фей.

Она и Харроу вместе идут к западной стороне дома, откуда видны оба крыльца. В доме только две двери, парадная и черного хода. Каждая открывается на соответствующее крыльцо. Вдоль западной стены три окна.

Огонь высоко вспыхивает на переднем крыльце, рвется между стойками ограждения, а танцующие феи бегут уже по полоске на траве к заднему крыльцу.

Как всегда, первоначально шумно полыхнув, огонь горит бесшумно, кормясь бензином, который не нужно жевать. Хруст и треск приходят позже, когда зубы огня вгрызаются в дерево.

Глава 11

Проходя коридором в гостиную, Эми спросила:

— Привет? Кто здесь?

Золотистые ретриверы — не сторожевые псы, а учитывая их добрые сердца и радость, которую они получают от жизни, ретривер скорее гавкнет, чем укусит, скорее лизнет руку, чем гавкнет. Несмотря на внушительные размеры, они любят поласкаться, являясь собаками, думают, что они почти что люди, и практически в каждом человеке видят друга, который в любой момент криком «Пошли!» может позвать их навстречу необыкновенным приключениям.

Тем не менее зубы у них грозные, и они всегда готовы защитить семью и дом.

Эми предположила, что любой незваный гость, способный убедить трех взрослых ретриверов не лаять, скорее всего, друг, а не враг, или никому не может причинить вреда. Однако к гостиной она приближалась с любопытством и толикой осторожности.

Когда Эми откликнулась на мольбу Джанет Брокман о помощи, она не оставила Этель и Фреда в темном доме. Настольная лампа горела в спальне, бронзовый торшер — в гостиной.

Теперь же в коридоре горела лампа под потолком, да и в гостиной стало светлее, чем при ее уходе.

Миновав открытую дверь в спальню, Эми через арку прошла в гостиную и не нашла незваного гостя, только трех радостных собак.

Как и положено ретриверу, попадающему в новое место, Никки все обнюхивала, знакомясь с непривычными запахами, кружила между креслами и диванами, обследуя территорию, отмечая для себя наиболее уютные углы.

Раздуваясь от гордости за собственный дом, Фред и Этель следовали за новенькой, останавливаясь, чтобы уделить внимание тому, что заметила она, словно ее стараниями бунгало и для них вновь обрело новизну.

Принюхиваясь, улыбаясь, урча от удовольствия, виляя хвостами, новая девочка и два старожила проскочили мимо Эми.

К тому времени, когда она повернулась, они уже исчезли в ее спальне. Мгновением раньше там горела только настольная лампа. Теперь же вспыхнула люстра.

— Детки?

Одинаковые, покрытые овчиной собачьи лежанки занимали два угла спальни.

Когда Эми переступала порог, Никки катнула носом теннисный мяч. Фред схватил его на ходу. Никки понюхала, но не взяла синего плюшевого зайца, поэтому его подхватила Этель.

В спальне и примыкающей к ней ванной комнате незваного гостя тоже не оказалось, а к тому времени, когда Эми, следуя за собаками, вошла в кабинет, четвертую и последнюю комнату в доме, потолочная лампа горела и там.

Фред уронил мяч, Этель бросила на ковер кролика, а Никки решила не присваивать себе носки Эми, которые вытащила из ниши между тумбами письменного стола.

Неторопливо, скребя когтями по дереву, задевая хвостами все, что попадалось на пути, собаки вернулись в коридор, а потом на кухню.

В недоумении Эми подошла к единственному окну в кабинете, обнаружила, что оно закрыто на шпингалет. Прежде чем выйти в коридор, посмотрела на настенный выключатель, нажала на нижнюю половину, на верхнюю, снова на нижнюю, выключая, включая, снова выключая лампу под потолком.

Постояла в коридоре, прислушиваясь, как собаки жадно лакают воду из мисок, стоящих на кухне.

В спальне Эми тоже проверила окна. Все закрыты на шпингалеты, как и окно в ванной.

Она заглянула в чулан. Никаких привидений.

Передняя дверь заперта на врезной замок, закрыта на цепочку.

Не вызвали подозрений и окна в гостиной. Ранней осенью камин не топили, и перекрывавшие дымоход задвижки гарантировали, что никакой злобный Санта-Клаус, не вовремя забредший в Калифорнию, не мог спуститься по трубе и затеять эту игру с потолочными лампами.

Выходя из гостиной, она оставила зажженным только торшер. В конце коридора оглянулась, но гремлины люстру не зажгли.

На кухне Эми обнаружила, что все три золотистых ретривера лежат вокруг холодильника, с поднятыми головами, настороже. Переводили взгляд с нее на холодильник, снова на нее.

— Что? — спросила Эми. — Вы думаете, что пора перекусить… или намекаете, что в холодильнике я найду салатницу с отрубленной головой?

Глава 12

Огонь наполняет тихую ночь клубами дыма, порывы теплого ветра шевелят волосы Харроу, но умирают в нескольких ярдах позади него.

Люди, которые спят в доме, если, конечно, там есть люди, для Харроу — полнейшие незнакомцы. Они ничего ему не сделали. Ничего не сделали и для него.

А потому совершенно ему безразличны.

Он не знает, значат ли они что-либо для Лунной девушки. Она их точно не знает, но какое-то значение они для нее имеют. Они — нечто большее, чем лекарство от скуки. Ему интересно, как воспринимает их она.

Но при всем своем любопытстве он не спрашивает. Не сомневается, что ему спокойнее, если она думает, что он полностью ее понимает, если уверена, что они одного поля ягоды.

Пламя уже полностью охватило заднее крыльцо, начинает подниматься выше переднего, лижет фасад.

Руки Лунной девушки в карманах черной кожаной куртки. Лицо бесстрастное. В глазах нет ничего, кроме отраженного огня.

Как и она, Харроу держит под жестким контролем тело и разум, но, в отличие от нее, не дает свободы и эмоциям. Это три признака здоровой психики.

Скука — состояние разума, близкое к эмоции. Возможно, эмоция, к которой чаще всего приводит скука, зовется отчаянием.

Лунная девушка вроде бы достаточно сильна, чтобы что-либо могло ее серьезно разочаровать, и однако борется со скукой такими вот средствами, как этот пожар. Исходя из этого, можно предположить, что она боится упасть в колодец отчаяния.

Отсветы огня бегут по траве, падают на Лунную девушку, одевают ее, словно она — невеста дьявола.

Свет появляется в среднем окне.

Кто-то проснулся.

Тюлевые занавески мешают заглянуть в комнату, но, судя по тусклости света и бесформенным теням, в ней уже полно дыма.

Дом стоит на сваях. Вероятно, пламя пробралось в зазор между черным полом и землей, и дым снизу пошел в дом.

Харроу думает, что слышит сдавленный крик, возможно, кто-то кого-то позвал по имени, но уверенности у него нет.

Инстинкт, столь несовершенный у человеческих существ, заставляет только что проснувшихся жильцов поспешить к передней двери, потом на кухню. И там, и там их встречает стена огня.

Луна бледнеет по мере того, как ночь становится ярче. Огонь уже принялся за углы дома.

— Мы могли поехать в другую сторону, — говорит Лунная девушка.

— Да.

— Мы могли найти другой дом.

— Выбор бесконечен, — соглашается он.

— Значения это не имеет.

— Не имеет.

— Все одинаковые.

Из дома доносится крик, пронзительный крик женщины. И на этот раз ей, тоже криком, отвечает мужчина.

— Они думали, что они — другие, — говорит Лунная девушка

— Но теперь они знают, что это не так

— Они думали, вещи имеют значение.

— Судя по тому, как заботились они о доме.

— Резной карниз.

— Миниатюрная ветряная мельница.

Характер криков меняется, теперь это крики боли, а не ужаса.

Огонь уже бушует в доме, за окнами. Дерево горит, как порох.

Люди, похоже, тоже горят.

В среднем окне тюлевые занавески исчезают в короткой вспышке.

Перед домом двухполосное шоссе прячется в темноте, которую разгонит только рассвет.

Наружу летят осколки стекла — кто-то в доме разбивает окно, на фоне огня появляется темный силуэт. Мужчина. Он снова кричит, но это скорее не крик, а вопль боли.

Голос женщины уже смолк.

Выйти через окно не так-то просто. Мужчина нагибается, чтобы открыть шпингалет, поднять нижнюю половину.

Огонь набрасывается на него, он валится назад, от окна, в костер, который недавно был спальней, замолкает.

— Что он кричал? — спрашивает Лунная девушка.

— Не знаю.

— Он кричал нам?

— Он не мог нас увидеть.

— Тогда кому?

— Не знаю.

— Соседей у него нет.

— Нет.

— Никто не мог помочь.

— Никто.

Жар вышибает стекла еще в одном окне. Надуваются и лопаются пузыри краски: пок, пок, пок. Гвозди от нагрева теряют прочность, трещат соединенные ими доски и бревна.

— Ты голоден? — спрашивает она.

— Я бы что-нибудь съел.

— У нас хорошая ветчина.

— Я сделаю сэндвичи.

— С горчицей.

— У нас есть хорошая горчица.

Спиральные языки пламени создают иллюзию, что дом вращается, словно пылающая карусель.

— Как много цветов у огня, — говорит она.

— Я даже вижу что-то зеленое.

— Да. Там. На углу. Зеленое.

Дым поднимается в ночь, ничего, кроме дыма, искорок пламени, сажи, которые забираются все выше и выше, стремясь дотянуться до неба.

Глава 13

Поскольку до завтрака и утренней прогулки оставалось несколько часов, Эми не собиралась кормить собак печеньем.

— Толстые собаки мне не нужны, — жестко заявила она.

Как раз для таких случаев держала в холодильнике пластиковый пакет с нарезанной морковкой.

Усевшись на пол среди деток, дала кружочек сначала Этель, потом Фреду, наконец Никки. Они энергично захрустели морковкой, облизнули губы.

— Достаточно, — решила Эми, раздав по шесть кружочков. — Мы же не хотим ярко-оранжевых какашек, правда?

Принесла собачью лежанку из кабинета и положила в третий угол, наполнила водой вторую миску и поставила рядом с первой.

К тому времени, когда Эми переоделась в пижаму, собаки уже разошлись по углам.

Она поставила шлепанцы рядом с кроватью, взбила подушки, забралась под одеяло и обнаружила, что Никки подошла к ней. Ретривер держал в пасти шлепанцы.

Возможно, поступок этот служил некой проверкой или предложением поиграть, но даже со шлепанцами в пасти Никки удавалось оставаться серьезной, и она очень уж пристально смотрела на Эми.

— Ты хочешь покучковаться? — спросила Эми.

Обычно Фред и Этель спали по углам. Но иногда, и не только в грозовые ночи, предпочитали устроиться на кровати с мамочкой.

Но, даже пугаясь грома, они не запрыгивали на кровать Эми без разрешения, которое давалось фразой: «Давайте покучкуемся».

Никки не знала этой фразы, но Фред и Этель тут же поднялись со своих овчинных лежанок в ожидании приглашения, со вставшими торчком ушами.

Вымотанной недавними событиями Эми требовался отдых. Но, с другой стороны, сон частенько приходил к ней быстрее, если она ощущала лежащих рядом собак.

— Хорошо, детки. Давайте покучкуемся.

Этель тут же подбежала к кровати, прыгнула.

Фред последовал за ней. Какое-то время собаки возились, устраиваясь поудобнее, потом свернулись калачиком и с удовлетворенным вздохом затихли.

Оставшись у кровати, со шлепанцами в пасти, Никки по-прежнему смотрела на новую хозяйку.

— Дай, — Эми протянула руку, и собака отдала добычу.

Эми поставила шлепанцы на пол у кровати.

Никки подняла их, предложив снова.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-то пошла? — спросила Эми.

Большие темно-карие глаза собаки выразительностью не уступали человеческим. В этой породе Эми нравилось многое, но больше всего — прекрасные глаза.

— Тебе нет нужды выходить. Ты пописала, когда мы приехали.

Красота глаз ретривера могла соперничать только со светящимся в них умом. Иногда, как в этот момент, собака напрягалась, чтобы передать сложную мысль прямотой взгляда и его концентрацией, потому что, увы, не обладала даром речи.

— Дай, — повторила Эми, и вновь Никки повиновалась.

Чтобы собака наконец-то поняла, что шлепанцы должны стоять там, куда она их поставила, Эми перегнулась через край кровати и вернула их на пол.

Никки тут же их подхватила.

— Если твое решение продиктовано предпочтениями в моде, то ты ошибаешься, — заявила Эми. — Это отличные шлепанцы, и я не собираюсь от них избавляться.

Положив морду на лапы, Этель с интересом наблюдала за ними. Положив подбородок на голову Этель, Фред тоже наблюдал, но с более высокой позиции.

Как детям, собакам требуется дисциплина, и наиболее уверенно они чувствуют себя, если знают правила, по которым живут. И самые счастливые собаки у ласковых хозяев, которые спокойно, но твердо требуют уважения к себе.

Тем не менее в отношениях с собакой, которой сильно досталось от прошлого хозяина, следовало проявлять сдержанность и благоразумие.

На этот раз, получив шлепанцы, Эми упрятала их под подушку.

Никки восприняла такое развитие событий с удивлением, потом улыбнулась, возможно, торжествующе.

— Только не думай, будто это означает, что я собираюсь быть на собачьем конце поводка, — Эми похлопала по матрацу. — Никки, сюда.

Собака поняла то ли саму команду, то ли жест. Перепрыгнула через Эми на кровать.

Фред убрал морду с головы Этель. Сама Этель закрыла глаза. Никки последовала примеру других деток Эми, свернулась, устраиваясь поудобнее.

Глядя на умиротворенные морды, Эми не могла не улыбнуться и удовлетворенно вздохнула, точь-в-точь как собаки, отходя ко сну.

Чтобы по бунгало не валялась собачья шерсть, утром она ежедневно по тридцать минут вычесывала Этель и Фреда, еще десять — вечером и раз в день пылесосила все комнаты. Появление Никки добавляло ей работы, но каждая минута того стоила.

Выключив лампу, Эми ощутила себя невесомой, плывущей по морю сна, в которое и начала погружаться.

Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.

Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.

Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад — никогда, все равно — к спокойному времени, или к бурному.

Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.

Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.

Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.

И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.

Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.

Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.

Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных — почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.

И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.

«Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.

— Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?

— Она мягкая, но холодная.

— Так это зимний лес?

— Да. И снега очень много.

— Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?

— Я люблю снег.

— Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.

— Может, и стоит.

— А также шерстяные носки и теплые штаны».

Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.

Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спаслa она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадал и к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.

Она жила ради собак.

Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

Лесная глубь прекрасна и темна.

Но много дел набралось у меня.

И миль немало впереди до сна.

И миль немало впереди до сна.

Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.

Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

Глава 14

За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.

Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.

На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.

Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.

Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.

Брайан понимал иррациональность своей убежденности. Возможно, особенность взгляда, о которой он думал, человек мог только почувствовать, но не выразить, словами или как-то еще.

А его решимость рисовать и перерисовывать глаза собаки, пока искомое не появится на бумаге, смахивала на насилие над собой. Предельная физическая и эмоциональная сосредоточенность на этой задаче ставила его в тупик, даже тревожила… но не настолько, чтобы он отложил карандаш.

В знаменитой картине Рембрандта «Портрет женщины с алой гвоздикой» объект не контактирует со зрителем напрямую, дама погружена в задумчивость, так что зрителю остается только гадать, а о чем или о ком она думает. Художник очень четко рисует глаз, который ближе к зрителю, с ясной радужкой, излучающий внутренний свет, который показывает, что обладательнице этого глаза не чужды сильные чувства.

Брайан прекрасно понимал, что не может тягаться с Рембрандтом. Изощренность контраста полупрозрачных теней и сверкающего света в его последней версии глаз собаки настолько превосходила все то, что он рисовал ранее, как концептуально, так и по исполнению, что он задался вопросом: а каким образом ему удалось создать такой шедевр?

Даже засомневался, что рисунок этот — его творение.

И хотя в квартире он был один, хотя своими глазами наблюдал, как зажатые в его пальцах карандаши создают собачьи глаза, он все более убеждался, но нет у него ни таланта, ни мастерства, чтобы вершить эту удивительную четкость и сверкающую ни загадочность глаз, которые сейчас смотрели на него с листа бумаги.

В свои тридцать четыре года он никогда не сталкивался со сверхъестественным и не питал к нему ни малейшего интереса. Будучи архитектором, Брайан верил в линию и свет, в форму и функцию, и красоту сооружений, которые строились на века.

Вырывая из альбома лист с последним рисунком, откладывая его в сторону, он не мог избавиться от ощущения, что талант, проявившийся в изображенных на бумаге собачьих глазах, принадлежит не ему.

Возможно, он вошел, как говорят психологи, в состояние полета, когда вдруг рушатся барьеры сомнения в себе, которые так любит возводить мозг, и талант получает возможность выразить себя в полной мере, безо всяких ограничений, ранее его сдерживавших.

Но он не мог принять такое объяснение, потому что не чувствовал контроля над ситуацией, тогда как в состоянии полета человеку положено полностью владеть своими способностями и реализовывать их на всю катушку.

Перед ним вновь лежат чистый лист бумаги, требовавший его внимания.

«На этот раз рисовать буду только глаза. — подумай он. — Целиком уйду в глаза».

Но прежде всего следовало прерваться. Он положил карандаш на стол… но тут же поднял его, даже не размяв пальцы, будто рука обрела собственную волю.

Чуть ли не наблюдая за собой со стороны, взял нож и заточил карандаш.

Потом подготовил к работе и остальные, на одних грифель заострил, на других затупил, сначала ножом, потом наждачной бумагой, наконец отложил в сторону последний карандаш.

Отодвинул стул от стола, встал, подошел к раковине, чтобы умыться холодной водой.

Протянув правую руку к крану, обнаружил, что держит в ней карандаш.

Брайан посмотрел на стол. Среди карандашей, которые он оставил рядом с альбомом, одного не хватало.

Прежде чем Эми пригласила его принять участие в спасательной операции, он поспал только час. Усталость и объясняла его нынешнее состояние, эти маленькие неувязки.

Брайан положил карандаш на разделочный столик у раковины и какое-то время смотрел на него, словно ожидал, что карандаш поднимется в воздух и прыгнет ему в руку.

Умывшись холодной водой, Брайан вытерся бумажными полотенцами, зевнул, потер щетину на щеках и подбородке, сладко потянулся.

Ему требовался кофеин. В холодильнике стояли банки «Ред була», которые он держал под рукой на случай, если для сдачи заказа в срок работать придется всю ночь.

Когда он открывал холодильник, карандаша в правой руке не было: его сжимали пальцы левой.

— Вот к чему приводит усталость, — прокомментировал Брайан.

Положил карандаш на стеклянную полку холодильника перед пластиковым контейнером с недоеденными макаронами.

Открыв банку «Ред була» и сделав долгий глоток, Брайан закрыл дверцу холодильника, оставив карандаш на полке. Закрывая дверцу, четко зафиксировал, что карандаш лежит на полке перед контейнером с макаронами.

Вернувшись за стол и поставив на него банку «Ред була», обнаружил карандаш в кармане гавайской рубашки.

Конечно же, это другой карандаш, решил Брайан, не тот, что остался в холодильнике. И лежал в кармане с того момента, как он, Брайан, поднялся из-за стола.

Он сосчитал карандаши на столе, понимая, что не хватать должно двух: того, что в кармане, и того, что в холодильнике. Не хватало одного.

В полном недоумении Брайан вернулся к холодильнику, открыл дверцу. Карандаша, который он оставил на полке перед пластиковым контейнером с макаронами, не было.

Закрывая дверцу, он видел карандаш. Открывая — нет.

Вновь сев за стол, Брайан достал карандаш из кармана гавайской рубашки. С изяществом и ловкостью фокусника покрутил в пальцах, наконец сжал, готовый приступить к новому рисунку.

Брайан не собирался демонстрировать подобное мастерство. Его пальцы, казалось, вспомнили навыки прошлой жизни, в которой он, похоже, выступал в цирке.

Острие коснулось бумаги, грифель сам заскользил по ней, вырисовывая загадочность собачьих глаз.

Брайн с самого начала не так уж сосредоточивался на том, что рисует, потом е, е меньше, наконец совсем расслабился. Независимо от него рука, будто заколдованная, продолжала летать над бумагой.

Брайан чувствовал, как волосы на затылке встают дыбом, но он совершенно не боялся и не предчувствовал ничего дурного. Ощущал только нарастающее изумление.

Как Брайан и подозревал ранее (а теперь в этом отпали последние сомнения), он не мог претендовать на авторство этих рисунков. Был таким же инструментом, как и карандаш в его руке. Художник остался неизвестным.

Глава 15

Проспав несколько часов, Эми поднялась в половине восьмого, приняла душ, оделась, покормила деток и отравилась с ними на утреннюю прогулку.

Три большие собаки могли доставить Эми немало хлопот. К счастью, Никки вышколили, как надо. Всякий раз, когда Эми бросала поводки, чтобы собрать в пластиковый мешочек какашки, Никки выполняла команду «Сидеть» так же четко, как Фред и Этель.

Приятное теплое утро освежал легкий ветерок, а кроны королевских пальм отбрасывали тени, похожие на хвосты золотистых ретриверов.

Встав позже, чем обычно, Эми вычесывала всех трех собак только один час. Они лежали расслабленные, совсем как люди на массажном столе. На Никки она потратила больше времени, чем на Фреда и Этель, но клещей не нашла.

Без двадцати десять все четверо загрузились в «Экспедишн» и поехали по делам.

Первую остановку сделали у доктора Саркисяна, одного из ветеринаров, которые курировали спасенных собак (предоставляя «Золотому сердцу» немалую скидку) до того, как тех устраивали на постоянное жительство.

После осмотра Гарри Саркисян сделал Никки все необходимые прививки. Прописал лекарства для профилактики глистов, клешей и блох, пообещал, что полный анализ крови будет готов через два дня.

— Но у этой девочки наверняка все в порядке, — предсказал он. — Она — прелесть.

Когда Эми с Никки вернулись к «Экснедишн», Фред и Этель на какое-то время надулись. Они знали, что визит к ветеринару вознаграждается печеньем. И учуяли его в дыхании своей сестры.

* * *

Рената Хаммерсмит жила достаточно далеко от побережья, там, где островки дикой природы еще устояли перед безжалостным наступлением южнокалифорнийских прибрежных городов.

Ренате очень шли сапоги, джинсы и клетчатые рубашки. Эми привыкла видеть ее в этом наряде и с трудом могла представить ее в пижаме или пеньюаре.

Участок в три акра окружала белая изгородь. Луг, на котором когда-то паслись лошади, теперь служил большим передним двором.

Лошади стали роскошью после того, как Джерри, муж Ренаты, попал в автомобильную аварию. Его любимый «Форд Мустанг» модели 1967 года столкнулся лоб в лоб с пикапом.

Джерри парализовало ниже пояса, он также лишился селезенки, почки и немалой части толстой кишки.

— Но во мне все равно много дерьма, — уверял он друзей.

Чувство юмора он не потерял.

Пьяный, безработный и незастрахованный водитель пикапа отделался двумя выбитыми зубами и несколькими ссадинами. Не мучили его и угрызения совести.

Шестью годами раньше Хаммерсмиты продали строительную фирму Джерри, положили вырученную сумму на накопительный счет и урезали расходы в надежде, что денег хватит до конца их жизни. Тогда им было по пятьдесят два года.

Поскольку Рената не могла одновременно работать и ухаживать за Джерри, она боялась, что придет день, когда им придется продать землю. Она привыкла жить, никого не видя и не слыша, так что ее пугала даже мысль о соседях за стенкой.

Эми проехала мимо дома, где красные клематисы оплетали решетки, забравшись даже на крышу веранды. По пути созвонившись с Ренатой по мобильнику, она знала, что хозяйка занимается с собаками-призраками на прогулочном дворе.

Псарня, переделанная конюшня, примыкала к огороженной зеленой лужайке, половину которой накрывала тенью крона огромного виргинского дуба.

Шесть золотистых ретриверов лежали порознь на большом прогулочном дворе, большинство в тени.

Рената сидела на одеяле в центр двора, компанию ей составлял седьмой ретривер.

Открыв заднюю дверцу и выпустив деток из внедорожника, Эми оглянулась, посмотрела на дорогу, по которой приехала.

В дальнем ее конце, напротив въезда на участок Хаммерсмитов, в тени небольшой рощи палисандровых деревьев стоял «Лендровер», который следовал за ней все утро.

Когда она открыла калитку в прогулочный двор, Фред и Этель прямиком повели Никки к Ренате, чтобы поздороваться с ней (в теплом приеме они не сомневались) и поприветствовать Хьюго, ретривера, который составлял ей компанию.

Когда подошла Эми, четыре собаки уже радостно обнюхивали другу друга, Рената протянула ей бинокль, который принесла из дома, выполняя полученную по телефону просьбу.

Поднеся бинокль к глазам, Эми сфокусировала его на палисандровой роще, приблизив к себе «Лендровер».

Деревья затеняли автомобиль, оставляя на ветровом стекле лишь несколько световых пятен, не позволяя разглядеть лицо мужчины (если это был мужчина), который сидел за рулем.

— Тот самый человек, который бил жену? — спросила Рената.

— Не знаю. Скорее всего, нет. Не мог он так быстро выйти из тюрьмы.

Эми села на одеяло, положила бинокль рядом с собой.

Шесть собак-призраков с интересом наблюдали за происходящим. Ни одна не подошла, чтобы пообщаться со вновь прибывшими женщиной и тремя ретриверами.

— Как дела у них? — спросила Эми.

— Лучше. Пусть медленно, но определенно лучше. Если не бытовой хулиган, то кто?

— Может, у меня появился тайный поклонник.

— Тебе анонимно посылают конфеты и цветы?

— Тайные поклонники больше этого не делают, Рената. Нынче они похищают тебя, насилуют, а потом расчленяют бензопилой.

— Столько радости принесла сексуальная революция.

Глава 16

Верной Лесли припарковал заметно тронутый ржавчиной «Шеви» в двух кварталах от бунгало Эми Редуинг.

Старый седан давно уже требовал внимания, но Верной не считал необходимым привести его в божеский вид. Дыры в обивке сидений ремонтировал липкой лентой. И никогда не мыл, так что корпус был покрыт толстым слоем грязи.

Долгое время «Шеви» его раздражал, но за последний год — ни разу, потому что в другой жизни ему принадлежал спортивный автомобиль стоимостью в сто пятьдесят тысяч долларов, рядом с которым «Феррари» выглядел полным отстоем.

Запирать седан он не стал. Никто не мог позариться па такую развалюху.

Уверенный, что никто его не заметит, Вернон прямиком направился к дому Редуинг, поднялся на заднее крыльцо.

Тридцати девяти лет от роду, ростом в пять футов и восемь дюймов, с круглыми плечами, приличным животиком, редеющими русыми волосами, карими, невыразительными глазами, липом, самой заметной частью которого был срезанный подбородок, он прекрасно знал, что люди смотрят не на, не мимо, а сквозь него.

По роду его деятельности невидимость была только в плюс. Работал Вернон Лесли частным детективом.

Редуинг поставила на дверь хороший замок, не барахло, на которое полагаются многие люди, но Верн справился с ним менее чем за минуту.

Кухня встретила его веселыми цветами — белым и желтым. Годом раньше он позавидовал бы хозяйке этого уютного дома.

Теперь, в новой жизни, ему принадлежал роскошный современный особняк, построенный на обрыве, под которым расстилался Тихий океан. Больше он никому не завидовал.

Департаменты транспортных средств и налогов и сборов не сомневались, что Верной Лесли живет в маленькой двухкомнатной квартире в зачуханном районе Санта-Аны. Они понятия не имели, что под именем Вон Лонгвуд он наслаждается совсем другой жизнью.

Вон Лонгвуд никогда не обращался в ДТС за водительским удостоверением, никогда не платил налогов. Он не оставлял следов, по которым власти могли бы его найти.

Опустив жалюзи на окна, Верн встал на стул, чтобы обыскать настенные полки. Потом занялся полками и ящиками столов и буфетов.

Все, что брал в руки, возвращал на прежнее место. Его клиент не хотел, чтобы Эми Редуинг узнала об обыске.

Обычно, проведя незаконный обыск, Берн любил воспользоваться туалетом, воспользоваться основательно, не спустив при этом воду. Этот штрих он полагал своим фирменным знаком, каким была для Зорро буква Z.

Учитывая, что других признаков проникновения в дом не оставалось, хозяину приходилось предполагать, что он сам пренебрег правилами гигиены.

В данном случае Берн, однако, не собирался оставлять что-либо в доме. Даже если бы Редуинг и подумала, что забыла спустить воду, реакция собак могла заставить ее насторожиться.

Верн не любил собак, прежде всего потому, что еще не встретил ни одной, которой он бы понравился. Люди смотрели сквозь Верна, а вот собаки одаривали долгими, суровыми взглядами и приглашали поближе познакомиться с их зубами.

В средней школе у него была ручная крыса, Чизи. Из крыс получаются отличные домашние любимцы, ласковые и милые. Он и Чизи отлично проводили время, много чего доверяя друг другу. Эти воспоминания он сохранил в сердце.

Около кухни находился туалет. Верн с трудом подавил желание воспользоваться им.

В туалете он не нашел ничего интересного, если не считать собственного отражения в зеркале над раковиной.

Большую часть жизни зеркала Верна не привлекали. Если на то пошло, он их избегал.

Но в эти дни, глядя в зеркало, он видел не Вернона Лесли, а симпатичного плейбоя Вона Лонгвуда, с шапкой густых волос и синими глазами.

Вернувшись на кухню, он прошерстил пиццы, пакеты с овощами и контейнеры с мороженым, которые хранились в морозильной камере. В кладовой проверил каждую открытую Редуинг банку и коробку, чтобы убедиться, что содержимое соответствует надписи на этикетке.

Когда кто-то хочет спрятать напоминания о прошлой жизни, он зачастую выбирает место, заглянуть в которое неопытный сыщик и не подумает. Вот Верн и убедился, что в коробке с крекерами именно крекеры, а в контейнерах с шоколадно-карамельным или клубничным мороженым именно мороженое, а не связка любовных писем.

Не то чтобы он искал любовные письма. В другой жизни Эми Редуинг определенно не хватало ни любви, ни счастья.

И наоборот, Берн, будучи Боном Лонгвудом, наслаждался сексом чуть ли не четыре раза в день, а его потрясающий автомобиль мог летать, подобно самому Бону.

Глава 17

Рената называла их собаками-призраками, потому что они представляли собой лишь тени тех собак, которыми должны были быть.

Использовались они для получения потомства на щенячьей ферме, содержали их в ужасных условиях, кормили отвратительно, обращались жестоко.

Сук вязали при первой течке, обычно в шесть месяцев, а потом дважды в год. Через два или три года, если стресс от такой жизни приводил к тому, что течки больше не было, их пристреливали или оставляли в одном из собачьих приютов округа.

В данном случае полиция нашла эту щенячью ферму и закрыла ее. Одиннадцать сук и четырех кобелей конфисковали. Больных и запуганных, их не могли передать в семьи, а потому этих собак ждало немедленное усыпление.

«Золотое сердце» взяло на себя заботу обо всех пятнадцати, и их привезли к Хаммерсмитам, на «Ранчо последнего шанса», как называли это место в организации.

Два кобеля и три суки находились в таком ужасном физическом и эмоциональном состоянии, что умерли в течение недели, несмотря на первоклассную ветеринарную помощь. Некоторые так боялись людей, что даже ласковое прикосновение приводило к тому, что от страха они мочились или их рвало.

Умерших собак сожгли, и урны с их прахом хранились в доме Хаммерсмитов. На каждую урну наклеили бумажку с кличкой собаки.

Клички им дали сами Рената и Джерри, потому что на щенячьих фермах у собак были только номера. Но умирать безымянным не пристало ни человеку, ни собаке.

Блохастых, в клещах, зараженных глистами, истощенных, их побрили наголо, начали лечить, некоторых даже кормили с руки.

В рекламном объявлении, которое печаталось заводчиками в местных газетах, чтобы потенциальные покупатели знали, куда обращаться за щенками, говорилось, что «разводят их на ферме, воспитывают в любящей семье».

За последующий месяц, несмотря на предпринимаемые героические усилия, состояние четыре собак не улучшилось, и, чтобы прекратить страдания, их пришлось усыпить.

Они так боялись человеческих существ, что даже в последний час, когда нуждались в утешении, испуганно вздрагивали от прикосновений. Тем не менее добровольцы «Золотого сердца», шепча слова любви, оставались с ними до самого конца, пока собачья душа не отправлялась обратно к Богу.

Спасение собак дарило как радость, так и печаль.

В итоге из пятнадцати собак выжило шесть, все суки, и теперь они порознь лежали на прогулочном дворе, на разных расстояниях от Ренаты и Эми.

На щенячьей ферме они жили в маленьких проволочных клетках, не имея возможности побегать и поиграть. На «Ранчо последнего шанса» этот огороженный двор казался им огромной равниной, где их поджидали неведомые опасности. Поначалу они предпочитали не выходить из псарни.

Когда их забирали из грязных клеток щенячьей фермы, они боялись всех людей, громких голосов, доброты, потому что никогда с ней не сталкивались, автомобилей — ни в одном не ездили, лестниц — ни по одной не поднимались, мыла и воды — их ни разу не купали, фенов, полотенец, музыки и первых игрушек, которые им дали.

Четырьмя месяцами позже эти выжившие стали куда более общительными, но еще не могли жить в семье. Для этого им следовало окончательно перебороть застенчивость. Они только привыкали к газонокосилкам и стиральным машинам, учились ходить по скользким, выстланным виниловыми плитами полам, паркетным полам, ступеням.

Теперь, поздоровавшись с Хьюго, ретривером Ренаты, Фред и Этель отправились на прогулку по двору, чтобы поразвлечься. Хьюго побежал с ними. Они подходили к бывшим узницам щенячьей фермы, вовлекали их в игры. Рената разбросала по двору игрушки. Собаки соревновались в том, кто какую ухватит первой.

Поначалу Никки к ним не присоединилась, но с интересом наблюдала за единственной из шести выживших сук, которая продолжала лежать на траве. Наконец Никки подхватила мягкую игрушку, оставшуюся рядом с Ренатой, и через двор затрусила к лежащей собаке.

— Это Душечка, — такую кличку Рената дала самой застенчивой из шести.

Когда Душечку вызволили из щенячьей фермы, ей было два или два с половиной года. Там бедняге никогда не подстригали когти, они не стирались при беге или ходьбе, поскольку из клетки ее не выпускали. В результате когти загнулись под пальцы, так что она едва могла стоять. Да и мышцы лап едва не атрофировались.

Теперь когти ей подстригли, мускулы укрепились, и хотя идея игры привлекала ее, к остальным она присоединялась последней, если, сделав над собой усилие, решалась поучаствовать в игре.

Стоя перед Душечкой, Никки помотала головой, не выпуская игрушку из пасти. Поскольку собака не отреагировала, Никки энергично потрясла головой.

— Твоя Никки — найтингейл, — указала Рената.

Большинство собак чувствуют болезнь или депрессию в людях и других собаках, но лишь некоторые стараются излечить их от той или иной хвори. Рената называла таких найтингейл, по ассоциации с Флоренс Найтингейл[169].

— Она — особенная, — согласилась Эми.

— Она не провела у тебя и дня.

— Я это поняла, когда она не провела у меня и часа.

И действительно, в считанные минуты Никки удалось вовлечь Душечку в общие собачьи забавы.

Эми вновь поднялась с биноклем в руках, навела его на автомобиль под палисандровыми деревьями в дальнем конце дороги.

— Он вышел из кабины, чтобы ты могла его разглядеть? — спросила Рената.

— Нет. По-прежнему сидит за рулем.

— Может, этому сукиному сыну принадлежала одна из щенячьих ферм, которые закрыли с твоей подачи?

— Возможно.

— Если он зайдет на мою территорию, я пальну в него дробью.

— Раньше ты говорила, что кастрируешь того из них, кто посмеет зайти на твою территорию.

— Заряд дроби сделает его сговорчивее. Потом я его кастрирую.

Глава 18

В гостиной поиски оказались напрасными, зато у дальней стенки стенного шкафа в спальне обнаружились две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями.

Его клиент передал Верну список вещей, связанных с другой жизнью Эми Редуинг, которые она могла не уничтожить, когда перечеркнула свое прошлое, изменила фамилию, перебралась в Южную Калифорнию. Фотографии проходили в этом списке первой строкой.

В коробках лежали фотографии и карты памяти цифрового фотоаппарата, с которых эти снимки распечатывались. Судя по датам, самые последние сделали девятью годами раньше.

Верн уселся на кровать Эми и терпеливо просмотрел все конверты с фотографиями в надежде найти что-нибудь порнографическое. Его клиент не просил о столь доскональной инспекции, но Эми Редуинг была женщиной красивой, вот Верна и разобрало любопытство.

К сожалению, ему не удалось найти ни одной эротической или даже экзотической фотографии. Никогда он не видел более приземленной, навевающей скуку коллекции.

И хотя Верн ничего не знал о Редуинг, у него сложилось ощущение, что и нынешняя, и прежняя ее жизни были одинаково занудными.

В другой жизни Верн, будучи Боном Лонгвудом, гонял на мощном, изготовленном по индивидуальному заказу мотоцикле, был мастером тхэквондо да и вообще ни в чем себе не отказывал. Он не понимал, зачем менять одну жизнь на другую, такую же серую, как первая.

В этой жизни Редуинг выглядела практически так же, как в предыдущей. Да, волосы стали длиннее, она стала больше пользоваться косметикой, зато раньше одевалась более стильно. А в остальном ничего не изменилось.

Она осталась брюнеткой, хотя блондинкой выглядела бы сексуальнее. И судя по информации, которой располагал Верн, не увеличила себе грудь, хотя ей следовало бы это сделать.

Верной Лесли с его пятью футами и восемью дюймами, став Боном Лонгвудом, подрос до шести футов и шести дюймов. Верн плелся по жизни с покатыми плечами и круглым животом, зато Вон бицепсами мог соперничать со Шварценеггером, когда тот был великим киноактером, звездой боевиков, а не плохим губернатором.

Тело Бона украшали татуировки, в ухе он носил серьгу с крошечным черепом, у него была мускулистая, а не дряблая грудь и крылья. Огромные, мягкие, кожистые крылья, такие сильные, что никто не мог удержать Бона на земле, если ему хотелось летать.

Другая жизнь Вернона Лесли проходила на «Второй жизни»[170], интернетовском сайте, который предлагал виртуальный мир, населенный воображаемыми людьми вроде Вона Лонгвуда.

Некоторые люди посмеивались над этими играми, но исключительно от невежественности. Виртуальные миры были куда более яркими, чем настоящий, более экзотическими, и с каждой неделей становились более детально проработанными. Так что будущее принадлежало им.

Верн получал куда больше удовольствия от жизни в виртуальном мире, у него появилась масса друзей, незабываемые впечатления. Будучи Боном Лонгвудом, он мог в полной мере реализовывать себя, чего не удавалось Вернону Лесли. В первой жизни с творческим началом у него было не очень, а во второй он придумал и построил ночной клуб и даже купил остров, который собирался населить фантастическими созданиями собственного изобретения.

Разве та жизнь могла идти в какое-то сравнение с сидением в спальне незнакомой женщины и просматриванием спрятанных в коробках из-под обуви фотографий в надежде найти хоть одну с обнаженным телом?

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя Верн достал белый пластиковый мешок для мусора, развернул его. Высыпал в мешок все фотографии, а пустые коробки поставил на прежнее место, к дальней стенке стенного шкафа.

Насколько он мог судить, принципиально две жизни Редуинг отличались только одним: в этой появились собаки, тогда как на фотографиях он их не увидел.

В ящике одного из двух прикроватных столиков он нашел автоматический пистолет «СИГ П245», заряженный патронами калибра 0,45 дюйма. Решил, что это наиболее подходящее оружие для женщины, которая не воспользовалась другим оружием — хирургическим увеличением груди. Вернул пистолет в ящик.

Находка эта Верна нисколько не удивила. Будь он женщиной и живи один, то спал бы в обнимку с помповым ружьем.

Из спальни он проследовал в кабинет. И в конце концов обнаружил конверт из плотной бумаги, прилепленный скотчем к днищу одного из ящиков стола.

Осторожно отлепил клейкую ленту, открыл клапан. У него вновь затеплилась надежда найти домашнюю порнографию.

Вместо этого он вытащил из конверта документы, касающиеся изменения фамилии женщины. Да, таков уж реальный мир, ничего особо возбуждающего он предложить не может.

Женщина оставила имя от прошлой жизни, сменила только фамилию, Когленд на Редуинг. Верн это решение одобрил: Редуинг — крутая фамилия, могла сойти и для аватара[171] на сайте «Вторая жизнь».

На эту фамилию она получила новую карточку социального страхования, паспорт и водительское удостоверение штата Коннектикут, которое, несомненно, использовала, чтобы получить водительское удостоверение Калифорнии, после того как перебралась с Восточного побережья на Западное.

Лежала в конверте и копия судейского ордера, который засекречивал судебный процесс и изымал все материалы из общего доступа.

Заинтригованный, Верн прочитал судейский ордер более внимательно. Он подозревал, что фамилия Когленд должна вызвать воспоминания о каком-то громком процессе, но ничего вспомнить так и не смог.

Если, будучи Когленд, Редуинг и прогремела на всю страну, он мог ничего о ней не прочитать, ничего не услышать. Новости его никогда не интересовали.

До «Второй жизни» он проводил свободное время, играя в онлайновые групповые игры, вроде «Подземелий» или «Драконов». Перебил множество монстров и достаточно быстро находил выход из любого подземелья.

Все документы из конверта Верн отправил в мешок для мусора, к фотографиям и картам памяти от цифрового фотоаппарата.

Время от времени Редуинг, возможно, совала руку под ящик, чтобы убедиться, что спрятанный конверт там, куда она его и определила.

Поэтому Верн взял несколько листов бумаги из принтера, сложил и сунул в конверт, чтобы на ощупь толщина его оставалась прежней.

Закрыл клапан, закрепил скотчем, после чего приклеил конверт к днищу ящика, на то самое место, с которого снял.

Остались у него только несколько кусков старого скотча. Верн свернул их в комок и бросил в белый мешок для мусора.

Верн уже обыскал туалет около кухни, но не приступал к ванной, примыкавшей к спальне. Его тревожило, что он не выдержит, поддавшись искушению оставить фирменный знак.

Но, как профессионал, он не имел права останавливаться на полпути, и ему требовались деньги для острова с фантастическими существами.

В ванной Верн увидел, что крышка унитаза поднята, так что его глазам предстали сиденье и фаянсовое нутро унитаза. Он тут же опустил крышку.

Зато снял крышку с бачка. Иногда люди запечатывали что-то в пластиковый мешок и клали в туалетный бачок. Только не Редуинг.

Если он прищуривался, когда смотрел в зеркало над раковиной, то мог увидеть Бона Лонгвуда. Вот и теперь Верн улыбнулся и сказал: «Хорошо выглядишь, парень».

Глава 19

В четверг утром, около девяти часов, Брайан услышал, как в рабочих помещениях на первом этаже появились трое его сотрудников.

Ранее он оставил голосовое сообщение Гретхен, своей помощнице, с просьбой перенести все встречи этого четверга на следующую неделю, поскольку на него снизошло вдохновение, он рисует в своей квартире и не может прерваться.

Вдохновение не просто снизошло на него. Некая настойчивая муза, неотразимая и пылкая, сокрушила его, заняла все мысли, и теперь он работал как зачарованный.

Вроде бы истинные рассказы о сверхъестественном никогда не казались ему внушающими доверия, но теперь Брайан чувствовал, что является лишь контактером, проводником таланта, несопоставимого с его собственным. И если ощущения Брайана соответствовали действительности, тогда существо, которое его использовало, стояло на службе добра, потому что такое счастье, как теперь, он испытывал крайне редко.

Рисовал он уже более пяти часов, практически без перерывов, и, хотя положил чертежную доску под блокнот, такая интенсивная работа обычно приводила к тому, что пальцы начинали болеть, а руку сводила судорога.

На этот раз неприятные ощущения и в пальцах, и в руке отсутствовали, словно по отношению к нему законы физики и физиологии не действовали. Чем дольше он рисовал, тем быстрее все новые и новые образы появлялись на бумаге.

Глаза этой собаки… Брайан уже не касался того, что лежало вне, ограничился тем, что находилось между веками, внутренним и наружным углами глазной щели, его занимала загадочная игра света на и внутри роговицы, радужки, хрусталика и зрачка.

В каждом новом рисунке падающий свет менялся по сравнению с предыдущими, встречался с глазами под разными углами, да и сами глаза смотрели то прямо, то в сторону.

Более того, они становились все больше, занимая целую страницу.

Потом страницы стало хватать только на один глаз: Брайан увеличил масштаб, чтобы более детально прорисовывать игру света в каждом глазу.

Когда в следующий раз взглянул на часы, то даже вздрогнул: прошло полтора часа с того момента, как его сотрудники пришли на работу. А он ни разу не выпустил из рук карандаш.

Хотя эллипсоидный периметр по-прежнему ограничивал каждый глаз, хотя еще различались радужка и зрачок, загадочность света и тени настолько доминировали в композиции, что рисунки становились все более абстрактными.

Скоро Брайан начал видеть иероглифы в этих плавных, но сложных переходах от света к тени, странные символы, которые сияли, выхваченные краем глаза. Но символы эти растворялись в сером мареве или терялись в светящемся тумане, как только он пытался взглянуть на них в упор.

И пусть даже значение символов ускользало от Брайана, в нем крепла убежденность: каким бы ни был источник этих образов, появились они благодаря его интуиции или стараниями того существа, которое направляло его руку, в них содержалась истина, и они вели его к великому откровению.

Он вырвал очередной лист, отложил в сторону. Изрисовал уже как минимум треть альбома. Законченные рисунки устилали стол.

И только когда его рука какое-то время попорхала над чистым листом, Брайан понял, что его направляют к более глубокому изучению гипнотизирующего взгляда собаки. Вместо того чтобы просто зарисовать красоту меланхоличных, но светящихся изнутри собачьих глаз, какими они выглядят со стороны, карандаш Брайана вел его внутрь, разумеется, не в строение глазного яблока, но в переплетения света и тени в роговице, радужке, хрусталике и зрачке.

Перед ним открывалось то, чего ранее он, как художник, себе не представлял. Глаз — узнаваемый объект — исчез со страницы, оставив только входящие светящиеся лучи и сопутствующие им тени, которые переходили с одного преобразующего свет слоя на другой. Рисунок стал уже совершенно абстрактным, оставаясь удивительно прекрасным. Брайан видел перед собой работу гения, полностью отдавая себе отчет, что сам он точно не гений.

Он перешел в измененное состояние сознания, вошел в транс от восторга.

Временами мог поклясться, что видел, как острие карандаша проходило сквозь бумагу, не прорывая ее, оставляя графит в толще листа, словно создавая объемное изображение из бесконечного числа наложенных друг на друга образов.

Любой хороший художник способен создать иллюзию трехмерного пространства, но эти многослойные образы раскрывались перед ним и одновременно приглашали войти в них. Карандаш казался ключом, открывающим дверь в новые, лежащие за третьим, измерения.

Иероглифы, которые ранее он лишь изредка углядывал краем глаза, вновь начали светиться в его воображении, если не на бумаге, еще более яркие, чем прежде. Потом, когда рисунок, казалось, надвинулся на него, Брайан вдруг осознал, что какой-то секрет таится в самом центре рисунка, что-то удивительное, пребывающее за пределами понимания, изобразить это «что-то» не представлялось никакой возможности, но карандаш рисовал, рисовал…

Комнату сотряс какой-то грохочущий звук, Брайан бросил карандаш и вскочил, перевернув стул.

Звук неоднородный, в нем слились шипение, свист, пощелкивание, хруст, стук, многое и многое другое. Громкий, но не взрыв. Не такой рвущий барабанные перепонки, как раскат грома над головой, скорее как гром уходящей грозы.

Брайан почувствовал, как его накрыло этим звуком, словно большим одеялом, накрыло и тряхнуло, накрыло, тряхнуло.

Завибрировали барабанные перепонки, зубы, кости, вошедшие в резонанс со звуковыми волнами. Внезапная тишина поразила Брайана. А резонанс пугающе усиливался, все, что он видел вокруг, сотрясалось, словно голос землетрясения заговорил из разверзшейся земли, но продолжалась тряска три-четыре секунды.

После того как все на кухне пришло в норму, Брайан подошел к окну, ожидая увидеть поднимающийся к небу столб дыма, свидетельство взрыва. Но небо оставалось чистым.

Его по-прежнему влекло к незаконченному рисунку. Стремление докопаться до истины никуда не делось.

Он поднял стул, вновь сел за стол, взял в руку карандаш.

И как только рука двинулась, а карандаш зашуршал по бумаге, звук повторился, но на этот раз не столь громкий. Что-то зашуршало, зашелестело на кухне у него за спиной.

Глава 20

Наигравшись, собаки радостно лакали воду из больших мисок, поставленных у псарни, в тени огромного дуба.

Команда «Ко мне!» вернула Фреда, Этель, Никки и Хьюго к одеялу, на котором сидели Рената и Эми.

Шесть собак, спасенных со щенячьей фермы, улеглись на лужайке в отдалении, как было и до игры. Другим собакам они доверяли, но людей все еще остерегались, даже тех, которые их спасли.

Через какое-то время Рената открыла пакет с овсяным печеньем. Угостила Этель и Хьюго, тогда как Эми позаботилась о Фреде и Никки.

Возможность полакомиться печеньем подняла собак-призраков с травы. Они осторожно приблизились, виляя хвостами.

Эми могла гордиться своими детками: получив по печенью, они, пусть и с неохотой, отошли, освобождая место для других собак, чтобы и те могли полакомиться.

Осторожно, губами и языком, спасенные собаки брали печенье из пальцев Эми. Ни разу она не почувствовала соприкосновения с зубами, ни одна из шести собак не попыталась утащить пакет с печеньем.

— Тебя никогда не кусала собака со щенячьей фермы? — спросила Эми Ренату.

— Нет. Они попали сюда все в язвах, некоторые полуслепые от глазных инфекций, которые никто не лечил, жили в клетках, где едва помещались, от людей видели только плохое, никогда не слышали доброго слова. Вроде бы они должны ненавидеть нас. Но у них такие нежные рты, не так ли? И благородные сердца.

Иногда ночью Эми не могла заснуть, думая о том, что некоторым собакам устроен ад на земле, злясь и мучаясь бессилием.

На большинстве щенячьих ферм содержалось от десяти до двадцати собак, но встречались и крупные, где в жутких условиях жили до тысячи, а то и больше. Не жили, конечно, просто существовали, в вечном отчаянии.

У щенков еще была надежда на лучшую жизнь, но только не у этих собак. А поскольку заводчики не стремились создавать собакам сносные условия, не говоря уже о том, чтобы улучшать породу, то и щенки рождались больными, что сокращало им жизнь.

Респектабельные магазины, торгующие домашними животными, вроде «Петко» или «Петмарта», реализовывали программу по поиску новых хозяев для бездомных собак, но щенков не продавали.

Другие магазины, особенно работающие через Интернет, или заводчики, дающие объявления в газеты, заявляли, что получают щенков с маленьких ферм, где их окружали заботой и любовью, хотя на самом деле сук и кобелей на этих фермах жестоко эксплуатировали, чтобы свести расходы к минимуму и получить максимальную прибыль.

Свидетельство Американского клуба собаководства[172] указывало только на чистоту породы, но не говорило об условиях, в которых содержались собаки-производители. Каждый год сотни тысяч щенков, выращенных на таких вот фермах, получали бумаги, подтверждающие их чистопородность.

Эми выступала в школах, в домах престарелых, везде, где ее слушали: «Берите в дом спасенных собак. Или покупайте щенков у уважаемого заводчика, следуя рекомендациям клуба той или иной породы, скажем, Американского клуба золотистых ретриверов. Идите в собачьи приюты. Каждый год четыре миллиона собак умирают там, не найдя дома. Четыре миллиона! Полюбите бездомную собаку, и вы будете десятикратно вознаграждены. Отдавая деньги баронам щенячьих ферм, вы помогаете творить ужас».

Слушали ее всегда внимательно, аплодировали. Может, до кого-то ей и удавалось достучаться.

Она прекрасно понимала, что мир ей не изменить. Он не мог поменяться. Безразличие столь многих людей к страданиям собак доказывало, во всяком случае ей, что человечество падает в бездну, и придет день, когда ему придется заплатить по счетам. Она делала лишь то, что могла: за год спасала от жалкой и преждевременной смерти несколько сотен собак.

После того как Рената и Эми раздали печенье, три собаки сразу отошли, две побыли подольше, и лишь одна, Корица, села рядом с Ренатой, как бы говоря: «Ладно, я готова рискнуть, доверюсь этим людям».

— Корица будет одной из твоих спасителей душ, — предрекла Рената.

Эми верила, что у собак есть духовное предназначение. Возможность любить собаку и относиться к ней с добротой она рассматривала как шанс на искупление грехов, который давался заблудшему и эгоистичному человеческому сердцу. Собаки беспомощны и невинны, а ведь именно отношение к самым слабым и определяет судьбу нашей души.

Корица посмотрела на Эми. Действительно, только такие глаза и могли спасти душу.

Геометрическая фигура суждения — круг. Ненависть — это змея, которая кусает себя за хвост, круг сходится в точку, потом исчезает. Гордость — такая же змея, и зависть, и жадность. Любовь, однако, петля, колесо, которое катится и катится. Нас спасают те, кого спасли мы. Спасенные становятся спасителями своих спасателей.

Когда Эми выезжала из «Ранчо последнего шанса» со своими тремя детками, на шоссе она сворачивала очень медленно, чтобы запомнить номерной знак «Лендровера».

Направилась на запад, и этот автомобиль последовал за ней. Может, водитель думал, что она слишком наивна и понятия не имеет о том, что такое слежка. А может, его не волновало, знает она, что за ней следят, или нет.

Глава 21

Шуршание и шелест за спиной Брайана усилились, но громкости, в сравнении с первым разом, определенно недоставало. Он повернулся на стуле, чтобы взглянуть на источник этого странного звука, и обнаружил, что на кухне, кроме него, никого нет.

Когда звук повторился, Брайан посмотрел на потолок, гадая, может, что-то не так с крышей. Но в окне увидел все то же тихое утро.

Продолжив работу над центральной частью глаза собаки, он сломал карандаш. Второй. Третий.

Пока затачивал их, напряженную тишину нарушал лишь скрип лезвия по грифелю.

Даже когда громкость звука, источник которого определить Брайан не мог, достигала максимума, этот звук не пугал, во всяком случае, не вселял страх (разве что самую малость) в Брайана, но чувствовалось, что исходит этот звук от чего-то огромного, пусть и мирного.

Рожденный в торнадо, Брайан уважительно относился к хаосу, который могла сеять природа, и к внезапному порядку (называйте это судьбой), открывающемуся после того, как хаос рассеивался. В этом многокомпонентном звуке что-то было от хаоса, но Брайан чувствовал в нем свою судьбу.

Заточив карандаши, он вновь взялся за рисунок.

А через несколько мгновений звук повторился, и у Брайана не осталось сомнений, что доносится он сверху. Возможно, с чердака.

Рисунок вновь загипнотизировал Брайана, опять он почувствовал, что находится на грани наиважнейшего откровения. Обнаружение источника звука не могло идти ни в какое сравнение с игрой света и тени в центре возникающего на бумаге образа.

Брайан наклонился вперед. Рисунок раскрывался, стремясь заполнить все его поле зрения.

После еще нескольких минут работы по странице пролетела тень. Бесформенная и быстрая, но вызвала тревогу, сходную с той, которую он ощутил, когда впервые услышал тот самый странный звук и вскочил, опрокинув стул.

На кухне было одно, едва ли не полностью задернутое занавеской окно, так что без включенной люстры под потолком ему пришлось бы работать в сумраке.

Летящую тень могла вызвать бабочка, пролетевшая под люстрой. Только бабочка могла летать так бесшумно.

Брайан оглядел комнату. Если бабочка где-то и уселась, найти ее ему не удалось.

Справа, краем глаза, он уловил движение другой тени, высоко на стене. Или подумал, что уловил. Повернул голову, поднял глаза, ничего не увидел.

Тут же засек еще одну тень, на полу. Или подумал, что засек.

Взгляд вернулся к незаконченному рисунку. Руки слишком сильно тряслись, чтобы он мог пустить в ход карандаш.

Брайан поднялся. Тени больше не летали, но странный звук откуда-то доносился, возможно, из других комнат квартиры.

После короткой заминки он вышел из кухни.

Отражение в зеркале, которое висело в коридоре, ужаснуло его. Бледное лицо, темные мешки под налитыми кровью глазами.

Пройдя коридор, Брайан остановился под ведущим на чердак люком. Чтобы достать до ручки на крышке люка, ему требовалась стремянка.

Чем дольше он смотрел на крышку, тем сильнее крепла убежденность в том, что на чердаке кто-то сидит или свисает головой вниз со стропил и слушает.

Усталость не только туманила разум, но и распаляла воображение. Здравомыслие покидало его. На чердаке могла ждать только пыль. Пыль и пауки.

За последние сутки он спал только час. А долгие часы рисования окончательно вымотали его.

В спальне, не раздеваясь, он вытянулся на разобранной постели, с которой почти двенадцатью часами раньше его поднял телефонный звонок Эми.

Жалюзи оставались опущенными. Серый свет проникал только из коридора, через открытую дверь.

Глаза жгло, в них словно насыпали песку, но Брайан не мог их закрыть. Под потолком никакие тени не летали.

Из памяти выплыл кристально чистый голосок девочки, поющей на кельтском языке.

Ее глаза, синие, с толикой лилового.

Глаза Карла Брокмана, словно два ствола дробовика.

Слово pigkeeper на экране компьютера.

Брайану очень хотелось спать, но он боялся закрыть глаза. Не отпускала жуткая мысль: смерть ждала, чтобы забрать его во сне. Некое крылатое существо грозило спуститься вниз, прижаться своим ртом к его рту и высосать из него жизнь.

Глава 22

После пяти часов сна Харроу просыпается уже после полудня, не в комнате без окон, где они занимались сексом, а в главной спальне дома из желтого кирпича.

И пусть затянутые шторы практически не пропускают свет, он может сказать, что Лунная девушка уже ушла. Ее присутствие чувствуется даже в темноте, она, как надвигающаяся гроза, прибавляет немало миллибаров к естественному атмосферному давлению.

На кухне он варит себе крепкий кофе. Через окно видит ее во дворе, на крошечном островке травы среди моря камня.

С кружкой дымящегося ароматного напитка выходит из дома. Для конца сентября день теплый.

Дом из желтого кирпича стоит среди бежевого гранита. Круглые валуны, словно костяшки гигантских кулаков, высятся по периметру выложенного кирпичом внутреннего дворика.

Харроу пересекает внутренний дворик, держа курс на островок травы. Долгие десятилетия, а то и века, ветер приносил почву в глубокую овальную впадину в граните. С почвой туда попали и семена.

В центре травяного овала растет мексиканская сосна высотой в восемьдесят футов. Ее раскидистые ветви фильтруют лучи полуденного солнца десятидюймовыми иглами.

Лунная девушка сидит на одеяле, на ее теле свет играет с тенью. Она — зрелище, и прекрасно это знает. Притягивает взгляды точно так же, как сила тяжести тащит камень на дно колодца, в мокрую тьму.

На ней только черные трусики и бриллиантовое ожерелье, подаренное ей Харроу. Она в теле, но гибкая, с загорелой на солнце кожей и самоуверенностью кошки. С пятнами тени и бликами солнца на теле она напоминает ему леопарда на отдыхе, только что отобедавшего добычей и всем довольного.

Рядом с ней на одеяле стоит черная лакированная шкатулка, выложенная внутри красным бархатом. В ней разнообразные ножницы, щипцы, пилки и другие инструменты, необходимые для ухода за ногтями.

Хотя она никогда не ходит к маникюрше, ногти у нее в идеальном состоянии, пусть длина их чуть короче, чем принято в эти дни. Ногтями она может заниматься часами.

Страх перед скукой заставляет Лунную девушку уходить в себя. Для нее другие люди — плоские актеры на экране телевизора, она не способна представить себе, что они такие же трехмерные, как и она. Окружающий ее мир сер и пуст, зато внутренний — богат.

Харроу садится на траву, в нескольких футах от ее одеяла, потому что в такие моменты она не поощряет близости. Пьет кофе, наблюдает, как Лунная девушка красит ногти, задается вопросом: а какие мысли роятся в ее голове, когда она этим занимается?

Его бы не удивило, если б он узнал, что никаких сознательных мыслей в голове у Лунной девушки сейчас нет и она пребывает в трансе.

Пытаясь понять ее, он узнал о состоянии, именуемом автоматизмом. Так называют состояние, когда поведение не контролируется разумом, и, возможно (возможно, и нет), Лунная девушка в нем и находится.

Обычно автоматизм длится минуты. Но всегда есть исключения из правил, а Лунная девушка — сама по себе такое исключение.

Пребывая в состоянии автоматизма, она может часами заниматься своими ногтями, не отдавая себе отчета в том, что делает. Потом и не вспоминает о том, что подрезала, подтачивала, полировала ногти.

Он хотел бы посмотреть, как в таком состоянии она совершает убийство. Наверное, захватило бы дух: холодная красота, пустые глаза, бесстрастное лицо, пронзающий тело нож.

Он сомневается, что она убила кого-то в состоянии автоматизма и когда-нибудь убьет, потому что убийство, особенно гибель людей в огне, едва ли не то немногое, чем может помочь ей окружающий мир в борьбе со скукой. Ей нет необходимости убивать в трансе, потому что она может убивать в полном сознании. Получая от этого удовлетворение и не испытывая угрызений совести.

Частенько она занимается собой, и не только ногтями, большую часть дня. Для себя она — целый мир, и ее тело — лучшая защита от скуки.

Иногда всю вторую половину дня она моет золотые волосы шампунями, бальзамами-ополаскивателями на натуральной основе, сушит на солнце, медленно расчесывая, делает себя массаж шеи и кожи головы.

По характеру непоседа, Харроу тем не менее может часами наблюдать, как занимается она собой. Его успокаивает ее совершенная красота, безграничное спокойствие, абсолютная погруженность в себя, она вселяет в него чувство надежды, хотя он еще не может определить, на что именно он надеется.

Обычно Лунная девушка занимается собой в молчании, и Харроу не уверен, известно ли ей о его присутствии. На этот раз, через какое-то время, она спрашивает:

— Он дал о себе знать?

— Нет.

— Я устала от этого места.

— Надолго мы не задержимся.

— Лучше бы ему позвонить побыстрее.

— Он позвонит.

— Я устала от этого шума.

— Какого шума? — спрашивает он.

— Море бьется о берег.

— Большинству людей этот шум нравится.

— Он заставляет меня думать.

— Думать о чем? — спрашивает он.

— Обо всем.

Он не комментирует.

— Я не хочу думать.

— О чем? — уточняет он.

— Ни о чем.

— Когда все будет сделано, мы переберемся в пустыню.

— Скорее бы все закончилось.

— Солнце и песок, никакого прибоя.

Плавными движениями кисточки она красит ноготь пурпурным лаком.

По мере того как земля уходит от солнца, пушистая тень сосны простирает свои крылья к дому.

За травяным овалом, под гранитными утесами, волны бьют о берег.

На западе синее море выглядит холодным, суровым. Оно преобразует золотые лучи солнца в стальные чешуйки, которые надвигаются на них, как гусеницы боевой машины.

— Мне приснился сон, — говорит она после короткой паузы.

Он молчит.

— О собаке.

— Какой собаке?

— Золотистом ретривере.

— И что с того?

— Мне не понравились ее глаза.

— А что с ними такое?

Она не отвечает, выдерживает долгую паузу.

— Если увидишь ее, убей.

— Кого… собаку?

— Да.

— Ты же видела ее во сне.

— Она существует и в реальной жизни.

— Это не опасная порода.

— Собака, о которой я говорю, опасна.

— Пусть будет по-твоему.

— Убей, как только увидишь.

— Хорошо.

— Убей наверняка.

— Хорошо.

— Убей жестоко.

Глава 23

Легкий ветерок покачивает траву на лугу, поднимающемся к вершине холма, с которой тянутся вниз тени дубов.

Сладкий запах травы, теплый воздух, великолепие дубов… Эми кажется, что рай можно найти и до ухода из этого мира.

«Золотое сердце» получило эти двенадцать акров по завещанию Джулии Пападакис, у которой после спасения жили многие золотистые ретриверы, прежде чем для них находили постоянный дом.

Единственная родственница Джулии, племянница Линни, которой отошли тридцать шесть миллионов, осталась недовольна и оспорила завещание, желая заполучить этот достаточно дорогой участок земли. Линни могла потратить на адвокатов миллионы, Эми приходилось оставаться в рамках жесткого бюджета.

В настоящее время, после одиннадцати лет деятельности организации, офисом «Золотого сердца» по-прежнему оставался кабинет в доме Эми, и содержать спасенных собак они могли только у добровольцев. Когда собак оказывалось слишком много, Эми размещала их в псарнях больниц для животных, которые делали ей скидку.

У нее щемило сердце, когда приходилось отдавать в больницу хоть одну собаку. Даже если они прибывали не избитыми и не зараженными клещами, даже если к состоянию здоровья претензий не было, спасенные собаки требовали повышенного внимания, которого не могли получить от персонала псарни.

Здесь, на этом холме, на этом лугу, с решимостью и милостью Божьей, Эми собиралась построить приют, где «Золотое сердце» смогло бы принимать всех спасенных собак, осматривать их, купать, готовить к жизни в новых домах. Тех, кого не удалось бы быстро пристроить, кто требовал достаточно долгого лечения, ждала бы теплая, просторная, кондиционированная псарня, где собаки получали бы должный уход двадцать четыре часа в сутки. В состав комплекса входили бы клиника, игровая и дрессировочная площадки, закрытый манеж на случай ненастной погоды…

Однако пока иск Линни разбирался в суде, только детки Эми могли насладиться этим залитым солнечными лучами лугом и тенью под дубами. Фред и Этель бегали по траве, гонялись друг за другом, шли по следу зайца или белки.

Никки оставалась рядом с хозяйкой.

Эми съехала с шоссе и прямо по лугу поднялась на вершину холма, где и припарковалась. «Лендровер» просто остановился на обочине.

И Никки смотрела на стоявший внизу автомобиль, не отвлекаясь на новые запахи, не поддаваясь соблазну поиграть с другими собаками.

Хотя Эми привезла бинокль Ренаты, воспользоваться им ей не пришлось. Водитель оставался в кабине, и на таком расстоянии, через стекло, она не смогла бы разглядеть его лицо и в бинокль.

Она задалась вопросом: может, Линни Пападакис решила установить за ней слежку?

Хотя определение суда запрещало «Золотому сердцу» строить что-либо на спорной территории, пока суд не примет решения по завещанию тетушки Линни, Эми имела полное право появляться на этих двенадцати акрах. Вот и не могла представить себе, какую выгоду надеется получить Линни от такой вот слежки.

Никки негромко зарычала.

Глава 24

Закончив тщательный обыск дома Редуинг, Вернон Лесли вернулся на кухню и по мобильнику позвонил Бобби Онионсу.

— Ты еще с ней?

— Хотел бы быть на ней, — ответил Онионс.

— Давай по делу.

— Она на этом поле.

— Каком поле?

В автомобиле Онионса стоял транспондер, связанный со спутниковой навигационной системой, который выводил на дисплей приборного щитка точные координаты «Лендровера», долготу и широту, в градусах и минутах. Эти координаты Онионс и зачитал Верну.

— Это где, в Камбодже? — устало спросил Верн.

— Какая Камбоджа? Ты ничего не знаешь о широте и долготе. Как ты можешь делать свою работу, не зная основ?

— Чтобы быть сыщиком, мне нет нужды знать широту и долготу.

— Сыщиком, — пренебрежительно повторил Онионс. — Ты небось еще называешь холодильник ледником. На дворе новый век, Верн. Нынче у нас военизированная профессия.

— Частный сыск — не военизированная профессия.

— Мир становится опаснее с каждой неделей. Людям нужны частные детективы, частные телохранители, частная служба безопасности, частная полиция, и мы все это олицетворяем. Полиция — военизированная организация.

— Мы — не полиция, — упорствовал Верн.

— У тебя свое представление о нашей профессии, у меня — свое, — подвел черту Онионс. — Главное — я с ней, и я знаю ее точные географические координаты. Если бы мне пришлось уничтожить ее ракетным ударом, проблем не возникло бы.

— Ракетным ударом? Она всего лишь женщина.

— А Усама бен-Ладен — всего лишь мужчина. Если бы у них были точные координаты его местонахождения, они нанесли бы ракетный удар.

— Ты всего лишь частный детектив. Не в твоей власти отдавать приказ о нанесении ракетного удара.

— Я лишь говорю, что, будь у меня такая власть, я бы смог отдать такой приказ, поскольку у меня есть точные координаты.

— Рад за тебя, — пробурчал Верн, давая себе слово привлекать к последующим совместным проектам другого частного детектива.

— В любом случае, она на вершине холма, на солнце, в тень не ушла, ее силуэт четко очерчен на фоне синего неба. Снять ее из снайперской винтовки, скажем, из «СИГ-550», сущий пустяк.

Верн поморщился.

— Скажи мне, что не смотришь на нее через окуляр оптического прицела.

— Не смотрю. Разумеется, не смотрю. Просто говорю.

— А «СИГ-550» при тебе? — спросил Верн.

— Конечно. Входит в базовый набор снаряжения. Никогда не знаешь, а вдруг понадобится.

— И где сейчас твоя снайперская винтовка, Бобби?

— Расслабься. В багажном отделении «Ровера». Завернута в одеяло.

— Мы — не киллеры, Бобби.

— Я знаю, что не киллеры. Я знаю, Верн. Я лучше тебя знаю, кто мы. Расслабься.

— В любом случае, никто не хочет ее смерти.

— Всегда найдется кто-то, кто хочет смерти кого-то, Верн. Готов спорить, человек сто хотели бы, чтобы ты умер.

— А сколько человек хотели бы, чтобы умер ты, Бобби?

— Наверное, тысяча, — в голосе Онионса определенно слышались нотки гордости.

— От тебя требовалось только следить за ней и дать знать, если она поедет домой.

— Именно этим я и занимаюсь, Верн. Сейчас она на вершине холма со своими собаками, и ее силуэт четко виден на фоне неба.

— Я закончил. Уеду, как только отключу связь. Так что и тебе больше незачем следить за ней.

— Я не против. Тем более что работаю на тебя лишь до встречи с бумажником.

— Бумажником? Каким бумажником?

— Так я называю клиента. Я называю клиента бумажником.

— Я называю его клиентом.

— Этим ты меня не удивил, Верн. А как ты называешь объект наблюдения вроде этой женщины?

— Я называю ее объектом, целью, птичкой.

— Все это так старо, — пренебрежительно бросил Бобби. — В наши дни объект наблюдения зовется обезьяной.

— Почему? — удивился Верн.

— Потому что юрский период уже закончился, Верн.

— Тебе — двадцать четыре, мне — только тридцать девять.

— Пятнадцать лет, Верн. Это много. Все так быстро меняется. Ты по-прежнему хочешь встретиться в половине третьего, прежде чем мы поедем на встречу с бумажником?

— Да. В половине третьего.

— В том месте, где и договаривались?

— Да. В том месте, где и договаривались. В половине третьего. Послушай, Бобби…

— Что?

— Если человек — говнюк, как его нынче называют?

— Я думаю, говнюк — слово на все времена. Увидимся в половине третьего.

Верн разорвал связь, оглядел веселенькую желто-белую кухню. Уходить определенно не хотелось. Эми Когленд, она же Эми Редуинг, жила тут очень неплохо.

Заперев за собой дверь, Верн направился к ржавому «Шевроле», держа в руке мешок с добычей. Чувствовал себя старым и никому не нужным.

Но, когда уезжал, мысли его переключились на Вона Лонгвуда, на летающий автомобиль из «Второй жизни», и настроение начало улучшаться.

Глава 25

Полдюжины морских чаек падают с неба, пронзительно кричат, рассаживаясь на верхних ветках мексиканской сосны, замолкают, похоже, одновременно заметив опасность, и тут же взлетают в неистовом хлопанье крыльев.

Потревоженная чайками, а может, сама по себе, девятидюймовая шишка срывается вниз и приземляется на одеяло рядом с Лунной девушкой.

Она не реагирует на крики чаек, на хлопанье крыльев, на падение шишки. Продолжает неспешно красить ногти.

— Ненавижу чаек, — через какое-то время разлепляет губы.

— Скоро уедем в пустыню, — обещает Харроу.

— Туда, где очень жарко.

— Палм-Дезерт или Ранчо-Мираж.

— И никакого прибоя.

— Никаких чаек, — поддакивает он.

— Только жаркое, безмолвное солнце.

— А ночью — освещенный луной песок.

— Я надеюсь, небо там белое.

— Ты говоришь про небо над пустыней? — спрашивает он.

— Иногда оно почти белое.

— Это в августе.

— Белое, словно кость. Я видела.

— На большой высоте, как в Санта-Фе.

— Белое, словно кость.

— Как захочешь, так и будет.

— Мы поедем от огня к огню.

Он не понимает, поэтому ждет продолжения.

Она заканчивает красить последний ноготь. Наворачивает крышку с кисточкой на флакон с пурпурным лаком.

Вскидывает голову, длинные волосы колышутся за плечами, голые груди стоят.

Далеко в море один корабль плывет на север, второй — на юг.

Когда один перекрывает другой, возникает ощущение, что тот ушел на дно.

Такая ассоциация не возникла бы у него до встречи с Лунной девушкой.

Со временем все корабли тонут или их пускают на металлолом. Со временем все становится ничем. Прекращение существования — конечный итог всего существующего.

Так почему не может прекратиться существование чего-то конкретного, скажем, корабля или человека, в любой момент, безо всякой на то причины?

— Мы сожжем их всех, — говорит она.

— Если ты этого хочешь.

— Завтра вечером.

— Если они приедут сюда.

— Они приедут. Сожжем их до костей.

— Хорошо.

— Сожжем их, а потом отправимся в пустыню. От огня к огню.

— Когда ты говоришь, что мы сожжем их всех… — начинает Харроу.

— Да. Ее тоже.

— Я подумал, еще будет время…

— Ее следовало сжечь десятью годами раньше.

— После пожара… — Лунная девушка встречается с ним взглядом. — …кто отсюда уедет? — заканчивает он вопрос.

— Я, — отвечает она. — И ты. Вместе.

Он думает, что говорит она искренне, не кривит душой. Но тем не менее понимает, что должен быть начеку.

— Белое небо, давящее на плоский белый песок, — говорит она. — Вся эта жара.

Он наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти. Потом спрашивает:

— Ты ее кормил?

— Теперь это пустая трата еды.

— Она должна быть в хорошей форме.

— Почему?

— Он захочет увидеть ее.

— Чтобы заманить его.

— Да.

— Тогда мы ее покормим.

Он начинает подниматься.

— Когда у меня высохнут ногти, — добавляет она.

Харроу вновь усаживается на траву, наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти.

Через какое-то время переводит взгляд на море. Солнце так серебрит его, что поверхность кажется чуть ли не белой.

Он не может найти ни одного корабля, ни плывущего на север, ни — на юг. Возможно, они спрятались в солнечном блеске.

Глава 26

«Лендровер» отбыл, когда Эми и собаки еще оставались на лугу. Потом она поехала на встречу в собачий приют на юге округа, и ее уже никто не сопровождал.

— И что все это означает? — спросила она собак, но они понятия не имели.

По приезде в приют Эми оставила своих деток в машине, только опустила все стекла на дюйм, чтобы обеспечить циркуляцию воздуха.

Ни Фред, ни Этель, ни Никки не выразили желания сопроводить ее. Собаки понимали, где находятся. И выглядели подавленными.

Бухгалтер Эми, Даниэла Чибоки, также доброволец «Золотого сердца», дожидалась ее в обшарпанном офисе собачьего приюта.

— Вчера ты выкупила собаку за две тысячи баксов? — первым делом спросила она.

— Вроде бы да, если смотреть с этой стороны, получается, что так, образно говоря.

— И что мне с тобой делать?

— Мамочка, думаю, ты можешь отправить меня в военное училище, чтобы из меня там выбили дурь.

— Если бы я была твоей матерью, ты бы знала цену доллару.

— Ты всего на пять лет старше меня. Ты не можешь быть моей матерью. Только моей мачехой, если бы вышла замуж за моего отца.

— Эми…

— Но, поскольку я никогда не знала, кто был моим отцом, я не могу познакомить тебя с ним. И потом, эти две тысячи баксов я взяла не со счета «Золотого сердца». Они — мои.

— Да, и каждый год, когда пожертвований на работу нашей организаций не хватает, ты покрываешь разницу из своего кармана.

— Я всегда жду, что Бэтмен в образе Брюса Уэйна выпишет чек, но напрасно.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, то через пять лет у тебя не останется ни цента.

— Пять лет — это вечность. За пять лет может случиться что угодно. А собакам я нужна сейчас. Я тебе говорила, что ты очень похожа на Одри Хепберн?

— Не пытайся сменить тему. Одри Хепберн не была наполовину японкой и наполовину норвежкой.

— Как вообще встретились твои родители? Работали на китобойном судне? Китовый жир, амбра и любовь с первого взгляда? Слушай, Муки уже виделся с Джанет Брокман?

Мукаи Чибоки, мужа Дани и юриста «Золотого сердца», друзья звали Муки.

— Он собирается заняться ее разводом pro bono[173], — ответила Дэни. — Маленький мальчик и девочка чуть не разбили ему сердце.

Юридическая фирма Муки, он специализировался на сделках с недвижимостью, располагалась в скромном двухэтажном доме в Корона-дель-Мар. И редкий прохожий мог представить себе, что у шести его клиентов состояние оценивалось более чем в миллиард долларов.

Собак в офисе Муки привечали. Каждый день он отправлялся на работу со своим золотистым ретривером Бойко и всегда приветствовал Фреда и Этель восклицанием: «Милые детки!»

— Готова туда идти? — спросила Эми.

— Нет.

— Я тоже.

Работники собачьего приюта хорошо их знали. Они бывали здесь как минимум раз в неделю.

Лютер Остин, присматривающий за собаками, провел их в дальнюю часть здания, в псарню.

Маленькие, но чистые клетки тянулись вдоль бетонной дорожки, и во всех были собаки. Большие — по одной в клетке, маленькие иной раз делили клетку на двоих или троих.

Некоторые пребывали в такой депрессии, что лежали, глядя в никуда, даже не поднимая головы.

Иногда какая-нибудь из маленьких собак тявкала, но большинство помалкивало, словно знали, что их судьба — чей-то дом или усыпление — зависит от поведения.

Большинство составляли дворняги. Примерно четверть выглядели чистопородными. Каждая собака была прекрасна по-своему, и для всех время неумолимо отсчитывало оставшиеся дни и часы.

Поскольку количество брошенных собак значительно превышало возможности всех организаций, занимающихся их спасением, каждой приходилось ограничиваться какой-то одной породой.

В собачьих приютах старались как могли, чтобы пристроить беспородных собак. И тем не менее каждый год усыпляли их тысячами.

Эми хотелось останавливаться у каждой клетки, почесать за ухом и погладить каждую собаку, но она не хотела будить в них ложные надежды, да и не смогла бы оставить собаку, прикоснувшись к ней.

Лютер Остин подвел их к двум собакам, ради которых они и приехали. Первой была Мэнди, чистокровный золотистый ретривер, милая девочка девяти лет от роду, морда которой побелела от возраста.

Хозяева Мэнди вышли на пенсию. Они хотели провести несколько лет, путешествуя по Европе. Мэнди более не вписывалась в их жизнь.

— У нее артрит, — доложил Лютер, — и зубы не в таком хорошем состоянии, как хотелось бы, но в целом она здорова, и впереди у нее не один год полноценной жизни. Нам трудно пристроить собаку ее возраста. Она, вероятно, сторицей отплатит за любовь, которую получит, и заслуживает лучшей доли, чем усыпление.

— Мы ее берем, — кивнула Дани.

Второй сиротой был кобель, наполовину золотистый ретривер, наполовину кто-то еще, с определением породы получалось не очень, возможно, австралийская овчарка. Его нашли в промышленной зоне, в ошейнике, но без закрепленной на нем бирки со всеми необходимыми сведениями.

— Похоже, его там бросили, — пояснил Лютер. — Пару недель он оставался предоставленным самому себе, вот и отощал.

Бездомный пес стоял у дверцы клетки, сунув черный нос в ячейку проволочной сетки.

— Как думаешь, сколько ему лет? — спросила Дани.

— Года три-четыре. Никаких болезней.

— Он прошел осмотр у ветеринара? — спросила Эми.

— Нет. Если вы его возьмете, мы все оплатим. Клещи у него есть, но немного.

Ежегодные поиски дома для нескольких сотен чистопородных собак представляли собой нелегкую задачу. А уж пристроить беспородку было куда труднее.

Хвост двигался без перерыва. Уши стояли торчком, карие глаза молили.

— Мальчик приучен к тому, что все дела положено делать на улице, — добавил Лютер. — И он выполняет несколько основных команд вроде «Сидеть» или «Лечь».

Дрессированную, пусть даже по минимуму, собаку пристроить было проще, поэтому Эми с облегчением сказала: «Мы его берем».

— Идите оформлять бумаги, — кивнул Лютер, — а я их вам приведу.

Когда они возвращались по дорожке с клетками, Дани взяла Эми за руку. Так она делала всегда. В глазах у нее стояли слезы. Навернулись они и на глаза Эми.

Ей было очень тяжело идти мимо клеток с собаками, большинство которых ждало усыпление.

Случалось, Эми теряла веру в человечество, и чаще всего это чувство охватывало ее в те дни, когда ей приходилось бывать в собачьих приютах.

Некоторые платили за верность безразличием и не думали об этом до своего последнего часа, когда уже им предстояло просить о снисхождении, которого не дождались от них те, кто им полностью доверял.

Глава 27

Харроу делает сэндвич с сыром и ветчиной, добавляет на тарелку два маринованных огурчика, ставит тарелку на поднос вместе с контейнером, в котором картофельный салат. Добавляет два пакетика с картофельными чипсами и один — с печеньем. Она любит рутбир[174], так что на подносе появляются и две банки из холодильника.

Как только он заканчивает сервировать поднос, на кухню входит Лунная девушка. В черных слаксах и свитере. Бриллиантовое ожерелье, которое он ей подарил, она не сняла, более того, добавила бриллиантовый браслет, подарок от кого-то другого.

— Я бы могла это сделать сама, — говорит она, глянув на поднос.

— Решил освободить тебя от лишних забот.

Ее зеленый взгляд остр, словно края осколков разбитой бутылки.

— Ты всегда что-то для меня делаешь.

Эту натянутую высоко над землей струну он знает прекрасно. Проходил по ней множество раз.

— Мне это нравится.

— Что-то для меня делать?

— Да.

— А как насчет нее?

— Что насчет нее?

— Ты даешь ей то, что она любит.

Он пожимает плечами.

— То, что у нас есть.

— Ты все это купил.

— В следующий раз дай мне список.

— И тогда ты купишь именно то, чем я хочу ее кормить?

— Совершенно верно.

Она снимает крышку с контейнера с картофельным салатом, нюхает его.

— Ты ее жалеешь, не так ли?

— Нет.

— Не жалеешь?

— А с чего мне ее жалеть?

Она плюет в картофельный салат.

— Не с чего.

Он молчит.

Вновь она плюет в картофельный салат.

Смотрит на него, пытаясь прочитать выражение его лица.

В отличие от нее, он контролирует не только тело и разум, но и эмоции. Встречается с ней взглядом и не отводит глаз.

— Побереги свое сочувствие для меня.

— По отношению к ней я ничего не испытываю.

— Даже отвращения?

— Она — никто.

Лунная девушка может смотреть на тебя пол вечности. Наконец протягивает к нему контейнер.

— Ты тоже.

Без малейшей задержки он плюет в контейнер.

Она ему улыбается.

Он не решается ответить улыбкой. Боится, что она примет его улыбку за насмешку.

В третий раз она плюет в картофельный салат, скрывает крышку, ставит контейнер на поднос.

— Может, я дам тебе чиркнуть спичкой.

Он не знает, что на это ответить, не подставив себя под удар, поэтому молчит.

— Завтра вечером, — добавляет она.

— Ты хочешь это сделать?

— Ты — нет?

— Я сделаю, если будет на то твое желание.

— Чего ты хочешь? — спрашивает она.

— Тебя.

— Почему?

— А что еще здесь есть?

— Скука.

— Да.

Она берет поднос.

— Я его отнесу, — предлагает он.

— Нет. Ты иди первым, откроешь дверь.

Он выходит из кухни, она — за ним.

— Сейчас мы немного позабавимся, — слышит он ее голос.

Глава 28

Из салона «Экспедишн» Фред, Этель и Никки наблюдали, как Мэнди и безымянного пса загрузили в багажное отделение внедорожника Дани Чибоки.

В небе появились редкие облачка. И хотя у земли воздух оставался недвижным, как старая одежда в глубине стенного шкафа, на большой высоте ветер гнал клочья белой ваты с запада на восток.

Убедившись, что собаки уже в багажном отделении, Дани захлопнула заднюю дверцу. Повернулась к Эми.

— Я серьезно, Эми. Пять лет.

— Что-нибудь случится. Возможно, увеличатся пожертвования. Я всюду обращаюсь за грантами.

— Но количество собак, нуждающихся в спасении, растет куда быстрее, чем сумма поступающих к нам денег.

— Пока — да, но ведь это не закон экономики. Со временем потребность в деньгах и ресурсы уравняются. Не могут же люди и дальше выбрасывать на улицу так много собак.

— Оглянитесь вокруг, девушка. Мир никогда не был более мрачным. И становится только хуже.

— Нет, я знавала куда более худшие времена.

Эми редко говорила о прошлом и всегда обтекаемо. Иногда задавалась вопросом, а как воспринимают ее подруги: просто скрытной женщиной, или подозревают, что у нее есть какие-то страшные тайны?

Ответом стало любопытство, разом появившееся в глазах Дани.

Но продолжения не последовало, и Дани сменила тему.

— Тебе следует подумать о том, чтобы найти работу.

— Это моя работа. Собаки.

— Это веление души. Призвание. Но только не работа. За работу платят.

— Это все, что я умею, Дани. Последние десять лет я только этим и занималась. Меня никуда не возьмут.

— Вот в это я не поверю. Ты умная, энергичная…

— Я — избалованная, богатенькая девочка, которая проживает полученное наследство.

— Ты уже не богатенькая, а если бы и была, избалованной тебя не назовешь, — Дани покачала головой. — Я люблю тебя, как сестру, Эми.

Эми кивнула.

— Я тоже.

— Может, когда-нибудь ты откроешься мне, как открылась бы сестра.

— Боюсь, ты узнаешь то же, что тебе известно сейчас. Открываться нечему. — Она поцеловала Дани в щеку. — Я — не книга, а буклет.

— Да, конечно, — Дани подпустила в ответ сарказма.

— Скажи Муки, что я ему очень признательна за Джанет.

Уже открыв водительскую дверцу внедорожника, Дани повернулась к Эми.

— А что это за маленькая девочка?

— Тереза? Не знаю. Она, возможно, страдает аутизмом, а может, это защитная реакция на… обстановку в доме.

— Муки рассказал мне такую странную историю, которая произошла сегодня в его кабинете.

Эми подняла руку к медальону на шее, камее из мыльного камня, только вместо классического профиля женщины на нем вырезали голову золотистого ретривера. Она никогда не носила других украшений.

— Девочка подходит прямо к Бойко, садится рядом на пол, гладит его.

Прошлой ночью, когда Эми на руках заносила девочку в дом Лотти Августин, Тереза протянула ручку и коснулась медальона.

— Потом, когда они собрались уходить, она говорит Муки: «Рака больше не будет».

«Ветер, — сказала Тереза, вертя в пальчиках медальон. — Ветер… колокольчики».

— Муки не говорил, что Бойко недавно прошел курс химеотерапии. Вообще не упоминал о раке.

— Может, им сказала Лотти, — предположила Эми.

— Маловероятно, не так ли?

Двадцатью годами раньше единственный ребенок Лотти умер от рака. Еще через пять лет та же болезнь свела в могилу ее мужа. Лотти никогда не говорила о раке, будто слово это было тайным именем дьявола, и, стоило его произнести, гость из ада появлялся, окутанный серным облаком.

— Девочка говорит Муки: «Рака больше не будет». Потом добавляет: «Он не вернется».

«Ветер… колокольчики».

— Эми?

— Она странная девочка, — услышала Эми свой голос.

— Муки говорит, что у нее тревожные глаза.

— Я думала, прекрасные.

— Сама я ее не видела.

— Прекрасные, но грустные, — уточнила Эми.

— Будем надеяться, что она права.

— Насчет чего?

— Насчет рака Бойко.

— Подозреваю, что права, — ответила Эми и тут же поправилась: — Уверена, что права.

Она стояла у дверцы «Экспедишн», наблюдая, как Дани уезжает с еще двумя спасенными собаками.

По-прежнему светило солнце, но тепла уже не чувствовалось.

Движущаяся тень отсекла от «Экспедишн» солнечный свет.

Эми подняла голову. Бегущие на восток облака были слишком высоко, чтобы отбросить такую тень.

Надвигались перемены. Эми не знала, какие именно, но чувствовала: если что-то и изменится, го не к лучшему.

Она не любила перемен. Хотела постоянства и связанного с ним покоя: день переходит в ночь,

ночь — в день, собак спасают, передают в хорошие руки, снова спасают.

Но надвигались перемены, и Эми боялась.

Глава 29

Клиент ждал их к востоку от озера Элсинор, там, где безжалостная пустыня встретила достойного противника — не менее безжалостных строителей новых жилых кварталов.

Бобби Онионс вез их на встречу в своем крутом «Лендровере», потому что наотрез отказался ехать в «Шеви» Вернона Лесли. Эту развалюху он называл «лузермобилем»[175].

Берн не стал упоминать о том, что Бобби всегда говорил «да», если его просили помочь, из чего следовал однозначный вывод: клиенты у дверей «Онионс инвестигейшнс» не толпились.

К удивлению Верна, машин на автостраде было немного. И чем бы ни объяснялся такой феномен, Берн знал, что вознесения не произошло, спасенные не отправились прямиком на небеса.

Миссис Боннавентура, она жила в соседней с Верном квартире, верила в неминуемость вознесения. Страдающая эмфиземой, из дома она не выходила и всегда держала при себе установленный на колесиках баллон с кислородом, который подавался в легкие через носовую трубочку, и еще маленький саквояж. В него она запаковала все необходимое для внезапного подъема на небеса: Библию, смену нижнего белья, фотографии умерших дорогих ей людей, родственников и друзей (их розыск миссис

Боннавентура намеревалась начать сразу же по прибытии в рай), и мятные пастилки.

Она знала, что на небесах кислородный баллон ей не понадобится, поскольку не сомневалась, что там к ней вернется молодость, и не могла объяснить Вернону, почему упаковала нижнее белье и мятные пастилки. «На всякий случай, — только и услышал он от нее. — Чтобы не попасть впросак».

Когда миссис Боннавентура говорила о встрече с Богом, ее лицо начинало светиться изнутри, так радовала ее перспектива сказать «Добрый день» кому-то божественному.

Верн в вознесение не верил, к существованию Бога относился безразлично. Но одно знал наверняка: если Бог таки существует, встреча с ним после смерти ужаснула бы до такой степени, что человек мог бы умереть и второй раз, уже от страха.

Даже добродетельная миссис Боннавентура, которая за всю жизнь никому не причинила вреда, представ перед очами Создателя не только бесконечной Вселенной, но и каждой бабочки, наверняка открыла бы для себя десять тысяч наводящих страх значений слова «смиренность».

Миссис Боннавентура говорила, что Бог — это чистая любовь, а потому встреча с ним — не такое леденящее душу событие, скорее она будет напоминать встречу с Опрой Уинфри.

Верн полагал, что существование Бога чистой любви подразумевает и существование чистилища. Человеку, конечно же, следовало очиститься, прежде чем он решился бы подняться наверх и встретиться с этой самой чистой любовью. Даже такая добродетельная женщина, как миссис Боннавентура, прямым путем попав из жизни пред очи Господа, взорвалась бы от наполняющей ее грязи, как антиматерия взрывается при контакте с материей, совсем как в одной из серий «Звездного пути».

— Так что это за история с телкой? — прервал теологические размышления Верна голос Бобби Онионса. Он вел «Лендровер» одной рукой, второй потирая шею.

— Телкой?

— Женщиной.

— Какой женщиной? — переспросил Берн.

— Что значит, какой женщиной? — фыркнул Онионс. — Редуинг.

— Ты говорил, что человека, которого берут в разработку, называют обезьяной.

— Обезьяной может быть и мужчина, и женщина. А кроме того, я больше ею не занимаюсь.

— Тогда почему ты называешь ее телкой?

— Когда у женщины есть все, что нужно, и в положенных местах, она сексуальна. Телка — сексуальная женщина.

— А как ты называешь сексуального парня? — спросил Верн.

— Я не нахожу парней сексуальными, — Бобби нахмурился. Положил обе руки на руль, выпрямился. — Ты находишь парней сексуальными?

— Нет. Черт, нет. Что ты несешь?

— А кто этот Вон Лонгвуд? — спросил Бобби.

— Это не человек. Мой аватар. Во «Второй жизни».

— Я ничего об этом не знаю.

— Я же тебе рассказывал. Или ты не слушал?

— Ты постоянно о нем говоришь.

— А ты никогда не слушаешь. Он — аватар, мой виртуальный двойник, моя вторая личность. Он — это я, я — это он.

Щурясь от яркого пустынного солнца, они свернули с трассы.

— Мне кажется, это извращение.

— Никакое не извращение, — возразил Верн. — Скорее перевоплощение, игра, как в театре.

— Я слышал о тех двух геях. Один переодевался медсестрой, другой — нацистом, а потом они начинали игру.

— Тут другое. Круче. Зайди в Интернет, на сайт «Вторая жизнь», разберись, что к чему.

— Не нужен мне Интернет. У меня уже есть жизнь, и она забита до предела. Не нужна мне выдуманная жизнь.

Верн усмехнулся.

— На следующей развилке налево.

Вдоль сухого русла реки росли тополя и кусты дикого олеандра, но на холмах из камня и песка они видели только хилые мескитовые деревья, шалфей и выгоревшую траву.

— И сколько ты заплатил за свой волшебный летающий автомобиль? — вопрос Бобби сопроводил ухмылкой.

— Сто пятьдесят тысяч линденских долларов, — с гордостью ответил Верн, пусть и чувствовал, что над ним насмехаются.

— А что такое линденский доллар?

— Это деньги, которые ты покупаешь, чтобы тратить во «Второй жизни». «Линден лабс» — компания, создавшая сайт «Вторая жизнь».

— И сколько это в настоящих деньгах?

— Шестьсот долларов.

— Ты заплатил шестьсот баксов за мультяшную тачку? Неудивительно, что в реальной жизни ты ездишь на лузермобиле.

У Верна едва не вырвалось: «Моя вторая жизнь и есть реальная», но он знал, что такому филистимлянину, как Бобби, этого не понять.

Поэтому он задал вопрос:

— А какой ты настоящий, Бобби Онионс или Барни Смолбург?

Правые колеса цапанули гравийную обочину, но тут же вернулись на асфальт.

— Сукин ты сын, — процедил Барни-Бобби. — Ты меня вычислил.

— Перед тем как предложить кому-то работу, я узнаю о нем все. Ты изменил имя и фамилию за два года до того, как получил лицензию частного детектива. Я знал об этом, прежде чем предложить тебе наше первое дело.

— Это военизированная профессия, — повторил Барни-Бобби. — Имя и фамилия имеют значение.

— Может, ты и прав. Барни Смолбург — это не для крутого парня.

— В сравнении с Верноном Лесли звучит хоть куда.

— Примерно через полмили поверни направо.

Кактусы цеплялись за засыпанный песком каменистый склон. Игольчатые тени все удлинялись, по мере того как солнце скатывалось к океану на западе.

— Давай договоримся, — нарушил затянувшуюся паузу Барни-Бобби. — Ты никому не говоришь, что я сменил имя, а я перестаю подначивать тебя насчет Вона Лонгвуда.

— Звучит неплохо.

— Ты принадлежишь к старой школе, я — к новой, — продолжил Бобби, — но я очень тебя уважаю, Верн.

Конечно, Бобби врал насчет уважения, но Верна это не волновало. Теперь плевать он хотел на то, что думали люди о его первой жизни. Он знал, где от нее укрыться, и там у него были крылья.

— Так что за история с этой телкой? — вернулся Бобби к интересующей его теме.

— До этой жизни у нее была другая. Она скрывается под фамилией Редуинг.

— Скрывается от кого?

— Не знаю. Но они вышли на нее. И наняли меня, чтобы я нашел все доказательства прошлой жизни, которые она хранила у себя, и забрал их.

— Какие доказательства?

— Документы, фотографии.

— Зачем их забирать?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Тебе, мне, любому хорошему детективу просто свойственно любопытство.

— Меня интересует лишь одно — хорошая оплата.

Следуя указаниям Верна, Бобби свернул на узкую, когда-то асфальтированную дорогу. Соответствующие службы, похоже, про нее и думать забыли, потому что сквозь трещины уже проросла трава.

— Оружие взял? — спросил Бобби.

— Мы же не в кино, Бобби. В реальной жизни ты слышал хоть об одном частном детективе, которого застрелил клиент?

— Такое всегда может случиться.

— Скажи лучше, случалось хотя бы один раз?

— Одного раза достаточно, чтобы отправиться на тот свет, — Бобби похлопал себя по левому боку. — Я вот прихватил с собой пушку.

— Я не хотел спрашивать. Подумал, а вдруг у тебя здоровенная опухоль или что-то в этом роде.

— Ерунда. Пистолета не видно. Он в плечевой кобуре, и я попросил портного поработать с пиджаком.

Дорога взобралась на вершину холма. Перед ними лежала огромная равнина.

Внизу, в четверти мили от них, стояли куонсетские ангары[176] различного размера, некоторые очень большие. Многолетнее абразивное воздействие песка не прошло даром: под лучами солнца металл ангаров не сверкал, стал тускло-серым.

— Что это? — спросил Бобби, снимая ногу с педали газа.

— Раньше было что-то военное. Теперь все заброшено. Слева бункеры для оружия. Казармы, склады. Земля здесь ровная и очень твердая. Идеальный природный аэродром. Не пришлось даже заливать бетоном взлетно-посадочную полосу.

За зданиями стояла двухмоторная «Сессна».

Сухая трава терлась о днище теряющего скорость «Лендровера».

Мужчина вышел из открытых ворот одного из ангаров.

— Должно быть, он, — сказал Верной Лесли.

Глава 30

Харроу открывает врезной замок, распахивает дверь, отступает назад и в сторону, давая возможность пройти Лунной девушке с подносом, следом за ней перешагивает порог.

Все три окна закрыты ставнями, которые обычно используются при сильных грозах и ураганах. Ставни старые, потрескались и рассохлись, так что кое-где свет пропускают.

Полоска золотого света режет тень надвое. Другая падает на граненую хрустальную вазу. В гранях свет меняется на красный, и кажется, что ваза утыкана окровавленными шипами.

Но, главным образом, комната освещена бронзовой лампой, которая стоит на большом столе. За ним и сидит ребенок.

Девочка в одной из двух униформ: кроссовки, серые тренировочные штаны и спортивный свитер. Если погода очень жаркая, ей разрешается сменить свитер на футболку.

Она так занята шитьем, что даже не поднимает головы.

Лунная девушка ставит поднос на стол.

Хотя девочке всего десять лет, ведет она себя сак, словно гораздо старше. Ей свойственна выдержка, которой большинство детей не обладает.

Девочка с головой ушла в работу: она расшила подол маленького белого платья простым, но изящным узором: цветы и розы. И теперь шьет предназначенное для куклы платье.

Толстый язык, торчащий между губами, — не просто свидетельство предельной концентрации, но и признак болезни девочки.

На стуле у стола сидит другая кукла, тоже в сшитом девочкой наряде. Лунная девушка кладет эту куклу на пол, садится за стол, наблюдая за своей дочерью.

У юной швеи короткие, толстые пальцы, и управляться с иглой ей непросто. Однако вышивка очень красивая, и платье получается лучше некуда.

Уже зная, как проходят такие встречи, Харроу устраивается на подлокотнике кресла, достаточно низко, чтобы все видеть, но и не впритык к столу.

— Как поживаешь? — спрашивает Лунная девушка.

— Хорошо, — отвечает швея.

— Ты не собираешься спросить, как поживаю я?

Продолжая шить, девочка говорит:

— Конечно. Как поживаешь?

Голос у нее низкий, и понятно почему: язык не просто увеличен, но и лишен борозд, как и у многих, страдающих такой же болезнью.

— Это прекрасная кукла, — говорит Лунная девушка.

— Она мне нравится.

— У нее такой милый рот.

— Мне нравятся ее глаза.

— Если бы она могла говорить, у нее был бы такой мелодичный голос.

— Я зову ее Моник.

— Где ты услышала это имя?

— По телевизору.

— Ты сможешь разобрать это слово по буквам?[177]

— Наверное.

— Скорее не сможешь, так?

— Так, — соглашается девочка.

— Что ж, это правильно.

В свете лампы черты лица девочки смягченные, тяжелые, что обычно говорит об умственной отсталости.

— Если бы ее звали Джейн[178], — говорит Лунная девушка, — ты бы все равно не смогла произнести имя по буквам, не так ли?

— Может, я смогу научиться.

Низкий лоб, брови, нависающие над глазами, уши, очень низкие, непропорционально маленькие в сравнении с головой и телом, также указывают на синдром Дауна.

— Думаешь, ты сможешь научиться? — спрашивает Лунная девушка.

— Чему-то смогу.

— Читать и писать?

— Возможно.

После нескольких недель Харроу уже может разглядеть кротость и доброту на лице дочери Лунной девушки, и она кажется не такой отталкивающей, как поначалу.

— И как ты сможешь этому научиться?

— В школе.

— Ох, детка, — Лунная девушка изображает грусть.

— Я буду стараться.

— Но ты им не нужна.

— Я буду хорошей.

— Хорошей, но тупой, так?

Девочка молчит.

— Тупые им не нужны.

К тому времени, когда девочка вместе с матерью вошла в его жизнь, она, похоже, уже отучилась искренне плакать. Вот и сейчас глаза ее остаются сухими.

— Это несправедливо, знаешь ли, — добавляет Лунная девушка.

— Да.

— Ты же не хотела быть тупой.

В последнее время в несчастном лице девочки Харроу отмечает для себя если не красоту, то что-то близкое к этому. Он не может подобрать точного слова, описывающего увиденное, но видит определенно.

— Никто не хочет быть тупой и уродливой.

Девочка не прекращает шить платье для куклы, игла с белой ниткой сцепляет белую ткань ровными, одинаковыми стежками, и в голове Харроу возникает слово «чистота», хотя он и не знает почему.

Он вновь смотрит на лицо девочки, но слово «чистота» не подходит для того, чтобы охарактеризовать то, что он видит.

— Время поесть, — говорит Лунная девушка.

— Чуть позже, — отвечает ее дочь.

— Нет, бэби. Сейчас.

Харроу заинтригован отношениями матери и дочери, потому что в них могут лежать ответы, с помощью которых ему удастся докопаться до корней безумия Лунной девушки.

Она продолжает стальным тоном, обращается к дочери по имени, единственному, каким ее называет:

— Пора есть, Пигги.

С неохотой ребенок откладывает куклу, кладет на стол нитку с иголкой, пододвигает к себе поднос.

Впервые с того момента, когда они вошли в комнату, Лунная девушка смотрит на Харроу. В ее зеленом взгляде он видит и триумф, и злобу, и ледяную удовлетворенность.

Когда в комнате без окон она обнажена и мчится на нем в бешеной скачке, должно быть, взгляд у нее такой же, но, к счастью, его не видно в абсолютной темноте.

Он спокойно встречает ее взгляд, абсолютно уверенный, что в его глазах она не увидит ничего такого, что могло бы разозлить или оскорбить ее.

Добродетель и грех — пустые слова. Его всесторонне обдуманная жизненная философия позволила ему отринуть власть этих слов. Безумие Лунной девушки привело ее к отрицанию всех ценностей, ибо в хаосе существования безумие — естественная тропа к познанию истины.

Действия, совершенные или нет, последствия, к которым они привели или нет, не имеют ровно никакого значения, ни для него, ни для нее.

Лунная девушка обвинила его в жалости.

Но жалости к ребенку он не испытывает. Он просто заинтригован стойкостью девочки, средствами, с помощью которых она выдерживает валящиеся на нее страдания.

Пигги снимает верхний кусок хлеба с сэндвича и откладывает в сторону. Осматривает лист салата сверху и снизу, кладет на хлеб.

Улыбаясь, Лунная девушка поднимает с пола куклу, которую сама туда положила, когда садилась па стул у стола.

Пигги внимательно осматривает ломтики помидора, ветчины, сыра и нижний кусок хлеба, разбирает принесенный сэндвич и строит свой, в котором верх становится низом.

В сэндвичах иной раз встречается неожиданное. Ржавый гвоздь, который рвет кишки. Живой черняк. Мертвый таракан.

Девочка не знает, что этот сэндвич приготовил Харроу. Она исходит из того, что кухаркой была мать.

Убедившись, что в сэндвиче нет ничего лишнего, Пигги берет его двумя руками, подносит ко рту, откусывает кусок.

Прикидываясь, что трапеза дочери совершенно ее не интересует, Лунная девушка оглядывает прекрасно сшитое платье поднятой с пола куклы.

Несмотря на умственные недостатки, Пигги на определенном уровне талантливая самоучка. У нее прекрасный художественный вкус, она рисует и складывает удивительные коллажи из картинок, которые вырезает из журналов.

Среди прочего, она научилась шить и вышивать. Когда они переехали в этот дом, Пигги нашла комплект всего необходимого для шитья и сотни катушек разноцветных ниток, оставленных прежними владельцами дома. Методом проб и ошибок, руководствуясь, как считает Харроу, интуицией простака, она стала настоящей мастерицей и теперь заполняет долгие часы шитьем и вышивкой.

Лунная девушка тем временем находит на столе (там Пигги разложила все необходимое для работы) маленькие ножницы с тонкими острыми концами. Использует их для того, чтобы распороть искусную вышивку на платье куклы. Она выпарывает нитки с обеих сторон платья, и скоро перед ней вырастает горка разноцветных обрывков, которые она надергала из платья.

Пигги благоразумно не комментирует уничтожение ее трудов. Никак не показывает, что видит, чем занимается мать.

— Сэндвич вкусный? — спрашивает Лунная девушка.

— Вкусный, — отвечает Пигги.

Если Лунная девушка действительно намерена сжечь дочь завтра вечером, для нее это одна из последних возможностей помучить ребенка. И она не собирается ее упускать.

— Поешь картофельного салата, — говорит Лунная девушка.

Пигги издает некий звук согласия, но вместо того чтобы снять крышку с контейнера, вновь откусывает от сэндвича.

Учитывая все места, где мог бы оказаться Харроу, если бы принимал иные решения, ему повезло, что он сейчас здесь. Когда-то он думал, что деньги — это главное. С тех пор уже выяснил, что деньги важны, если с их помощью можно купить власть, а власть важна, если ею можно пользоваться творчески и не испытывая ни малейших угрызений совести.

— Салат очень хороший, Пигги, — настаивает Лунная девушка.

Поскольку планета вращается и мир меняется, солнечный луч должен уйти с граненой вазы, но он не сдвигается с места, и Харроу по-прежнему видит окровавленные шипы.

— Пигги?

Вот тут Харроу впервые замечает, что стеклянные призмы вычленяют из солнечного света синюю и желтую составляющие и отбрасывают их на потолок. Так что над головой девочки гуляют сполохи.

Лунная девушка сверлит дочь звериным взглядом. На висках набухли вены.

Завтра вечером — огонь, но сегодня — фейерверки.

Глава 31

Увидев мужчину, который вышел из куонсетского ангара, крошечную фигурку, от которой их отделяла четверть мили, Бобби Онионс снял ногу с педали газа, и «Лендровер» медленно покатился под уклон.

— Кто этот парень?

— Он называет себя Элиотом Роузуотером.

— Ты не думаешь, что это его настоящие имя и фамилия.

— Не думаю.

— А что написано в чеке?

— Он платит наличными.

«Лендровер» подпрыгивает на выбоинах.

Когда Бобби посмотрел в зеркало заднего обзора,

Пери знал, что он там может увидеть. Они отъехали на какую-то четверть мили от двухполосного шоссе, но уже создалось ощущение, что путь назад будет очень долгим.

Далеко впереди, примерно в тысяче ярдов за ангарами, равнина начинает подниматься к холмам. На востоке земля уходит в пыльный туман, на западе — тает в заходящем солнце.

— Почему встречаться надо в таком богом забытом месте? — спросил Бобби.

— В пустыне есть свойственная только ей удивительная прелесть.

— Ты что, подрядился рекламировать торгово-промышленную палату Мохаве?

Земля бесцветная, как бетон, большая часть растительности выжжена солнцем, если не считать островков пурпурного шалфея.

— Очень уж тут одиноко.

— Может, расслабишься, а? Он не хочет, чтобы его видели со мной. Для него это большой риск. Я сегодня совершил для него пару-тройку преступлений… помнишь? Мне не хочется лишиться лицензии частного детектива, так что такое укромное место устраивает и меня.

Хотя вечер близок, солнце в пустыне жарит, словно в полдень. Искривленные мескитовые деревья напоминают кованые железные скульптуры, а у закругленных крыш куонсетских ангаров края острые, будто ножи.

— А кроме того, — продолжает Верн, — он не может бросить здесь самолет, чтобы встретиться с нами в уютном кафетерии. Прежде я уже имел с ним дело. Все будет хорошо.

— Когда прежде?

— Восемь месяцев тому назад. Обыскивал для него дом архитектора.

— Какого архитектора?

— Меньше знаешь — лучше спишь.

— Тогда ты тоже встречался с ним здесь?

— Да.

— В тот раз ты обошелся без меня. К кому обращался?

Верн вздохнул.

— Если уже тебе так интересно, к Дирку Каттеру.

— Господи, Верн, да он же совершенно безмозглый. Ты пользовался услугами Дирка Каттера, прежде чем позвонить мне?

— По крайней мере, это его настоящие имя и фамилия, он их не менял. Я обращался к нему, потому что у него внедорожник. У тебя тогда не было «Ровера».

— Да. Точно. Я еще ездил на говняной «Хонде».

— А на моем «Шеви» сюда не доехать. Как ты смог позволить себе «Ровер»?

Бобби улыбнулся, подмигнул.

— Благодарная дама.

Верн поморщился.

— Не хочу об этом слышать.

— Расскажу тебе на обратной дороге, — Бобби мягко придавил педаль газа. — Но почему архитектор?

— Ты не можешь заткнуться, так? Говоришь и говоришь.

— Я — детектив. Ты меня привлек к этому делу. Любопытство, никуда не денешься.

— У архитектора роман с телкой. Этот парень хотел знать об архитекторе все, потому что тот встречается с телкой.

— Сегодняшней телкой? — уточнил Бобби.

— А откуда мне знать другую?

Бобби опять сбавил скорость.

— Он хочет знать все об архитекторе, потому что тот трахает телку, потом, через восемь месяцев, он дает тебе задание подчистить дом телки. И что все это означает?

— Не знаю.

— Все это действительно интересно, не так ли?

— Не так уж и интересно, — покачал головой Верн.

— Ты можешь его спросить.

— Если он сразу ничего мне не сказал, значит, это не мое дело. Клиента не спрашивают, почему он к тебе обращается.

— Выйди, наконец, из каменного века, Верн. Он — бумажник.

— Клиент, бумажник… это без разницы. Я не спрашиваю его о том, что он не говорит сам.

— И откуда он прилетел?

— Не знаю. И не хочу знать.

— Все это очень загадочно, не так ли?

— Не так уж и загадочно. И ты его ни о чем не спрашивай. Если спросишь, работы от меня больше не получишь.

— Должно быть, он хорошо платит.

— Логично. Я не соглашаюсь забраться в чужой дом за гроши.

— Самолет слишком далеко, чтобы разглядеть регистрационный номер.

— Забудь о самолете. Ты выводишь меня из себя.

Бобби затормозил у куонсетского ангара.

— Слушай, да он же никто.

— Ты не прав, учитывая, сколько он платит.

— Я про другое, он же безобидный. Толстомордый и лысый, совсем как ты.

— Та женщина — идиотка.

— Какая женщина?

— Которая отблагодарила тебя «Ровером».

Бобби самодовольно усмехнулся.

— Нет, она, конечно, не идиотка, но и не скажу, что так уж умна.

С белым пластиковым мешком, в котором лежит добыча из дома Редуинг, Верн вышел из «Лендровера», направился к мужчине.

— Мистер Роузуотер, надеюсь, мы не заставили вас ждать.

— Нет, нет, мистер Лесли. Я люблю пустыню. Воздух здесь так бодрит.

Воздух был горячий, такой сухой, что губы пересыхали за тридцать секунд, пах солончаком и пыльцой растений пустыни, отчего у Верна начало жечь глаза.

Верн природу не любил. Предпочитал город и крышу над головой. Вот ему и хотелось побыстрее все закончить, вернуться домой и уйти во «Вторую жизнь», где не было ни скорпионов, ни тарантулов.

Он забыл предупредить Бобби, чтобы тот останется в машине, и теперь этот придурок важной походкой направлялся к ним.

Элиот Роузуотер сделал вид, что не замечает Бобби.

— Вы нашли то, на что я надеялся, мистер Лесли?

Верн протянул ему белый пластиковый мешок.

— Да, сэр, возможно, нашел даже больше.

— Великолепно, — Роузуотер взял мешок. — Она наверняка приняла меры для того, чтобы спрятать свое прошлое.

— Никто не прошерстил бы ее бунгало лучше меня, мистер Роузуотер. Я ничего не упустил.

— Вижу, вы в этом уверены.

— Я ценю ваши заказы, сэр. Очень ценю.

Бобби уже собрался что-то сказать, наверняка ни к месту, когда его голова взорвалась.

Может, Верн услышал какой-то звук, донесшимся из чрева ближайшего ангара, может, уловил какое-то движение в темноте за открытыми воротами, но за долю секунды до того, как разлетелась голова Бобби, Верн сунул руку под рубашку, за револьвером: кобура крепилась к ремню на пояснице.

И когда кровь еще висела в воздухе, присел и трижды выстрелил в открытые ворота.

Роузуотер бросился на землю и откатился в сторону, словно уже сталкивался с подобными ситуациями.

Верна так и подмывало подбежать к Роузуотеру и всадить в него оставшиеся пули, да только он не знал, попал ли в человека, который стрелял в Бобби, вот и не хотелось становиться мишенью.

Двигатель «Лендровера» не работал. И ключи Бобби, вероятно, положил в карман.

Верн уже подумал о том, чтобы побежать к ангарам и затеряться среди них, но эти парни наверняка знали брошенную военную базу лучше, чем он, игра в кошки-мышки, скорее всего, закончилась бы не в его пользу.

Поэтому побежал он на запад, прямо в заходящее солнце, потому что блеск лучей мешал киллеру точно прицелиться.

На равнине укрытий не было, но Верн мог бежать быстрее, чем казалось с первого взгляда. На пятнадцать лет моложе Роузуотера и на тридцать фунтов легче, он не сомневался, что клиенту его не догнать.

Если же стрелка ответные выстрелы не задели и он бросился бы в погоню, вот тогда у Верна могли возникнуть серьезные проблемы, но он не оглядывался, потому что не хотел лишать себя надежды.

Бежал Верн быстро, как давно уже не бегал, сердце бешено колотилось, но он посчитал, что этого мало. Даже не отдавая себе отчет в том, что делает, поднял руки, словно пытался взлететь.

Но крыльев у Вернона Лесли не было. Крыльями мог похвастаться только Вон Лонгвуд, во «Второй жизни», где ему принадлежал автомобиль, который тоже мог летать, где он иногда по четыре раза на день наслаждался сексом.

Надежды рухнули, когда Верн обернулся и увидел мужчину, который быстро сокращал разделявшее их расстояние. Преследователь выглядел таким же молодым, как Бобби Онионс, только был выше, шире в плечах и, похоже, умнее.

Вон Лонгвуд ни перед кем не сгибался, и, если уж Верну предстояло умереть, он хотел хоть в этом взять пример с Бона. Поэтому остановился, развернулся и стрелял, пока в револьвере не закончились патроны.

Преследователь не покачнулся, не упал, продолжая переть, как танк, словно это он был настоящим Воном Лонгвудом.

Теперь Верну осталось надеяться только на вознесение, пусть он не запасся сменой нижнего белья или мятными пастилками. Но не сложилось. Первая пуля пробила живот, вторая — легкие, третья оборвала жизнь.

Глава 32

Поднявшись по лестнице и миновав дверь, собаки занялись привычным для них делом: тут же устроили себе экскурсию по квартире, обследуя незнакомую территорию, через нос получали большую информацию, чем люди — посредством пяти органов чувств.

Брайана не удивило, что Никки, пусть и новенькая в команде, уже стала лидером.

— Что-то не так? — спросила Эми, входя в квартиру следом за собаками.

Позвонив ей, Брайан не смог внятно объяснить, почему просит ее приехать.

— Пойдем со мной. На кухню. Хочу тебе кое-что показать.

— Теперь у тебя действительно всклокоченные волосы, — заметила Эми. — Ты выглядишь так, словно по тебе прошелся ураган, пока ты спал.

— Я рисовал. Рисовал долгие часы. Совершенно вымотался. Лег. Заснул. Мне приснился сон.

На кухне он взял ее за плечи, посмотрел в глаза.

— Ты меня знаешь. Знаешь, кто я.

— Ты — Брайан Маккарти. Архитектор.

— Совершенно верно.

— Это тест на наличие у меня болезни Альцгеймера?

— Хорошо. Послушай. Я практичный? Я приземленный? Я уравновешенный? Я коварный?

— Да. Да. Да. Нет.

— Я умный? Я — талантливый парень?

— Умный. Талантливый. Парень. Три «да».

— Я непьющий, так? Здравомыслящий, так? Не склонен к суевериям?

— Так. Так. Не склонен.

— Никогда не верил в Антуана и тому подобное.

— Какого Антуана? — в недоумении переспросила Эми.

— Антуан, — нетерпеливо повторил он. — Антуан, слепая собака с Филиппин, которая водит автомобиль.

— Антуан не слепой.

— Ты говорила, что он слепой.

— Слепой — Марко, а не собака.

— Неважно. Значения это не имеет.

— Для Антуана и Марко имеет.

— Речь о том, что я — скептик.

— Марко ведет автомобиль, Антуан его направляет.

— Видишь? Это же бред. Собаки не могут говорить.

— У них телепатическая связь.

Брайан глубоко вдохнул.

— Ты такая со всеми?

— В каком смысле?

— Сводишь с ума.

— Нет, не со всеми. В основном только с тобой.

Он нахмурился.

— Ты только что сказала мне что-то важное?

— А как ты думаешь?

— Думаю, да. Что это было?

— Ты — умный, талантливый, уравновешенный, непьющий, здравомыслящий, да еще и красивый архитектор. Должен все понять сам.

У него слишком кружилась голова, чтобы осознать смысл ее слов. Поэтому он просто поцеловал Эми.

— С нами происходит что-то очень уж необычное. Давай не отвлекаться. Иди сюда. Посмотри.

Он подвел Эми к кухонному столу, на котором сложил все рисунки, в том порядке, в каком они выходили из-под его карандаша.

Эми улыбнулась, взглянув на верхний.

— Это Никки.

— Ты видишь именно это?

— А разве не Никки? Выглядит точно так.

— Но это все, что ты видишь?

— А что еще я должна увидеть?

— Не знаю.

— Милый, я не критик-искусствовед.

— Есть что-то в ее глазах.

— Что именно?

— Что-то…

Когда Брайан убрал верхний рисунок, открывая лежащий под ним, Эми прокомментировала: «Крупный план».

— Все крупнее и крупнее. — Он убирал один рисунок за другим.

— Когда ты их нарисовал?

— После того как ты привезла меня сюда.

— Все? Разве такое возможно?

— Нет. Невозможно.

Она оторвала взгляд от рисунков.

— Невозможно. Так много рисунков, на таком уровне, за несколько часов.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Будь я проклят, если знаю.

Произошло нечто экстраординарное, продолжало происходить, но он не находил слов, чтобы выразить, что испытал, что почувствовал. Ранее Брайан вел обычную жизнь, пытаясь принципами архитектуры наводить порядок в хаосе существования. Теперь хаос сокрушил его, и хотя он осознавал, что под хаосом таится новый порядок, не мог его разглядеть.

Он посмотрел на часы, на рисунки, снова на часы, на Эми.

— Такое ощущение, словно что-то в меня вселилось.

— В тебя. И что?

— Вывело меня за время. Даже не знаю, что хочу этим сказать. Я находился здесь, на кухне. И не находился. Я рисовал, но на самом деле рисовал не я. Я что-то увидел в глазах Никки, и мой гость, который вселился в меня, пытался помочь мне нарисовать то, что я увидел.

— Ты что-то увидел в глазах Никки? Что ты хочешь этим сказать? Что ты увидел в ее глазах?

— Не знаю. Но очень сильно почувствовал. Что то. — Он разложил на столе последние четыре рисунка, самые абстрактные, чтобы Эми могла посмотреть на все сразу. — Что ты видишь, Эми? Что ты видишь?

— Свет, тени, какие-то очертания.

— Они что-то означают. Что они означают?

— Не знаю. Они прекрасны.

— Правда? Я тоже так думаю. Но почему? Почему они прекрасны?

— Просто прекрасны.

— Ты сказала — очертания. Какие очертания ты видишь? — напирал Брайан.

— Просто очертания, формы. Свет и тени. Ничего конкретного.

— Это что-то конкретное, — не согласился Брайан. — Я просто не смог его нарисовать. Оно практически здесь, на странице, но ускользает от меня.

— Что случилось еще, Брайан? Почему ты такой возбужденный?

— Я не возбужденный. Взволнованный. Потрясенный. Изумленный. Испуганный. Но не возбужденный.

— А мне кажется, что ты очень возбужден.

— Галлюцинации. Наверное, в этом все дело, слуховые галлюцинации. Потому что я совершенно вымотался. Этот наводящий ужас звук. Я не могу его описать. Наводящий ужас, но одновременно… восхитительный.

Он думал, что при упоминании галлюцинаций она подозрительно глянет на него, но этого не произошло. Вот тут он понял, что у нее есть своя история, которую ему предстоит услышать.

— И тени, — продолжил он. — Быстрые тени, шляющиеся и исчезающие. Возникающие ниоткуда. У меня болели глаза. Я подумал, что мне нужно выспаться. Пойдем со мной. Я тебе это покажу.

— Покажешь мне что?

Он взял ее за руку, вывел из кухни и только в коридоре ответил:

— Спальню. Кровать.

— Знаете, мистер Тестостерон, вам не удастся уложить меня под одеяло.

— Я знаю. Кто знает это лучше меня? Я веду тебя в спальню не за этим. Это потрясающе, — они вошли в спальню, встали у изножия кровати. — Видишь?

— Вижу что?

— Она идеальная?

— Кто?

— Кровать. Идеально застелена, аккуратно, без единой складочки.

— Поздравляю. Будь у меня медаль «За заслуги», я бы тут же наградила тебя, под барабанный бой.

— Наверное, я плохо объясняю.

— Попытайся еще раз.

— Я родился в Канзасе.

— Интересное начало.

— В Канзасе, в торнадо.

— Я слышала эту историю.

— О той ночи я ничего не помню.

— Рождение прошло незаметно? Ты не обратил на него внимания?

— Разумеется, я слышал рассказ о той ночи. Тысячу раз, от бабушки Николсон и от матери.

В ту ветреную ночь, за неделю до срока, у матери Брайана, Анджелы, начались родовые схватки. Воды отошли около полуночи, и она разбудила отца Брайна, Джона. Он одевался, чтобы отвезти Анджелу в больницу, когда заревели сирены, предупреждая о приближающемся торнадо.

Мать Анджелы, Кора Николсон, находилась с ними, она приехала из Уичито, чтобы помочь после родов. К тому времени, когда она, ее дочь и зять вышли из дома, направляясь к автомобилю, ветер значительно усилился.

Небо, черное и злобное, как драконье яйцо, раскрылось, выпустив из себя слепяще-белые зигзаги молний. В мгновение ока пыльный воздух наполнился запахами озона и надвигающегося ливня.

— Во сне я был наблюдателем, — пояснил Брайан. — Не принимал в происходящем никакого участия. Тебе когда-нибудь снился сон, в котором ты не участвовала, просто наблюдала со стороны за другими людьми?

— Не знаю. Возможно. Хотя, если подумать… скорее нет, чем да.

— Я не помню, чтобы мне снился такой сон, — признался Брайан.

Когда Кора, Анджела и Джон подошли к старому «Понтиаку», дождь обрушился на них со страшной силой. Капли впивались в кожу и отскакивали от твердой земли.

— Я не был частью сна — только зрителем. Ни с кем не говорил, ни с кем не взаимодействовал, никто меня не видел. И однако все мои органы чувств реагировали на происходящее. Я чувствовал, дождь хлещет по мне, мочит меня, холодный дождь для такой теплой ночи. Листья, сорванные дождем и ветром с деревьев, швыряло мне в лицо, они прилипали к коже.

На рев дождя наложился новый звук, более сильный, не гром — грохот, нарастающий и нарастающий. Словно к нам приближались два десятка мчащихся на полной скорости поездов.

— Стена торнадо, вращающаяся стена, неслась на нас в кромешной тьме, невидимая, еще не накрыла, но находилась уже совсем рядом.

От подвала-убежища, вырытого в холме аккурат для таких случаев, их отделяли какие-то двадцать футов. Кора, она уже сталкивалась с торнадо в Уичито, убедила их забыть про автомобиль и бежать к убежищу.

Поскольку становилось понятно, что рожать Анджеле придется не в больнице, Джон хотел взять чистые полотенца, спирт для стерилизации ножа, которым он собирался перерезать пуповину, кое-что еще. Кора пыталась убедить его, что возвращаться в дом нельзя, но он ответил, что ему понадобится только минута, даже меньше минуты, совсем ничего.

— Я бежал с мамой и бабушкой к убежищу, — рассказывал Брайан. — Ноги скользили по мокрой траве, совсем не как во сне. Все было невероятно реальным, Эми. Звук, цвет, запах. К двери в убежище вела выложенная камнем ниша в склоне холма.

Брайан обернулся, чтобы посмотреть на дом, и, что удивительно, в окнах еще ярко горел свет.

Внезапно ударила молния, не зигзагом, как обычно, а каскадом белых стрел, которые не погасли сразу, а какое-то время летели в разные стороны.

И эти небесные факелы осветили черную, вращающуюся стену торнадо, надвигающуюся на дом, нависшую над ним, словно какое-то живое чудовище, ввинчивающуюся в небо, исчезающую в его бездонной тьме.

Стекла всех окон выбило разом. Дом развалился. Вихрь засосал в себя все осколки, все щепки, каждый гвоздь и Джона Маккарти, тело которого так и не нашли.

— Мои мать и бабушка уже спустились в подвал-убежище и закрыли дверь, — продолжал Брайан. — Я остался снаружи, наблюдая, как дерево вырвало с корнем, оно прямо-таки вскрикнуло, а потом каким-то образом оказался в подвале, рядом с ними.

В последний момент Кора успела оглянуться, увидела, что дома нет, зятя — тоже, отсекла хаос дверью и закрыла ее на шесть крепких засовов, которые прижали дверь к притолоке, косяку, порогу.

Ветер ревел на пару с громом, молнии полыхали без перерыва. Если раньше Брайану казалось, что на них мчатся двадцать поездов, то теперь все поезда мира неслись по рельсам, проложенным над их бункером.

В маленьком убежище, освещенном только фонариком, потолок и стены передавали вибрации, сотрясавшие землю над ними, сыпалась пыль, адские орды штурмовали дверь, проверяя на прочность засовы.

Возможно, ускоренные ужасом, схватки Анджелы участились, и ребенок появился на свет раньше, чем ожидала Кора. Торнадо уже ушел, но гроза продолжала бушевать и, боясь за своего ребенка, оплакивая мужа, Анджела родила.

Кора взяла с полки лампу Коулмана[179], зажгла и при ярком газовом свете приняла внука со спокойствием и умением, которыми славилась ее семья с той поры, как осела на этих землях.

— Во сне я наблюдал, как рождаюсь, — Брайан в изумлении покачал головой. — Сморщенный, маленький, краснолицый.

— Кое-что с тех самых пор не изменилось, — отметила Эми.

Поскольку не все ураганы заявлялись неожиданно, а некоторые продолжались долгие часы, в подвал поставили два матраца на деревянных каркасах. Анджела рожала на одном из них, так что он промок от околоплодных вод, крови, последа.

Кора взяла с полки запечатанное в пластик одеяло, достала его, постелила на втором матрасе, помогла Анджеле и внуку перебраться на него.

Как потом выяснилось, торнадо завалил дверь в убежище всяким мусором, так что им пришлось ждать девять часов, пока спасатели нашли и вызволили их из заточения.

— Моя бабушка старалась, как могла, чтобы превратить второй матрас в комнату для важного гостя. Укрыла мать и меня, меня-младенца, устроила нам маленькое уютное гнездышко, теплое и аккуратное. Разгладила все складочки на одеяле, разгладила с нежностью, улыбаясь моей матери.

Этот эпизод все еще оставался в его памяти, хотя обычно сны достаточно быстро забывались.

— И потом? — спросила Эми.

— Ах, да. Внезапно я более не наблюдатель сна, превращаюсь в его часть, становлюсь младенцем, который снизу вверх смотрит на свою бабушку. Она мне улыбается, ее глаза горят, полные любви, и это самый запомнившийся эпизод в самом запомнившемся моем сне. А потом она мне подмигивает. Подмигивающая бабушка — последнее, что я увидел. Потому что проснулся. Вот тут и обнаружил невероятное. Кровать выглядела, как и теперь. Идеально застеленной. Я лежал на покрывале, а к тому, как застелили кровать, не смог бы придраться и армейский сержант.

Он ожидал увидеть изумление на ее лице. Она же в упор смотрела на него.

— Ну, хорошо, когда ты вытащила меня прошлой ночью, чтобы спасать собаку от этого домашнего хулигана, я кровать не застилал. И днем плюхнулся на разобранную постель.

— И что?

— Покрывало на спинке изножия, смятые простыни, подушка на полу. Но, когда я проснулся, постель застелили подо мной, словно моя бабушка из сна пришла сюда и все сделала после того, как тщательно укутала мою мать и меня-младенца.

— Тебя-младенца?

— Перестань, Эми. Ты понимаешь, что я говорю.

— Ты никогда не страдал лунатизмом?

— Нет. А что?

— Может, ты застелил кровать во сне.

— Я не застилал. Не мог. Это невозможно.

Не отрывая взгляд от ее глаз, он пожевал нижнюю губу, потом спросил:

— Почему ты так ведешь себя со мной?

— Никак я себя не веду. Я всего лишь стараюсь быть практичной, умной, талантливой, уравновешенной, непьющей, здравомыслящей.

Он глубоко вдохнул. Выдохнул.

— Ладно, хорошо, допустим, я верю, что Антуан, слепая собака, может водить машину.

— Собака не слепая.

Брайан вновь положил руки ей на плечи.

— Речь не только о кровати, Эми. Я говорю о невероятной яркости сна, такого детального, ничем не отличающегося от реальной жизни, о том, что мне показали ночь моего рождения. Я говорю о рисунках, которые, пройдя через меня, просто изливались из карандаша. И о галлюцинациях… этом звуке, этих тенях… только это не были галлюцинации. Эми, здесь что-то происходит.

Она подняла руку к его лицу, провела ладонью по щетине.

— Ты сегодня что-нибудь ел?

— Нет. Выпил «Ред бул». Я не голоден.

— Милый, давай я тебе что-нибудь приготовлю?

— Я не галлюцинирую от голода, Эми. Если бы ты смогла увидеть глаза бабушки, ее подмигивание.

— Я приготовлю макароны. У тебя есть бутылка этого ужасного соуса?

Брайан наклонился к ней, прищурился. Он ясно видел, что она хочет отвести глаза, но не решается.

— Что-то случилось и с тобой. Тебе тоже есть что рассказать. Такая мысль у меня уже мелькала. Так что случилось?

— Ничего.

— И все-таки.

— Так, по мелочам.

— И что это за мелочи?

— Наверное, связано с Никки.

— Что с ней связано?

— Она такая наблюдательная. Мудрая. Загадочная. Не знаю. Если на то пошло, ничего нового тут нет. Иногда ты видишь собаку и думаешь: «Да в ней живет чья-то душа».

— Не таись. Что еще, Эми?

— Ничего. Действительно. Заморочка со шлепанцами.

Она вертела в пальцах медальон. Когда увидела, что Брайан это заметил, опустила голову.

— Эта заморочка со шлепанцами. Расскажи мне.

— Не могу. Не сейчас. Это ерунда. Совершеннейшая ерунда.

— Теперь я возбужден.

Она посмотрела на открытую дверь.

— Где детки?

Когда начала отворачиваться, он схватил ее за руку.

— Подожди. Проснуться на застеленной кровати тоже не бог весть что. Я еще не рассказал тебе о самом главном.

— Что… бабушка еще и постирала тебе грязное белье?

Он почувствовал, как его сердце словно оторвалось и скользит вниз.

— Это нелегко. У меня скручивает желудок при мысли о том, что я должен тебе сказать. Это удивительно и ужасно.

Выражение ее глаз изменилось. Ясность и прямота взгляда однозначно указывали: она знает, что нужна ему, как никогда раньше, и готова к этому.

Он поцеловал ее в лоб и произнес три слова, не оторвав губ: «Я тебя люблю».

Наклонив голову, не поднимая глаз, будто произнося молитву, она ответила: «Я тоже тебя люблю».

До этой стадии они дошли несколькими месяцами раньше, но дальше так и не продвинулись. Брайан предполагал, что следующим шагом, пусть и очень запоздалым, станет физическое осуществление брачных отношений, окончательное свидетельство того, что они принадлежат друг другу.

До нее никому не удавалось так долго удерживать его в трепетном ожидании.

Теперь же он осознал, что совокупление никогда и не было следующим шагом, не могло быть. Потому что следующий шаг являл собой откровение.

— Пойдем со мной. — Он взял Эми за руку и повел в кабинет.

Собаки ждали там, спокойно лежали рядом, словно знали (или, по крайней мере, знала одна), что в этой комнате отношениям Брайана и Эми предстоит пройти высшее испытание.

В кабинете Брайана стояли два стула на колесиках, для тех случаев, когда один из сотрудников поднимался в его квартиру, чтобы поработать здесь. Брайан закатил оба стула за стол.

Он указал Эми на один стул. Сам сел на второй, липом к ней, их колени практически соприкасались.

Заняв позиции в первом ряду, Фред, Этель и Никки с интересом наблюдали за происходящим.

Когда Брайан протянул вперед руки, ладонями вверх, Эми тут же накрыла их своими, придав ему храбрости, и он сразу заговорил:

— Мне давно следовало рассказать тебе об этом, Эми. Но я думал, с учетом того, как все складывалось, что рассказывать никогда не придется.

Он запнулся, она его не торопила. Ее руки не увлажнились от пота, не похолодели, она по-прежнему смотрела на него.

— Когда я был моложе, гораздо моложе, я во многом вел себя как идиот. В частности, в вопросах секса. Думал, что это легко, женщины были для меня чем-то вроде спорта. Господи, как ужасно это звучит. Но в те дни многие из нас выходили из колледжа с таким мировоззрением. Жизнь ничему не могла нас научить. Так я, во всяком случае, тогда думал.

— Но она никогда не прекращает учить, — вставила Эми.

— Да. Жизнь — один длинный урок. Поэтому… женщин у меня было много, слишком много. Все меры предосторожности я оставлял на них, потому что они, похоже, воспринимали секс, как спорт. Я знал, что забеременеть они не рискнут. Им не хотелось последствий. Они предпочитали только получать удовольствие. Но одна… отличалась от остальных. Ванесса. Мы встречались недолго, но она не предохранялась. И я зачал ребенка.

Во рту у него пересохло. Горло будто опухло, мешая говорить.

— Я думаю о моей дочери каждый день. Лежу без сна по ночам, гадая, все ли с ней в порядке, есть ли у нее шанс стать счастливой, в безопасности ли она? С Ванессой… она не может быть в безопасности. Я пытался ее найти. Не смог. Потерпел неудачу как отец, как мужчина.

— Может, все и выправится, — мягко вставила Эми.

— Меня не покидало ощущение, что нет. Я видел ее лишь однажды, короткое время, когда она была младенцем. Как я могу так сильно любить дочь, если видел ее только раз?

— Главное то, что можешь. В тебе заложена способность любить.

— У нее синдром Дауна. Я думал, она выглядела как ангел, писаной красавицей. Я сомневаюсь, что она знает о моем существовании. Мне так хотелось ее увидеть, десять лет я хотел повидаться с ней, но в душе не верил, что такое возможно. А теперь… все меняется.

Эми сжала его руки.

— Не все. Мы с тобой останемся прежними.

Часть II

Лесная глубь прекрасна и темна. Но много дел набралось у меня.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 33

Покрывало натянуто и подоткнуто, подушки взбиты. Пыли нигде нет.

От Пигги требуется поддерживать в комнате чистоту, периодически ее мать устраивает доскональные проверки, и нарушение установленных стандартов жестоко карается.

Харроу подозревает, что ребенок содержал бы комнату в идеальной чистоте, даже если бы такое требование и не выставлялось. Угроза наказания как раз не является гарантией чистоты.

В девочке чувствуется стремление к порядку, неизменности, она хочет, чтобы все было как всегда. Стремление это проявляется в коллажах, которые она создает, в классических рисунках вышивки, которой она украшает платья своих кукол.

— Пигги, ты не можешь съесть только сэндвич, — указывает Лунная девушка. — Ты не знаешь, что такое сбалансированная диета, но я-то знаю. Съешь немного салата.

— Я съем, — отвечает Пигги, но даже не пытается открыть пластиковый контейнер.

Находясь в компании Лунной девушки, ребенок редко поднимает голову и еще реже встречается с матерью взглядом. Девочка знает, что мать хочет видеть ее кроткой и унижающей себя.

Как и с поддержанием чистоты, Пигги не пришлось учиться кротости, чтобы ублажить мать. Эта черта характера естественна для нее, как перья для птицы.

А вот самоунижению, навязываемому ей, она сопротивляется. Есть в ней внутреннее достоинство, которое вроде бы не могло выжить после десяти таких лет.

Она принимает презрительное отношение, оскорбления, злобу, которыми переполнены визиты матери, гнев и раздражение, словно она их заслужила, но отказывается опозорить себя. Другие могут честить ее, как хотят, но унижаться она не собирается.

Харроу подозревает, что именно внутреннее достоинство девочки, напрочь лишенное гордыни, и позволяет ей выжить. Ее мать знает о том, что оно присуще дочери, и больше всего на свете хочет растоптать его, а уж потом уничтожить ребенка.

Лунная девушка останется всем довольна при условии, что сначала лишит девочку внутреннего достоинства и только после этого сожжет. Душа должна получить смертельное ранение до того, как губительный огонь доберется до тела.

Пигги открывает пакет с картофельными чипсами и слышит от матери:

— Вот почему ты толстая.

Ребенок не колеблется, из духа противоречия не набивает чипсами полный рот. Спокойно ест, опустив голову.

Лунная девушка с еще большим усердием продолжает выпарывать разноцветные узоры на платье куклы.

Пигги разрешено иметь игрушки только по одной причине: чтобы мать могла забрать их в наказание. Других игрушек у девочки нет.

Всякий раз, когда Лунная девушка видит, что одна из кукол нравится девочке больше других, она приступает к активным действиям. Вот и теперь, похоже, решила, что кукла, с платья которой она спарывает вышивку, любимая.

Случается, ребенок тихонько плачет. Никогда не рыдает. Нижняя губа дрожит, слезы катятся по щекам, но не более того.

Харроу уверен, что часто, если не всегда, слезы ложные, вызываемые усилием воли. Пигги знает, что слезы нужны, что для матери они — манна небесная.

Впрочем, так оно и есть, не только метафорически. Он никогда не видел, чтобы Лунная девушка целовала дочь, но дважды в его присутствии она слизывала слезы из уголков ее глаз.

Если бы Пигги иной раз не вознаграждала мать своими слезами, к этому времени она могла и умереть. Слезы убеждали Лунную девушку, что со временем дочь удастся сломать, а если именно этого она желала больше всего на свете, то ей следовало еще потерпеть какое-то время.

Сдерживаемая страсть к насилию копится и копится в Лунной девушке. Харроу даже представить не может, что произойдет, когда она вырвется наружу.

Распоров вышивку, Лунная девушка берется за платье. Разрывает каждый шов, уже не ножницами — руками, скрипя от удовлетворенности зубами.

Возможно, она уже начала подозревать, что ей не удастся лишить дочь внутреннего достоинства. Только этим можно объяснить ее решение сжечь Пигги следующим вечером.

Хотя Харроу не жалуется на недостаток воображения, он не может нарисовать себе те ужасы, которые будут ждать девочку перед тем, как огонь охватит ее. Десять лет Лунная девушка сдерживала себя, так что уж в последние часы жизни дочери она наверняка даст себе волю. Харроу не удивится, если она начнет рвать дочь на куски и бросать их в огонь.

Сидя за столом, девочка открывает пакет с печеньем, опять оставляя без внимания картофельный салат. Она интуитивно чувствует ловушки матери.

Лунная девушка уже держит в руках голую куклу. Конечности на шарнирах, так их можно передвинуть в любое положение. Но она сгибает назад руку в локте и отламывает кисть и нижнюю часть руки.

— Толстая, маленькая сладкоежка, — шипит она.

Харроу находит безжалостность эротичной.

— Пигги у корыта.

Власть — единственное, что его восхищает, единственное, что имеет значение, а насилие, эмоциональное, психологическое, физическое, — есть чистейшее проявление власти. Абсолютное насилие — абсолютная власть.

Наблюдая в этот момент за Лунной девушкой, он более всего хочет увести ее в их комнату без окон, в их идеальную темноту, где они смогут заняться тем, для чего созданы, в полной мере проявить себя, и кромешной тьме наброситься друг на друга, словно два зверя.

Глава 34

День близится к вечеру, так что воздух окрашивается в цвет разбавленного бренди.

— Она казалась мне такой свободной, раскрепощенной, — Брайан стоял у окна кабинета. — Смелой, немного резковатой, забавной. Но после того, как мы какое-то время побыли вместе, я начал понимать: с ней что-то не так.

Эми уже заглянула в электронные письма Ванессы. За десять лет их накопилось много. Нескольких вполне хватило для того, чтобы отпала необходимость читать остальные.

— Я хотел с ней порвать, но она обладала невероятным магнетизмом, — в голосе слышалось отвращение к самому себе. — Магнетизм. Все так. Она была страстной, невероятно страстной, я уже понимал, что психически она неуравновешенная, но дал слабину. И это чистая правда.

Он начал рассказ, сидя лицом к Эми, но даже через десять лет после тех событий стыд заставил его отойти к окну, которому он сейчас и признавался.

Эми хотелось подойти к нему, положить руку на талию, дать знать, что ничего между ними не изменилось. Но, возможно, ему требовалось отвращение к себе, чтобы выжать из себя все эти секреты. Она чувствовала, что ее любовь может ослабить его, и Брайан, похоже, это понимает, а потому ей не оставалось ничего другого, как ждать, пока он сам не решится вновь взглянуть ей в глаза.

Фред и Этель спали, улегшись спинами друг к другу. Никки бодрствовала, слушала внимательно, пусть и делала вид, что разговор этот совершенно ее не интересует.

— Я и представить себе не мог, что она хочет ребенка. Из тех женщин, с которыми я тогда встречался, она меньше всех годилась в матери.

Раз уж Эми не могла сейчас прикоснуться к нему, ей не оставалось ничего другого, как встать у другого окна и тоже смотреть на движущийся к вечеру день.

— Когда выяснилось, что она забеременела, произошло ужасная сцена. Но совсем не такая, как ты могла бы ожидать. Она заявила, что хочет моего ребенка, что он ей необходим, а вот меня она больше видеть не желает.

— Разве закон не дает тебе каких-то прав?

— Я пытался с ней это обсудить, она же хотела говорить только о том, что мне впору примерять корону самого большого неудачника этого мира.

— Если она так о тебе думала, почему хотела от тебя ребенка?

— Я не мог этого понять. Она просто исходила злобой. Ненавидела меня, презирала. Разнесла в пух и прах мои пристрастия в одежде, музыке, книгах, мои деловые качества, финансовые перспективы, все. С чем-то я мог согласиться, с чем-то — никогда. Мне пришлось уйти от нее.

Свет катящегося к горизонту солнца и плывущие по небу облака создавали невероятно красивую картину, так разительно отличающуюся от отвратительной истории, которую ему приходилось рассказывать.

— Я ожидал, что она позвонит. Не позвонила. Я сказал себе, ну и черт с ней, теперь это уже не мое дело. Но среди того, что она мне наговорила, хватало правды. Теперь мне не нравилось то, что я видел в зеркалах. Я постоянно думал о ребенке, которого она носила под сердцем, моем ребенке.

Какие бы недостатки ни отличали его в те дни, он стал хорошим человеком. Эми понимала, что со временем он захочет услышать об этом от нее, но не теперь.

— Мне потребовался месяц, чтобы понять: если ребенок не станет частью моей жизни, тогда и нормальной жизни у меня не будет. И с каждым годом она все в большей степени будет идти наперекосяк. Я позвонил Ванессе. Она сменила номер телефона.

Я поехал на ее квартиру. Она уже съехала. Нового адреса не оставила.

Эми вспомнила его слова о том, что однажды он видел ребенка.

— Но ты ее нашел.

— Три месяца я обзванивал наших общих знакомых. Она с ними больше не общалась. Оборвала все прежние связи. В конце концов, у меня нашлись деньги на частного детектива. Но даже он с большим трудом вышел на ее след.

Цвет бренди на облаках стал более насыщенным, начало окрашиваться и синее небо.

— Она жила в огромной, дорогой квартире с видом на бухту Ньюпорта. Аренду платил владелец большой строительной фирмы. Паркер Хисскас.

— В наших краях это известный человек.

— Когда я заглянул к ней, она была уже на седьмом месяце. Уделила мне пять минут, чтобы я увидел, в какой живет роскоши. А потом велела служанке проводить меня до двери. Наутро ко мне пришел знакомый Хисскаса.

— Вот так сразу?

— Нет, не мордоворот. Тип, конечно, неприятный, но вежливый. Сообщил мне, что Хисскас женится на даме после рождения ребенка.

— Если это был их ребенок, чего ждать?

— Меня это тоже удивило. А потом его знакомый предлагает мне работу — спроектировать дом для еще одного знакомого Хисскаса.

— Если бы это был его ребенок, он не пытался бы откупиться от тебя.

— Я отказался. Пошел к адвокату. Потом ко второму. Они мне сказали одно и то же. Если Ванесса и Хисскас говорят, что отец — он, у меня нет никаких оснований для проверки на ДНК.

Нотки отвращения к себе и злости слышались в голосе, но Эми уловила еще печаль.

— Я пытался найти способ доказать свое отцовство, когда как-то вечером она пришла ко мне с двухмесячной дочкой на руках: девочка родилась раньше положенного срока. Она сказала… — на какие-то мгновения Брайан запнулся, не в силах повторить слова Ванессы. Но собрался с духом. — Она сказала: «Посмотри, чем ты меня накачал. Это тупая, маленькая уродина. Твоя тупая маленькая уродина лишила меня всего».

— То есть с Хисскасом у нее все лопнуло.

— Я так и не понял, что у нее с ним произошло. Но лопнуло, это точно. Ребенок был не его, и ее вышвырнули. Она хотела денег, спросила, сколько я могу заплатить за ребенка. Я показал ей чековую книжку, выписку из банка. Я заделал ей ребенка, а потом довел дело до того, что его выставляли на продажу. Получалось, что я ничем не лучше, чем она.

— Неправда, — тут же возразила Эми. — Ты хотел эту девочку.

— Я не мог добыть деньги до утра, но она не хотела оставить ребенка у меня. Она обезумела от злости. Глаза из зеленых стали чуть ли не черными, что-то ужасное вселилось в нее и буквально их зачернило. Я хотел отнять у нее девочку, но испугался, что она скорее убила бы ее, разбила голову о стену, чем отдала бы мне. Она нуждалась в деньгах, и я надеялся, что она вернется с ребенком, чтобы их получить.

— Но она так и не вернулась.

— Да. Не вернулась. Да поможет мне бог, но от страха я позволил ей уйти в ту ночь, унести моего ребенка.

— И с тех пор она тебя мучает.

Низкая оранжевая свеча солнца разливала теплый, мягкий свет по западному горизонту.

— Только ФБР, проводя расследование, может найти человека по его электронному адресу. Я не могу доказать свое отцовство. Ванесса в электронных письмах ничего лишнего не говорит.

— И частные детективы не смогли ее найти?

— Нет. Она не высовывается, возможно, сменила имя, получила новую карточку социального обеспечения с другим номером, сменила все. И потом, то, что она делала со мной, значения не имеет. Но что она сделала с моей дочерью? Что она сделала с Надеждой?

Интуитивно Эми поняла смысл последнего вопроса.

— Так ты ее назвал… Надеждой?

— Да.

— Что бы ни сделала Ванесса, куда важнее другое: у тебя, возможно, появился шанс все исправить.

Вот это и было самым важным, о чем он упоминал ранее. Важнее рисунков глаз Никки, важнее слуховых галлюцинаций и загадочных теней, которые он улавливал краем глаза, важнее сна и того, что проснулся он на идеально застеленной кровати. После десяти лет разлуки он мог вернуть дочь.

Эми прочитала его электронное письмо Ванессе: «Я в твоей власти. Мне нечем воздействовать на тебя, все козыри — твои. Если придет день, когда ты позволишь мне получить то, что я хочу, причина будет в том, что смягчение своей позиции ты сочтешь лучшим для себя вариантом. Не в моих силах заработать или заслужить такую милость с твоей стороны».

Пробудившись от сна, который перенес его в бушующую над Канзасом бурю, Брайан нашел в компьютере полученный от Ванессы ответ. И теперь, стоя у окна, держал в руке распечатку ее электронного письма.

«Тебе все еще нужна твоя маленькая свинка? Ты меня достал своей уютной жизнью, в которой все идет так, как ты хочешь. Тебе никогда ничем не приходилось жертвовать! Ты хочешь посадить эту маленькую уродину себе на шею? Хорошо. Я к этому готова. Но кое-что я у тебя попрошу. Будь на связи».

Свет тускнет, в стекле уже отражается лицо Эми.

Выложив все секреты, еще раз глянув на отражение собственного лица, Брайан повернулся к Эми.

Она шагнула к нему, взяла за руку.

— Она захочет получить все, до последнего цента.

Улыбнувшись, Эми, уже в новом контексте, повторила сказанное ранее:

— Не все. Мы с тобой останемся прежними.

Глава 35

Оторванные конечности, обезглавленное тело, безглазая голова и выковырянные глаза куклы Лунная девушка аккуратно разложила на столе рядом с подносом, на котором принесла ленч.

Пигги по ходу отрывания рук-ног и обезглавливания никоим образом не показывает, что замечает, чем занята мать. И теперь она игнорирует обломки.

Харроу подозревает, что на этот раз Пигги перехитрила мать. Вместо того чтобы надеть тщательно расшитое платье на любимую куклу, возможно, она обрядила в него самую нелюбимую.

Это маленькая победа, но в жизни этого ребенка других просто не может быть.

Если Лунная девушка поймет, что ее обвели вокруг пальца, Пигги придется дорого за это заплатить. Харроу видит, что даже теперь эта женщина с трудом подавляет ярость, вызванную безразличием дочери к уничтожению ее куклы.

Как и у Харроу, в Лунной девушке сочетаются холодный разум машины и тело, идеальное по форме и функциональным возможностям, но, если Харроу понимает и контролирует свои эмоции, Лунная девушка лишь притворяется, что ей это под силу.

Спектр ее эмоций ограничен злостью, ненавистью, завистью, жадностью, плотским желанием и любовью к себе. Харроу не уверен, осознает ли она свою ограниченность или думает, что это полный набор.

И пусть железный контроль над собой ей недоступен, она убеждена, что становится сильнее, подавляя свои эмоции. Чем дольше злость и ненависть не имеют выхода или выход их ограничен, тем чище и мощнее они становятся, пока не превращаются в эликсир, эффективнее которого не изготовить и волшебнику.

Она сидит у стола. Смотрит на дочь, и хотя ее копящаяся ненависть смертельно опасна, она еще не готова нанести решающий удар. Она подождет эту ночь и следующий день… осталось совсем недолго… и уж тогда убьет всех, кого хочет убить больше всего.

— Я купила картофельный салат специально для тебя, Пигги.

Лезвия света, которые проникают сквозь щели, более уже не золотые, а мутно-оранжевые. Граненая ваза потемнела. Сияние над головой Пигги исчезло.

Эти тонкие дротики оранжевого солнечного света теперь только касаются деревянных поверхностей мебели, декоративной подушки, картины (морской пейзаж) на стене.

И тем не менее благодаря какому-то занятному механизму мягкого отражения свет этот поблескивает в углах полутемной комнаты, в стеклянных бусинах абажура торшера, который стоит у дальней стороны кровати ребенка, в стеклянной ручке двери стенного шкафа.

— Пигги?

— Хорошо.

— Картофельный салат.

— Хорошо.

— Я жду.

— Я съела два печенья.

— Печенья недостаточно.

— И сэндвич.

— Почему ты так поступаешь со мной?

Пигги молчит.

— Ты неблагодарная.

— Я сыта.

— Съешь картофельный салат.

— Хорошо.

— Когда?

— Позже, — отвечает Пигги.

— Нет. Теперь.

— Хороню.

— Мало говорить «хорошо». Съешь.

Ребенок молчит, но не тянется к контейнеру с картофельным салатом.

С брильянтами, темнеющими на шее и запястье, несмотря на яркий свет настольной лампы. Лунная девушка поднимается со стула, хватает контейнер с картофельным салатом, швыряет его.

Контейнер ударяется о стену, раскрывается, салат пачкает стену, разлетается по полу.

Яркие слезы стоят в глазах Пигти, мокрые щеки сверкают.

— Убери все.

— Хорошо.

Лунная девушка берет со стола останки куклы, швыряет через комнату. Та же участь постигает и раскрытый пакет печенья.

— Чтоб не осталось ни единого пятнышка или крошки.

— Хорошо.

— И нечего тут плакать, маленькая, толстая уродина.

Лунная девушка разворачивается и широкими шагами выходит из комнаты, несомненно, для того, чтобы провести пару часов в компании очищающих косметических средств и смягчающих кожу лица и тела лосьонов. После этого ритуала настроение у нее обычно улучшается.

Сидя на подлокотнике кресла, Харроу наблюдает за ребенком. Вроде бы смотреть не на что, но есть в девочке некая загадочность, которая интригует его, и почему-то ему кажется, что загадочного в дочери Лунной девушки даже больше, чем в матери со всем ее безумием.

Пигги с минуту сидит не шевелясь.

Слезы, будто такие же летучие, как спирт, исчезают со щек. Очень быстро и глаза становятся сухими.

Она открывает оставшийся пакет с картофельными чипсами, кладет один в рот. Потом второй. Третий. Медленно съедает все.

Вытерев пальцы бумажной салфеткой, отталкивает поднос, берет куклу, над платьем которой работала, когда ее мать и Харроу вошли в комнату. Держит ее в руках, ничего с ней не делает, только смотрит на лицо.

Странная мысль приходит к нему: а вдруг Пигги, туповатая, простушка Пигги, единственная из всех знакомых ему людей — именно такая, какой он ее видит, и потому кажется столь загадочной.

И вот тут, неожиданно, лицо девочки трансформируется, становится чуть ли не прекрасным. Как это происходит, Харроу по-прежнему не понимает.

Снаружи от смертельно раненного дня остается только кровавый свет, которому не хватает сил для того, чтобы проникнуть в комнату через щели в ставнях. Так что освещает ее только настольная лампа.

И тем не менее огоньки продолжают поблескивать в стеклянных бусинах торшера, который стоит в самом темном углу, в стеклянной ручке двери стенного шкафа, он тоже достаточно далеко от стола, в золоченых листьях резной картинной рамы, в оконном стекле, которое не может отражать свет настольной лампы.

У Харроу возникает ощущение, что, кроме него и ребенка, в комнате есть кто-то еще, но, разумеется, они тут вдвоем.

Пигги не начинает прибираться в присутствии Харроу. Таким делом она может заниматься, только оставаясь одна.

Он поднимается с подлокотника, еще какие-то мгновения смотрит на девочку, идет к двери, поворачивается, снова смотрит.

Он редко говорит что-нибудь ребенку. Еще реже Пигги говорит с ним.

Внезапно выражение лица девочки вызывает у него такой приступ ярости, что он уложил бы ее на пол крепким ударом кулака, если б не держал эмоции под абсолютным контролем.

Не глядя на Харроу, Пигги говорит: «До свидания», — и он вдруг обнаруживает себя в коридоре, запирающим дверь.

— Будешь гореть, как свиной жир, — бормочет Харроу, поворачивая ключ во врезном замке, и чувствует, как его лицо заливает краска, потому что это угроза юнца. Такое вправе говорить Лунная девушка, но не он.

Глава 36

Мужчина, которого Верной Лесли знал как Элиота Роузуотера, был Билли Пилгримом для своего помощника, который прилетел на заброшенную военную базу в пустыне Мохаве на двухмоторном самолете.

Пилот, он многократно работал с Билли, называл себя Понтером Шлоссом, для друзей — Ганни. Билли полагал, что Гюнтер Шлосс — настоящее имя, то самое, которое человек получает при рождении, но спорить, что это так, не стал бы.

Выглядел Ганни, как и полагалось Гюнтеру Шлоссу: высокий, с крепкой шеей, мускулистый, светловолосый и синеглазый. С таким лицом он мог без труда попасть на обложку ежемесячника «Белый супермен».

Но в реальной жизни одна его жена, очаровательная чернокожая, жила в Коста-Рике, а вторая, очаровательная китаянка, — в Сан-Франциско. По убеждениям он был не фашистом, а анархистом и однажды провел бурную неделю в Гаване, выкурив с Фиделем Кастро немало «косяков». Ганни Шлосс брал заказ на убийство любого человека, если по какой-то причине заказчик не хотел убивать того сам, плакал всякий раз, когда смотрел «Стальные магнолии»[180], а случалось такое как минимум раз в год.

После того, как Ганни убил Бобби Онионса и Вернона Лесли, он и Билли раздели трупы и оттащили их на пересечение двух дорог, проложенных по территории базы. Вывернули крышку люка из потрескавшегося, в островках травы, асфальта и сбросили мертвецов в ливневую цистерну, которую давно уже никто не использовал и, соответственно, не чистил.

Даже в пустыне иной раз шли дожди, и вода из сливных канав служебных дорог попадала в эту цистерну, так что темнота внизу воняла, пусть и не так сильно, как двадцать лет назад, когда база еще функционировала, а тела плюхнулись в какую-то жижу, думать о которой не хотелось.

Билли услышал внизу какое-то шебуршание, до того, как сбросили трупы, и после. Может, крысы, может, ящерицы, может, жуки размером с суповую тарелку.

В молодости он, наверное, посветил бы вниз фонарем, чтобы утолить свое любопытство. Но теперь он достаточно повзрослел, чтобы знать: излишнее любопытство приводит к тому, что получаешь пулю в лоб.

Работали они быстро, а после того как крышка люка легла на место, Ганни протянул руку Билли.

— Увидимся в Санта-Барбаре.

— Милое местечко, — кивнул Билли. — Мне правится Санта-Барбара. Надеюсь, никто никогда ее не взорвет.

— Кто-нибудь взорвет, — не согласился с ним Ганни, и не потому, что обладал пророческим даром. Просто был анархистом и всегда надеялся на худшее.

Ганни улетел на двухмоторной «Сессне», а Билли походил по территории, забрасывая песком оставленные следы, подбирая гильзы, поблескивающие в лучах вечернего солнца, еще раз проверяя, все ли куски черепа Бобби Онионса подобраны.

После исчезновения женщины никто не стал бы поднимать шума, пока она оставалась безвестной Редуинг, проживающей в скромном бунгало, тратящей жизнь исключительно на спасение собак.

Каждую неделю исчезало и погибало так много людей, что даже кабельное телевидение с его ненасытной любовью к кровавым убийствам не могло показать все трупы. Некоторые смерти были важнее других. Нельзя поднять рейтинг как киллера, так и шоу, руководствуясь принципом, что смерть воробья по значимости не уступает любой другой смерти.

Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по беременной красотке двадцати с небольшим лет, забитой до смерти мужем, расчлененной на двенадцать кусков, уложенной в сундук вместе с парой бетонных блоков и утопленной на дне пруда. Он звонит и звонит, двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю, и есть только один способ более не слышать его: перебраться на Планету обезьян.

Исчезновение Эми Редуинг не стоило и секунды телевизионного времени, если бы никто не узнал, что когда-то она была вовсе не Эми Редуинг. Поскольку Верной Лесли отлично поработал в поисках свидетельств ее прошлой жизни, он узнал слишком много, а потому ему пришлось умереть.

Может, Лесли и не поделился этими знаниями с Бобби Онионсом, но Билли Пилгрим не любил оставлять свободные концы. Как знать, вдруг Онионс не был таким глупцом, каким казался. А кроме того, когда Онионс вышел из «Лендровера», его самодовольная улыбка и важная походка просто взбесили Билли, и ему захотелось убить этого напыщенного индюка просто из принципа.

Убедившись, что на виду свидетельств недавней перестрелки больше нет. Билли бросил удостоверения мертвецов в белый мешок для мусора, где лежали свидетельства прошлой жизни Редуинг, добытые Верноном Лесли в ее бунгало. Положив мешок на переднее пассажирское сиденье «Лендровера», он выехал с территории базы, добрался до шоссе и повернул на запад.

Небо выглядело, как в голливудском фильме. На небосклоне за ветровым стеклом золото переходило в персиковый цвет, оранжевый, красный, пурпурный, а чуть выше причудливой формы облака четко прорисовывались на фоне ярко-синего неба. Такой закат обычно наводил на мысль, что заканчивается важный день, события которого скажутся на будущем.

Впереди Билли ждала трудная ночь. Считается, что зло не знает покоя. Но фактически покоя не знали ни зло, ни добро, ни парни, вроде Билли Пилгрима, для которых такие понятия, как зло и добро, не существовали. Они всего лишь пытались выполнить порученное им дело.

Глава 37

Что-то необычное происходит с тобой (судя по имеющимся свидетельствам, даже сверхъестественное), одновременно твое умершее прошлое вдруг оживает, более того, настигает тебя, и в результате ты должен полностью раскрываться перед единственным в мире человеком, чье мнение действительно имеет для тебя значение… но при этом тебе приходится кормить собак, выгуливать собак, подбирать их последние в этот день какашки.

Когда Эми впервые вошла в его жизнь и привела с собой собак, она сказала, что собаки направляют, успокаивают, помогают установить более тесные связи с реальным миром. Раньше он думал, что она чуть-чуть свихнулась на своих золотистых ретриверах. Со временем осознал, что она говорила чистую правду и ничего, кроме правды.

В кладовой он держал собачью еду для тех вечеров, когда Эми приходила к нему на обед и партию-другую в рамми[181] или посмотреть фильм на DVD.

Покормив Фреда, Этель и Никки, уже в сумерках они отправились с ними на прогулку в близлежащий парк.

— Если все так и случится и Ванесса действительно отдаст мне Надежду, я пойму, если в какой-то момент ты решишь, что для тебя это уже чересчур.

— В каком смысле?

— Некоторые люди с синдромом Дауна столь же активны, как здоровые люди, другие — нет. Спектр широкий.

— У некоторых архитекторов богатое воображение, другие просто тупицы, однако я здесь.

— Я только говорю, что появление Надежды многое изменит, это огромная ответственность.

— У некоторых архитекторов богатое воображение, другие просто тупицы, однако я здесь, — повторила Эми.

— Я серьезно, Эми. Помимо того что девочка — инвалид, мы не знаем, через что ей пришлось пройти стараниями Ванессы. Могут быть и психологические проблемы.

— Сведи вместе три человеческих существа, — ответила Эми, — и у всех троих будут психологические проблемы. Значит, нам придется учиться жить вместе.

— Но есть еще и Ванесса. Может, ей надоело меня мучить, она хочет взять деньги, отдать мне девочку и забыть о нашем существовании. А может, так легко отделаться не удастся.

— Насчет Ванессы я не волнуюсь. Я знаю, как разобраться с такими.

— Если Ванесса решит влезть в наши жизни, так или иначе, она поведет себя не как Холл и Голайтли.

— Как Холли Голайтли из «Завтрака у Тиффани»?

— Если Холли Голайтли была в «Холодном доме», я ее не помню.

— Воспрянь, безымянный рассказчик, я тоже не Холли Голайтли. Скорее Кэтрин Хепберн, там, где рядом был Кэри Грант[182].

— Безымянный рассказчик?

— «Завтрак у Тиффани» написан от первого лица мужчиной, который в нее влюблен, но мы так и не узнаем его имени.

Затянувшуюся паузу нарушил Брайан:

— Я тебя люблю.

— Ты это говорил в квартире. Я это говорила. Мы говорили и раньше. Нет необходимости повторять каждые десять минут.

— Мне нравится это слышать.

— Собаки знают, когда ты их любишь. Они не ждут, что ты будешь говорить им об этом снова и снова. Людям надо бы брать пример с собак.

— Ни один пес не попросит тебя выйти за него замуж.

— Милый, ты был таким терпеливым. Просто… у меня есть кое-какие дела. Я ими занимаюсь. Я не порчу тебе жизнь, хотя иной раз тебе кажется, что это именно так.

— Мне никогда не кажется, что ты портишь мне жизнь. Лучше тебя быть не может. Так повести себя в истории с Ванессой. Ты просто чудо. Просто… безымянному рассказчику Холли Голайтли так и не досталась.

— Он получил ее в фильме.

— Фильм хороший, но нереальный. Реален рассказ. А в рассказе она уезжает в Бразилию.

— Я в Бразилию не собираюсь. Не люблю самбу. И потом, ты — не безымянный рассказчик. Ты гораздо лучше, чем он.

Вспыхнули фонари: ночь наконец-то выдавила последнее красное вино дня из сумерек.

Собаки наслаждались прогулкой по парку. Бегали от фонаря к фонарю, по траве, от скамейки к скамейке, принюхивались к посланиям, оставленным им легионами других собак, реагировали на белок на деревьях, на птиц на более высоких ветках, на запахи, что из далеких мест приносил с собой ветер.

— Раньше, когда я не мог оторваться от этих рисунков, я почувствовал… я понял… что Надежда и Никки неразрывно связаны, что я не смогу получить Надежду без Никки. Происходит что-то странное… и тем не менее Никки ведет себя, будто обычная собака.

— По большей части, — ответила Эми. Поводки Фреда и Этель она держала в правой руке. Левой, возможно подсознательно, прикоснулась к камее-медальону на шее.

— Ты хочешь рассказать мне об этой заморочке со шлепанцами? — спросил Брайан.

— Это ничего не значит. Не может значить. И потом, без предыстории ты ничего не поймешь.

— Так расскажи мне предысторию.

— Милый, это не просто предыстория. Это огромная предыстория. У нас нет времени углубляться в нее. В последнем письме Ванесса написала: «Будь на связи». Нам пора посмотреть, может, пока мы гуляли, она прислала что-то еще.

Когда они вернулись в квартиру, их уже ждало электронное письмо от Ванессы.

Глава 38

Берега и дно многих рек Южной Калифорнии забраны в бетон. Не потому, что местные жители находят, что бетон выглядит более эстетично, чем сорняки и ил. Делается это для того, чтобы река время от времени не меняла русло. Кроме того, сотни миллионов галлонов драгоценной воды, которые могли стечь в море, собираются и закачиваются под землю, чтобы стабилизировать уровень грунтовых вод в засушливые годы.

Сезон дождей в этих местах обычно не начинается раньше декабря. Так что в сентябре дно всегда сухое.

Под луной русло вроде бы и не освещалось сверху. Создавалось впечатление, будто бетон радиоактивен и чуть светится изнутри.

В «Лендровере», который недавно принадлежал Бобби Онионсу, Билли Пилгрим ехал с потушенными огнями по центру широкой, в шестьдесят футов, пересохшей реки.

В двадцати футах над ним проволочные заграждения препятствовали свободному доступу к реке, зa ограждениями, на обоих берегах, невидимые со дна, находились торговые центры, промышленные зоны и жилые кварталы, где жили тысячи людей, американская мечта которых сильно отличалась от мечты, за которой гнался Билли.

За свою достаточно долгую жизнь Билли пришлось заниматься незаконной торговлей наркотиками, незаконной торговлей оружием, незаконной торговлей человеческими органами и продажей обуви.

После средней школы он продавал обувь шесть месяцев, представляя себе, как живет в романтической бедности на чердаке и пишет великие романы. Но достаточно скоро выяснилось, что многочасовое лицезрение чужих ног не вдохновляет на создание незабываемой прозы, вот он и начал приторговывать марихуаной, потом «экстази» и, наконец, кокаином.

С самого начала он дал себе слово лично держаться подальше от наркотиков. Ему нравился тот мозг, которым одарила его природа, и он не хотел ничего в нем менять. А кроме того, ему могла потребоваться каждая клеточка серого вещества, если бы он все-таки взялся за роман.

Торговля наркотиками естественным образом привела к торговле оружием, точно так же, как продажа обуви приводит к переходу в магазин мужской одежды. И если на прием наркотиков он установил абсолютный запрет, то с оружием все вышло наоборот: он не продавал то, что ему не нравилось.

Пока Билли еще не воспользовался ни одним человеческим органом из тех, что продавал, но, если бы ему потребовалась почка, печень или сердце, он знал, где их раздобыть.

Так или иначе, ему уже стукнуло пятьдесят. Он и не заметил, как это случилось. Говорят, время летит, если живешь весело, а Билли именно этого и хотелось больше всего. Жить весело.

Его любовью к разудалой жизни и объяснялся отказ от попыток написать великий роман. В писательстве никакого веселья нет. Тяжелая работа.

А вот читать — занятие веселое. Билли читал постоянно и много, как минимум три романа в неделю, иногда и шесть.

Он терпеть не мог те книги, авторы которых пытались показать, что в жизни есть место и надежде, и порядку. Ему нравились книги, сочащиеся злой иронией. Он обожал сухой юмор романов о человеческой глупости и бессмысленности существования. К счастью, издательства выбрасывали их на рынок тысячами. Он не жаловал писателей, исповедовавших раздумчивый нигилизм, отдавал предпочтение тем, кто разбавлял нигилизм шутками, и радовался, если бы пришлось торговать сосисками в аду.

Книги приносили огромную пользу. Благодаря им в свои пятьдесят он радовался жизни, пребывал в превосходном настроении, добился больших успехов в своем бизнесе, чувствовал уверенность в себе, был всем доволен.

Шестью годами раньше он начал работать на человека, который использовал семейное состояние, накопленное в легальном бизнесе, для создания криминальной империи, хотя обычно все делалось с точностью до наоборот. Последнее задание Билли выполнял не для империи босса, а для босса лично.

Как и договаривались, Джорджи Джоббс ждал Билли под мостом с шестью полосами движения, гак что его ширины вполне хватало для того, чтобы их никто не увидел.

Джорджи стоял в темноте, рядом со своим «Субербаном» и, как только Билли остановил «Лендровер», включил фонарь, подставил под подбородок и осветил лицо, снизу вверх. При таком освещении его черты, конечно же, перекосились, превратив Джорджи в жуткого урода. Он знал, что Билли любит повеселиться, вот и решил его позабавить.

Иногда люди спрашивали Джорджи, не родственник ли он Стива Джобса, мультимиллиардера, знаменитого программиста, среди прочего выведшего на рынок «ай-поды»[183]. Джорджи это раздражало, потому что он не хотел, чтобы кто-либо ассоциировал его с такими людьми. Но, вместо того чтобы просто отрицать родство, он обычно говорил: «Слушай, у меня в фамилии два «б», — а такое объяснение запутывало собеседника еще больше.

Джоджи корчил рожи в свете фонаря, потому что Билли Пилгрим ему нравился. Билли умел нравиться людям и умение это считал главным своим достоинством.

Людям он нравился отчасти из-за своей внешности. Полноватый, с ямочками на полных щечках, со светлыми вьющимися волосами, которые уже стали такими же редкими, как бывает у младенца. Его так и подмывало обнять.

А еще Билли нравился людям, потому что он искренне любил их. Он не смотрел на людей сверху вниз из-за их невежества или глупости, из-за идиотской гордости или напыщенности. Он любил людей за то, кем они для него были: персонажами в самом ироничном, до краев заполненном черным юмором романе, имя которого — жизнь.

Билли вышел из «Лендровера» со словами:

— Посмотри на себя, ты — Ганнибал Лектер.

Джорджи ответил фразой из фильма, насчет того, что человеческая печень с конскими бобами хорошо идет под «кьянти».

— Перестань, перестань, — замахал руками Билли. — Я обмочу штаны.

Он обнял Джорджи Джоббса, спросил, как поживает его брат, Стив. Джорджи сказал: «Чокнутый ты сукин сын», — и они обменялись парой шутливых ударов.

Лучшие частные детективы знали, что такое угрызения совести, чтили уголовное законодательство. Такие люди, как Верн Лесли и Бобби Онионс, стояли на пару ступенек ниже.

А Джорджи Джоббса отделял от Лесли и Онионса целый лестничный пролет. Он давно хотел стать частным детективом, но ему не хватало терпения выполнить необходимые требования и сдать соответствующий экзамен. Не нравилась ему и необходимость носить при себе только зарегистрированное оружие и давать кому-либо повод называть его сыщиком.

В заслугу Джорджи следовало поставить исполнительность, при условии, что ему не поручалось решение алгебраических уравнений, да и вообще что-либо, связанное с математикой.

Пока Лесли и Онионс ехали на встречу с пустыней Мохаве, Джордж побывал в их офисах. У Лесли офисом являлась паршивая квартирка, в которой тот жил, а фирма «Бобби Онионс инвестигейшнс» занимала каморку над тайским рестораном.

Джорджи унес жесткие диски их компьютеров, картотеку, не такую уж и обширную, дискеты, ежедневники, блокноты, все, на чем хозяева офисов могли что-то написать. На пару с Билли они переложили добычу из «Субербана» в багажное отделение «Лендровера».

Поскольку Джорджи отличала дотошность, Билли не сомневался, что власти, начав расследование исчезновения двух частных детективов, не смогут найти ничего такого, что связало бы их с клиентом, которого звали Билли Пилигрим.

Понятное дело, эти имя и фамилию он получил не от родителей, но пользовался ими часто и намеревался пользоваться дальше, очень к ним привязавшись. Кроме того, его босс, богатый наследник, который превратился в удачливого воротилу преступного мира, жестко требовал, чтобы свободные концы обрубались раз и навсегда.

Джорджи также привез два чемодана с жесткими стенками, изготовленные компанией «Самсонит», заказанные Билли. Их он передавал с уважением, граничащим с благоговейным трепетом.

— Никогда не думал, что придется привезти так много за один раз.

— Этот день ты запомнишь, — согласился Билли.

— Знаешь, мне приятно, что ты доверился мне с таким поручением.

— Мы прошли долгий путь, Джорджи.

— Такой долгий, что я уже и не помню, когда он начался, — ответил Джорджи и, скорее всего, не кривил душой.

Проверив содержимое чемоданов, Билли закрыл их и поставил не в багажное отделение «Ровера», а на пол у заднего сиденья.

Билли заплатил Джорджи наличными, а когда Джорджи засовывал деньги в карман пиджака, вогнал в него три пули из пистолета с глушителем.

Забрал деньги, уложил тело Джорджи в багажное отделение, накрыл одеялом.

В пятьдесят лет он уже не мог управляться с трупом с той же легкостью, что и в тридцать. Пришлось призвать на помощь все ухищрения, накопленные за долгие годы. Если бы ему не нравилась его работа, он бы, возможно, и не справился.

Закрыв заднюю дверцу внедорожника, Билли не стал обыскивать «Субербан». Знал, что Джорджи не ведет ежедневника, куда записывает все свои встречи. По той простой причине, что Джорджи не смог бы правильно написать «Иисус», даже если бы это было единственным требованием, открывающим для него ворота рая.

Зато Джорджи мог кому-нибудь похвалиться, что зачистил офисы двух частных детективов по просьбе Билли, вот ему и пришлось умереть. Тем самым оборвалась последняя ниточка, связывающая Билли Пилгрима и Эми Редуинг… точнее, одна из последних.

Сидя за рулем «Лендровера», катившего по бетонному ложу пересохшей реки, Билли радовался тому, что над ним не висит дамоклов меч последнего срока сдачи рукописи в издательство, и ему не приходится иметь дело с литературными критиками, заранее затачивающими ножи перед выходом его новой книги.

Глава 39

Когда Брайан и Эми вернулись с прогулки с собаками, в почтовом ящике их ждали два электронных письма от Пигкипера.

Первое — короткое: «Это буду я».

— И что ты можешь сказать по этому поводу? — спросила Эми, глядя на экран через плечо Брайана.

— Ничего.

Он открыл второе письмо: «Разве я не сказала, — «БУДЬ НА СВЯЗИ?».

Когда Эми села на второй стул, Фред устроился рядом на полу, положил голову ей на бедро, преданно посмотрел в глаза.

— Фред хороший, — она его погладила. — Хороший, хороший Фред.

Увидев все это, Этель, которая вроде бы уже собралась подремать, встала, подошла к Эми с другой стороны, положила голову на второе бедро.

— Да, да, Этель тоже хорошая. Хорошая, красивая, красивая Этель.

После возвращения с прогулки Никки не улеглась на полу. Села рядом с Брайаном, удостоив его чести мягко почесывать ей голову, но при этом смотрела на экран компьютера столь же пристально, как в парке — на белку.

Когда же Брайан поворачивался к ней, она встречала его взгляд, и он, глядя в ее глаза, едва успел задаться вопросом: а что заставило рисовать их, и почему они вновь притягивали, как магнит, когда компьютер сообщил о поступлении нового электронного письма?

Брайан прочел его Эми вслух: «Это буду я».

— И что это значит?

Зазвонил телефон. Номер, с которого звонили, не определился.

Брайан не потянулся к трубке.

— Это она, — указала Эми.

— Я не говорил с нею десять лет.

Как бы сильно он ни хотел вырвать Надежду из-под контроля матери, перспектива сделать еще шаг к возвращению во вселенную Ванессы пугала.

Раздался второй звонок, третий, и только после этого он снял трубку.

— Да?

— Брай, из тех зданий, что ты спроектировал, еще ни одно не развалилось?

— Нет. — Он дал себе слово, что не разозлится, не выйдет из себя, что бы она ему ни наговорила, не поставит под удар шанс вернуть Надежду.

— Это всего лишь вопрос времени, Брай. Мы знаем, что происходит, когда ты что-нибудь зачинаешь.

Он уже забыл, какой необычный у нее голос, обволакивающий и при этом стальной.

— Я думаю, тебе пора взять ответственность за последствия, вызванные твоей паршивой спермой, не так ли?

Он перевел взгляд на Эми, почувствовал, что каким-то образам пачкает ее, если смотрит, говоря с Ванессой, и отвел глаза.

— Чего бы ты ни хотела, Ванесса, я согласен. Не буду и торговаться. Все мои сбережения, инвестиции… ты увидишь, я ничего не скрою.

— Мне не нужны твои деньги, Брай. Ты живешь над своей конторой. Если бы твои родители не умерли, ты бы, наверное, жил с ними. Все твои сбережения, что я смогу на них купить? Красивую шубку? Туфли в придачу?

Она не могла знать, как он живет, из тех электронных писем, которые он ей посылал.

— Ты говорила, что тебе от меня что-то нужно, — напомнил он ей.

— У моего мужчины денег больше, чем у Бога. Он богаче того подонка, за которого я смогла бы выйти замуж, не окажись твой ребенок выродком. Деньги — не проблема. Знаешь, Брай, было время, когда я хотела, чтобы ты умер.

— Думаю, что знаю.

— И не медленной смертью от рака. Потом у меня были мужчины, которые могли бы все устроить, быстро и без проблем. Но я достаточно быстро это переросла.

Будь у него вместо нервов рояльные струны, на них удалось бы брать только высокие ноты.

Ранее он убрал левую руку с головы Никки. Теперь вернул… и контакт этот неожиданно его успокоил.

— Конечно, было бы куда приятнее и дальше общаться с тобой на расстоянии, изредка втыкая в тебя иголки.

— Никто лучше тебя не умеет держать мужчину на привязи.

Он уже забыл, что она умеет смеяться, когда услышал ее смех, хрипловатый и такой молодой.

— Этот парень, с которым я теперь, когда у него возникают проблемы с людьми, он не отправляет их на тот свет, он просто убирает таких со своей дороги. Денег у него столько, что карманы ему приходится шить очень глубокие, руки могут уходить в них до плеч.

— Мне нужна только моя дочь, ничего больше.

— А моему парню Пигги как раз и ни к чему. Другие парни, они веселились, наблюдая, как я шпыняю ее, но не этот. Его от нее тошнит, он хочет, чтобы ноги ее здесь не было.

— И я хочу того же. Привези ее ко мне. Или я приеду за ней. Как скажешь.

— Дело в том, что мой парень, он всегда играет по правилам. Кривые дорожки — это не для него. Впервые после тебя вижу такого. Но на его беду, он слишком похотлив, поэтому принадлежит мне с потрохами, бедняжка. Ты помнишь, как это было, не так ли?

— Да.

— Он хочет, чтобы мы с тобой подписали бумаги, в которых указано, что Пигги — наша дочь, но ты услышал голос Иисуса или что-то в этом роде, и захотел взять над ней полную опеку, ты снимаешь с меня всякую ответственность, я была хорошей матерью, морально ты у меня в долгу, потому что десять лет я содержала ребенка на свои кровные, и ты благодарен мне за то, что я не беру с тебя ни цента, и так далее, и так далее.

— Я подпишу что угодно.

— Пачка документов толщиной с фут, потому что он не хочет, чтобы ты снова пришел к нему или, еще хуже, отправился в газету, чтобы рассказать, как жестоко он поступил с бедной девочкой-выродком. Он даже учредит фонд, откуда будут поступать деньги на ее содержание.

— Мне это не нужно. Денег у меня хватит.

— Он на этом настаивает, Брай. Он дорожит своей репутацией, так что прикрывает задницу всегда и везде. А поскольку мне предстоит стать миссис Глубокие карманы, он прикрывает и мою задницу.

Такой поворот событий Брайну не нравился. Но, с другой стороны, если бы с ним что-то случилось, подобный фонд гарантировал бы, что Надежду не отправят в приют.

— Доверительному фонду требуются директора, чтобы управлять им, инвестировать деньги, распределять прибыль. То есть ты появишься в моей жизни, Ванесса, и останешься в жизни девочки. Зачем нам это?

— Меньше всего мне хочется появляться в твоей жалкой жизни, Брай, и я уже назабавлялась с этой маленькой уродиной. Больше не хочу оставаться и в ее жизни. Чтобы доверительный фонд начал работу, необходимы два директора. Они подпишут все документы, а потом назначат третьего. Ты будешь одним директором, Брай, а вторым — эта сучка Редуинг.

Брайан не доверял своему голосу, поэтому промолчал.

Ванесса же после паузы вновь рассмеялась, все тем же хрипловатым, обманчиво девичьим смехом.

— Я же сказала тебе, мой парень прикрывает свою задницу. Он бы не стал иметь с тобой никаких дел, не узнав про тебя все, что только возможно. Он не хотел учреждать доверительный фонд и отдавать тебе девочку, чтобы потом выяснилось, что ты тискал на детской площадке шестилетнюю малышку. Плохая реклама для него — смерть.

— Он нанял частных детективов, чтобы они выяснили подробности моей личной жизни, так?

— Только не надо делать вид, что ты у нас святой, Брай. Ты получаешь то, что хочешь, и незачем тебе привередничать. Зная, каким ты был, я сильно удивилась тому, что ты связался с Эми. Да, конечно, ей есть чем привлечь мужчин, но ты уверен, что у нее нормальная половая ориентация?

— Оставь ее в покое.

— Не могу я оставить ее в покое. Если мы собираемся заключить эту сделку, мой парень хочет, чтобы мы незамедлительно подписали все документы. Тебе нужны два директора фонда. И, судя по тому, что мне известно о твоей жизни, а известно мне практически все, мисс Эми — единственный кандидат. Учитывая, что раньше ты трахал каждую дырку, она, должно быть, колдунья, раз привязала тебя к себе. Она когда-нибудь соберется принять твое предложение руки и сердца? Ей не обязательно выходить за тебя замуж, чтобы стать директором фонда. Мне просто любопытно.

В таком положении он оказался исключительно благодаря своим поступкам, совершенным в молодости. И в том, что Надежда так долго оставалась в руках Ванессы, он мог винить только себя. Теперь он лишь пожинал плоды того, что когда-то совершил. Действительно, привередничать он не мог, как и говорила Ванесса.

— Ты меня ненавидишь, не так ли? — спросила она.

— Нет.

— Да перестань, Брай. Чтобы у нас все получилось, я должна доверять тебе.

— Я иногда злюсь на тебя. Ты меня пугаешь. Но ненависти к тебе у меня нет.

— Брай, я была с тобой откровенна. Сказала тебе, что поначалу хотела тебя убить. До сих пор ненавижу. Если у тебя нет ко мне ненависти, ты определенно повредился головой.

Он глубоко вдохнул.

— Хорошо. Я тебя ненавижу. Почему нет? Но это не будет иметь никакого значения, если девочка вернется ко мне. Давай это сделаем. Когда мы встретимся? Где ты?

— Вот тут есть проблема. Долгие годы я моталась по стране с нашей толстомордой мутанткой, прибиваясь то к одну парню, то к другому, которые, конечно, не бедствовали, но и не шли ни в какое сравнение с моим нынешним парнем, и всякий раз к нам в дом заявлялась какая-нибудь сука из службы социальной защиты, которая откуда-то узнавала, что Пигги не ходит ни в сад, ни в школу, да и вообще относятся к ней не как к принцессе. И мне приходилось уносить ноги, доставать новые документы, искать нового парня.

Узнавая, что пришлось вынести Надежде, Брайан уже серьезно сомневался, что у него есть шанс на спасение души.

— Сожалею, что тебе пришлось столкнуться с такими неудобствами. Но какое отношение это имеет к нашей встрече?

— Если я назову тебе адрес и мы оговорим время, ты можешь заявиться на встречу с целой сворой этих сук из службы социальной защиты.

— Я этого не сделаю. Зачем мне это делать?

— Чтобы подпортить жизнь мистеру Глубокие карманы, чтобы испортить наши с ним отношения, чтобы забрать маленькую уродину, не дав мне того, что я хочу получить.

— Я бы не стал так рисковать, — запротестовал Брайн. — Нет никаких гарантий, что они отдадут девочку мне. Ты предложила хорошую сделку. При всей моей ненависти к тебе я не поставлю ее под угрозу срыва.

— Рискую как раз я. И не только деньгами, в которых иначе не буду нуждаться до конца жизни. Если какой-нибудь из этих сук представится возможность спросить у Пигги, как заботилась о ней мамочка, она лгать не будет. Выложит, пусть и косноязычно, всю правду, и эти суки едва ли сочтут забавой все, что я с ней проделывала.

Он не решился спросить, а что именно она проделывала с их дочерью. Впервые Брайан осознал, что, ознакомившись с фактами, захочет убить эту женщину. Часом раньше он не сомневался, что не способен на убийство. Теперь такой уверенности не было.

— Так как же мы это сделаем? — спросил он.

— Ты и мисс Эми будете добираться к нам шаг за шагом. И какой шаг будет последним, вы не узнаете до самой нашей встречи.

— И на каждом шагу, как я понимаю, за нами будут наблюдать.

— Что действительно расстроит моего сексуально озабоченного богатенького друга, так это твое появление со съемочной группой какого-нибудь Ти-Ви-шоу, жаждущего сенсаций. Он — не знаменитость, но его знает множество людей. И эти козлы с телевидения с огромной радостью зажуют его репутацию, а потом выблюют от побережья до побережья. И вот ваш первый шаг — этим вечером вы едете в Санта-Барбару.

— Подумай об этом еще раз. Я могу потерять все и ничего не получить, попытавшись подвести тебя. У тебя есть все основания доверять мне.

— Все основания? Неужели? Я уже доверилась тебе, и ты накачал меня маленькой уродиной, которая отняла у меня десять лет жизни. Если уж я кому-то доверюсь, то только не тебе, Брай.

Иррациональность ее позиции совершенно его не удивила. Любая попытка урезонить ее не принесла бы успеха. Точно так же он мог бы просить море не разрушать берег.

— Я должен поговорить с Эми. Не могу решать за нее.

— Я уверена, что она согласится. Она же помешана на собаках. Скажи, что есть необходимость спасти маленькую собачонку по кличке Пигги. Но в течение часа лучше пришли мне электронное письмо.

— Часа недостаточно.

— Я все обговорила с мистером Глубокие карманы, но он может и передумать.

Ванесса положила трубку.

Брайан посмотрел на Эми.

— Знаешь, как ты выглядишь? — спросила Эми. По шее Брайна катился холодный пот. Он полагал, что кровь отлила от лица, потому что губы начали неметь. — Как смерть, — она сама ответила на свой вопрос. — Как Смерть, ищущая, кого бы схватить и унести с собой.

Глава 40

— Круто, — комментирует Харроу.

Ванесса поднимается со стула, на котором сидела, пока говорила по телефону.

— С Брайаном все легко и просто.

Как луна притягивает океанские приливы, так и язычки пламени свечей, похоже, клонятся к ней.

— И сколько ты готовилась к этому разговору? — спрашивает он.

— Нисколько. Действовала по ситуации.

— Отнюдь. Ты вела его за собой.

Она улыбается.

— Как дудочник — детей.

— Он ведь должен знать, с кем имеет дело.

— Тогда я была другой.

— Ты всегда была такой же.

— Разве я не была ребенком?

— А была?

Лунная девушка не отвечает.

— Где ты этому научилась?

— Так лгать?

— Ты лжешь так поэтично.

— Начата учиться, когда сосала мамкину титьку.

— Ты никогда не рассказывала мне о своей матери.

— Она умерла.

— И это все?

— А что еще должно быть?

Он наблюдает, как его собеседница маленькими глотками пьет красное вино. На ее губах оно выглядит черным, а потом Лунная девушка его слизывает.

Она на новом этапе их взаимоотношений. Предвкушение грядущего усиливает ощущение общности.

Харроу чувствует, что может задавать вопросы, которые ранее он не решился бы озвучить. Но понимает, что еще не может спросить, почему она держала Пигги при себе все эти годы, и вообще, зачем рожала, если точно знает, что для нее самое важное — она сама, ее ощущения и желания.

— А что ты можешь сказать о своем отце?

— Был лжецом из лжецов.

— И чем он занимался? — спрашивает Харроу.

— Только тем, что ему нравилось.

— Как я его понимаю.

— Преподавал историю.

— История — это ложь?

— В его устах она становилась ложью.

— Он до сих пор преподает?

— Он мертв.

— Они оба умерли молодыми?

— Да.

Харроу отпивает из стакана. В ее компании он никогда не налегает на спиртное.

— Удивительно, как много ты сегодня наговорила по телефону.

— Обычно много слов означают, что все это ложь.

Тем самым она намекала, что не лжет Харроу.

— Я помню тот случай двухмесячной давности… Карен и Рон.

— Забавная пара.

Двадцати с лишним лет, они любили дикую природу и часто ходили в походы.

— У тебя просто не закрывался рот.

В тот раз путеводитель привел Карен и Рона в эту удаленную, живописную бухту.

Они были такие юные, с дорогим снаряжением, так искренне наслаждались окрестной красотой.

— Женщины меня недолюбливают.

— Потому что их мужчины от тебя млеют. Лунная девушка не просто открыла шлюзы обаяния. Она повела себя, как лесбиянка, ненавязчиво выказывая Карен особые знаки внимания.

— Бедная девочка не знала, куда и деться.

— Однако ей нравилось, — отмечает Харроу. — Она, конечно, была не по этой части, но ей льстило, что ты хотела ее… и радовало, что на Рона ты и не смотришь. Ты ее обезоружила.

— Мы стали лучшими подругами, Карен и я. Парочка попросила разрешения переночевать на берегу, и все четверо с удовольствием отужинали у кромки прибоя при свете переносных фонарей.

Карен и Рон не заметили, что десертное вино хозяева себе и им наливали из разных бутылок.

А позднее, когда их разбудила дикая боль, они увидели безразличные звезды, ледяную луну, берег, залитый серебристым светом, и глаза их хозяйки, зеленые, словно арктическое море.

— Рон совсем не порадовал, — добавила она.

— Слишком быстро сломался.

Харроу участвует в таких церемониях, только когда она просит его ассистировать ей. Обычно ему хватает и того, что он наблюдает за происходящим.

— С Карен получилось лучше.

— Жареное маршмэллоу[184], — соглашается Харроу.

Перед его мысленным взором возникает Лунная девушка в ту ночь. Ацтекская богиня, принимающая принесенные ей жертвы.

— Карен не теряла надежды.

— Разве что в самом конце.

— До конца ей пришлось пройти долгий путь.

Лунная девушка пьет вино, не ограничивая себя. Она не опасается Харроу. И потом, даже у пьяной, чувства у нее остаются такими же острыми, рефлексы — быстрыми. Харроу это знает.

— Почему они надеются? — спрашивает она.

— Не все.

— Но те, кто надеется… почему?

— Им не остается ничего другого.

— Но надежда — ложь.

Когда Лунная девушка смотрит на свечи, огоньки подпрыгивают, и она улыбается.

Он видел такое раньше, спросил, каким образом ей удается воздействовать на пламя, но она ему не ответила.

Переведя взгляд со свечой на Харроу, она добавляет:

— Надежда — это ложь самому себе.

— Большинство людей и выживает благодаря самообману.

— У них ничего нет.

— Ни у кого ничего нет.

— У нас есть. У нас есть они.

Лунная девушка вновь смотрит на свечи, улыбается, огоньки завиваются в спираль, гнутся.

Харроу думает, что она как-то по-особому дует на свечи, но он не видел, чтобы ноздри расширялись или расходились губы.

— В этом мире только одно — не ложь, — говорит он. — Власть.

— Брайан сейчас лжет себе, — возвращается она к телефонному разговору.

— Я уверен, что лжет. Мир всегда приведет к тебе дурака, если он вдруг понадобился.

Глава 41

Сидя за рулем, Билли Пилгрим надевает на голову тирольскую шляпу из зеленого фетра, с мягкими полями, маленьким красно-золотым перышком под лентой, устанавливает фальшивую золотую коронку на два передних зуба.

Найдя нужный ему адрес, паркуется у тротуара, водружает на нос очки в роговой оправе с толстыми линзами из обычного стекла.

Нынче, когда большинство мобильников оснащены фотокамерами, никогда не знаешь, а вдруг какой-то прохожий «щелкнул» тебя аккурат перед совершением преступления. Билли в ужасе от того, до какой степени цифровая технология позволяет совершенно посторонним людям вторгаться в твою личную жизнь.

Билли не считал себя виртуозом маскировки, но понимал, что нужно для того, чтобы достаточно простыми средствами изменить внешность до неузнаваемости, во всяком случае, по фотографии. Шляпа с мягкими полями и очки в темной роговой оправе к таким средствам и относились. А золотая фикса округляла лицо.

Покинув «Лендровер», Билли запер дверцу. Конечно, он находился в богатом, респектабельном районе, но не следовало пренебрегать мерами предосторожности, если в багажном отделении лежал укрытый одеялом труп.

Вокруг он видел сверкающие свежей краской дома, ухоженные лужайки, вдоль дорожек горели фонари.

Хотя вечер только наступил и выдался теплым, дети не играли на лужайках перед домами и не катались на велосипедах по улице. Хищников-педофилов год от года становилось все больше, благодаря Интернету они объединялись, обменивались опытом, совершенствовали свои методы, так что родители и днем-то держали детей на коротком поводке, а вечерами загоняли в дом.

Билли педофилом не был, но испытывал к ним чувство благодарности. И хотя кто-нибудь из особо бдительных граждан мог сфотографировать его из окна, подозревая, что он охотится на малышей, он мог не опасаться, что окажется в кольце энергичных подростков, интересующихся, что у него за шляпа, альпинист ли он и потерял ли передние зубы при восхождении на Эверест… а ведь каких-то восемь или десять лет тому назад так иногда и случалось.

На звонок дверь открыл мужчина лет шестидесяти. Лицом он напомнил Билли неких хищных птиц, а выглядел так, будто только что проглотил пару живых мышей, и они раздражали его, ворочались в желудке, вместо того чтобы умереть.

— Мистер Шамптер?

— Страховка мне не нужна.

— Я — Дуайн Гувер, — представился Билли Пилгрим. — Звонил вам насчет «Кадиллака».

— Вы выглядите, как страховой агент.

— Нет, сэр. Я занимаюсь обеспечением всех желающих органами. Среди прочего.

— Вы пришли по моему объявлению о продаже автомобиля?

— Совершенно верно. Я вам сегодня звонил. Дуайн Гувер.

— Заходите.

Билли последовал за Шамптером в гостиную, в которой рябило глаз от красочных рисунков и подушек с бахромой.

— Если продаешь подержанный автомобиль дилеру, то получаешь за него гроши.

— Я готов заплатить наличными, мистер Шамптер.

— А забрав у тебя автомобиль, они продают его по высокой цене.

— Иногда лучше обойтись без посредников, — согласился Билли.

— Как я и сказал по телефону, это автомобиль моей жены. Она умерла. Я уже четыре месяца вдовец.

— Сожалею о вашей утрате, мистер Шамптер.

— Утратой была моя первая жена. Полин — вторая. Девять лет. Оставила меня с этой чертовой мебелью с бахромой.

— К сожалею, мебель мне не нужна.

Вроде бы Шамптер был в доме один, но Билли хотелось в этом убедиться.

— Ей хотелось ездить на «Кадиллаке». Доставала меня, пока не получила, а потом умерла, не проездив на нем и года.

— Так грустно.

— Через салон я могу его продать с большим убытком для себя. А ведь он практически новый. Давайте уясним это с самого начала… я не собираюсь снижать цену.

— Я подумал, что в объявлении указана адекватная цена.

— Тогда пойдемте в гараж, взглянем на него.

К счастью, Шамптер повел его не по подъездной дорожке, а через дом, гостиную, столовую, кухню, и Билли смог убедиться, что никого нет.

В столовой на обоях, скатертях, обивке мебели пышно цвели розы, пионы, глицинии.

— Что это у вас за шляпа? — спросил Шамптер.

— Тирольская.

— Я долгие годы был шрайнером[185], но шрайнер обязан носить феску только на клубных мероприятиях.

— Я как раз еду на клубное собрание, — ответил Билли.

— Никогда не слышал о тирольцах.

— Клуб у нас относительно молодой. Функции, главным образом, социальные, но мы тоже хотим внести свою лепту в борьбу с болезнями. Собираемся найти средство от рака простаты.

— Тофу, — ответил Шамптер. — Тот, кто ест тофу три раза в неделю, никогда не заболеет раком простаты.

— Боюсь, парни расстроятся. Придется нам поискать другую болезнь. Сэр, должен отметить, у вас прекрасный дом. А кухня просто фантастическая.

— Я его продаю. Он был слишком велик для нас двоих, но она все равно настояла на покупке. А уж для меня одного он огромен.

— Должно быть, это трудно — жить здесь одному, со всеми воспоминаниями.

— Не собираюсь пользоваться и услугами риелторов. Они берут шесть процентов, а толку от них — пшик.

Билли последовал за Шамптером в комнату-прачечную, где вдовец снял с гвоздика автомобильные ключи, а потом в гараж. Новенький «Мерседес» стоял рядом с «Кадиллаком», купленным годом раньше.

— Хорошо выглядит. — Билли мотнул головой в сторону «Кадиллака».

— Он же практически не использовался. Она умерла в нем. Обширный инсульт. Ушла за две минуты.

— Меня это не испугает, мистер Шамптер.

— Не потеряла контроль ни над мочевым пузырем, ни над кишечником, ничего такого, так что это не повод для снижения цены.

— Я и не собираюсь торговаться. Только не я. Это именно то, что я искал.

Шамптер улыбнулся одними губами.

— Значит, обеспечиваете клиентов органами, мистер Гувер. Как роялями, так?

— Нет, сэр. Я говорил о печени, почках, сердце.

— Ох, так вы — врач?

— Нет, всего лишь посредник. Но в стареющем мире это быстрорастущий бизнес. Вам вот понадобится сердце.

Глаза Шамптера раскрылись.

— И на основании чего вы ставите такой диагноз? — Он стукнул себя в грудь. — Мне шестьдесят, но я был вегетарианцем сорок лет, в моей диете нет животного жира, никакого холестерина.

— Ну, будучи специалистом по части обеспечения больных донорскими органами, я со всей ответственностью могу заявить, что вегетарианцы совершают самоубийство гораздо чаще, чем мясоеды.

Шамптер насупился.

— Я тоже это читал, кто-то где-то сказал, что самоубийц среди вегетарианцев больше. Но это же чушь собачья. Лженаучное исследование, проплаченное мясной индустрией, пропаганда, ничего больше. — Он сжал кулаки и стукнул по груди, подчеркивая свою прекрасную физическую форму. — Когда этот «Кадиллак» повезут на свалку, я еще буду ублажать дам.

— Я об этом ничего не знаю, но, я уверен, ваша жена порадовалась бы, — с этими словами Билли достал пистолет и прострелил Шамптеру сердце.

Оттащил тело к переднему бамперу «Мерседеса», где его не могли увидеть с улицы, поднял ключи с бетонного пола, они выпали из руки Шамптера, когда тот падал, открыл ворота гаража.

Задним ходом выехал на «Кадиллаке» на мостовую, припарковал автомобиль у тротуара. Потом пересел в «Лендровер» и загнал внедорожник в гараж. Закрыл ворота, на случай, что забредет какой-нибудь педофил и увидит, чем он занимается.

Билли открыл все четыре дверцы «Лендровера», чтобы обеспечить доступ воздуха в салон после начального взрыва.

С собой забрал из «Ровера» только белый пластиковый мешок для мусора, в котором лежали документы и фотографии, добытые Верноном Лесли в бунгало Редуинг, и удостоверения личности Лесли, Онионса и Джорджи Джобса.

Из дома Билли вышел через парадную дверь, пересек лужайку, сел за руль «Кадиллака». Мешок поставил на пол у переднего сиденья.

В конце квартала повернул направо, на следующем перекрестке снова направо. На улице, параллельной улице Шамптера, позади принадлежащего ему участка, припарковался у тротуара между двумя домами, в которых жили другие американские семьи, со своими радостями и проблемами.

Снял тирольскую шляпу и очки в темной роговой оправе. Сдернул с передних зубов золотую фиксу. Прощай, Дуайн Гувер.

Вышел из «Кадиллака». Обошел автомобиль, шагнул на тротуар. Достал из кармана пиджака пульт дистанционного управления.

Между двумя домами он видел крышу резиденции Шамптера на соседней улице. Нацелил пульт, радиус действия которого был гораздо больше, чем расстояние до гаража с «Мерседесом» и «Лендровером», нажал на кнопку, услышал грохот начального взрыва.

В двух чемоданах, которые привез ему Джорджи Джобс, а он поставил их на пол у заднего сиденья «Лендровера», помимо начального взрывного заряда, призванного стать лишь инициатором возгорания, лежали бруски невероятно горючей субстанции, изобретенной оружейными магами в бывшем Советском Союзе, которые теперь стали оружейными магами России.

Вновь сев за руль «Кадиллака», Билли Пилгрим наблюдал за темной крышей дома Шамптера на параллельной улице.

Он не собирался взрывать «Лендровер» со всем его содержимым. Задача ставилась другая: сжечь все дотла — жесткие диски из компьютеров частных детективов, их записи, календари, ежедневники и труп Джорджи.

Горючая субстанция обеспечивала температуру в 23 300 градусов Цельсия, чуть не дотягивая до половины температуры на поверхности Солнца, но, конечно, она не могла идти ни в какое сравнение с миллионами градусов в солнечном ядре. Тем не менее количества горючей субстанции вполне хватало, чтобы испарить до молекул все содержимое внедорожника, а сам корпус расплавить до такой степени, чтобы никто и никогда не смог бы определить ни марку автомобиля, ни модель, ни владельца.

От самого же Джорджи Джобса не осталось бы даже кусочка кости, ничего, кроме трепетных воспоминаний Билли.

На соседней улице ночь посветлела. Первые языки пламени вырвались через крышу гаража. Белые, с синеватыми краями.

Билли уехал. Понимал, что очень скоро народу на улицах определенно прибавится.

Если бы Эми Редуинг исчезла, а потом умерла, в ее доме не осталось ничего такого, что могло бы перекинуть мостик в прошлую жизнь этой женщины. То есть у властей не было бы причин подозревать босса Билли в ее убийстве.

Верной Лесли, который обыскивал дом Редуинг, умер, и человек, которого он нанял, Бобби Онионс, тоже умер, как и еще один человек, очистивший их офисы от возможных упоминаний о Редуинг, а все, что Джорджи Джобе забрал из офисов, превращалось сейчас в дым и золу.

Если бы пожарные расчеты задержались с прибытием, соседние дома тоже могли загореться от перекинувшегося на них огня или от жара, идущего от горящего дома Шамптера.

Но Билли знал по собственному опыту: если работа выполняется качественно, обычно страдают и посторонние люди.

Ехал он в сторону Ныопорт-Бич. Есть, конечно, хотелось, но об обеде Билли пока не думал: предстояло выполнить еще одну работенку, прежде чем покинуть округ Орандж и взять курс на Санта-Барбару.

Пообедать он собирался с Гюнтером Шлоссом, с тем чтобы потом его убить и таким образом оборвать предпоследнюю ниточку, связывающую Редуинг и босса Билли.

Последней оставался сам Билли. Факт этот не ускользнул от его внимания, и он достаточно долго об этом думал.

В Сайта-Барбаре Билли заранее снял люкс в роскошном отеле на имя Тайрона Слотропа. Этот псевдоним он не использовал раньше, приберегал для особого случая.

Билли любил роскошь, и особенно ему нравились самые лучшие отели, которые предлагали столь экстравагантные удобства, что Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта, получи они возможность побывать в таких заведениях, устыдились бы убогости их дворцовой жизни.

В Ньюпорт-Бич Билли проехал мимо дома, где жил и работал Брайан Маккарти, и припарковался за углом.

Глава 42

Милли и Барри Паккард, которые согласились взять на день-другой Фреда и Этель, жили в просторном, новоанглийского стиля, доме, построенном над океаном, к которому вел пологий склон.

Парадная дверь была открыта, как и сказала Милли в телефонном разговоре с Эми. Она и Брайан, сопровождаемые Фредом, Этель и Никки, прошли через дом во внутренний дворик, где Милли сидела за столом из тика и маленькими глотками пила мартини, освещенная синеватым пламенем газовых фонарей «молния» с призматическими стеклянными панелями.

Ростом в пять футов и два дюйма, худенькая, с короткими светлыми волосами и большими глазами, Милли, казалось, только-только вернулась домой со съемочной площадки «Питера Пэна», где исполняла главную роль. В свои пятьдесят с хвостиком, она, возможно, была старовата для этой роли, но, с другой стороны, Мэри Мартин в этом возрасте все еще играла ту самую роль в бродвейской постановке[186].

— Дорогой Фредди, очаровательная Этель! — воскликнула она, когда детки Эми, виляя хвостами, подбежали к ней, уверенные, что их почешут и за ушами, и под подбородком. — Вы великолепны, как всегда, но почему вы не налили своим старикам по стаканчику, прежде чем привести их сюда?

— Не вставай, — Эми наклонилась, чтобы поцеловать Милли в щеку.

— Да ладно, я никогда не встаю, когда приходят близкие, только ради тех, кого я не жалую, чтобы смешать им слабенькие напитки и тем самым отвадить от нашего дома.

Они были близкими, потому что состояли в «Золотом сердце» и обожали золотистых ретриверов.

— Брайан, дорогой, ты знаешь, где бар. У нас нет оливок для коктейлей, это трагедия вселенского масштаба, но, думаю, нам удастся ее пережить, потому что мы — американцы.

Брайан тоже наклонился, чтобы поцеловать Милли.

— Мы не можем задержаться дольше, чем на минуту, Молли. Должны ехать.

— Господи, какой же ты симпатичный молодой человек. Не верю, что это от природы. Не следовало тебе так рано прибегать к пластической хирургии. Когда тебе исполнится шестьдесят, рот у тебя растянется от уха до уха.

— Где Барри? — спросила Эми.

— На пляже с собаками. Пошел прогуляться. Никакого купания в прибое. Слишком поздно, чтобы вычесывать песок из шерсти.

Фред и Этель заметили троицу на песке внизу. Подбежали к краю внутреннего дворика. Им очень хотелось сбежать по склону к океану, но без разрешения они не решались.

Когда Милли заметила Никки, глаза ее радостно вспыхнули.

— Эми, ты совершенно права. Она — красавица. Иди сюда, сказочное существо. Я — твоя тетя Милли. Все, что они тебе говорили обо мне, — неправда.

Пока Никки и Милли очаровывали друг друга, Эми наблюдала за Барри, который шел по берегу в компании Дейзи и Мортимера.

Наигравшись, собаки зигзагами неспешно трусили по песку, обнюхивая раковины, плавник, мотки водорослей, морских ежей, отшлифованные морем осколки бутылочного стекла, вынесенные на берег последним высоким приливом и дожидающиеся следующего, который смоет их в океан.

Миллионы фрагментов разбитой луны сталкивались друг с другом на гребнях низкого прибоя, а во впадинах возникала серебристая, чуть искаженная сфера, чтобы снова разбиться на фрагменты.

Мерное биение волн, лампа-луна, подвешенная в четверти миллиона миль, соседство собак создавали ощущение вневременности, умиротворения, глубокого покоя, которые всегда ждут, чтобы их нашли, едва стихает шум дневной суеты.

У Эми возникло неприятное предчувствие, что едва ли в ближайшее время ей удастся насладиться таким вот спокойствием. И очень может быть, что не удастся уже никогда.

Возможно, увидев их во внутреннем дворике, Барри начал подниматься по склону. Собаки, конечно же, его обогнали.

Из многих хороших качеств, свойственных Паккардам, Эми более всего восхищалась состраданием, которое проявлялось в их выборе собак. Они брали только тех золотистых ретриверов, которые нуждались в особой заботе и едва ли могли найти себе дом.

Мортимера еще щенком, в несколько недель от роду, нашли в мусорном контейнере, куда его выбросили, потому что у него было расщепление позвоночника с параличом задних лап. С ним обошлись, как с мусором, и в этом ему повезло: могли утопить в ведре перед тем, как отправить в контейнер.

Три ветеринара, к которым привозили Мортимера, заявили, что спасать его нецелесообразно: слишком велики повреждения. И порекомендовали усыпление.

Но в его выразительной морде, в мягком и веселом характере Эми увидела не проблемы, а душу, такую же светлую, как и любая другая.

Поначалу Мортимер ходил только на передних лапах, волоча задние. Потом ему хирургически удалили безнадежно деформированную левую заднюю лапу, после чего последовали долгие недели лечения. В итоге щенок научился не только ходить, но и бегать на трех оставшихся лапах.

И теперь пятилетний Мортимер стал незаменимым помощником при оказании психологической помощи. Милли брала его с собой в детские больницы, где детей-инвалидов вдохновляли смелость и добрый нрав Мортимера.

Дейзи была слепой. Ориентировалась по запахам, звукам, инстинктам, но также старалась держаться рядом с Мортимером, ее верным поводырем и спутником.

Вверх по склону, заросшему посеребренной зеленью, вели ступеньки, по которым трехлапый Мортимер и слепая Дейзи взбирались с энтузиазмом, охватывающим всех золотистых ретриверов, едва те понимают, что в доме гости.

Обычно быстро вращающиеся хвосты направляли их к Эми и Брайану. Но на этот раз, едва они преодолели лестницу, попали во внутренний дворик и почуяли Никки, произошло невероятное.

Морти застыл, Дейзи — тоже, хвосты не опустились, но замерли на весу, головы поднялись, уши навострились. Как Фред и Этель, эти двое не подбежали к Никки, чтобы познакомиться, обнюхав друг друга.

Первым к ней осторожно двинулся Мортимер, потом Дейзи. Приближаясь, Морти опустил голову, через мгновение Дейзи последовала его примеру.

Мортимер лег на живот и неуклюже прополз несколько последних футов. Дейзи, почувствовав, что он делает, повторила маневр.

Когда они доползли до Никки, она наклонила голову к Мортимеру и с любовью принялась вылизывать ему морду, словно своему щенку.

С закрытыми глазами Морти блаженствовал, хвост колотился по кирпичам, которыми выложили внутренний дворик. И, что странно, не пытался в ответ лизнуть Никки.

Через полминуты Никки закончила вылизывать Морги и повернулась к Дейзи, лизнула и ее, как мать — новорожденного щенка. Веки Дейзи опустились, она удовлетворенно вздохнула.

Фред и Этель не подбежали, чтобы поприветствовать давних друзей, собак-инвалидов, словно присутствие Никки устанавливало новый порядок общения. Стояли неподалеку, пристально наблюдая за происходящим.

Поднявшись по ступеням следом за золотистыми ретриверами, Барри Паккард тоже стал свидетелем этой странной церемонии. Крупный, широкоплечий, добродушный мужчина, обычно при встрече с друзьями он говорил что-то смешное, а потом крепко жал руку и обнимал. На этот раз стоял, не произнеся ни слова, заинтригованный поведением собак.

Забыв про мартини, Милли поднялась со стула, чтобы ничего не упустить.

Эми вдруг осознала, что не только действия и поведение собак подчеркивают экстраординарность момента.

Ночь затихла, будто дом и внутренний дворик накрыли огромной стеклянной банкой. Звуковой фон — музыка, доносящаяся из одного соседнего дома, смех — из другого, кваканье лягушек, — все смолкло. Шум прибоя, и тот доносился теперь из далекого далека.

Призматические стекла шести газовых фонарей-«молний» разукрасили белый потолок внутреннего дворика подрагивающими радугами, по-прежнему освещая стулья, столы и лица, но яркость их заметно померкла.

Возможно, у Эми разыгралось воображение, но она почувствовала, что воздух насыщен какой-то новой энергией, аналогичной той, что насыщает его под тяжелыми грозовыми облаками перед первой вспышкой молнии. Но она уже не могла списать на воображение тот факт, что тоненькие волосики на руках и на шее под затылком встали дыбом, словно реагируя на повысившееся напряжение статического электричества.

Мортимер поднялся на три лапы, Дейзи — на четыре. Пять собак оглядывали друг друга (Дейзи только принюхивалась), виляя хвостами, но не сбивались в кучу.

— Я знал одного парня в колледже, — Барри Паккард нарушил очень уж затянувшуюся паузу, но заговорил негромко, чуть ли не шепотом. — Звали его Джек Данди. Без него не обходилась ни одна вечеринка. Жил ради пива, карт, девушек и смеха. На учебу тратил минимум времени и усилий. Происходил из богатой семьи, избалованный, безответственный, но такой приятный в общении.

История, которую рассказывал Барри, похоже, не имела никакого отношения к тому, что происходило между собаками. Тем не менее Эми все еще чувствовала покалывание в руках на шее, на голове.

— В одно из воскресений Джек возвращается помой после уик-энда в родительском доме. В двух кварталах от кампуса видит огонь в окнах первого этажа трехэтажного многоквартирного дома. Вбегает в дом, кричит «Пожар!», стучит в двери, коридоры быстро заполняет дым.

Эми показалось, что даже собаки внимательно слушают.

— Говорили, что Джек трижды выводил людей из горящего дома, прежде чем подъехали пожарные, спас как минимум пятерых детей, которые, если б не он, погибли бы в огне. Он услышал крики других детей, в четвертый раз пошел в дом, хотя слышал вой приближающихся сирен, поднялся на третий этаж, разбил окно, сбросил двух маленьких девочек, другие люди поймали их на растянутые одеяла, ушел в комнату за третьим ребенком и уже не появился у окна, задохнулся в дыму и умер, обгорел до неузнаваемости.

Привычный ночной шум вернулся. Тихая музыка из соседнего дома. Кваканье лягушек.

— Я не мог понять, как Джек Данди, которого я знал, гуляка, избалованный, ленивый, богатый… мог совершить такой героический поступок, отдать жизнь за других. Долгое время я чувствовал, что не понимал не только Джека Данди, но и вообще весь мир, что многое только казалось простым, будто до меня дошло, что я — актер, играющий в какой-то пьесе, и вокруг меня всего лишь декорации, а за пределами сцены все обстоит иначе.

Барри замолчал, моргнул, огляделся, словно на мгновение забыл, где находится.

— Я не вспоминал о Данди долгие годы. Почему он вдруг пришел мне на ум?

Эми ответить, само собой, не могла, но чувствовала, по причинам, которые, наверное, не сумела бы выразить словами, что история эта очень даже уместна.

Внезапно собаки снова стали собаками, каждая уже искала прикосновения человеческих рук, все хотели услышать, какие они прекрасные, как их любят.

Океан провалился в черноту. Чернота лежала за луной, еще больше черноты — за звездами.

Эми присела, чтобы почесать Дейзи живот, но, поскольку слепая собака не могла встретиться с ней взглядом, посмотрела на Никки, которая наблюдала за ней.

В памяти стая чаек взлетела в громоподобном хлопанье крыльев, перья сверкали белым в движущемся луче маяка. Чайки пронзительно кричали, улетая от ужаса, остающегося внизу, и в криках этих слышалось одно и то же повторяющееся слово: «Убийство! Убийство!» И, стоя на окровавленном снегу, обеими руками сжимая рукоятку пистолета, Эми кричала вместе с чайками.

Глава 43

Билли Пилгрим дважды прошел мимо здания, и котором располагались и компания, и квартира Брайана Маккарти. Свет не горел ни на первом, ни на втором этаже.

Босс сообщил ему по телефону, что условия сделки приняты. Маккарти и Редуинг, вероятно, уже ехали в Санта-Барбару.

Билли вернулся к «Кадиллаку», в котором Почин Шамптер умерла от обширного инсульта, но не обделалась. Уверенно заехал на стоянку за домом Маккарти.

Натянув на руки перчатки из латекса, вышел из автомобиля, поднялся по наружной лестнице на второй этаж.

Перчатки требовались Билли, поскольку он не собирался сжечь дом с помощью экзотической субстанции, изобретенной русскими оружейными магами. Конечно, он предпочел бы повсюду оставить отпечатки пальцев, чтобы потом их уничтожил огонь, потому что в перчатках руки у него потели и возникало неприятное ощущение, будто он — проктолог.

С помощью «Локэйда», пистолета-отмычки, он открыл врезной замок за какие-то двадцать секунд, притворил за собой дверь и замер, прислушиваясь, не зная, придется ли ему кого-нибудь убить.

Билли обычно не приходилось убивать двоих людей за день и содействовать убийству еще двоих. Если бы это был день «возьми-сына-на-работу», при условии, что у него был бы сын, мальчик мог бы прийти к выводу, что работа у его отца куда более интересная, чем она была на самом деле.

Иногда убийства разделяли месяцы. И Билли мог прожить год, а то и два, не отправляя на тот свет такого близкого друга, как Джорджи Джоббс, или полнейшего незнакомца, вроде Шамптера.

Конечно, учитывая характер его работы, нарушать закон приходилось каждый день, но по большей части преступления эти не были тяжкими и не тянули на инъекцию смертельным ядом и похороны за счет налогоплательщиков.

Эпизоды реальной жизни редко могли конкурировать с хорошими романами жанра «все-бессмысленно-и-глупо», вот почему все эти годы Билли по-прежнему много читал.

Но вот что пугало. Далеко не все эпизоды реальной жизни были столь же бессмысленны, как жизнь, какой ее рисовали его любимые писатели. Время от времени что-то говорило о том, что в последовательности событий есть определенный смысл, или он сталкивался с человеком, который жил и действовал ради достижения конкретной цели.

В таких случаях Билли искал убежище в своих книгах и оставался с ними, пока не уходили последние сомнения.

Если же любимые книги не добавляли ему здорового цинизма, он убивал человека, стремящегося к некой цели, доказывая тем самым, что значимость чего-либо — иллюзия.

В квартире по-прежнему царила тишина, и Билли двинулся дальше, зажигая свет в каждой комнате.

Ему не нравился минималистский интерьер. Слишком упорядоченно. Слишком спокойно. Ничего реального. Жизнь — это хаос. От квартиры Маккарти за милю несло фальшью.

Настоящей он считал квартиру полоумной старухи, заваленную газетами, которые не выкидывались последние пятьдесят лет, и мешками мусора. Ее муж умер двенадцатью годами раньше на диване в гостиной, и теперь компанию ей составляли двадцать шесть кошек. Настоящими он считал обшарпанные многоквартирные дома, где жили черные проститутки. И Лас-Вегас.

Билли любил Вегас. Идеальным отпуском, который он позволял себе не так уж часто, виделась ему именно поездка в Вегас. Приехать туда с двумя сотнями баксов наличными, проиграть половину за карточными столами, вернуть потери, проиграться вдрызг и убить незнакомца, не выбирая, кто попадется под руку, на пути из города.

В раздражающе чистом, ярко освещенном кабинете Маккарти Билли отсоединил от сети системный блок, вынес из комнаты. Поставил рядом с дверью, с тем чтобы потом положить в багажник «Кадиллака» и увезти в Санта-Барбару. В дальнейшем Билли намеревался залить системный блок кислотой и сжечь в крематории.

Архитектору велели взять ноутбук с собой. Его компьютер Билли мог уничтожить только после смерти Маккарти.

Вернувшись в кабинет, он обыскал шкафы с документами и нашел распечатки электронных писем Ванессы, которые она посылала Маккарти последние десять лет. И хотя корзинка для мусора была большая, распечатки заполнили ее до краев. Корзинку Билли тоже отнес к передней двери.

Поскольку Маккарти мог сохранять старые электронные письма на дискетах, Билли тщательно просмотрел все коробочки с ними, но, судя по надписям на наклейках, не нашел ничего такого, что следовало взять с собой.

Цель он преследовал одну: уничтожить все, что могло, в случае исчезновения Маккарти, привести полицию к Ванессе.

В кабинете и спальне Билли также искал дневник. Хотя и не рассчитывал, что найдет.

У Билли Пилгрима было свое мнение насчет дневников, точно так же, как насчет литературы, интерьера и идеального отпуска.

Женщины гораздо чаще мужчин полагали, что их жизнь достаточно значима и требует ежедневного описания. И по большей части речь в этих дневниках шла не о том, как Бог-ведет-меня-по-удивительному-пути. Нет, за значимость принималось сентиментальное я-такая-растакая-но-всем-плевать. К тридцати годам женщины обычно переставали вести дневник, потому что к тому времени больше не хотели размышлять о смысле жизни. Смысл этот уже до смерти их пугал.

Конечно же, он не обнаружил дневника в квартире Маккарти, зато нашел десятки альбомов со скетчами и рисунками, главным образом, портретами. Альбомы говорили о том, что архитектор в душе хотел не проектировать здания, а заниматься живописью.

Карандашные рисунки лежали и на кухонном столе. Один — потрясающий по точности портрет золотистого ретривера. Другие — глаза собаки, на которые под разным углом падал свет. Некоторые — абстрактное сочетание света и тени.

Рисунки зачаровали Билли с первого взгляда: он сразу понял, что художник, работая над ними, пребывал в состоянии эмоционального хаоса. Билли по праву считал себя знатоком хаоса.

Он стоял у стола, проглядывая рисунки, а через какое-то время обнаружил, что сидит на стуле, но не мог вспомнить, как садился на него. А настенные часы разъяснили ему, что на рисунки он смотрел более четверти часа, хотя Билли мог поклясться, что провел над ними две-три минуты.

Потом, все еще завороженный искусством, он крайне удивился, почувствовав текущую по щекам кровь.

Не ощущая боли, в полном недоумении, поднял руку, коснулся щек, лба, поискал рану, но найти не смог. А когда взглянул на кончики пальцев, обнаружил, что они блестят от бесцветной жидкости.

Он узнал эту жидкость. Слезы. По роду своей работы ему иногда приходилось доводить людей до слез.

Билли не плакал тридцать один год, с тех самых пор, как прочел невероятно большой и потрясающе прекрасный роман, лишивший его последних остатков жалости и сочувствия к человеческим существам. Люди были не чем иным, как машинами из мяса. Он не мог жалеть ни машины, ни мясо.

Тот роман заставлял его хохотать до слез. И потом, благодаря беспредельной глупости человечества, слезы смеха не раз и не два наворачивались на глаза.

Но эти новые слезы поставили Билли в тупик.

Удивили его.

Встревожили.

У него увлажнились ладони.

Обсыпанные мелкодисперсным порошком латексные перчатки стали склизкими от пота. Пот поднимался вверх, вытекал из-под перчаток повыше запястий, смачивал рукава рубашки.

Будь его слезы слезами смеха, которые появлялись, если хохотать очень уж долго и громко, он бы ничего не имел против. Но он не смеялся, да и не хотелось ему смеяться.

Его презрение к человечеству оставалось прежним, и он знал, что слезы эти вызваны не комичным ужасом, который он иной раз ощущал, читая книгу или наблюдая за людьми.

Еще один вариант пришел в голову: этими слезами он оплакивал себя, жизнь, которую устроил себе.

Тревога переросла в страх.

Жалость к себе указывала на то, что ты чувствуешь себя обманутым, что жизнь несправедливо обошлась с тобой. Но справедливости ты мог ожидать, если вселенная функционировала согласно некоему набору принципов, некоему дао, и в основе ее лежала кротость и добро.

Такие идеи являли собой интеллектуальный водоворот, который мог засосать и уничтожить его, если бы он позволил им еще на мгновение оставаться в голове.

Билли хорошо знал могущество идей. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты» — так сторонники здоровой пищи всегда попрекают завсегдатаев кафе быстрого обслуживания. Но ведь то же самое можно сказать и об идеях.

С ненасытной жаждой он заливал в себя беллетристику великих мыслителей двух поколений, сортировал их идеи, выбирал подходящие. В пятьдесят один год чувствовал себя слишком старым, чтобы превращаться из укропа в корнишон. Он чувствовал себя слишком старым для этого и в двадцать пять.

Билли не знал, почему эти рисунки заставили его плакать.

С гулко бьющимся сердцем, учащенно, как бывает при панике, дыша, он подавил в себе желание и дальше изучать рисунки в попытке понять, в чем причина его столь экстраординарной реакции.

Поскольку на кону стояли его счастье и будущее, Билли скоренько сложил рисунки в стопку и поспешил с ними в кабинет Брайана Маккарти, где скормил бумагорезательной машине, находившейся у стола.

Наполовину убежденный в том, что обрезки живые, он высыпал ворох бумажных полосок шириной в четверть дюйма в зеленый пластиковый мешок для мусора, который нашел на кухне. Позже, в Санта-Барбаре, намеревался сжечь изрезанные рисунки.

К тому времени, когда он перенес системный блок, корзинку с распечатками электронных писем Ванессы и зеленый мешок с изрезанными рисунками к «Кадиллаку» и уложил все в багажник, частота сердцебиения практически вернулась к норме, и он взял под контроль дыхание.

Сев за руль, Билли стянул с рук отвратительно склизкие латексные перчатки и бросил на заднее сиденье.

Вытер ладони о слаксы, о пиджак спортивного покроя, о рубашку и укатил от дома Маккарти, где с ним чуть не случилась беда.

Когда нашел выезд на автостраду, слезы прекратились, слезы начали высыхать.

Билли подозревал, что наилучший способ вычеркнуть из памяти это выбившее из равновесия происшествие — убить совершенно незнакомого человека, выбрав его методом тыка.

Но иногда убийство приходилось откладывать до более удобного момента. Билли выехал в Санта-Барбару позже, чем рассчитывал, так что сначала предстояло войти в график.

Глава 44

В доме Эми Брайан собрал собачью еду и лакомства, необходимые на три дня, хотя они собирались обернуться быстрее, упаковал в пластиковый контейнер вместе с мисками для еды и воды и прочим собачьим снаряжением. Никки все это время сидела рядом и вежливо просила чем-нибудь ее побаловать. Конечно же, отказать Брайан не мог.

В спальне Эми паковала одежду: джинсы, свитера, белье — уложила в дорожную сумку вместе с пистолетом «СИГ П245», добавила полностью заряженную обойму.

Она не могла объяснить, зачем в этой поездке ей может понадобиться пистолет. Ванесса, безусловно, была неуравновешенной, резкой, злопамятной… даже жестокой, судя по электронным письмам, но все это не говорило о ее склонности к убийствам.

Собственно, Эми представляла ее себе слишком эгоистичной, чтобы чем-либо поставить под угрозу свою свободу и, соответственно, свои удовольствия. И во имя роскошной жизни с богатым мужчиной, который, очевидно, думал маленькой головкой, а не большой головой, у нее были все основания прилагать максимум усилий для того, чтобы передача опеки прошла как по писаному.

А кроме того, если Ванесса и была плохой матерью, если даже терпеть не могла дочь, она ее не бросила и не задушила во младенчестве. Судя но новостным выпускам, в наши дни все больше младенцев и щенков заканчивали свои дни в мусорных контейнерах. Десять лет, которые Ванесса приглядывала за дочерью, даже если и с неохотой, указывали на то, что в темных глубинах ее сердца еще тлел огонек добропорядочности.

Оставленная в церкви в двухлетнем возрасте, с именем и фамилией на листочке, который пришпилили к ее рубашке, Эми не могла точно сказать, какой она тогда была. Может, родители находили ее еще более отвратительной, чем Ванесса — девочку, которую называла Пигги.

К трем годам ее забрала из приюта бездетная пара, Уолтер и Дарлин Харкинсон. Эми официально получила их фамилию.

О приемных родителях у нее остались лишь смутные воспоминания, потому что через полтора года их автомобиль столкнулся с бетономешалкой. Уолтер и Дарлин погибли мгновенно, Эми — даже не поцарапалась.

В четыре с половиной года, дважды оставшаяся без родителей — первые ее бросили, вторые погибли, — Эми вернулась в приют, где и прожила до восемнадцати с небольшим лет.

От таких испытаний юная Эми Харкинсон, наверное, могла повредиться головой, если бы не мудрость и доброта монахинь. Но одни монахини не могли бы восстановить ее психическое здоровье.

Не менее важную роль сыграл золотистый ретривер, грязный, отощавший и голодный, который, хромая, подошел к ней на осеннем лугу через месяц после ее возвращения в приют.

Благодаря своему обаянию собака так и осталась в приюте, но привязалась к Эми больше, чем к остальным, стала ей почти сестрой и главным врачевателем ее сердца.

И, как ни странно, положить пистолет в сумку Эми побудила не эта ведьма, рассылавшая электронные письма, а другой золотистый ретривер, девочка, появившаяся днем раньше, окутанная загадочностью и с прямым взглядом, так живо напомнившая Эми ее первую собаку, которая помогла ей увидеть смысл жизни и, возможно, спасла ее.

Эмми познала ужас, боль потери, хаос, но ей всегда удавалось найти хоть какое-то успокоение после испытанного ужаса, надежду после утраты, некую упорядоченность, идущую по пятам хаоса. Именно умение разглядеть эту самую упорядоченность, скорее всего, и не дало ей умереть.

Единственная физическая угроза, которой она подвергалась за последнее время, исходила от Карла Брокмана и его монтировки, но угроза эта миновала. И однако Эми понимала, что та встреча может оказаться не последней.

А рисунки Брайана, эта удивительная игра света и тени, напомнили ей о том, что в этом мире, кроме видимого, есть и невидимое.

Эми чувствовала, что в ближайшем будущем, которое вроде бы и определилось, что-то оставалось невидимым.

Вот и решила, что положить пистолет и запасную обойму в дорожную сумку очень даже уместно, поскольку она видит далеко не все, и возможные опасения еще не рассеялись.

Она предупредила Брайана, что возьмет с собой пистолет. Он лишь кивнул, как бы говоря: «Почему нет?»

Точно так же ни один из них не усомнился в том, что взять с собой Никки — правильное решение. В последних событиях собаки определенно играли какую-то роль, и особенно — эта собака.

Хотя ехать они решили на внедорожнике Эми, за руль сел Брайан. Во-первых, он поспал днем, а во-вторых, Эми хотела подумать, не отвлекаясь на транспортный поток.

Они опустили задние сиденья, так что Никки улеглась за спинками передних в ставшем таким просторным багажном отделении.

Когда Брайан отъезжал от бунгало, Эми показалось, что она увидела маленькое бледное личико Терезы в окне дома Лотти Августин.

— Остановись, — попросила она.

Брайан нажал на тормоз, но, когда Эми оглянулась, занавеска опустилась, личико исчезло.

— Ничего. Поехали, — после паузы добавила она.

Квартал за кварталом, улица за улицей, на въезде на автостраду Эми то смотрела в зеркало заднего обзора, то поворачивалась, чтобы взглянуть в заднее стекло.

— Никто за нами не едет, — озвучил ее опасения Брайан.

— Но она сказала тебе, что будет слежка.

— Им нет необходимости следить за нами сейчас. Они и так знают, что мы едем в Санта-Барбару. Вот там нам кто-нибудь сядет на хвост.

Час пик давно миновал. Автомобилей хватало, но все ехали быстро, а трассу окутывал красно-белый ореол.

— Ты думаешь, что при всей ее злобе и неуравновешенности она действительно смогла убедить очень богатого мужчину учредить доверительный фонд для девочки и жениться на ней самой?

— Да, — без запинки ответил Брайан. — Если ему так не повезло, что их жизненные пути пересеклись, Ванесса могла увести этого человека с его тропы на свою. Дело не только во внешности. Она безошибочно находит твои слабости и нажимает те кнопки, что открывают дверь к твоей темной стороне.

— И с тобой произошло то же самое? С молодым и глупым, как ты характеризовал себя в тот период? Я не думаю, что у тебя есть темная сторона.

— Я уверен, что она есть у большинства, — не согласился Брайан. — Может, даже у всех. И очень важно для нас держать ведущую туда дверь закрытой, держать дверь закрытой и запертой.

Глава 45

Пигги не может держать их вне комнаты. Они могут держать ее в комнате, а она не может не пускать их сюда.

Она не знает, когда откроется дверь. Это пугает.

«Не впускай в сердце тревогу».

Иногда она слышит шаги. Но случается, они подкрадываются к двери бесшумно, как тень, которая бежит за тобой по ступеням, и быстро входят.

Она не может допустить, чтобы ее поймали за тем, что она иногда делает, поэтому, когда Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать, она напряженно вслушивается, не поворачивается ли ключ в замке.

Она убирает картофельный салат, наводит чистоту. Кусочки салата собирает в пакеты, грязные тряпки полощет в раковине в ванной.

Потом подходит к двери, прислушивается. Голоса. Но далеко, может, на кухне.

Мать и этот мужчина бодрствуют, когда темно. Спят только при свете солнца.

Делать Худшее-из-того-что-она-может-сделать лучше, когда они спят. Но ей очень уж хочется сделать это сейчас.

Она так жалеет, что не может выглянуть наружу. Иногда они живут там, где она может видеть небо.

Окна ее комнаты закрыты деревом. Солнце пробивается сквозь щели, но она через них ничего увидеть не может.

Если бы она могла увидеть небо, то не стала бы делать Худшее. Небо поднимает ей настроение.

Небо красивее с наступлением темноты. Оно становится глубже. Тогда ты можешь видеть звезды и думать о том, что сказал Медведь.

Ей недостает Медведя. Медведя ей недостает куда больше, чем окон. Ей всегда будет недоставать Медведя.

Она никогда его не забудет, никогда, пусть кое-что она и заставляет себя забывать.

Она любит луну. Она любит звезды. Она любит падающие звезды, по которым загадывают желания.

Если бы она увидела падающую звезду, пожелала бы, чтоб в комнате было открытое окно. Но сначала у нее должно быть окно, через которое можно увидеть звезду.

Медведь научил ее загадывать желания по звездам. Медведь знал все. Не был таким тупицей, как сама она.

«Не впускай в сердце тревогу, Пигги».

Медведь часто это говорил.

И еще он говорил: «Все получится, как ты хочешь, нужно только в это сильно верить».

То есть нужно верить и ждать. Ждать сэндвича без мертвого таракана, живого червя или гвоздя. Ты ждешь и иногда получаешь хороший сэндвич. Ждать окна. Ждать.

Голоса по-прежнему доносятся с кухни, слов с такого расстояния не разобрать. Может, она в безопасности.

На большом кресле подушка. На подушке — чехол. Чехол с «молнией».

Под чехлом, под подушкой, спрятана Вечно блестящая штучка.

Вечность — это все дни, которые придут, и еще больше. Так объяснил Медведь.

Вечность — она без начала и без конца. Вечность означает, что все хорошее может случиться с тобой, все хорошее, о чем ты только можешь подумать, потому для всего этого есть время.

Если есть время случиться всему хорошему, о чем ты только можешь подумать, то есть время случиться и всему плохому, о чем ты можешь подумать?

Она задавала Медведю этот вопрос, и он ответил: нет, сказанное им относится только к хорошему.

Пигги сама — вечность. Так говорил Медведь.

Как только Вечно блестящая штучка оказывается у Пигги в руке, настроение у нее улучшается. Она уже не чувствует себя одинокой.

Одной быть лучше, чем с матерью и этим мужчиной.

Но одной быть трудно.

Одной быть очень трудно.

И большую часть времени она одна. Она не знала, как это трудно — быть одной, пока не появился Медведь.

Она получила Медведя и перестала быть одной, а потом Медведя не стало, и она впервые поняла, как это трудно — быть одной.

Она чувствует близость к Медведю, когда сжимает Всегда блестящую штучку в руке. Она сжимает ее очень крепко.

Штучку дал ей Медведь. Тайком. Мать не должна этого знать. Если мать узнает, ее сильно накажут.

Прямо на кресле, где она может быстро засунуть Вечно блестящую штучку обратно под чехол, Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать.

Ее могут поймать, поэтому она боится. Потом — не боится.

Худшее-из-того-что-она-может-сделать всегда избавляет ее от страха. На какое-то время.

Ей нужно помнить о времени. Со временем у нее нелады. Иногда миг тянется для нее долго-долго. А бывает, много времени пролетает для нее, как миг.

Если она забудет о времени, то уплывет, как с ней иногда случалось, и забудет о том, что нужно прислушиваться к скрипу ключа в замке.

Она на какое-то время замирает и говорит то, что у нее в сердце:

«Всегда говори то, что у тебя в сердце, Пигги. Это лучшее, что ты можешь сделать».

Она говорит. И не чувствует себя такой одинокой, как прежде.

— Ох, Медведь, — говорит она.

Пигги часто думает, что он ответит, если она произнесет его имя вслух. Он никогда не отвечает. Но она продолжает произносить его имя вслух.

Медведь мертв. Но он может ответить.

Медведь мертв, но Медведь тоже вечность.

Он всегда будет с ней. Он обещал.

«Что бы ни случилось, Пигги, я всегда буду с тобой».

Мать его убила, Пигги видела, как это произошло.

Пигги хотела, чтобы убили и ее.

Долгое время все было плохо. Очень плохо. Темнота стояла, даже когда был свет.

И отогнало темноту только одно: Вечно блестящая штучка, которая так и осталась ее секретом.

И теперь, прежде чем засунуть ее обратно в чехол, Пигги еще раз смотрит на нее.

Серебро. Медведь говорил, что сделана она из серебра.

Это слово, одно из тех нескольких слов, которые она может прочесть, когда видит его. Слово висит на серебряной цепочке. Это слово — НАДЕЖДА.

Глава 46

Они завернули в «Ин-и-Аут»[187] за чизбургерами, картофелем-фри и газировкой, поели на ходу, заткнув бумажные салфетки за воротник рубашек, положив другие салфетки на колени.

Сунув голову между сидений, облизывая губы, прежде чем с них начинала капать слюна, Никки уговорила Эми дать ей три кусочка бургера и четыре картофельных ломтика. А потом, после решительного «Это все, хватит» — послушно убрала голову и устроилась за спинкой сиденья Эми.

У каждой дороги есть своя романтика, особенно ночью, и путешественникам обычно нравится есть на ходу. Когда ты в пути, возникает иллюзия безопасности, ощущение, что посланцы Судьбы не могут тебя найти, стоят на пороге того дома, откуда ты только что ушел, стучатся, чтобы сообщить тебе о резкой перемене в твоей жизни, а ты уже на колесах, и потому ничего узнать не можешь.

Вот это ложное, но успокаивающее ощущение, что тебе ничего не грозит, вкупе с сытостью, вызванной вкусной, но далеко не самой полезной для здоровья пищей и побудили Эми еще больше приоткрыть завесу над своим прошлым.

— Я рассказывала тебе, как меня оставили в приюте и потом удочерили, — заговорила Эми, едва они поели, и она засунула смятые салфетки в пакет из «Ин-и-Аута», — о бетономешалке и о возвращении в приют… но никогда — о моей первой собаке.

После автомобильной аварии, в которой погибли приемные родители Эми, ее вернули в приют «Mater Misericordia». Девочка больше молчала, чем говорила, что тревожило монахинь, так же, как и ее желание держаться подальше от остальных детей. Если раньше Эми постоянно улыбалась, то теперь практически всегда оставалась мрачной и подавленной.

Однажды, во второй половине солнечного октябрьского дня, через месяц после ее возвращения в приют, Эми одна ушла на край двора для игр, самый дальний от церкви, аббатства, школы, общежития, других зданий, которые находились на территории приюта. Двор для игр располагался на возвышении, и от его края начинался пологий луг, сбегающий в долину, к городку, реке, шоссе.

Эми села на выкошенную зеленую траву, в тени раскидистых дубов. Индейское лето уже закончилось, и высокая трава на лугу, засыхая, из зеленой стала золотистой.

По утрам тени дубов уходили вниз по склону, с приближением полудня, наоборот, поднимались, к вечеру к вершине начинали тянуться тени тех деревьев, что росли внизу.

И вот в этих тенях юная Эми уловила движение чего-то золотистого. Потом это золотистое двинулось вверх по склону, пятно красного золота на бледно-золотом фоне травы. Когда Эми поняла, что это собака, она поднялась на колени, когда увидела, что собака хромает, — на ноги.

В те дни она еще не общалась с собаками, и животное, естественно, вызвало у нее страх. Но собака хромала, практически не наступая на заднюю левую лапу, так что страх Эми тут же уступил место сочувствию, которое побудило девочку остаться на месте.

Действительно, собаку можно было только пожалеть. Шерсть свалялась. Потемнела от грязи, словно животное то ли бросили, то ли скверно с ним обращались. Однако, подойдя к девочке, уставшая, ослабевшая, страдающая от боли собака улыбнулась.

Эми тогда не знала, что это золотистый ретривер, не знала, что поклонники этой породы называют это выражение собачьей морды золотой улыбкой, и такой улыбки нет ни у какой другой породы собак.

Когда Эми протянула руку к ретриверу, собака не зарычала, не подалась назад или в сторону, а шагнула к девочке и лизнула ее пальчики, словно благодарно их поцеловала.

Пройдя половину игровой площадки, ведя с собой четвероногую находку, Эми наткнулась на сестру Ангелику, а уж потом со всех концов двора к ним сбежались другие дети, чтобы посмотреть на раненую собаку, которую Эми Харкинсон спасла, приведя с луга.

Сестра Агнес-Мария, которая ведала лазаретом аббатства, прибыла с аптечкой первой помощи. Она нашла шип, который вонзился в одну из подушечек на задней левой лапе собаки, вытащила его, смазала ранку мазью с антибиотиком.

Собака была грязная, блохастая, исхудалая, но дети как-то сразу единогласно решили, что она должна стать талисманом приюта и остаться здесь жить.

У приюта «Misericordia» никогда не было живого талисмана, и сестры не знали, хорошая ли это идея. И потом, будучи монахинями, то есть женщинами ответственными, они собирались найти хозяина собаки, пусть на ней и не было ошейника.

Заверив детей, что ретривера не отдадут в собачий приют, где могли усыпить, если б у него не нашелся хозяин, сестра Ангелика отправила всех на обед в столовую.

Эми осталась, пошла следом за сестрами Ангеликой и Клер-Мэри, которые, смастерив из веревки поводок, повели свою новую подопечную к бетонной площадке у прачечной, позади здания столовой. Там дали собаке воды и стали думать, как ее искупать.

Сестра Клер-Мэри, заметив Эми, напомнила, что ей велено идти обедать. С неохотой Эми ретировалась.

Собака никак не отреагировала на уход детей, но начала скулить, едва Эми развернулась и зашагала к двери в столовую. Всякий раз, когда девочка оглядывалась, собака смотрела на нее. Подняв голову, навострив уши. Эми слышала скулеж даже после того, как завернула за угол здания.

Она только начала есть, когда в столовую вошла сестра Хасинта (за пронзительный голос дети прозвали ее сестра Мышь) и увела на бетонную площадку.

После ухода Эми собака не прекращала скулить. Монахини много лет работали с сиротами и знали все их уловки, так что разжалобить их было непросто Но собачьего скулежа они не выдержали.

По прибытии Эми собака сразу успокоилась, улыбнулась и завиляла хвостом.

В сумерки и вечером несколько сестер занимались собакой, выстригали свалявшуюся шерсть там, где не могли расчесать, дважды вымыли с шампунем, еще раз — с раствором, убивающим блох, за которым отец Лeo срочно съездил в городок.

Собака начинала скулить, едва Эми отходила от нее дальше, чем на два шага, и в результате девочка тоже принялась расчесывать собаку. Интуитивно она поняла, что сестры быстрее привяжутся к собаке, если она получит кличку и перестанет быть просто бродячим псом.

Она объявила, что собаку можно считать ранним подарком от святого Николая, раз уж до Рождества оставалось чуть больше двух месяцев, поэтому ее нужно назвать в его честь. Сестра Ангелика не замедлила указать, что найденная собака — девочка, но Эми потребовалось лишь мгновение, чтобы справиться с этой проблемой.

— Тогда мы назовем ее Никки.

И вот теперь, по прошествии без малого двадцати восьми лет, Брайан, сидя за рулем «Экспедишн», оторвал глаза от дороги и посмотрел на Эми.

— Господи! То же имя.

Эми видела, что поначалу он расценил это всего лишь как совпадение, но, когда Брайан вновь перевел взгляд на дорогу, по его телу пробежала благоговейная дрожь.

— Прошлой ночью на кухне Брокманов мне запомнился один момент, — продолжил он. — Аккурат перед тем, как ты предложила ему купить собаку. Ты присела рядом с ней. А потом вдруг встала и так пристально посмотрела на Карла. Ты выглядела… ну, не знаю, удивленной, потрясенной, но я не понимал, в чем дело.

— Он сказал, как зовут собаку. Джанет по телефону об этом ничего не говорила. И я сразу, до того, как начались всякие странности, осознала, что это не совпадение. Не спрашивай меня, что я поняла тогда и что могу сказать даже теперь о том, кто наша Никки и почему она здесь. Но я знаю… никаких совпадений. Позже, когда я спросила Джанет, почему они решили назвать собаку Никки, она ответила, что ее так назвала Тереза.

— Маленькая девочка, страдающая аутизмом.

— Да. Хотя я не стала бы утверждать, что это аутизм. Собаку нужно назвать Никки, заявила Тереза, потому что так ее звали всегда.

Брайан вновь посмотрел на Эми.

— Всегда?

— Всегда. Что она под этим подразумевала… кто знает, но, Брайан, что-то подразумевала.

Двадцатью восемью годами раньше и на три тысячи миль восточнее калифорнийского побережья монахини согласились с тем, что найденную собаку нужно назвать Никки. Они уже заметили, что с ее появлением Эми больше не молчит, не держится особняком и начала улыбаться. Им хотелось закрепить эти изменения к лучшему.

После того как Никки вымыли и высушили, монахини решили, что ночь она проведет в лазарете, где сестра Реджина-Мэри оставалась на ночь, если заболевал кто-то из детей.

Вымытая, избавленная от блох, накормленная, обеспеченная мягкой подстилкой из одеял, собака, ранний подарок от святого Николая, не находила себе места в отсутствие Эми. Скулеж начался вновь.

В те дни использование собак в качестве психотерапевтического средства еще не получило широкого распространения, но монахини «Mater Misericordia» поняли, что какая-то важная связь возникла между девочкой и четвероногой бродягой. Существующие правила подправили, возможно, даже нарушили, и совершенно здоровую Эми определили в лазарет на неделю, в течение которой предпринимались попытки выяснить, откуда взялась собака.

Неустанные молитвы, которыми Эми бомбардировала Бога, должно быть, заставили Его, пребывающего в небесных чертогах, в раздражении раскинуть руки и воскликнуть: «Пусть все остается, как есть!» — потому что найти хозяина монахиням не удалось.

После того как доктор Шеферд, ветеринар, осмотрел Никки и сделал ей все необходимые прививки (к этому времени выяснилось, что у собаки славный характер, и она знает, где нужно делать свои дела), приют «Mater Misericordia» вновь оправдал свое название, «Мать милосердия», и Никки обрела постоянный дом.

Будучи официальным талисманом, собака могла бывать где угодно, за исключением церкви (впрочем, туда ее тоже часто брали), но спала она только в комнате Эми. Одиннадцать последующих лет была ее тенью, доверенным лицом, самым любимым существом на всем белом свете.

За эти годы более трехсот девочек разными путями попадали в приют «Мать милосердия», но ни одна не могла сравниться по популярности и по количеству подруг с когда-то замкнутой и молчаливой Эми Харкинсон. И в каждой Книге года фотография Эми появлялась чаще других, за исключением разве что Никки, чья улыбающаяся морда украшала едва ли не каждую страницу: в школьной пьесе, в шапке Санта-Клауса на Рождество, с ушами кролика на Пасху, с повязанным на шее американским флагом на Четвертое июля, всегда в окружении обожающих ее девочек и сияющих монахинь.

Эми шел семнадцатый год, когда в один из дней всегда энергичная Никки вдруг стала вялой, на следующий день — еще более вялой. А на третий вообще не встала с подстилки. У нее нашли гемангиосаркому, быстро прогрессирующий рак, на той стадии, когда хирургическое вмешательство опоздало, а химиотерапия не могла остановить развитие болезни.

Состояние ее быстро ухудшалось, и она бы, конечно, страдала, если бы люди не проявили милосердие, на которое имеют право все невинные животные: никто не мог вынести вида ее страданий.

Поскольку Бог не жесток, для всего есть причина. Мы должны познать боль утраты, ибо, не зная этой боли, не смогли бы жалеть других, превратились бы в эгоистичных монстров, интересующихся только собой. Ужасная боль утраты учит нас человечности, растапливает даже каменные сердца, ощутив ее, и хороший человек становится лучше.

«Мать милосердия» была не только школой, но и сиротским приютом. Уход Никки, которая являлась живым талисманом для всех и сестрой для Эми, не только предоставил возможность разделить боль, но и стал уроком человечности.

Тех девочек, которые нашли в себе достаточно сил, в сумерках пригласили на маленькую площадь в центре приюта, где никто не обсуждал проблему наличия души у животных, а принимали сие, как данность. Дети и монахини молились за упокой души Никки. Во время молитв сумерки перешли в ночь, но темноту разогнали сотни зажженных свечей. Эми стояла на коленях рядом со своей лучшей подругой, чтобы утешать ее и проводить в мир иной.

Сестра Агнес-Мэри, которая ведала лазаретом, вызвалась помочь доктору Шеферду сделать Никки два укола. Первый, снотворного, дабы погрузить собаку в глубокий сон, второй — средства для остановки сердца.

Еще раньше на площади поставили любимый диван Никки из комнаты отдыха. Собака так ослабела, что монахиням пришлось принести ее и положить на диван. Эми стояла коленями на земле, глаза в глаза смотрела на первую собаку, которую спасла.

По мнению ветеринара, Никки было три года, когда она прихромала по лугу к своей хозяйке. Но и в четырнадцать лет, лежа на диване, на исходе своей долгой жизни, она выглядела молодой: лишь кое-где золотистая шерсть стала белой.

Шестнадцатилетняя Эми нашла в себе силу духа, о существовании которой и не подозревала. Голос ее оставался спокойным и подбадривающим, казалось, она и не сдерживала слез.

Словно говоря: «Все хорошо, ты справляешься», — Никки лизнула пальцы Эми, точь-в-точь как в момент их встречи на лугу. Тогда она здоровалась, теперь — прощалась.

Никки особенно нравилось, когда ее морду с двух сторон крепко сжимали в руках, большими пальцами поглаживая щеки, и всегда старалась уговорить кого-нибудь доставить ей такое удовольствие. Вот и теперь Эми держала ее морду в руках и смотрела в такие выразительные карие глаза.

— Ты — самая милая собака из всех, что жили на земле, — говорила она Никки. — Я всегда гордилась тобой, твоим умом, твоим умением так быстро налаживать дружеские отношения и дружить со всеми. Я любила тебя всем сердцем, с самого первого мгновения нашей встречи, я не смогла бы любить сильнее ни сестру, ни жизнь, ни собственного ребенка, — и пока она говорила, Никки сделали оба укола, и она заснула, глядя в глаза Эми.

Девушка почувствовала, как бедное тело дернулось, когда великое сердце остановилось. Просто остановилось, и Никки ушла к Богу, тогда как сотни свечей освещали стены зданий приюта, скорбные лица девочек и монахинь, отражались в стеклах, и казалось, каждый огонек шептал: «Сегодня умерла необыкновенная собака, которая расцвечивала яркими красками жизнь всех, кого она встречала на своем пути».

Семнадцатью годами позже, рассказывая все это Брайану, Эми ощущала такую же боль утраты, как и в тот ужасный момент, при свете свечей. И хотя за эти годы ей прошлось проводить в последний путь многих собак, она плакала, и у нее часто перехватывало дыхание, когда она описывала сцену на площади.

Через неделю сестра Хасинта, «сестра Мышь», подарила Эми медальон с профилем золотистого ретривера. С тех пор Эми его не снимала.

А в приюте, на площади, на том самом месте, где стояло смертное ложе Никки, установили гранитную табличку, черную и полированную, под которой покоилась урна с прахом собаки. На табличке выгравировали тот же силуэт золотистого ретривера, что и на камее Эми. Под силуэтом выбили слова:

В ПАМЯТЬ О НИККИ, ПЕРВОМ ТАЛИСМАНЕ «MATER MISERICORDIA», ПОКАЗАВШЕЙ, КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ХОРОШАЯ СОБАКА

— Теперь я понимаю тебя гораздо лучше, — Брайан не отрывал глаз от дороги. — Беззаветную преданность собакам, риски, на которые ты идешь ради них. Твоя жизнь была хаосом, и Никки привнесла в нее порядок, порядок и надежду.

Он все говорил правильно, да только история, которую начала рассказывать Эми, на этом не заканчивалась.

И для того, чтобы обсуждать произошедшее после похорон, требовалось куда большее мужество. Следующую часть этой истории она никому не рассказывала более восьми лет.

Эми не ожидала того всплеска эмоций, который вызвал у нее рассказ о своей первой собаке. Потрясенная остротой чувства утраты, испытанного при возвращении в прошлое, Эми поняла, что пока продолжить не может.

Навалилась усталость, физическая и душевная. Так много произошло за какие-то… девятнадцать часов, а впереди, скорее всего, лежал еще один бурный день.

И хотя Эми поначалу собиралась рассказать все, она передумала. Решила, что лучше подождать, пока они найдут дочь Брайана и вернут девочку в его жизнь, где ей было самое место.

Глава 47

У Гюнтера Шлосса, наемного убийцы, летчика и довольного жизнью анархиста, помимо жены в Коста-Рике и жены в Сан-Франциско, была еще и подруга в Санта-Барбаре. Звали ее Джульетта Джанки[188], что могло вызвать улыбку, поскольку к наркотикам она относилась крайне негативно и однажды кастрировала двух мелких торговцев этой дрянью, которые продали марихуану ее племяннице.

Так что на работе Джульетта пользовалась другой фамилией — Черчилль. Занималась она ритуальными услугами. Ей, сестре и двум братьям принадлежало похоронное бюро «Черчилль», элегантное здание с четырьмя залами для прощания с близким человеком, которые редко простаивали.

Хотя похоронный бизнес приносил прибыль, главные деньги Черчилли зарабатывали контрабандой террористов (и не только их), которых как привозили в Соединенные Штаты, так и вывозили в специально сконструированных гробах с системами подачи кислорода и сбора и хранения отходов жизнедеятельности человеческого организма.

Многие террористы-убийцы пересекали неохраняемую границу или прибывали в международные аэропорты в футболках с надписью на арабском «СМЕРТЬ ЕВРЕЯМ», преспокойно минуя пункты контроля, где высокооплачиваемые сотрудники федеральных ведомств, обеспечивающих безопасность государства, тщательно обыскивали ирландских бабушек и бойскаутов.

Джульетта и ее семейство специализировались на контрабанде самых известных террористов, фотографии которых слишком хорошо знала полиция всех ведущих стран. Эти люди не могли открыто путешествовать, даже загримировавшись, вот почему отправлялись выполнять миссии джихада, изображая из себя забальзамированные трупы. Поскольку они были и самыми удачливыми террористами, денег у них хватало, так что платили они щедро.

Прибыв в Санта-Барбару поздним вечером, уже после закрытия похоронного бюро, Билли Пилгрим встретился в Джульеттой у ворот гаража. Поставил «Кадиллак» Шамптера между двумя черными катафалками.

Джульетта Джанки-Черчилль была красивой женщиной. Потрясающе красивой для похоронных дел мастерицы. Она напоминала ему молодую Джонни Фостер, высокими скулами и синими глазами, от одного томного взгляда которых начинало учащенно биться мужское сердце, а одна слезинка просто разбивала его.

Но Джульетта едва ли часто плакала, скорее не плакала вообще, и уж точно не бросала на мужчин томные взгляды. Выглядела пухленькой, но в действительности на ее теле не было ни жиринки, сплошные мышцы. И если бы она заявила, что может расколоть бедрами грецкий орех, Билли с удовольствием понаблюдал бы за этим действом, но в защитных очках, чтобы предохранить глаза от ореховой шрапнели.

Она приветствовала его прозвищем, которое сама же и придумала.

— Книжный червь, ты — услада для уставших глаз, — и они обнялись, потому что каждому хотелось обнять Билли, а Билли не возражал против того, чтобы обнять такую аппетитную красотку, как Джульетта.

Потом они принялись за разгрузку багажника «Кадиллака». Джульетта взяла мешок с разрезанными рисунками, Билли — мусорную корзинку с распечатками электронных писем.

В похоронном бюро имелись две первоклассные печи для кремации, и одну Джульетта заблаговременно подготовила к работе.

Билли оставил корзинку с распечатками Джульетте, сам пошел к «Кадиллаку», и, когда вернулся с системным блоком компьютера Брайана Маккарти, она уже отправила все распечатки в печь. Билли бросил туда же мешок с изрезанными рисунками, указал на системный блок.

— Я хочу залить его кислотой.

— Зачем? Все, что горит, превратится в сажу и пепел, остальное оплавится.

— Лучше бы подстраховаться.

— Билли, у меня сегодня тяжелый день, не буди во мне зверя.

— Ладно, ты разбираешься в печах для кремации лучше меня. Если ты говоришь, что восстановить его не удастся, меня это устраивает.

Она выхватила у него системный блок и зашвырнула в печь, как дохлую кошку. Кошек Джульетта ненавидела, так что Билли не сомневался, ранее она отправила в печь не одну. И наверняка они попадали в огонь живыми.

Красоты и силы ей хватало, а вот добротой природа ее явно обделила.

— И с чего у тебя тяжелый день? — спросил он, когда Джульетта закрыла заслонку и зажгла горелки.

— Ганни хочет перевести наши отношения на более серьезный уровень.

Билли как-то не очень представлял их в одной постели, возникала разве что ассоциация с гризли, пытающимся трахнуть пуму.

— Он хочет бросить сан-францисскую жену и жениться на мне. Она — китаянка, у нее какие-то связи с военной разведкой Китая, и она коллекционирует ножи. Я не знаю, о чем Ганни думает.

— Ганни — безнадежный романтик, — ответил Билли, и говорил чистую правду.

— Как будто я не знаю. Он говорит, что просто спать со мной ему недостаточно, ему нужны еще и узы брака. Он говорит, что я — его судьба.

— Я могу с ним побеседовать на эту тему.

— Я — ничья судьба, Билли, кроме своей. Если на то пошло, я уже думала о том, чтобы бортануть его, но он связан с Харроу так же тесно, как и ты, и я не хочу, чтобы он наговорил ему обо мне кучу гадостей.

— Возможно, он для Харроу не столь важен, как ты думаешь.

— Правда? Ну, в любом случае, он — здоровенный сукин сын, и я его боюсь.

— Мы прошли с ним долгий путь, Ганни и я. Я могу с ним поговорить, убедить не злиться на тебя.

— Сможешь? Поговоришь? Было бы отлично. Он наверху, готовит обед.

Ее большая и прекрасно обставленная квартира находилась над похоронным бюро.

— Я могу подняться к нему, или ты можешь воспользоваться аппаратом внутренней связи и попросить его спуститься вниз.

— Я только что поменяла мебель на кухне.

— А чем тебе не угодила старая мебель? Мне очень нравилась твоя кухня.

— Слишком темная, — ответила Джульетта. — И старообразная. Мне захотелось чего-то более светлого, модернового.

— Теперь ты довольна?

— Не то слово. Кухня — высший класс.

— Хорошая кухня в наши дни может обнулить счет в банке.

— Именно об этом я и толкую.

— Так попроси его спуститься вниз.

Она воспользовалась аппаратом внутренней связи в гараже, который висел на стене у двери в крематорий.

— Эй, Ганни, слышишь меня?

Из динамика донесся голос Ганни:

— Что там у тебя?

— Такой толстый труп, что мне нужна твоя помощь.

— А где Герман и Вернер?

Он говорил о ее братьях и деловых партнерах.

— Рабочий день закончился, они уехали домой. Новых покойников мы не ждали.

— Я должен приглядывать за каре барашка.

— Мне нужно положить труп в холодильник. У тебя это займет минуту. Он такой здоровенный, что одной мне не справиться.

— Иду.

Кабина лифта была большой, чтобы хватило места для гроба, но спускалась практически бесшумно.

Когда дверцы разошлись, Гюнтер Шлосс занял едва ли не весь проем.

— Дерьмо, — успел сказать он, и Билли выстрелил в него трижды, пока он крепко стоял на ногах, один раз — в падающего, четыре — в лежащего, головой и грудью — вне лифта, ногами — в кабине.

— Он мертв? — спросила Джульетта.

— Должен быть.

— Хочешь проверить пульс?

— Пока нет. — И Билли дважды выстрелил в Ганни.

Выстрелил бы и еще раза четыре, да только в обойме закончились патроны.

Билли вытащил из рукоятки пистолета пустую обойму, вставил полную, и за эту четверть минуты Ганни не шевельнулся.

— Ладно, он мертв. Полагаю, все прошло гладко.

— Ты мог бы это сделать и по-другому.

— Ты права, мог бы. Но я уже не так молод, все-таки перевалило за пятьдесят, и теперь мне не очень-то легко ворочать покойников.

— А для меня это пара пустяков, Книжный червь. В моем бизнесе постоянно приходится возиться с трупами.

Она ушла и менее чем через минуту вернулась с гидравлической каталкой, шедевром инженерного искусства.

Одного нажатия кнопки хватало, чтобы стальное ложе каталки опустилось к самому полу, остановившись в каких-то двух дюймах от него.

Попотев, Билли и Джульетта закатили тело Гюнтера на ложе, лицом вниз.

Джульетта нажала другую кнопку, и ложе поднялось на привычную высоту.

— Превосходно, — прокомментировал Билли.

Они покатили каталку к печам. Джульетта отрегулировала высоту ложа, чтобы оно оказалось на уровне заслонки второй печи, после чего ложе телескопически выдвинулось вперед, унося тело Ганни в печь.

Уперевшись резиновым концом туалетной прокачки в голову Ганни, Джульета удерживала тело в печи, пока выдвигающаяся часть ложа возвращалась на место.

— Умно, — Билли указал на прокачку.

Джульетта скромно потупилась, разве что не покраснела.

— Я сама придумала.

Женщина закрыла заслонку и зажгла печь.

— Ганни отлично готовит каре барашка. Жаль, что на этот раз оно пережарится, — Билли вздохнул.

— Я уверена, что нет. Хочешь остаться на обед?

— Я бы с удовольствием, но не могу. Мой день еще не закончен.

— Ты слишком много работаешь, Билли.

— Собираюсь сбавить темп.

— И как давно ты это говоришь?

— На этот раз слова у меня не разойдутся с делом, — заверил ее Билли.

— Ты только работаешь и работаешь. Не бережешь себя.

— На следующей неделе пойду делать колоноскопию.

— Что-то не так? — спросила Джульетта.

— Нет, все в порядке. Мой доктор считает, что в моем возрасте это необходимо.

— Может, он извращенец.

— Нет. Сам он проводить это обследование не будет. Я пойду к специалисту.

— А у меня высокий холестерин.

— Сделай артериальное сканирование. Я уже делал. У меня тоже высокий холестерин, но бляшек в артериях они не нашли.

— Все дело в генах, Билли. Если у тебя хорошие гены, ты можешь есть только жареный сыр и пончики и все равно доживешь до ста лет.

— Судя по тому, что я вижу, у тебя хорошие гены, — улыбнулся ей Билли.

Из похоронного бюро на «Кадиллаке» Шамптера он поехал в отель, где забронировал роскошные апартаменты на имя Тайрона Слотропа.

Оставил «Кадиллак» дежурному, дал клерку за регистрационной стойкой выданную Слотропу кредитную карточку «Америкен экспресс» и получил ключ. Держа в левой руке белый пластиковый мешок, поднялся на лифте и вошел в люкс.

Харроу хотел увидеть все, что лежало теперь в мешке, особенно фотографии прошлой жизни Эми Медуинг. И пока Билли не передал Харроу мешок, его следовало хранить в безопасном месте.

Люкс включал в себя огромную, заставленную дорогой мебелью гостиную, две большие, заставленные не менее дорогой мебелью спальни и две ванные комнаты, которые сверкали мрамором и зеркалами.

Билли не нуждался во второй спальне и ванной. Не нуждался он и в «Хаммере», но в его личной коллекции автомобилей их было три. А еще ему принадлежал таймшер[189] в реактивном самолете, так что он никогда не летал регулярными рейсами.

Билли любил развлекаться. Вся его философия базировалась на принципе «Живи весело». К таким развлечениям относились и квоты углекислого газа.

Через Харроу Билли приобщился к торговле этими квотами. У него были четкие договоренности с тремя племенами, проживающими в отдаленных частях Африки, согласно которым эти племена брали на себя обязательство высаживать огромное количество деревьев и жить без водопровода, электричества и автомобилей, работающих на продуктах переработки нефти. Ущерб окружающей среде, который они могли бы нанести, но не наносили, продавался звездам музыки и кино и другим людям, которые радели за окружающую среду, но, в силу своей профессиональной деятельности, все же наносили ей ущерб.

Билли продавал квоты углекислого газа и себе, через сложную систему КОО[190], ТОО[191] и фондов, тем самым значительно снижая сумму подоходного налога. И более всего его радовал тот факт, что доходами от продажи квот углекислого газа ему не приходилось делиться с африканскими племенами. Потому что в природе этих племен не существовало.

В люксе его дожидались два чемодана. Он запаковал их тремя днями раньше и направил в отель, воспользовавшись услугами «ФедЭкс»[192].

Кроме того, в люксе Билли нашел цветы в каждой комнате, серебряные вазы со свежими фруктами, коробку превосходных шоколадных конфет, бутылку шампанского «Дом Периньон» в ведерке со льдом и на прикроватном столике в главной спальне только что изданный роман одного из его любимых писателей, который он попросил купить.

Вроде бы Билли Пилгриму, который вселился в люкс, как Тайрон Слотроп (он ждал возможности использовать эти имя и фамилию не один десяток лет[193]), следовало пребывать в превосходном настроении, но как-то не складывалось.

События в похоронном доме должны были развеселить его, но не вызвали и улыбки.

Депрессии он не ощущал, но и радости — тоже. Эмоционально соскользнул в нейтральную зону.

Туда он попал впервые. Сидел в роскошном номере, а внутри образовалась пустота, на том самом месте, где всегда была радость, и это нервировало.

С того самого странного инцидента, причиной которого послужили рисунки Маккарти, радость избегала его. Он продвигался вперед на привычной скорости, как всегда, балансируя, образно говоря, на краю пропасти, совершал преступление за преступлением, но радость исчезла.

Жизнь свою он видел романом, черной комедией, захватывающим повествованием, высмеивающим власти всех мастей. Он вдруг оказался в неудачной главе. И от него требовалось перевернуть страницу-другую, начать новую главу.

Возможно, только что вышедший роман, который лежал на прикроватном столике, помог бы выбраться из нейтральной зоны. В одном из чемоданов лежали одежда и личные вещи, а вот во втором — оружие. Возня с оружием тоже всегда поднимала настроение.

Пройдя в спальню, Билли сел в кресло, переводя взгляд с книги на прикроватном столике на чемодан, набитый смертоносными игрушками, и обратно.

Под ложечкой сосало. А если роман не сможет вернуть ему радость, если разборка и сборка оружия не вольют бодрость духа? Тогда он оказался бы в тупике.

Тупик — это жутко. Место, откуда нет выхода. Но в действительно реальной жизни таких мест просто не существовало. Поскольку только он устанавливал правила, по которым жил, Билли мог придумать новые правила взамен старых, которые ему обрыдли, и начать новую жизнь, вновь приносящую веселье и радость.

Он слишком много думал, заставляя себя нервничать.

Если что и имело значение, так это само действие, не причины, его вызывающие, и не следствия, им вызванные. Никаких причин не существовало, следствия не имели никакой важности.

Билли взял книгу. Тем самым допустил первую ошибку.

Глава 48

В самом начале третьего Эми очнулась от сна, полного хлопанья крыльев. У нее перехватило дыхание. В первый момент она не могла понять, где находится.

Лампу на угловом комоде превратили в ночник, накрыв ее полотенцем.

Санта-Барбара. Мотель. В конце концов они нашли такой, где разрешали останавливаться с собаками. Взяли последний свободный номер.

Брайан наконец-то уложил ее в кровать, но это была отдельная кровать, одна из двух в номере, и спала она под охраной собаки.

Стряхивая остатки сна, Эми подумала, что хлопанье крыльев слышалось в комнате, а не во сне. Такого, конечно, не могло быть, потому что Брайан в другой кровати и Никки рядом с нею вроде бы спали.

О сне она ничего не помнила, только хлопанье крыльев. Во сне, должно быть, вернулась в Коннектикут, и чайки, скорее всего, вновь взметнулись в воздух.

Согласно теориям психологов и специалистов по сновидениям, человек не может увидеть во сне собственную смерть. Он может оказаться в смертельной опасности, но в критический момент всегда просыпается. Даже в снах, утверждали они, человеческое эго оставалось слишком упрямым, чтобы признавать свою смертность.

Эми, однако, видела во сне, что она умирает. Несколько раз, и всегда — в ту ночь в Коннектикуте.

Вероятно, она подсознательно испытывала жажду смерти. Эми это не удивляло.

В ту зимнюю ночь, почти девятью годами раньше, она боролась за жизнь и выжила. Потом на какое-то время, ирония судьбы, но ничего не поделаешь, перестала понимать, ради чего живет.

В дни, последовавшие за той ночью, Эми задавалась вопросом: а почему она так отчаянно сопротивлялась? Смерть была бы куда легче жизни. Боли, которая едва не разорвала ее, она могла бы избежать, подставившись под нож.

Но даже в самые тяжелые моменты она никогда бы не покончила с собой. Убийство включало в себя и самоуничтожение.

Вера провела ее через все тяготы, но не только вера. Ей хорошо послужила способность видеть некоторую упорядоченность в хаосе, тогда как другие видели только хаос.

Упорядоченность говорила о значении. И пусть само значение оставалось для нее непостижимым, пусть она не понимала, что видит перед собой, ее поддерживала мысль о том, что значение существует. И в жизни она видела какие-то упорядоченные структуры, точно так же, как другие люди могли видеть прошлое, настоящее и будущее в чайной заварке, ладонях или хрустальных шарах. Но ее толкование не имело ничего общего с суевериями.

Только интуиция помогала ей определить, что означает эта упорядоченность, что она предлагает. Под интуицией Эми понимала восприятие всего того, что находилось на уровне, куда ниже подсознательного. Интуиция смотрела на жизнь глазами души.

Зазвонил мобильник Эми, который лежал на столе, подключенный к зарядному устройству. Ей не нравились разнообразные рингтоны, мультяшные голоса и малоприятные звуки, которые нынче использовались вместо звонков. Ее телефон лишь тихонько жужжал.

Удивленная, что кто-то может позвонить в такой час, она схватила мобильник, прежде чем он разбудил Брайана, включила, тихонько выдохнула:

— Алле?

Никто не ответил.

Хотя Брайан продолжал спать, Никки проснулась. Подняла голову и теперь смотрела на Эми.

— Алле? — повторила она.

— Ох. Это ты, дорогая! Да, разумеется, ты.

Спутать этот нежный, высокий голос не представлялось возможным. У Эми едва не вырвалось: «Сестра Мышь», — но она успела поправиться.

— Сестра Хасинта.

— В последнее время я постоянно думаю о тебе, Эми.

Эми задумалась. Вспомнила шлепанцы. Ощущения были такими же, как и в прошлую ночь, когда Никки настояла, чтобы она сунула шлепанцы под подушку.

— Сестра… Я тоже. Я тоже о вас думала.

— Ты, разумеется, всегда в моем сердце, — продолжила сестра Хасинта, — ты была одной из моих любимиц, но в последнее время я думаю о тебе все время, все время, вот и решила, что лучше поговорю с тобой.

От прилива теплых чувств голосовые связки Эми завязались узлом.

— Дорогая? Ты меня слышишь?.. Все-таки я звоню глубокой ночью, и все такое…

— Только этим вечером я рассказала Брайану… — отвечала Эми тихонько, чуть громче шепота, — … моему другу Брайану о том, что произошло тогда, о нашем талисмане Никки.

— Об этой прекрасной, прекрасной собаке.

— И о медальоне, который вы мне дали.

— Который ты все еще носишь.

— Да. — Указательным пальцем она обвела по периметру камею с собачьим силуэтом.

— Этот друг, дорогая, ты его любишь?

— Сестра, извините, но я… разбираюсь в своих чувствах.

— Любовь или есть, или ее нет. Ты должна знать.

— Да, — пробормотала в ответ Эми. — Я его люблю.

— Он знает?

— Да. Я говорила, что люблю его. Да.

— Я спрашивала, он знает все?

— Нет. Полагаю, вам это известно. Я еще не успела.

— Он должен знать.

— Это так трудно, сестра.

— Правда не унизит тебя в его глазах.

Эми едва могла говорить.

— Она унизит меня в моих.

— Я горжусь тем, что ты была одной из моих девочек. Я говорю: «Смотрите на нее, она — одна из девочек «Матери милосердия», видите, как эта девочка светится?»

Из глаз Эми покатились слезы.

— Если бы я только могла поверить, что это правда.

— Не забывай, с кем ты говоришь, дорогая. Разумеется, это правда.

— Извините.

— Не извиняйся. Просто скажи ему. Он должен знать все. Это приказ. А теперь поспи, дитя мое, поспи.

И Эми поняла, что связь разорвана, хотя на линии вроде бы ничего не переменилось.

— Сестра Хасинта?

Ответа не получила.

— Ох, сестра Мышь, милая сестра Мышь.

Эми положила мобильник на прикроватный столик. Повернулась на бок, к Никки. Обняла собаку. Никки смотрела ей в глаза.

Эми трясло. Не из-за самого звонка. Потому что звонок мог означать только одно: грядет что-то ужасное.

Сестра Хасинта, сестра Мышь, уже десять лет назад умерла.

Глава 49

Писатель, который всегда распалял презрение Билли к человечеству, читая которого он всегда гоготал над кретинами, верящими в исключительность человечества, на этот раз страшно его подвел: прочитав первые сорок страниц, Билли ни разу не улыбнулся.

Дважды смотрел на фотографию, напечатанную на четвертой стороне суперобложки, и видел знакомое лицо. Пронзительный взгляд призывал читателя прочесть шокирующую правду на тех страницах, что размещались между обложками. Легкая усмешка говорила: «Если ты не будешь смеяться над той убийственной сатирой, тогда ты — из тех дураков, которых никогда не приглашают на лучшие вечеринки».

Писатель поменял издательство, но этим никак по объяснялось столь резкое снижение уровня, потеря мастерства рассказчика. И этот издатель дал путевку в жизнь многим книгам, от чтения которых Билли получила безмерное удовольствие. Так что издательство заслуживало доверия.

Разумеется, ни одному издателю не удавалось им пускать только хиты, собственно, обычно хиты не составляли даже большинство выпускаемых книг, но этот логотип на корешке ранее всегда равнялся знаку качества.

Билли все смотрел на логотип, когда его макушки вдруг похолодела, а потом холод начал спускаться в низ, по шее, по позвоночнику, в самое нутро.

Логотипом издательства являлась бегущая собачонка. Нет, не золотистый ретривер. Но все равно собака.

Билли видел этот логотип тысячу раз, но он не вызывал у него никаких эмоций. А теперь вот лишил спокойствия.

Возникло даже желание включить газовый камин и сжечь роман. Вместо этого Билли выдвинул ящик прикроватного столика, положил в него книгу и задвинул ящик.

Воспоминания о слезах, пролитых им на кухне Маккарти, оставались живыми, придавливали и пугали. В силу специфики его работы слезы без причины или даже по очень веской причине однозначно говорили о том, что ты на скользком склоне и путь у тебя только один — вниз.

В гостиной Билли открыл бутылку «Дом Периньон» и налил шампанское не в изящный бокал, а в стакан для воды. Достал из бара маленькую бутылочку отличного коньяка и добавил его в шампанское.

Кружа по прекрасно обставленному люксу, Билли посасывал через трубочку крепленое коньяком шампанское, но настроение у него после того, как стакан опустел, не улучшилось.

Поскольку назавтра Билли встречался с Харроу, он не мог позволить себе ни второй, ни третий стакан такого коктейля.

В его распоряжении оставалось только одно средство, помогающее обрести душевный покой: оружие во втором чемодане. Там было кое-что новенькое, подарки, которые Билли сделал себе сам. Другие мужчины оттягивались в гольф-клубах, но Билли гольф не любил.

Он вернулся в спальню и положил чемодан на кровать. Маленьким ключиком, который всегда носил с собой, открыл замки.

Когда откинул крышку, увидел, что пистолет и аксессуары лежат в левой половине, куда он их и укладывал.

В его теперешнем настроении Билли бы не удивился, если бы всегда надежный «ФедЭкс» перепутал его чемодан с точно таким же, принадлежащим какому-нибудь дантисту или коммивояжеру, которые очень бы удивились, став обладателями целого арсенала.

Правую половину тоже занимало оружие, более серьезное в сравнении с пистолетом, но его прикрывала стопка бумаг. Сверху лежал карандашный рисунок Маккарти, тот самый, на котором архитектор изобразил золотистого ретривера.

Билли не помнил, как выбежал из спальни, но в гостиной горлышко бутылки выбивало дробь по краю стакана, когда он наливал шампанское.

Ему потребовалось десять минут, чтобы принять решение: он должен вернуться в спальню и осмотреть рисунки… которые, черт побери, он пропустил через бумагорезальную машину в кабинете Маккарти, а затем положил в мешок, сгоревший в печи для кремации похоронного бюро.

Если рисунки могли пережить кремацию и оказаться в его чемодане, он мог с большой степенью вероятности предполагать, что Ганни Шлосс, со всаженными в него десятью пулями и сожженный в другой печи для кремации, может поприветствовать Билли в ванной, когда тот пойдет туда отлить.

Он с опаской приблизился к открытому чемодану… и обнаружил, что стопка бумаг — не листы, вырванные из альбома Маккарти, а страницы ежемесячника, выпускаемого для охотников, любителей спортивной пулевой стрельбы и вообще знатоков оружия. Тремя днями раньше он сам положил эту газету в чемодан.

А нынче разыгравшееся воображение вдруг припало газету за рисунок Маккарти. Поняв, что к чему, Билли поначалу почувствовал безмерное облегчение, которое, правда, тут же как ветром сдуло. Если человек с таким грузом ответственности и такими коллегами по профессии, как у Билли Пилгрима, терял самообладание, жить ему оставалось совсем ничего.

Глава 50

Пигги сидит за столом с журналами. Пигги любит картинки. Она вырезает их из журналов.

Она не понимает слов.

Мать говорит, что Пигги слишком тупа, чтобы читать слова. Читать слова — это для людей, у которых в голове мозги.

«Пигги, бедная крошка, если ты попытаешься научиться читать, твоя толстая маленькая голова взорвется».

Пигги может прочитать слово «надежда», когда видит его. Она может прочитать другие слова, несколько слов.

С головой у нее все в порядке. Может, она взорвется еще с одним новым словом. Может, и нет.

Мать врет. Много врет.

Мать живет, чтобы врать, и врет, чтобы жить. Так говорил Медведь.

«Пигги, твоя мамуля лжет не только тебе и всем остальным. Она лжет даже себе».

Это правда. Странная, но правда.

И Пигги знает, почему это правда: ты становишься несчастным, если тебе лгут. Ее мать всегда несчастна.

«Твоей мамуле удается прожить день только потому, что она лжет себе. Если она взглянет правде в глаза, то распадется на части».

Иногда, глядя на звезду, иногда — без звезд, Пигги загадывает желание: чтобы мать не лгала.

Но она и не хочет, чтобы мать развалилась на части.

Может, мать иногда чувствует, что вот-вот развалится на части, поэтому и разламывает куклу. Тут есть о чем подумать.

Пигги знает, что мать лжет, и по другой причине: она думает, что с ней не может случиться ничего плохого.

Что-то плохое с ней уже случилось. Пигги не знает, что именно случилось с ее матерью, но, если с человеком случается плохое, это видно. Всегда видно.

Медведь знал, что мать постоянно лжет. Но мать лгала Медведю, и Медведь иной раз верил ее лжи.

Странно, но правда.

Мать и Медведь сошлись, чтобы Раздобыть денег. Все хотят Раздобыть денег.

Пигги и ее мать частенько переезжают с места на место, находят новых друзей. И все друзья, везде, говорят о том, как Раздобыть денег.

Обычно они говорят об оружии, когда речь идет о деньгах. Деньги раздобывают с оружием.

Пигги не любит оружие. Она никогда не сможет Раздобыть денег.

Медведь тоже хотел Раздобыть денег, но он был другим. Медведь видел Пигги. В большинстве своем они смотрят на Пигги, но не видят ее.

Медведь не был ангелом, но он не шел ни в какое сравнение с матерью.

«Пигги, я — не ангел, я слабый, я эгоистичный, но мне далеко до твоей матери».

Пигги не нравилось, когда Медведь говорил такое о себе. Потому что она знала: Медведь ей не лгал.

Мать пообещала Медведю, что отдаст дочь людям, ведающим социальным обеспечением детей, когда они Раздобудут денег.

Пигги не знает, что это за люди. По словам Медведя получалось, что они хорошие. Не такие, как обычные материны друзья с оружием.

После того как деньги они Раздобыли, мать нарушила обещание. Пигги никому не отдали.

Медведь и мать смеются, мать сидит у него на коленях.

Мысленным взором Пигги увидела все, что тогда произошло.

Мать сидит у Медведя на коленях, смеется и достает большой нож из зазора между диванными подушками, где он никогда не лежал.

Пигги помнит это так живо, будто происходит все прямо сейчас, а не тогда.

Мать режет ножом шею Медведя, от уха до уха.

Потом все становится ужасно, хуже, чем всегда.

«Не впускай в сердце тревогу».

Мать говорит, что убила Медведя не для того, чтобы взять его деньги. Причина иная — он стал другом Пигги.

Мать говорит: «Мои друзья — мои, ты, маленькая толстомордая уродина. Мои друзья — не твои. Он мертв из-за тебя».

Пигги до конца жизни грустила бы, если б Медведь умер из-за нее.

Но Пигги знает, почему это неправда: мать всегда лжет.

«Не впускай в сердце тревогу».

Пигги знает, что это неправда и по другой причине: умирая, Медведь смотрел на нее, и в глазах у него не было страха или злости.

Его глаза только говорили: «Извини, Пигги».

И еще его глаза говорили: «Все нормально, девочка, продолжай жить».

Пигги может читать глаза. Она не может читать слова, но глаза читает очень даже хорошо.

Иногда, когда Пигги читает глаза матери, ей кажется, что голова у нее вот-вот разорвется.

Скрипит ключ в замке.

Пигги не прячет журнал. Продолжает вырезать картинки. Ей разрешено вырезать картинки.

Журналы — материны, но они старые и больше ей не нужны.

Пигги разрешено вырезать много картинок и склеивать их вместе, создавая картинки побольше. Мать называет большие картинки каким-то странным словом, которое Пигги не может ни прочитать, ни запомнить.

Пигги никак их не называет. Она просто видит красивые картинки, которые можно составить с другими красивыми картинками и получить еще более красивую картинку благодаря тому, что они составлены вместе.

Самые красивые картинки, которые делает Пигги, ее мать сжигает. Они выходят из дома, и мать сжигает лучшие составные картинки.

Это один из тех редких случаев, когда Пигги точно знает, что мать счастлива. Счастлива, потому что сжигает ее картинки.

Вот и еще одна причина, по которой Пигги знает, что мать лжет даже себе: она-то думает, что всегда счастлива.

Скрипит ключ в замке. Дверь открывается. Входит мать.

Мужчина остается на пороге, приваливается к дверному косяку, скрестив руки на груди.

Мать и мужчина выпивали. Это заметно.

Мать садится за стол.

— Что ты делаешь, бэби?

— Да так.

— Моя маленькая художница.

— Просто картинки.

У матери нож.

Не тот, которым она убила Медведя, но похожий.

Она кладет нож на стол.

Пигги думает, а вдруг она забыла застегнуть «молнию» на чехле после того, как убрала Вечно блестящую штучку.

Если мать увидит, что чехол на подушке расстегнут и найдет «НАДЕЖДУ» на серебряной цепочке, тогда будет беда.

Пигги смотрит на кресло. Чехол застегнут.

— Грядет большой день, Пигги.

Чехол застегнут, вот она и продолжает вырезать.

— Твой папуля приезжает, чтобы забрать тебя.

Пигги допускает ошибку. Отрезает голову красивой женщины. Притворяется, что ей требовалась только голова, поэтому аккуратно срезает лишнее вокруг нее.

— Я рассказывала тебе о твоем папуле, о том, как ему стало дурно от одного твоего вида, как твоя тупая тупая морда разозлила его, о том, как он оставил тебя мне и дал деру.

— Конечно, — отвечает Пигги, чтобы что-то сказать.

— Так вот, он вдруг обрел Бога, хочет совершить правильный поступок, поэтому приезжает, чтобы забрать тебя в свой дом, где вы будете счастливо жить до скончания веков.

Это плохо. Так плохо, как только может быть.

А если мать лжет насчет приезда ее отца?

Если это не ложь, то зачем об этом говорить? Только для того, чтобы вдохнуть в Пигги надежду, а потом не дать этому случиться, потому что случится что-то другое, ужасное.

И если ее отец действительно приедет, они не смогут уехать и быть счастливы до скончания веков. Никогда.

«Что мое, то мое. Ты — моя, свинка Пигги. Ты принадлежишь мне, свинка Пигги. Никто не получит то, что принадлежит мне».

Ее милый Медведь мертв, течет кровь, а мать шепчет: «Ты — моя, свинка Пигги».

И здесь, на столе, лежит нож, похожий на нож, которым она убила Медведя.

Если отец Пигги приедет, мать его убьет.

Она хочет, чтобы Пигги знала о том, что случится. Вот почему на столе нож. Что ж, Пигги будет знать.

Мать дает понять, что у Пигги есть шанс уехать от нее, но нет, никакой это не шанс, потому что никто не может забрать принадлежащее матери. Она хочет, чтобы у Пигги появилась надежда, только для того, чтобы потом украсть эту надежду.

Но мать не знает главного: что бы ни случилось, у Пигги есть «НАДЕЖДА» на серебряной цепочке, которую подарил ей Медведь.

— Мой парень, Пигги, он удивляется, чего я столько времени держу тебя при себе, такую мутантку, как ты.

Она говорит про мужчину, который стоит в дверях. Пигги боится его больше, чем всех тех, кто был раньше. Из-за него мать становится хуже. Мать стала гораздо хуже с того дня, как появился он.

— У меня был один очень богатый парень, он строил дома, его звали Хисскас. Он не мог иметь детей, у него была пустая сперма.

Пигги смотрит матери в глаза. Она читает глаза матери, в них много страшного, но Пигги видит и толику правды.

Когда Пигги больше не может смотреть в глаза матери, она снова берется за ножницы, начинает вырезать другую картинку.

Вырезая, она внимательно вслушивается в слова матери, половину не понимает, но мать говорит правду, а это событие знаковое, потому что обычно она только лжет.

— Хисскас, он не женился, но очень хотел ребенка. Официально — нет. Хотел нигде не зарегистрированного ребенка.

Краем глаза Пигги видит, как мать бросает взгляд на мужчину в дверном проеме.

— У Хисскаса был знакомый врач, который тоже не слишком чтил законы. Он принял бы роды на дому, ребенку не выписали бы свидетельство о рождении, и его появление на свет нигде бы не зарегистрировали.

Мать смеется, реагируя то ли на гримасу, то ли на какое-то движение мужчины в дверном проеме.

Пигги не поднимает головы.

— Вот я и позволила твоему папуле накачать меня, — продолжает мать.

Все это для Пигги ничего не значит. Но слушает она еще более внимательно.

— Если бы я родила девочку, Хисскас оставил бы ее себе. Если бы родила мальчика, он знал людей, которые хотели получить такую же игрушку, но другого пола, так что он мог отдать им мальчика, обменяв его на девочку.

Мужчина, который привалился к дверному косяку, присвистывает.

— Что холоднее сухого льда?

— Я, бэби, — отвечает ему мать.

Их слова не имеют смысла. Лед мокрый.

— У Хисскаса был второй дом, классное местечко, на самом берегу. Я бы там жила, каждый месяц получала чек на крупную сумму, делала, что хотела. А когда горничная приходила бы, чтобы прибраться в доме, она бы ничего не знала о секретном подвале.

Пигги не понимает, что сейчас говорит мать, но она знает наверняка, понятия не имея, откуда она это знает, что ей никак нельзя смотреть в глаза матери, потому что в них — страшнота, какой она еще никогда не видела.

— А потом, Пигги, ты выскочила из меня, глупая, маленькая толстомордая свинка Пигги, и наша сделка не состоялась. Хисскас не хотел, чтобы в его секретном подвале сидела маленькая свинка Пигги, даже если при этом я осталась бы с ним, потому что с самого начала он хотел не меня.

— Шантаж? — спрашивает мужчина в дверном проеме.

— Вот почему я оставила при себе эту сучку, — говорит мать. — Я попыталась разыграть эту карту. Но доказательств у меня не было, а ума ему хватало. Он попытался откупиться от меня мелочевкой, я деньги брала, с год досаждала ему… а потом выяснилось, что он знал, как можно ударить в ответ.

— А почему тогда она не закончила свой путь в мусорном контейнере?

— К тому времени, — говорит мать, — я думала, что старушка Пигги у меня в большом долгу, и мне хотелось получить положенное.

Мать берет со стола нож.

— Пигги приносила мне неплохие проценты, но пришло время вернуть основной капитал.

Мать встает из-за стола.

— Пигги, мой парень и я только что связали свои жизни, — она поворачивается к мужчине. —

Теперь, когда ты знаешь все, скажи, я для тебя слишком ужасна?

— Отнюдь, — качает он головой.

— То есть ты достаточно ужасен для меня?

— Я стараюсь.

Она смеется. У матери приятный смех.

Иногда, что бы ни происходило, от смеха матери хочется улыбаться. Но не теперь.

Они уходят и запирают дверь.

Пигги остается одна.

Она не знает, что все это означает. Но, что бы ни означало, наверняка ничего хорошего.

Она кладет на стол ножницы.

— Эй, Медведь, — говорит она, как будто Медведь всегда с ней, но он не отвечает.

Мать и мужчина уходят, разговаривая, голоса стихают. Какое-то время их не будет, чем-то они будут заниматься, Пигги не знает, чем именно, но будут.

Когда мать вернется, нож будет при ней. Теперь нож всегда будет при ней. Пока она им не воспользуется.

«Все получится, как ты хочешь, нужно только в это сильно верить».

Так говорил Медведь. И Медведь знал многое. Не был таким тупым, как Пигги. Но Медведь умер.

Часть III

Лесная глубь прекрасна и темна, Но много дел набралось у меня, И миль немало впереди до сна, И миль немало впереди до сна.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 51

Поднявшись первой, без четверти шесть, Эми приняла душ и оделась. Покормила Никки и повела ее на прогулку, пока Брайан готовился к новому дню.

На заре солнце не появилось. Серые, словно выпачканные в грязи облака закрыли небо.

В прибрежном парке кроны огромных пальм едва шевелились, когда с океана налетал ленивый ветерок. Бесцветные волны, словно раненные, с трудом выползали на берег и умирали на песке, разрисованном полосами гниющих водорослей.

Если ты веришь, что жизнь имеет значение, и можешь уловить некую упорядоченность, которая подразумевает наличие общего замысла, ты сам начинаешь искать знаки, вместо того чтобы ждать, что их ниспошлют тебе. И знаков этих вроде бы великое множество: вырвавшееся из-под контроля воображение находит их где только можно.

После телефонного звонка от сестры Хасинты Эми не доверяла себе, какое-то время не могла отличить истинное от воображаемого, определенное от сомнительного. Совпадение клички собаки, ее поведение, история со шлепанцами, упоминание Терезой ветра и колокольчиков… все это было очень уж необычным, но не являлось однозначным доказательством вмешательства внеземных сил. А вот телефонный звонок от умершей монахини выводил ситуацию на более высокий, просто фантастический уровень, и у Эми не могло не возникнуть желания увидеть важные послания во всем, что открывалось ее глазам.

Шебуршание привлекло ее взгляд к крысе, которая поднялась по стволу большой финиковой пальмы и скрылась в желтом венчике сложившихся засохших листьев под зеленой кроной.

Крыса — символ мерзости, разложения, смерти.

На дорожке лежал большой черный жук, на спине, с застывшими в воздухе лапками. Муравьи энергично выедали его внутренности.

Около мусорного бачка с откинутой крышкой (она едва держалась на одной петле, которая поскрипывала при малейшем дуновении ветра) лежала бутылка из-под острого соуса с черепом и костями на этикетке.

С другой стороны, три белых голубя пролетели по небу, семь центов лежали по периметру фонтанчика питьевой воды, а на скамейке кто-то оставил книгу в обложке с названием «ТВОЕ СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ».

Эми решила довериться инстинктам Никки. Собака все обнюхивала, нигде не задерживалась, не выказывала никакой настороженности. И, беря пример с золотистого ретривера, Эми уже не столь возбужденно реагировала на каждый встреченный ею предмет или тень, а потом и вовсе отказалась от их толкования.

Собственно, ее резко качнуло к скептицизму, и она уже начала сомневаться, что действительно говорила по телефону с сестрой Хасинтой. Может, ей все приснилось?

Она думала, что проснулась, вырвалась из кошмара с хлопаньем крыльев за несколько мгновений до звонка, но, возможно, перешла из сна в Коннектикуте в сон диалога с призраком.

После телефонного разговора она повернулась к Никки, обняла ее рукой и снова заснула. Так они и проснулись, обнявшись. Если говорила она во сне, значит, в какой-то момент просто повернулась к Никки и обняла ее.

К тому времени, когда Эми вернулась в номер мотеля, она уже приняла решение не рассказывать Брайану о сестре Мыши. Во всяком случае, пока не рассказывать. Может, потом, в дороге.

Прежде чем лечь спать прошлым вечером, Брайан отправил Ванессе электронное письмо. И пока Эми прогуливала Никки, Ванесса прислала ответ.

Назвала ресторан в Монтерее[194], где ему остановиться на ленч.

Завтрак они взяли в кафе быстрого обслуживания, поели на ходу, мчась на север по автостраде 101. Где-то к полудню намеревались добраться до Монтерея.

Первые три часа за рулем сидел Брайан. Говорил мало, главным образом мрачно смотрел на дорогу.

Хотя ему хотелось получить опеку над дочерью, он волновался, в каком состоянии найдет ее, до какой степени она возложит на него ответственность за свои страдания.

Эми не раз пыталась отвлечь его от таких грустных раздумий, иногда даже завязывался разговор, но быстро угасал, и Брайан вновь уходил в себя.

В итоге Эми тоже пришлось заняться самоанализом, и она признала, что не решилась рассказать Брайану о телефонном звонке сестры Хасинты не из-за скептицизма. Конечно же, она полностью отдавала себе отчет, что говорила с умершей монахиней совсем не во сне.

Ее остановило требование сестры Хасинты рассказать Брайану часть истории, о которой она умолчала прошлой ночью (то ли от усталости, эмоциональной и физической, то ли от чувства вины). Эми оборвала повествование смертью Никки в «Mater Misericordia», а теперь вот собиралась с духом, чтобы продолжить.

После того как машину припарковали на полосе для отдыха, чтобы размять ноги и предоставить Никки возможность сделать свои дела, за руль села Эми. Теперь пришла ее очередь не отрывать глаз от дороги. То есть она могла рассказывать свои историю, не глядя на Брайана, и вот это придало ей мужества.

Но все равно у нее была возможность приближаться к самому чудовищному событию своей жизни постепенно, отдельными шажками. Так что начала Эми с маяка.

— Я тебе говорила, что несколько лет жила на маяке?

— Большую часть маяков отличает отменная архитектура. Я бы помнил, если бы ты рассказывала мне о своей жизни на маяке.

По тону чувствовалось: он знает, что и она бы помнила, если б рассказывала ему, и напускная небрежность вопроса указывает на важность затронутой темы.

— С появлением спутниковой навигации большинство маяков не эксплуатируются. Другие автоматизированы — электричество заменило масляные лампы.

— Многие переоборудованы в гостиницы.

— Да. Они располагаются в домике смотрителя, но в некоторых номера есть даже в самом маяке.

Тот маяк высился на скалистом мысе в Коннектикуте. Эми приехала туда в двадцать лет, уехала в двадцать четыре.

Она не объяснила, что привело ее туда, не упомянула, жила ли там одна или с кем-то еще.

Брайан, похоже, чувствовал, что вопросы притормозят ее, а неудачный вопрос, заданный слишком быстро, мог оборвать ее историю.

Она говорила о скалистых берегах, захватывающих видах, которые открывались из комнаты на вершине маяка, где находился фонарь, об архитектурных особенностях домика смотрителя.

Подробно описала и сам маяк, круглый вестибюль, отделанный деревянными панелями, кованое ограждение винтовой лестницы. Наверху в фонарной комнате находились дорогие линзы Френеля[195], овальные по форме, которые направляли лучи галогеновой лампы мощностью в тысячу ватт в центр линз, усиливая их. А потом сфокусированный луч выходил наружу, светил над черной Атлантикой.

Они прибыли к ресторану в Монтерее, когда она закончила рассказывать о том, что в начале девятнадцатого столетия линзы Френеля были очень тяжелыми и их поворот (чтобы луч мог описывать дугу) обеспечивали, укладывая линзы на основание из жидкой ртути. Очень плотная, ртуть выдерживала вес линзы и уменьшала трение до минимума.

Ртуть — вещество крайне токсичное, поэтому со временем ее заменили системой рычагов и противовесов, которая, в свою очередь, уступила место электромоторам.

А до этого некоторые смотрители маяков сходили с ума в результате ртутного отравления.

Глава 52

Билли Пилгрим был единственным пассажиром чартерного «Лирджета», который летел из Санта-Барбары в Монтерей.

Стюард, в черных брюках, белых смокинге и рубашке с черным галстуком-бабочкой, говорил с английским акцентом.

Едва в десять утра самолет поднялся в воздух, Билли подали поздний завтрак: сливки с клубникой, омлет с лобстером, гренок с маслом.

Чемодан с одеждой он оставил в отеле в Санта-Барбаре, потому что вечером, после того как те, кому положено, отправятся в мир иной, собирался вернуться и вновь стать Тайроном Слотропом.

Второй чемодан, с оружием, взял с собой. В одной половине лежал «Глок-18» с удлиненной обоймой на тридцать три патрона. Во второй — разобранная снайперская винтовка.

Прежде чем уйти из отеля, Билли достал из чемодана газету для любителей пулевой стрельбы и положил на кофейный столик в гостиной. Его не тревожила еще одна возможность трансформации газеты в рисунки собаки, выполненные Брайаном Маккарти. То была галлюцинация, спровоцированная усталостью. Просто он хотел по возвращении почитать газету, ничего больше. Других причин не было. Билли прекрасно себя чувствовал.

Стюард принес подборку глянцевых журналов. Открыв один, первым делом Билли увидел рекламу дорогих мужских костюмов в журнальный разворот. На двух страницах трое молодых мужчин в отменно сшитых костюмах прогуливали трех золотистых ретриверов.

Билли закрыл журнал и отложил в сторону. Фотоснимок ничего не значил. Совпадение.

Подозревая, что такой же рекламный разворот мог появиться и в других изданиях, Билли не стал пролистывать начало следующего журнала. А сразу открыл его на середине, где обычно публиковали большие статьи, а не рекламу. Попал на историю о поп-диве и ее трех золотистых ретриверах.

На фотоснимке под заголовком три собаки смотрели прямо в объектив, и что-то в их взгляде подсказало Билли: несколько месяцев назад, когда велась съемка, собаки знали, что много недель спустя он, Билли Пилгрим, будет смотреть на них именно так, как и смотрел сейчас, в состоянии крайнего нервного возбуждения. Все три собаки улыбались, но Билли видел в их глазах совсем не смех.

Билли отбросил журнал и прямиком направился в туалет. Его не вырвало. От того, что его не вырвало, настроение Билли улучшилось. Тот факт, что его не вырвало, однозначно указывал: контроль над нервами не утерян.

Билли всмотрелся в зеркало, увидел капельки пота на лбу, вытер лицо полотенцем. Убедился, что выглядит очень даже неплохо. Не побледнел, но все равно пару раз ущипнул щеки, чтобы добавить румянца. Нет, выглядел он прекрасно. Не пролил ни единой слезы. Подмигнул своему отражению.

В Монтерее, когда подъехали Маккарти и Эми Редуинг, Билли уже держал ресторан под наблюдением. Сидел в арендованном автомобиле, припаркованном на другой стороне улицы.

Он знал, что Эми спасала золотистых ретриверов и держала нескольких собак этой породы. Но никак не ожидал, что одну возьмет с собой в такую поездку. Они же не знали, где она закончится. Не знали, как далеко им придется ехать, в каких местах останавливаться, что могло их ждать в конечном пункте. Отправляться в неизвестность с собакой не имело смысла. Совершенно не имело смысла. Он, во всяком случае, не видел в этом никакого смысла.

В ресторан с собаками не пускали, вот они и заперли золотистого ретривера в салоне «Экспедишн», чуть опустив стекла, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Вошли в ресторан, и через минуту Билли вновь их увидел. Они сели за столик, из-за которого могли видеть собаку.

Билли позвонил Харроу, чтобы доложить о прибытии парочки в Монтерей.

— Их кто-нибудь прикрывает?

— Если у них возникли подозрения, и они приехали не одни, то их сообщник знает, как оставаться невидимым. Но я уверен, что они без прикрытия. Правда, взяли с собой золотистого ретривера.

Харроу удивил его, бросив:

— Убей ее.

Чтобы убедиться, что не ослышался, Билли переспросил:

— Убить собаку?

— Убей наверняка. Убей жестоко. Она этого хочет.

— Кто хочет?

— Ванесса. Убей собаку. Но не раньше, чем они приедут сюда. Они сейчас в приподнятом настроении, как же, спешат забрать его драгоценную малышку. Мы хотим, чтобы у них до самого последнего момента не возникало никаких подозрений.

Харроу отключил связь.

Билли наблюдал, как золотистый ретривер смотрит на Маккарти и Редуинг, сидящих за ресторанным столиком. Время от времени они отрывались от еды, чтобы убедиться, что с собакой все в порядке.

Специальный рычажок на затворе «Глок-18» обеспечивал переход с одиночных выстрелов на автоматическую стрельбу. Скорострельность составляла тысячу триста выстрелов в минуту. То есть когда придет время, он мог за секунду всадить в собаку двадцать пуль. Вроде бы это и означало убей-наверняка-убей-жестоко.

Собака перевела взгляд на Билли.

Вроде бы только что ее занимали Маккарти и Редуинг, а теперь она повернулась и смотрела на него.

И Билли, через проезжую часть, смотрел на собаку.

Она, похоже, полностью потеряла интерес к хозяевам. Потому что просто впилась взглядом в Билли.

Нисколько этого не испугавшись, Билли прищурился, чтобы получше разглядеть золотистого ретривера.

Собака подняла нос к двухдюймовой щели между стеклом и рамкой окна. Ловила запах Билли.

Тот тут же завел двигатель арендованного автомобиля. Поехал в аэропорт. Потому что не хотел выбиться из графика. Потому что не мог терять ни минуты. Ничего другого. Только по этой причине. Он прекрасно себя чувствовал.

Глава 53

В ресторане Эми не вернулась к теме маяка. Брайан догадывался, что она не хочет говорить об этом периоде ее жизни в людном месте, где ее мог кто-то подслушать.

Он осознавал, что дело идет к признанию, которого ей отчаянно не хочется делать, и речь пойдет о событии, кардинально изменившем ее жизнь.

Его честный рассказ о собственном прошлом, конечно же, помог делу. Десять лет он палец о палец не ударил для ребенка, которого зачал. Что бы такого ни сотворила Эми, ее вина не могла идти ни в какое сравнение с той виной, что тяжелым грузом лежала на сердце Брайана.

Ванесса позвонила во время ленча.

— Вы проедете через Сан-Франциско и мост «Золотые ворота».

— Я не представлял себе, что ехать придется так далеко[196].

— Ты собираешься поскулить, Брай?

— Нет. Просто говорю.

— Десять лет моей жизни пошли псу под хвост, потому что мне пришлось заботиться о нашей свинке Пигги, а теперь ты собираешься скулить из-за того, что придется провести в дороге целый день?

— Забудь, что я сказал. Ты права. Мы пересечем мост, что потом?

— Продолжай ехать на север по сто первой. Я тебе позвоню. И потом, Брай, ты все равно не смог бы прилететь в Сан-Франциско и уже оттуда ехать на автомобиле. Так быстро билет ты бы не купил, тем более что вы с собакой.

Через окно он посмотрел на Никки в салоне «Экспедишн».

— Так за нами все-таки следят.

— Мой нервный богатенький парень спрашивает: а вдруг собака прислана каким-нибудь жаждущим скандалов телевизионным шоу? Можешь ты в это поверить? Собака!

— Я же тебе говорил. Я не сделаю ничего такого, что поставит под угрозу сделку.

— Я знаю, что не сделаешь, Брай. Но его сотрудники собирались по приезде проверить и вас, и внедорожник. Есть у них специальные электронные средства контроля. Теперь им придется проверять и собаку. Может, в ошейнике микрофон или микрокамера. А аккумулятор в жопе. Разве это не паранойя?

— Раз ты так говоришь, спорить не буду.

— До скорой встречи, Брай.

И она отключила связь.

Этот звонок сразу отбил аппетит и у Брайана, и у Эми.

— Я хочу, чтобы все побыстрее закончилось, — Брайан вздохнул. — Хочу забрать у нее Надежду.

— Тогда поехали. — Эми поднялась из-за стола.

Вернувшись к «Экспедишн», они вывели Никки на короткую прогулку. Она быстренько пописала, а потом получила два печенья в награду за проявленное терпение.

Вновь запрыгнув в багажное отделение внедорожника, Никки сразу повернулась к Брайану, который стоял у задней дверцы. Он встретился с ней взглядом. В этот облачный день теплые глаза Никки не сверкали отраженным солнечным светом, их заполняли тени, где-то совсем черные, где-то сероватые.

Какие-то мгновения Брайан не ощущал ничего странного, но потом центростремительная сила этих глаз, казалось, потянула его к ним. Он почувствовал, как учащенно забилось сердце, вновь вернулось осознание, что он на пороге великого откровения, то самое, которое в ту ночь заставило его вновь и вновь рисовать эти глаза.

В памяти опять зазвучал тот сложный, накатывающий со всех сторон звук: шипение, свист, пощелкивание, хруст, стук, многое и многое другое…

Резко оборвался, как только собака отвернулась и направилась к передним сиденьям.

Тут же Брайан услышал, как нарастает шум уличного транспорта. Только сейчас понял, что и не заметил, когда он вдруг стих.

Брайан закрыл заднюю дверцу и направился к переднему пассажирскому сиденью. Эми вновь выразила желание вести автомобиль.

В уединении салона делиться секретами было легче.

На автостраде, когда они оставили позади многоэтажный город, Эми еще какое-то время молчала, а потом начала исповедь:

— В восемнадцать лет я вышла замуж за Майкла Когленда. Он, скорее всего, намеревался убить меня с того самого дня, как я согласилась стать его женой…

Глава 54

Прошлым вечером убийство Ганни Шлосса стало для Билли третьим за день. Кроме того, он помог убить еще двоих. Вроде бы все было как нельзя здорово, но только окружающий мир не сверкал веселыми красками, да и он сам никакого подъема не испытывал.

Уезжая от ресторана в Монтерее, чувствуя взгляд собаки на своем затылке даже после того, как повернул за угол, Билли, возможно, понял, в чем проблема: он убил всех этих людей исключительно по долгу службы. Ни одного не отправил в мир иной ради удовольствия, только с тем чтобы подтвердить основополагающий принцип его философии: жизнь — парад дураков, марширующих безо всякой цели.

Шамптер не вел с ним никаких дел, но его смерть не стала актом бессмысленного насилия. Билли прострелил ему сердце, чтобы завладеть «Кадиллаком» и превратить его дом в печь для сожжения многих опасных улик.

С огорчением Билли пришлось признать, что он сошел со своего пути. Так увлекся делами, что забыл, благодаря чему жизнь его была такой счастливой и успешной. Он стал очень уж серьезно относиться к торговле наркотиками, оружием, человеческими органами и прочему своему бизнесу, не устоял перед идеей, будто его деяния для чего-то нужны. Если отбросить тот факт, что деньги он зарабатывал, исключительно нарушая закон, получалось, что он ничем не отличался от Билла Гейтса: что-то там создавал, выполнял какую-то миссию.

Билли устыдился себя. Это ж надо, стать буржуа преступного мира, соблазненным иллюзией целенаправленности и достижения.

Прошлой ночью, уезжая от дома Брайана Маккарти после столь необъяснимого приступа слез, Билли сказал себе, что настроение у него обязательно улучшится только в одном случае: если он безжалостно убьет совершеннейшего незнакомца, выбранного волей случая, подтвердив тем самым бессмысленность жизни.

Конечно же, он принял правильное решение.

В тот момент ему открылась истина. Но к реализации приступил лишь на полдня позже.

Имея в своем распоряжении «Лирджет», Билли мог значительно опередить Маккарти и Редуинг и добраться до следующего места встречи с большим запасом. Вот и решил использовать имеющееся в его распоряжении время, чтобы вернуть собственную жизнь в привычное русло.

На автомобильной стоянке у торгового центра «Бест-Бэй» открыл чемодан с оружием. Вставил удлиненную, на тридцать три патрона калибра 9 мм, обойму в рукоятку автоматического пистолета «Глок-18», навернул на ствол глушитель.

И выехал на охоту.

За последующие полчаса повстречал много прекрасных мишеней. Милую старушку, которая прогуливала мальтийскую собаку. Изящно одетую красотку, которая садилась в «Хонду» с наклейками «ПРОСТО СКАЖИ НАРКОТИКАМ НЕТ» и «ВОЗДЕРЖАНИЕ ВСЕГДА В ПЛЮС» на бампере.

Когда же Билли не смог заставить себя нажать на спусковой крючок, прицелившись в молодую мамашу, которая катила перед собой сцепленные коляски с близнецами, он окончательно понял, что у него наступил кризис среднего возраста.

На автомобильной стоянке супермаркета «Таджет» свинтил глушитель, вытащил удлиненную обойму, вместе с пистолетом вернул в чемодан, аккуратно уложил в соответствующие ниши в пластике, закрыл крышку.

Такого жуткого страха он не испытывал никогда в жизни.

Дал себе слово, что возьмет отпуск, выполнив текущее задание, не на несколько дней, может, на целый месяц. Поживет, как Тайрон Слотроп, перечитает все классические произведения, которые в юности подарили ему свободу.

Проблема могла заключаться в том, что нынешнее поколение озлобленных, ироничных, рассерженных, нигилистических писателей талантом уступало гигантам, которые пришли в литературу до них. И если он пробавлялся слабым чайком, принимая его за крепкую заварку, то, понятное дело, держал мозг на голодном пайке.

Он поехал в аэропорт, где его дожидался «Лир».

По просьбе Билли стюард с английским акцентом принес ему «Чивас Регал» с наколотым льдом.

На ленч в небесной выси ему принесли овощной салат, грудку каплуна и перепелиные яйца.

Билли маленькими глотками пил шампанское, ел и размышлял. Не раскрыл ни один журнал. Только раз заглянул в туалет, но в зеркало не посмотрел. Его не волновала собака, которая пыталась унюхать его запах через щелку в окне внедорожника. Он не плакал. Не пролил ни единой слезы. Его недомогание было преходящим, словно ухаб на дороге. Тревожиться не имело смысла. Ухаб. На дороге. Ха-ха.

Глава 55

Направляясь к городу, который так много людей, по их словам, полюбили всем сердцем, Эми разгружала свое.

На последнем году пребывания в «Misericordia» она получила право на стипендию в одном из известных университетов. Поскольку стипендия только частично оплачивала обучение, ей пришлось работать.

Два последних года учебы в средней школе Эми подрабатывала официанткой. Работа ей нравилась и приносила хорошие чаевые.

И по приезде в университет она нашла место официантки в дорогом стейкхаузе[197]. Там и познакомилась с двадцатишестилетним Майклом Коглендом, завсегдатаем ресторана. Он был старше ее на восемь лет.

Обаятельный, умный, он очень скоро пригласил ее на свидание, но поначалу она ему отказала. Однако Майкл не относился к тем, кто легко отступает, пасуя перед трудностями.

Эми думала, что знала, чего хочет: получить первоклассное образование, защитить докторскую, продолжать академическую карьеру, расширять жизненные горизонты студентов, точно так же, как сестры в «Misericordia» расширяли ее горизонты.

Майкл Когленд не успокоился, пока не перенес ее из униформы официантки в мир богатства, который она нашла неотразимо соблазнительным.

Потом она, конечно, многое поняла. Брошенная в два года в одежде, что была на ней, потерявшая Харкинсонов и блага среднего класса, которые могла получить от них, воспитанная в приюте, она жаждала уверенности в будущем, обеспеченности и жажду эту не могла перебить любовь сестер. За восемнадцать прожитых лет в кошельке у нее редко лежало больше нескольких долларов, и она думала, что бедность, которая не доставляла ей никаких неудобств, отобьет у нее стремление к деньгам.

Когленд уловил эту подсознательную жажду обеспеченности и тонко, хитро нарисовал ей такую картину розового будущего, что устоять Эми не смогла.

Поскольку воспитывалась она в католической школе, он относился к ней с подчеркнутым уважением и до свадьбы даже не заводил разговор о физической близости. Он точно знал, по каким правилам с ней играть.

Они обручились через два месяца после первой встречи, поженились через четыре. Эми ушла из университета, стала хозяйкой дома.

Он хотел детей. Скоро она забеременела. Но знала, что с ребенком ей будут помогать и няня, и служанки.

Только много позже она выяснила интересные подробности. По ее стандартам Майкл, конечно, был богачом, но большая часть его состояния находилась в доверительном фонде. Согласно завещанию деда, этими средствами он мог распоряжаться при выполнении двух условий: до тридцати лет ему следовало жениться на девушке, которая будет принята семьей, и стать отцом ее ребенка.

Вероятно, его дед (может, и родители тоже) видел в нем, еще мальчишке, тягу к антиобщественным и непродуманным действиям. Добропорядочная, не запятнанная скандалами семья Когленд, богатея, всегда помнила о своем социальном долге, и они верили, что хорошая жена и ребенок помогут мужчине остепениться, перебороть собственные слабости.

В девятнадцать лет Эми родила девочку, какое-то время все шло хорошо, а впереди лежала вроде бы полная радости жизнь. Майкл получил наследство, но она все еще не знала, что заслуга в этом — исключительно ее.

Постепенно Эми начала видеть в нем другого человека, очень уж отличавшегося от мужчины, за которого она согласилась выйти замуж. Чем лучше она его узнавала, тем яснее становилось, что искренности в его обаянии — ноль, оно всего лишь инструмент для манипуляций людьми. И теплота в общении постепенно испарялась, открывая холодный, расчетливый ум.

Не существовало для него и понятия «супружеская верность», он запрыгивал в постель ко многим женщинам. Дважды она находила прямые улики его измены, но чаще делала выводы на основании косвенных доказательств. Его отличала и вспыльчивость, которую он скрывал пару первых лет семейной жизни.

На третьем году замужества Эми все чаще и чаще оставалась одна в их загородном особняке, возведенном на огромном участке побережья, вплотную к домику смотрителя маяка. Сам маяк, также принадлежащий Коглендам, давно уже автоматизировали, и инженеры береговой охраны осматривали его раз в месяц. Прилетая на вертолете.

Майка предпочитал жить в городе. Пусть редко, но приезжал, чтобы поддерживать видимость семейной жизни, но Эми более не вызывала у него никаких желаний, и обычно он спал в своей комнате. Похоже, испытывал к ней презрение, которого она не заслужила и не понимала.

Эми сохраняла брак только из-за дочери, которую любила всей душой и хотела воспитать в устоявшейся семейной атмосфере, передававшейся Коглендами из поколения в поколение. Она убеждала себя, что остается только по этой причине, но, конечно же, обманывалась.

Хотя она и жаждала нормальных отношений «муж-жена», хотя страдала от одиночества, ей нравился такой образ жизни, притягивающая аура богатства, неспешная повседневность, когда ни за что не приходится бороться, окружающая ее красота.

Теперь, по прошествии многих лет, другая Эми, разительно отличающаяся от той молодой женщины, нажала на педаль тормоза, пристраиваясь к стаду автомобилей, медленно продвигающихся к мосту «Золотые ворота».

— Он хотел назвать нашу дочь Николь, — она по-прежнему смотрела прямо перед собой, не отрывая глаз от дороги, — и я согласилась, потому что мне нравилось это имя, но к тому времени, когда дочери исполнилось три года, я звала ее Никки.

Глава 56

Когда темнота отступает от окон, когда Пигги уверена, что мать и этот мужчина спят, она тоже ложится спать.

Если она засыпает, когда они не спят, то может проснуться и увидеть, что ее мать наблюдает за ней. Пигги очень боится матери, наблюдающей за ней, когда она спит.

Иногда она просыпается, и у матери в руке огонь. Зажигалка. Ее большой палец вызывает огонь. Потом гасит. Вызывает. Снова и снова. Мать наблюдает за спящей Пигги и делает огонь.

Пигги снится Медведь. На каждой руке у него кукла из носка. Куклы из носка такие забавные, ей они так нравились, пока Медведь не умер.

Потом во сне появляется мать. Она подносит огонь к куклам из носка. Обе руки Медведя горят.

Во сне Пигги говорит: «Нет, нет, это не так, не огонь, это был нож».

Теперь уже и волосы Медведя горят. Он говорит Пигги: «Беги. Беги. Беги. Пигги, беги!» Рот Медведя выплевывает огонь, его глаза плавятся.

Пигги садится на кровати. Отбрасывает одеяло.

Встает с кровати. Стоит, обхватив себя руками, дрожит.

Ощущает себя такой одинокой. Боится. Боится остаться одинокой навечно, на все дни, которые еще только придут, и дольше.

Она спешит к большому креслу, поднимает подушку. На подушке чехол. Чехол на «молнии».

С Вечно блестящей штучкой в руке Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать.

В действительности ничего плохого в этом нет. Она это делает для того, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Чтобы вспомнить не Медведя горящего, не Медведя, зарезанного ножом, а Медведя улыбающегося.

Медведь называл это Худшим-из-того-что-она-может-сделать, потому что мать страшно разозлится, если поймает Пигги за этим.

Когда Худшее-из-того-что-она-может-сделать сделано, Вечно блестящая штучка прячется, Пигги умывается, одевается. Она Готова-ко-всему.

Медведь говорил, когда у тебя есть НАДЕЖДА, ты Готов-ко-всему.

Пигги ест разломанные печенья, оставшиеся со вчерашнего дня. Она прячет еду, если может. Еда не всегда появляется, когда хочется есть.

Она думает о том, что сказал Медведь во сне: «Беги, Пигги, беги!»

Он имеет в виду не сон, а происходящее наяву. Медведь предупреждает ее.

Она помнит, что прочитала в глазах матери прошлым вечером, матери с ножом, похожим на тог, которым она убила Медведя. Ее глаза были такими ужасными.

«Беги, Пигги, Беги!»

Если Пигги посмотрит на подошвы своих ног, она увидит, что бывает, если ты пытаешься бежать.

Это было давно. Но следы остались, она может их видеть.

Если ты попытаешься бежать, тебе будет больно, очень больно. Сначала ты услышишь щелчок, потом почувствуешь боль.

Большой палец матери зажигает огонь. Потом гасит. Потом зажигает. Если ты пытаешься бежать.

Пигги садится за стол и достает из ящика коробку.

В коробке картинки. Много, много картинок. Они все одинаковые, но разные.

Она давно вырезает их из журналов, не столько дней, сколько еще будет, и дольше, но давно.

Она склеит их вместе так, что ей от этого будет приятно. Она вырезала их из многих и многих журналов. Теперь картинок у нее достаточно. Она готова начать.

Глядя на картинки, Пигги улыбается. Они такие красивые. Их много и много. Они стоят и сидят. Бегают и прыгают. Собаки. Одни собаки.

Глава 57

Бесконечная армия в белом собралась на западе и двинулась на восток, молчаливыми когортами, захватывая великий мост без выстрелов и криков.

«Золотые ворота» — название не моста, а горловины бухты, сам-то мост оранжевый.

Фермы, горизонтальные балки, ванты, главные тросы и башни начали исчезать в тумане.

Эми вела «Экспедишн» на север, к округу Марин, и иногда не видела ничего, кроме вертикальных тросов. Казалось, мост подвешен к облакам, и путешественники едут по нему из белой пустоты жизни в белую тайну смерти.

— В те дни, — Эми говорила о годах супружеской жизни с Майклом Коглендом, — я, пусть и меня воспитали в вере, не могла видеть. Жизнь была яркой, странной, иногда бурной, но в суете тех дней я не замечала очевидного. Прекрасная собака, которую звали Никки, пришла ко мне, когда я была девочкой… и теперь в мою жизнь пришла эта девочка, которую звали Никки, и я подумала, что это удивительно и мило, но не более того.

Майкл проводил вне дома все больше времени, в Европе, Азии, Латинской Америке, вроде бы оправлялся туда по делам, но, скорее всего, в компании других женщин.

Ее дочь Николь, ее вторая Никки, уже пятилетняя, начала видеть дурные сны. Вернее, один дурной сон. Во сне она снежной ночью бродила по темному лесу, заблудившаяся, одинокая, испуганная.

Лес начинался за их домом, густой хвойный лес, который ночью не освещался лучом маяка.

Эми подозревала, что дурные сны Никки — следствие длительных отлучек ее отца, который поначалу очаровал девочку и завоевал ее сердце, как ранее очаровал и завоевал сердце матери Никки.

Как-то вечером, в пижаме, сидя на кровати, Никки заговорила о шлепанцах.

«Мама, прошлой ночью во сне я была босой. Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

«Это же приснившийся лес, — ответила Эми. — Почему земля не может быть мягкой?»

«Она мягкая, но холодная».

«Так это зимний лес?»

«Да. И снега очень много».

«Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?»

Та ночь пришлась на зиму. Первый снег выпал на предыдущей неделе, а во второй половине того дня небо добавило снежному покрову еще пару дюймов толщины.

«Я люблю снег», — ответила Никки.

«Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги».

«Может, и стоит».

«А также шерстяные носки и теплые штаны».

«Мама, не говори глупости».

«И норковую шубу, и большую норковую ушанку».

Девочка засмеялась, но тут же стала серьезной.

«Мне не нравится этот сон, но больше всего мне не нравится, что я хожу босиком».

Эми достала из стенного шкафа пару шлепанцев и сунула их под подушку Никки.

«Вот. Если тебе приснится этот сон о лесе и ты опять будешь босиком, сунь руку под подушку и надень шлепанцы во сне».

Она подоткнула дочке одеяло, убрала волосы с лица, поцеловала в лоб, в левую щечку, потом в правую, чтобы тяжесть поцелуя не перевешивала одну сторону головы.

Вечером Эми почитала и легла спать в половине одиннадцатого, как обычно, в своей спальне.

— Может, мне сесть за руль? — с переднего пассажирского сиденья спросил Брайан. В голосе слышалась нежность.

Они миновали мост «Золотые ворота» и продолжили путь на север по автостраде 101.

Густой туман, едва не поглотивший мост, рассеивался по мере того, как трасса уходила от океана.

— Нет, — она покачала головой. — Мне так лучше, есть во что вцепиться руками.

В ту зимнюю ночь ее разбудил ветер, не завываниями и свистом, а нестройным звоном ветровых колокольчиков, которые висели на балконе большой спальни.

Эми посмотрела на выходящее на запад окно, ожидая увидеть пляшущие снежинки, но за окном царствовала темнота, снег не падал.

Хотя звон колокольчиков обычно ласкал слух, на этот раз что-то встревожило Эми. Впервые на ее памяти ветер показывал себя плохим музыкантом.

Когда же она окончательно проснулась, интуиция подсказала, что разбудил ее не звон колокольчиков, а какой-то другой звук. Она села, отбросила одеяло.

В отдельном домике жили Джеймс и Эллен Эвери. Они поддерживали в поместье идеальный порядок, следили за тем, чтобы хозяева ни в чем не знали нужды. Джеймс был мастером на все руки и очень ответственно относился к своим обязанностям.

В одном из крыльев особняка находились комнаты Лисбет, горничной, и Каролины, няни.

Каждую ночь в доме включалась охранная система. При попытке выбить окно или взломать дверь взвыла бы сирена, и Джеймс Эвери тут же бы прибежал.

Тем не менее тревога не отпускала Эми, и она поднялась с кровати, застыла рядом.

Напрягла слух, прося ветер хоть на несколько мгновений угомониться, чтобы прекратился перезвон колокольчиков.

Лампа на прикроватном столике могла включаться вполнакала. Эми нашла соответствующий выключатель, нажала, спальню залил тусклый свет.

Несколькими неделями раньше она совершила поступок, который тогда казался импульсивным, лишним, глупым. Из-за убийства с особой жестокостью, истории о котором заполнили страницы газет и не сходили с экрана телевизора, купила пистолет и взяла несколько уроков, чтобы научиться им пользоваться.

Нет. Не из-за убийства, которое освещали информационные выпуски.

То был самообман, позволяющий по-прежнему верить, что в ее жизни наступила черная полоса, но она не катится под откос.

Если бы она боялась убийц-незнакомцев, которые могли ворваться в дом, то сказала бы кому-нибудь, уж Джеймсу Эвери точно, о покупке пистолета и о взятых уроках. И хранила бы оружие в ящике прикроватного столика, где могла легко до него дотянуться… и где его могла увидеть служанка. Не прятала бы в сумочке, которой не пользовалась, в глубине ящика комода, где лежали сумочки.

С ощущением, что она не в реальном мире, а во сне, в тусклом свете, который едва позволял разглядеть мебель, она добралась до комода и достала сумочку, служившую кобурой.

Когда Эми отворачивалась от комода, она услышала, как едва слышно скрипнула дверная ручка, ахнула, увидев, как он входит в комнату, его глаза светились в сумраке, словно лед на камне в лунном свете. Майкл. Который находился в Аргентине по делам и собирался вернуться только через шесть дней.

Он не произнес ни слова, она — тоже, потому что обстоятельства, глаза и усмешка яснее ясного говорили о его намерениях.

Действовал он быстро и жестко. Ударил Эми, и ее отбросило назад, ручки ящиков комода вдавились в спину. Но она крепко держала сумочку.

Ударил второй раз, кулаком, целил в лицо, но попал в голову, и Эми упала на колени. Но крепко держала сумочку.

Схватив за волосы, Майкл рывком поднял Эми на ноги. Охваченная ужасом, боли она не чувствовала.

Вот тогда Эми увидела нож, увидела, какой он большой.

Майкл еще не собирался пустить его в ход, крутанул волосы, чтобы повернуть ее, и она повернулась, как беспомощная кукла.

Когда Майкл оттолкнул ее, она споткнулась и упала, едва не ударившись головой о туалетный столик. Но крепко держала сумочку.

Дернула за «молнию», сунула руку внутрь, перекатилась на спину и дважды, как ее и учили, нажала на спусковой крючок[198].

Пуля что-то разбила, в Майкла не попала, но он в шоке отпрянул от нее.

Эми выстрелила вновь, он побежал и уже в дверном проеме между спальней и коридором вскрикнул от боли, потому что третья пуля все-таки настигла его. Пошатнулся, но не упал, а потом исчез.

В самозащите и защите безвинных убийство — не преступление, колебания аморальны, трусость — единственный грех.

Она последовала за ним, в уверенности, что рана не смертельная, с твердым намерением следующей пулей отправить его на тот свет.

В коридор падал свет из комнаты Никки.

В часах сердца Эми заводной ключ ужаса так сильно затянул пружину, что та лопнула, и с губ сорвался молчаливый крик, словно она внезапно перенеслась в безвоздушный мир. Вакуум возник в легких, вакуум окружал ее.

Держа пистолет перед собой обеими руками, она вошла в комнату Никки, но Майкла там не было.

Он побывал там раньше, и увиденное было столь жутким, что Эми отбросило назад, а от горя она едва не приставила пистолет ко рту, чтобы проглотить четвертую пулю.

В этот момент ее не заботило, что этим выстрелом она могла отправить себя прямиком в ад. Но еще больше ей хотелось отправить туда его.

Она буквально слетела по лестнице, в пустом холле увидела распахнутую входную дверь.

Забыв о том, что несколькими мгновениями раньше ей хотелось умереть, Эми выскочила из дома на крыльцо, сбежала со ступенек в ночь.

На востоке, за домом, яркий луч света вырывался из фонарной комнаты на вершине маяка, мощный и молчаливый, как ее крик, предупреждающий моряков, плывущих по Атлантике, о местонахождении берега.

Дуга движения луча составляла сто восемьдесят градусов, чтобы свет не мешал жителям материка, так что на западе маяк ночь не разгонял. Свет чуть отражался от снега, слишком слабый, чтобы Эми могла что-нибудь разглядеть.

Оглядывая ночь в поисках Майкла, она не могла увидеть его… а потом увидела. Он бежал к лесу.

Она выстрелила в четвертый раз, чайки в испуге поднялись в небо, улетели на запад, потом развернулись, над ее головой промчались на восток и ввысь.

Майкл был слишком далеко, чтобы она смогла попасть в него из пистолета. Поэтому Эми бросилась в погоню, решив сначала сократить расстояние, а потом уж стрелять.

Она настигала его, не сомневаясь в том, что так и будет. Он был ранен, она — нет. Он бежал в страхе, она — в ярости.

Когда Майкл добрался до леса, Эми выстрелила вновь, но он не упал, а деревья сомкнулись вокруг него и скрыли в своей тьме.

Теперь ей уже казалось, что сон ее обожаемой дочери реализовался наяву, сон Никки о том, как заблудилась она в заснеженном лесу. Родной отец отнял у нее не только жизнь, но и душу и теперь собирался бросить ее в лесу, где ей предстояло бродить веки вечные, босоногой и испуганной.

Вот эта безумная мысль заставила Эми войти в лес на десять шагов, потом на двадцать, прежде чем она остановилась. Видела перед собой тысячи троп, уходящих сквозь ночь в лабиринт деревьев.

Она прислушалась, но ничего не услышала. То ли он где-то залег, чтобы внезапно напасть на нее, то ли успел убежать достаточно далеко по тропе, и до нее уже не доносился шум его шагов.

Если он затаился, чтобы внезапно напасть, она бы пошла на такой риск, потому что могла убить его в борьбе.

Если он убежал, торопясь к автомобилю, который оставил на другой стороне леса, где проходила местная дорога, ее преследование сыграло бы ему на руку.

С неохотой, но не видя другого выхода, она вышла из-под деревьев и побежала к дому, чтобы позвонить в полицию.

Уже практически добралась до крыльца, когда осознала, что на выстрелы никто не выбежал ни из домика, ни из особняка. Ни Джеймс и Эллен Эвери, ни Лисбет, служанка, ни Каролина, няня.

Они все погибли, то есть она осталась единственной выжившей.

Глава 58

Харроу стоит на скалистом утесе над пляжем, наблюдая, как стена тумана надвигается с моря.

Если туман достаточно плотный, а солнце укрыто еще и тучами, маяк запрограммирован на включение до наступления темноты.

Хотя инженеры береговой охраны этого не знают, Харроу научился подсвечивать датчики, поэтому маяк в такую погоду раньше не загорается. И луч маяка не зародит подозрений у сегодняшних гостей.

Харроу прождал девять лет для того, чтобы закончить начатое той ночью, но теперь ему не терпится показать Эми нож, тот самый, прежде чем вновь пустить его в ход. Он надеется, что она нож узнает и сразу поймет, что ее, в конце концов, ждет та же судьба, что и дочь.

Она, возможно, скорее узнает нож, чем его. За два года, которые он провел в Бразилии, лицо его претерпело кардинальные изменения.

Рио — мировая столица пластической хирургии, где работают лучшие хирурги. Люди приезжают со всех континентов, чтобы вновь обрести молодое лицо.

Так что через два года он вернулся в Штаты с другими именем, фамилией, лицом. Сразу же начал поиски Эми. Дел у него хватало, на него работало множество людей, так что поиски эти не могли стать первоочередной задачей, которая отнимала бы большую часть его времени. Но он не оставлял попыток найти ее.

Конечно, понимал, что ему следует соблюдать предельную осторожность. Если бы он поинтересовался судьбой Эми у человека, имеющего доступ к закрытым судебным архивам, то мог бы привлечь к себе ненужное внимание.

И достаточно долго он не мог получить нужного результата, несмотря на предпринятые усилия, как свои, так и нанятых им частных детективов. Теперь Эми жила новой жизнью, вроде бы перерезав все ниточки, связывающие ее с прежней.

И только девятью месяцами раньше Харроу подумал о медальоне, который постоянно носила Эми, и о сентиментальной истории о хромой, изголодавшейся собаке, найденной ею на лугу и ставшей любимицей сирот и монахинь.

Эми всегда восхищалась золотистыми ретриверами. Говорила, что подарит золотистого ретривера Николь, когда дочери исполнится восемь или девять лет: в таком возрасте ребенку уже можно доверить собаку.

Также она давала деньги (его деньги) местной группе по спасению золотистых ретриверов. Он видел их статьи в местной прессе и удивлялся, а зачем им это нужно. Собаки — это собаки, люди — это люди, все умирают, и тебя это не должно волновать, если, конечно, речь идет не о тебе.

Харроу предположил, что, начав новую жизнь, она сохранила имя. Многие так делали, даже в рамках программы защиты свидетелей, когда за ними охотилась мафия.

Кроме того, после той зимней ночи у нее мало что осталось, за исключением имени. Сирота, никогда не видевшая родителей, она наверняка не захотела бы лишиться еще и своего имени. Стремилась бы к тому, чтобы сохранить что-то из прошлого, пусть маленький, но якорек.

Интернет не оправдал его надежд, частные детективы — тоже, но лишь потому, что он недостаточно четко ставил задачу. И Харроу предпринял еще одну попытку, введя в строку поиска слова: «Эми, собаки, золотистый ретривер, спасение».

Он нашел многих Эми, которые любили собак, но только одна создала организацию по их спасению. Ее фотографии на сайте этой организации Харроу не нашел, но, читая отчеты о спасении собак, размещенные на сайте, узнавал голос женщины, на которой в свое время женился.

Частный детектив Верной Лесли сумел раздобыть ее фотографию, которая подтвердила, что именно эта Эми была матерью ребенка Майкла Когленда, ребенка Харроу.

Он не мог сразу напасть на нее, потому что не знал, ждет она от него удара или нет. Предпочел действовать осторожно. Принялся наводить справки.

Когда выяснил, что Эми встречается с Маккарти, заплатил Вернону Лесли, чтобы тот провел обыск в квартире архитектора. Вот так узнал о существовании Ванессы, прочитал электронные письма, которые она посылала Брайану, заинтересовался этой женщиной.

Нашел ее, используя свои связи в преступном мире, недоступные Маккарти, увидел, как Ванесса выглядит, встретился с нею лицом к лицу и понял, что жизнь его изменилась. Изучение тела, разума и сердца Лунной девушки стало для него главным занятием в жизни, и на какое-то время необходимость свести счеты с Эми отошла на второй план.

Но теперь этот день настал.

Глава 59

Эми не могла больше говорить, не могла и вести автомобиль, так что припарковала «Экспедишн» на обочине автострады.

Молча прошла на луг, заросший желтоватой, высыхающей травой, серыми сорняками. Земля полого уходила вниз, но у подножия склона не росли дубы, только все та же трава, а над головой висело пепельное небо.

Эми остановилась, пройдя двадцать футов, посмотрела на свои руки, ладони, тыльные стороны, снова на ладони.

Воспоминания хранились не только в мозгу, но и в руках. Кожа ладоней помнила, как в последний раз она прикасалась к своему живому ребенку, мягкость кожи девочки, шелковистость чистых волос, когда Эми убирала их с лица дочери, тепло воздуха, выходящего из маленьких ноздрей.

Эми могла ощутить все это снова и снова: подбородок Николь, гладкую щеку, нежную мочку. Ощущения эти были такими реальными и не могли измениться до конца ее дней. А когда они приходили, званые и незваные, она еще долго не могла прийти в себя.

Она двинулась дальше, без какой-то цели, так же, как прожила последние девять лет, ни к чему конкретному, ища только ответ на вопрос, как такое могло произойти, в душе, конечно же, зная, что такого ответа ей не найти, что ее потеря — уравнение, которое ей не решить в этой жизни.

Еще через двадцать шагов, или через сотню, Эми упала на колени, не устояла, уперлась в землю руками, словно ребенок, который собрался куда-то ползти, но сил ползти у нее не было, да и некуда ей было ползти.

За все эти годы, когда она перестала быть Эми Когленд и не смогла вновь стать Эми Харкинсон, будучи Эми Редуинг, она никому не рассказывала историю той ночи. Девять лет держала в себе, вспоминая разве что бессонными ночами, и вот теперь рассказ этот вымотал ее донельзя, эмоционально и физически.

Она стояла на коленях, упираясь в землю руками, опустив голову, которая казалась тяжелее камня, и звуки, срывавшиеся с губ, больше напоминали не рыдания, а попытки протолкнуть в легкие воздух через сдавленное горло. Она плакала, рассказывая о смерти Никки, талисмана «Misericordia». Но никакие слезы не могли адекватно отразить боль утраты, вызванную гибелью ее второй Никки. Возможно, у нее был только один достойный выход — умереть в ту же ночь.

Она сидела на пожелтевшей траве, скрестив ноги, чуть ли не в позе лотоса, разве что вцепившись в колени руками, с поникшей головой, медленно качаясь взад-вперед.

Однажды она прочитала, что медитация — путь к спокойствию, но никогда не медитировала. Знала, что всякий раз медитация будет приводить к размышлениям о той ночи, к тем же вопросам без ответа, одному «почему?» и тысяче «что, если?».

Медитации Эми предпочитала молитву, и молитва ее поддерживала. Она молилась о своей дочери, о Джеймсе и Эллен, Лисбет и Каролине. Молилась о собаках, всех собаках, об избавлении их от страданий.

Какое-то время спустя Эми подняла голову и увидела Брайана, который в растерянности стоял в футах сорока, с Никки на поводке. Он не знал, правильно ли поступает, не мешая ей прийти в себя, но, разумеется, принял оптимальное решение.

Она любила его за неловкость, колебания, сомнения, застенчивость.

Майкл Когленд являл собой образец решительности и уверенности в себе. А его обаяние и обходительность оказались лишь маской социопата, в котором никогда не было и грана человечности.

Вот тут Брайан спустил с поводка золотистого ретривера, и тоже поступил правильно. Собака побежала в ее объятья.

Уже без колебания, неуклюжий, как мальчишка, направился к ней и Брайан, сел рядом.

Заговорил после короткой паузы.

— Собачьи жизни короткие, слишком короткие, но ты знаешь, что происходит. Ты знаешь, что боль придет, тебе придется потерять собаку, и у тебя будет болеть сердце, поэтому ты стараешься полноценно использовать каждый момент общения с ней, разделить ее веселье, порадоваться ее невинности. И все потому, что ты не можешь жить с иллюзией, будто собака — твой спутник на всю жизнь. И в этом тяжелом признании есть что-то особенное, ты принимаешь и отдаешь любовь, прекрасно понимая, что за это придется платить невероятно высокую цену. Может, любовью к собакам мы расплачиваемся за все другие наши иллюзии и за ошибки, которые мы совершаем из-за этих иллюзий.

Господи! Вот в его словах она не слышала ничего неуклюжего. Они вобрали в себя восемь лет ее жизни, которые Эми посвятила спасению собак, и она таких слов найти бы не смогла.

Какое-то время они молчали, одаривая собаку, эту живую Никки, той любовью, которую испытывали друг к другу.

— Майкл покинул страну, — наконец заговорила Эми, считая, что должна закончить рассказ. — Его так и не нашли. В Аргентину он не вернулся, хотя обеспечил себе стопроцентное алиби в Буэнос-Айресе. Его тамошние друзья поклялись, что он был с ними в ту ночь. Разумеется, их слова во внимание никто не принял. Потому что я видела его и выжила. Что же это за люди, которые под присягой изрекают ложь, заведомо зная, что это ложь, даже когда их показания более не имеют ровно никакого значения?

Получив наследство на том основании, что он женился и стал отцом ребенка, Майкл более не нуждался в семье. По закону жена могла претендовать на часть его состояния, так же, как и дочь. Эми и Николь были не активами, а обязательствами, вот он и счел необходимым подправить баланс.

Мог бы нанять кого-нибудь для этой работы, но, должно быть, опасался, что наемный убийца может потом его шантажировать. Жестокость убийств показывала, что Майкл не просто решал бухгалтерскую проблему. Нет, убивать ему определенно нравилось.

Как выяснила полиция, он подготовился и на тот случай, что станет подозреваемым, несмотря на железное алиби. За три года, предшествующие ночи убийства, вывел практически все свое состояние из Соединенных Штатов, пропустил деньги через сложную систему инвестиционных фондов и компаний, создаваемых для отмывания денег, так что выяснить их местонахождение более не представлялось возможным.

Потрясенные действиями своего сына, старшие Когленды окружили Эми особой заботой, относились к ней, как к дочери. Но она утеряла вкус к роскоши, и образ жизни, который когда-то казался таким притягательным, теперь прельщал не больше, чем диета из уксуса и пепла.

Эми обратила в наличные ту небольшую часть состояния Майкла, которая осталась в Штатах, прежде всего закладные на дома. Но чувствовала, что это кровавые деньги, и понимала, что должна найти в жизни новое призвание, чтобы попытаться хоть как-то их очистить.

Холодная расчетливость и предельная жестокость, с которой Майкл расправился со своими жертвами, однозначно указывали, что он не будет отсиживаться на каком-то тропическом острове, лениво греясь на солнышке до конца своей жизни. Оказав сопротивление, она заставила его отступить, более того, ранила, в прямом и переносном смысле.

Когда человек лишен человечности, эту нишу заполняет гордость. Майкл мог решить, что она должна заплатить за рану, нанесенную его гордости, и начать ее искать.

Вот адвокат Эми и сумел убедить суд, что государство должно помочь его клиентке стать другим человеком и засекретить документы о перемене фамилии.

С трех лет она была Эми Харкинсон и практически забыла фамилию, написанную на листке, пришпиленном к рубашке, когда ее нашли в церкви «Mater Misericordia». Редуинг.

Она точно знала, что никогда не упоминала об этой фамилии Майклу. Она стеснялась своего трагического прошлого, словно была подкидышем, придуманным Диккенсом. И вместо того чтобы сказать будущему мужу всю правду, то есть предстать перед ним женщиной, не знающей своих корней, она предпочла опустить часть правды, дав понять, что она — ребенок Харкинсонов и попала в приют после их смерти.

Ее адвокат и судья рекомендовали ей взять совершенно новую фамилию, начать с чистого листа, но Эми уже пережила немало панических атак, вызванных именно тем, что у нее нет прошлого. Монахини в «Misericordia» помогли, убрав фамилию Редуинг из своих архивов и, насколько возможно, из памяти.

Таким образом, она потеряла и сестер. До ареста Майкла она не могла приехать в приют, поскольку теперь вроде бы не имела к нему никакого отношения.

Эми отправилась на запад. Купила маленькое бунгало. Стала узницей одиночества, грустила чуть ли ни год, не находя выхода из своей камеры.

А потом, коснувшись медальона на шее, вдруг вспомнила хромающую Никки, которая поднималась к ней по осеннему лугу, и поняла, что должна делать. Нашла хорошего заводчика. Купила двух щенков.

Фред и Этель вернули ей надежду. С надеждой она смогла вновь подумать о том, что ее жизнь имеет значение, и основала «Золотое сердце».

И вот тут, на другом лугу, зазвонил мобильник Брайана. Ванесса объяснила, куда ехать дальше. Они находились менее чем в часе пути от возвращения Надежды в жизнь Брайана.

Глава 60

Однополосная асфальтированная дорога, отойдя от шоссе, примерно через полмили уткнулась в выкрашенные белой краской металлические ворота.

Если бы туман стал чуть погуще, даже в дневном свете различить ворота удалось бы с трудом, несмотря на установленные на них красные отражатели. В свете фар ряд этих овалов холодно поблескивал.

Билли Пилгрим опустил стекло на водительской дверце и нажал кнопку вызова аппарата внутренней связи, упрятанного в специальную стойку.

— Кто здесь? — после короткой паузы спросил Харроу.

— Это Билли. — Харроу знал его и под несколькими другими именами, но не как Тайрона Слотропа.

— Ты приехал на пределе, — укорил его Харроу.

— Я увидел молодую красотку в автомобиле с наклейкой «ВОЗДЕРЖАНИЕ ВСЕГДА В ПЛЮС» и не убил ее.

Харроу вновь заговорил после паузы:

— Тебе всегда удается рассмешить меня, Билли. Но сейчас не время для этого, понимаешь?

— Джульетта Джанки говорит, что я слишком много работаю. Может, в этом все дело.

— Мы сейчас будем обсуждать объем твоей работы?

— Нет. Просто говорю.

— Мешок с вещами из дома Эми с тобой?

— Да, но я привезу его позже.

— Когда позже?

— Как ты и сказал, я приехал на пределе. Мне ведь нужно подготовиться к встрече. Привезу мешок вместе с этой сукой и Маккарти.

— Ты в порядке? — спросил Харроу.

— Потом хочу взять отпуск. Почитать. Посмотреть, удастся ли мне найти ту молодую мамашу с двумя близнецами в двойной коляске.

— Какую молодую мамашу?

— Послушай, мне нужно подготовиться. Я привезу мешок с вещами из дома Редуинг позже.

Ворота распахнулись, Билли проехал на территорию поместья.

Будь погода ясной, он бы воспользовался снайперской винтовкой, которая позволила бы ему в нужном месте из укрытия прострелить пару колес внедорожника Редуинг, захватив их врасплох. Они не увидели бы ни его, ни винтовку, не успели бы дать задний ход и ретироваться к воротам.

При таком тумане Билли в снайперской винтовке не нуждался. Мог дожидаться их у дороги. Прострелил бы из «глока» покрышки, убедил Редуинг и Маккарти выйти из автомобиля, застрелил бы собаку через боковое окно.

За воротами дорога уходила вниз, прежде чем преодолевала подъем и последние двести ярдов спускалась к маяку.

Харроу хотел, чтобы Редуинг поднялась на гребень, увидела маяк, осознала, что она в ловушке, где ее ждало что-то похуже смерти. Вот в этот момент от Билли и требовалось обездвижить «Экспедишн».

Сейчас туман скрывал большую часть маяка, но контуры огромной башни все равно просматривались.

Билли свернул с асфальта, заехал в сосновую рощу, припарковался, выключил фары, потом двигатель.

После того как он отвел бы Редуинг и Маккарти в домик смотрителя маяка, их ждала целая программа. Босс любил зрелища.

Билли не сомневался, когда пленников уже закуют в кандалы на кухне, босс попросит его подождать в маяке. О делах они всегда говорили там, а не в присутствии Ванессы.

Поскольку Билли оставался последней ниточкой, связывающей Редуинг и Маккарти с боссом, он не сомневался, что Харроу убьет его в маяке.

Билли хотел, чтобы кризис среднего возраста настиг его после того, как позади осталась половина жизни, а не на ее исходе. Он не хотел погибнуть в маяке.

Вместо этого он собирался пойти в гараж и вывернуть свечи в обоих автомобилях Харроу, которые там стояли. Потом вернуться к своему взятому напрокат внедорожнику и уехать, обогнув ворота по полю и растворившись в тумане.

С Билли Пилгримом ему предстояло расстаться. Навсегда. Он намеревался пожить Тайроном Слотропом неделю, месяц, может, и до конца жизни.

Он понимал, что более не сможет заниматься преступной деятельностью в Калифорнии, Аризоне, Неваде или в некоторых южно-американских странах, потому что там его слишком хорошо знали как человека Харроу.

Всем нравился полноватый, лысеющий Билли, все хотели его обнять, но они боялись Харроу и использовали каждую возможность поцеловать ему зад. Страх всегда брал верх над привязанностью, и Билли прекрасно знал, что в большинстве своем человеческие существа предпочитали не обниматься, а лизать зад.

Как только стало бы известно, что Билли больше не пользуется благорасположением Харроу, каждый встреченный им давний друг захотел бы его убить, чтобы ублажить Харроу. Дружба в его бизнесе ничего не значила, он сам доказывал это много раз, к примеру, застрелив Джорджи Джоббса. Люди — это мясо, какие чувства могут быть у мяса? Разве телячья вырезка заботится о свиной отбивной? Конечно же, нет.

Будучи Тайроном Слотропом, он бы поехал туда, где никогда не появлялись ни Харроу, ни его команда. В Оклахому или в Южную Дакоту. Конечно, в одиночку пришлось бы нелегко, но он нашел бы массу возможностей совершать преступления и на новой территории. Люди, которых он мог убить, жили везде.

Он бы похудел, отрастил усы, отрезал ухо.

Любой из друзей Харроу, наткнувшись на Тайрона где-нибудь в Пьере, штат Южная Дакота, пристально бы посмотрел на него, может, и дважды, а потом бы сказал: «Нет, это точно не Билли. У Билли было два уха». По части маскировки отрезанное ухо эффективностью превосходило и тирольскую шляпу, и золотую фиксу.

И все бы точно образовалось. Жизнь вновь стала бы бессмысленной, жестокой и комичной, совсем как в романах, которыми он восхищался.

Он вышел из взятого напрокат внедорожника, держа «глок» в одной руке и пластиковый мешок с добычей из дома Редуинг в другой. Глушитель на «глок» не наворачивал. Босс хотел слышать грохот выстрелов.

Поднялся вверх по склону и занял позицию у самого гребня, на опушке маленькой рощицы.

Туман приятно холодил лицо и лысину, но при этом заглушал большую часть звуков. Он едва слышал прибой, который звучал так, будто десять тысяч людей шептались вдали.

Мыслить аналогиями и метафорами — вот оно, не слишком приятное следствие пристрастия к чтению.

«Как десять тысяч людей, шепчущихся вдали».

Не очень хорошая аналогия: чего шептаться десяти тысячам людей, собравшимся вместе?

Стоило этой аналогии засесть у него в голове, он уже не мог от нее отделаться, и она начала его раздражать. Раздражение нарастало, превратившись в беспокойство.

Мысль о десяти тысячах шепчущихся людей просто выводила его из себя.

Хватит, приказал он себе. Достаточно. Это всего лишь чертова аналогия. Она ничего не значит. Все у него хорошо. Прежняя жизнь вернулась. Он прекрасно себя чувствует. Ха-ха.

Глава 61

Они повернули к берегу, и вновь их встретил туман, только теперь он не полз к ним на маленьких кошачьих лапках, а мчался навстречу, грозный, как стая львов.

Ванесса звонила Брайану три раза, с интервалом в пятнадцать минут, чтобы передать новые указания: ее маниакально подозрительный богатый жених пытался сбить со следа команду телевизионщиков, которые могли следовать за ними и без их ведома.

Абсурдность такого подхода вроде бы подтверждала правдивость истории Ванессы, и к тому времени, когда они добрались до белых ворот, Эми уже хотелось верить, что подписание документов об опеке над ребенком — совсем не выдумка.

Даже с противотуманными фарами они едва не врезались в ворота. Туман практически полностью закрыл красные отражатели.

Когда Брайан, который сидел за рулем, нажал на кнопку аппарата внутренней связи, ему ответила Ванесса:

— От ворот вам ехать примерно полторы мили, Брай. Вещи Пигги упакованы, я поставила в ведерко со льдом бутылку «Дом Периньон». Давай поскорее с этим покончим. Я так рада долгожданному избавлению от этой маленькой уродины, что могу описаться.

Эми ранее не слышала голос этой женщины. Даже искаженный дешевым динамиком аппарата внутренней связи, он ее поразил: хрипловатый, сильный, невероятно соблазнительный.

Ворота распахнулись, они проехали, и ворота закрылись вновь. Никки зарычала.

Собака стояла позади них. Посмотрела налево, направо, потом уставилась в ветровое стекло. Зарычала вновь, тихо, горлом, словно давая понять, что не получила должной реакции, когда зарычала в первый раз.

Брайан нажал на педаль тормоза, остановил внедорожник.

— Может, ее пугает туман.

— Может, — не стала спорить Эми. — Но где же сотрудники службы безопасности, которые, по словам Ванессы, хотели просветить электроникой автомобиль, нас и Никки?

— Она ведь сказала, что до дома полторы мили. Вероятно, где-то впереди есть контрольно-пропускной пункт.

Автомобиль тронулся с места.

— Подожди, — вырвалось у Эми.

Брайан вновь нажал на педаль тормоза.

Эми повернулась, бросила Никки: «Отойди», — подтянула сумку, расстегнула «молнию», достала «СИГ П245».

— Если ты чувствуешь опасность, мы можем развернуться, — предложил Брайан. — Ворота объедем. Земля там вроде бы ровная.

— Я не знаю, что тут чувствуется. Вот и должна доверять нашей собаке.

При виде пистолета Никки перестала рычать.

— Мы знаем, что Ванесса психически нездорова. Как далеко зашла болезнь?

— Она слишком любит себя, чтобы совершить какую-нибудь глупость.

— Я исходила из того же, когда думала, брать ли с собой пистолет. Решила, что он мне не потребуется. И тем не менее держу в руке.

Он кивнул.

— Давай развернемся.

— Нет.

— Ты только что сказала…

— Что-то здесь есть. Какая-то закономерность. Я потеряла дочь, и ты потерял дочь. Моя ушла навсегда. Твоя — нет, но может уйти. Скоро.

Никки заскулила, как бы подчеркивая важность последнего произнесенного Эми слова.

— Но они хотят, чтобы мы ее забрали, — возразил Брайан.

— Что-то человеку дано увидеть, что-то — нет. В ту ночь Майкл оказался не в Аргентине, а в Коннектикуте, и я этого не знала. Охранную систему вроде бы включили, но, как выяснилось, имелась возможность ее нейтрализовать.

Туман клубился вокруг, превращаясь в мифических чудовищ.

— Богатый жених Ванессы ждет с документами, с подписанным чеком на крупную сумму, — продолжала Эми. — Но мы его не видели и не слышали. Может, его и не существует.

— Мы согласились в том, что в ее истории есть рациональное зерно.

— Сейчас закономерность выглядит четче. В Коннектикуте я только думала о том, чтобы завести себе золотистого ретривера. Если б у меня была собака, она бы предупредила о появлении незваного гостя, спасла нас.

Словно в подтверждение ее слов, Никки зарычала.

— Теперь у нас есть золотистый ретривер. И не просто ретривер.

— Это точно, не просто. Она… особенная.

— Мне позвонила умершая монахиня.

— Это как-то связано с Марко и его слепой собакой?

— Собака не слепая. Я говорила себе: «Это сон». Но понимала, что это не так. Сестра Хасинта велела рассказать тебе о моей девочке, о том, как я ее потеряла.

— Нет. Ванесса ждет нас через несколько минут. Туманом можно объяснить короткую задержку, но не долгую. У меня предчувствие чего-то плохого, Брайан.

— Хорошо, я понял, вернемся на шоссе, вызовем копов.

— Да. Это заразительно.

— По правде говоря, предчувствие это не отпускало меня всю дорогу.

— Ты не говорила об этом.

— Потому что это, возможно, наш единственный шанс найти твою дочь. Поехали.

Аморфная белая масса чуть расступалась перед ними, чтобы тут же сомкнуться за бампером «Экспедишн», укрывая от их глаз окружающий мир.

— Если тут что-то нечисто и Ванесса поймет, что мы это почувствовали, она убьет Надежду.

— С чего ты это взяла?

— Интуиция. Закономерность. Слова Терезы.

— Терезы?

— Она сказала матери, что собаку всегда звали Никки. Всегда.

Из глубины тумана выступили силуэты деревьев, едва просматривающиеся в белизне, страшные, доисторические… потом исчезли…

— Мы с тобой навсегда будем вместе, Брайан. Ведь так?

— Господи, я на это надеюсь. Именно этого я и хочу.

— Если это так, а Надежда — твоя дочь, то она и моя. Наша дочь. Я не смогла спасти свою девочку. Тогда не смогла, — голос у нее дрогнул, но она не замолчала: — Но двумя днями раньше я ее спасла.

— Эми?..

— Я ее спасла, и теперь она помогает нам спасти Надежду.

Он остановил машину.

— Эми, ты хочешь сказать…

— Поехали, — пистолет она держала двумя руками, наготове. Ладони были сухими. — Что бы я ни хотела сказать, нам дали второй шанс. Если мы потерпим неудачу, все круги ада окажутся недостаточно глубокими, чтобы воздать нам по заслугам.

Туман еще был молочно-белым, но считанные минуты оставались до прихода сумерек, и он уже готовился к тому, чтобы примерить к себе все оттенки серого, от самого светлого до переходящего в черный.

— Значит, все сначала, — вздохнул Брайан.

— Что?

— Тащусь за тобой в те места, где к горлу приставляют монтировку, и приходится запрыгивать на стол.

Глава 62

«Будто десять тысяч людей шептались вдали».

Привалившись спиной к шершавому стволу сосны, Билли призывал море к молчанию, но море не уважило Билли.

Это чертова аналогия не просто изменила его восприятие шума прибоя, но и принялась убеждать, что эти десять тысяч людей шептали его имя.

Все любили Билли. Способность вызвать к себе теплые чувства он считал своим главным достоинством. Но десять тысяч людей, затаившихся в тумане, собравшихся на берегу, шептали его имя безо всякого дружелюбия. В их голосах слышалась злость, враждебность, нетерпение.

Он не знал, чего им так хочется, и отказывался думать об этом, потому что они были не людьми, черт бы их побрал, а волнами.

Что ему требовалось, так это найти другую аналогию, которая переключит его заклинивший мозг на более приятный образ.

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто…»

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто…»

Конденсирующийся туман смочил редеющие волосы, каплями собирался на лице. Всего лишь, конденсат — не холодный пот.

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто десять тысяч друзей Билли шептались о том, какой он славный парень».

Отвратительно. Возможно, у него и кризис среднего возраста, но он прежний Билли, крутой парень, забавный парень, парень, которому открылась истина истин: в жизни — всё прах, кроме твоего стремления заполучить то, что ты хочешь.

Он прочитал все великие романы о смерти, Но поминки по Финнегану»[199] перечитывал трижды, трижды, впитывал в себя все эти прекрасные, опаляющие идеи из тысяч, тысяч томов о смерти, а поскольку ты сам — это идеи, которые ты в себя впитал, тебя в каком-то смысле убило то, что ты читал, ты уже умер для любой истины, за исключением истины, утверждающей, что истин не существует. Умерев в этом смысле, ты избавляешься от страха смерти, избавляешься от любого страха, и ты, конечно же, не боишься прибоя, который звучит, будто десять тысяч людей шепчутся вдали!

Одной рукой Билли вытер влажное лицо.

Как рисунок собаки мог вызвать у человека кризис среднего возраста?

Он склонил голову, прислушался к шуму двигателя.

Подумал, что вроде бы слышит приближающийся «Экспедишн». Потом туман поглотил этот звук,

хотя нисколько не мешал Билли слышать прибой.

* * *

Никки зарычала. «Стоп», — приказала Эми, и Брайан нажал на педаль тормоза.

Еще более плотный, чем раньше, туман волнами скатывался с невидимого гребня, бесформенный, как сны, невесомый, как воздух, и при этом плотный, как алебастр, он давил на автомобиль, будто пытался расплющить его.

Здесь, в бесснежной белизне, скрывавшей все за пределами «Экспедишн», Эми Редуинг в полной мере ощутила, что главное — это вера и значит она так много, что опереться можно только на нее.

Никки вздохнула, и вздох этот отозвался в самой глубине души Эми, знак смирения перед могуществом судьбы.

— Сколько еще нам ехать? — спросила она.

— Чуть больше полумили.

— Она солгала. Мы близко.

— С чего ей лгать насчет этого?

— Понятия не имею. Но я знаю.

* * *

Билли вновь услышал шум двигателя, и на этот раз он не затих. Приглушаемый туманом, становился все громче и громче, пока не перекрыл гул накатывающих на берег волн.

И хотя фары не осветили гребень, внедорожник появился в каких-то десяти футах от него, словно привидение, корабль-призрак на колесах.

Удивляясь тому, что фары не включены, но радуясь наконец-то появившейся возможности взяться за дело, Билли выбежал из-под сосны.

Море прижимало туман к себе, прежде чем выбросить на берег, поэтому наружная галерея и фонарная комната маяка торчали из клубящейся белой массы, которая скрывала основание и большую часть башни. Сумерки только сгущались, так что галогеновый луч еще не зажегся.

Как и ожидалось, при виде маяка водитель «Экспедишн» резко нажал на педаль тормоза, и в тот же момент Билли подскочил ко внедорожнику и короткой очередью из «глока» разобрался с передним колесом со стороны водителя.

Он собирался наклониться, несколькими выстрелами под днищем пробить второе переднее колесо, а уж потом наставить «глок» на дверцу водителя с криком: «Опускай стекло!» Но после того как он прострелил первое колесо, все пошло не так.

* * *

Брайан медленно поднимался на холм, а Эми шагала следом, позади внедорожника, левой держась за ручку задней дверцы, чтобы не упасть, поскользнувшись на мокром асфальте, с пистолетом «СИГ П245» в правой.

Из багажного отделения через окошко в задней дверце на нее смотрела Никки.

По какой-то причине Эми подняла левую руку и прижала к стеклу перед мордой Никки, может, чтобы подбодрить собаку.

Ранее Эми дважды выглядывала из-за «Экспедишн», но видела только клубящийся туман.

Передние огни были выключены, не горели и задние, так что увидеть ее не представлялось возможным.

Она не смогла ясно и понятно объяснить Брайану смысл такой тактики, но не сомневалась в том, что все делает правильно.

Поняла, что внедорожник поднялся на гребень, почувствовав, как передняя часть «Экспедишн» качнулась вниз.

А мгновением позже, когда на гребень поднялись и задние колеса внедорожника, вспыхнули тормозные огни, и Эми тут же сместилась к водительской стороне.

Увидела фигуру, бегущую сквозь туман в каких-то двенадцати футах от нее, увидела дульные вспышки, услышала грохот выстрелов, звуки лопнувшей шины, рикошета пуль от металла.

Ее сердце заколотилось о ребра при мысли о том, что Брайан ранен или убит.

Стрелок, который стоял боком к Эми, начал поворачиваться к ней, но она уже держала пистолет двумя руками.

При самозащите и защите безвинных трусость — единственный грех.

Она боялась, конечно, боялась, но прицелилась и дважды выстрелила, а когда незнакомца качнуло, словно пули попали в цель, выстрелила еще дважды, приближаясь к нему.

Вспыхнули фары, водительская дверца распахнулась.

Брайан выпрыгнул из кабины, не призрак в тумане, живой и здоровый, его учащенное дыхание отгоняло туман от лица.

На земле лежал мужчина, застреленный стрелок, с лицом любимого доброго дядюшки, с широко раскрытыми глазами. Кровь текла из живота, из ноздрей.

Он моргнул, глянул на Эми.

— Ты меня знаешь? Я — Леопольд Блум[200], я — Уоллес Стивенс[201]. Меня зовут Грегор Замза[202], — на том он и закрыл глаза.

Когда ты убиваешь человека, даже если поступаешь правильно, твое внимание остается прикованным к нему, вот и Эми не могла оторвать глаз от Билли, так что Брайану пришлось позвать ее дважды, прежде чем она подняла голову и увидела маяк.

В Коннектикуте маяк построили из известняка, этот был из кирпича, там по периметру верхней галереи проходило железное, кованое ограждение, здесь — деревянное.

Но ни материалы, ни архитектурные особенности, ни три тысячи миль расстояния не имели значения. Потому что маяк являл собой символ убийства, символ жажды убийства, символ измены и лжи.

Их ждал Майкл. Каким-то образом ему удалось выйти на нее, через нее — на Брайана, через Брайана — на Ванессу.

Эми не знала, как он смог это сделать, не знала, почему продолжил поиски после того, как нашел ее, но не сомневалась: сегодня он решил закончить начатое той ночью. Но теперь она стала другой женщиной, теперь ей дали шанс спасти невинную душу, при условии, что она проявит мудрость, смелость и решительность. И даже если она при этом умрет, такая смерть наверняка стала бы искуплением грехов.

— Возьми Никки, — приказала она, повернулась, увидела, что собака перебирается через консоль на водительское сиденье. Через несколько мгновений она уже выпрыгнула из «Экспедишн», замерла рядом с Эми.

Где-то внизу, скрытый туманом, находился дом смотрителя, судя по расположению маяка, в каких-то двухстах ярдах от них. Вроде бы в тумане различался конек крыши, но она могла и ошибаться.

Майкл мог быть в доме. Или где угодно. Если он ждал, что их приведут к нему, взятых на мушку, то выстрелы из двух различных пистолетов, скорее всего, подсказали ему, что первоначальный план провалился.

Брайан поднял оружие убитого.

Где-то в тумане затаился Майкл.

— Придержи Никки, — сказала Эми.

Сунулась в кабину. Переставила ручку автоматической коробки передач с нейтрального положения на движение вперед.

Брайан двигатель не выключал, но поставил внедорожник на ручной тормоз. Эми опустила ручку и отпрыгнула в сторону, когда автомобиль покатился вниз.

— Чтобы его отвлечь, — пояснила она.

Пробитая покрышка прилипала к асфальту, но склон был достаточно крутым, чтобы внедорожник не остановился. Он даже набирал скорость, правда, его чуть потянуло влево, ошметки резины летели в разные стороны, и скоро оголившаяся ступица переднего колеса со стороны водителя заскрежетала по земле.

Туман сначала толстыми языками лизнул «Экспедишн», потом полностью проглотил. Какое-то время в тумане еще светились задние фонари. Доносящийся треск говорил о том, что внедорожник сметает препятствия, попадавшиеся на пути.

— Если он придет, то придет сюда, — продолжила Эми.

И Никки словно поняла, повела их через дорогу, к склону, расположенному к северу от нее, в деревья и туман.

Глава 63

Ожидая стрельбы, которая станет сигналом, что игра началась, Майкл стоит у открытой двери на кухню. Туман мимо него заползает в дом.

Он не составил компанию Билли по двум причинам. Во-первых, в такого рода делах Билли — лучший из всех, с кем ему доводилось сталкиваться. Билли — машина. Вечный двигатель, в котором отсутствует трение, безупречно выполняющий возложенные на него функции.

Вдобавок Билли жесток, бьет сразу и наверняка, напрочь лишен угрызений совести, не отступается от принятого решения. А кроме того, в отличие от большинства других людей с такими качествами, обладает высоким интеллектом и находится в здравом уме.

Билли — бриллиант, сокровище, он — незаменим. Харроу сожалеет, что его придется убить.

Вторая причина, по которой Харроу решил не входить в игру на первом этапе, состоит в том, что на вечер у него написана целая программа. Он шлифовал ее не один месяц. Вот он и хочет в полной мере насладиться задуманным шоу.

Он предпочитает отложить свое появление на сцене, позволить Эми час или больше дожидаться момента встречи, чтобы эмоционально раздавить ее, привести в состояние ужаса.

Харроу собирается увидеть бывшую жену, когда она будет доведена до состояния сидящей в клетке суки на одной из щенячьих ферм, против которых она так долго боролась. А потом ей предстоит узнать, что есть ужасы и пострашнее.

Под дулом пистолета она и архитектор разденутся. Их прикуют к стульям.

Потом Билли уйдет, а Харроу станет слушать из соседней комнаты, как Лунная девушка ломает волю Эми.

Он войдет, когда его бывшая жена уже будет безудержно рыдать, и первым делом позаботится о том, чтобы она не смогла закрыть глаза.

Он хочет, чтобы она видела, что Лунная девушка будет делать с Брайаном. Отцу уродины в этот вечер предстояло стать евнухом.

В эту ночь он совершит все грехи, какие только существуют на белом свете.

Харриет Уивер гордилась бы им. Она была его няней, с колыбели учила мальчика, что ценности, которые исповедовали в его семье, ложные, что мир куда лучше подходит для грешников, чем для смиренных душ. С самого раннего детства они с няней делились всеми секретами.

Выполняя инструкции Харриет, он вел себя неадекватно, и ей не составило труда убедить семью, что учиться мальчик должен дома, под ее руководством, потому что он вел себя гораздо лучше, когда все время проводил с ней. Она ненавидела Коглендов и им подобных, и правота была на ее стороне, потому что, в конце концов, он тоже их возненавидел.

Наступающий туман несет с собой холодный, солоноватый запах моря. Запах этот бодрит Харроу, запах и предвкушение развязки.

При звуках первой очереди из «глока» он переступает порог, выходит из дома на выложенную кирпичом площадку, замирает в ожидании.

Ответная стрельба, уже из другого оружия, удивляет его, но не вселяет разочарования.

Он замирает, прислушиваясь. Может быть, Билли ринулся на них с пистолетом в каждой руке, как в старых вестернах. Билли не чужд театральных эффектов.

Проходит полминуты, минута, стрельбы больше нет, судя по всему, версия с двумя пистолетами верна.

Потом шум двигателя приблизился, словно Билли повез их вниз, хотя получил инструкции привести их пешком, скованных наручниками. Но с шумом двигателя до него доносятся и другие звуки: пронзительный скрежет металла об асфальт, какие-то удары, указывающие на то, что автомобиль потерял управление.

Харроу ретируется с площадки в распахнутую дверь кухни.

Объявляя о своем прибытии светом фар, «Экспедишн» катится сквозь туман, через угол площадки, вымощенной кирпичом, через камни к овальному дворику.

Проезжает близко от двери на кухню, с включенной лампочкой под потолком, поэтому Харроу видит, что за рулем никого нет.

Овальный дворик закрыт туманом, и когда он слышит, что «Экспедишн» резко, с ударом, останавливается, ему понятно, что внедорожник врезался в громадную сосну.

Он уходит на кухню, оставляя дверь открытой.

Лунная девушка раскладывала на столе хирургические инструменты. Донесшийся снаружи удар заставил ее прервать свое занятие.

— Проблема, — говорит он.

— Берегись собаки.

— Это ты боишься ее.

— Я не боюсь. Меня эта тварь учуять не сможет.

Харроу не понимает, о чем она толкует.

— Я просто хочу, чтобы собака умерла, — добавляет Лунная девушка.

— Знаю, что хочешь.

Она смотрит на него.

У Харроу такие же глаза, только серые, а не бутылочно-зеленые.

— Эми и Брайан, вероятно, мертвы, — сообщает он.

— Билли? Почему?

— Чуть раньше у нас был такой странный разговор.

Она ждет.

— Вроде бы он меня проверял.

— Так можно и подписать себе смертный приговор.

— Он в курсе всего. Не следовало мне полагаться только на него.

— Значит, все закончилось?

— Билли понял, что ему не жить, поскольку он — единственная ниточка между мной и Эми. Вот и убивает их, чтобы сказать мне, что на меня зла не держит, но и вниз не придет.

— Ты его найдешь.

— Он собирается «в отпуск». Сие означает новые имя и фамилию, новую внешность, и он знает, что для этого нужно.

— Они легко отделались.

— Я проверю «Экспедишн». Может, они не лежат мертвыми на полу. Может, он их только ранил, чтобы мы могли довести дело до конца.

— Меня тошнит от этого места.

— Мы уедем в пустыню.

— Я ненавижу чаек и сырость.

— Пустыня тебе понравится.

— Только не с Пигги.

Ее изящные пальцы скользят по сверкающей стали, она никак не может решить, какому скальпелю отдать предпочтение.

— Хочешь покончить с ней сегодня? — спрашивает он.

Она кивает.

— Сегодня.

— Как?

— Чтобы эта маленькая уродина помучилась. Действительно, помучилась.

Она уходит из кухни без скальпеля.

Глава 64

Дневной свет начинал меркнуть, туман засеребрился.

Пройдя двадцать ярдов на север, держась рядом друг с другом, Эми и Брайан последовали за Никки вниз по склону, шестьдесят или восемьдесят футов лавировали между деревьев, потом вышли на открытое место.

Впереди увидели в тумане дверной проем, смутно очерченный светом, падающим из комнаты за дверью.

В проеме возник женский силуэт. Женщина что-то несла, повернула на запад, исчезла в сумраке и тумане.

— Ванесса, — прошептал Брайан.

Небо достаточно потемнело, чтобы сработала автоматическая программа включения маяка. Фонарная комната на его вершине осветилась тысячей ватт галогенового блеска. Свет, отражаемый призматическими кольцами линз Френеля, усиливался, концентрировался и мощным лучом летел над Тихим океаном.

Эми вдруг перенеслась в прошлое, на другое побережье, где луч этот являл собой косу смерти. Перед мысленным взором на мгновение возникла Никки, убитая рукой отца.

Ее сердце, ранее такое спокойное, остававшееся спокойным, даже когда она убивала стрелка, теперь заколотилось, кровь зашумела в ушах, и ей пришлось сглотнуть, чтобы вернуть слух.

— Подожди, — попытался остановить ее Брайан, но она побежала к освещенному дверному проему, который начал тускнеть во все сгущающемся и темнеющем тумане.

Высоко над их головами яркий луч бежал и бежал по кругу. Словно пульсировал, переходя от одного сегмента к следующему.

Туман, казалось, состоял из миллиона линз, миллиарда призм, он улавливал малую долю яркости бегущего луча и растаскивал по всей ночи. В темноте, идущей следом за каждым световым импульсом, возникали тени, преследующие призраки света, которые, в свою очередь, гнались за тенями.

Эми никогда прежде не сталкивалась с таким феноменом и полагала, что причину надо искать в линзах Френеля, в особенностях местности и уникальных свойствах здешнего тумана.

На периферии поля зрения фигуры прыгали, взлетали, падали. Тени формировались благодаря движению луча, их не отбрасывали находящиеся на земле предметы, хотя под прикрытием этих теней к ней мог подбираться кто-то очень и очень злобный.

Тени мелькали и у нее перед глазами, иной раз поднимались с земли. Словно темные чайки.

К тому времени, когда они добрались до дома с открытой дверью, от мелькания света и тени у Эми закружилась голова, и на последних шагах ее потянуло в сторону. Так что она врезалась плечом в стену.

Никки следовала за ней по пятам, Брайан держался чуть сзади. Собака первой прошла вдоль стены к дверному проему, вошла в свет.

Доверяя собачьему нюху, Эми решительно последовала за ретривером и очутилась на пороге гаража. Вроде бы внутри никого не было.

— Она может вернуться, — прошептал Брайан.

— Тогда убей ее.

Эми двинулась на запад, в том направлении, куда ушла женщина, но Брайан схватил ее за руку. Он пытался удержать ее от опрометчивых поступков, напомнить о том, что она может нарваться на пулю, а то и на очередь.

Эми не хотела терять времени, но вместо того чтобы вырвать руку, повернулась к Брайану, наклонилась к нему и яростно прошептала:

— Они убивают Надежду.

И по голосу ясно чувствовалось — это не предположение. Эми знала, о чем говорит, и сведения эти поступили к ней из тех далеких мест, откуда пришла новая Никки.

И действительно, собака ушла на запад, скрылась в тумане, так что теперь Эми и Брайан вместе бросились вслед.

* * *

Осторожно, чтобы не поскользнуться и обо что-нибудь не удариться, Харроу с фонарем (в рукоятке восемь батареек, стекло диаметром в пять дюймов) подходит к овальному дворику в поисках «Экспедишн».

Он давно привык к танцующим фигурам, которые создает движущийся луч света в густом тумане. Собственно, они ему уже поднадоели. Он тоже готов к переезду в пустыню.

Внедорожник врезался в сосну, ободрал кору на большом участке ствола. Проехал дальше и теперь застыл на камнях за травой, сидит днищем на гранитном выступе.

Каким-то образом его развернуло, скорее всего, после столкновения с деревом, и теперь передним бампером он смотрит на материк. Фары разбиты,

одна дверца распахнута.

* * *

Гараж не примыкал к дому, но оба здания располагались в непосредственной близости. Обогнув угол, Эми увидела освещенные окна дома: ставни открыты, занавески только частично задернуты.

Собака вела их вдоль стены дома, остановилась на углу, принюхиваясь, пошла дальше.

В доме, как и в гараже, дверь была нараспашку, клубы холодного тумана закатывались в теплую комнату.

На другом побережье, в другом году, Эми преследовала Майкла, выбежавшего из дома в ночь. Теперь ситуация изменилась в худшую сторону: ей предстояло войти в дом, ограниченное пространство со многими углами и закрытыми дверьми в комнаты, незнакомый для нее дом, который Майкл знал как свои пять пальцев.

Но Никки уже переступила порог, им оставалось только последовать за ней, как выяснилось, на кухню.

Полированная сталь блестела на столе. Скальпели, другие хирургические инструменты, такие острые, что, казалось, резали яркий флуоресцентный свет, который падал на них.

За открытой дверью ступени вели вверх, к лестничной площадке. Второй пролет располагался под углом, невидимый снизу. Никки поначалу заинтересовалась ступенями, потом интерес разом пропал.

Одна закрытая дверь вела, скорее всего, в кладовую. Ванесса и Майкл не стали бы прятаться в кладовой. Были слишком смелыми, чтобы вообще прятаться.

Проникающий на кухню туман холодил Эми шею, нагонял страх, но никто не вошел следом из ночи.

Открытая дверь, за ней коридор. Этот маршрут Никки понравился.

Брайан знаком предложил Эми идти первой. Хотел замыкать колонну.

Арка слева. Жилая комната. Арка справа. Кабинет.

Каждая пустая комната говорила о том, что в следующей кто-то может быть..

Она держала пистолет обеими руками, но мушка прыгала вверх-вниз. Эми понимала, что должна взять нервы под контроль. Держать пистолет крепче и ниже. Отдача заставила бы его подпрыгнуть. Стрелять следовало в голову, не поверх голов.

Закрытая дверь справа, две — слева. Они могли ворваться в комнаты за дверьми, словно киношные копы, быстро отступая в сторону после пересечения порога. Хотя, возможно, так поступали только в кино, и настоящий коп рассмеялся бы, глядя на такие маневры.

Никки даже не повернула голову, чтобы взглянуть на закрытые двери, и Эми, пусть нервничая, прошла мимо, оставив их за спиной, доверяя собаке.

Холл впереди. Лестница справа. Парадная дверь, с длинными узкими окнами по бокам, туман, подсвеченный стробоскопом-маяком за стеклом.

Слева еще одна дверь, приоткрытая. Рядом с ней на полу красная пластиковая канистра с надписью «БЕНЗИН».

Никки обнюхала зазор между дверью и косяком. Сунула голову в щель, раскрыла дверь, надавив телом, исчезла за ней.

Эми увидела маленькую комнату, освещенную лампой на столе и ночником на прикроватной тумбочке.

Девочка в сером спортивном костюме стояла на коленях на кресле, отвернувшись от двери. Надежда. Наверняка Надежда.

Она говорила, слова чуть наползали друг на друга. Говорила быстро, очень испуганная.

Никки стояла в отдалении, словно не хотела вмешиваться.

Эми знаком предложила Брайану войти в комнату первым. Закрыла дверь за собой, отошла в сторону. Встала так, чтобы видеть и девочку и прикрывать единственный вход в комнату.

— Ты меня застукала, мне все равно, мне все равно, — говорила девочка. — Я должна высказать, что в моем сердце, это лучшее, что человек может сделать, высказать, что в его сердце. Ты можешь вновь прижечь мои ноги, мне все равно, мне все равно. Я собираюсь сказать, что в моем сердце.

Брайан опустился рядом с ней на колени.

Девочка подняла голову в удивлении. Она не заметила, как эти двое вошли. Она говорила с кем-то еще.

Кто-то только что вышел из комнаты… чтобы очень скоро вернуться.

Глава 65

Харроу быстро убеждается в том, что ни его бывшей жены, ни архитектора во внедорожнике нет, ни мертвых, ни раненых.

Задние колеса «Экспедишн» висят над обрывом, задняя дверца распахнута.

Он предполагает, что тела лежали в багажном отделении, а потом, после удара, когда автомобиль развернуло, их выбросило. В этом случае они должны лежать внизу, на берегу.

Старые бетонные ступени со ржавыми перилами ведут к океану. По ним он может спуститься на берег.

Ему, само собой, не хочется, но, если тела лежат на берегу, он должен в этом убедиться. Еще до утра прилив может подхватить их и унести в море, чтобы выбросить на берег где-то еще.

Полиция знает все о здешних течениях и карте приливов. Найдя труп и определив, сколько времени он провел в воде, они могут очень точно рассчитать место, где его бросили в океан.

* * *

Руки стоящей на коленях девочки сцеплены, пальцы обмотаны серебряной цепочкой, между ладонями, скорее всего, прячет медальон.

Она прекрасна, как и была для него прекрасной, когда он увидел ее младенцем. Ликов красоты больше, чем песчинок на пляже, и это красота невинности, человечности, доброты.

Ее синие, того же оттенка, что и у Брайана, глаза, такие же чистые, широко раскрылись от изумления, но тут же девочка смутилась и опустила голову.

Брайану хотелось коснуться рукой ее лица, поднять за подбородок, чтобы вновь встретиться с ней взглядом, хотелось накрыть рукой ее руки.

Но она могла понять, кто он, могла отпрянуть при прикосновении, могла спросить, где он был все эти годы. И страх быть отвергнутым не позволил ему протянуть к ней руку.

— Надо уходить, — прошептала Эми.

— Дорогая, ты знаешь, кто я? — мягко спросил Брайан.

Девочка, не поднимая на него глаз, кивнула.

— Ты пойдешь со мной?

— У матери нож.

— Я ее не боюсь.

— Она как-нибудь убьет тебя.

Его озарило.

— Наша боевая собака ей не позволит, — и он указал на Никки.

Проследив за его рукой, девочка впервые увидела золотистого ретривера. Лицо ее просветлело, глаза тоже.

— Собачка.

Посчитав последнее за приглашение, Никки подошла к девочке, мотающийся из стороны в сторону хвост символизировал радость от обретения новой подруги, и Надежда тут же обняла собаку за шею, демонстрируя абсолютное доверие.

Брайан посмотрел на Эми, и она подозвала его к себе.

* * *

Эми тревожилась, что они не смогут уехать, даже если найдут ключи от автомобилей Майкла. Их могли подстрелить при выезде из гаража.

В любой момент они могли нос к носу столкнуться с Майклом или Ванессой. Они находились в доме уже три минуты. Слишком долго.

— Мы не можем искать их с Надеждой. Собака убережет ее от опасности.

Она увидела душевную боль в его глазах, когда он ответил:

— Это разумно, если ты права… насчет Никки.

— Моя дочь уведет твою в безопасное место. — Когда Надежда гладила Никки, они увидели висевший на цепочке медальон. — Посмотри.

Серебряное слово потрясло Брайана.

— Верь в то, что знаешь, — прошептала Эми.

Присела на корточки, обняла Надежду, для которой ласка явно была в диковинку.

— Милая, сейчас ты выйдешь из дома с Никки. Держись за ее ошейник. Оставайся рядом. С ней ты будешь в безопасности. Не бойся.

Надежда улыбнулась собаке.

— Я не боюсь. Она — Вечно блестящая штучка.

— Да, милая, — Эми коротко глянула на Брайана. — Так оно и есть.

Холл пустовал. Они подошли в парадной двери. Открыли. В дом ворвался туман, и Надежда ушла в сопровождении Никки.

Собака на мгновение задержалась на пороге, принюхиваясь, потом решительно увела девочку в

заполненную туманом ночь.

* * *

Харроу внизу обыскивает песок, туман, прибой в поисках тел, потом вдруг осознает, что не увидел в «Экспедишн» крови.

Чувствует себя обманутым, не только теми, на кого охотился, но и собственными ожиданиями.

Однажды Эми повезло, в Коннектикуте, но она дичь — не охотница, так же, как и архитектор. Харроу оскорблен в лучших чувствах, понимая, что она сумела взять верх над такой великолепной машиной убийств, как Билли.

Он спешит к лестнице, торопливо поднимается по бетонным ступеням, держась рукой за ржавый поручень.

Насчет Лунной девушки он не волнуется, боится упустить то, что она с ними сделает, если найдет в его отсутствие.

* * *

Ванесса поймала маленькую уродину, что-то бормочущую над медальоном «НАДЕЖДА», словно это был ноготь самого Господа Бога, аллилуйя, понюхайте, чем пахнет оставшаяся под ним грязь!

Она всегда думала, что маленькую уродину, когда придет время, будет ждать долгая, медленная смерть. Думала, что сможет промучить ее пару дней, а уж потом сжечь.

Теперь она хочет просто покончить с маленькой уродиной. Сегодня. Сейчас.

Для третьего акта у нее есть галлон бензина.

Во втором акте придется разве что избить ее. Если не считать прижигания подошв, она не трогала эту маленькую тварь. Приходилось соблюдать осторожность со всеми этими мерзавцами, которые, увидев у ребенка синяк, со всех ног бегут в социальные службы, заботящиеся о детях. Ей очень хочется ударить засранку. Она не била ее долгие годы.

Первым актом Лунная девушка запланировала псевдоутопление в большой ванне наверху. Связать ее, с головой погрузить в воду, посмотреть, как долго она сможет задерживать дыхание. Если этот метод годился для того, чтобы получить нужные ответы у террористов, он годился и для Пигги, которая вообще не могла дать никаких ответов.

Ванесса только что закончила наполнять ванну холодной водой. Выбрала и отложила несколько шарфов, которые более не могли ей понадобиться, чтобы связать маленькую уродину.

Она потратила на все это десять лет. Десять лет! И не получила того удовлетворения, на которое рассчитывала.

Это так трудно — получить в реальном мире удовольствие, каким его рисует твое воображение. Реальный мир всегда ее подводил. Она только и стремилась к тому, чтобы получать удовольствие, но желаемого результата никогда не добивалась.

Может, в пустыне ей повезет больше. Она любит жару пустыни, голые пространства, пустоту.

На океанском берегу слишком богатая природа. Ей нужны песок, жара, белое небо и тишина.

Она купила книгу «Мир без нас»[203], хочет прочитать ее в пустыне, там, где никого нет, только она и Харроу, возможно, и без него.

Смерть — единственное, что удовлетворяет. Единственное, что несет в себе завершенность. Смерть не обманывает, не подводит.

Она спускается вниз и уже собирается ступить на лестничную площадку, когда слышит доносящийся из холла шепот. Останавливается, прижимается спиной к стене, осторожно выглядывает из-за угла.

Видит Пигги, выходящую за дверь с собакой. И что все это, черт побери, значит?

Эми Редуинг смотрит девочке вслед, потом закрывает дверь, поворачивается к Брайану.

Ванесса подается назад, из опасения, что они посмотрят на лестницу и увидят ее. Слышит отдельные слова их короткого разговора: «обыскать… кухня… черная лестница».

Ванесса поднимается на второй этаж, бежит по коридору, легко, неслышно, как и всегда. Спускается по черной лестнице.

У них пистолеты, у нее — только нож, которым она собиралась попугать Пигги, нож старины Медведя. Ее не волнует, что нож пистолету не чета. Ее не волнует даже смерть. Но она не умрет, именно потому, что на смерть ей наплевать. Ты колеблешься, если боишься умереть. А пока ты колеблешься, Ванесса успеет тебя зарезать.

Редуинг и Брайан хотят жить. Они дадут слабину, а в такой ситуации нож эффективнее пули.

Ванесса просто счастлива. Она так давно хотела его убить.

Она сбегает со ступеней. Пересекает кухню, в открытой двери которой клубится туман, бежит к кладовой, но открывает дверь маленького, узкого чулана. В чулане только тряпка, ни ведра, ни швабры, и Ванессе с трудом, но хватает места, чтобы втиснуться в него и закрыть дверь. Она словно стоит в гробу.

* * *

Проходя по коридору, Эми и Брайан обыскивают комнаты, которые миновали, следуя за Никки. Как выяснилось, собака поступила мудро, нисколько ими не заинтересовавшись: там они никого не нашли.

На кухне кладовая тоже едва ли могла служить укрытием для кого-то из сладкой парочки, но Эми рывком открыла дверь, тогда как Брайан прикрывал ее.

Заскрипели петли двери в кладовую, одновременно заскрипели петли другой двери, Эми начала поворачиваться, но нож вонзился ей в спину, вонзился глубоко, из Эми разом вышел воздух и силы.

* * *

Эми вскрикнула, Брайан повернулся и увидел позади нее Ванессу. Лицо Эми стало бледным, как белки глаз.

Сердце забилось громче цоканья копыт лошадей, скачущих по каменной мостовой, но он не выстрелил, потому что Эми закрывала собой Ванессу.

Тут же краем глаза уловил движение, увидел мужчину, несомненно Майкла, который входил в распахнутую дверь с пистолетом в руке.

Брайан не очень-то знал, как управляться с «глоком», но не стал ждать, пока выстрелят в него. Он держал в руках пистолет-пулемет, вот и выпустил очередь из пяти или шести патронов.

Майкл упал, может, и не потому, что пули попали в него, может, в поисках укрытия, Брайан тут же повернулся к Ванессе, увидел, что она ударила Эми второй раз, а потом Ванесса удивила его, оттолкнув от себя Эми, и удивила вторично, направившись к нему через падающую на пол Эми. Уже переступила через нее, чтобы полоснуть его окровавленным ножом по лицу, но он успел нажать на спусковой крючок, вогнал в нее все оставшиеся пули, и Ванессу отбросило далеко назад.

Дрожа от ужаса, Брайан отшвырнул «глок», упал на колени рядом с Эми, лицо которой из белого стало бледно-серым, взял ее пистолет.

Между ножками стола он видел Майкла, лежащего на полу в крови. Но дрожащая рука держала пистолет, нацеленный на Брайана, и Майклу хватило сил, чтобы нажать на спусковой крючок.

Пуля попала Брайану в живот, сбила с колен, он повалился на пол рядом с Эми, его левая рука накрыла ее правую ладонь.

Если уж ему предстояло умереть, он хотел сжать ее руку, но сил у него не было, да и у нее тоже.

Боль жгла, как раскаленное железо, перед глазами все расплывалось, но он увидел Надежду, появившуюся в дверях, пытающуюся устоять на ногах, тогда как Никки изо всех сил, как десяток ездовых собак, тащила ее за собой. В этот момент, уже начав слепнуть, в странной эйфории, вызванной огромной потерей крови, Брайан увидел, как Никки летит через стол, к ним, и Надежда тоже летит, держась одной рукой за ошейник.

Глава 66

Эми и Брайан согласились с тем, что они не созданы для убийства людей. Такое просто не для них.

Они сожалели даже о том, что пришлось убить такого социопата, как Филип Марлоу[204]. Выяснилось, что именно такие имя и фамилию дали при рождении Билли Пилгриму[205]. Он никогда ими не пользовался: ненавидел все то, что они собой символизировали.

Их сожаление не переросло в угрызения совести. Но когда они думали о том, что пришлось убить Билли, Майкла и Ванессу, в животе начинало жечь, хотя обычно помогали и «Алка-Зельтцер», и «Ролайд-Софтчус»[206].

Они более не выражали скептицизм в вопросах, касающихся религии. Впрочем, Эми всегда верила в Бога, пусть ранее подвергала сомнению правдоподобность историй о телефонных звонках умерших монахинь.

Брайан прошел больший путь, чем она. Теперь он признает, что далеко не все слои мира открыты нам, и точно знает, что видел в глазах Никки сияние божественного существа, возможно, ангела или невинной души убитой дочери Эми, которая получила возможность вернуться на короткий срок для достижения конкретной цели.

И он точно знает, что звук, который услышал в своей квартире, раз за разом рисуя глаза Никки, издавали огромные крылья, а это говорит в пользу ангела. Эми исходит из того, что распределение работ и продвижение по карьерной лестнице в небесных сферах человеку неведомо, а потому есть все основания предполагать, что вселившееся в Никки существо — ее безвременно ушедшая дочь и одновременно ангел. Точнее, дочь, ставшая ангелом.

Знают Эми и Брайан и кое-что еще. Их обоих смертельно ранили на кухне в домике смотрителя маяка. В этом у них нет ни малейших сомнений, однако они не только живы, но и на телах нет шрамов.

Судя по рассказу Надежды (а она не лжет), Никки затащила ее на кухню, а потом перелетела с нею через стол. Надежда достаточно часто видела мертвецов, но ни разу не летала на собаке. Она отпустила ошейник, плюхнулась на задницу и сказала: «Ох!»

Никки накрыла раненых Эми и Брайана, словно пушистое одеяло. С их лиц ушла бледность, глаза раскрылись, с кожи исчезли пятнышки, никак не связанные с пулевыми и ножевыми ранами. Щеки и подбородок Брайана очистились от щетины, Эми вспомнила, куда положила рецепт ирисок, утерянный годом раньше. Брайан с удивлением обнаружил, что у него вновь выросли зубы мудрости, которые он давным-давно выдрал. Кровь с их одежды и пола куда-то подевалась.

Надежда также говорит, что Никки в первые несколько минут излечения лизала обоим лица, и этим объясняется первая жалоба Брайана после воскрешения: на губах появился какой-то странный привкус.

Ни Эми, ни Брайан не сомневаются, что, помимо физического, имело место психологическое и эмоциональное излечение, потому что в свете случившегося они очень уж быстро обрели душевный покой. Вероятно, не осталась без помощи и Надежда, на которой словно и не отразились десять лет «забот» матери.

Надежда научилась читать и писать на уровне седьмого класса. Она уже много месяцев не называла себя тупой. Ей пришлось бы отдавать десять центов карманных денег всякий раз, когда это слово срывалось бы с ее губ.

Помимо случившихся с ними мелких сверхъестественных событий, вроде карандаша, который оказывался в руке после того, как ты точно его куда-то положил (они до какой-то степени объясняются психологией или наукой), Эми и Брайан стали свидетелями настоящего чуда и теперь знают о бесконечной загадочности нашего мира. Но знания эти нисколько не помогают им в решении каждодневных бытовых проблем. Возможно, увидеть невидимое и в соответствии с этим изменить свою жизнь под силу только будущим святым или тихим сумасшедшим. Ха-ха.

Фред, Этель и Никки продолжают жить у Эми и Брайана. Они все счастливы. Через три дня после тех сентябрьских событий крылатая Никки, вселившаяся в пушистую Никки, отправилась туда, где теперь ее вечный дом. После долгого прощания на диване она сообщила о своем отлете радостным хлопаньем крыльев, от которого сотряслись стены бунгало. И теперь Никки, купленная за две тысячи долларов (удачная сделка) у пьяного семейного хулигана, всего лишь хорошая собака, ничего больше, хотя мало что может быть лучше хорошей собаки.

Слепая «дочка» Милли и Барри Паккардов, Дейзи, прозрела через день после визита Никки, но трехлапый Мортимер четвертую лапу не отрастил. Так и бегает на трех.

«Золотое сердце» процветает. Некий Джорджи Джоббс (не родственник Стива Джобса) завещал все свое состояние (очень даже немалое, пусть и нажитое непонятно как) «Золотому сердцу». После выплаты всех налогов и улаживания формальностей организация получила миллион двести шестьдесят тысяч долларов. Никто и не знал, что этот мужчина обожал золотистых ретриверов. И только из завещания выяснилось, что единственным существом в жизни, которое он любил, был золотистый ретривер Харли. Так что голубая мечта Эми о создании центра для золотистых ретриверов теперь может реализоваться.

Слишком многих собак по-прежнему избивают и бросают, и люди продолжают убивать друг друга за деньги, из зависти и без всякой на то причины. Плохие люди добиваются успеха, хорошие терпят неудачу, но это не конец истории. Случаются чудеса, которых никто не видит, среди нас ходят герои, которых мы не узнаем, люди живут в одиночестве, не в силах поверить, что их любят, и да, Эми и Брайан поженились…



Загрузка...