Избранные произведения. V том

Глава 1

Год, в котором произошли эти события, значения не имеет. И где это случилось, тоже. Время — всегда, место — везде.

Внезапно в полдень, через шесть дней после убийств, птицы полетели к деревьям и насиженным гнездам. Их крылья рассекали воздух, словно мечи, а их уже настигал ливень. Так что вторая половина дня выдалась сумеречной и залитой водой.

Больница штата стояла на холме, ее силуэт прочерчивался на фоне серого и мокрого неба. Свет сентябрьского дня растворялся в струях дождя.

Ряд восьмидесятифутовых пурпурных буков разделял въездную и выездную полосы движения. Ветви висели над автомобилем и собирали капли, чтобы потоком сбросить их на ветровое стекло.

Дворники двигались медленно и тяжело, в том же ритме билось и сердце Джона Кальвино. Он не включал радио. Тишину нарушали только шум двигателя, дворников, дождя, шуршание шин по влажной мостовой и не уходящие из памяти крики умирающих женщин.

У главного входа он, нарушая действующие правила, припарковался под козырьком. Над приборным щитком приставил к ветровому стеклу табличку с надписью «ПОЛИЦИЯ».

Джон Кальвино служил детективом в отделе расследования убийств, но этот автомобиль принадлежал ему, а не полицейскому управлению. Использование таблички в свободное от работы время определенно являлось пусть и незначительным, но нарушением действующих инструкций. Но его совесть отрастила слишком толстую кожу, спасибо куда более серьезным проступкам, которые ему доводилось совершать, чтобы обращать внимание на неподобающее использование полицейских привилегий.

В вестибюле за регистрационной стойкой сидела стройная женщина с коротко стриженными черными волосами. От нее пахло табачным дымом: сигареты в перерыве на ленч помогали унять аппетит. Рот суровостью не уступал пасти игуаны.

Взглянув на полицейское удостоверение Джона и выслушав его просьбу, она воспользовалась аппаратом внутренней связи, чтобы вызвать сопровождающего. Зажав ручку в тонких пальцах — белые костяшки, казалось, высекли из мрамора, — она записала в регистрационную книгу его имя, фамилию и идентификационный номер.

Надеясь услышать что-нибудь интересное, она хотела поговорить с ним о Билли Лукасе.

Но Джон отошел к окну. Уставился на дождь, не видя его.

Несколько минут спустя в сопровождении массивного санитара, которого звали Коулман Хейнс, детектив поднимался на верхний этаж больницы. Хейнс так плотно заполнял собой кабину, что казался быком, загнанным в узкое стойло и ждущим, когда же откроется дверь на арену родео. Темная кожа лица чуть поблескивала, и на контрасте белая униформа слепила глаза.

Они говорили об аномальной погоде: дождь, чуть ли не зимний холод, хотя календарное лето только-только закончилось. Ни убийства, ни безумия они не касались.

Говорил главным образом Джон. Санитар флегматично слушал, лишь иногда односложно отвечал.

Двери кабины открывались в холл. За столом сидел розоволицый охранник, читал какой-то журнал.

— Оружие у вас есть? — спросил он.

— Табельный пистолет.

— Вы должны сдать его мне.

Джон достал пистолет из плечевой кобуры, передал охраннику.

На столе стояла сенсорная панель управления «Крестрон». Когда охранник нажал на соответствующую иконку, электронный замок открыл дверь по его левую руку.

Коулман Хейнс первым вошел во вроде бы обычный больничный коридор: серые виниловые плиты пола под ногами, светло-синие стены, белые потолки с флуоресцентными панелями.

— Его со временем переведут на открытый этаж или он всегда будет содержаться с соблюдением таких мер безопасности? — спросил Джон.

— Я бы навсегда оставил его здесь, — ответил Коулман. — Но решать врачам.

Хейнс перепоясывал ремень, к которому крепились маленький баллончик с «Мейсом», «Тазер», пластиковые наручники и рация.

Все двери были закрыты. На каждой крепился пульт управления электронным замком, с которым соседствовал глазок.

— Глазки двухслойные, — пояснил Хейнс, заметив интерес Джона. — Внутренний слой — пуленепробиваемое стекло. Наружный — обычное. Но вы увидите Билли в консультационной палате.

Они вошли в квадратное помещение со стороной в двадцать футов, разделенное перегородкой высотой в два фута. На этой стенке и до потолка стояли панели толстого армированного стекла в стальных рамах.

В каждую панель, в самом низу и на высоте чуть выше человеческого роста, встроили прямоугольные стальные решетки, чтобы люди, находящиеся в разных частях консультационной палаты, могли переговариваться.

Ближняя часть чуть уступала размерами дальней: двадцать футов в ширину, восемь в длину. Два кресла стояли под углом к стеклянной стене, между ними — маленький столик.

Обстановка дальней части консультационной палаты состояла из кресла и кушетки, то есть пациент мог сидеть или лежать.

По эту сторону стекла ножки у кресел были деревянные, обивку украшали декоративные пуговицы.

За стеклом ножки прятались в специальные набивные чехлы. И никаких тебе пуговичек или обойных гвоздиков — только гладкая материя.

Смонтированные на потолке гостевой половины камеры наблюдения держали под контролем все помещение. Находясь на посту охранника, Коулман Хейнс мог все видеть, но не слышать.

Прежде чем уйти, санитар указал на панель аппарата внутренней связи, которая крепилась к стене у двери.

— Позвоните мне, когда закончите.

Оставшись один, Джон ждал, стоя у кресла.

На стекло, вероятно, нанесли антибликовое покрытие, так что на полированной поверхности он видел лишь едва заметный призрак своего отражения.

В дальней стене, на стороне пациента, два забранных решетками окна позволяли лицезреть дождь и черные облака, зловещие, как злокачественная опухоль.

В левой стене открылась дверь, и Билли Лукас вошел в консультационную палату, по другую сторону стекла. В шлепанцах, серых брюках из хлопчатобумажной материи с эластичным поясом и серой футболке с длинными рукавами.

Его лицо, с гладкой, как сметана на блюдце, кожей выглядело открытым и бесхитростным, не говоря о красоте. С бледной кожей и густыми черными волосами, одетый в серое, он словно сошел с портрета Эдварда Штайхена[354] из 1920-х или 30-х годов.

Единственным цветовым пятном, единственным на стороне Лукаса, была яркая, прозрачная, горящая синева его глаз.

Не возбужденный и не заторможенный от лекарств — Билли неторопливо пересек свою часть консультационной палаты, расправив плечи, уверенно, даже грациозно. Смотрел он на Джона, только на Джона, с того самого момента, как переступил порог, пока не остановился перед ним, у самой стеклянной перегородки.

— Вы не психиатр, — голос чистый, ровный, ласкающий слух. Билли пел в церковном хоре. — Вы детектив, так?

— Кальвино. Отдел расследования убийств.

— Я признался давным-давно.

— Да, я знаю.

— Собранные улики доказывают, что это сделал я.

— Да, доказывают.

— Так чего вы хотите?

— Понять.

Улыбка, чуть ли не во весь рот, осветила лицо подростка, показывая, что вопрос он воспринял отменной шуткой. В свои четырнадцать лет, нисколько не раскаивающийся в совершенных убийствах, способный на чудовищную жестокость, улыбаясь, он выглядел не самодовольным или злобным, но мечтательным и обаятельным, будто вспоминал поездку в парк развлечений, расположенный на океанском берегу, в прекрасный солнечный день.

— Понять? — переспросил Билли. — Вы хотите сказать… каким был мой мотив?

— Ты не говорил, почему это сделал.

— Почему — это просто.

— Тогда почему?

— Погибель, — ответил подросток.

Глава 2

Если раньше только лил дождь, то теперь к нему внезапно добавился сильный ветер, забарабанивший каплями, словно залпами дроби, по бронированному стеклу забранных в решетки окон.

Эта безучастная барабанная дробь, казалось, согрела синий взгляд подростка, и его глаза заблестели еще ярче, совсем как огни маяка.

— Погибель, — повторил Джон. — И что это значит?

Билли Лукас вроде бы хотел объяснить, но потом ограничился пожатием плеч.

— Ты поговоришь со мной? — спросил Джон.

— Вы мне что-нибудь принесли?

— Ты про подарок? Нет. Ничего.

— В следующий раз принесите мне что-нибудь.

— А что бы ты хотел?

— Мне не разрешено ничего острого или твердого и тяжелого. Книжки в обложке подойдут.

Подросток получал только пятерки, учился уже в старшей школе, перескочив через два класса средней.

— Какие книжки? — спросил Джон.

— Все равно. Я читаю их, а потом переписываю в голове, чтобы все вышло, как мне хочется. В моей версии каждая книга заканчивается смертью всех.

Ранее молчаливое, закрытое облаками небо подало голос. Билли посмотрел в потолок и улыбнулся, словно гром обращался исключительно к нему. Откинув голову назад, закрыв глаза, он стоял, замерев, и после того, как раскат смолк.

— Ты планировал эти убийства или все получилось спонтанно?

Покачивая головой из стороны в сторону, будто слепой музыкант, захваченный музыкой, подросток ответил: «Ох, Джонни, я давно, очень давно планировал их убить».

— Как давно?

— Вы не поверите, Джонни. Очень, очень давно.

— С кого ты начал убивать?

— Какое это имеет значение, если они все мертвы?

— Для меня имеет, — ответил Джон Кальвино.

Молнии освещали окна, толстые капли сползали по стеклу, оставляя полоски, которые вибрировали при каждой вспышке.

— Первой я убил мать, в ее инвалидном кресле на кухне. Она доставала пакет молока из холодильника. Выронила его, когда в нее вошел нож.

Билли перестал покачивать головой, но по-прежнему смотрел в потолок с закрытыми глазами. Челюсть отвисла. Он поднял руки к груди, медленно провел ими по футболке.

Вел себя так, словно находился в легком трансе.

Когда руки спустились к чреслам, они задержались там, а потом заскользили вверх, таща с собой футболку.

— Отец сидел в кабинете, за столом, я ударил его сзади, дважды по голове, потом третий раз, уже концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в черепе, что я не сумел его вытащить.

Теперь Билли стянул футболку через голову и опустил руки, чтобы она соскользнула по ним на пол.

Глаза оставались закрытыми, голова — запрокинутой. Ладони лениво кружили по животу, груди, плечам, предплечьям. Казалось, изучали кожу, контуры тела.

— Бабушку я нашел в ее комнате, она смотрела телик. Ее вставные челюсти вылетели, когда я ударил ее в лицо. У меня это вызвало смех. Я подождал, пока она очнется, а потом задушил шарфом.

Он опустил голову, открыл глаза, подержал руки перед собой, словно изучая их, словно читая прошлое, а не будущее по линиям на ладонях.

— Потом я пошел на кухню. Захотелось пить. Я выпил пива и вытащил нож из матери.

Джон Кальвино сел на подлокотник кресла.

Он знал все, что рассказал ему подросток, за исключением порядка убийств: этого Билли не сообщил детективам, которые вели расследование. Медицинский эксперт представил свою версию, базирующуюся на уликах, но Джону требовалось знать, как все произошло на самом деле.

— Моя сестра, Селина, была в своей комнате, — продолжил Билли Лукас, все еще разглядывая руки. — Слушала плохую музыку. Я ей вставил перед тем, как прикончить. Вы знаете, что я ей вставил?

— Да.

Скрестив руки, лаская бицепсы, подросток вновь встретился взглядом с Джоном.

— Потом я ударил ее ножом ровно девять раз, хотя, думаю, убил ее четвертый удар. Мне просто не хотелось так быстро останавливаться.

Прогремел гром, потоки дождя обрушивались на крышу, воздух чуть вибрировал. Джон ощущал эту вибрацию, и в голову закралась мысль: а может, она никак не связана с грозой?

Он видел вызов и насмешку в пронзительном взгляде синих глаз подростка.

— Почему ты сказал «ровно»?

— Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять.

Билли подошел к перегородке так близко, что едва не касался стекла носом. Его глаза переполняли угроза и ненависть, но одновременно они оставались колодцами отчаяния, в которых что-то утонуло.

Детектив и подросток долго смотрели друг на друга, прежде чем Джон оборвал паузу:

— Разве ты их не любил?

— Как я мог их любить, если едва знал?

— Но ты знал их всю свою жизнь.

— Я знаю вас лучше, чем знал их.

Смутная, но настойчивая тревога заставила Джона приехать в больницу штата. Эта фраза тревогу только обострила.

Он поднялся с подлокотника.

— Вы уже уходите? — спросил Билли.

— Ты можешь рассказать мне что-то еще?

Подросток жевал нижнюю губу.

Джон ждал, пока ожидание, по его разумению, не стало бессмысленным, а потом направился к двери.

— Подождите. Пожалуйста, — этот дрожащий голос отличался от того, что Джон слышал раньше.

Повернувшись, Джон увидел лицо, перекошенное от душевной боли, и глаза, блестящие отчаянием.

— Помогите мне, — попросил подросток. — Только вы можете.

Джон вернулся к стеклянной перегородке.

— Даже если бы я и хотел, теперь я ничего не могу для тебя сделать. Никто не может.

— Но вы знаете. Знаете.

— И что, по-твоему, я знаю?

Еще на мгновение Билли Лукас оставался испуганным ребенком, неуверенным и нерешительным. А потом в его глазах сверкнул триумф.

Правая рука скользнула по плоскому животу под эластичную ленту серых штанов из хлопчатобумажной ткани. Левой рукой он рывком спустил штаны, тогда как правой направил струю на нижнюю решетку стеклянной перегородки.

И пока вонючие капли пробирались сквозь щели в стальной решетке, Джон отскочил, чтобы не попасть под них. Никогда он не сталкивался с такой вонючей мочой и такой темной, желто-коричневой, как сок какого-то гнилого фрукта.

Осознав, что цель недостижима, Билли Лукас направил струю выше, окатил стекло слева направо, потом справа налево. Черты лица подростка, которые Джон теперь видел сквозь темную жижу, стекающую по стеклу, расплылись, и сам подросток словно дематериализовался, приобретая сходство с призраком.

Джон Кальвино нажал кнопку на панели аппарата внутренней связи у двери и сказал Коулману Хейнсу:

— Я закончил.

Чтобы не вдыхать сернистый запах мочи, он не стал ждать санитара, сразу вышел в коридор.

— Тебе следовало мне что-нибудь принести, — догнал его голос подростка. — Зря ты пришел без подношения.

Детектив закрыл дверь и посмотрел на свои туфли в белом свете флуоресцентных коридорных ламп. Ни единая капля этой мерзкой мочи не марала их начищенную поверхность.

Когда открылась дверь комнаты наблюдения, Джон поспешил к Коулману Хейнсу, габариты и манера держаться которого более всего соответствовали мифологическому герою, сражающемуся с великанами и драконами.

Глава 3

На втором этаже (Билли Лукаса держали на третьем) находилась комната отдыха персонала больницы, с торговыми автоматами, информационным стендом, пластмассовыми синими стульями и красными столиками.

Джон Кальвино и Коулман Хейнс сидели за одним из столиков и пили кофе из бумажных чашек. В кофе детектива плавало бельмо — отражение круглого плафона, висевшего над его головой.

— Запах и цвет мочи вызваны лекарствами, которые он получает, — объяснил Хейнс. — Но раньше он ничего такого себе не позволял.

— Будем надеяться, что это не его новая форма самовыражения.

— После появления ВИЧ-инфекции мы не рискуем с телесными жидкостями. Если он сделает это снова, мы на несколько дней обездвижим его и вставим катетер, а уж потом предоставим ему решать, хочет ли он получить ограниченную свободу передвижения.

— Адвокаты не сбегутся?

— Обязательно. Но, как только он пописает на них, они сразу поймут, что о нарушении гражданских свобод речь не идет.

Джон только теперь заметил татуировку на правой руке Хейнса: красно-бело-черную эмблему (орел, земной шар и якорь) корпуса морской пехоты США.

— Вы там служили?

— Два срока.

— Тяжелая работа.

Хейнс пожал плечами.

— Вся страна — психиатрическая больница, только размерами побольше, чем эта.

— По вашему мнению, Билли Лукас должен находиться в психиатрической больнице?

Санитар сухо улыбнулся.

— Вы думаете, его следовало отправить в сиротский приют?

— Я только стараюсь его понять. Он слишком молод для взрослой тюрьмы, слишком опасен для колонии несовершеннолетних преступников. Возможно, он здесь, потому что не нашлось другого места, куда его можно поместить. Вы считаете, что он безумен?..

Хейнс допил кофе. Смял чашку в кулаке.

— Если он не безумец, то кто?

— Именно об этом я и спрашиваю.

— Я думал, у вас есть ответ. Мне показалось, что вопрос вы задали не до конца, хотели сказать «или», но замолчали.

— Ничего я не хотел сказать, — заверил его Джон.

— Если сам он не безумен, то безумны его действия. Если безумец не он, а кто-то еще, то разница несущественная. — Хейнс бросил смятую чашку в корзинку для мусора и попал. — Я думал, что дело закрыто. Почему они прислали вас?

Джон не собирался говорить, что не имеет отношения к этому расследованию.

— Подростку называли мое имя до того, как мы встретились?

Хейнс медленно покачал головой, и Джон подумал о танковой башне, разворачивающейся к цели.

— Нет. Я сказал ему, что к нему посетитель, с которым он должен увидеться. У меня была сестра, Джон. Ее изнасиловали и убили. Я не говорю таким, как Билли, больше, чем должен.

— Ваша сестра… как давно?

— Двадцать два года. Но все равно что вчера.

— Так всегда.

Санитар достал из кармана брюк бумажник, открыл его на фотографии сестры, которая лежала в целлофановом кармашке.

— Анжела Денис.

— Очаровательная. Сколько ей здесь лет?

— Семнадцать. В этом возрасте ее и убили.

— Его поймали?

— Он в одной из новых тюрем. Отдельная камера. Собственный телевизор. Теперь им разрешены собственные телевизоры. И супружеские визиты. Кто знает, что еще у них есть.

Хейнс убрал бумажник, чего не мог сделать с воспоминаниями о сестре. И теперь, когда Кальвино узнал о сестре, его оценка Хейнса некоторым образом изменилась: из флегматиков Кальвино перевел его в меланхолики.

— Я сказал Билли, что я детектив Кальвино. Имени не упоминал. Но подросток называл меня Джонни. Подчеркнуто.

— Карен Айслер за регистрационной стойкой… она видела ваше удостоверение. Но она Лукасу сказать не могла. Телефона в его палате нет.

— Есть другое объяснение?

— Может, я вам солгал.

— На рассмотрение этой версии я бы время тратить не стал. — Джон замялся. — Коулман, даже не знаю, как мне это спросить.

Хейнс ждал, застыв, как памятник. Не ерзал на стуле. Даже не вскидывал брови.

— Я знаю, у вас он только четыре дня. И тем не менее не заметили ли вы в его поведении что-то… странное?

— Помимо того, что он пытался пописать на вас?

— Не то чтобы такое происходит со мной постоянно, но под странным я подразумевал не это. Я ожидал, что он может так или иначе проявить агрессию. Но меня интересует что-то… необычное.

Хейнс замялся, прежде чем ответить.

— Иногда он говорит сам с собой.

— Большинство из нас это делает время от времени.

— Но не в третьем лице.

Джон наклонился вперед.

— Расскажите.

— Насколько мне известно, обычно это вопрос. «Прекрасный сегодня день, так, Билли?» или «Здесь так тепло и уютно. Здесь тепло и уютно, так, Билли?» Он чаще всего спрашивает себя, весело ли ему.

— Весело? Что конкретно он говорит?

— «Разве это не весело, Билли? Тебе весело, Билли? Может, это будет еще веселее, Билли?»

Кофе Джона остыл. Он отодвинул чашку.

— Он когда-нибудь отвечает на собственные вопросы вслух?

Коулман Хейнс задумался.

— Нет, по-моему, нет.

— То есть говорит он не за двоих?

— Нет. По большей части задает вопросы себе. Риторические вопросы. По существу, ответа они не требуют. И звучат они не так чтобы странно, пока сам их не услышишь.

Джон заметил, что вертит и вертит на пальце обручальное кольцо. Заговорил после долгой паузы.

— Он сказал мне, что любит книги.

— Ему разрешены книги в обложке. У нас есть небольшая библиотека.

— Какие книги он читает?

— Я не обращал внимания.

— Истории о настоящих преступлениях? Реальных убийствах?

Хейнс покачал головой.

— Таких у нас нет. Идея не из лучших. Пациенты вроде Билли найдут такие книги слишком… возбуждающими.

— Он просил принести ему книги о реальных преступлениях?

— Меня он не просил. Может, кого-то еще.

Из бумажника Джон достал свою визитную карточку, положил перед Хейнсом.

— Рабочий телефон на лицевой стороне. Домашний и мобильный я написал на обратной. Позвоните мне, если что-нибудь случится.

— Например?

— Что-то необычное. Все, что заставит вас подумать обо мне. Черт, я не знаю.

— Давно вы женаты? — спросил Хейнс, засовывая визитку в нагрудный карман.

— В декабре будет пятнадцать лет. А что?

— Пока мы сидим здесь, все время крутите обручальное кольцо на пальце, словно хотите убедиться, что оно на месте. Словно не знаете, что будете без него делать.

— Не все время, — возразил Джон, потому что мгновением раньше сам обратил внимание, что крутит обручальное кольцо.

— Почти все время, — настаивал Хейнс.

— Может, вам стоит пойти в детективы?

Когда они поднялись, у Джона сложилось ощущение, что он в железном ярме. И Коулман тоже нес немалую ношу. Джон льстил себе надеждой, что сам он держится достойно и свое ярмо несет с той же легкостью, что и санитар.

Глава 4

Повинуясь ключу, двигатель завелся и мягко заработал, но тут же тяжелый удар сотряс «Форд». В удивлении Джон Кальвино посмотрел в зеркало заднего обзора, чтобы увидеть, что могло ткнуться в задний бампер. Позади другого автомобиля не обнаружил.

Все еще под козырьком главного входа, оставив двигатель работающим на холостых оборотах, вышел из машины, обошел ее сзади. В холодном воздухе из выхлопной трубы вырывались белые клубы, но он видел, что никаких повреждений нет.

Прошел дальше, к другому борту, убедился, что и там все в порядке. Присел, заглянул под автомобиль. Днище выглядело как положено, нигде ничего не текло.

Но стукнуло слишком громко и сильно, чтобы оставить это без внимания.

Джон поднял капот, но не обнаружил в двигательном отсеке каких-либо бросающихся в глаза проблем.

Возможно, его жена, Николетта, положила что-то в багажник и это что-то, перекатываясь, обо что-то стукнулось. Он всунулся в салон, заглушил двигатель, вытащил ключ зажигания. Открыв багажник, обнаружил, что тот пуст.

Вновь сев за руль, Джон завел двигатель. На этот раз обошлось без стука и удара. Все шло как надо.

Он проехал под буками, с ветвей которых по-прежнему лилась вода, и уже за территорией больницы, отъехав примерно милю по шоссе, нашел участок обочины, достаточно широкий, чтобы припарковаться на нем всеми четырьмя, оставив свободной проезжую часть. Двигатель оставил работающим, но щетки выключил.

Отодвинул свое сиденье как можно дальше от руля.

Остановился он в сельской местности. Слева к дороге подходило ровное поле. Справа полого спускался луг. Чуть дальше по склону возвышались несколько дубов, черные силуэты которых выделялись на фоне светлой травы. Ближе, между обочиной и лугом, тянулась деревянная изгородь, которая давно требовала ремонта, и, похоже, оставалось немного времени, прежде чем гниль и капризы погоды свалили бы ее на землю.

Ветер дул по-прежнему, бросаясь в окна дождем. Вдали и луг, и поле расплывались в дымке.

Работа детектива во многом походила на работу краснодеревщика. Детектив начинал с версии, как краснодеревщик — с чертежей. Детектив строил расследование на фактах, таких же реальных, как дерево и гвозди.

Полицейское расследование, как и изготовление мебели, требовало пространственного воображения и обдумывания. После допросов Джон любил найти спокойное местечко, где мог проанализировать только что полученные сведения и определить, как они соотносятся с тем, что он уже знал.

Его ноутбук лежал на пассажирском сиденье. Он поставил его на консоль и открыл.

Несколькими днями раньше он загрузил в компьютер запись звонка Билли по номеру 911, сделанного в ту кровавую ночь. Теперь Джон прослушал запись:

По шоссе проехали два автомобиля со включенными фарами. Залитые водой и запотевшие изнутри окна и сильный ливень сглаживали контуры машин и превращали их в батискафы, рассекающие океанические глубины.

Джон наблюдал за проезжающими автомобилями, за лужами на асфальте, поблескивающими в лучах фар, за световыми бликами на стеклах, и день становился все более размытым и странным. Замешательство и тревога не отпускали его: он, здравомыслящий человек, бродил в тумане суеверий.

Чувствовал, как плывет во времени и пространстве, и воспоминания реальностью не уступали текущему мгновению.

Двадцатью годами раньше, далеко отсюда — полконтинента разделяли эти два места — четверых людей убили в их собственном доме. Семью Волдейнов.

Они жили совсем рядом — треть мили — от того дома, где вырос Джон Кальвино. Он знал их всех. Ходил в школу с Дарси Волдейн и тайно втюрился в нее. Тогда ему было четырнадцать.

Элизабет Волдейн, мать, зарезали мясницким ножом. Как и Сандру Лукас, мать Билли, Элизабет нашли мертвой на кухне. Обе женщины передвигались в инвалидной коляске.

Мужа Элизабет, Энтони Волдейна, забили до смерти молотком. Последний удар убийца нанес концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в раздробленном черепе, что убийца, так же, как это сделал Билли, оставил его там.

На Энтони напали, когда он сидел за верстаком в своем гараже. Роберта Лукаса убили в кабинете. Энтони мастерил домик для птиц; Роберт выписывал чек компании, обеспечивающей электроснабжение. Птички остались бездомными; счета — неоплаченными.

Викторию, сестру Элизабет Волдейн, вдову, жившую с ними, сначала ударили в лицо, а потом задушили красным шелковым шарфом. Энн Лукас, недавно овдовевшую бабушку Билли, ударили в лицо, а потом задушили с такой яростью, что шарф — тоже красный — глубоко впился в кожу. Несмотря на некоторые различия по части родственных отношений, сами убийства были тождественными.

Пятнадцатилетнюю Дарси Волдейн изнасиловали, перед тем как лишить жизни тем же мясницким ножом, который отправил на тот свет и ее мать. Двадцатью годами позже Селину Лукас изнасиловали… а потом убили тем же ножом, что и мать.

На теле Дарси насчитали девять ножевых ран. Селину ударили ножом тоже девять раз.

В обоих случаях порядок убийств совпадал: мать, отец, овдовевшая тетя/бабушка и, наконец, дочь.

В ноутбуке Джона Кальвино имелся файл «Тогда-Теперь», который он создал лишь несколькими днями раньше. В него Джон заносил все сходные моменты по убийствам семей Волдейнов и Лукасов. Ему не требовалось выводить этот файл на экран, он и так все помнил.

Мимо проехал грузовик, перевозящий какой-то сложный сельскохозяйственный агрегат, обдал «Форд» грязной водой. В сумеречном свете агрегат этот напоминал доисторическое насекомое, еще более усилив ощущение нереальности, отличающее этот залитый дождем день.

Укрывшись в автомобиле, как в коконе, от ветра, швыряющегося льющейся с неба водой, Джон сравнивал лица двух убийц, попеременно возникающие перед его мысленным взором.

Семью Лукасов убил член семьи, симпатичный синеглазый Билли, отличник и хорист, с чистым, невинным лицом.

Волдейнов, у которых не было сына, убил незваный гость, внешне далеко не такой симпатяга, как Билли Лукас.

Тот давнишний убийца, покончив с Волдейнами, в последующие месяцы перебил членов еще трех семей. Его застрелили, когда он совершал последнее из этих преступлений.

Он оставил дневник, сотни заполненных от руки страниц, из которого следовало, что он убивал и до Волдейнов, но только по одному человеку зараз. Он не указывал ни их имен, ни мест, где совершались убийства. Этим он не гордился, пока не начал убивать целые семьи и не почувствовал, что его труды достойны восхищения. Помимо истории о жалком прошлом убийцы, в дневнике хватало бредовых рассуждений о смерти с маленькой буквы и о том, что такое Смерть с большой буквы. Он верил, что становится бессмертным, убивая других.

Звали его Олтон Тернер Блэквуд, но жил он под вымышленным именем Асмодей. Постоянно кружил по стране в украденных автомобилях или странствовал, как бродяги, в грузовых вагонах. Иногда даже брал билет и ехал на автобусе. Спал где придется, в автомобилях, которые украл, в заброшенных домах, в ночлежках, в дренажных трубах под мостами, на задних сиденьях автомобилей, выброшенных на свалку, в любом сарае, оставленном незапертым, однажды даже в вырытой могиле под тентом, приготовленным для утренней службы, в церковных подвалах, если удавалось туда проникнуть.

Рост его составлял шесть футов и пять дюймов. Худой, как пугало, он обладал невероятной силой. Огромные кисти, крепкие пальцы, широкие запястья, длинные, словно у орангутанга, руки. Толстые лопатки деформировались, и казалось, что под рубашкой крылья летучей мыши.

Вырезав каждую из трех первых семей, Олтон Блэквуд звонил по 911, но не с места убийства, а пользовался телефоном-автоматом. Тщеславие требовало, чтобы тела нашли еще тепленькими, до того, как процесс разложения испортит совершенство его работы.

Блэквуда давно убили, все четыре дела закрыли, и преступления эти совершались в маленьких городках, где не привыкли сохранять магнитофонные записи звонков по номеру 911. Поэтому из трех разговоров с убийцей сохранилась запись только одного, в связи со второй по счету убитой семьей, Солленбергами.

Днем раньше Джон раздобыл эту запись, затребовав ее для расследования дела Лукаса. Получил по электронной почте, файлом MP3. Загрузил запись в ноутбук. И теперь прослушивал вновь.

Обычно голос Блэквуда отличала скрипучесть, но он менял голос, когда звонил по 911, с тем чтобы затруднить идентификацию. Переходил на шепот и шипел, словно змея или крыса.

Позвонив по 911, Билли Лукас сказал: «Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище».

Любому полицейскому детективу сходство этих двух преступлений, разделенных двадцатью годами, подсказало бы, что Билли Лукас где-то прочитал об убийствах, совершенных Олтоном Тернером Блэквудом, и имитировал одно из благоговения перед убийцей.

Но Билли не упомянул Блэквуда. Билли ни слова не сказал о том, что его вдохновляло. Или о мотиве. Кальвино услышал от него: «Погибель».

Гром гремел и стихал, гром с молниями и без. Несколько легковушек и пикапов проехали мимо, словно их уносил поток воды.

Больница штата находилась в часе езды от большого города, где жил Джон и где ему предстояло побывать еще в одном месте перед поездкой домой. Он пододвинул к рулю водительское кресло, включил дворники, снял автомобиль с тормоза и перевел ручку скоростей на «Драйв».

Ему хотелось бы изгнать из головы мысль, которая не давала покоя, но она была голосом часового, и он не мог этот голос заглушить. Его жене и детям грозила серьезная опасность от кого-то, от чего-то.

Его семья и еще две до нее могли погибнуть, и Джон не знал, сумеет ли он спасти какую-то из них.

Глава 5

С помощью двух столовых ложек Марион Даннуэй зачерпнула тесто из миски, искусно скатала шарик и положила на противень, на котором аккуратными рядами уже лежали восемь точно таких же.

— Если бы у меня были дети, а теперь и внуки, я бы позволяла им влезать в Интернет только в моем присутствии, и не иначе.

Джону Кальвино нравилась уютная кухня Марион. Желто-белые занавески обрамляли грозу и, казалось, привносили порядок даже в погодный хаос.

— Там слишком много дурного, а доступ такой простой. Если все это увидеть в молодости, семечко навязчивой идеи может дать всходы.

Она вновь зачерпнула тесто, ложка ударилась о ложку, и десятая булочка чуть ли не магическим образом появилась на тефлоновом покрытии.

Марион вышла в отставку, тридцать шесть лет отслужив в армии операционной сестрой. Невысокого роста, плотная, коренастая, она излучала уверенность в себе. Ее сильные руки могли справиться с любым порученным ей делом.

— Скажем, юноше двенадцать лет, и он видит весь этот мусор. Душа двенадцатилетнего — очень плодородная почва, детектив Кальвино.

— Очень, — согласился Джон со своего стула у кухонного стола.

— Любое семечко, посаженное в нее, наверняка взойдет, и поэтому молодых надо охранять от сорняков, которые могут вырасти на этой почве.

Лицо Марион под шапкой густых седых волос говорило о том, что женщине лет пятьдесят, хотя ей уже исполнилось шестьдесят восемь. Обаятельная улыбка подсказывала, что смех у нее веселый и заразительный, хотя Кальвино сомневался, что ему доведется его услышать.

Согревая руки кружкой с кофе, он спросил: «Вы думаете, случившееся с Билли — сорняк из Интернета?»

Положив одиннадцатый шарик на противень, она молчала, пока рядом с ним не занял место двенадцатый, последний из этой партии.

Потом повернулась к окну, посмотрела на соседний дом. Джон предположил, что мысленным взором она видит другой дом, третий по счету, дом Лукасов, резиденцию смерти.

— Если б я знала. Крепкая семья. Хорошие люди. Билли всегда здоровался. Милейший мальчик. Так заботился о матери после несчастного случая, который усадил ее в инвалидное кресло.

Она открыла духовку. Надев на руку толстую рукавицу, вытащила противень с готовыми булочками и поставила на разделочный столик у раковины остужаться.

Поток горячего воздуха с ароматами шоколада, кокоса и ореха пекан пронесся по кухне. Но, как ни странно, запахи эти не наполнили рот Джона Кальвино слюной, наоборот, на мгновение его замутило.

— Я служила в полевых госпиталях, в зонах боевых действий. Мы оперировали чуть ли не на передовой. Я видела много насилия, много смертей.

Она аккуратно поставила противень с шариками из теста в духовку, закрыла дверцу, сняла рукавицу.

— Я дошла до того, что с первого взгляда могла сказать, кто выживет, а кто нет. Я видела смерть на их лицах.

Она выдвинула ящик из шкафчика у холодильника, достала ключ и принесла к столу.

— Я никогда не видела смерть в Билли. Никакого намека. Интернет — это всего лишь отговорка, детектив Кальвино. Болтовня старухи, боящейся признать, что существует зло, природу которого объяснить невозможно.

Она дала ему ключ, который висел на кольце брелка — улыбающейся кошечки.

Родители Билли любили кошек. Держали в доме двух, одной породы, британских короткошерстых, зеленоглазых и шустрых. Одну звали Красотка, второго — Пушок.

Когда начались убийства, Красотка и Пушок рванули через кошачий лаз в кухонной двери. Соседка — она жила на другой стороне улицы, напротив Лукасов, — нашла кошек, дрожащих и мяукающих, под своим задним крыльцом.

Положив ключ в карман, Джон поднялся.

— Спасибо за кофе, мэм.

— Мне следовало вернуть ключ в тот день, когда все и произошло.

— Ничего страшного, — заверил он ее.

Предположив, что Лукасы, возможно, отдали ключ от дома кому-то из соседей, Джон в четырех домах получил отрицательный ответ, пока не услышал то, что хотел, от Марион Даннуэй.

— Позвольте дать вам булочек для детей, о которых вы говорили. Первые уже остыли.

Он почувствовал, что отказ ее огорчит.

Она положила шесть булочек в пластиковый мешок с герметичной застежкой и проводила Джона до двери.

— Я думаю, мне надо бы навестить Билли, если к нему пускают посетителей. Но что я ему скажу?

— Ничего. Нечего вам ему сказать. Лучше запомните его, каким он был. Сейчас он совсем другой. И вы ничего не сможете для него сделать.

Плащ он оставил на кресле-качалке, стоявшем на переднем крыльце. Надел его, накинул на голову капюшон, прошел к своему автомобилю, припаркованному у тротуара, проехал мимо двух домов и свернул на подъездную дорожку дома Лукасов.

Светлого времени оставался максимум час, а потом дождь залил бы день темнотой.

Толстые улитки, выставив рожки, ползли по мокрой дорожке, ведущей к переднему крыльцу, от одного травяного моря к другому. Джон старался ставить ноги между ними, чтобы ни одну не раздавить.

Поскольку Сандра передвигалась в инвалидном кресле, на крыльцо вели и ступени, и пандус.

Джон снял плащ, стряхнул его, сложил, перекинул через левую руку, потому что мог положить его только на качающийся диван с заляпанными желтыми подушками. Зарезав сестру и позвонив по 911, Билли вышел на переднее крыльцо и сел на диван, голый и окровавленный.

В большинстве штатов считается, что дети, достигнув четырнадцати лет, обладают достаточными способности для того, чтобы формировать преступные намерения. Ни моральное, ни эмоциональное безумие — отличающееся от психических заболеваний — не освобождает от ответственности за совершенные преступления.

Первым двум полицейским, подъехавшим к дому, Билли предложил трахнуть его сестру за десять долларов с каждого и рассказал, где ее найти. «Двадцать долларов оставьте на прикроватной тумбочке. И потом не курите. Дом — зона для некурящих».

Теперь печать полицейского управления с двери сняли. Двумя днями раньше, уже после того, как криминалисты собрали все улики и отпечатки пальцев, после того, как эти улики целиком и полностью подтвердили показания Билли, после того, как подростка отправили в психиатрическую больницу штата с предварительным диагнозом — безумие, который следовало подтвердить или пересмотреть за шестьдесят дней, дом перестал быть местом преступления.

Никто из полицейского управления не приехал бы сюда только для того, чтобы снять печати с дверей. Поскольку поблизости родственники Лукасов не жили, это мог сделать адвокат, исполнитель завещания, побывавший здесь, чтобы посмотреть, в каком состоянии дом.

Джон воспользовался ключом, полученным от Марион. Переступил порог, закрыл за собой дверь, постоял в прихожей, прислушиваясь к дому, который стал бойней.

Он не имел права входить сюда. Технически дело считалось открытым все шестьдесят дней, необходимых для постановки диагноза Билли, но расследование более не велось. Да и Джон не принимал в нем никакого участия.

Если бы ему не удалось найти соседку с ключом, у него оставалась только одна альтернатива — взлом. И он бы на это пошел.

Стоя спиной ко входной двери, Джон Кальвино почувствовал, что кто-то ждет его в одной из комнат, но это была ложная тревога. В других домах, где совершалось убийство, после того как тела уносили и заканчивали сбор улик, он обычно чувствовал чье-то присутствие, если возвращался один, чтобы в тишине и покое обдумать случившееся, но его подозрения никогда не подтверждались.

Глава 6

Гром больше не рокотал, барабанящий по крышам ливень сменился мелким дождем, шепоту которого не удавалось прорваться сквозь стены.

Согласно сведениям, хранящимся в офисе окружного эксперта по оценке недвижимого имущества, на первом этаже дома было шесть комнат, на втором — пять. Но у Джона, стоявшего в полутемной прихожей, складывалось впечатление, что дом больше, чем указывалось в документах. Может, этому способствовала царившая в доме тишина. Казалось, что за прихожей находятся огромные, переходящие одна в другую пещеры.

Высокие узкие окна по обе стороны двери, в принципе, пропускали достаточно света, но солнце уже садилось, а тяжелые облака добавляли темноты.

Джон ждал, пока глаза привыкнут к полумраку. Свет он собирался включить лишь в случае крайней необходимости.

Иногда последствия насилия вызывали у него такую тревогу, что он просто не мог работать. Впрочем, если один бандит избавлялся от другого, не поделив территорию, Джона это совершенно не трогало. Но расследование, связанное с убийством семьи, едва не доводило до ручки.

Он пришел сюда не как сотрудник отдела расследования убийств. По личному делу. То есть тени не должны были его тревожить. Тени успокаивали.

Сострадание и жалость скорее на пользу полицейскому детективу, чем во вред. В некоторых расследованиях, однако, избыток сочувствия вгоняет в депрессию и расхолаживает, вместо того чтобы мотивировать.

Несмотря на то что иногда Джон отождествлял себя с жертвами, он прежде всего оставался детективом. Выбрал эту работу не потому, что полагал ее романтической, и больших дивидендов она не приносила. Просто чувствовал, что обязан идти по этой тропе. Карьера стала для него насущной необходимостью; никакой альтернативы не существовало, ни в жизни, ни в мыслях.

Впереди, слева, в сером свете проступила арка, вероятно ведущая в гостиную. Вышел, окно над лестничной площадкой пропускало достаточно света для того, чтобы рассмотреть перила.

Скоро его привыкшие к темноте глаза распознали нижнюю стойку перил у основания лестницы. На нее он и повесил плащ.

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя достал маленький светодиодный фонарик, но сразу включать не стал.

Он не считал, что делает что-то предосудительное, ставит под удар позицию обвинения. Слишком уж много народу тут побывало. Все улики, которые имели место быть, собрали, попортили или уничтожили.

На этот раз он искал нечто более эфемерное, более ускользающее: требовалась более острая интуиция, чем та, на которую он опирался в прочих расследованиях, какое-то откровение, просветление, знак свыше, чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку, что семья Лукасов стала первой из четырех, которым предстояло погибнуть.

Темным коридором Джон прошел на кухню. Дверь вместе с дверной коробкой убрали, чтобы обеспечить проезд инвалидному креслу. Занавески из полупрозрачного материала задерживали часть и без того слабого света.

Запах чего-то прокисшего остановил его, едва он переступил порог.

Луч фонарика высветил инвалидное кресло около центральной стойки, то самое, в котором мать Билли умерла после того, как сынок всадил ей в шею нож.

На полу у холодильника в свете фонаря обнаружился и источник запаха. Кварта разлитого молока смешалась с кровью матери и желто-пурпурным пятном запеклась на полу. Пятно поблескивало, до сих пор не высохнув полностью.

Согласно признанию Билли его мать пыталась закричать, но ей удалось только захрипеть. Не сумела она ни позвать на помощь кого-нибудь из членов семьи, ни предупредить их об опасности.

И Джон услышал эти звуки, будто записанные стенами, представил себе мысленным ухом, но они звучали для него так же реально, как раскат грома или голос жены, встречающей его дома.

Сандра Лукас пострадала в автомобильной аварии. Она не просто освоилась с новыми обстоятельствами, но вызвалась помогать тем, кто оказался в таком же положении. Произносила речи, подчеркивая важность семьи и поддержки, которую мог оказать супруг. Акцентировала внимание и на том, что инвалид, демонстрируя силу духа и мужества, служит отличным примером для детей.

Она умерла от потери крови, но при этом и утонула: легкие залила собственная кровь.

Зеленые цифры электронных часов над духовкой показывали правильное время. И тут неожиданно числа замигали, переключившись на полдень или полночь.

Может, на мгновение прервалась подача электроэнергии и теперь часы требовалось установить заново? Он не включал свет в доме, поэтому не мог сказать, прекращалась подача электроэнергии или нет.

Он смотрел на мигающие цифры. Смотрел и думал. Вроде бы усилился и неприятный запах.

Попятившись от запаха, но пройдя не весь путь из прошлого в настоящее, Джон направился в кабинет. Здесь Роберта Лукаса убили молотком, когда он подписывал счета.

Стол Роберта стоял у дальней стены, перед окном, чтобы он, оторвавшись от работы, мог любоваться тремя березами, которые росли во дворе. То есть за столом он сидел спиной к двери.

Темнота отползла от луча фонарика, и на столе появился коллаж: конверты, счета, лист марок, измазанные чем-то когда-то ярко-красным, а теперь темно-красным, и ржавым, и пурпурным.

Мысленное ухо Джона Кальвино не услышало предсмертных криков Роберта, вероятно потому, что после первого удара тот потерял сознание, прежде чем с губ сорвался хоть один звук.

Фонарик нашел заляпанную ручку, стоящую на белой мраморной подставке, подоконник с застывшими лужицами крови, пятна на занавесках. Эти брызги крови едва не вызвали крик, пронзительный вопль, рвущийся из груди Джона, но он не имел бы никакого отношения к жертве, выразил бы только его, Джона, моральное отвращение.

Выходя из кабинета в коридор, он вроде бы услышал перезвон крошечных колокольчиков, неприветливый серебряный звук, длившийся с мгновение. И застыл, насколько могло застыть живое существо.

Даже луч фонарика замер на паркетном полу.

Стеклянные панели длинных высоких окон по обе стороны двери стали такими же темными, как разделяющие их деревянные горбыльки. Солнце уже зашло, спрятавшись за грозовыми облаками.

Джон не мог гарантировать, что действительно слышал перезвон колокольчиков. Этот звук могла услужливо подсунуть память из далекого, отстоящего на двадцать лет прошлого.

Он прошел в гостиную, откуда мог донестись перезвон. Двухстворчатую дверь — ее добавили к арке после случившегося с Сандрой инцидента, когда переделывали гостиную в спальню на первом этаже, — он нашел широко распахнутой. Постель аккуратно разобрали, но Сандра умерла до того, как улеглась в нее. Никто, с колокольчиками или без, его здесь не поджидал.

Джон не проявил интереса к оставшимся комнатам первого этажа. В них никого не убили. Ступени не скрипели. На лестничной площадке он остановился, чтобы собраться с духом.

Худшее могло ждать на втором этаже. Мать и отец умерли быстро. Но наверху бабушка и сестра боролись и страдали. Он мог услышать их крики.

На стене лестничной площадки висела репродукция картины Джона Сингера Сарджента[355] «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две очаровательные маленькие девочки в белых платьях зажигали китайские фонарики под высокими лилиями в сумерках английского сада.

Возможно, самая очаровательная картина всего девятнадцатого столетия, она всегда вызывала у Джона улыбку, если он натыкался на нее в книгах по искусству. На этот раз он не улыбнулся.

Когда он отворачивался от картины, у него возникло ощущение, что одна из девочек забрызгана кровью. Повернувшись к ней вновь, понял, что за кровь на лице принял отсвет китайского фонарика, который она держала в руках.

Наверху Джон вошел в комнату бабушки, расположенную по левую руку. И эту дверь он нашел открытой.

Остатки дневного света не проникали сквозь сдвинутые тяжелые портьеры. Ночник, он же освежитель воздуха, испускал персиковый свет и аромат гвоздик.

Если не считать удара кулаком, который, к изумлению внука, выбил вставные челюсти бабушки, при нападении на Энн Лукас кровь не пролилась. И Джон боялся того, что он может увидеть и почувствовать не здесь, а в комнате сестры.

Он щелкнул выключателем. Лампа зажглась, но половина комнаты все еще лежала в тени. Сбитое покрывало сползло на пол.

На комоде стояли фотографии в рамках. Шесть запечатлели Билли, одного или с членами семьи. Открытое лицо не знало обмана. В глазах Джон не увидел и намека на помутнение сознания.

Лицо Селины словно создали для зеркал, а невинность улыбки говорила о том, что девушка ничего не знала о смерти и всё — о вечности. Запечатленная в купальнике на берегу, с прибоем, обтекающим лодыжки, она казалась созданной из пены и света. Джон не мог отвести от нее глаз.

Линия на ковре показывала, где и в каком положении нашли тело бабушки. В своих признательных показаниях Билли указал, что ударил ее, когда она сидела и смотрела телевизор, потом стащил на пол и подождал, пока она придет в себя, чтобы убить, находясь с ней лицом к лицу.

Глядя на белую линию на ковре, Джон ожидал услышать отчаянные хрипы смерти от удушья — но услышал только перезвон крошечных колокольчиков, чистый и ясный. Звон длился чуть дольше, может, две или три секунды, и он знал, что на этот раз колокольчики настоящие, не воображаемые.

В последовавшей хрупкой тишине он вышел в коридор и зажег лампу под потолком. Конический стеклянный плафон заполнил пространство голубоватым светом.

Напротив двери в комнату бабушки находилась приоткрытая дверь в комнату сестры. За ней царила темнота.

И вновь звон колокольчиков, две или три секунды.

Джон убрал в карман выключенный фонарик и достал из плечевой кобуры пистолет.

Глава 7

Миновать дверной проем, если за ним кто-то затаился, всегда самое трудное. Джон проскочил в комнату, нашел выключатель, держа пистолет одной рукой, но перехватил двумя, едва вспыхнули обе прикроватные лампы. Влево-вправо, голова и пистолет двигались как единое целое, практически не регистрируя детали обстановки, стремясь прежде всего найти цель и места, где кто-то мог спрятаться.

Единственную возможность предлагал стенной шкаф. С двумя сдвижными зеркальными дверьми. Подходя к нему, Джон вновь держал пистолет одной рукой, вторая тянулась к двери, к своему отражению. Одну дверь он сдвинул на вторую, открыв одежду, обувь и коробки на верхней полке.

Но он по-прежнему верил в реальность серебряного колокольного звона.

Закрыл дверь, перевел взгляд со своего отражения на комнату за его спиной, которую, казалось, заполняли кровать смерти и зло совершенного убийства. Матрац выглядел алтарем некой религии, допускающей кровавые жертвоприношения.

Селина сидела тогда на краю кровати, согнув ногу и поставив ее на матрац — красила ногти. Слушала музыку через наушники своего айпода, так что до нее не мог донестись шум борьбы в комнате бабушки.

Прежде чем распахнуть дверь и наброситься на сестру, в коридоре Билли разделся догола и швырнул одежду на пол. Обнаженный, с ножом в руке, возбужденный тем, что только что задушил бабушку скрученным красным шелковым шарфом, он ворвался в комнату и завалил сестру на кровать. Боль, шок и ужас не позволили ей оказать активного сопротивления.

Отражение в зеркале вызвало у Джона Кальвино отвращение, и он услышал, как воздух выходит из открытого рта. Он не дышал через нос, чтобы не ощущать медный запах пропитанного кровью матраца, который еще полностью не высох. Но во влажном воздухе чувствовался еще и медный привкус — или ему это только чудилось, — который вызывал большее отвращение, чем запах, и он сжал зубы, все-таки задышал носом.

Убрав пистолет в кобуру, он повернулся к кровати, которая нагнала на него куда больший ужас, чем отражение. Отвращение смешалось со злостью и жалостью, и эти три нити на иголке вшили этот момент в его память, не только сам момент, но и место, где все это произошло, и эмоции, которые при этом выплеснулись.

Теперь он мог слышать Селину, ту Селину, какой ее представляло его воображение: крики боли и ужаса, плач стыда и унижения, мольбы о пощаде, обращения к Богу с просьбой заступиться и спасти, но чудовище, которое было ей братом, не знало жалости, и мучения девушки продолжались, пока девятый и последний удар ножа не избавил ее от них.

Дрожа всем телом, закрывая уши руками, что, конечно же, не давало никакого результата, Джон отвернулся от ненавистной кровати. Вернулся в коридор, привалился спиной к стене, соскользнул на пол. Он находился в трех местах одновременно: в коридоре здесь и сейчас, в коридоре в вечер убийства и в другом доме в далеком городе двадцатью годами раньше.

Его отец и мать были художниками и преподавали живопись, поэтому он имел постоянный доступ к коллекции знаменитых картин. И теперь перед его мысленным взором возникло бессмертное произведение Гойи, вызывающее ужас и наполненное отчаянием полотно «Сатурн, пожирающий своих детей».

Джону какое-то время пришлось посидеть в молчании, позволив прошлому вытеснить настоящее. С совершенными ужасами прошлого и настоящего он поделать ничего не мог, но лелеял надежду — наверное, необъяснимую с позиции здравого смысла, но такую страстную, — что будущее можно изменить и таким образом избежать повторения ужасов прошлого.

Хотя Джон предпочел бы выключить в комнате Селины свет и покинуть дом, он заставил себя подняться и вновь переступить порог комнаты. Только на этот раз он даже не взглянул на кровать убитой девушки.

На столе лежали глянцевые журналы для девочек-подростков и, что показалось ему удивительным, книга Г. К. Честертона «Вечный человек».[356]

На полках хранилась эклектическая коллекция вещей, которые нравились Селине. Двадцать керамических мышек, высота самой большой не превышала двух дюймов, морские раковины, стеклянные пресс-папье, снежный шарик с домиком внутри.

Колокольчики. За мышками, между двумя плюшевыми кроликами в белых шляпках и платьях из полосатой материи, на зеленой коробке, в которой они, вероятно, сюда и прибыли. Три миниатюрных каллы на одном серебряном стебле. Изящные листочки, но вместо желтой тычинки — крошечный серебряный язычок.

Стебель — звонить в колокольчики можно было лишь держась за него — потемнел от засохшей крови, которая окислила его поверхность. Если бы криминалисты заметили колокольчики, то упаковали бы в отдельный прозрачный пластиковый мешочек и увезли с собой.

Джон достал бумажную салфетку из стоящей на столе коробки сложил несколько раз, взялся ею за серебряный стебель. Не для того, чтобы сохранить улику, — поезд уже ушел, — но чтобы не прикасаться к крови.

На крышке зеленой коробочки, подняв каллы, увидел надпись серебряными буквами: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

При потряхивании колокольчики издавали резкий, неприветливый звон, который он, войдя в этот дом, слышал трижды.

Не в силах подавить дрожь в руках, Джон положил колокольчики и бумажную салфетку в коробочку, закрыл крышку, сунул коробочку в карман пиджака.

В прошлом Олтон Тернер Блэквуд носил с собой три серебряных колокольчика, каждый размером с наперсток, закрепленные на одной рукоятке. Не такие изящные, как на безделушке, что стояла на полке, где Селина хранила свои сокровища.

Блэквуд после каждого убийства совершал сложный ритуал, указывавший на странную веру и невроз навязчивых состояний. Убив последнего члена семьи, он возвращался к жертвам, начиная с той, что погибла первой, и укладывал всех на спину. Капелькой эпоксидной смолы приклеивал монеты к глазам трупов: четвертаки, закрашенные черной краской. Всегда орлом вверх. В рот, на язык он помещал коричневый диск. Криминалисты установили, что это засохшие экскременты.

Потом убийца перемещал руки жертвы на пах и вкладывал в них куриное яйцо. Для того чтобы яйцо не вывалилось, связывал шпагатом большие пальцы и мизинцы.

В предшествующие убийству дни он специально готовил эти яйца, высверливал в каждом два крошечных отверстия и высасывал содержимое. Потом вставлял в пустую, тщательно высушенную скорлупу туго свернутую полоску бумаги. С написанным на ней одним словом. «Servus» — если яйцо вкладывалось в руки мужчины, «serva» — если женщины. Слова это на латыни означали «раб» и «рабыня».

После того как Блэквуд проделывал с телом все, что хотел, ритуал заканчивался тем, что он звонил в тройной колокольчик.

Билли Лукас не проводил каких-то манипуляций с трупами. В каком положении они умерли, в таком и остались. Он обошелся без ритуала, включающего черные монеты, высушенное дерьмо или пустые яйца. Тем не менее он, судя по всему, звонил в колокольчики.

На изящных серебряных каллах никакой гравировки Джон не заметил.

На каждом из колокольчиков Блэквуда было выгравировано одно слово: «ПОГИБЕЛЬ».

Джон отчетливо помнил чуть ли не мечтательную улыбку Билли, стоящего по другую сторону стеклянной перегородки.

Джон выключил свет в комнате Селины и оставил дверь приоткрытой, какой ее и нашел.

В коридоре постоял, прислушиваясь к дому. Нигде не скрипели ни половицы, ни петли. Не двигалась ни одна тень. Он направился в комнату Билли.

Глава 8

Детективы, ведущие это расследование — Таннер и Шарп, — обыскали комнату Билли, оставив ее в чуть меньшем беспорядке, чем это сделал бы грабитель.

Несколько ящиков высокого комода остались выдвинутыми. Таннер или Шарп, порывшись в одежде, ничего не стали класть на прежние места. Посмотрев, нет ли чего под матрацем, не потрудились застелить кровать покрывалом.

На прикроватном столике стоял электронный будильник. Цифры не мигали, как на кухонных часах.

Джон обыскал стол, стенной шкаф, прикроватный столик, не рассчитывая найти что-то такое, чего не заметили другие детективы.

До того, как сотворить в доме кровавую бойню, Билли Лукас, судя по уликам, интересовался многим. Спортивными журналами, видеоиграми, причем не только стрелялками.

На полках стояли сотни две книг в обложках. Джон просмотрел названия и имена авторов на всех обложках. Научная фантастика, фэнтези, беллетристика. Мальчику нравилось многое, но в его библиотеке нашлось место и книгам о реальных преступлениях.

Компьютер на столе работал. По правилам, действующим в полицейском управлении, в случае убийства делались копии всех файлов, имеющихся в компьютере, которые потом внимательно изучались. Твердый диск обычно не изымался. С учетом чистосердечного признания Билли и его отправки в психиатрическую больницу штата ни один детектив не стал бы интересоваться — может, вообще бы не поинтересовался — хранящимися в компьютере сведениями.

Прежде чем открывать файлы, расположенные в алфавитном порядке, Джон просмотрел их названия в поисках тех, что могли его заинтересовать. Не прошло и полминуты, как он нашел файл «КАЛЬВИНО-1». А под ним «КАЛЬВИНО-2».

В первом содержались фотографии, скачанные с сайта, посвященного серийным убийцам и маньякам. Джон увидел фотографии Тома и Рейчел Кальвино, его отца и матери, а также Марни и Жизель, его сестер, десяти и двенадцати лет.

За фотографиями следовал подробный отчет о том, как Олтон Тернер Блэквуд совершал убийства членов четвертой, последней в его послужном списке, семьи. Фотография убийцы в файле отсутствовала: вероятно, при жизни бродягу никто и нигде не сфотографировал, а посмертные фотографии из архива судебно-медицинского эксперта суд публиковать запретил, чтобы защитить права юного Джона, и запрет этот снять никто не удосужился.

По той же причине не было и фотографии Джона.

Кроме того, сайт интересовали только жертвы, а Джон оказался единственным выжившим.

На экране его сестры выглядели такими очаровательными.

Много лет понадобилось для того, чтобы он мог смотреть на эти фотографии. Он отомстил за них, всё так, но, если бы в тот давний вечер он сделал кое-что иначе, если бы он не поступил так бездумно, одна из сестер — может, и обе — осталась бы жива.

И хотя он любил их лица, долго смотреть на них не мог. Закрыл файл. Атмосфера дома убийств с каждой минутой становилась все более давящей: дождевая вода, льющаяся по окнам, влажный воздух, могильная тишина и ощущение, что кто-то слушает, ждет и готовится наброситься на него в коридоре или в другой комнате.

Он закрыл глаза и вызвал из памяти любимую картину, «Охотников на снегу» Питера Брейгеля. Бельгийский город в зимний сумеречный день, подсвеченный недавно выпавшим снегом, динамичный и при этом умиротворенный, мрачный, но обворожительный. Одного взгляда на эту картину хватало, чтобы успокоить Джона… до этого момента.

«Джонни».

В больнице штата подросток называл его Джонни. Прочитав историю Олтона Блэквуда, он знал, что Джон убил киллера.

И вот это представлялось доказательством того, что Билли скопировал убийство своей семьи с убийства семьи Волдейнов, совершенного двадцатью годами раньше.

Открыв файл «КАЛЬВИНО-2», Джон нашел пять фотографий и на первой увидел себя. К фотографии прилагалась статья о вынесении благодарности за проявленную доблесть. Соответствующую грамоту ему и его напарнику, Лайонелу Тимминсу, вручили двумя годами раньше.

По фотографии чувствовалось, что ему не по себе, он в замешательстве. Выжив подростком, когда остальные члены его семьи погибли, он за всю жизнь не мог сделать ничего такого, что принесло бы ему награду за доблесть.

Он пытался отказаться от участия в церемонии, но Паркер Мосс, который курировал работу отделов расследования убийств, поиска без вести пропавших и ограблений, помимо других бюро, секторов и мелких подразделений, настоял на его присутствии. Награды за доблесть служили отличной рекламой полицейскому управлению.

На второй фотографии в файле «КАЛЬВИНО-2» он увидел Николетту. Никки. Фотографию взяли с сайта «Лэннермил гэллерис». В этой галерее по большей части выставлялись ее работы. Она выглядела ослепительной.

Ладони Джона вспотели. Он вытер их о брюки.

Файл также включал фотографии их сына, тринадцатилетнего Захари, и дочерей — восьмилетней Минни и одиннадцатилетней Наоми. Все фотографии, моментальные снимки, сделали месяцем раньше, вечером того дня, когда Минни исполнилось восемь лет. В доме тогда находились только он, Николетта и трое их детей.

Джон не мог представить себе, каким образом эти фотографии попали в компьютер Билли Лукаса. Никак не могли попасть.

Тем не менее он понял, что означает этот файл: жажда убийства, фотографии жертв, начало дневника убийцы. Очевидно, Билли в какой-то момент намеревался убить их всех, точно так же, как Олтон Блэквуд уничтожил всех, кроме одного, членов прежней семьи Кальвино.

Закрыв этот файл, Джон посмотрел в ближайшее окно, за которым дождь смывал последние остатки дня, и подумал о темной моче, которая лилась по стеклянной перегородке между ним и Билли.

Тревога быстро переросла в страх. В теплом доме Джон заледенел. Его начал бить озноб.

Он не считал, что ощущать страх недостойно мужчины и тем более копа. Страх приносил пользу, если не вызывал нерешительность. Страх мог придавать ясность мышлению.

Вновь вернувшись к списку файлов, Джон поискал другие, также с фамилиями в названии. Может, Билли уже выбрал другие семьи и подбирал по ним материалы.

Но, конечно, какими бы ни были планы юного убийцы, теперь они не имели ровно никакого значения. Закрытая психиатрическая больница штата располагала надежной, многоуровневой системой охраны. Сбежать Билли не мог. Консилиум психиатров мог не один десяток лет признавать его больным; таких на свободу не выпускали.

И однако интуиция предупреждала Джона, что его семья — цель. Тонкая струна инстинкта выживания вибрировала, гудела.

Не найдя других фамилий в названиях файлов, Джон закрыл программу и выключил компьютер.

Из стола донеслась мелодия незнакомой Джону песни. Когда он открыл ящик, мелодия повторилась, и он достал мобильник, который, вероятно, принадлежал Билли Лукасу.

На дисплее не высветилась идентификационная строка.

Джон ждал, пока телефон не прозвонит четырнадцать раз. Поскольку звонок не переводился на голосовую почту, настойчивость звонившего убедила его, что он должен ответить.

— Алло.

Тишина в трубке.

— Кто здесь?

Линия не мертвая. На той стороне слушали, но предпочитали молчать.

Наилучший вариант при таком раскладе — копировать того, кто затеял эту игру. Джон слушал слушающего, более не издавая ни звука.

По прошествии полуминуты до его уха донеслось слово, произнесенное тихим-тихим шепотом. С уверенностью Джон утверждать не мог, но ему показалось, что слово это — «servus».

Джон подождал еще полминуты, прежде чем разорвал связь и вернул мобильник в ящик стола.

Когда он погасил прикроватные лампы, нажав на выключатель у двери, его внимание привлекло ритмичное мигание зеленого света: на электронном будильнике-радиоприемнике, который показывал точное время, когда он вошел в комнату, теперь высвечивалось и гасло: 12:00, 12:00, 12:00…

Когда Джон вышел в коридор, где оставил свет включенным, послышался звонок обычного телефона, из глубин дома. После короткого колебания Джон пошел на звук, открыл дверь, включил свет и оказался в прежней спальне Сандры и Роберта, куда теперь перетащили большую часть мебели из гостиной на первом этаже. Телефон звонил и звонил.

Он не знал, что происходит. Подозревал, что самое худшее в такой ситуации — идти на поводу, делать то, чего от него ждут. Поэтому выключил свет, закрыл дверь.

В коридоре, уже у лестницы, выключил верхний свет. Темнота окутала его большими черными крыльями, в окно на лестничной площадке свет практически не проникал.

Сердце учащенно билось, пока он ощупывал карманы и доставал фонарик. Светодиодный луч рисовал кружева света на стенах, оживлял рисунок ковровой дорожки. Перила из полированного красного дерева мрачно поблескивали.

Проходя мимо репродукции «Гвоздика, лилия, лилия роза», периферийным зрением Джон заметил в картине что-то новое и чудовищное, китайские фонарики стали слишком яркими, их оранжевый свет заливал теперь слишком уж большую часть полотна, как будто одну или обеих девочек в белых платьях охватил огонь, но поворачиваться к картине и направлять на нее луч фонаря он не стал.

Телефоны надрывались в гостиной, кабинете и на кухне. Паузы между звонками вроде бы сократились, а сами звонки звучали более резко и призывно.

Джон сдернул плащ со стойки, не остановился, чтобы надеть его. Едва распахнул входную дверь, телефоны перестали звонить.

Выйдя на крыльцо, уже ушедшее под крыло ночи, он подумал, что слева от себя видит на качающемся диване какую-то фигуру. Именно на этом диване сидел голый и залитый кровью Билли, дожидаясь приезда полиции. Но, осветив диван лучом фонарика, Джон нашел его пустым.

Он запер дверь, надел плащ, нащупал в кармане ключи от автомобиля, поспешил в дождь, забыв накинуть на голову капюшон. Ледяные капли падали на лицо, на руки.

В автомобиле, заведя двигатель, он услышал собственный голос: «Началось», выразив тем самым подсознательную уверенность, которую, скорее всего, не хотел озвучивать.

Нет. Не уверенность. Это же чистое суеверие. Ничего не началось. Того, чего он боялся, случиться не должно. Не могло случиться. Никогда.

Задним ходом «Форд» выкатился с подъездной дорожки дома Лукасов на улицу, штакетник заборов блестел в свете фар, тени плясали.

Дворники сметали воду с лобового стекла, дождь казался грязным, заразным.

Уже в ночи Джон Кальвино поехал домой.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 9

Они жили в красивом и просторном трехэтажном доме — четырехэтажном, если считать подземный гараж. Ни один полицейский детектив не мог позволить себе такой дом, но Николетта добилась немалых успехов, и за последние десять лет ее картины только росли в цене. Они купили двойной участок, поэтому и дом построили большой, и от соседей их отделяло достаточное расстояние. Дом — кирпичные оштукатуренные белые стены, черные наличники, крыша из черной плитки — выглядел георгианским,[357] но не мог считаться образцом стиля.

Джон припарковался в подземном гараже, поставив «Форд» между внедорожником Николетты и «шеви» Уолтера и Имоджин Нэш, семейной пары, которая поддерживала дом в идеальном состоянии и кормила проживающую в нем семью. Поскольку утра в резиденции Кальвино считались священным временем, Нэши пять дней в неделю приезжали к одиннадцати часам и обычно отбывали в семь вечера.

Лифт позволял подняться из гаража на любой из трех этажей. Но шум лифта служил сигналом о его возвращении. Могли прибежать дети, а ему хотелось какое-то время побыть наедине с Никки.

По пути домой он ей позвонил и узнал, что она в студии, хотя обычно заканчивала работу раньше. Студия и их апартаменты занимали весь третий этаж.

В углу гаража, где несколько зонтов стояли на стойке, он повесил плащ на крючок.

По возвращении домой, где здравомыслие возвращалось в жизнь, а безумие мира оставалось за порогом, казалось, что случившееся в доме Лукасов ему приснилось, а не произошло наяву. Он сунул руку в карман пиджака и не удивился бы, если б не обнаружил там серебряных колокольчиков.

И когда пальцы нащупали коробочку из «Галереи Пайпера», в дальнем конце гаража, за машинами, трижды постучали. А после паузы — еще раз. Резко и настойчиво, будто перед дверью стоял нетерпеливый гость.

Несмотря на флуоресцентные панели под потолком, теней в гараже хватало. Ни одна не двигалась и не напоминала человеческую фигуру.

Стук повторился, уже прямо над головой. Джон поднял голову к потолку, вздрогнул, потом облегченно выдохнул. Пузырьки воздуха в водопроводе приводили к тому, что медная труба постукивала о хомут.

Из кармана плаща он достал пластиковый мешочек с герметичной застежкой, в котором лежали шесть булочек, испеченные и подаренные ему Марион Даннуэй.

Он открыл внутреннюю дверь и шагнул на площадку у лестницы. Дверь автоматически захлопнулась за ним.

Наверху дверь открывалась в большую студию Николетты. Работая над картиной, спиной к нему, она не услышала, как он вошел.

С девичьей фигурой, темно-каштановыми, почти черными волосами, босиком, в светло-коричневых джинсах и желтом топике, изяществом и плавностью движений Николетта не уступала профессиональной танцовщице.

До ноздрей Джона долетел запах скипидара и, более слабый, полимеризованного масла. На маленьком столике справа от Никки стояла кружка-термос. Над ней поднимался парок с ароматами черного чая и смородины.

На том же столике компанию кружке составляла ваза с двумя десятками так называемых черных роз, на самом деле темно-красных, очень темных, почти черных, но с красным отливом. Насколько он мог судить, эти удивительные цветы не источали никакого аромата.

Никки, когда работала, всегда ставила рядом розы того цвета, который более всего соответствовал ее настроению. Она называла их «розы смирения». Если какая-то картина на ее мольберте очень уж ей нравилась — а это могло привести к гордыне, — одного взгляда на розу в полном цвету хватало, чтобы понять, что ее работа — лишь бледное отражение истинного творения.

Сейчас она работала над триптихом, тремя большими вертикальными панелями. Композиция напомнила Джону произведение Гюстава Кайботта[358] «Парижская улица: дождливая погода», хотя на картине Николетты он не видел ни Парижа, ни дождя. Шедевр Кайботта служил ей лишь источником вдохновения, а тематику она выбирала сама.

Джону нравилось наблюдать за женой в те мгновения, когда она думала, что на нее никто не смотрит. Она держалась совершенно естественно, двигалась легко, элегантно, грациозно, и от красоты этих движений захватывало дух.

На этот раз, пусть он и твердо верил, что прибыл незамеченным, его засекли.

— Что ты так долго пожирал взглядом — мою картину или мой зад? Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

— Ты выглядишь такой восхитительной в этих джинсах. Просто удивительно, что твоя картина не менее завораживающая.

— Ах! Ты льстивый, как и всегда, детектив Кальвино.

Он подошел, положил руку ей на плечо. Она повернулась к нему, откинула голову, и он поцеловал ее в шею, в щеку, в уголок рта.

— Ты ел что-то кокосовое? — спросила она.

— Не я, — он показал ей пластиковый мешочек с булочками. — Ты смогла унюхать их через воздухонепроницаемую застежку.

— Я умираю от голода. Пришла сюда в одиннадцать, не прерывалась на ленч. Эта сука… — она указала на триптих, — …хочет меня добить.

Иногда, если картина бросала особый вызов ее таланту, она называла ее сукой или мерзавцем. Но не могла объяснить, отчего у нее в голове каждая картина обретала пол.

— Прекрасная армейская медсестра испекла их для детей. Но я уверен, они поделятся.

— А у меня такой уверенности нет, это маленькие хищники. Почему ты общаешься с армейскими медсестрами?

— Она старше твоей матери и такая же добропорядочная. Проходит свидетелем по одному делу.

Джон знал, что многие копы никогда не обсуждают с женами текущие расследования, из опасения утечки важной информации в болтовне с соседками в салоне-парикмахерской или за кофе.

Он мог рассказать Никки все, точно зная, что она нигде не повторит ни единого его слова. Она с готовностью делилась всем, что знала сама, но, когда дело касалось его служебной деятельности, молчала как рыба.

Впрочем, подробности своего последнего и неофициального расследования он намеревался держать при себе. Во всяком случае, пока.

— Лучше булочек разве что… — она улыбнулась, — …каберне.

— Я открою бутылку, а потом переоденусь к обеду.

— Мне осталось сделать двенадцать мазков и помыть одну кисточку, и на сегодня я с этой сукой заканчиваю.

Другая дверь открывалась на большую площадку, от которой вниз уходила парадная лестница. Дверь напротив вела в их апартаменты: спальня с камином из белого мрамора, инкрустированного черным, гостиная, две гардеробные и просторная ванная.

В гостиной нашлось место и небольшому бару, под стойкой которого находились холодильник и кулер для вина. Джон открыл бутылку калифорнийского «Каберне-совиньон» и отнес ее, вместе с двумя стаканами, в ванную. Поставил на черную гранитную столешницу между двух раковин, наполнил оба стакана.

Когда посмотрел на себя в зеркало, не увидел написанного на лице предчувствия дурного.

В гардеробной достал из кармана коробочку с колокольчиками. Опустил в ящик, где держал запонки, заколки для галстука, наручные часы.

Снял наплечную кобуру и положил, не вынимая из нее пистолета, на верхнюю полку.

Повесил пиджак на плечики, бросил рубашку в корзину для грязного белья. Сел на скамью, снял влажные от дождя ботинки, поставил на пол, чтобы их забрали и начистили. Промокли даже носки. Джон их снял, надел чистые.

Все эти обыденные занятия заставили потускнеть сверхъестественные события, с которыми ему довелось столкнуться за день. Он начал думать, что со временем найдутся логические объяснения всему случившемуся, а то, что он принимал за проделки злобной судьбы, в утреннем свете покажется всего лишь совпадением.

В ванной, подойдя к своей раковине, он вымыл руки и лицо. Горячее влажное полотенце, как припарка, сняло боль с мышц шеи.

Джон вытирал руки, когда прибыла Никки. Взяла стакан вина, села на широкий край мраморной ванны. Она надела белые теннисные туфли, на мысках которых — в шутку, играя с Минни несколькими неделями раньше, — написала «правая» и «левая», причем наоборот.

Взяв свой стакан, Джон привалился к столешнице, спиной к зеркалу.

— Уолтер и Имоджин еще здесь?

— Утром у них случился очередной мини-кризис с Престоном. Его опять госпитализировали. Они приехали только в два часа.

Престон, их тридцатишестилетний сын, жил с ними. Он дважды лечился от наркотической зависимости, но ему по-прежнему нравилось принимать незаконно приобретенные, отпускаемые только по рецепту лекарственные препараты, запивая их текилой.

— Я сказала им, что сегодня они могут не приезжать, никаких проблем, — продолжила Никки, — но ты знаешь, какие они.

— Чертовски ответственные.

Она улыбнулась.

— В современном мире на таких спрос невысок. Я говорила им, что ты задержишься, но они настояли, что останутся, подадут обед и помоют часть посуды.

— Минни поела?

— Без отца отказалась. Наотрез. Мы все здесь совы, но она самая отъявленная полуночница из нас всех.

— Хорошее вино.

— Божественное.

В ее водительском удостоверении указывалось, что глаза у Николетты синие, тогда как на самом деле они были лиловые. Иногда становились такими же яркими и глубокими, как предвечернее небо. А сейчас напоминали лепестки ириса, растущего в мягкой тени.

— Престон тревожит меня, знаешь ли, — Никки смотрела в стакан.

— А меня нет. Эгоистичный подонок. Он умрет от передозировки или не умрет. Что меня тревожит, так это заботы, которые он взваливает на родителей.

— Нет, я про другое… Уолтер и Имоджин такие милые люди. Они его любят. Хорошо его воспитывали, делали все, что нужно. И однако он стал таким. Никогда не знаешь, как все обернется.

— Зах, Наоми, Минни… у них все будет отлично. Они хорошие дети.

— Они хорошие дети, — согласилась Николетта. — И Престон в свое время был хорошим ребенком. Знать нельзя. Можно только надеяться.

Джон подумал о Билли Лукасе, милом, симпатичном отличнике, книгочее. Практически высохшая лужа молока и крови. Залитый кровью коллаж из счетов. Задушенная бабушка, алая кровать сестры.

— У них все будет отлично. Не сомневайся. — Он сменил тему. — Между прочим, так уж вышло, что сегодня мне вспомнились фотографии, которые мы сделали на дне рождения Минни. Ты отправляла их родителям по электронной почте?

— Конечно. Я же тебе говорила.

— Наверное, я забыл. Кому-нибудь еще?

— Только Стефании. Иногда Минни напоминает мне ее, когда она была маленькой девочкой.

Стефания, младшая сестра Никки, теперь тридцатидвухлетняя, работала поваром по соусам в известном бостонском ресторане.

— Стефания и твои родители могли отправить фотографии кому-то еще?

Никки пожала плечами, на лице отразилось удивление.

— А что? У меня вдруг появилось ощущение, что это допрос.

Он не хотел тревожить ее. Пока не хотел. Сначала требовалось найти логичное объяснение той тревоге, что охватила его самого.

— На работе один мой коллега упомянул про Минни с заячьими ушками на ее дне рожденья. Кто-то прислал ему фотографию по мейлу. Он не помнил кто.

— Да уж, с этими ушками она выглядит супермилой, и ты знаешь, как люди обмениваются тем, что им нравится. Фотография, возможно, уже вывешена на нескольких сайтах. Милые детки точка ком. Заячьи ушки точка ком…

— Хищники-педофилы точка ком.

Николетта встала.

— Иногда ты остаешься полностью копом, когда с лихвой хватает и половины копа.

— Ты права. Проблема в том, что никогда не знаешь, когда надо быть половиной копа, а когда копом на все сто.

Она чокнулась с ним, чистый, мелодичный звук наполнил ванную.

— Ты не можешь все время мчаться по жизни на пятой передаче.

— Ты знаешь, какой я человек. Сбрасывать скорость получается у меня плохо.

— Пошли обедать. Потом я помогу тебе притормозить.

Она вышла из ванной первой, высоко подняв руку со стаканом, словно несла факел, который освещал им путь.

Он последовал за ней, прихватив свой стакан и бутылку, безмерно радуясь тому, что прожил с ней столько лет, но особенно остро осознавая, что сплетенное в конце концов расплетается, смотанное — разматывается, спутанное — распутывается. И молиться следовало о том, чтобы момент этот наступил, лишь когда ты уже состарился, устал и насладился жизнью. Да только очень часто судьба распоряжалась иначе.

Глава 10

До обеда Джон зашел на кухню к Уолтеру и Имоджин Нэш, пусть и не для того, чтобы выразить сочувствие по поводу последнего происшествия с Престоном. Они привыкли рассчитывать только на себя и не хотели, чтобы в них видели жертв. Опять же из чувства собственного достоинства они не могли допустить, чтобы хотя бы маленькая толика их ноши легла на плечи кого-то еще.

Уолтер двадцать четыре года прослужил коком во флоте, главным образом в гавани, а не на кораблях. Имоджин работала стоматологом-гигиенистом. Когда он устал смешивать ингредиенты сотнями фунтов и пятигаллонными емкостями, а ей надоело смотреть в широко раскрытые рты, они покончили с прежними профессиями и в пятьдесят лет пошли в школу менеджмента учиться управлять частными усадьбами и поместьями.

Они уже работали в ультрабогатом Монтесито, штат Калифорния, управляли усадьбой, расположенной на участке в двенадцать акров, с особняком площадью в сорок тысяч квадратных футов, гостевым домом площадью в пять тысяч квадратных футов, конюшней, двумя плавательными бассейнами и огромными розариями. Уолтер и Имоджин наслаждались жизнью, под их началом трудились двадцать человек, пока им на головы не свалился пьяный Престон, тогда тридцатилетний, решивший вернуться к родителям, чтобы выпросить у них скромное ежемесячное пособие. Начал он с того, что врезался на арендованном автомобиле в сторожевую будку у ворот, едва не убив охранника, а потом последними словами обругал хозяина усадьбы, помогавшего вытаскивать его из искореженного автомобиля, который в любую минуту мог загореться.

Взяв Престона на буксир, Нэши покинули Калифорнию и вернулись в родные края. Они рассчитывали, что года реабилитации хватит, чтобы сын вернулся к трезвому образу жизни и снова смог обеспечивать себя. Но в результате приобрели нового жильца, поселившегося в их квартире, замкнутого и скрытного, занимающего себя видеоиграми и впадающего в вызванный таблетками ступор. Недели, а то и месяцы Престон слонялся по квартире как тень, пока не наступал момент, когда выпитые таблетки приводили к диким крикам — ему мерещились злобные клоуны, вылезающие из унитаза, или что-то подобное.

Даже когда Престон вел себя спокойно, его присутствие давило родителям на нервы. Ожидание очередного наркотического делирия в эмоциональном плане дается очень нелегко.

Управляющие поместьем или усадьбой обычно жили на его территории, но ни один хозяин не позволил бы Нэшам привезти с собой их бледного и небритого сына. Вместо того чтобы работать по специальности и руководить обслуживающим персоналом, им пришлось прибираться по дому и готовить для Кальвино, к которым они попали четырьмя годами раньше. Но они никогда не смотрели на свою работу свысока, не показывали, что достойны большего, наоборот, работали добросовестно и с огоньком, возможно, потому, что работа отвлекала от тревог.

Когда Джон вошел на кухню, Уолтер у центральной стойки раскладывал салаты по тарелкам. Ростом пять футов и восемь дюймов, стройный, подтянутый, он мог бы сойти за жокея, будь на несколько дюймов ниже и на десять фунтов легче. Его маленькие сильные руки и экономность в движениях показывали, что он сумел бы контролировать полтонны лошадиной плоти едва заметным нажатием колен или натягиванием поводьев.

— Вам нет необходимости подавать нам обед, когда у нас нет гостей, — сказал Джон. — У вас выдался долгий день.

— У вас тоже выдался долгий день, мистер Ка, — ответил Уолтер. — А кроме того, нет лучшего средства от бессонницы, чем работа.

— И даже не думайте о том, чтобы оставаться и мыть посуду. Ужасное трио поможет Никки и мне. Мы доживаем третью четверть года, а они еще не разбили и двадцати тарелок. Мы не хотим помешать им поставить очередной личный рекорд.

Он глубоко вдохнул, наслаждаясь ароматами лука, чеснока, хорошо приготовленной говядины.

— Ах, жаркое…

Имоджин отложила черпак и чуть сдвинула крышку с котелка с мясом.

— У вас нюх охотничьей собаки, мистер Ка. Неудивительно, что вы так часто находите преступников.

В молодости Имоджин наверняка звали Дюймовочкой. Черты лица до сих пор оставались утонченными, а кожа чистой, будто утренний свет. Но, несмотря на миниатюрность, хрупкой она не была — ни теперь, ни прежде — ни телом, ни душой. Относилась к тем, кто мог взвалить на себя ношу Атланта, если тот не мог нести ее дальше.

— Но я не чувствую даже намека на поленту.[359]

— Да разве можно унюхать поленту, если жаркое дает такой сильный запах. Полента, разумеется, есть. Мы не подаем жаркое без поленты.

Джон еще раз глубоко вдохнул.

— Picelli alle noci, — так называлось итальянское блюдо из горошка, моркови и половинок грецкого ореха.

Имоджин повернулась к мужу.

— Нос у него даже лучше, чем у тебя, Уолли.

— Разумеется, лучше, — согласился Уолтер, посыпая салаты тертым пармезаном. — После стольких лет готовки во флоте нюансы я уже не различаю. Раз уж заговорили о запахах. Пожалуйста, сэр, не открывайте дверь в прачечную. Там ужасно воняет. Я обнаружил это лишь десять минут тому назад. Утром разберусь с этим.

— А что не так? — спросил Джон.

— Точно не знаю. Но думаю, какое-то больное мелкое животное заползло в выхлопную трубу сушилки и встретилось со своей судьбой у дальнего торца очистного фильтра.

— Уолли, — в голосе Имоджин слышалось недовольство, — человек собирается пообедать.

— Извините, мистер Ка.

— Никаких проблем. Ничто не испортит мне аппетит, если я знаю, что на обед у нас жаркое.

— Остается только удивляться, сколь внезапно появился этот запах. Только что в прачечной хорошо пахло, а минутой позже завоняло.

Глава 11

Джон сидел во главе обеденного стола, Николетта по правую руку, Минни по левую, на подушке. Наоми устроилась рядом с младшей сестрой, Захари — напротив Наоми.

Впервые вид всей семьи, собравшейся за одним столом, не порадовал Джона — у него защемило в груди, а желудок затрепыхался. Ему показалось, что столовая слишком уж ярко освещена, хотя горели те же лампы, что и всегда, а любое окно — идеальный наблюдательный пункт для чьих-то недобрых глаз. Столовые приборы из нержавеющей стали обрели мрачный блеск хирургических инструментов. Его стеклянный стакан для вина мог разлететься на сотни зазубренных осколков.

На мгновение эти странные ощущения едва не дезориентировали его, но он тут же понял, в чем причина. Собравшись вместе, они превратились в компактную цель, более уязвимую для быстрого уничтожения. И хотя Джон не располагал ни единым доказательством того, что какой-то враг пошел на него войной, он уже рассуждал как человек, вступивший в бой.

Такая чрезмерная подозрительность раздражала его, и, что более важно, он понимал, ее необходимо взять под контроль, иначе она может привести к неверной оценке ситуации, а потому и к неправильному решению. Если позволить воображению покрывать все и вся налетом зла, он мог не различить настоящее зло. А кроме того, если слишком часто рисовать дьявола на стенах, можно не сомневаться, что дьявол появится на ступенях и ты услышишь его приближающиеся шаги.

Когда Джон позволял детям радовать его, их стараниями все дурные предчувствия быстро забывались.

После молитвы, за салатами разговор пошел об умнейшей, великолепной, ни с кем не сравнимой, на текущий момент той-кем-я-хочу-стать-когда-вырасту Луизе Мэй Олкотт,[360] навечно оставшейся в истории благодаря «Маленьким женщинам», книге, которую Наоми закончила читать буквально перед самым обедом. Она хотела стать Луизой Мэй Олкотт, и она хотела стать Джо, юной писательницей этой истории, но, разумеется, прежде всего хотела сохранить собственную индивидуальность, вобрав в себя все лучшие качества Олкотт-Джо, писать и жить в уникальном стиле Наоми.

Судьба, похоже, предопределила, что Наоми, когда вырастет, появится на Бродвее в главной роли очередной постановки «Питера Пэна».[361] В ней невероятным образом уживались озорник, постоянно жаждущий новых приключений, и томная девушка, которая повсюду видела романтику и магию. Она хотела знать все и о крученой подаче в бейсболе, и об искусстве составления букетов, она верила и в Правду, и в фею Динь-Динь. Она бежала пританцовывая, прогоняла песней грусть, вместо того чтобы поддаться ей, с жаром набрасывалась на все новое, ни на мгновение не утрачивая любопытства.

— «Маленькие женщины», похоже, чудовищное занудство, — заметил Зах, когда Уолтер уносил тарелки из-под салата. — Почему бы тебе не сходить с ума по вампирским романам, как это делают все нынешние шестиклассницы? Тогда у нас нашлась бы достойная тема для разговора за столом.

— Не вижу в живых мертвяках ничего привлекательного, — ответила Наоми. — Когда я вырасту, у меня появится бойфренд, я не хочу, чтобы он пил мою кровь. Только представь себе, как плохо будет пахнуть у него изо рта, не говоря уже про жуткие зубы. Все эти девочки, которые вздыхают по вампирам, в действительности хотят отдать свою свободу, хотят, чтобы их контролировали, чтобы им говорили, что делать, а потому они могли ни о чем не думать… и, разумеется, хотят бессмертия. Это же чистый бред. Я не хочу быть вечно юным живым трупом, я хочу стать Луизой Мэй Олкотт.

— Это так глупо, два имени и фамилия, — вставила Минни.

— У нас всех два имени и фамилии, — указала Наоми. — Ты — Минни Юджина Кальвино.

— Но никто не называет меня всеми тремя, а вы, наверное, уже тысячу раз повторили «Луиза Мэй Олкотт, Луиза Мэй Олкотт». Это глупо.

— Знаменитостей всегда так называют, — напомнил Зах. — Марк Дэвид Чэпмен и Ли Харви Освальд. Есть еще много других, но сразу я вспомнить их не могу.

— Очень хорошо, — вмешалась его мать. — Становится как-то не по себе, если твой тринадцатилетний сын одержим знаменитыми убийцами.

— Если Зах чем-то и одержим, так это морскими пехотинцами, — возразила Наоми. — У него восемьдесят шесть книг о них.

— У меня только тридцать одна книга о них, — запротестовал Зах, — и я не одержим морпехами. Мне просто нравится военная история. Очень много людей, которые интересуются военной историей.

— Расслабься, — отмахнулась Наоми. — Я же не намекаю, что твой интерес к морпехам говорит о твоем гомосексуализме. В конце концов, Лаурой Леей Хайсмит ты одержим больше, чем морпехами.

— Два имени и фамилия, — констатировала Минни.

— Кто такая Лаура Лея Хайсмит? — спросил Джон.

— Она родственница Луизы Мэй Олкотт? — полюбопытствовала Минни.

— Она всего лишь девочка в моем рисовальном классе.

Дети главным образом учились дома. Наоми по части образования посещала только музыкальные уроки и репетиции детского оркестра. Зах дважды в неделю ездил на групповые занятия для одаренных детей в институт искусств. В настоящий момент их учили рисовать карандашом человеческую голову.

— Слушай, Лаура Лея Хайсмит уже нарисовала твой портрет? — продолжала наседать на брата Наоми.

— У нее очень сложная голова, — отбивался Зах. — Трудно нарисовать ее правильно. А в остальном она пустое место.

— Ты собираешься жениться на ней? — спросила Минни.

— Разумеется, нет, — ответил Зах. — С какой стати мне жениться на пустом месте?

— Что это с твоим лицом? — спросила Минни.

— Это, конечно, не загар, — ответила Наоми. — Он краснеет.

— Я не краснею, — заявил Зах.

— Тогда это плохая сыпь, — решила Минни. — Мамочка, у него плохая сыпь.

— Прошу разрешения выйти из-за стола, — Зах повернулся к отцу.

— В разрешении отказано, — ответил Джон. — Ты съел только салат.

— У меня нет аппетита.

— Эта сыпь, — кивнула Минни. — Может, она заразительная.

— Заразная, — поправила сестру Наоми.

— Прошу разрешения выйти из-за стола, — Минни повернулась к отцу.

— Почему ты хочешь выйти из-за стола? — спросил Джон.

— Не хочу, чтобы у меня появилась сыпь.

— Он нарисовал как минимум десять тысяч портретов Лауры Леи Хайсмит, — сообщила Наоми.

Захари унаследовал талант матери… и гримасы отца.

— И что ты делала, тайком листала мои альбомы?

— Это же не чтение дневника, знаешь ли. Мне нравится смотреть на твои рисунки, ты рисовать умеешь, а я в этом полный ноль. Хотя будь я хорошим художником, то рисовала бы все, что вижу вокруг, а не миллион портретов Лауры Леи Хайсмит.

— Ты всегда все преувеличиваешь, — указал Зах. — Сначала десять тысяч, теперь миллион.

— Ладно, но ты нарисовал не меньше сотни.

— Сто — гораздо меньше миллиона.

— Ты нарисовал сто портретов одной и той же девушки, и я впервые о ней слышу? — спросила Николетта.

— Это действительно, действительно плохая сыпь! — воскликнула Минни.

После салатов всем, кроме Минни, подали жаркое с полентой и овощами. Минни Уолтер принес спагетти с тефтелями, потому что кулинарными пристрастиями она не отличалась от обычного восьмилетнего ребенка.

Разговор перешел на итальянскую историю: сначала Наоми сообщила всем, правильно или неправильно, что спагетти изобрели китайцы, а не итальянцы, потом Минни захотела знать, кто изобрел тефтели, и Джон, чтобы предотвратить дальнейшее принижение родины их далеких предков, выдумал красочную историю о том, как тефтели впервые появились в Риме. Они поговорили о Микеланджело, который расписывал фресками потолки, лежа на спине (согласно Минни речь шла о еще одном человеке с двумя именами и фамилией — Микел Энн Джелло) и о Леонардо да Винчи, который изобрел воздушные корабли, и они летали бы, если бы тогдашний уровень науки и техники позволил их построить. Поскольку в Первой мировой войне в Италии морская пехота не воевала, а во Второй мировой морпехи действовали главным образом на Тихом океане, Захари перевел разговор на Францию вообще и на сражение у леса Белло,[362] ставшее звездным часом в истории корпуса морской пехоты. Наоми при этом выводила мелодию марша морских пехотинцев, а Минни на удивление достоверно имитировала пулеметные очереди, расцвечивая тем самым рассказ брата о далекой войне.

На десерт им принесли лимонный торт со слоями рикотты[363] и шоколада. И Минни не попросила заменить торт ванильным мороженым.

Впятером они помыли, вытерли и убрали тарелки, не разбив ни одной. Наоми, правда, сделала пируэт с салатными тарелками в руках, но обошлось без катастрофы.

Если бы они поели раньше, то затеяли бы какую-нибудь игру, устроили конкурс или кто-нибудь из родителей почитал бы книгу вслух. Но подошло время отхода ко сну. Поцелуи, пожелания доброй ночи и хороших снов, и внезапно Джон оказался один, шел по первому этажу, проверяя, заперты ли все двери.

Стоя в темноте у фасадного окна, смотрел, как освещенная фонарями улица словно кипела. Он совсем забыл про дождь, который так и не прекратился, пусть теперь не сопровождался пиротехническими эффектами. В безветренную ночь капли падали вертикально. Уличные фонари подсвечивали силуэты деревьев, но во дворе царила темнота. Крытое крыльцо заполняли тени, однако ни одна не двигалась и не сверкала злобным глазом.

Глава 12

Зах сидел за столом, положив перед собой альбом, просматривая последние рисунки и гадая, а не превращается ли он в девушку. Не так, как это обычно происходило в кино, когда кто-то в одиночку и ночью идет по богом забытому лесу, куда отправиться на прогулку мог только больной на всю голову, где его кусает какая-то тварь, и в следующее полнолунье он превращается в волка, более нисколько не интересуясь ни овощами, ни сухими завтраками. Если бы Зах стал девушкой, трансформация была бы менее драматичной, медленной и спокойной, без рычания или воя на луну.

Его комната никоим образом не напоминала девичью. Он превратил ее в храм корпуса морской пехоты. По стенам висели постеры с изображениями морпехов в синей форме и белых перчатках, истребителя-бомбардировщика «Ф/А-18 Хорнет», суперского самолета вертикального взлета «B-22» и фотография знаменитого водружения знамени на Иводзиме…[364] Но ему больше всего нравилась репродукция ужасной и вызывающей восторг картины Тома Лоувелла: морские пехотинцы сошлись в рукопашной с немецкими солдатами в лесу Белло: ядовитый туман, противогазы, окровавленные штыки, раны на лицах…

Если бы его приняли в морскую пехоту, он собирался стать одним из них. Даже если бы он к этому моменту превратился в девушку: теперь в морпехи брали и девушек.

Родители его отца преподавали живопись, и его мать многого добилась в этом блинском мире искусств. Талант Заха передался ему с обеих сторон, и он знал, что должен его использовать, но вопрос заключался в другом: как именно его использовать? Он не хотел преподавать живопись, как не хотел отрезать себе уши и сделать из них сэндвич. Учить живописи — удовольствие небольшое. К сожалению, не всегда удавалось делать только то, что хочется. И его не волновало, что говорили о нем эти снобы мира искусств. Его мать была единственной неидиоткой среди ее друзей-идиотов из мира искусств. Ему, в отличие от матери, не хватало доброжелательности, он терпеть не мог снобов и, в отличие от нее, далеко не всегда мог найти в каждом из них светлую сторону. Если бы у него в конце концов появились свои друзья из блинского мира искусств, дело закончилось бы тем, что он выбросил бы их с десятого этажа, да еще выглянул бы в окно, чтобы посмотреть, как их плющит об асфальт.

А вот стать настоящим морским пехотинцем, который в период затишья находит мгновения, чтобы запечатлеть бой, из которого они только что вышли… это представлялось ему важной работой.

Другие подростки его возраста интересовались спортивными звездами и поп-исполнителями. Но в эти дни спортивные звезды и поп-исполнители стали ходячей рекламой стероидов и раздутых силиконом губ. Фальшь. Подделка. Что-то случилось с миром. Все стало пластиковым. Так было не всегда.

Зах знал имена и фамилии морпехов-баталистов, точно так же как другие подростки знали имена поп-исполнителей. Майор Алекс Раймонд, ставший знаменитым после комикса про Флэша Гордона. Рядовой Гарри Джексон, запечатлевший битву за Тараву.[365] Том Лоувелл, Джон Томасон, Майк Лихи во Вьетнаме…

Решение связать жизнь с морской пехотой пришло к Заху двумя годами раньше. Долгое время он не задумывался, чем оно вызвано, но в последнее время начал понимать.

Став взрослым, он не хотел заниматься чем-то скучным только для того, чтобы зарабатывать баксы. Он хотел стать частью какого-то общего дела, и чтобы люди, которые его делали, заботились друг о друге, могли умереть друг за друга, следовали высоким стандартам, уважали традиции, честь, правду. Все это он видел в своей семье, и образ ее жизни — особый ритм, когда каждый мог заниматься чем-то своим, с уважением относясь к тому, чем занимаются другие, и при этом все они оставались единым целым, одной семьей, умели радоваться вместе — ему хотелось бы сохранить на всю жизнь, потому что он к этому привык. Семья приучила его идти к поставленной цели и при этом наслаждаться жизнью. Поэтому ему хотелось, чтобы, став взрослым, он мог жить и работать, следуя принципам семьи Кальвино.

И еще он хотел стать морпехом из-за сестер.

Наоми была не только красоткой, но и умницей, легкомысленной, но такой талантливой, раздражающей, но и забавной, и иногда она говорила с тобой, пока не возникало ощущение, что ты попал в стаю взбудораженных птиц, синешеек и канареек, их было бесконечное множество, и все они щебетали. Жизнь рядом с ней часто напоминала вращение в аттракционе-бочке в парке развлечений, но, когда тебя выносило с другого конца и ты вставал на ноги, приходило осознание, что в бочке даже интереснее, чем вечно крутиться на скучной, тупой карусели, движущейся со скоростью десятой доли мили в час под выводящую из себя органную музыку.

Что же касалось Минни… Минни — это Минни. Двумя годами раньше, когда она слегла с какой-то загадочной болезнью и ей целую вечность (вероятно, неделю или чуть больше) не удавалось поставить диагноз, Зах не мог спать, рисовать и думать. Хотя сам он не болел, его вырвало дважды, только потому, что болела Минни. Об этой рвоте сочувствия он, само собой, никому не сказал.

Что-то плохое могло случиться с Наоми и Минни, потому что плохое случалось со всеми. Зах не мог уберечь их от вирусов и потерявших управление грузовиков. Но в большом мире хватало злых людей и безумных диктаторов, и, став морпехом, он, конечно же, помогал бы в защите родины, дома, сестер и их образа жизни.

Semper fi.[366]

Он надеялся, что не превратится в девушку, потому что хотел быть им братом, а не сестрой. Просматривая недавние рисунки Лауры Леи Хайсмит, он задавался вопросом насчет половой принадлежности, потому что не испытывал к ней никакого влечения, хотя ее красота не вызывала сомнений, и он, глядя на девушку или чаще по памяти, нарисовал больше ее портретов, чем Микеланджело — изображений Бога, Иисуса, святых и ангелов вместе взятых.

Хотя влечение имело место быть и пару раз становилось таким сильным, что ему, чтобы отвлечься, пришлось жевать кубики льда, пока не заныли зубы.

Но, возможно, девяносто пять процентов его влечения к Лауре Лее не имело отношения к сексу. Он испытывал к ней те же чувства, что и к сестрам, только более сильные. Она казалась такой хрупкой, утонченной, изящной, такой маленькой и уязвимой, что Зах тревожился о ней, и это казалось странным, поскольку, пусть и миниатюрная, она не была карлицей с хрупкими костями и ростом не уступала многим тринадцатилетним девочкам. Ему хотелось защищать ее, хотелось, чтобы она всегда была счастлива, хотелось, чтобы все видели в ней то, что видел он, — не просто красоту, но и добродетель, достоинство, доброту и что-то очень дорогое, для чего он даже не мог подобрать названия. К Лауре Лее он питал такие нежные чувства, что они, казалось, не имели ничего общего с мужскими желаниями, которые должен ощущать юноша. Иногда при виде нее у Заха перехватывало дыхание, случалось, когда он рисовал ее по памяти, горло так сжимало, что он не мог сглотнуть, а когда наконец сглатывал, возникало ощущение, что горло узкое-узкое и даже капельке слюны приходится через него продавливаться. Конечно же, только девочки — и мальчики, превращающиеся в девочек, — могли испытывать такие эмоции.

Он раскрыл блокнот на чистой странице, положил его на наклонную чертежную доску, которая лежала у него на столе, достал из ящика карандаши. Он собирался нарисовать нос Лауры Леи Хайсмит. Ее нос служил для Заха постоянным вызовом в силу его совершенства.

После того как Зах заточил карандаши и разложил, приготовив к работе, прежде чем грифель коснулся бумаги, краем глаза он уловил какое-то движение. Развернулся на стуле и наблюдал, как дверь стенного шкафа медленно открывается.

Хотя ничего такого раньше дверь не проделывала, Зах не почувствовал, что ему грозит опасность. Он обладал богатым воображением, но оно не привело его к мыслям о монстре, затаившемся к шкафу, скажем, к зомби-вампирам-оборотням или даже хотя бы к какому-то парню-в-маске-на-лице-и-бензопилой-в-руке.

В реальной жизни люди, которые хотели тебя убить, делились на две категории. К первой относились безумные фанатики, которые намеревались влететь на самолете в твое окно или заполучить атомную бомбу, чтобы ее взрыв превратил тебя в пыль. С ними ты ничего поделать не мог. Для обычного человека они ничем не отличались от землетрясения или торнадо, поэтому не оставалось ничего другого, как оставить их морпехам и не тревожиться из-за них.

Ко второй — преступники, встречающиеся в повседневной жизни, мотивированные завистью, или жадностью, или похотью, или отчаянной необходимостью уколоться или закинуться. Они выглядели как законопослушные граждане, и очень часто ты понимал, что они не из тех, кому следует говорить: «Доброго вам дня», уже после того, как эти уроды всовывали дуло пистолета тебе в ноздрю и требовали бумажник или просто деньги.

Ни агент Аль-Каиды, ни торчок, грабящий маленькие магазинчики, не могли проникнуть в стенной шкаф спальни Заха.

Когда дверь замерла, полностью открывшись, он поднялся и направился к шкафу, чтобы понять, что послужило причиной ее движения.

Глубина стенного шкафа превышала ширину, и одежда подростка висела и лежала вдоль двух длинных стен. Ближе к дальней стене кольцо на веревке свешивалось с крышки потолочного люка, открывавшего доступ в узкое пространство между вторым и третьим этажом. Если дернуть за кольцо, крышка опускалась, и с нее сползала вниз складная деревянная лестница.

При опущенной крышке иногда возникал сквозняк, достаточно сильный, чтобы открыть дверь стенного шкафа, не запертую на защелку. Но теперь крышка занимала горизонтальное положение, не допуская никакого сквозняка.

В регионе, в котором они жили, землетрясений не случалось, но этот большой город стоял как минимум на одном неактивном разломе. И хотя слабые толчки казались невероятными, исключать их не следовало. Однако Зах никакой земной дрожи не почувствовал.

Может, дом садился. С домами такое бывало. Может, усадка дома привела к тому, что у двери стенного шкафа чуть сместился центр тяжести, и она, не запертая на защелку, открылась под собственным весом.

Другого объяснения не нашлось. Зах расследование прекратил.

Выключил свет и вышел из стенного шкафа.

К задней стороне двери крепилось зеркало в рост человека. Зах отдал себе честь, думая о том дне, когда по очень торжественному поводу наденет парадную форму с офицерским мамлюкским мечом в ножнах на боку.

Закрывая дверь, оставляя зеркало отражать только темноту стенного шкафа, он убедился, что защелка вошла в паз. И тут подумал, что в его отражении, когда он отдавал честь, что-то было не так.

Может, отдавая честь, он не встал на вытяжку, как положено. В одиннадцать лет Зах очень часто отрабатывал отдание чести, в двенадцать — реже, в последнее время совсем не отрабатывал, понимая, что должны пройти годы и годы, прежде чем он сможет стать настоящим морпехом, а потому эта отработка очень уж смахивала на детскую игру.

Зах вернулся к столу, сел перед чистой страницей альбома, взял карандаш. Вызвал из памяти образ неповторимого и изысканного носа Лауры Леи Хайсмит, задумался в надежде, что его осенит, почему этот нос такой неповторимый и изысканный.

Насколько он знал, в ее достойном богини носу не было волос. Во всяком случае, они из него не торчали, и он не видел, чтобы свет, вдруг падающий на ноздрю, выхватывал их из темноты. Разумеется, он не подходил к Лауре Лее Хайсмит вплотную и не заглядывал ей в ноздри, поэтому не мог гарантировать, что волосы в них отсутствовали.

— Идиот, — обругал он себя.

Она была человеческим существом, так что, конечно, волосы у нее в носу росли. Внутри ее нос мог быть таким же волосатым, как подмышка блинской гориллы. Волосы или их отсутствие никак не объясняли, почему он не мог запечатлеть на бумаге совершенство ее носа.

Надеясь на вдохновение, он принялся за работу, касаясь карандашом бумаги. Работал медленно, думал, разумеется, о Лауре Лее Хайсмит, но также время от времени думал о странностях своего отражения и, хотя сам закрыл дверь за защелку, несильно бы удивился, если бы она распахнулась вновь.

Глава 13

Стенной шкаф Наоми размерами даже превосходил стенной шкаф Заха, и на внутренней стороне двери тоже висело зеркало в полный рост, красивое, со срезанными углами, такое чистое и прозрачное, что Наоми считала его волшебным: если бы звезды должным образом осветили зеркало, оно стало бы дверью из этого мира в волшебную страну, где ее ждали удивительные приключения и где она нашла бы свою судьбу.

Мир, в котором она прожила одиннадцать лет, тоже был волшебным, во многих смыслах, если человеку хватало проницательности, чтобы замечать его бесчисленные чудеса. «Проницательность» — стало ее новым любимым словечком. Означало оно проникновение в суть, почти сверхъестественную способность видеть насквозь — и постигать — темное и непонятное. К сожалению, в эти дни в мире ощущался явный дефицит проницательности, тогда как темного и непонятного хватало с лихвой.

В любом случае этот мир был волшебным, но недостаточно волшебным на вкус Наоми. Она мечтала о магах, летающих лошадях, говорящих собаках, радугах в полночь, о чудесах, которые и представить себе не могла, чудесах, которые лишили бы ее дара речи и заставили раздуться сердце, раздуться не в плохом смысле этого слова, не от болезни или чего-то еще, а от восторга и радости. Если б у нее появился шанс пройти сквозь зеркало или через дверь, внезапно открывшуюся в стволе огромного дуба, она бы прошла не задумываясь… но, разумеется, ей пришлось бы взять с собой Минни, и Заха, и родителей, однако они, скорее всего, не выкажут готовности идти с ней, поэтому она обездвижит их «Тазером» или как-то еще. Они разозлятся, но потом будут только благодарить ее.

Думая о проницательности, и о волшебных мирах, и о том, как девочка ее возраста может раздобыть «Тазер», Наоми примеряла шляпки перед зеркалом, меняя выражение лица, чтобы найти наиболее подходящее к характеру шляпки. Она где-то прочитала о таком актерском упражнении и, хотя сомневалась, что станет актрисой, полностью этого не исключала, особенно если в ближайшие несколько лет перед ней не откроется магическая дверь.

Пока Наоми вертелась перед зеркалом, Минни сидела за своим игровым столиком, что-то строила из элементов «Лего». С конструктором она творила нечто невероятное, строила чуть ли не все, что хотела, но, по большей части, собирала какие-то странные конструкции, не имеющие аналогов в реальном мире. Некоторые представляли собой абстрактные формы, которые должны были развалиться, но не разваливались.

Наоми и Минни делили одну комнату, потому что в мире, битком набитом потерявшими рассудок, пускающими слюну хищниками, Минни была слишком юна и беззащитна, чтобы спать в отдельной комнате, хотя папочка каждую ночь, перед тем как лечь спать, включал охранную систему сигнализации, обеспечивающую защиту по всему периметру дома. Кроме того, Минни иногда пугалась и отказывалась оставаться одна. Все ее страхи не стоили и выеденного яйца, ничего реального, но, разумеется, она была еще ребенком.

Шляпка без полей с перышками с одной стороны побудила Наоми выглядеть таинственной и опасной, словно она ехала в поезде между Парижем и Стамбулом и везла зашитые в подкладку чемодана украденные бесценные бриллианты. Синяя соломенная шляпка с открытой тульей и короткой вуалью говорила: «Я шикарна, уверена в себе и не терплю глупостей. Я застрелю тебя из пистолета тридцать второго калибра, который лежит у меня в сумочке, перешагну через твой труп и смешаю себе божественный мартини».

Наоми приобрела свою коллекцию шляп в магазинах старинной одежды, куда заходила с матерью. Николетта обожала бродить по таким магазинам, хотя ничего себе не покупала, разве что бижутерию, которую потом никогда не носила. Она говорила, что все эти платья, вечерние и для официальных приемов, «надежды и мечты, развешанные по плечикам, мгновения жизни, радостные, и интригующие, и ужасно грустные одновременно». Наоми не могла взять в толк, как что-то может быть радостным и ужасно грустным одновременно, но очень уж об этом не задумывалась, поэтому коллекция ее шляпок только росла.

Когда произошло это странное событие, она примеряла красную соломенную шляпку с узкими, загнутыми вверх полями, толстой репсовой лентой и бантом. Наоми думала, что к этой шляпке подходит комичное выражение лица или, возможно, чопорное, но с последним у нее никак не получалось. Она настолько сосредоточилась на шляпке и своем лице, что ее глаза зафиксировали только что-то темное, промелькнувшее справа налево, когда кто-то прошел позади нее.

Минни сидела за своим столиком, Наоми ясно ее видела, и никто в этом доме не вошел бы, не постучавшись и не предупредив о своем приходе. Никакого стука она не слышала, но кто-то ведь прошел. Наоми обернулась, чтобы посмотреть, кто же это, и никого не увидела.

Открытый стенной шкаф. И в нем никого.

В недоумении она вновь уставилась в зеркало, гадая, может, что-то не так у нее с глазами, что-то ужасное и неизлечимое и теперь она ослепнет в тринадцать лет, трагическая фигура, слепая музыкантша, мужественно продолжающая брать уроки, набираясь мастерства. И вот она уже виртуоз, потому что в жизни у нее не остается ничего, кроме единственного оставшегося удовольствия — ее музыки. Она превратится в сенсацию мирового масштаба. Люди будут приезжать со всего света, чтобы посмотреть на нее и послушать ее игру, потому что музыка эта будет самой чистой, музыка невинной слепой девочки, исполняющей меланхолические пассажи так трогательно, что гангстеры будут плакать, как дети. И всегда рядом с ней будет сидеть белоснежная немецкая овчарка, ее поводырь. Наоми играла на флейте, но не могла представить себе огромный концертный зал, заполненный людьми, которые слетелись со всего света, чтобы послушать слепую флейтистку. Так, может, ей пора бросить флейту и переключиться на рояль? Да, она видела себя за роялем, драматически откидывающей голову, когда музыка захватывала ее, такую трагичную, так блестяще играющую. Зрители замирали, захваченные ее игрой, собака-поводырь восхищенно смотрела на свою хозяйку, а ее пальцы бегали по…

Вновь у нее за спиной промелькнула загадочная тень, на этот раз слева направо, темное пятно. Наоми ахнула, заглянула в стенной шкаф, куда, несомненно, нырнул незваный гость, но вновь никого там не увидела.

Минни поднялась из-за столика.

— Что не так? — спросила она, подходя к Наоми.

— Я кого-то видела. Отражение. В зеркале.

— Это, наверное, твое.

— Помимо моего, разумеется. Кто-то прошел позади меня.

— Никого здесь нет.

— Возможно. Наверное, нет. И все-таки… что-то произошло. Я видела его в зеркале, это точно. Очень быстрого. Он должен быть здесь, с нами в комнате.

— Ты лучше скажи мне правду, Наоми. Ты пытаешься напугать меня?

Минни достались черные волосы матери и зеленые глаза отца. И, как в случае с папочкой, эти изумрудные глаза могли пригвоздить к месту, словно луч фонаря человека, ведущего допрос, в комнате со звуконепроницаемыми стенами, расположенной в глубоком подземелье, и ты понимаешь, что будешь оставаться без очередного пальца всякий раз, когда солжешь. Наоми знала, что ни папочка, ни Минни не станут отрезать ей пальцы, но, когда любой из них, сощурившись, пристально смотрел на нее, она ни на йоту не отступала от правды.

— Ты пытаешься напугать меня? — повторила вопрос Минни.

— Нет, нет. Это не страшно. Не очень страшно. Чуть страшно. Но так странно. Я подумала, что мне придется стать слепой пианисткой.

— Ну ты загнула, — покачала головой Минни.

— Я видела в зеркале отражение какого-то парня, — настаивала Наоми.

— Правда? Поклянись могилой Уилларда.

Уиллард, их четырехлапый друг, умер двумя годами ранее. Его потеря стала самым тяжелым испытанием в их жизни. Они до сих не могли вспоминать его без боли в сердце. Самый лучший, самый милый, самый благородный пес во всем мире, так они о нем думали, и если ты клялся в чем-либо на его могиле и лгал, тогда тебе точно предстояло гореть в аду и до скончания вечности есть пауков, червяков и брюссельскую капусту.

— Клянусь могилой Уилларда, — ответила Наоми.

На Минни это произвело впечатление. Она повернулась к зеркалу, обратилась к отражению Наоми:

— И как он выглядел?

— Я не знаю. Я просто… никаких подробностей… просто пятно, он супербыстрый, быстрее, чем человек, быстрее, чем любое животное, но я видела не животное.

В зеркале глаза Минни перемещались с отражения глаз сестры к отражению комнаты за ними. Наоми тоже всматривалась в отражение комнаты.

— Может, это был не парень, — предположила Минни. — Может, девушка.

— Какая девушка?

Минни пожала плечами.

— Кто ее знает?

По зеркалу вновь промелькнула тень. Поскольку Наоми ждала ее появления, она увидела тень более отчетливо, но видеть особо было нечего: ни лица, ни рук или ног, только пятно темноты, появилось и исчезло.

Наоми вскрикнула: «Грецкий орех!» — как, бывало, говорила ее бабушка, если пугалась или от раздражения. Минни ограничилась коротким: «Вау!»

Они увидели не кого-то или что-то, а всего лишь чью-то тень, и Наоми посмотрела на плафон под потолком, решив, что это мотылек кружит у хрустального шара, но мотылька не обнаружила.

Когда же вновь перевела взгляд на зеркало, фантом проскочил в обратную сторону.

— Должно быть, в комнате мотылек, — сказала она сестре. — Помоги мне его найти.

— Это не мотылек, — очень серьезно ответила Минни. — И не в комнате. В зеркале.

Минни только-только исполнилось восемь лет, и все восьмилетние частенько несли чушь, потому что их мозг еще не развился полностью и не заполнял весь череп, или что-то в этом роде, во всяком случае, речь шла о доказанном наукой факте, поэтому не приходилось удивляться, если они говорили что-то совершенно абсурдное. И уж конечно, не имело смысла злиться на них за это.

— Утром ты выпила лишнюю таблетку глупости, Мышка. Как может мотылек попасть в зеркало?

— Это не мотылек, — ответила Минни. — Не смотри больше в него.

— Что значит — не мотылек? Я видела крылатую тень… на этот раз видела ясно. Наверняка мотылек.

— Не смотри больше в него, — гнула свое Минни. Вошла в стенной шкаф и начала подбирать для себя одежду. — Возьми все, что наденешь завтра, и положи на письменный стол.

— Зачем? Что ты делаешь?

— Поторопись.

И хотя мозг у Минни еще не развился и не занимал все внутреннее пространство ее восьмилетнего черепа, Наоми вдруг поняла, что имеет смысл последовать совету младшей сестры. Она вошла в стенной шкаф и скоренько собрала все необходимое.

— Не смотри в зеркало, — напомнила ей Минни.

— Посмотрю, если захочу, — ответила Наоми, старшая сестра, которая не могла допустить, чтобы ею командовала младшая, еще такая маленькая, что не могла накрутить спагетти на вилку, если не помогала себе пальцами. Но на зеркало Наоми так и не взглянула.

После того как сестры положили одежду на свои письменные столы, Минни принесла стул от игрового столика к стенному шкафу. Захлопнула дверь и подставила спинку стула под ручку, чтобы ее не смогли повернуть изнутри.

— Мне надо убрать все эти шляпки, — запротестовала Наоми.

— Не сегодня.

— Но нам иногда понадобится заходить в стенной шкаф.

— После того, как поймем, что делать с зеркалом, — ответила Минни.

— А что ты хочешь сделать с зеркалом?

— Я об этом думаю.

— Нам нужно зеркало.

— Не обязательно это, — заявила Минни.

Глава 14

В их апартаментах на третьем этаже Николетта переключила его на более низкую передачу, как и обещала, а он проделал то же самое с ней. Их любовные игры не напоминали гонку за наслаждением, превратились в легкое и знакомое путешествие, полное любви и нежности, и заканчивалось оно долгим и сладким взлетом к вершине блаженства.

До встречи с Николеттой Джон и думать не мог о половых отношениях, во всяком случае, не стремился к ним. Гибель всех членов его семьи от руки Олтона Блэквуда, насильника и убийцы, связала секс и насилие в голове юного Джона, и ему представлялось, что сексуальное желание — зверская похоть и любое стремление к близости — сублимация жажды убийства. У Блэквуда получение сексуального удовлетворения предшествовало убийству; и долгие годы Джон полагал, что любой его сексуальный контакт станет оскорблением памяти матери и сестер, а оргазм поставит на одну доску с их убийцей. Секс неизбежно напомнит ему об их унижении и агонии, и оргазм принесет ему не больше удовольствия, чем нанесенный самому себе удар ножом или пулевое ранение, потому что после изнасилования их резали и в них стреляли.

Если бы не появилась Николетта, Джон мог сменить полицейскую форму на рясу монаха до того, как стал детективом. Она сумела напомнить ему, что желание порочно, если порочна душа, что тело и душа могут возноситься, давая наслаждение во имя любви, и акт зачатия по сущности своей всегда милость Господня.

После событий этого дня он ожидал бессонной и тревожной ночи, но в разделенном тепле простыней, лежа на спине, сжимая ее руку в своей, он услышал, как изменился ритм ее дыхания, когда она заснула, и очень скоро заснул сам.

Во сне он оказался в городском морге, как частенько попадал туда в реальной жизни, только теперь коридоры и залы заполнял какой-то странный синий полусвет, и он — так выходило — остался единственным живым существом в этих керамических, кондиционированных катакомбах. Кабинеты и комнатки, где хранилась документация, застыли в тишине, и он шагал совершенно бесшумно, словно в вакууме. Он вошел в зал, где в стенах блестели торцы стальных ящиков, ящиков-холодильников, в которых недавно поступившие тела ожидали идентификации и вскрытия. Он думал, что его место здесь, он пришел домой, что сейчас один из ящиков выкатится из стены, холодный и пустой, и он ощутит неодолимое желание залезть в него и позволить смерти забрать его последний выдох. Теперь тишину нарушал один-единственный звук: мерные удары его сердца.

Отступая к двери, через которую только что вошел, Джон обнаружил, что выхода нет. Поворачиваясь по кругу, не увидел и другого выхода, но посреди зала появилось нечто такое, что ранее отсутствовало: наклоненный стол для вскрытия, с канавками и резервуарами для сбора вытекшей крови. На столе лежал накрытый простыней труп, труп с мотивацией и намерениями. Кисть появилась из-под белого савана, по ее размерам, по ее длинным, широким на концах пальцам и крепкому, шишковатому запястью, лишенному изящества, как шестерня девятнадцатого века, ему не составило труда установить, кто лежит под простыней. Олтон Тернер Блэквуд сдернул с себя простыню и сбросил на пол. Сел, потом слез со стола, вытянулся во все свои шесть футов и пять дюймов, тощий, костлявый, но невероятно сильный, с деформированными лопатками, оттопыривающими рубашку, отдаленно похожими на часть хитинового скелета насекомого. Сердце Джона забилось сильнее — сильнее, а не быстрее, — каменный пестик стучал по каменной ступе, размалывая его храбрость в пыль.

Блэквуд предстал перед ним в той же одежде, что и в ночь, когда проник в дом Кальвино: черные сапоги со стальными мысками, какие носят альпинисты, только без кошек на подошвах, брюки с четырьмя передними карманами и рубашка цвета хаки. Никаких ран, которые стали смертельными, именно так он и выглядел в ту ночь при первой встрече с Джоном.

Лицо его было скорее не деформированным, а странным, такая степень уродства обычно вызывает у большинства людей жалость, но без нежности. Из жалости возникало чувство дискомфорта — так таращиться просто неприлично, — а потом приходила неприязнь, заставляющая виновато отворачиваться, антипатия скорее интуитивная, чем осознанная.

Сальные черные волосы липли к черепу, брови топорщились, но никакой бороды. Кожа где-то бледная, где-то розовая, гладкая, словно у куклы-голыша, но какая-то нездоровая, которую нельзя отнести к достоинствам, вроде бы без пор, а потому неестественная. Поначалу Джон не смог определить, что не так в пропорциях длинного лица Блэквуда. Покатый лоб очень уж нависал над глубоко запавшими глазами. Нос точно рубильник, растянутые уши, напоминающие козлиные уши сатира, тяжелая и гладкая, словно высеченная из мрамора, челюсть, слишком тонкая верхняя губа и слишком толстая нижняя, лопатообразный подбородок, который он вскидывал на манер Муссолини, словно в любой момент мог вонзить его в тебя.

Радужные оболочки чернотой не уступали зрачкам и сливались с ними. Иногда казалось, что только белки глаз блестят и материальны, тогда как чернота — не цвет, а пустота, дыры в глазах, которые уходили в холодный, лишенный света ад его мозга.

Блэквуд отошел на три шага от стола для вскрытия, и Джон отступил на три шага, уперся спиной в стену с ящиками-холодильниками.

Маньяк заговорил низким, скрипучим голосом, превращающим обычные слова в ругательства:

— Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.

По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…

Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.

Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации — желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая — что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.

И чувство нависшей опасности — последствие кошмарного сна, не более того.

В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.

Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.

Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.

Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.

Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.

Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.

Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось, что этот остановившийся в своем развитии подросток и является причиной его юношеского страха. Причиной боязни того, что схожесть убийств семьи Вальдано и семьи Лукасов, разделенных двадцатью годами, не удастся объяснить методами полицейского расследования и чистой логикой. Этот живущий в сознании мальчик, с богатым воображением и завороженный сверхъестественным, как и положено четырнадцатилетним подросткам, настаивал, что объяснение следует искать вне логики и без потусторонних сил тут не обошлось.

Детектив отдела расследования убийств не мог руководствоваться такими идеями. Логика, дедуктивный метод, понимание способности человека творить зло служили ему рабочими инструментами, и никаких других не требовалось.

Кошмар, который его разбудил, приснился не взрослому человеку. Подросткам снятся такие сюжеты из комиксов, подросткам, у которых вновь обретаемый страх смерти приходит рука об руку с гормональными изменениями, вместе с просыпающимся интересом к девочкам.

Мобильники Джона и Никки лежали на гранитной поверхности туалетного столика, заряжаясь от двойной розетки. Его мобильник зазвонил.

Крайне редко ему звонили ночью в случае убийства. Но звонки эти обычно приходили по третьей из четырех телефонных линий, обслуживающих дом, по его личному номеру. При зарядке мобильник отключался. И на экране не высветилась идентификационная строка.

— Алло?

Чистый, ровный, ласкающий слух голос Билли Лукаса узнавался с первого слова:

— Тебе пришлось выбросить туфли?

Прежде всего Джон подумал, что мальчишке удалось удрать из закрытой психиатрической больницы.

Но озвучил он вторую мысль:

— Где ты взял этот номер?

— В следующий раз, когда мы встретимся, между нами не будет перегородки из бронированного стекла. И пока ты будешь умирать, я буду ссать на твое лицо.

Разговор мог доставить удовольствие только Билли, поэтому едва ли он стал бы отвечать на вопросы. Джон молчал.

— Я помню их мягкость на моем языке. Мне понравился вкус, — продолжил Билли. — Пусть и прошло столько времени, я помню их сладкий и чуть солоноватый вкус.

Джон стоял, глядя на пол из кремового мрамора, инкрустированный ромбами черного гранита.

— Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.

Джон закрыл глаза, сцепил зубы, шумно сглотнул, чтобы подавить рвотный рефлекс.

Он слушал ждущего киллера, слушал тишину и через какое-то время понял, что на той стороне связь отключили.

Попытался позвонить звонившему, набрав *69, но безуспешно.

Глава 15

На широком ночном столике между двумя кроватями стояли две лампы. Минни оставила свою включенной, на меньшем из двух режимов мощности, гибкую ножку распрямила, чтобы конус направлял неяркий свет в потолок. Среди прочего, и Наоми это действовало на нервы, маленькая девочка боялась летучих мышей не только оттого, что они вцепятся ей в волосы и поранят кожу на голове. Она боялась, что летучие мыши сведут ее с ума и остаток жизни ей придется провести в дурдоме, где не дают десерта. В данном случае Минни опасалась не летучих мышей, пусть в таком положении лампа служила для их отпугивания.

Обе лежали на груде подушек и могли видеть как забаррикадированную дверь, так и стул.

Хотя их родители выставляли к своему потомству многочисленные требования, детей не заставляли укладываться в постель в определенный час, при условии что вечернее время не тратится на телевизор и видеоигры. Однако от них требовалось принять душ, умыться, одеться и сесть завтракать с родителями в семь утра, чтобы в семь сорок пять приступить к домашним занятиям.

И только по субботам им разрешалось спать сколько угодно и завтракал каждый когда хотел. Разумеется, если та тварь в зеркале была такой враждебной, как предполагала Минни, они могли не дожить до субботы и, соответственно, остаться без завтрака.

— Может, нам сказать маме и папе? — предложила Наоми.

— Сказать что?

— Что-то живет в нашем зеркале.

— Ты им и скажи. Надеюсь, в дурдоме тебе понравится.

— Они поверят нам, если увидят.

— Они не увидят, — предсказала Минни.

— Почему не увидят?

— Потому что оно не хочет, чтобы они его видели.

— Так может быть в книге, а не в реальной жизни.

— Реальная жизнь — тоже книга.

— И что это означает?

— Ничего это не означает. Так оно и есть, ничего больше.

— И что же нам делать?

— Я думаю.

— Ты уже думала.

— Я все еще думаю.

— Грецкий орех! Почему я должна ждать, пока какая-то восьмилетняя девчонка решит, что нам делать?

— Мы обе знаем почему, — ответила Минни. Стул под ручкой дверного шкафа не выглядел таким крепким, как хотелось бы Наоми.

— Ты ничего не слышала?

— Нет.

— Ты не слышала, как поворачивается ручка?

— Ты тоже не слышала, — ответила Минни. — Ни сейчас, ни те девять раз, когда думала, что слышишь.

— Не я думаю, что стая летучих мышей унесет меня в Трансильванию.

— Я никогда не говорила ни о стае, ни о том, что меня унесут, ни о Трансильвании.

Тревожная мысль пришла в голову Наоми. Она поднялась с подушек и прошептала:

— Под дверью щель.

— Какой дверью? — прошептала в ответ Минни.

Наоми повысила голос:

— Какой дверью? Стенного шкафа, разумеется. Что, если оно вылезет из зеркала и проскользнет под дверью?

— Оно не может выйти из зеркала, если только ты не попросишь.

— Откуда ты знаешь? Ты всего лишь в третьем классе. Я проходила программу третьего класса — скука жуткая — и уложилась в три месяца, но не помню урока о тенях, живущих в зеркале.

Минни помолчала.

— Я не знаю откуда, но я знаю. Одна из нас должна его пригласить.

Наоми вновь откинулась на подушки.

— Такого никогда не случится.

— Пригласить можно по-разному.

— В смысле?

— Например, если слишком много на него смотреть.

— Мышка, ты просто все выдумываешь.

— Не зови меня Мышкой.

— Ты все равно выдумываешь. Ты не знаешь.

— Или если ты заговоришь с ним, задашь вопрос. Это еще один путь.

— Я не собираюсь задавать ему вопросы.

— Лучше не задавай.

В комнате стало прохладнее, чем обычно. Наоми натянула одеяло до подбородка.

— Что за тварь живет в зеркале?

— Это человек, а не тварь.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю это сердцем, — так серьезно ответила Минни, что по телу Наоми пробежала дрожь. — Он из людей.

— Он? Откуда ты знаешь, что это он, а не она?

— Ты думаешь, это она?

Наоми подавила желание накрыться с головой.

— Нет. Мне кажется, это он.

— Это определенно он, — заявила Минни.

— Но он кто?

— Я не знаю, кто он. И не вздумай спросить его, кто он, Наоми. Это приглашение.

Они какое-то время помолчали.

Наоми решилась отвести взгляд от двери стенного шкафа. Подсвеченные уличным фонарем, по стеклу ползли серебристые червяки дождя. На южной лужайке высился огромный дуб, его мокрые листья отражали свет фонарей, и казалось, что они покрыты корочкой льда.

Первой заговорила Наоми:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Готова спорить, о чем-нибудь странном.

— Может он быть принцем?

— Ты про мистера Зеркало?

— Да. Если он принц, зеркало, возможно, — это дверь в волшебную страну, землю невероятных приключений.

— Нет, — ответила Минни.

— И всё? Нет. Ничего больше?

— Нет, — повторила Минни.

— Но, если он живет за зеркалом, на той стороне должен быть другой мир. Волшебный мир Зазеркалья. Звучит магически, но такое возможно, правда? И он может быть таким же, как в книгах, — героические походы, приключения, романтика. Возможно, там может жить и мой суженый.

— Заткнись, когда ты так говоришь.

— Заткнись, когда говоришь «заткнись»! — фыркнула Наоми. — Ты не можешь знать мою судьбу. Я могу жить там и однажды стать королевой.

— Никто там не живет, — сухо ответила Минни. — Там все мертвые.

Глава 16

Надев темно-синий халат поверх пижамных штанов, Джон стоял перед галереей в своем кабинете на первом этаже. Здесь висели фотографии детей. На первом снимке каждого ребенка запечатлели младенцем, каким его привезли из больницы, потом их фотографировали на каждом дне рождения. Всего стену украшали тридцать пять фотографий, и в недалеком будущем галерее предстояло продолжиться уже на соседней стене.

Девочки любили приходить сюда и вспоминать самые удачные дни рождения, подшучивать над каждой в детстве. Заху не очень нравились его фотографии в самом раннем детстве и первых классах, потому что они не гармонировали с образом молодого человека, готовящегося служить в морской пехоте, который он культивировал в последние годы.

Джону — он даже не говорил об этом Никки — хотелось увидеть, как его дочери становятся женщинами: он верил, что у каждой доброе сердце и они изменят к лучшему маленький уголок мира, в котором будут жить. Он знал, что они могут удивить его, но не сомневался, что его порадует жизненный путь, который они выберут. Он знал, что и Зах сможет стать кем захочет — и в конце превзойдет своего отца.

Одно из двух окон кабинета выходило на вымощенную каменными плитами террасу и большой двор, лежащие сейчас в абсолютной темноте. Их дом стоял в тупике, на улице, которая проходила по гребню между двух сливающихся ложбин, в тихом и уединенном месте для городского дома. За забором, огораживающим двор, земля круто уходила вниз, в переплетение деревьев и кустов. На дальних краях ложбин светились огни других жилых районов, смазанные и притушенные дождем. Пространство между окном кабинета и дальними огнями пряталось в темноте. Джон не видел ни террасы, ни лужайки двора, ни беседки, увитой плетистыми розами, ни высокого кедра с раскидистой кроной.

Пусть и не уединенный, дом располагался достаточно далеко от других домов, чтобы позволить насильнику-убийце, решительному и безжалостному, прийти и сделать свое черное дело, не опасаясь, что его увидят соседи.

В темноте лежала и могила Уилларда. Согласно городским установлениям рядом с жилым домом разрешалось захоронение только кремированных останков животных. Урну с пеплом их любимого золотистого ретривера похоронили под плитой из черного гранита за увитой розами беседкой.

Девочки так горевали, что родители сомневались, а брать ли им другую собаку и подвергать их риску новой утраты. Но, возможно, время пришло. Только Джон думал не о золотистом ретривере, который всех считал своим другом, а о породе, представители которой умели защитить своих хозяев. Скажем, о немецкой овчарке.

Сев за стол, Джон включил компьютер, с минуту подумал, прежде чем нажал клавишу, выводящую его на психиатрическую больницу штата. Система голосовой почты предложила несколько вариантов, хотя многие кабинеты открывались только в восемь утра. Он соединился со службой охраны психиатрических палат.

Мужской голос ответил на втором гудке.

Джон представил себе холл на третьем этаже, куда Коулман Хейнс привел его прошедшим днем. Он назвался, выяснил, что говорит с Денисом Маммерсом, и спросил, не сбежал ли Билли Лукас.

— С чего вы это взяли? — спросил Маммерс. — Никто отсюда еще не сбегал, и я готов поспорить на мое годовое жалованье, что и не сбежит.

— Как я понимаю, телефона у него нет. Но он мне позвонил.

— Телефон в его палате? Разумеется, нет.

— Если адвокат пожелает поговорить с ним, не приезжая в больницу, как это можно устроить?

— Его привязывают к каталке и привозят в набпер, где есть телефон «без рук».

— Что такое набпер?

— Наблюдательно-переговорная комната. Мы наблюдаем за ним через окно, но такие разговоры не предназначены для чужих ушей, поэтому мы ничего не слышим. Он обездвижен и находится под постоянным наблюдением, чтобы не пытался снять с телефона что-нибудь острое, а потом использовать как оружие.

— Он позвонил мне менее десяти минут тому назад. По мобильнику. То есть как-то раздобыл телефон.

Маммерс какое-то время молчал.

— Ваш номер?

Джон продиктовал его.

— Нам придется обыскать его палату. Могу я связаться с вами через полчаса?

— Я буду здесь.

Ожидая звонка Дениса Маммерса, Джон вышел в Интернет и побывал на нескольких государственных сайтах, содержащих как открытую информацию, так и закрытую, для получения которой требовалось ввести полицейский пароль.

Ему хотелось получить подтверждение, что Коулман Хейнс именно тот человек, за которого он себя выдавал. Джон дал санитару номер, по которому ему позвонил Билли, и по всему выходило, что номер этот мог попасть к убийце только через санитара.

Нескольких минут хватило, чтобы убедиться, что эмблема корпуса морской пехоты украшает правую руку Хейнса на законных основаниях. Санитар служил в морской пехоте, удостоился наград за проявленные мужество и героизм и с почетом вышел в отставку.

Ни в этом штате, ни в других, делящихся информацией с местным управлением полиции, Хейнс не привлекался ни за какие правонарушения. Ни разу не нарушал даже правила дорожного движения.

Служба в корпусе морской пехоты и законопослушание не гарантировали, что он не работает в паре с Билли Лукасом, но значительно уменьшали шансы на создание такого союза.

— У Билли нет телефона, — сообщил Маммерс, когда позвонил. — Вы уверены, что звонил он?

— Его голос узнается безошибочно.

— Он действительно неординарный, — согласился Маммерс. — Но как часто вы разговаривали с ним до вашего приезда сюда?

Джон предпочел не отвечать на этот вопрос.

— Он упомянул нечто такое, о чем мог знать только он, нечто, относящееся к нашему с ним разговору.

— Он вам угрожал?

Если бы Джон подтвердил угрозу, ему пришлось бы писать заявление, а если бы он его написал, в службе безопасности больницы могли выяснить, что к делу Лукаса он не имеет никакого отношения.

— Нет, — солгал он. — Никаких угроз. Что сказал Билли, когда вы обыскивали его палату в поисках телефона?

— Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает.

— Есть шанс, что кто-нибудь из персонала мог позволить ему позвонить по своему мобильнику?

— Скорее всего, это стало бы причиной для увольнения, — ответил Маммерс. — Никто не решился бы рисковать.

— По роду своей работы, мистер Маммерс, я убедился, что некоторые люди рискуют всем, действительно всем, по весьма прозаичным причинам. Огромное вам спасибо за содействие.

Закончив разговор, Джон пошел на кухню, где включил свет в вытяжке над плитой.

Большинство их друзей пили вино, но некоторые предпочитали что-то покрепче, и Кальвино оборудовали небольшой бар в одном из буфетов. Только с тем, чтобы успокоиться и заснуть, Джон налил себе двойную порцию виски со льдом.

Его больше беспокоила не угроза Билли Лукаса, а последние слова, произнесенные подростком-убийцей по телефону.

Насколько Джон помнил, он так и не поделился с полицией тем, что убийца его родителей и сестер, Олтон Тернер Блэквуд, сказал ему перед смертью. Джон молчал от горя и ужаса, тогда как Блэквуд пытался отвлечь его разговорами.

И чуть ли не напоследок в ту далекую ночь Блэквуд, слово в слово, произнес те самые слова, которые Джон уже в эту ночь — не прошло и часа — услышал от Билли в самом конце их разговора: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

Глава 17

Заху снилось, что он проснулся в темной спальне и увидел полоску янтарного света, вырывающуюся из-под двери стенного шкафа. Во сне он лежал, глядя на эту узкую яркую полосу, пытаясь вспомнить, погасил ли он свет в стенном шкафу, перед тем как лечь спать, и решил, что да, конечно же погасил.

Он включил лампу на прикроватном столике, правда, большая часть спальни при этом все равно осталась в тени, поднялся с кровати и медленно подошел к стенному шкафу, копируя поведение типичного тупицы в любом безмозглом фильме ужасов, где все умирают, потому что смертельно глупы. Когда он взялся за ручку двери, свет в стенном шкафу погас.

Кто-то или что-то находилось за дверью, другого способа добраться до выключателя не было, и самое глупое, что он мог сделать, так это открыть дверь в стенной шкаф, оставаясь безоружным. Тем не менее Зах наблюдал, как его рука вращает ручку, словно он ее не контролировал, совсем как в одном из тех самых фильмов, где какому-то дураку трансплантируют руку и она обладает собственным разумом.

Тут он начал соображать, что это сон, — руки были теми, с которыми он родился, а они делали только то, что он от них хотел. Потом резко, как бывает только во сне, дверь, которую он не открывал, оказалась широко распахнутой, и он стоял на пороге стенного шкафа, в котором царила чернильно-черная темнота.

Из этой черной дыры вытянулись огромные кисти рук, схватили его, одна за горло, вторая за лицо, мясистая ладонь расплющила ему нос, закрыла рот, оборвав крик, оборвав дыхание.

Он вцепился в руку, которая держала его за лицо, начал вырываться, но получалось не очень: запястье, массивное, как лошадиное копыто, крепкие кости, толстые сухожилия. Холодные, будто покрытые каким-то жиром подушечки пальцев, каждая размером со столовую ложку, давили на глаза, и он не мог вдохнуть, не мог выдохнуть…

Набрав наконец полную грудь воздуха, Зах сел на кровати, кошмарный сон отпустил его, разлетевшись, как расколотая скорлупа.

Сердце гулко колотилось в груди, но, пусть вызванный кошмаром страх быстро уходил, он увидел, что ситуация, в которую он попал во сне, повторяется и в реальном мире. В темноте настоящей комнаты светилась янтарная полоска — щель под дверью в стенной шкаф.

Ранее, когда дверь распахнулась сама по себе, он не придал этому значения, решив, что причина в усадке дома: сместился центр тяжести двери, и она открылась в полном соответствии с законом всемирного тяготения. А когда ему показалось, что он заметил какие-то странности в своем отражении в зеркале, заморачиваться не стал, но вернулся, чтобы посмотреться в зеркало еще раз, потому что знал, кто злодеи этого мира, и не нуждался в призраках, которые только отвлекали бы его от настоящего зла.

Но что-то в этом кошмаре изменило его взгляды. Внезапно его охватил страх, которого он не испытывал очень давно, разве что в раннем детстве, и воспоминания о нем уже стерлись.

В большинстве своем кошмары не столько тяжелое испытание, сколько развлечение, нечастая поездка по дому ужасов рассудка. Ты плывешь на личной гондоле от одной странной «живой картины» к другой, пока один из этих кошмариков не оказывается реальным, и уж тут начинается невероятная погоня. После короткого периода жуткого страха ты просыпаешься, и, если можешь вспомнить подробности, они обычно настолько нелепы, что вызывают у тебя смех. Собственно, и безмозглые фильмы ужасов ничуть не страшнее монстров, которых можно увидеть в телевизионных мультфильмах для маленьких детей.

Этот блинский сон воспринимался таким же реальным, как комната, в которой Зах проснулся: холодная, сальная твердость схвативших его рук, боль в расплющенном носу, зажатые ноздри, нехватка воздуха. И даже теперь боль в глазах говорила, что пальцы со здоровенными, как столовые ложки, подушечками были реальными и выдавили бы ему глаза, если б он не вырвался из сна.

Он включил лампу на прикроватном столике и спрыгнул с кровати, только не бросился к стенному шкафу, как это сделал идиот Зах во сне. В углу рядом с его письменным столом стояла точная копия мамлюковского меча, которую он и вытащил из полированных, с никелиевым покрытием ножен.

У современных мамлюкских мечей остались только представительские функции, они символизировали звание, ничего больше. Офицеры надевали их на различных церемониях. Этот изготовили из нержавеющей стали, с гравированным эфесом, позолоченным шишаком. И как бывает у любого церемониального меча, лезвие не затачивалось, а потому на оружие такой меч не тянул. Не затачивалось и острие, но оно как раз могло причинить вред, в отличие от лезвия.

Стоя у шкафа, Зах левой рукой распахнул дверь, держа в правой мамлюкский меч, готовый нанести удар. Но никто не ворвался в комнату, чтобы напороться на острие меча.

В стенном шкафу никто не прятался, но Заха там ждал сюрприз. Крышку потолочного люка опустили, складную лестницу раздвинули. И его приглашало темное пространство между вторым и третьим этажом.

Зах замер у подножия лестницы, глядя наверх, прислушиваясь. Но слышал только шипение газовых горелок двух котлов, смонтированных между вторым и третьим этажом. Звук этот напоминал доносящийся издалека шум водопада.

Между вторым и третьим этажом располагался технический полуэтаж, высотой в пять футов, так что Зах мог стоять там, лишь чуть пригнувшись. На техническом полуэтаже располагались два котла, увлажнители воздуха, несколько сот футов гибких трубопроводов, медные водопроводные трубы, металлические и полиэтиленовые канализационные трубы и еще многое, многое другое. Выключатель наверху у лестницы зажигал гирлянды ламп, которые обеспечивали освещение, необходимое сантехникам и электрикам, проводившим профилактический осмотр установленного на полуэтаже оборудования или его ремонт.

Чуть больше месяца тому назад крысолов с выпученными глазами и длиннющими усами, напоминающими антенны насекомых, поднялся по этой самой лестнице в поисках признаков присутствия грызунов. Но вместо крыс нашел белок: зверьки пробрались в дом через порванную сетку вентиляционного короба.

Но белки никак не могли опустить крышку люка и раздвинуть лестницу, пока Зах спал.

Ему хватало храбрости, чтобы подняться по лестнице и обыскать технический полуэтаж. Но он показал бы себя дубаком из дубаков, пойдя туда ночью, вооруженный красивым, но бесполезным в бою мечом с тупым лезвием. И ему требовался сильный фонарь, потому что гирлянды ламп, при которых работали ремонтники, не изгоняли темноту из всех углов. Завтра днем, после уроков и ленча, он может отправиться туда, чтобы разобраться, что к чему, увидеть все, что можно увидеть.

Наверное, даже лучше сказать отцу. Тогда они смогут обыскать технический полуэтаж вместе.

Левой рукой Зах взялся за нижнюю перекладину и сложил первую из четырех секций раздвижной лестницы, а потом вступил в действие автоматический механизм, уложил остальные секции на крышку люка и поднял ее. Крышка со стуком заняла горизонтальное положение.

Зах постоял в стенном шкафу, пока кольцо на конце веревки не перестало раскачиваться, словно маятник, потом еще минуту или две. Никто не пытался опустить лестницу.

Двери на улицу оставались закрытыми весь день. Отец говорил, что плохие люди — не вампиры, им нет нужды прятаться от солнца, они готовы к своим грязным делишкам двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому не нужно делать ничего такого, что могло бы облегчить им жизнь. Никто не мог проскочить с улицы и спрятаться на техническом полуэтаже.

Более вероятно, что в случившемся следовало винить усадку дома, которая привела к тому, что дверь стенного шкафа открылась сама по себе. Из-за минимального перемещения всего дома вес лестницы и сила тяжести преодолели сопротивление запорной защелки и привели к тому, что крышка откинулась, а лестнице не осталось ничего другого, как раздвинуться.

Собственно, именно так, должно быть, все и произошло. Любое другое объяснение — глупый детский лепет для трусохвостов, которые дуют в кровать.

Прежде чем выключить свет, он оглядел себя в зеркале. Спал он в трусах и футболке. Пусть и не качок, худышкой он тоже не был. И однако ему-то казалось, что он побольше. Он видел тощие ноги, розовые колени, бледные стопы. И меч был великоват для него, как, наверное, и для любого тринадцатилетнего. Он не выглядел смешным, но, уж конечно, ничем не напоминал парней на плакатах, которые висели в призывных пунктах.

Выключив свет, Зах плотно закрыл дверь стенного шкафа, а потом подпер ручки спинкой стула, который принес от письменного стола, пусть немного этого стыдился.

Положил меч на кровать, скользнул под одеяло, снаружи остались только голова и правая рука. Ладонь легла на рукоять мамлюка.

Несколько минут смотрел на включенную настольную лампу, но в конце концов решил, что оставлять ее включенной несусветная трусость, неподобающая мужчине. Он не боялся темноты. Абсолютно не боялся. Во всяком случае, самой темноты.

С выключенной лампой темноту в какой-то степени разгоняли прямоугольники занавешенных окон да светящиеся цифры на электронном будильнике-радиоприемнике. И Зах подумал, как и чуть раньше, что с его отражением в зеркале вновь было что-то не так. Решил, что сможет понять, почему отражение показалось ему не таким, как всегда, если пролежит без сна до зари, но лавина усталости накрыла его. И перед тем, как провалиться в сон, он увидел себя в зеркале, с бледными ступнями, и розовыми коленями, и слишком тощими ногами, что полностью соответствовало действительности, хотя и раздражало. А потом осознал, что глаза его отражения из серо-голубых, как в жизни, стали черными, черными, как сажа, черными, как сон.

Глава 18

Босиком и в синем халате, маленькими глоточками переправляя виски из стакана в желудок в надежде побороть бессонницу, Джон кружил по кухне при свете лампы под вытяжкой, размышляя над событиями прошедшего дня. Он понимал, что рано или поздно ему придется поделиться своими подозрениями с Никки. Но, учитывая необычность и даже фантастичность того, во что он собирался попросить ее поверить, ему хотелось обратиться к ней, лишь собрав неопровержимые улики. Они были близки, как только могли быть близки муж и жена, любили друг друга, полностью доверяли друг другу, но, разумеется, он не мог сказать ей, что у них на чердаке живут маленькие невидимые существа с Марса, и ожидать, что она поверит ему, даже не видя их.

Слишком многое из случившегося прошлым днем он мог списать на психологические последствия сильнейшей эмоциональной травмы, вызванной убийствами, которые произошли двадцатью годами раньше. В любом полицейском расследовании, в любом суде такие улики классифицировались бы, в лучшем случае, как основанные на слухах, в худшем — как бред.

Едва слышный звон колокольчиков, который он слышал в доме Лукасов, мог быть слуховой галлюцинацией. Да, он нашел колокольчики в форме цветков каллы в комнате Селины, но не того, кто мог бы в них там звонить. Он не сомневался, что слышал, как звонил мобильник подростка-убийцы, когда сидел за его столом, и думал, что слышал, как чей-то голос едва слышно произнес: «Servus», но без свидетелей, которые могли подтвердить его показания, они тоже смахивали на слуховые галлюцинации.

Джон знал, что ему не прислышался последний звонок от Билли, и полагал, что запрос в телефонную компанию подтвердит время входящего звонка, но внешне в Билли Лукасе не было ничего сверхъестественного, ничего не подтверждало идею Джона: возможность, что Олтон Тернер Блэквуд — его дух, призрак, как ни назови — вновь вернулся в этот мир и воспроизводит жестокие убийства, совершенные им двадцатью годами раньше, причем семья Кальвино — его четвертая и последняя цель.

Странности, которые он видел периферийным зрением, тоже мало что доказывали. Проходя мимо репродукции картины Джона Сингера Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия и роза», он увидел — или подумал, что увидел, — будто одна из маленьких девочек на картине забрызгана кровью, а в следующий раз ее платье горело. Он не мог не признавать, что взбудораженное воображение могло все это выдумать. Электронные часы на кухне дома Лукасов и в спальне Билли, внезапно начавшие мигать, показывая время полдня или полуночи, не служили неоспоримым доказательством присутствия в реальном мире потустороннего существа; они вообще ничего не доказывали.

Николетта знала, что произошло с семьей Джона, знала, что Джон убил убийцу его родных в ту ночь чудовищного насилия. Он рассказал ей все подробности того события, чтобы она могла понять психологию (душевную боль, чувство вины, тихую паранойю, ужас, который никуда не делся) мужчины, за которого собиралась замуж. Умолчал только об одном, но ему пришлось бы открыть и это, если бы он решился объяснить ей, почему теперь боится за их жизни.

Дети знали, что Джон сирота. Когда они спрашивали, каким образом он остался в мире один, он не лгал им, но намекал, что его бросили в младенчестве, он ничего не знает о своих родителях и вырос в церковном приюте для мальчиков. Они подозревали, что его рассказ скрывает какую-то трагедию, но только Наоми время от времени касалась этой темы, думая, в силу своей натуры, что жизнь в приюте, с одной стороны, очень грустная, а с другой — полная приключений; и если прошлое отца наполнено романтикой, в классическом смысле этого слова, ей хотелось услышать все эти захватывающие истории, от первой до последней.

Джон намеревался рассказать правду всем троим, когда Минни исполнилось бы восемнадцать, но пока не видел смысла в том, чтобы знакомить детей с самым трагическим и страшным эпизодом своей жизни. Он слишком хорошо знал, каково это — взрослеть под тенью такого дикого ужаса. Джон надеялся, что они вырастут, ничего не зная об этом кошмаре.

Допив виски, он ополоснул стакан, оставил его в раковине и прошел в примыкающую к кухне подсобку. Здесь Уолтер и Имоджин ели, составляли списки покупок, обсуждали, что нужно сделать по дому.

Он сел к секретеру из орехового дерева, на котором лежал ежедневник: в него заносилось все, что следовало сделать. Открыл его там, где лежала бумажная закладка, на сентябрьском развороте.

Серийные убийцы, особенно те, кто скрупулезно следовал неким ритуалам, тщательно выбирали своих жертв. Такие, как Блэквуд, могли убивать и в любое время, если представлялась возможность, но главные свои преступления обычно совершали через регулярные промежутки времени. Периодичность эта зачастую соотносилась с фазами луны, хотя никто не знал почему, даже сами социопаты.

Олтон Тернер Блэквуд не руководствовался лунным календарем, но придерживался определенного графика. Число тридцать три что-то для него значило: он убивал каждую семью через тридцать три дня после убийства предыдущей.

Билли Лукас вырезал свою семью второго сентября. Отталкиваясь от этого дня, Джон подсчитал, что следующее убийство произойдет в ночь на пятое октября, то есть менее чем через двадцать один день. Третья семья умрет седьмого ноября.

И если его сверхъестественное предположение подтвердится, четвертой семье — ему, Никки, детям — предстоит умереть десятого декабря.

Он, пожалуй, и не удивился, осознав, что последнее из этих четырех событий совпадает с четырнадцатым днем рождения Заха. Джону было четырнадцать, когда Блэквуд уничтожил его семью. Такое совпадение только подтверждало весомость его подозрений.

Закрыв ежедневник, он позвонил секретарю отдела расследования убийств и оставил сообщение, что берет еще один день по болезни. Позвонил Лайонелу Тимминсу, своему напарнику, и оставил аналогичное сообщение в голосовой почте его мобильника.

Дверь в прачечную находилась в дальней стене подсобки, и Джон понял, что его взгляд эта дверь так и притягивает.

Вспомнил предупреждение Уолтера о чем-то ужасно вонючем в прачечной. Может, крыса забралась в выхлопную трубу сушилки и умерла там.

Возможно, и нет.

В нынешнем состоянии Джон Кальвино без труда вообразил смертоносного паука, ползающего неподалеку, но не попадающегося на глаза. Все события дня представлялись ему шелковистыми нитями тщательно сплетенной паутины, которая окружала его. Ничего не следовало отбрасывать как несущественное. Всякая мелочь имела отношение ко всему остальному, видимому и невидимому, и скоро круговые и радиальные элементы структуры начнут вибрировать, потому что архитектор этого зловещего сооружения двинется к ее центру, к добыче, которую намеревался там поймать.

Чем дольше он смотрел на дверь прачечной, тем сильнее она притягивала его. Он чувствовал, что долго не выдержит.

Еще один штрих или два, пусть даже не несущие в себе ничего сверхъестественного, только странные и необъяснимые, могли оборвать последние веревки, которые удерживали его у мачты логики, основы любого полицейского расследования, и суеверия подхватят его и понесут точно так же, как воздух подхватывает и несет надутый гелием шарик. Он поступил сначала в полицию, а потом перешел в отдел расследования убийств, чтобы искупить вину за то, что остался единственным выжившим в семье. Он доказал свое мастерство, потому что обладал талантом на основе минимума улик построить всю картину преступления. Он не знал, как бы это ему удавалось, если бы не опора на логику.

С неохотой, будто пол — натянутая проволока, а он канатоходец, уверенный, что падения не избежать, Джон поднялся из-за секретера из орехового дерева и направился к прачечной. Открыл дверь и переступил порог.

Мерзкий, сильный, удушающий запах сразу напомнил ему об уникально-отвратительной моче Билли Лукаса, особенности которой Коулман Хейнс, санитар, списал на лекарства, получаемые подростком. Мысленным взором Джон увидел темную желто-коричневую жижу, стекающую по бронированному стеклу.

Пол, выложенный керамической плиткой, сверкал чистотой. Ни лужи мочи, даже ни пятнышка грязи.

Задержав дыхание, Джон заглянул в стиральную машину и сушилку. Не обнаружил мерзкой мочи и там.

Открыл дверцы шкафчиков. Все полки сухие.

Поднял голову, посмотрел на забранный сеткой вентиляционный канал, по которому поступал теплый воздух. На сетке не висели темные капли. Конечно же, моча не могла попасть в систему обогрева, иначе вонь распространилась бы по всему дому, а не ограничилась одной прачечной.

Никакой мочи, только сопутствующий ей сернистый запах.

Попятившись из прачечной, Джон закрыл за собой дверь. Выключил свет в подсобке и вернулся на кухню, где несколько раз вдохнул чистого воздуха.

В раковине выдавил мыло из контейнера и намылил руки. Хотя он ни к чему не прикасался, вымыл их под самой горячей водой, какую могла вытерпеть кожа, и держал их под ней как мог долго.

Вонь в прачечной разогнала сонливость, которую он уже чувствовал, выпив виски. Нервы вновь превратились в натянутые струны. В глубоком озере его разума резвились стаи темных подозрений, которые следовало успокоить не только для того, чтобы спать. Без этого ему не удалось бы уберечь свою семью.

Он выключил свет под вытяжкой и в полной темноте подошел к стеклянной двери, выходящей на выложенную каменными плитами террасу и во двор. Поднял жалюзи и посмотрел на размытые дождем далекие огни жилых кварталов, расположенных за заросшей лесом лощиной.

Угроза не затаилась в лощине. Пусть и ослепленный ночью, Джон знал, что никто и ничто не шныряет по двору, не прячется ни под кедром, ни в его раскидистых ветвях, ни в домике для игр, который обнимали эти ветви. Никакой враг не следил за домом с могилы Уилларда или из увитой розами беседки.

Он вспомнил тяжелый и необъяснимый удар, который сотряс «Форд», стоявший под козырьком больницы штата, когда он завел двигатель, чтобы уехать.

А спустя несколько часов в подземном гараже, повесив плащ на крючок, услышал донесшиеся из теней шесть ударов, три и еще три, а потом новые три, уже с потолка. Тогда он списал эти удары на шумы, вызванные воздушными карманами в медных водопроводных трубах.

Но теперь интуиция, такая же реальная, как мозг в его костях, подсказала Джону Кальвино, что стучал невидимый гость, пробирающийся в незнакомый ему дом, точно так же, как слепой простукивает белой тростью незнакомую ему территорию.

Враг более не прятался в ночи. Враг уже находился в доме.

И хотя Джон понимал, что его могут отправить в дурдом, если он объявит об этом вслух, у него не вызывало сомнений: вернувшись домой, он что-то привез с собой.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 19

Дождь ночью все слабел, а на заре прекратился вовсе. К тому времени, когда Джон свернул на подъездную дорожку, проложенную под сенью пурпурных буков к больнице штата, облачный слой еще больше потерял в толщине, но еще нигде не разорвался, чтобы открыть синее небо.

Расположенная на вершине холма закрытая психиатрическая больница походила на форт, парапет на крыше напоминал укрепление, да и окна шириной не очень-то превосходили бойницы крепостных стен. Создавалось ощущение, что больница спроектирована с тем, чтобы защищаться от здравомыслия окружающего мира, а не для того, чтобы не позволять своим пациентам творить зло вне этих стен.

Джон опять припарковался под козырьком и поставил на приборный щиток табличку «ПОЛИЦИЯ».

По телефону Денис Маммерс, который дежурил на третьем этаже в замогильную смену, сказал о Билли Лукасе нечто такое, что потребовало второго приезда в больницу. Когда Джон поинтересовался реакцией подростка на обыск в его палате, ответ охранника не показался ему существенным. Позднее он свое мнение изменил.

Карен Айслер, от которой пахло табаком и освежителем дыхания «Зимняя мята», записала Джона в регистрационную книгу, лежавшую у нее на столе.

Поскольку еще в дороге он переговорил с Коулманом Хейнсом, санитара не пришлось вызывать. Он уже ждал у стола регистратора, когда появился Джон.

— Я бы предпочел, чтобы вы повидались с ним в консультационной палате, как и вчера, — сказал он.

— Если пациент полностью ушел в себя, стеклянная перегородка между нами осложнит мою работу.

— Я никого не могу оставить с ним наедине. Речь идет как о его безопасности, так и о безопасности гостя.

— Нет проблем. Оставайтесь с нами.

— Мы обездвижили его для вашего визита. Я не думаю, что это необходимо, с учетом того, какой он сейчас, но таковы правила.

В холле, выйдя из лифта, Джон сдал табельный пистолет.

— Вчера вечером он перестал есть, — сообщил Хейнс, когда они шли по коридору третьего этажа. — Этим утром отказался от питья. Если так пойдет и дальше, нам придется кормить его насильно. Удовольствие маленькое.

— У вас нет выбора.

— Все равно отвратительно.

Всю обстановку палаты Билли — светло-синие стены, белый потолок, белый, из виниловых плиток пол — составлял стул с обшитыми ножками, без обойных гвоздей или кантов, и пластмассовый стол площадью в квадратный ярд, достаточно высокий, чтобы за ним обедать. Бетонный уступ шириной в четыре фута у одной из стен служил кроватью. Достаточно удобной, учитывая толстый губчатый матрас.

Лежа на спине, с двумя подушками под головой, Билли не отреагировал, когда они вошли. Обездвиживала его нейлоновая сеть, которой обмотали торс так, что руки оказались прижатыми к груди. Лодыжки сцепили пластиковым хомутом, к которому сеть крепилась.

Джон какое-то время постоял над Билли, надеясь не увидеть то, что ожидал увидеть, но заметил сразу, и увиденное так на него подействовало, что ноги стали ватными и ему пришлось присесть на край кровати.

Коулман Хейнс закрыл дверь и привалился к ней спиной.

Еще недавно яростные глаза подростка выгорели, остались синими, но теперь они более всего напоминали стеклянные глаза дешевой куклы, все эмоции из них исчезли, они более ничего не выражали. Билли смотрел в потолок, но, возможно, не видел его. Время от времени он моргал, но, уставившись в одну точку, напоминал слепца, погруженного в мысли.

Кожа оставалась такой же гладкой, но цвет менее чем за день разительно переменился. Если вчера лицо светилось здоровьем, то теперь помертвело. Серые тени лежали под глазами, словно два яростных факела догорели и просыпались пеплом.

Волосы выглядели влажными, возможно, от пота, бледный лоб вроде бы покрывала пленка жира.

— Билли? — позвал Джон. — Билли, ты помнишь меня?

Глаза не шевельнулись, подросток уставился не на потолок, а на что-то в другом месте, в другом времени.

— Вчера голос был твоим, Билли, голос, но не слова.

Рот подростка чуть приоткрылся, словно он вдохнул последний раз и с терпением мертвого ждал, когда же гробовщик сошьет его раздвинувшиеся губы.

— Не слова и не ненависть.

Тело обмякло, словно у покойника до наступления трупного окоченения, Билли и не пытался вырваться из сети.

— Ты был всего лишь подростком, когда он… вошел в тебя. Теперь ты тоже всего лишь подросток. Ты видишь? Я понимаю. Я знаю.

Молчание Билли и его неподвижность говорили не о безразличии, а о полнейшей апатии, рожденной отчаянием, уходом от всех чувств и надежды.

— Ты был перчаткой. Он рукой. Больше ты ему не нужен. И никогда не понадобишься.

Так странно звучали эти слова, и тем не менее Джон верил тому, что говорил.

— Мне бы хотелось знать, почему он выбрал тебя, а не кого-то еще. Что сделало тебя уязвимым?

Даже если бы в потухшем разуме подростка оставался хоть один тлеющий уголек, даже если бы Билли все-таки захотел жить и вновь связно заговорил, он мог и не знать, почему и как он стал инструментом уничтожения на службе этой нечисти — ладно, скажи прямо, порочного призрака, — который раньше был Олтоном Тернером Блэквудом.

— Если ты, почему не кто-то еще? — гадал вслух Джон, думая о десятом декабря. Три месяца оставалось до того дня, когда ему, возможно, придется защищать свою семью от всего мира. Любой встреченный им мог стать перчаткой, в которой теперь спрячется эта чудовищная рука. — Если ты… почему не я?

Вчера что-то потустороннее пришло с ним домой, но больше всего он боялся другого.

Больше всего он боялся, что какой-то его недостаток или слабость окажется дверью, через которую в него можно войти так же легко, как входит убийца со стеклорезом в запертый дом.

— Ты, конечно, сломан, — вновь обратился он к Билли. — Он не оставил бы тебя в целости. Один хороший мальчик в миллионе кусков.

Джон положил руку на лоб Билли, ожидая, что найдет его горячим, как при лихорадке. Но нет, под жирной пленкой пота кожа была холодной, как лед.

— Если ты найдешь способ поговорить и если ты захочешь поговорить, попроси их позвонить мне, — Джон не надеялся, что такое произойдет. — Я приеду. Я приеду немедленно.

Он видел свое отражение в синих плоских глазах подростка, которое плавало на этих радужках, словно он превратился в человека с двумя душами и обе искали новое жилище.

Убирая влажные волосы со лба Билли, Джон прошептал:

— Да поможет тебе Господь. Да поможет мне Господь.

В коридоре третьего этажа Коулман Хейнс, закрыв дверь в палату, спросил:

— И что все это значит?

— Давно он такой? — ответил Джон вопросом на вопрос, направляясь к холлу.

— Со вчерашнего дня. Что это за рука и перчатка?

— Он стал таким после моего ухода? Часом позже? Двумя? — гнул свое Джон.

— Вскоре. Что все это значит, чего вы от него хотели?

— Через двадцать минут после моего ухода? Через десять? Пять? — Джон постучал в стеклянную панель двери в холл.

— Наверное, сразу же. С точностью до минуты ручаться не могу. Вы собираетесь сказать мне, что вы тут делали?

— Я не обсуждаю подробности продолжающегося расследования, — ответил Джон, когда охранник открыл дверь.

— Это дело закрыто.

— Формально расследование не закончено.

Обычно доброжелательное лицо Хейнса теперь напоминало грозовую тучу. Но он постарался изгнать гром из голоса, говорил по-прежнему мягко:

— Он девять раз ударил сестру ножом.

Джон взял у охранника свой пистолет, сунул в плечевую кобуру.

— Если он выйдет из транса, или как там называется его состояние, если захочет поговорить со мной, я приеду.

Хейнс хмурился.

— Этому убийце тут не место.

— Речь не об этом, — Джон нажал на кнопку вызова лифта.

— А мне кажется, как раз об этом.

— Нет. Позвоните мне, если он очухается. Позвоните, независимо от того, захочет он поговорить со мной или нет. — Двери лифта разошлись, Джон вошел в кабину. — Дорогу я найду.

— Не положено, — здоровяк вошел в кабину, вновь заполнив ее чуть ли не целиком. — Я должен сопровождать вас.

Короткую паузу оборвал Джон, когда они находились между третьим и вторым этажом.

— Мой сын хочет стать морпехом. Хотите дать ему какой-нибудь совет?

— Вы помните ее фотографию? — спросил Хейнс.

— Вашей сестры? Конечно. Я помню.

— Я сомневаюсь, что помните имя.

— Я помню все их имена. Анжела. Анжела Денис.

Память Джона и его слова определенно не развеяли подозрений санитара.

Внизу, когда они проходили мимо регистрационной стойки к выходу, Хейнс заговорил вновь:

— Двадцать два года, она по-прежнему мертва, а парень, который убил ее, у него появилась женщина, которая восхищается им и ведет о нем блог. У него есть поклонники.

— У Билли Лукаса поклонников не будет.

— Обязательно будут. Они есть у них всех. Даже у совсем чокнутых.

Хейнс говорил правду.

— Я только могу сказать, что тут дело в другом. Я могу его только пожалеть. Он не выйдет из этих стен и всегда будет видеть то, что сделал.

По-прежнему недовольный, Хейнс последовал за ним под козырек и толкнул — возможно, непреднамеренно, — когда Джон вытащил из кармана пиджака ключи от автомобиля.

Ключи упали на асфальт. Хейнс подхватил их, зажал в кулаке.

Глаза санитара превратились в щелочки.

— Как это понять: он будет видеть то, что сделал? Непонятный выбор слов.

Джон встретился с ним взглядом, но только пожал плечами.

— Вы так странно вели себя с ним, — добавил Хейнс.

— В каком смысле?

— Грустили, глядя на него. Нет. Не грустили. Ощущали… чуть ли не нежность.

Джон смотрел на кулак, который сжимал ключи, кулак человека, который воевал и, несомненно, убивал, защищая себя.

Потом он посмотрел на свои руки, которыми убил Олтона Тернера Блэквуда двадцатью годами раньше, которыми ранил двух человек и убил еще одного за годы работы в полиции.

— В Италии был блестящий художник, Караваджо, он умер в тысяча шестьсот десятом году, в тридцать девять лет. В то время лучшего художника не было.

— Какое мне до него дело?

— Какое мне дело до вас или вам до меня? Караваджо был далеко не ангелом, его одиннадцать раз привлекали к суду. Он убил человека, ему пришлось пуститься в бега. И при этом он истово верил в Бога. Писал шедевр за шедевром на библейские темы, среди прочего.

— Лицемер, — вставил Хейнс.

— Нет. Он знал свои недостатки, ненавидел их. Мучился из-за своих проступков. Может, из-за того, что мучился, отверг классический идеализм Микеланджело, которого придерживались другие художники. Он рисовал человеческое тело и состояние человека предельно реалистично, на что до него никто не решался. Фигуры на его религиозных картинах не бестелесные или идеализированные. Они глубоко человечны, их страдание истинное.

— К чему вы все это говорите? — нетерпеливо спросил Хейнс.

— Мне нужны ключи от автомобиля. Я объясняю, почему вы должны их мне отдать. Одно из полотен Караваджо называется «Распятие святого Петра». Петр показан человеком старше среднего возраста, полноватым, с изнуренным лицом. Петра уже прибили к кресту, и трое мужчин поднимают крест в вертикальное положение. В этой картине мрачность и угроза, столько насилия. Выражение лица Петра такое многоликое, от него просто нельзя оторвать взгляд. Человек, как вы или я… первый раз мы должны смотреть на эту картину в одиночестве, чтобы никто нас не видел. Изучать ее, отдать ей час, и Караваджо покажет ужас того, кто мы есть, но и величие того, кем мы могли бы быть, поведет от отчаяния к надежде и обратно. Если ему позволить… Караваджо заставит плакать.

— Может, и нет, — покачал головой Хейнс.

— Может, и нет. Но, возможно, заставит. И вот я что вам скажу. Я восхищаюсь талантом Караваджо, его гениальностью и трудолюбием. Я восхищаюсь верой, по канонам которой он пытался жить… хотя часто нарушал их. Но будь я копом того времени, я бы гонялся за ним по всей Европе, пока не поймал, и потом посмотрел бы, как его вешают. Сто работ гения не компенсируют убийство одного невинного человека.

Хейнс пристально посмотрел на него, а потом, видимо молчаливо согласившись с последним, отдал ключи.

Джон пошел вокруг автомобиля к водительской дверце.

— Ваш сын, — раздался вслед голос санитара, — он хочет стать морпехом… как его зовут?

— Захари. Зах.

— Скажите ему, это лучшее, что он когда-либо сделает.

— Обязательно.

— Скажите ему, он никогда не пожалеет о том, что пошел служить, за исключением, возможно, одного мгновения — выхода в отставку.

Джон ждал у открытой водительской дверцы.

— Мне очень хочется узнать, что все это значило.

— Если я еще буду в этих краях на Рождество, приезжайте к нам на обед.

— Договорились. Как пишется Караваджо?

Джон продиктовал фамилию художника по буквам, сел за руль и уехал.

Через несколько недель пурпурные буки, которые росли между двумя полосами подъездной дорожки, поменяют цвет на медный.

К Рождеству листья с них облетят.

Он вспомнил другие пурпурные буки, в парке, их медные листья, чуть присыпанные первым снегом, удивительное зрелище.

Уиллард, тогда еще живой, бегал по снегу с детьми. Его шерсть цветом совпадала с листьями.

Вновь Джон подумал о том, что надо завести немецкую овчарку или собаку другой сторожевой породы. Но тут же пришла другая мысль: животное, возможно, столь же легко, как и человеческое существо, может стать перчаткой, в которой спрячется рука Олтона Тернера Блэквуда.

Вымотавшийся от недосыпания, Джон задался вопросом, в каком состоянии он встретит десятое декабря, день рождения Заха, когда мертвяк нанесет им визит, если, конечно, нанесет.

Глава 20

Для Николетты утро прошло прекрасно, в кругу семьи, но во второй половине дня ее настиг кошмар наяву.

Утро в этом доме проходило по заведенному порядку, начинаясь с завтрака, который готовила Никки для всех пятерых членов семьи Кальвино перед уходом Джона на работу. В эти ранние часы никто не звонил по телефону и не принимал звонки. Исключения из этого правила поощрялись крайне редко.

Без четверти восемь Никки отводила детей в библиотеку на втором этаже, где под ее контролем они занимались до ленча. Члены этой веселой компании с удовольствием и учились, и шутили, и дразнились, и разыгрывали друг друга. Обычно львиная доля времени уделялась трем последним занятиям, но всегда — зачастую к удивлению Никки — осваивался положенный объем знаний.

В этот утро разговор за столом отличался от привычной радостной болтовни, всех словно занимали свои мысли, и на занятиях дети не выказывали обычного оживления. Никки отнесла несвойственную им сдержанность на счет вчерашнего позднего обеда: скорее всего, они угомонились позже, чем всегда, а потому не выспались.

В полдень Уолтер и Имоджин позвали их на ленч, а поскольку только за этой трапезой семья не собиралась вместе, Никки унесла салат «Цезарь» с ломтиками куриной грудки и холодную бутылку чая в свою студию на третьем этаже. Она не хотела навязывать детям свое присутствие. Им требовалось время, чтобы побыть друг с другом, без присутствия взрослых. Им, несомненно, требовалось время и чтобы побыть в одиночестве, даже для того, чтобы понять, растут ли они хорошими детьми, понимающими, что одиночество — благо, или плохишами, которые, оставленные без присмотра родителей, все ломают ради спортивного интереса. Против их присутствия она сама не возражала. Они могли крутиться в студии, когда она рисовала, могли подшучивать над ее увлеченностью работой. Ей это только нравилось. Но в этот день Зах унес ленч в свою комнату, а девочки — к себе.

На вторую половину дня не планировались поездки на уроки музыки или рисования, но Леонид Синявский, их домашний учитель математики, должен был заниматься с детьми с двух до четырех. С эйнштейновской прической, кустистыми бровями, носом-картошкой и выпирающим животом, всегда в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, выглядел он как бывший цирковой клоун, вдруг решивший стать серьезным. Милейший человек, он приправлял математику фокусами, и дети обожали его, что могло только радовать. Николетта прекрасно знала историю, литературу и искусство, но в математике ей мог дать фору даже побывавший у парикмахера Самсон.

В студии она поставила бутылку чая на столик по соседству с розами смирения и села на стул, чтобы съесть салат, разглядывая при этом триптих, как Никки подозревала-надеялась-верила, законченный больше чем наполовину. Выглядел он дерьмово, но ее это не смущало, потому что в процессе любая картина выглядела дерьмово, когда она подходила к ней на следующий день. Чем дольше она смотрела на вроде бы дерьмовое творение своих рук, тем лучше оно выглядело, пока, рано или поздно, ничего дерьмового в нем не оставалось. А если что-то и оставалось, то с потенциалом превращения во что-то чудесное, при условии, что она сможет подстегнуть свой ленивый талант, включить более высокую передачу, найти ту сладостную точку равновесия между горьким сомнением в себе и опасной самоуверенностью, и доведет дело до конца.

Одной из фигур на этой картине был Джон. Он часто появлялся в ее работах. Сначала он бы себя не узнал — если бы вообще узнал, — потому что лицо на картине отличалось от его. По мнению Николетты, таким было бы его лицо, если бы не трагедия, потрясшая его юность, если бы его семья осталась жива. За прошедшие годы она рисовала его со многими лицами, потому что не знала другого человека, обладающего таким потенциалом творить добро.

За завтраком, до ухода на работу, Джон тоже казался несколько сдержанным, как и дети. Иногда расследование шло нелегко или эмоционально вовлекало его до такой степени, что он жил в полушаге от всех, даже от нее, собирая воедино элементы картинки-головоломки, оставленные преступником.

В настоящее время главной его заботой было расследование убийства школьного учителя Эдуарда Хартмана, которого забили насмерть в его коттедже у озера. Ниточки тянулись к ученикам, но конкретных подозреваемых еще не появилось. Родители Джона тоже были преподавателями — и их убили, — поэтому Никки предполагала, что он слишком уж увлечен расследованием и так будет продолжаться до тех пор, пока логика и интуиция не выведут его на подозреваемого и не помогут найти неопровержимые доказательства вины.

Странность состояла в том, что в течение, наверное, недели он ни слова не сказал ей об убитом учителе, хотя обычно достаточно подробно делился с ней деталями расследования. Если б она не знала, с какой ответственностью относится он к своей работе, то могла бы подумать, что расследование дела Хартмана завело его в тупик.

Доев салат, Никки вышла из студии, пересекла площадку у лестницы и направилась в ванную, расположенную в их апартаментах.

Месяцем раньше ей удалили зуб, у корня которого образовался гнойник. Хотя она всегда чистила нитью зазоры между зубами дважды в день, после операции гигиена зубов превратилась у нее в навязчивую идею, и теперь она проделывала это после каждого приема пищи.

Языком Никки без труда могла нащупать дыру, образовавшуюся на месте зуба. После заживления травмированной кости она собиралась закрыть ее имплантатом.

Грозовые облака все больше рассеивались, верхние окна пропускали достаточно дневного света, так что лампы в ванной она зажигать не стала.

Она набрала стакан холодной воды и поставила рядом.

Пустив в дело зубную нить, наклонилась над раковиной, закрыла глаза. Двумя минутами позже, закончив, открыла глаза, увидела на белом фаянсе кусочки листового салата и ворсинки курицы и посчитала, что ее труды не пропали зря. Глотнула воды из стакана, прополоскала рот, выплюнула.

Поставила стакан, подняла голову, во весь рот улыбнулась зеркалу, чтобы посмотреть, не осталось ли кусочков салата, и увидела мужчину, который чуть ли не вплотную стоял позади нее.

Вскрикнув, Никки развернулась к нему лицом. Никого.

Свет, падающий из верхних окон, не позволил Никки как следует разглядеть мужчину, но он показался ей очень даже настоящим — высокий, сутулый, тощий. И он никак не мог покинуть ванную за те доли секунды, которые потребовались ей, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов.

Никки глубоко вдохнула, выдохнула, с губ сорвался короткий нервный смешок: как же она сама себя напугала.

Когда вновь повернулась к зеркалу, мужчина более не стоял позади нее, но вроде бы находился — темная фигура, скрытое тенью лицо — в зеркале, на месте ее отражения.

Грубый голос произнес что-то похожее на «Поцелуй меня», на Никки дохнуло арктическим воздухом, зеркало взорвалось тысячью осколков, и она провалилась в темноту.

Глава 21

Шесть шурупов, ввернутых в раму, удерживали зеркало на задней стороне двери стенного шкафа в комнате девочек. С отверткой в руках, опустившись на колени, Минни стала их выкручивать, начав с двух нижних.

Наоми уже оправилась от ночного страха. Малышка-сестра заразила Наоми боязнью призраков. Именно в этом заключалась одна из опасностей, подстерегавших тех, кто делил комнату с младшей сестрой, существом с чудовищно незрелым разумом, но при этом, если зеленые папины глаза смотрели на тебя в упор, иногда возникало ощущение, что Минни — единственная в мире третьеклассница, которая знает всё. Разумеется, знаний Мыши хватило бы лишь на чайную ложку, она типичная восьмилетняя невежда, и даже такая милая сестра может быть трагически наивной и прискорбно необразованной. При свете белого дня Наоми знала, как знала и всегда, даже когда ее захватила спровоцированная Минни массовая паника, что никакое жуткое существо в зеркале не появлялось, и не зря она говорила, что в зеркале они видели тень мотылька, летающего по комнате, а теперь мотылек этот забился в какой-нибудь угол и преспокойно спит.

Наоми смотрела в зеркало, пока ее сестра выкручивала шурупы, и не видела ничего пугающего или необычного. Если на то пошло, ее радовало, что выглядит она довольно-таки красивой, может, и без «довольно», хотя ей просто необходимо сделать модную прическу, если она рассчитывает очаровать принца, потому что у принцев утонченный вкус во всем и как раз прическа дамы может в первую очередь определить его выбор.

— Если мы и должны что-либо сделать, хотя я не думаю, что должны, почему бы просто не прикрыть зеркало? — спросила Наоми. — Ты затеяла очень уж большую работу. Если прикрыть зеркало, мы не сможем видеть человека-в-зеркале, а он — нас, тем более что человека-в-зеркале, вероятно, не существует. Разве этого недостаточно?

— Нет, — ответила Минни.

— Что ты об этом знаешь? — упорствовала Наоми. — Ничего ты об этом не знаешь. Если кто-нибудь что-нибудь знает о волшебных зеркалах, так это я. Я прочитала шестнадцать тысяч историй о волшебных зеркалах. Ты не прочитала ни одной.

— Одну прочитала мне ты, — напомнила Минни. — Тупую, как полено.

— Она не тупая, как полено, — возразила Наоми. — Это литература. Ты тогда проходила программу второго класса и ничего не поняла. Это слишком сложная история для второклассницы.

— Столько страниц белиберды, — Минни отложила в сторону первый шуруп. — Я подумала, что никогда больше не захочу слушать никаких историй.

— Мы могли бы накинуть на зеркало одеяло.

— И ты бы постоянно поднимала краешек, чтобы взглянуть в зеркало.

— Не поднимала бы. С самоконтролем у меня полный порядок. Я дисциплинированная.

— Ты все время будешь поднимать краешек, и рано или поздно человек-в-зеркале окажется перед тобой, и ты начнешь спрашивать, не принц ли он, и он утащит тебя в зеркало, и ты навеки останешься на той стороне, с мертвыми.

Наоми шумно выдохнула.

— Честно говоря, дорогая Мышь, боюсь, у тебя далеко не все в порядке с головой.

— Не зови меня Мышью, — Минни положила второй шуруп рядом с первым. Встала и занялась следующей парой.

— Что скажут мама и папа, когда обнаружат, что зеркала нет?

— Они скажут: «Где зеркало?»

— И что мы им ответим?

— Я об этом думаю.

— Да уж, тебе лучше об этом подумать.

— Почему бы тебе не приложить к этому свой гигантский одиннадцатилетний мозг? — спросила Минни, выкручивая третий шуруп.

— Давай без сарказма. Сарказм тебе не идет.

— В любом случае они никогда не узнают, что мы сняли зеркало.

— Как это не узнают? У них есть глаза.

— Кто прибирается в нашей комнате? — спросила Минни.

— Что значит, кто прибирается в нашей комнате? Мы прибираемся в нашей комнате. Мы должны понимать, что такое личная ответственность. Честно говоря, я уже наелась этой личной ответственности на всю жизнь, поэтому не стала бы возражать, если бы в нашей комнате прибирался кто-то еще, но этому не бывать.

Минни добавила четвертый шуруп к первым трем.

— После того как миссис Нэш выстирает и выгладит нашу одежду, кто приносит ее сюда и раскладывает по полкам? Кто каждый день застилает наши постели?

— Мы с тобой. К чему ты клонишь? Ох! Ты хочешь сказать, если дверь в стенной шкаф будет закрыта, тогда пройдет сто лет, прежде чем они поймут, что зеркала нет.

— По крайней мере, пара месяцев, — ответила Минни, ставя скамеечку перед зеркалом. — Когда я откручу следующий шуруп, зеркало поползет. Так что держи его, — она забралась на скамеечку. — И держи крепко.

Наоми держала зеркало, смотрясь в него.

— И что мы будем с ним делать после того, как снимем?

— Отнесем по коридору в кладовую, где мама и папа держат старые вещи, и поставим за какими-нибудь старыми вещами, где его никто не увидит.

— Мы могли бы не надрываться и положить зеркало под твою кровать лицевой стороной вниз.

— Не нужен мне человек-в-зеркале под моей кроватью, — отрезала Минни. — И я не хочу, чтобы он остался под твоей кроватью, потому что ты будешь залезать туда и говорить с ним, и он выйдет из зеркала в нашу комнату. Тогда нам придется туго. Остался один шуруп. Ты держишь зеркало обеими руками?

— Да, да. Поторопись.

— Будь осторожна, оно не должно упасть и разбиться. Если разобьется, он, возможно, вылезет из него.

Минни вывернула шестой шуруп, Наоми не позволила зеркалу упасть и разбиться, Минни слезла со скамеечки, и вдвоем они опустили длинную стеклянную панель на ковер их спальни.

Когда Минни закрывала дверь стенного шкафа, Наоми стояла над зеркалом, лежащим лицевой стороной вверх, вглядывалась в отражающую поверхность, заинтригованная видом своего лица под таким необычным углом.

По зеркалу вдруг побежали круги, как бегут они по гладкой воде, если в нее бросаешь камешек. Концентрические круги, от центра к краям, по всей серебристой поверхности.

— Дрянь собачья! — воскликнула Наоми вслед за своей бабушкой, которая так выражалась крайне редко, когда требовалось более эмоциональное усиление по сравнению с «Грецкий орех!» — Минни, ты только посмотри!

Глядя на зеркало сверху вниз, Минни наблюдала, как по нему пробегали все новые и новые круги, словно оно стало прудом и в него из трубы лилась вода.

— Нехорошо, — Минни развернулась и пошла к игровому столику, где рядом с ее сэндвичем, заказанным на ленч, на тарелке лежала гроздь винограда.

Минни вернулась с гроздью. Оторвала виноградину, подняла руку над зеркалом, после короткой паузы бросила виноградину.

Толстая зеленая ягода продавила поверхность зеркала, как продавила бы поверхность пруда, и исчезла.

Глава 22

Войдя в стенной шкаф своей комнаты, Зах потянул за веревку, которая опускала крышку потолочного люка, и раздвижная лестница выдвинулась к его ногам.

С тех пор как прошлой ночью он обнаружил лестницу в таком положении, Зах думал над тем, как такое могло случиться, и решил, что причина чисто механическая. Такая мысль, собственно, сразу пришла ему в голову. Усадка дома изменила положение запорного механизма, и теперь время от времени лестница будет раскладываться сама по себе, под действием собственного веса.

Он уже не видел необходимости в том, чтобы просить отца помочь ему в обследовании технического полуэтажа между вторым и третьим этажом, потому что он никого не мог там найти. Прошлой ночью у него разыгралось воображение из-за блинского сна, в котором большие руки пытались оторвать его лицо и выдавить глаза подушечками пальцев, широкими, как столовые ложки. Он даже немного разочаровался в себе из-за того, что его потряс столь идиотский сон. За прошедшие годы ему несколько раз снилось, что он может летать, как птица, парить над всеми, парить над городом, но он никогда не прыгал с крыши, чтобы посмотреть, может ли он быть легче воздуха, и не собирался прыгать, потому что сны — всего лишь сны.

Теперь он намеревался обыскать технический полуэтаж не потому, что там шнырял какой-то плохиш, замышляя недоброе и гогоча, как фанат фантома Оперы, но просто из принципа, чтобы доказать себе, что он не трусохвост и сердце у него не цыплячье. Он прихватил с собой фонарь и большую мясную вилку с костяной рукояткой, поэтому чувствовал, что к экспедиции готов.

Получив от миссис Нэш сэндвич и фрукты, Зах отнес их в свою комнату, какое-то время подождал и вновь спустился на кухню за ножом, зная, что в это время мистер и миссис Нэш находятся в подсобке, тоже едят ленч. Он выдвинул не тот ящик, в нем лежали мясные вилки, вертела, но не ножи, услышал, как миссис Нэш говорит: «Никаких проблем, дорогой, я сейчас принесу», схватил большую мясную вилку, задвинул ящик и выскочил из кухни, чтобы она там его не увидела. Ему достался, конечно, не нож, но длина каждого из двух остро заточенных зубцов вилки составляла четыре или пять дюймов. Пусть даже ни один морпех не стал бы сражаться таким оружием, он держал в руке не детскую игрушку.

Зажав рукоятку зубами, так что зубцы торчали в сторону, прямо-таки дебильный пират, собравшийся брать на абордаж индейку, с фонарем в левой руке, он поднялся по лестнице. Наверху сел на раму люка и включил гирлянды ламп, протянувшиеся по всему техническому полуэтажу.

Пол отделали полностью, покрыли доски ламинатом, так что он мог передвигаться на заднице или на коленях, не боясь заноз, и даже идти, пусть не в полный рост. Высота потолка составляла пять футов, Зах уже вырос до пяти футов и шести дюймов, возможно, еще и обогнал бы шестифутового отца, но пока ему не составляло труда ходить по этому полуэтажу пригнувшись.

Помимо гирлянд рабочих ламп и фонаря, на техническом полуэтаже имелся и еще один источник света, пусть и очень слабого. Вентиляция полуэтажа, препятствующая возникновению плесени, осуществлялась через каналы в стенах, закрытые металлической сеткой, с которой, однако, иной раз справлялись зубы белок. Через эти вентиляционные каналы и проникал дневной свет. Фонарь прорезал темноту там, где ее не разгоняли лампы, но смещающийся луч приводил в движение тени: они скользили, и переплетались, и трепыхались, и казалось, что краем глаза ты выхватываешь из темноты того, кто прячется от тебя.

На техническом этаже различных агрегатов, и труб, и кабелей, и клапанов, и коробов было больше, чем в машинном отделении блинского линкора. Лабиринт, вот куда попал Зах. Лабиринт, наполненный мягким гудением машин, щелканьем реле, шипением горящего сжиженного газа. Воздух пах пылью, горячим металлом, инсектицидами, которые для профилактики рассыпал по углам крысолов с тараканьими усами.

Держа фонарь в одной руке и вилку в другой, Зах уже прошел половину лабиринта, когда гирлянды ламп погасли, и он услышал, как захлопнулась крышка люка, соединяющего технический этаж со стенным шкафом в его комнате. Прошлой ночью, с натянутыми, как струны, нервами, когда он представлял себе, что может случиться, если он поднимется наверх, чтобы провести обыск, такой вариант развития событий не пришел ему в голову.

Его фонарь погас. Луч слабел, слабел, слабел, а потом пропал вовсе.

Зах не был полнейшим идиотом, чтобы поверить, что одновременная потеря обоих источников света — совпадение. Ему грозила смертельная опасность, никаких сомнений, а в ситуации, когда тебе грозит смертельная опасность, самое главное — сохранять спокойствие и думать. Никому не удалось бы пережить блинский Гуадалканал,[367] или Иводзиму, или ужасы леса Белло, зовя на помощь и слепо бегая туда-сюда.

Технический полуэтаж мог быть лабиринтом, это правильно, но из каждого лабиринта есть выход, и Зах достаточно четко представлял себе свое местоположение относительно люка. Вентиляционные каналы ничего не освещали, но сами светились и таким образом обозначали периметр, то есть тоже помогали определиться с направлением движения. Крошечные красные, зеленые, желтые и синие диоды-индикаторы на котлах и увлажнителях воздуха служили путеводными звездочками.

Что тревожило его больше всего, даже в сравнении с темнотой и сложностями обратного пути, так это чье-то присутствие на техническом этаже. Сила тяжести, конечно же, могла стать причиной того, что неуравновешенная крышка люка открылась, и лестница раздвинулась, но поднять крышку эта самая сила тяжести никак не могла. И не было у гравитации пальцев, которые выключили свет.

Если какой-то маньяк, на губах которого пузырилась пена, решил тайно жить на техническом этаже, более бесшумный и более рехнувшийся по сравнению с белками, он не мог быть мирным маньяком.

Зах продолжал сжимать потухший фонарь в левой руке, потому что фонарь тоже мог послужить оружием, дубинкой, которой он оглушил бы противника после того, как насадил бы его на вилку. В разгар битвы, если заканчивались патроны и ломался штык, не оставалось ничего другого, как сражаться подручными средствами. У него не было ни пистолета с патронами, ни штыка, он сразу вооружился подручными средствами, но принцип оставался тем же.

Какое-то время Зах стоял не шевелясь, дожидаясь, когда враг выдаст свою позицию. Но слышал он только шум котлов и других агрегатов. И чем дольше он слушал, тем больше все эти шипения и пощелкивания напоминали звуки, издаваемые насекомыми, которые договаривались о совместных действиях, словно он оказался посреди какого-то трехнутого улья.

Он сказал себе, что предположение о смертельной угрозе, возможно, неправильное, что какой-то шутник мог затеять с ним веселенькую игру. Наоми могла попытаться так напугать его. Забраться на технический полуэтаж, выключить свет, спуститься и сложить лестницу, чтобы крышка автоматически поднялась. Они пытались выставить друг друга на посмешище, иногда более настойчиво, иногда менее, в последнее время, пожалуй, более, но шутили по-доброму. Здесь он ничего доброго не видел. Здесь чувствовалась реальная угроза. Кроме того, если бы люк закрыла действительно Наоми, она бы не смогла сдерживаться больше десяти секунд, открыла бы крышку и смеялась как безумная, чтобы он мог ее слышать.

Бездействие начало представляться ему неудачной стратегией. Может, этот маньяк умеет передвигаться бесшумно, умеет превращаться в невидимку, обученный древним азиатским секретам, может, ему противостоит ниндзя-убийца или кто-то подобный. Возможно, этот ублюдок уже сокращал расстояние между ними, приближался к нему так же бесшумно, как летит подхваченный ветром парашютик одуванчика.

Зах многое знал о методах военной стратегии, которые позволили выиграть знаменитые битвы в бесчисленных войнах, но их применение в поединке один на один в темном полуэтаже вызывало определенные сложности, а может быть, и вовсе не представлялось возможным.

Огорчали Заха и все более громкие и быстрые удары его сердца. С каждой секундой ему все с большим трудом удавалось стоять замерев, а ведь без этого он не мог услышать приближения противника. Росла убежденность, что кто-то приближается сзади, спереди, слева, справа. Оставаясь на месте, он являл собой труп на ногах, ожидающий, что с ним станет.

Вытянув перед собой потухший фонарь и вилку с двумя зубцами, низко согнувшись, чтобы не биться головой о многочисленные потолочные короба и трубопроводы, Зах двинулся в ту сторону, откуда пришел. Иногда он за что-то задевал макушкой, но знал: это не живое. Он ткнулся в защитный кожух котла, который гулко бухнул, ударил фонарем о деревянную стойку. Пол скрипнул под ногой. Стальные зубцы вилки царапнули о металлическую поверхность. Чем больше он старался не издавать ни звука, тем шумливее становился.

Сердце Заха грохотало — самый громкий издаваемый им звук, во всяком случае, для собственных ушей, да и с дыханием возникли проблемы. Он не дышал, а практически фырчал. Нарастало желание вырваться из темноты, при этом ужасала неспособность держать себя в руках, и Зах прилагал отчаянные усилия, чтобы не впасть в панику.

Вслепую он нащупывал путь между чем-то и чем-то, интуитивно повернул направо, в чернильно-черный карман лабиринта, где даже диод-индикатор не оживлял мрак, и тут его обдало холодным воздухом, с температурой на двадцать, а то и на тридцать градусов ниже той, что поддерживалась на техническом полуэтаже. Заха бросило в дрожь. Он замер, не из-за холодного воздуха, а потому, что почувствовал — прямо перед ним кто-то есть, он сошелся лицом к лицу с неизвестным ему противником. И хотя он никого не мог видеть в этой кромешной тьме, он знал, что это мужчина, мужчина крупный и сильный, который совершенно его не боится.

Нет. Приди в себя. Сохраняй хладнокровие. Это всего лишь разыгравшееся воображение. Перед ним никого и ничего, кроме темноты. И проверить это он мог достаточно легко, проткнув пустоту вилкой. Два длинных зубца воткнулись в кого-то, в блинскую стену мяса. Никто не вскрикнул, не выругался от боли, и Заху хотелось верить, что вилка воткнулась во что-то неживое.

Но надежда растаяла, когда рука, склизкая и холодная, как дохлая рыба, сомкнулась на его запястье, поглотила его запястье, такая же огромная, как та, что во сне пыталась оторвать его лицо. Он не мог вырваться. Он чувствовал, что мужчина схватился за хвостовик вилки, вытаскивает из себя зубцы. Зах изо всех сил держался за рукоятку. Знал, если потеряет контроль над оружием, вилка воткнется в него и будет втыкаться, втыкаться, втыкаться…

В дюймах от лица Заха раздался грубый голос. Мужчина говорил низким, хриплым шепотом:

— Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю.

Крик Заха о помощи не смог прорваться сквозь сжатые губы и вместо этого упал, словно камень, в колодец его горла, блокировал дыхательные пути, и он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

К удивлению Заха, громила оттолкнул его, и он повалился на спину, по-прежнему сжимая рукоятку вилки в кулаке, а холод мгновенно растаял в воздухе. Зажглись гирлянды ламп, вспыхнул фонарь, который Зах так и не выпустил из левой руки, тени разбежались по дальним углам.

Жадно хватая ртом воздух, он сел, один и при свете, один и живой, с вилкой в выставленной вперед правой руке. Хвостовик вилки согнулся под углом к рукоятке, зубцы перекрутило, словно две проволоки.

Глава 23

Вторая зеленая виноградина упала из пальцев Минни и без звука проскочила сквозь поверхность зеркала. От места контакта разошлись концентрические круги, но плеска, словно об воду, они не услышали.

Испуганная, но и радостно-возбужденная, Наоми воскликнула:

— Свиножир! Минни, мы должны показать это маме и папе, они должны это увидеть, внутри зеркала что-то есть, это же сенсация, это невероятная сенсация! — «Свиножир» она придумала сама, чтобы не всегда пользоваться бабушкиными «грецкий орех» и «дрянь собачья». — Теперь это не какой-то бред, это… это… они сами всё увидят!

Когда Наоми двинулась, Минни остановила ее одним словом: «Подожди», и когда она говорила таким тоном, создавалось ощущение, что она гораздо старше восьми лет.

Наоми вернулась к зеркалу, встала над ним.

— Что еще?

— Посмотрим?

Помимо волн, созданных виноградинами, концентрические круги продолжали появляться на поверхности зеркала и расходиться к краям, словно на поверхность пруда падали большие капли дождя. Но потом этот псевдодождь начал стихать… прекратился вовсе, серебристая поверхность вновь застыла.

Минни оторвала от грозди третью виноградину, зажала между большим и указательным пальцем, держала паузу, пока Наоми не начала нетерпеливо переступать с ноги на ногу, наконец бросила. Толстенькая виноградина ударила по зеркалу, отскочила, не вызвав никаких концентрических волн, покатилась, остановилась у рамы.

— Что случилось? — пожелала знать Наоми.

— Ничего не случилось.

— Умница ты наша, я вижу, что ничего не случилось, у меня есть два глаза. Почему ничего не случилось, куда подевалась магия?

— Ты сказала, давай покажем папе и маме, а оно не хочет, чтобы они увидели.

— Кто не хочет, чтобы они увидели?

— Оно.

— Оно что?

— Оно — что живет в зеркале, которое может быть чем угодно, только я не думаю, что это твой очаровательный сказочный принц.

Шпильку насчет принца Наоми пропустила мимо ушей.

— Почему оно не хочет, чтобы они видели магию?

Мини отступила на шаг, покачала головой.

— Потому что эта магия — не магия, это что-то еще, что-то очень, очень плохое. Если мама и папа увидят, они заберут зеркало у нас, а зеркало не хочет, чтобы его у нас забирали.

— Зеркало хочет остаться у нас? Почему?

— Может, потому, что хочет нас съесть.

— Это уж совсем детский лепет. Зеркала не едят людей.

— Это ест виноградины.

— Оно их не ест. Они проскакивают сквозь него.

— Они проскакивают туда, где оно их ест, — настаивала Минни.

— Не вся магия черная, мисс Грусть-Тоска. Большая часть магии — чудеса и приключения, новые горизонты и умение летать.

— Это не магия, — покачала головой Минни. — Это что-то очень странное, но совершенно реальное.

Наклонившись, Наоми потянулась за виноградиной, которой не удалось провалиться в зеркало.

— Не трогай зеркало, — предупредила Минни. — Только виноградину. Ты лучше послушай меня, Наоми.

Наоми схватила виноградину, бросила в рот. Потом похлопала зеркало.

— Не дури, — предупредила ее Минни.

Прожевав виноградину и проглотив ее, Наоми вновь похлопала по зеркалу подушечками пальцев, чтобы показать: нет в ней того гена, который превращал сестру в суеверную тупицу, и она способна исследовать такой научный феномен с ясным умом и здоровым любопытством.

— Ты сводишь меня с ума.

Улыбаясь, Наоми в третий раз похлопала по зеркалу подушечками пальцев, даже подольше, чем первые два.

— Может, там плавает акула в поисках новых виноградин. Может, она поднимется к поверхности и откусит мне пальцы.

— Гораздо худшее, чем акула, — предупредила ее Минни. — Откусит тебе голову, и что я тогда скажу маме и папе?

Вместо того чтобы вновь похлопать по зеркалу, Наоми приложила правую ладонь к полированной поверхности и подержала.

Внезапно рука похолодела, а зеркало заговорило, точнее, заговорило что-то изнутри зеркала, грубым, неприятным, яростным, полным ненависти голосом: «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка».

Слова буквально вонзились в Наоми множеством горячих иголок, вылетевших из зеркала, поднялись по руке к плечу, шее, пробили голову. Девочка вскрикнула, отдернула руку, повалилась на пол.

Минни подскочила к ней.

— Твоя рука, твоя рука! — закричала она в полной уверенности, что пальцев нет, и из разорванной плоти торчат обломанные кости, но кисть Наоми осталась целой и невредимой: ни крови, ни ожога, ни даже проколов от многочисленных игл на ладони.

Потому что кололи ее эмоционально, а не физически: никогда раньше Наоми не сталкивалась с такой яростью и ненавистью. Она любила мир, и мир любил ее, а злость проявлялась только в моментальном раздражении, мимолетном недовольстве, легкой досаде и тут же исчезала. И пока не раздался этот голос, полный такой ярости и презрения, она и не подозревала, что кто-то — или что-то — в этом мире мог так страстно желать, чтобы она страдала от унижения, боли, даже умерла. Ей не требовалось делать какие-то выводы о желаниях неизвестного обладателя этого голоса: злоба, с которой он произносил эти слова, трактовалась однозначно.

Она и Минни посидели на полу, обнимая друг друга, пытаясь удостовериться, что все с ними хорошо, они целы и невредимы, но только со временем до Наоми дошло, что ее сестра голоса не слышала. Этот мужчина обращался только к ней, потому что именно она прикасалась к зеркалу, и от такой избирательности услышанные ею слова нагоняли еще больше страха.

Когда Наоми ввела Минни в курс дела, та не выразила ни малейшего сомнения ни в реальности голоса, ни в том, что он сказал Наоми. Со своей стороны Наоми больше не сомневалась, что зеркало — портал, ведущий в ад, а отнюдь не дверь в Нарнию, и ей уже не меньше Минни хотелось избавить их комнату от этого зеркала. В суете повседневной жизни восьмилетняя и одиннадцатилетняя одна от другой отличались как соль от перца, но в затруднительной ситуации или в период кризиса они прежде всего становились сестрами и стояли друг за друга горой.

Вновь Наоми предложила рассказать все родителям, но Минни ее не поддержала.

— Это прозвучит так, будто у Наоми поехала крыша. Кроме того, у меня есть причина не бегать по дому, крича о призраках и всём таком.

Наоми уже собралась оскорбиться, но вторая часть фразы Минни показалась ей более интересной.

— Какая причина?

— Ты не вырвешь ее у меня даже водяной пыткой. И ты знаешь, это правда.

С учетом гладкой деревянной обратной стороны девочки решили не нести зеркало, а толкать по ковру, и не только потому, что оно было тяжелым. Они могли толкать зеркало кончиками пальцев ног, то есть прикасаться к нему по минимуму.

Добравшись до кладовой, им все-таки пришлось бы поднять его, чтобы поставить за другие вещи, где оно не бросалось бы в глаза. Рабочих рукавиц у них не было, нашлись только белые перчатки, которые они надевали по специальным случаям, скажем, в церковь на Пасху, но они надели их, прежде чем браться за зеркало, чтобы случайно не прикоснуться к нему пальцами.

Папа ушел на работу, мама поднялась в студию, мистер и миссис Нэш доедали ленч или прибирались на кухне.

Только Зах мог выйти из своей комнаты и увидеть, как сестры пальцами ног продвигают зеркало вдоль коридора, но Наоми не сомневалась, они смогут найти ту или иную отговорку. Отговорка — эта не та ложь, которая может прямиком привести в ад. Отговорка — эта такая легкая ложь, вроде кофе без кофеина, так что на душе не повисает очень уж серьезный грех. А им пришлось бы отговариваться. Потому что Зах никогда бы не поверил, что виноградины проваливались сквозь зеркало или что-то в зеркале угрожало ей, Наоми. Заху нравилось, когда все четко и ясно. Время от времени, когда Наоми захватывала какая-то новая сказочная идея, когда она хотела поделиться мельчайшими подробностями, Зах обычно говорил: «Заканчивай с фантазиями, Наоми. Спустись на землю».

После того как Минни открыла дверь, выглянула в коридор и нашла путь свободным, они выдвинули зеркало из комнаты, прикасаясь к нему только пальцами ног. Таким образом дотолкали до восточного конца коридора. Отражение потолка, скользящее впереди, вызывало у Наоми легкое головокружение.

— Не смотри на него, — посоветовала Минни.

Но Наоми продолжала смотреть, потому что чем дольше она думала о голосе из зеркала — «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка», — тем больше волновалась: приложив руку к зеркалу и не прислушавшись к предупреждению Минни о необходимости соблюдать осторожность, она пригласила человека-из-зеркала перейти с той стороны на эту. И он имел полное право подняться из серебристого стекла.

Она-то думала, что с проницательностью у нее полный порядок, но в том, что она сделала, проницательность как раз и отсутствовала.

Роль кладовки выполняла одна из двух маленьких спален для гостей. На три четверти ее занимали коробки и небольшие предметы мебели, поставленные рядами с проходами между ними. Журнальные столики, стулья, торшеры, комоды, которые использовались в их прежнем доме, этому не подошли, но Николетта не хотела с ними расставаться, потому что она любила эти вещи и они вызывали у нее приятные ассоциации.

Они поставили зеркало на торец. Наоми толкала, Минни тянула, уже руками, защищенными пасхальными перчатками, и на пару они затащили эту дверь-не-в-волшебную-страну за другие вещи и приставили к последнему ряду коробок.

До прихода профессора Синявского, который мучил их математикой, оставалось чуть больше часа.

— Я слишком эмоционально вымотана для математики, — заявила Наоми. — Нет сил, напряжение было слишком велико. На математику у меня просто ничего не осталось.

— Съешь сэндвич, — Минни указала на тарелку с ленчем, которая стояла на столе Наоми.

Дверь в стенной шкаф они оставили открытой. Отсутствие зеркала привело к новым проблемам для Наоми.

— Я не знаю, как выгляжу. Не знаю, как я одета, причесана. Вдруг одежда меня толстит или на лице пятно сажи. Люди будут смеяться надо мной.

— Но без зеркала, — указала Минни, — каждый день у тебя появится три часа времени, которые ты сможешь использовать на что-то еще.

— Как забавно. Жутко весело. Давай, гогочи, не стесняйся, смейся до грыжи. В цивилизованной жизни зеркало абсолютно необходимо.

Отсмеявшись, Минни ответила:

— Есть зеркала в ванной, одно в коридоре, еще одно, большое, в гостиной. Зеркал сколько хочешь.

Наоми уже собралась объяснить, что другие зеркала не так удобны, когда в голову пришла совсем уж тревожная мысль:

— Откуда нам знать, что человек-из-зеркала не появится и там?

— Мы не знаем, — ответила Минни, и чувствовалось, что для нее эта идея не новая.

— Он не может.

— Возможно, нет. Возможно, и да.

Наоми энергично покачала головой.

— Нет. Не может каждое зеркало быть заколдованной дверью куда-то. Волшебные вещи потому и волшебные, что они редкие. Если бы все было волшебным, магия стала бы частью жизни.

— Ты права, — кивнула Минни.

— Будь каждое зеркало дверью в какое-то фантастическое место… это привело бы к суете, хаосу, свистопляске! По небу мчались бы летающие лошади, по улицам бегали тролли.

— Ты права, — кивнула Минни. — Такое зеркало только одно.

— Ты действительно так думаешь?

— Да. Теперь его нет, так что ночью можно спать в безопасности.

— Надеюсь на это. А если я не права?

— Съешь сэндвич, — предложила Минни.

— Могу я взять у тебя соленый огурчик?

— Нет. У тебя есть свой.

— Жаль, что я не попросила два.

— Ты уже съела мою виноградину, и зеркало съело две. Никому не отдам мой соленый огурчик.

— И пожалуйста. Не хочу я твой дрянной соленый огурец.

— Очень даже хочешь, — и Минни съела соленый огурчик, хрустя и чмокая губами.

Глава 24

Вернувшись в город из больницы штата, Джон припарковался перед магазином на Четвертой авеню. Над дверью увидел ту же серебряную надпись — такими же буквами, только побольше, — что и на зеленой коробочке, в которой лежали колокольчики-каллы: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

В этих двух кварталах с красивыми каменными зданиями располагалось множество магазинчиков. И, судя по припаркованным здесь автомобилям, их клиентуру составляли люди состоятельные.

Вдоль улицы росли карии овальные, с серыми стволами с отслаивающейся корой и темно-зелеными листьями, которым через несколько недель предстояло пожелтеть, а потом и опасть, вымостив тротуары золотом.

По магазину бродили три покупателя, две женщины лет за сорок в стильных брючных костюмах и молодой мужчина, с лица которого не сходила мечтательная улыбка.

Джон ожидал увидеть магазин подарков и не ошибся, но магазин выполнял еще и какую-то другую функцию, которую ему сразу определить не удалось. Товары вроде бы ничего не связывало, но он подозревал, что связь, конечно же, есть. Постоянные покупатели, судя по всему, знали ответы на все эти вопросы, но для Джона предназначение магазина оставалось загадкой и после того, как он какое-то время походил по нему.

Товары на выставочных столах отличало высочайшее качество. Один стол оккупировали хрустальные зверушки: медведи, слоны, лошади. Свернувшиеся змеи, ящерицы, черепахи. Кошки числом превосходили всех млекопитающих. Хватало и сов. Джон увидел и всяких других зверей: коз, лис, волков… Другой стол занимали геометрические фигуры из прозрачного и цветного хрусталя: обелиски, пирамиды, сферы, восьмигранники…

За столом с великолепными жеодами[368] стояла коллекция золоченых и серебряных колокольчиков, маленьких и превосходно сделанных. Все повторяли форму цветков, не только калл, но и тюльпанов, бегоний, фуксий, нарциссов… Встречались одинарные колокольчики, тройные, даже семь бегоний на изящно изогнутом стебле.

Хватало мыла, свечей, масел с разнообразными запахами, а на полках у стен стояли тысячи маленьких зеленых баночек с сушеными травами. Дягиль, тмин, базилик, огуречник. Норичник и синеголовник. Майоран и подофилл. Розмарин, шалфей, кокорыш. Некоторые баночки наполняли толченые растения: лопух, лютик ползучий, иван-чай, крапива, пастушья сумка, чертополох. Встречались и странные названия: корень волшебного мира, маленький Джон-покоритель,[369] момбин-франк.

Знакомясь с магазином, Джон Кальвино подметил, что женщины в брючных костюмах заинтересовались им и смотрят, на что он обращает внимание. Наблюдали они за ним исподтишка, переговариваясь шепотом, не понимая, что их интерес к нему уже замечен.

Он не принадлежал к мужчинам, внешность которых кружит женщинам голову. Ему недоставало ауры властности и написанной на лице подозрительности, которые позволяют копам узнавать друг друга, а обычным людям — на подсознательном уровне подозревать, что они копы. Как детективу, такая ординарность шла ему на пользу, особенно если требовалось вести слежку.

Когда Джон оторвал взгляд от коллекции серебряных украшений, также фигурок животных, он увидел, что из соседнего прохода за ним наблюдает и молодой мужчина, все с той же неизменной улыбкой на лице.

Он предположил, что «Галерея Пайпера» относится к магазинам, вызывающим чувство общности у регулярных покупателей. Некоторые владельцы маленьких магазинчиков умели создать обстановку, в которой покупатели чувствовали себя одной большой семьей. Во всяком случае, все трое знали, что он в этом магазине впервые и, как старожилы, наслаждались реакцией новичка.

Покружив по торговому залу, Джон направился к кассовому аппарату в глубине магазина, напротив входной двери, где на высоком стуле сидела продавщица. Она читала тонкий томик поэзии и закончила четверостишье, прежде чем закрыть книгу и улыбнуться ему.

— Чем я могу вам помочь?

Симпатичная веснушчатая брюнетка лет пятидесяти, она не пользовалась косметикой. Пышные волосы забрала в конский хвост, который, вероятно, доставал до талии. На шее, на короткой золотой цепочке, висело серебряное кольцо с серебряным шаром внутри.

Полицейское удостоверение обычно вызывало реакцию, которую Джон прочитывал с той же легкостью, что и газетный заголовок на первой странице. В данном случае женщина никоим образом не отреагировала: с тем же успехом Джон мог показывать ей библиотечную карточку.

— Мистер или миссис Пайпер в магазине? Или Пайпер — имя?

Брюнетка ответила широкой улыбкой, такой же приятной, как и она сама. Но Джону показалось, что он уловил в ней самодовольство, легкую тень надменности, даже пренебрежение, словно она жалела его.

А может, его параноическое настроение приписывало улыбке то, чего в ней не было и в помине. Чтобы достичь успеха, детектив должен ощущать то, что не на виду. И ему положено знать, что наблюдатель — часть общей картины. Только идеальные линзы не дают искажения, и ни одному человеку не достигнуть совершенства.

— Пайпер в данном случае не имя, — ответила продавщица. — Это титул. Я Анна-Лена Уотерс. Этот магазин принадлежит мне.

Из кармана пиджака Джон достал коробочку с колокольчиками-каллами. Он счистил кровь со стебля, хотя потемнение осталось.

— Я видел такие же на выставочном столе. Это обычный товар в вашем магазине. Вы их много продаете?

— Достаточно много по всей коллекции, но не так много какого-то одного цветка. Всего их семнадцать. И каллы самые дорогие.

— Если вы продали недавно такие колокольчики, можете вы описать этого человека?

— Это связано с Лукасами, так? — спросила Анна-Лена Уотерс.

— Значит, вы узнали эти колокольчики? Их нашли в комнате девушки. Я уверен, что подросток носил их от одного трупа к другому.

Ее лицо, похоже, не привыкло хмуриться и даже состарилось от напряжения.

— Как странно. Почему вы уверены, что он так себя вел?

— Пока продолжается расследование, я не имею права что-либо обсуждать. Но вы вспоминаете, что продали ему эти колокольчики.

— Не ему. Сэнди. Его матери.

Джон предполагал, что мальчик купил колокольчики под влиянием призрака Блэквуда. Они являлись косвенным доказательством присутствия в этом деле сверхъестественного аспекта. Теперь стали просто колокольчиками.

— Сэнди стала моей покупательницей сразу после инцидента, усадившего ее в инвалидное кресло, — продолжила Анна-Лена. — Такая милая женщина. Случившееся с ее семьей — ужасно даже думать об этом.

— Вы удивились, что Билли мог сделать такое?

— Я до сих пор не уверена, что это сделал он.

— Он сознался.

— Но он был таким добрым и чутким мальчиком. Я не видела в нем ни склонности к насилию, ни злобы. Он обычно приходил с матерью. Так о ней заботился, так помогал. Он ее просто обожал.

— Когда она купила колокольчики? Недавно?

— Нет, нет. Два, может, три месяца тому назад.

Джон убрал колокольчики в коробочку.

— Почему Сандра купила их?

— Во-первых, они прекрасны. Мастер потрудился на славу. И звук они издают такой приятный. Некоторые называют их волшебными колокольчиками. Мы зовем их колокольчиками памяти. Они напоминают нам, что Природа прекрасна и гостеприимна, а человеческая жизнь будет лучше и мы все — здоровее, если жить с ней в гармонии.

— Сушеные травы, растения, — это гомеопатические лекарства? — спросил Джон.

— Не только гомеопатические. Они применяются во всех формах альтернативной медицины.

— То есть у вас магазин альтернативной медицины?

— Натуротерапии, — объяснила она. — Наполните ваш дом… вашу жизнь… красотой, ароматами, видами и звуками природы, и вы будете процветать во всем. Или для вас это заумный нью-эйдж,[370] детектив?

— Я человек непредубежденный, мисс Уотерс. Совершенно непредубежденный.

Несмотря на искренность ответа, он вновь уловил в ее улыбке самодовольство и высокомерие, пренебрежение, граничащее с жалостью.

Выйдя на улицу и открыв водительскую дверцу, он посмотрел на магазин и увидел сквозь большие окна, что обе женщины и молодой человек с мечтательной улыбкой собрались у кассового аппарата, но не для того, чтобы оплатить покупки, а желая пообщаться с Анной-Леной Уотерс.

Грозовые облака практически рассеялись. Небом правило солнце, но тени собирались под кариями, и день казался более темным, чем ему следовало быть.

Глава 25

Николетта очнулась, вырвавшись из глубокой темноты в темноту не такую темную, и обнаружила себя на дне колодца. Свет был, но высоко над головой, а лежала она укутанная тенями и на камне.

Сориентировавшись, она поняла, что свет идет из высоких окон, которые выходили на запад, навстречу садящемуся солнцу. Вспомнила взорвавшееся зеркало спальни.

Ни на мгновение не забывая об опасности, которую несли с собой осколки, двигалась она осторожно, предчувствуя, что кусочки стекла посыплются сейчас с нее на каменные плиты пола. Но ничего не посыпалось. А когда она прикоснулась к лицу, то не нашла ни вонзившихся в кожу стеклянных игл, ни ран, ни крови.

И под ногами не скрипели осколки. Поднявшись, она обнаружила зеркало в целости и сохранности.

От воспоминания о нависшей над ней фигурой, странном, прячущемся в тени лице на том месте, где полагалось быть ее отражению, Никки бросило в холод точно так же, как в тот момент, когда из зеркала ее окатило ледяным воздухом.

На столешнице из черного гранита лежала вощеная нить для чистки зазоров между зубами, рядом с ней стоял стакан воды, которой Никки полоскала рот. Похожая на пугало фигура казалась такой же реальной, как эти предметы быта.

Никки включила свет. В глубинах зеркала видела только свое отражение.

Когда глянула на часы, поняла, что пролежала на полу больше часа.

Такой период бессознательного состояния предполагал сильный удар головой, возможно, сотрясение мозга. Но она не чувствовала, что получила сотрясение мозга, — ни головокружения, ни тумана перед глазами, ни тошноты, а когда ощупала рукой затылок, не обнаружила ни шишки, ни болезненного места удара об пол.

Размышляя над тем, что произошло, она вымыла стакан и вытерла его бумажным полотенцем. Поставила в ящик, из которого ранее взяла.

Бросив полотенце и использованный кусок нити в маленькую корзинку для мусора, Никки языком нашла дыру, место которой месяцем ранее занимал выдернутый зуб — первый коренной с левой стороны. И сразу поняла, откуда мог взяться этот мужчина в зеркале и почему она решила, что зеркало взорвалось.

Операция по удалению зуба заняла несколько часов: часть корня сломанного зуба срослась с костью, и ее пришлось высверливать. Ее стоматолог-пародонтолог, доктор Уэстлейк, прописал викодин, чтобы снять послеоперационную боль, острую и не отпускающую. Никки приняла это обезболивающее дважды, прежде чем дала на препарат уникальную реакцию: у нее появились пугающие галлюцинации.

Видения эти разнились по сути, но по ощущениям совпадали с тем, что она испытала сегодня. Конечно, она не принимала викодин уже двадцать шесть дней, но каким-то образом он дал о себе знать и в этом происшествии.

Она решила спросить доктора Уэстлейка, возможно ли повторение галлюцинаций после такого длительного временного промежутка. Знала, что некоторые лекарства остаются в организме, пусть и в мизерных дозах, даже через недели после того, как попадают в него. Конечно же, ее это беспокоило.

В библиотеке Зах, и Наоми, и Минни сидели за отдельными столами, и Леонид Синявский курсировал от одного стола к другому, давая им разные задания, но создавая ощущение, будто они учатся в одном классе.

Математику Зах воспринимал как спорт. Решение задачи означало выигрыш игры. Знание математики могло сыграть важную роль, если ты морпех-снайпер и целишься в плохиша с расстояния в две тысячи ярдов. Даже если бы его не взяли в снайперы или он сам решил не становиться снайпером, военная стратегия требовала высокого интеллектуального уровня, и знание высшей математики могло оказаться суперполезным, независимо от его боевой специализации.

Ему нравился профессор Синявский: седые волосы, торчащие во все стороны, кустистые брови, подвижное лицо, гримасы, которыми он подчеркивал важность того или иного вывода. Умел он обставить все так, что ученик чувствовал себя умником, хотя невероятно тупил. Но в этот день Зах не мог сосредоточиться на геометрии. Только и мечтал, чтобы эти два часа закончились, но, само собой, они тянулись, как двадцать часов.

Думать он мог только о стычке на техническом полуэтаже. О согнутом хвостовике вилки, скрученных зубцах, низком, грубом шепоте: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Все это или произошло, или нет.

Если произошло, значит, какая-то трехнутая сверхъестественная тварь шныряла по техническому полуэтажу. Из живого человека после удара мясной вилкой потекла бы кровь. Живой человек не смог скрутить зубцы большой мясной вилки, словно два проводка.

Если не произошло, тогда он, Зах, психически болен.

Он не мог поверить, что свихнулся. Он не носил шапочку из алюминиевой фольги, чтобы инопланетные телепаты не могли читать его мысли, он не ел живых насекомых — и дохлых тоже, — не думал, что Бог говорит с ним и приказывает убить всех, кто носит, скажем, синие носки или что-то в этом роде. В самом худшем случае у него мог начаться психоз из-за нарушения каких-то процессов в организме. Если это так, тогда он совсем и не чокнутый, у него какая-то болезнь, и он ни для кого не представляет опасности, за исключением разве что себя.

Деформированная мясная вилка вроде бы опровергала версию психоза. Если только он не вообразил себе и вилку.

Если же принять сверхъестественную версию, то получалось, что есть твари, с которыми не справиться, каким бы сильным, храбрым и натренированным в приемах рукопашного боя ты ни был. Заху не хотелось признавать, что такое возможно.

Но и версия душевного заболевания совершенно его не устраивала: каким бы умным, смелым и целенаправленным ты ни был, существовал шанс, что не стать тебе кем хочется, потому что твои разум или тело могли подвести.

В любом случае, будь то вторжение сверхъестественной твари на технический полуэтаж или предполагаемое безумие, рано или поздно на эту тему ему предстоял разговор с родителями, и Зах не сомневался, что он будет таким же трудным, как прошлогодний разговор с отцом на тему секса.

Но, прежде чем сесть со своими стариками и признаться им, что он или суеверный идиот, или почти безумец с пеной у рта, Заху хотелось хорошенько обдумать случившееся. Может, он сумеет найти еще одну версию, на этот раз правильную, и ему удастся избежать этого разговора.

Чтобы подтвердить очередной вывод, профессор Синявский достал маленький красный шарик из левого уха Минни, у них на глазах превратил его в три зеленых и жонглировал ими, пока они не стали желтыми, причем никто не заметил, как это произошло.

Для Захари все эти фокусы больше не тянули на магию. Перед уроком его мир изменился; ранее казавшееся невозможным теперь стало реальностью.

Наоми сомневалась, что человеческое существо действительно может понять математику, они просто притворялись, что все понимают, а на самом деле в голове у них царил такой же хаос, как и у нее. Математику она воспринимала гигантской мистификацией, и все, кто в ней участвовал, делали вид, что верят в существование математики, чтобы поскорее закончить занятие, выполнить это ужасное домашнее задание и вернуться к нормальной жизни. Солнце всходило каждое утро, поэтому солнце было настоящим, и всякий раз, вдыхая, ты наполнял легкие воздухом, который тебе требовался, поэтому и атмосфера, очевидно, была настоящей, но чуть ли не всегда, если ты пытался использовать математику для решения самой простой проблемы, математика эта не срабатывала, и сие означало, что она не могла быть такой же настоящей, как солнце и атмосфера. Математика только попусту отнимала время.

Помимо потери времени, математика нагоняла жуткую скуку, но Наоми пыталась притворяться, будто понимает все, о чем лопотал этот милый профессор Синявский, и притворялась, будто слушает этого обаятельного человека. И чаще всего ей удавалось его одурачить, то есть, возможно, ее ждало сценическое будущее. И обманывая гениального русского, который верил, что завладел ее вниманием, думала Наоми о волшебном зеркале, спрятанном в кладовке, и задавалась вопросом, а не слишком ли они поторопились, убрав его из их комнаты.

«Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка».

В памяти, так же четко, как на компакт-диске, звучал этот голос, от которого по коже бежали мурашки, обращенный к ней и только к ней, и он по-прежнему ее пугал. Но она понимала, что не должна судить обо всей огромной и волшебной стране, которая лежала за зеркалом, только по этим восьми словам, произнесенным, возможно, злым, но определенно невоспитанным существом. Грубых людей хватало и по эту сторону зеркала, и злых тоже, но весь этот мир не был грубым и злым. Если за зеркалом действительно находилось волшебное королевство — настоящее волшебное королевство, не очередной Диснейленд, — его населяли самые разные люди, и добрые, и злые. Она, вероятно, слышала голос злого колдуна, возможно, заклятого врага доброго и благородного принца этого королевства, и в этом случае он так говорил с ней лишь с одной целью — отпугнуть ее, удержать подальше от принца, который нуждался в помощи, и от славного будущего.

Долгие годы, чего там, целую вечность Наоми грезила о том, чтобы найти дверь в более волшебный мир, чем этот, и теперь, найдя именно такой портал, она позволила обычной восьмилетней тупице с недоразвитым мозгом отпугнуть ее от путешествия, ради которого она и появилась на этом свете. Надо держать ухо востро с этими малолетними родственниками. Не успеешь оглянуться, как тебя уже заразили своими детскими страхами.

Вечером, после того как Минни заснет и больше не сможет ее пугать, Наоми решила вернуться в кладовку, чтобы продолжить исследование зеркала. Она не собиралась входить в него и совать руку. Не собиралась даже прикасаться к нему. Но считала, что просто обязана — ради себя, ради своего будущего — посмотреть, не удастся ли ей связаться с принцем, который, возможно, ждет ее на той стороне. Колдун — кем бы он ни был — сумел каким-то образом «позвонить» ей с той стороны, и она его звонок приняла. Может, если теперь она «позвонит» сама, если встанет перед зеркалом и попросит соединить ее с принцем, истинным правителем той страны, принц заговорит с ней, и у нее начнется новая, волшебная жизнь.

Минни видела, что Наоми что-то замышляет. И она могла сказать, что Зах чем-то встревожен.

Надвигалась какая-то большая беда. Минни так хотелось, чтобы был жив старина Уиллард, лучшая собака в мире.

Глава 26

В доме Лукасов определенно не хватало света, словно грех убийства сгустил воздух и солнечный свет мог протиснуться внутрь лишь на считаные дюймы от оконных стекол.

Переходя из комнаты в комнату, Джон прежде всего щелкал выключателем. Не выдержал бы второго обхода дома в тенях.

Гостиная, переоборудованная в спальню прикованной к инвалидному креслу Сандры, ранее его не заинтересовала, потому что здесь никого не убили. Теперь он кружил по ней в поисках вещей, которые Сандра могла бы купить в «Галерее Пайпера», и находил их повсюду.

На прикроватной тумбочке стояла хрустальная кошка. Ее полукругом окружали зеленые свечи, какие продавала Анна-Лена.

В ящике прикроватной тумбочки он нашел десяток пузырьков с травяными капсулами. Плюс благовонные палочки, фарфоровый подсвечник, коробку деревянных спичек.

Джон увидел уголок чего-то темного, выступающего между двумя подушками. Вытащил красный мешочек с ароматизированной салфеткой.

К его удивлению, запах от мешочка шел слабый и какой-то неприятный. Он не мог идентифицировать аромат, но чем чаще подносил мешочек к носу, тем сильнее его мутило.

Книжные полки окружали камин, над которым висел телевизор с плоским экраном. Вместо книг на полках стояли разнообразные хрустальные кошки, шары и обелиски.

Лукасы держали и двух настоящих кошек, которые удрали из дома в вечер убийства. Британских короткошерстых, звали их Красотка и Пушок.

На журнальном столике стояла жеода, черная корка с красными кристаллами. В магазине жеоды выглядели замечательно, здесь Джон будто смотрел в раззявленную пасть, ощерившуюся сотнями окровавленных зубов.

Все, что сверкало в магазине на Четвертой авеню, в этом доме казалось темным. Все, что там бодрило, здесь вгоняло в тоску.

На каминной доске выстроились стеклянные подсвечники с толстыми свечами, в основном зелеными, несколькими синими, одной черной.

Кроме спальни, он нашел товары из «Галереи Пайпера» на кухне. Одну из полок кладовой занимали уставленные в два ряда баночки с сушеными травами. По центру кухонного стола на подставке из красного дерева стоял хрустальный шар в окружении трех наполовину оплавленных свечей.

В кабинете, где Роберта Лукаса убили молотком, Джон не нашел ни свечей, ни хрустальных фигурок, ничего из галереи.

И наверху в комнате бабушки товары Анны-Лены отсутствовали.

Джону очень не хотелось возвращаться в спальню Селины, где для его мысленного уха кровать пропиталась не только кровью, но и криками. Но ему требовалось узнать, не приобрела ли она чего в галерее. В прошлый раз он мог проглядеть эти покупки, не понимая, насколько они существенны.

Он ничего не нашел, получив еще одно подтверждение, что колокольчики-каллы остались там после того, как Билли позвонил в них над трупом сестры. Селина стала его четвертой и последней жертвой.

В комнате Билли на полках с книгами устроились две хрустальные ящерицы — зеленая и прозрачная — и синий обелиск. Прикроватный столик украшала жеода из вулканической породы с сиреневыми кристаллами аметиста. Две ароматические свечи толщиной в три дюйма в стеклянных подсвечниках стояли на письменном столе Билли.

Раньше Джон не обратил внимания на эти вещи. Теперь они заинтриговали его.

Вероятно, мать-инвалид, Сандра, и ее сын — который вроде бы ее обожал — прониклись идеей, что пропагандируемая Анной-Леной натуротерапия поможет им «процветать во всем».

Этот факт имел важное значение, но Джон не понимал почему. Он чувствовал, что все эти предметы не позволили Лукасам обрести большую гармонию с природой, а, наоборот, каким-то загадочным образом подставили под удар. Если бы он смог выяснить, почему это так, он бы лучше понял угрозу, нависшую над Никки и детьми, и у него прибавилось бы надежды на то, что он сумеет их защитить. Так говорила ему интуиция, и она еще ни разу его не подводила.

Проводя второй обыск дома, он каждую минуту ждал серебристого звона колокольчиков-калл. Но звон так и не раздался, возможно, потому, что существо, которое прибыло с ним сюда из больницы штата днем раньше, больше не составляло ему компанию, а поджидало в его собственном доме.

Когда Джон вновь просматривал содержимое ящиков стола подростка, послышался не очень-то дружелюбный голос:

— Грабеж со взломом, Кальвино?

Глава 27

Кен Шарп был одним из двух детективов, которые приехали по вызову Билли Лукаса. Расследование вели он и его напарник, Сэм Таннер, и из всех детективов отдела расследования убийств они наиболее жестко защищали свою территорию от посягательств остальных.

И когда Шарп вошел в комнату Билли, в его голосе слышалось недовольство, но никак не удивление. С бритой, чтобы скрыть начавшееся облысение, головой, глубоко посаженными глазами, крючковатым носом, вспыльчивый, часто краснеющий от ярости, он постоянно хмурился, а улыбался разве что по большим праздникам.

— Что ты тут делаешь, черт побери? — спросил он.

— У соседки нашелся ключ.

— Ты о том, как ты сюда попал. А меня интересует почему.

Двадцатью годами ранее полиция и суд защитили Джона от репортеров, которые в те времена отличались большей ответственностью и меньшей агрессивностью в сравнении с той жаждущей сенсаций командой, правящей нынче бал в средствах массовой информации. О его роли в смерти Блэквуда говорилось только намеками, безо всякой конкретики, а статус несовершеннолетнего ограждал от излишнего любопытства прессы. С учетом понесенной утраты ему позволили раствориться в его горе и чувстве вины, а приют стал стеной между его будущим и той ночью ужаса. Даже когда он поступил в полицейскую академию, сведения о его прошлом ограничивались датой окончания школы Святого Кристофера, которую он покинул в семнадцать лет и восемь месяцев. В архиве приюта о годах его пребывания там говорили только отметки по учебным дисциплинам и поведению.

Если бы в полицейском управлении узнали всю историю его жизни, кто-нибудь мог предположить, что из-за случившегося с ним он психологически непригоден для работы детективом по расследованию убийств. Вдруг такой выбор карьеры — свидетельство навязчивости, связанной с его утратой? Выслеживая каждого убийцу, он, возможно, символически мстил за убийство своей семьи. И в таком случае можно ли утверждать, что к каждому подозреваемому он будет относиться исходя из презумпции невиновности? Или злоупотребит данной ему властью?

После того как он предал бы гласности события той давно ушедшей ночи, его жизнь и жизнь его жены и детей могли перемениться. Эта информация отразилась бы и на его работе, причем очень и очень существенно. Как знать, возможно, ему пришлось бы уйти со службы. А уж в том, что Кен Шарп не будет хранить его секрет, Джон не сомневался.

Сидя на краешке стола в непринужденной позе, но в дурном расположении духа, Шарп продолжил:

— И только несколько минут тому назад мне сообщили, что ты дважды побывал в больнице штата, чтобы повидаться с этим подростком-мясником. Ты сказал им, что ведешь это дело.

Это был еще более сильный удар по доверию к Джону в сравнении с тем, что его застукали роющимся в столе Билли.

— Нет, я не говорил им, что веду расследование. Но признаю… не помешал прийти к такому выводу.

— Не помешал? Так почему ты это сделал, Джон?

Рано или поздно ему пришлось бы сказать о необычайной схожести убийства семьи Вальдано двадцатью годами раньше и теперешней резни в доме Лукасов. Он не имел морального права не предупредить, что преступления Олтона Тернера Блэквуда, возможно, имитируются на расстоянии сотен и тысяч миль от того места, где тот их когда-то совершил. Он не знал, как озвучить это предупреждение, не упомянув о присутствии в этом преступлении сверхъестественной составляющей, понимая, что такие слова могут привести к временному отстранению от службы и направлению к психиатру.

По лицу Шарпа чувствовалось, что тот весь кипит.

— Тамошний санитар говорит мне, что ты, возможно, считаешь Билли невиновным, думаешь, что он сам в каком-то смысле жертва.

— Нет. Это не так. Я знаю, что он это сделал. Но все не так просто.

— Эй, приятель, все чертовски просто. Он сидит голым на переднем крыльце, залитый кровью. Он говорит, что убил их всех. Отпечатки его пальцев на всех орудиях убийства. Лаборатория говорит, его сперма в его сестре. Так что в нашем случае насчет преступника все предельно ясно.

Джон понимал, что Кен Шарп — не тот человек, которому следует все объяснить, но тем не менее посчитал необходимым поделиться с ним хотя бы частью своей истории.

Задвинул ящик и включил компьютер Билли.

— У меня есть основания верить, что убийца… этот подросток… собирался убить и другие семьи, помимо своей.

— Если это правда, то, считай, у нас сенсация. Какие основания?

— Во-первых, я хочу, чтобы ты понял, почему я полез в это дело. Среди прочих он собирался убить и мою семью.

Джон не оторвался от экрана, чтобы увидеть реакцию Шарпа, но услышал в его голосе удивление и скепсис.

— Твою семью? Откуда он мог знать о твоей семье? Он ничего не говорил о планах вырезать семью копа.

— В этом компьютере есть файл, — ответил Джон. — С фотографиями моей жены и детей. Это начало дневника убийцы.

В компьютере он нашел два касающихся его документа — «КАЛЬВИНО-1» и «КАЛЬВИНО-2», — первый из которых вскрывал замок на двери к прошлому Джона, хотел он этого или нет. Но он не знал, как показать Кену Шарпу второй документ, не показывая первого.

— Почему ты вообще пришел сюда? — спросил Шарп. — Как ты узнал, что в компьютере есть такой файл и тебе надо в него заглянуть?

Джон просматривал файлы, расположенные в алфавитном порядке, и не находил нужных ему. Проскочив букву К, вернулся назад.

— Его здесь нет. Он был вчера вечером, с моей фамилией в названии, а сейчас его нет.

— Дневник убийцы с описанием твоей семьи, а теперь его нет? И куда он подевался?

По собственному голосу Джон понял, как искренность может звучать попыткой увильнуть от честного ответа.

— Его стерли. Кто-то, должно быть, стер этот файл.

— Кто? Я хочу сказать, что Билли точно не возвращался сюда, чтобы стереть его.

— Я не знаю кто, — ответил Джон, потому что не мог сказать, что файл стер сидящий в машине призрак, в прямом смысле этого слова. — Но кто-то стер.

Шарп поднялся со стола, мрачный, как никогда, с пылающим от гнева лицом.

— Дай мне ключи, которые взял у соседки.

Вместо того, чтобы выполнить его просьбу, Джон закрыл папку, выключил компьютер.

— В хранилище вещественных улик есть все файлы с жесткого диска. Проверь их. Поищи два с моей фамилией… «Кальвино-1» и «Кальвино-2».

— Джон, ради бога, ты же совершил преступление, войдя в этот дом. Даже мне не следовало сюда приходить после завершения следствия. Похоже, по какой-то причине в связи с этим делом у тебя поехала крыша, и я не знаю почему, но это мое дело, мое и Сэма, так что давай сюда эти ключи.

Джон вытащил из кармана ключи с кошкой-брелком.

— Загрузи файлы. Поищи те, о которых я говорю. Сделай это, хорошо? Другие семьи в опасности, Кен. Не только моя.

— Во-первых, — Шарп убрал ключи в карман, — никто не сбегал с третьего, особо охраняемого этажа психиатрической больницы штата.

— Что-то всегда случается в первый раз.

— Во-вторых, Билли Лукас мертв.

Новость поразила Джона сильнее, чем он ожидал. Он вспомнил несчастного подростка, которого видел этим утром: руки под сетью, на лице горе и отчаяние.

— Мертв… когда?

— Не прошло и часа. Мне позвонил Коулман Хейнс. От него я и узнал… о тебе.

— Как ему удалось это сделать?

— Никак. Не самоубийство. Будет вскрытие. Пока все похоже на мозговое кровотечение.

Джону Кальвино всегда приходилось нести груз прошлого. Теперь этот груз превратился в петлю, и он почувствовал, как затягивается она на его шее.

— Что происходит, Джон? Мы не работаем вместе, но мы одна команда, и мне всегда казалось, что ты всегда и все делаешь правильно.

— Извини, Кен. Не следовало мне влезать в твое расследование. Но так уж вышло. Может, потом я тебе все расскажу. А сейчас мне надо подумать.

Он поднялся из-за стола, направился к выходу. Шарп последовал за ним.

На лестничной площадке Джон на мгновение остановился, чтобы взглянуть на репродукцию картины «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две маленькие девочки в белых платьях выглядели такими счастливыми в саду с китайскими фонариками, счастливыми, и находящимися в полной безопасности, и не подозревающими о том, что в мире бродит Зло.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 28

Тем же днем, только гораздо позже, уже после наступления темноты и завершения обеда, но еще до полуночи, Наоми от нетерпения так резко повернулась под одеялом, что испугалась: а не разбудила ли она сестру, которая спала на другой кровати. Она хотела точно знать, что Минни крепко спит, прежде чем выскользнуть из-под одеяла, чтобы повидаться с зеркалом — и принцем — в кладовке, но чувствовала, что взорвется, задержавшись еще на минуту. Она и так проявила ангельское терпение, и ничего другого ей не оставалось, потому что сестра-малявка целый день цеплялась за ее юбку, но даже у святых есть пределы, а Наоми никогда не причисляла себя к святым. Разумеется, и к монстрам тоже. По многим параметрам она относила себя к хорошим людям и не рассчитывала проводить в Чистилище столетие за столетием — или даже месяц, — при условии, что она когда-нибудь умрет.

После математического урока с милым, но занудным профессором Синявским Наоми думала о том, как взять в свои руки инициативу в отношениях с зеркалом. Вместо того чтобы ждать, пока кто-нибудь заговорит с ней из зеркала, как это уже произошло, она собиралась заговорить с принцем, чтобы он услышал ее и узнал о ее желании помочь ему спасти его королевство от темных сил, которые всегда нападают на такие королевства. Иначе темные силы использовали бы зеркало исключительно в своих целях, как сверхъестественный «Блэкберри» или что-то в этом роде. Она чувствовала, что проявляет исключительную проницательность, принимая решение отказаться от пассивности в отношениях с зеркалом и переходя к активным действиям.

Наконец она отбросила одеяло, выбралась из кровати и тихонько достала фонарик из-под горы подушек, где спрятала его раньше, и фонарик этот в течение последнего часа мешал ей улечься поудобнее. Конечно же, зажигать фонарик она не стала, как не надела халат поверх пижамы из страха, что шуршание разбудит малявку-сестру. Иной раз казалось, что остротой чувств Минни не уступает сторожевой собаке. Она могла проснуться даже от малейшего шороха и потащиться за ней, чтобы все испортить.

Не издавая ни единого звука, Наоми пересекла темную комнату, ничего не задев и ни на что не наткнувшись, открыла дверь, босиком выскользнула в коридор, закрыла дверь за собой с едва слышным щелчком собачки. Включив фонарик, поспешила к восточному концу коридора, сожалея, что она без плаща, какой носили все героини викторианских романов. Действительно, что может выглядеть более романтично, чем плащ, развевающийся за спиной девушки, скачущей сквозь ночь с тайным поручением.

В кладовке она включила верхний свет, пожалела, что это хрустальная люстра с десятком подвесок, от которых свет и тени причудливо запрыгали по стенам. Отойдя от порога на три шага, Наоми увидела, что зеркало больше не спрятано за коробками. Его вытащили и поставили вертикально у всех на виду. Еще два шага, и Наоми поняла, что зеркало больше ничего не отражает, что оно черное — черное! — и напоминает дверь, открытую в безлунную и беззвездную ночь в стране, угнетаемой, угнетаемой, угнетаемой… даже страшно подумать кем.

Наоми взирала на эту абсолютную черноту еще несколько мгновений, а потом заметила на полу перед зеркалом лист бумаги, кремовой и такой толстой, что она могла сойти за пергамент. Сразу поняла, что бумага эта из зеркала, письмо из когда-то счастливого королевства, теперь страдающего под жестоким ярмом чего-то… чего-то отвратительного. И конечно же, это послание невероятной важности… Так она думала, пока не наклонилась, чтобы поднять лист бумаги, и тут же узнала почерк Минни, четкий и аккуратный, совсем не каракули, свойственные обыкновенной восьмилетке. Прочитала: «Дражайшая НАОМИ! Я закрасила зеркало черным. Возвращайся в постель. Все закончено. Твоя любящая сестра МИННИ».

Прежде всего Наоми, разумеется, захотелось набрать ведро ледяной воды и окатить ею эту любящую Мышь, но она сдержалась. На прямом пути к взрослой жизни, с каждым днем обретая большую уверенность в себе и зрелость, Наоми осознала: признать, что она нашла записку этой лезущей во все щели паршивки, — все равно что расписаться в вызывающем сожаление недостатке самоконтроля, благодаря чему она, собственно, и помчалась глубокой ночью в кладовую на свидание с зеркалом. Наоми так легко могла представить себе самодовольство, написанное на лице Минни, — свиножир! — поэтому поклялась здесь и сейчас, своей честью и жизнью, что не доставит удовольствия мисс Проныре, не даст знать, что нашла записку.

Наоми положила лист кремовой бумаги на то самое место, где он и лежал, ретировалась из кладовой, прошла коридором, довольная своей суперхитростью. Не включая фонарик, прокралась в свою комнату, юркнула в постель и лежала, улыбаясь в темноте. До тех пор, пока не задалась вопросом — и вскоре уже убежденная в этом, — а вдруг в соседней кровати уже не Минни.

В отсутствие Наоми что-то могло случиться с бедной, маленькой Минни, и теперь тварь, которая сожрала Минни, могла лежать в кровати этого милого ребенка, на ее месте, терпеливо дожидаясь, пока еще живая сестра Минни заснет, чтобы потом подняться и сожрать ее. Наоми не могла и дальше лежать в темноте, как ягненок, терпеливо ждать, когда же ее сожрут живьем, но не решалась включить настольную лампу, потому что чудовище, едва она увидела бы его, мгновенно набросилось бы на нее. Оставалось только одно: бодрствовать до зари в надежде, что дневной свет отправит это ночное чудовище в его темное логово.

Полчаса спустя Наоми уже крепко спала, а проснулась, несъеденная, уже в утреннем свете. Этот день оказался не таким богатым на события, как предыдущий, и весь последующий месяц тоже. Существо с грубым голосом — «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка» — не появлялось ни в зеркале ванной комнаты, ни в зеркале в коридоре, ни в каком-то другом зеркале. И виноградины больше не проваливались сквозь вроде бы твердые поверхности.

И по мере того, как один ничем не примечательный день сменялся другим, Наоми гадала, а вдруг она не сумела воспользоваться единственным выпавшим на ее долю шансом попасть в волшебную альтернативную вселенную и исследовать ее.

Для компенсации у нее оставались истории про магию, которые она могла прочитать, флейта, репетиции оркестра, удивительная семья, завораживающие взор осенние листья в этом великолепном полумагическом мире и ее воображение. И по мере того, как день уходил за днем, а пугающие аспекты недавних событий становились всё менее пугающими, Наоми пришла к выводу, что в критические моменты она проявила даже большие доблесть, отвагу и мужество, чем думала раньше. Она перестала волноваться из-за упущенного шанса, точно зная, что такая возможность ей еще представится, и она сможет реализовать — обязательно реализует — свой уникальный потенциал исследователя волшебных миров.

Минни знала, что Наоми нашла ее послание. Заметила, что один уголок листа чуть согнут. И Наоми так сильно сжимала пальцами толстую бумагу, что оставила несколько вмятин.

Уже в одиночку Минни затащила зеркало за коробки. С трудом, но справилась.

А записку сложила и оставила как сувенир.

Проходили дни, ничего странного не случалось. Новые дни, и опять без странностей.

Но эта история с призраками не закончилась. Они находились в оке тайфуна. Спокойствие было обманчивым. Ураган бушевал со всех сторон.

Минни это точно знала. Похоже, она родилась с шестым чувством, которое всегда было ее маленьким секретом.

После инцидента с зеркалом время от времени она ощущала, что за ней наблюдает нечто бестелесное, то есть лишенное глаз, но способное видеть.

Она думала, что это призрак, но понимала, что призрак этот необычный, а может, не только призрак. Поэтому поначалу она прозвала его наблюдателем.

Иногда взгляд наблюдателя напоминал прикосновение, словно чья-то рука скользила по ее шее, плечу, вдоль щеки и подбородка.

Обычно, но не всегда, чувство это приходило к ней, когда она оставалась одна. И она старалась оставаться одной, лишь когда шла в туалет или принимала душ.

Безглазый наблюдатель бродил не только по дому. Мог находиться и снаружи, в некоторых укромных местах.

Как-то раз во дворе Минни решила забраться по лестнице в домик для игр, построенный на ветвях громадного старого кедра. И внезапно поняла, что наблюдатель ждет ее там.

Она отказывалась верить, что бестелесное существо могло причинить ей вред. Но не хотела оставаться с ним наедине так высоко над землей, ощущать его взгляд, знать, что другого пути вниз, кроме лестницы, нет. Она могла упасть и сломать себе шею. Возможно, именно этого ему и хотелось.

Беседку увивали плетистые розы. Ее заполняли тени и аромат отцветавших, последних в этом году роз. Как-то днем, подойдя к беседке, Минни почувствовала, что наблюдатель вошел туда. День выдался безветренным, но розы затрепетали, словно стебли с шипами пытались вырваться из решетки и добраться до девочки.

В беседке, где трепетали розы и падали лепестки, Минни почувствовала, как наблюдатель протиснулся мимо нее, и по ходу этого мимолетного контакта она узнала, что он называет себя Погибель. Необычное имя, однако Минни не сомневалась, что все поняла правильно. Погибель.

Насколько Минни себя помнила, время от времени она чувствовала невидимых существ, которых другие люди не замечали. Иногда она их даже видела. Существа. Призраки. Люди, которые уже не жили.

Не всегда они встречались там, где их ожидали увидеть. Они обитали не только на кладбищах.

Двое обжили продовольственный магазинчик, куда иногда заезжала мама. Минни ощущала их обоих. Видела только одного, мужчину, у которого отстрелили часть лица. Что-то произошло в этом магазинчике давным-давно.

Минни обычно оставалась в машине.

Когда она была маленькой, эти существа иногда пугали ее. Но Минни на собственном опыте убедилась, что им не до тебя, если ты их просто игнорируешь.

Если же смотреть на них или заговорить с ними, это воспринимается как приглашение. Если ты их не приглашаешь, могут пройти месяцы и месяцы, и ты не увидишь ни одного.

Погибель стал первым, кто испугал ее за долгие годы. Погибель отличался от всех других.

Обычно она чувствовала, что Погибель наблюдает за ней, когда была одна, но случалось, что он наблюдал за ними всеми, когда они обедали или играли в какую-то игру. И это было самое худшее.

Ощущая присутствие невидимых существ, Минни никогда не знала, чего они хотят, что они думают и чувствуют, способны ли вообще думать и чувствовать.

Но в отношении Погибели, особенно когда он наблюдал за ними всеми, она точно знала, что он чувствует. Ненависть. Ненависть и ярость.

Так или иначе, с такими духами или призраками, как Погибель, Минни никогда раньше не сталкивалась, но он все равно оставался призраком, а призраки не могли причинить вреда ни ей, ни кому-то еще. Если она игнорировала его, если не делала ничего, чтобы пригласить, тогда ему не осталось бы ничего другого, как уйти восвояси.

После урока математики со старым профессором Синявским, в конце того самого дня, когда Зах столкнулся с чем-то на служебном полуэтаже и проверил свой контроль над сфинктером — «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю», — Зах вернулся в свою комнату и обнаружил, что эта блинская мясная вилка, которую он спрятал в нижнем ящике стола, завалив какими-то вещами, вернулась в исходное состояние. Гоп-ля! Хвостовик разогнулся. И зубцы стали параллельными, более не переплетались. Полированная сталь ровно поблескивала. Никаких следов того, что металл подвергался серьезной нагрузке.

И получалось, что из двух объяснений инцидента — сверхъестественной и психической — более верной представлялась вторая. Псих. Он псих. Чокнулся, рехнулся, спятил, шарики закатились за ролики.

Может, ради собственного блага ему надо отправиться в дурдом, надеть эту рубаху с длинными рукавами, завязанными сзади, и радоваться глупым блинским мыслям, кружащим в пустой голове.

Или нет.

Способность рассматривать саму идею собственного безумства практически на сто процентов исключала безумие. Настоящий псих никогда не задастся вопросом, а не псих ли он. Настоящий псих уверен, что все остальные шесть миллиардов жителей этого мира безумны, тогда как он — столп здравомыслия.

Вместо того чтобы убедить Заха, что случившееся на служебном полуэтаже — чистый психоз, восстановленная мясная вилка укрепила его решимость узнать правду о том, что происходит в этом доме. Он знал, когда им пытаются манипулировать. Не был настолько тупым псом, что не мог заметить поводок. Не был наивным идиотом, который будет радостно жевать коровьи лепешки, потому что кто-то назвал их шоколадным тортом.

С вычеркнутым психозом оставалось только одно объяснение: что-то сверхъестественное. Если сверхъестественная сила могла скрутить мясную вилку, не требовалось большого ума, чтобы предположить, что она может вернуть вилку в исходное состояние.

Любая альтернативная версия сводилась к идентификации злодея-человека, какого-то чудика, который по только ему ведомым причинам заменил искореженную вилку такой же неповрежденной.

Зах дал себе неделю на то, чтобы подумать и посмотреть, что еще может случиться. Но больше ничего не случилось. Крышка потолочного люка не откидывалась сама по себе, лестница не раскладывалась. Каждый вечер, чувствуя себя трусохвостом, Зах подставлял стул под ручку двери стенного шкафа. Но ручка больше не дребезжала, а в стенном шкафу никто не зажигал свет.

Его родители были высоким командованием, а он новобранцем. Новобранцы не ходят к высокому командованию с дикой историей о призраке на служебном этаже, если только не приводят этого призрака, закованного в цепи.

Зах дал себе вторую неделю. Потом третью.

Начал задаваться вопросом, а может, этот эпизод так и останется единственным. Какой-то призрак-проказник заглядывает в их дом из Потусторонья, забавляется с выключателем и лестницей, скручивает мясную вилку, раскручивает мясную вилку, потом ему это надоедает, и он отправляется в другой дом, чтобы похулиганить там. Такой сценарий выглядел более убогим, даже в сравнении с тупыми фильмами ужасов, герои которых делали все возможное и невозможное для того, чтобы их укокошили.

Но, если все закончилось, Заха это очень даже устраивало. Он хотел стать морпехом, а не охотником за призраками.

Доктор Уэстлейк сильно сомневался, что уникальная реакция Николетты на викодин могла проявиться вновь через три с половиной недели после принятия последней дозы. Но он хотел навести справки и пообещал позвонить ей на следующий день.

Джону о галлюцинации она ничего не сказала. С тем, чтобы понапрасну не тревожить его.

Доктор Уэстлейк позвонил, как и обещал, на следующий день, чтобы сказать, что ее последняя галлюцинация никак не связана с викодином. Однако попросил ее сдать кровь, чтобы сделать полный клинический анализ, на всякий случай.

Никки никогда не раздражалась. Раздумывать над возможными бедами считала делом неблагодарным. Ее жизнь ярко освещалась семьей и любовью, ее картины ценили и покупали за большие деньги, и в ответ она полагала себя обязанной быть счастливой и благодарить судьбу за все хорошее, отпущенное ей.

Всегда, даже в сложные периоды, она лучилась радостью и надеждой. Конечно же, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ожидание беды. Даже когда заболела Минни и не удалось сразу поставить диагноз, Николетта не думала о плохом и молилась исключительно о полном выздоровлении Минни.

Она не видела себя Поллианной.[371] Знала, что в этом мире ужасное случается с самыми прекрасными людьми, которые гораздо лучше ее, которые такие же хорошие и невинные, как Минни. Но она также знала, что сила воображения может формировать реальность. Каждый день она реализовывала на холсте те сюжеты, которые в противном случае навсегда остались бы у нее в голове, и, конечно же, могла сделать следующий логический полушаг, поверить, что воображение может воздействовать на реальность непосредственно, без физического участия художника, а потому навязчивые страхи могут проявиться в реальном мире. Беспокойство не стоило риска возможных последствий этого беспокойства.

С энтузиазмом принявшись за работу, она закончила триптих на той неделе, когда дожидалась результатов анализа крови. Картина получилась хорошей, едва ли не лучшей из того, что она уже нарисовала, и лабораторные анализы подтвердили, что она в добром здравии.

Никки начала следующую картину. Прошла вторая неделя, третья, и больше никаких галлюцинаций. Счастливая и довольная, Никки все более склонялась к тому, что странный эпизод в ванной напрямую связан с викодином, что бы там ни говорил доктор Уэстлейк. Препарат — точнее, его следы в организме — последний раз дал о себе знать, и больше она могла об этом не волноваться.

Она чувствовала постоянную напряженность Джона, но такое случалось и раньше. Решила, что напряженность эта спадет, как только он найдет убийцу учителя и закроет текущее расследование.

Сентябрь уступил место октябрю, и прекрасную осень омрачал разве что сон Никки. Она просыпалась от него чуть ли не каждую ночь, не помнила ни то, кого видела во сне, ни саму историю, однако точно знала, что это один и тот же сон. Поскольку Никки ни разу не просыпалась в страхе и тут же без труда засыпала вновь, она не верила, что это кошмарный сон, но иногда после него возникало ощущение, что она в чем-то перепачкалась, и Никки вставала, чтобы вымыть лицо и руки.

Вроде бы в этом сне она являлась объектом желания, кто-то страстно ее хотел, а она не испытывала к этому воздыхателю никаких чувств. Настойчивость этого воздыхателя и ее отчаянное сопротивление приводили к тому, что просыпалась она совершенно вымотанная. Вероятно, поэтому так легко засыпала снова.

Отдав ключ от дома Лукасов Кену Шарпу и вернувшись домой, Джон узнал от Уолтера Нэша, что мерзкий запах в прачечной исчез так же неожиданно, как появился. «Я не стал разбирать сушилку, — сообщил Уолтер. — Что бы ни вызвало запах, это не разложившаяся крыса. Для меня это по-прежнему загадка, но я еще об этом подумаю».

За обедом Никки и дети выглядели подавленными, но Джон решил, что вечер портит его душевное состояние. Билли Лукас ушел, а с ним и надежда, что придет день, когда парнишка сможет ответить на его вопросы. Хуже того, его застали в доме Лукасов без веской на то причины, он признался, что боится за свою семью, которая тоже может стать жертвой безжалостного убийцы, и страх этот наверняка показался Кену Шарпу иррациональным. Джон не мог предсказать, как события этого дня отразятся на его способности защитить Никки и детей, но знал, что возможностей у него поубавится.

На следующее утро он вернулся к работе и расследованию дела Эдуарда Хартмана, школьного учителя, которого забили насмерть в его доме у озера. Лайонел Тимминс, его напарник по этому расследованию, два дня, которые Джон пробыл на больничном, проверял ниточки, за которые они могли ухватиться, и, смакуя кофе в пустующей комнате для допросов, рассказал о полученных результатах.

Чернокожий Тимминс был на четырнадцать лет старше Джона, на три дюйма ниже, на сорок фунтов тяжелее, а за широченный торс другие копы прозвали его Ходячим Шкафом. В свое время он женился, но так много уделял времени работе, что жена развелась с ним до того, как появились дети. С ним жили пожилая мать и две сестры, старые девы, и хотя он очень любил своих женщин, ни один человек со здоровым инстинктом выживания не посмел бы назвать Лайонела маменькиным сынком.

Джон и Лайонел во многом отличались друг от друга и только в одном были более схожи, чем два любых детектива отдела: к расследованию убийств они относились не как к работе, потому что видели в этом свое священное призвание. Шестнадцатилетнего Лайонела обвинили в жестоком убийстве женщины, некой Андреа Солано, во время ограбления. Штат судил его как взрослого, присяжные признали виновным, а судья приговорил к пожизненному заключению. Пока он сидел в тюрьме, умер его любимый отец. А после того, как Лайонел отбыл шесть лет в тюрьме строгого режима, настоящего грабителя-убийцу арестовали по другому делу и связали с убийством Солано по вещам, которые у него нашли. В конце концов тот сознался. Без этой улыбки удачи Лайонел так бы и умер в тюрьме. Освобожденный, со снятой судимостью, Лайонел пошел на службу в полицию и со временем стал детективом, преследуя две цели: первую — отправить всех убийц за решетку, на смертную казнь, если они того заслуживают; вторую — не допустить, по крайней мере по расследованиям, которые вел он, чтобы по обвинению в убийстве казнили невинного человека.

Отношения у них сложились самые добрые, но закадычными друзьями они не стали. Главным образом потому, что вместе они проводили гораздо меньше времени, чем другие пары детективов. Они работали в команде, но не ездили тандемом. Оба очень любили свою семью и дом, предпочитая его окружающему миру, но работать им нравилось в одиночку, каждый руководствовался своим неповторимым методом расследования и терпеть не мог отклонений от заведенного порядка, неизбежных, если машина одна на двоих. Обычно они разделяли ниточки, которые могли привести к преступнику, зачастую делая за день в два раза больше, чем при работе в паре, поддерживали друг друга, если возникала такая необходимость, сравнивали результаты в конце каждого дня и могли похвалиться самым высоким процентом раскрываемости преступлений во всем отделе.

Дело Хартмана должно было увлечь Джона: жертва — учитель, как и его убитые родители, но он не мог сосредоточиться на расследовании. Отвлекали мысли об убийстве семьи Лукасов и страх перед пятым октября, датой убийства следующей семьи, если речь действительно шла о повторении преступлений Олтона Тернера Блэквуда. Так уж вышло, что расследование убийства Хартмана Джон вел без души.

Через шесть дней после возвращения на работу его вызвали в кабинет Нельсона Берчарда, который руководил детективами. Кен Шарп подал рапорт, в котором сообщил о посещении Джоном больницы штата, незаконном пребывании в доме Лукасов и их разговоре в комнате Билли.

По части руководства Берчард культивировал образ старого мудрого дядюшки и редко повышал голос. В дисциплинарных вопросах мог выступить в роли суррогатного отца, понимающего коллеги и психотерапевта. Полный, насколько позволяли требования управления к физической форме сотрудников, седовласый, лицом он напоминал актеров, игравших в комедиях чуть чокнутых старичков, которые утверждали, что они Санта-Клаусы или ангелы, которым приходится зарабатывать на крылья.

Для того чтобы объяснить свои действия, Джону пришлось рассказать о случившемся с его семьей, когда ему было четырнадцать. Он увидел в глазах Нельсона Берчарда сочувствие, в котором не нуждался, пусть оно и казалось искренним. Но рассказ все равно давался ему нелегко.

И, конечно же, при всем сочувствии Берчард сразу понял, что такой ужас, пережитый в столь юном возрасте, мог вызвать психологические проблемы, особенно у тех, кто решил делать карьеру в отделе расследования убийств, проблемы, которые могли не давать о себе знать, а потом, образно говоря, расцвели бы пышным цветом, щедро вскормленные тревожными воспоминаниями о давней травме.

— Я понимаю твою озабоченность тем, что Билли имитировал Блэквуда. Но он сдался полиции. Если бы собирался убивать и дальше, не сделал бы этого, — Берчард наклонился вперед. Они сидели в двух креслах, стоявших в углу его кабинета. — Ты действительно опасался, что он может сбежать из закрытой психиатрической больницы штата?

— Нет. Не знаю. Возможно, — Джон не мог не рассказать Берчарду о случившемся двадцатью годами раньше, но понял, что нет никакой возможности озвучить версию о призраке-убийце, который мог действовать через Билли Лукаса. Одержимость — не то слово, которое может использовать адвокат зашиты или одобрить судья. — Я не мог игнорировать удивительное сходство убийств семей Вальдано и Лукасов. Я просто… Я хотел… Не могу точно сказать, почему, но я хотел знать, не Блэквуд ли вдохновил Билли на убийства.

— Ты сказал Кену Шарпу, что некоторые файлы в компьютере подростка… они указывали, что твоя семья — одна из намеченных жертв.

— Да. Я видел их, когда побывал в доме первый раз. Но кто-то их стер.

Лицо Берчарда оставалось таким же веселым, только глаза поблескивали уже не добродушием, скорее напоминали сталь скальпеля патологоанатома.

— Кен проверил файлы, скопированные с жесткого диска компьютера подростка. Среди них тоже нет файлов с твоей фамилией.

Кресло превратилось в электрический стул. Джону хотелось подняться и уйти. Он остался сидеть и молчал.

— Диски с файлами находились в хранилище вещественных улик, — продолжил Берчард. — Ты же не думаешь, что кто-то мог до них добраться?

— Нет. Не думаю. В хранилище — нет. Я не могу этого объяснить, сэр. И тем не менее я их видел собственными глазами.

Берчард повернулся к окну или к серому небу, словно у него щемило сердце, когда он смотрел на Джона.

— Какими бы ни были намерения подростка, он мертв. Больше убийств семей не будет.

— Пятое октября, — ответил Джон. — Это день убийства. Или будет им, если новые убийства — дань памяти Блэквуду. Он убивал с такой периодичностью. Каждые тридцать три дня.

Берчард вновь посмотрел на Джона.

— Но он мертв.

— А если он сделал это не один?

— Но убивал только он. Нет никаких свидетельств того, что в доме находился кто-то еще…

— Я просто подумал…

— Это не твое расследование, — прервал его Берчард. — Как дела с Хартманом?

— Я уверен, Лайонел уверенно идет по следу, — после короткой паузы ответил Джон.

— А ты?

Джон пожал плечами.

— Вы мои призовые рысаки, ты и Лайонел. Но… представиться в больнице детективом, ведущим расследование. Дважды побывать в доме Лукасов. Может, все это сбило тебе дыхание?

— Не настолько, чтобы я не смог его восстановить.

— Каждое расследование ты вел, не жалея сил, Джон. Можно сказать, на пределе. Может, тебе нужно время, чтобы отдохнуть и подумать? Время, чтобы как-то с этим сжиться. — Джон собрался протестовать, но Берчард поднял руку, останавливая его. — Я не говорю об официальном отстранении от работы. В твоем личном деле ничего не появится. Ты пишешь заявление с просьбой предоставить отпуск на тридцать дней без сохранения содержания, а я прямо сейчас его подписываю.

— А если я не захочу уходить в отпуск на тридцать дней?

— Тогда мне придется передать рапорт Шарпа наверх, Паркеру Моссу.

Мосс, в принципе хороший коп, который теперь курировал работу нескольких отделов, иной раз мог показать себя отъявленным сукиным сыном.

— А что потом?

— Возможно, заседание дисциплинарной комиссии, а может, и нет. Но он обязательно захочет, чтобы ты прошел обследование у психотерапевта и получил его заключение. Детская психологическая травма и все такое.

— У меня не едет крыша.

— Я уверен, что не едет. Потому-то и считаю возможным не выносить сор из избы. Но если рапорт попадет к Моссу, он будет действовать согласно инструкциям.

— Вы хотите, чтобы я сдал жетон и табельное оружие?

— Нет. В отпуске без сохранения содержания ты должен придерживаться правил внеслужебного поведения. Пистолет все время при тебе, чтобы ты при необходимости мог оказать кому-то посильную помощь.

При сложившихся обстоятельствах Джону хотелось бы сохранить право скрытного ношения оружия.

— Хорошо, — сдался он. — Но что вы скажете Лайонелу?

— Решать тебе.

— Семейные проблемы, — решил Джон.

— Он захочет знать больше.

— Да, но мы никогда не лезем в дела друг друга.

— Тогда семейные проблемы, — согласился Берчард.

— Приятно говорить правду.

— Тебе не хотелось бы ему лгать?

— Я бы просто не смог.

В неоплачиваемом отпуске ему не оставалось ничего другого, как ждать наступления пятого октября. Неудивительно, что тревога и ожидание дурного нарастали день ото дня.

Решив избавить Николетту и детей от лишних волнений, он не стал говорить им о тридцатидневном отпуске без содержания. Каждое утро уходил, будто на работу, убивал время фильмами, которые ему не нравились, в библиотеках, где не мог найти ничего, что хотел бы узнать, на десятимильных прогулках, которые не утомляли его.

У него уже не осталось сомнений в сверхъестественной природе нависшей над ними угрозы, хотя бы потому, что никак иначе Билли не мог знать последние слова, которые произнес Олтон Тернер Блэквуд перед тем, как Джон его убил: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

Тем не менее у него оставалась искорка надежды, которую он поддерживал молитвой и давнишним убеждением, что концепция судьбы не такая уж правильная. Свобода воли, вот что могло помочь ему уберечь жену и детей в это трудное время. Уверенность в этом удерживала его от падения в пучину отчаяния.

Если бы пятое октября прошло без убийств, в точности имитирующих вторую резню, устроенную Блэквудом, если бы прошлое не повторилось в настоящем, тогда Джону не пришлось бы рассказывать детям — хотя, возможно, когда-нибудь он рассказал бы Никки — о тех тридцати трех днях ужаса, которые он пережил.

Если бы убийства произошли, он поделился бы всем, что знал, с Никки, и вместе они решили бы, что делать. Но если призрак убийцы мог использовать людей как марионеток, похоже, не существовало оружия, которое могли бы противопоставить ему мужчина или женщина.

Джон шагал по городским кварталам, прогуливался по дорожкам парка у озера, сидел в кинотеатрах, но его постоянно грызло чувство беспомощности, и не только потому, что он не мог защитить своих близких. Увы, он никак не мог предупредить и другую семью, над которой нависла смертельная угроза, если события двадцатилетней давности действительно повторялись.

Тогда, после семьи Вальдано, целью Блэквуда стали Солленберги.

Их личные апартаменты находились в одном конце дома, тогда как спальни детей — в другом, и их разделяли жилые помещения: удобная планировка для убийцы, который намеревался убить свои жертвы в определенной последовательности и надеялся не вспугнуть четвертую и последнюю жертву до того, как покончит с первыми тремя.

Родители, Луис и Рода, погибли в своей постели, первым — муж. Спящий Луис получил пулю в голову. Присутствие в ране мельчайших стальных стружек указало, что убийца снабдил свой пистолет калибра девять миллиметров самодельным глушителем.

Возможно, даже приглушенный звук выстрела разбудил Роду, может, она проснулась, когда Блэквуд включил свет. Он выстрелил в нее дважды, когда Рода выпрыгнула из кровати, и она умерла на полу.

Жертвы не издали ни единого крика, выстрелы тоже не прогрохотали, так что Блэквуд неспешно пересек дом, наслаждаясь только что совершенными убийствами и радостно предвкушая новые ужасы, которые только собирался сотворить.

Самодельный глушитель уже не годился, поэтому он прихватил подушку из спальни родителей. Через нее убил Эрика, пятнадцатилетнего сына Луиса и Роды, прежде чем тот успел толком проснуться.

Покончив с этими тремя, Блэквуд остался один на один с семнадцатилетней Шейрон Солленберг. Потом вскрытие определило, что девушку застрелили через четыре часа после смерти брата.

От унижений и жестокостей, которые согласно результатам вскрытия пришлось вытерпеть девушке в течение этих четырех часов, замутило даже детективов отдела расследования убийств, которые, казалось бы, повидали всякое, но дикость и изобретательность этого монстра существенно расширили их кругозор.

Ее страдания не закончились и когда Блэквуд выстрелил в нее. Анализ взятых из раны тканей свидетельствовал, что умерла девушка примерно через полчаса.

Три обертки и следы шоколада на обивке показали, что ее убийца сел в кресло и съел три батончика «Аменд Джой», наблюдая, как жизнь уходит из Шейрон. Кровь на обертках говорила, что он не помыл руки перед тем, как закусить.

Как и все тела в доме Вальдано, четырех Солленбергов оставили с черными четвертаками, приклеенными к глазам, дисками из высушенных экскрементов во рту и яйцами, лишенными исходного содержимого, в связанных руках.

Двадцать лет спустя в другом большом городе жили тысячи семей, состоящих из отца, матери, дочери и сына. И не представлялось возможным определить, какая из них приговорена к смерти.

Более того, убийца мог выбрать семью с пятью членами, а не с четырьмя, с двумя или даже тремя дочерьми. В конце концов, овдовевшая тетушка, которая погибла в доме Вальдано, двадцатью годами позже стала бабушкой в доме Лукасов, да и возраст Вальдано не совпадал с возрастом Лукасов. Способ убийства и некоторые другие подробности не изменились, но о полной идентичности преступлений речь не шла.

Полиции всего штата не хватило бы для того, чтобы вести скрытое наблюдение за всеми семьями, которые могли стать мишенью.

Когда сентябрь плавно перетек в октябрь, деревья сменили летнюю зелень на осенние наряды. Пурпурные буки стали ярко-медными, фризии — более оранжевыми. В серебристой листве тополей добавилось золота, в кроне огромного дуба, который рос в южной части участка Кальвино, — багрянца.

Ближе к вечеру четвертого октября, накануне роковой даты, когда Джон вернулся домой вроде бы с работы, весь дом преобразился. Джон почувствовал разницу, едва вышел из автомобиля в подземном гараже. Воздух стал свежее, всё вокруг — чище, будто ветром унесло болотный туман. И ощущение это только усилилось, когда он поднялся в дом.

Снедаемый тревогой, ранее он и не замечал, какой давящей стала атмосфера в доме. Долгие недели комнаты выглядели не такими уютными, как прежде, люстры, торшеры, бра светили тускло, картины не подходили одна к другой и к мебели. И хотя в воздухе не воняло мочой Билли Лукаса, он стал затхлым, как загустевший от пыли и истории воздух старого музея. Джон осознал все это только теперь, на контрасте, потому что дом вновь сиял и светился радушием.

Возможно, никто другой так остро не почувствовал эту перемену, как Джон, поскольку только он подозревал — хорошо, знал, — что двадцать один день тому назад что-то вошло в дом, приехав с ним из больницы штата. Если Никки и дети не отдавали себе отчета в том, что дом накрывало темное облако, которое теперь рассеялось, то они все равно почувствовали разницу, потому что за обедом вели себя живее и радостнее, чем многие дни до этого. За столом не умолкал веселый, остроумный разговор.

Еда казалась вкуснее, вино — лучше, и не потому, что Уолтер и Имоджин превзошли себя: они всегда придерживались самых высоких стандартов. Просто вернувшаяся атмосфера радости, ранее царившая в доме, стала дополнительной приправой, которая улучшала вкус всех блюд. Если что-то потустороннее и провело в доме последние три недели, то теперь оно, безусловно, отбыло.

Как только Джон убедил себя признать неведомое, согласиться с тем, что злобный призрак может каким-то образом проникнуть в этот мир и вернуться в его жизнь, он представлял себе, что этот призрак будет все чаще давать о себе знать, как это описывалось в книгах и показывалось в фильмах. Сначала редким странностям находились более-менее логичные объяснения, потом этих странностей, все более страшных, прибавлялось, пока в финале ужас не открывался во всей своей истинной ярости и дом, где поселился призрак, не превращался в ад на земле. Раньше ему не приходила в голову мысль, что призрак может и исчезнуть на пути к финалу, что на отношениях между ним и людьми, живущими в доме, где он поселился, может сказаться скука и безразличие, как сказываются они на отношениях живых людей.

Джон лелеял эту надежду, пока ел суп и, отчасти, второе, но задолго до десерта понял, что призрак, поселившийся в их доме, ушел не навсегда. Как бы ни путешествовали призраки, с помощью магии или лунного света, автомобилей или собственной злобы, этот отправился на поиски следующего Билли Лукаса, перчатки, в которой он мог укрыться, чтобы убить еще одну семью. И по завершении кровавой церемонии призрак вернется.

Глава 29

Мейс Волкер — посыльный и вор. Теперь тридцатилетний, он с девятнадцати лет развозит цветы для цветочного магазина, а ворует с одиннадцати. Его никогда не ловили, на него даже не падало подозрение, потому что природа даровала ему открытое лицо, мелодичный голос и бесстрашие, и все эти элементы обмана он использует так же искусно, как гастролирующий пианист — свои руки.

Мейс ворует в магазинах, обчищает карманы, залезает в дома. Крадет не ради денег, а потому, что ловит от этого кайф. Украденные деньги и вещи доставляют ему физическое наслаждение, таких ощущений он не получает даже от поглаживания бархатистой кожи какой-нибудь красотки. Нет, он не получает оргазма, лаская украденные деньги, но сильно возбуждается от прикосновений к ним, иногда часами дразнит себя, разжигая желание, простыми поглаживаниями украденных десяток и двадцаток. Психиатр, возможно, запишет Мейса в фетишисты. У него было несколько подружек, но только потому, что он мог многое у них украсть: деньги и вещи, честь, и надежду, и самоуважение. Обычно же он обращается к проституткам, потому что самый лучший для него секс — украсть деньги, только что заплаченные за оказанные услуги.

В Мейса Волкера можно попасть через десять дверей — его чувствительные и вороватые подушечки пальцев.

Дважды в неделю он приносит цветы в дом Кальвино, розы в студию Николетты, иногда и на обеденный стол. Четвертого октября, около пяти вечера, он привез тридцать желтых, с длинными стеблями роз для студии художницы, каждые десять в отдельной пластиковой упаковке. Им не овладевают, когда он звонит в дверь, но прикосновения указательного пальца к кнопке звонка достаточно, чтобы его узнали и захотели.

Уолтер Нэш расписывается за цветы. Поскольку руки Нэша заняты розами и зеленью, которая прилагается к ним, Мейс помогает ему: уходя, закрывает дверь снаружи. Взят! Мейс не подозревает, что он уже не один, что он теперь лошадь; потом наездник спешится, не дав ему об этом знать, и тогда Мейс в одиночестве продолжит путь к смерти.

После того как все цветы доставлены по назначению, Мейс возвращает фургон в цветочный магазин, где работает. Элли Шоу, хозяйка магазина, сидит за кассовым аппаратом, подводит итоги дня. Мейс протягивает ей список выполненных заказов с подписями клиентов в каждой строчке. Элли около сорока, она красива, но Мейс не воспринимает ее как женщину, потому что она босс и он не может использовать ее и красть у нее без серьезных последствий. В коротком разговоре о том, как прошел день, Мейс вдруг представляет ее себе обнаженной, чего раньше никогда не делал — других женщин представлял, но не Элли, — и, к его изумлению и тревоге, воображает, как душит ее полосатым галстуком. Язык Элли вываливается изо рта, в мертвых глазах застывает ужас, с которым она смотрит на своего убийцу. От этого видения у Мейса все встает.

Потрясенный видением и боясь, что Элли заметила его состояние, он ссылается на тут же выдуманное свидание с молодой женщиной и убегает к своему автомобилю на стоянку для сотрудников. За рулем, уже выехав со стоянки, гадая об этом странном видении, Мейс останавливается на красный свет. Молодая женщина и девочка лет десяти стоят на тротуаре, собираются перейти улицу. Внезапно очень четко, в мельчайших подробностях, Мейс видит, что они сходят на мостовую голенькими… а в следующее мгновение уже привязаны к стульям в какой-то комнате, окровавленные, изрезанные ножом.

Чтобы понапрасну не тревожить лошадь, наездник ограничивает свои желания, не идет дальше физического насилия. И, по правде говоря, Мейс шокирован этими галлюцинациями, но отвращения они не вызывают. Он, в конце концов, вор, получающий наслаждение от самого процесса воровства, а не от материальной выгоды, которую может принести наворованное. И он таки поймет, что вершина воровства — похищение жизни. Это открытие может оказать существенное воздействие на будущую криминальную карьеру посыльного.

Во время обеденного перерыва Мейс ограбил дом, и добыча — бриллиантовые украшения, — по его прикидкам, может принести ему от двенадцати до пятнадцати тысяч долларов. Он едет в таверну, которая расположена в той части города, где еще недавно ютились трущобы, но теперь это респектабельный район. Бар для белых воротничков не забегаловка и служит отличным прикрытием скупщику краденого, который платит наличными. Опять же здесь можно не волноваться, что тебя ограбят на входе или на выходе. Фасад таверны — черный гранит и красное дерево. В кабинках и у барной стойки по большей части парочки, а не одиночки.

Мейс заказывает бутылку «Хейнекена», без стакана, у бармена, с которым знаком, и по местному телефону, следуя просьбе Мейса, тот узнает, можно ли посетителю пройти к боссу. После кивка бармена Мейс проходит на маленькую кухню, где готовят только сэндвичи, картофель-фри и колечки лука. Дверь в дальнем конце наполненного ароматами помещения выводит его к лестнице. Камера наблюдения под потолком следит за его подъемом. На верхней площадке он ждет, пока откроется стальная дверь, и переступает порог.

Это приемная. Кабинет Барри Квиста, хозяина таверны и скупщика краденого (среди прочего), за другой дверью, в дальней стене. В приемной только стол, на краю которого сидит здоровенный мужчина в рубашке с короткими рукавами. Плечевая кобура и торчащая из нее рукоятка пистолета сразу бросаются в глаза. Второй мужчина, тоже в рубашке с короткими рукавами, такой же здоровяк и с пистолетом в плечевой кобуре — он открыл дверь Мейсу, — шагает к нему и, хотя знает, что оружия у того нет, обыскивает. Потом возвращается к стулу, на котором лежит последний номер «Спорт иллюстрейтид». Оба мужчины всегда при Барри Квисте, но их имен-фамилий Мейс не знает. Они для него Первый и Второй. Первый — тот бегемот, что открывал дверь. Оба выглядят как люди, которые в драке пойдут на все, а остановить их может только пуля, пробившая мозг. Шестью высокими стульями, разделенными на две группы по три, и высокой стойкой с глянцевыми журналами эта комната напоминает приемную стоматолога… если вам нужен стоматолог, который вышибает зубы молотком.

На столе лежит пистолет с удлиненной обоймой, который, вероятно, принадлежит человеку, в настоящее время находящемуся в кабинете Барри Квиста. Компанию пистолету составляет глушитель, который можно навернуть на ствол.

На одном из стульев с высокой спинкой сидит ослепительная блондинка, которая также принадлежит человеку, беседующему сейчас с Барри. Второй вышел из-за стола и сел на краешек, чтобы поболтать с ней. Понятно, что они хорошо знакомы, а парня, с которым она пришла, зовут Риз. Второй обращается к ней тоном заботливого друга: «Я говорю тебе только одно — ты должна слупить с Риза как можно больше и как можно быстрее. Он хочет все, что видит, и он никогда не останавливается на достигнутом». Блондинка отвечает, что она знает своего парня, держит его за яйца и ей известно, что нужно делать, чтобы он вел себя как дрессированный пудель. Второй качает головой. «Если у него будут все деньги мира и он трахнет каждую женщину, на которую стоит потратить время, тогда он внезапно переключится на маленьких мальчиков. Он никогда не перестанет хотеть того, чего у него пока нет или он не может добыть».

В кабинетной двери электронный замок. Он жужжит за мгновение до того, как Риз появляется в приемной. Это крокодил в костюме за пять тысяч долларов, его когтям придана цивилизованная форма в лучшем маникюрном салоне города, его широкий рот создан для того, чтобы пожирать, а в глазах ненасытный голод. Он смотрит на свои часы стоимостью в двадцать тысяч долларов, при этом поворачивает руку так, чтобы их заметили все и восхитились. Но выражение лица у него при этом кислое, словно он только что видел более дорогие часы и разочарован в своих, которые недавно так его радовали.

У Риза много дверей, через которые можно войти, но глаза — самый простой путь. Взят!

Когда посыльный цветочного магазина Мейс Волкер, уже сам по себе, входит в святыню святых Барри Квиста, чтобы обсудить цену украденных драгоценностей, Риз Солсетто берет свои пистолет и глушитель, последний вставляет в специальный карманчик сделанной на заказ плечевой кобуры. Наездник Риза пока не пользуется ни шпорами, ни поводьями, и Риз не знает, что он больше себе не хозяин. Бриттани Зеллер, блондинке, он говорит: «Пошли, Котенок».

Пересекая кухню, а потом зал таверны, Риз уверен, что взгляды всех мужчин притянуты к Бриттани. Все ее хотят и завидуют ему.

На половину восьмого у них заказан столик в одном из самых модных ресторанов города, где он — дорогой гость. На улице, у своего «Мерседеса-S600», Риз говорит Бриттани, что хочет перенести время заказа на восемь часов, чтобы они сначала успели заскочить к нему домой. Объясняет, что купил что-то удивительное на ее день рождения — до которого еще три дня — ему очень хочется увидеть, понравится ли ей подарок, и он просто не может ждать. Они выпьют дома по мартини, а потом поедут в ресторан.

Такое изменение планов — желание наездника Риза, но так тонко поданное, что Риз еще не чувствует ни уздечки, ни мундштука. О своем скакуне наездник уже знает все: историю жизни Риза, его надежды, желания, мечты, все секреты, хранящиеся в темном лабиринте преступного сердца. Именно там наездник обнаруживает семью, которую будет так приятно превратить в окровавленные трупы. Он думал, что ему придется четыре или пять раз сменить лошадей, прежде чем он сможет найти нужную ему семью. Но хватило Мейса Волкера и Риза Солсетто.

Квартира Риза — роскошный пентхауз, но не такой большой, какого он, по его мнению, достоин, и расположенный не так высоко, как бы ему хотелось. Но дом очень хорош, и через год он собирается перебраться повыше и в более просторные апартаменты. Отделана квартира в стиле арт-деко, мебель стоит великолепная. Занималась всем этим женщина, самый стильный и талантливый дизайнер города. В своей оценке Риз исходит прежде всего из английского акцента дамы.

Бриттани идет к угловому бару, чтобы смешать два мартини с водкой «Серый гусь», тогда как Риз — в спальню, чтобы принести изумрудно-бриллиантовое ожерелье, подарок Бриттани. Не может устоять перед тем, чтобы не зайти в ванную и не глянуть на себя в зеркало, убедиться, что носовой платок должным образом высовывается из нагрудного кармашка, галстук завязан идеально и с прической полный порядок.

Поскольку пришло время установить абсолютный контроль над лошадью и подавить всякое своеволие, наездник позволяет себе поразвлечься. После того как итальяшка убеждается, что претензий к его внешности нет и быть не может, отражение меняется в мгновение ока, и вместо себя Риз видит Олтона Тернера Блэквуда, чьи призрачные ноги вставлены в стремена Риза Солсетто. Сгорбленная спина, острый подбородок, массивная челюсть, жестокий рот, черные глаза-дыры, притягивающие целые миры, чтобы их уничтожить. Даже Риз, бесстрашный социопат, вскрикивает от страха, но крик его беззвучный, потому что он больше не контролирует свое тело. Он пленник в собственной коже, прикованный к костям, которые раньше принадлежали ему, бессильный наблюдатель за окнами глаз.

Риз присоединяется к Бриттани в гостиной, но в руке у него не подарок, а пистолет с навернутым на ствол глушителем. И когда она поворачивается к нему, предлагая мартини, он дважды стреляет ей в живот и один раз — в грудь. После каждого выстрела раздается едва слышное шипение, словно выстрелы эти предлагают Бриттани умереть по-тихому.

Хотя наездник — мастер пыток и обожает унижение и боль других, он не теряет времени на Бриттани Зеллер, потому что, на его вкус, она слишком черствая, слишком много знает и прошла долгий путь, гася свет души. Наездник жаждет заполучить нежную, невинную, ярко горящую душу. Он точно знает, что именно доставит ему наслаждение.

Оставив мертвую блондинку в гостиной, Риз Солсетто — под полным контролем наездника — возвращается в большую спальню, достает коробку с патронами из ящика прикроватного столика, пополняет обойму пистолета, которая вмещает шестнадцать патронов.

Семья доживает последние часы. Отец, мать, сын и дочь. Мать, увиденная в памяти Риза, сексапильная, возбуждающая женщина, но семнадцатилетняя дочь — светящаяся изнутри и нетронутая — редкий цветок, растоптать который особенно приятно. Он убьет отца, свяжет сына, а потом заставит наблюдать, как будет насиловать, мучить и убивать мать и дочь.

Риз громко говорит: «Ты хотел эту девушку, Риз, и теперь ты ее получишь».

Он выключает свет в гостиной.

Повторение пройденного продолжается, и на этот раз все пройдет так же гладко, как прошло тогда. Обещание, данное Джону Кальвино, будет выполнено. Обещание с большой буквы.

Риз говорит: «Как тепло и уютно вновь вернуться под кожу. Ты так не думаешь, Риз? Тебе тепло и уютно, Риз?»

На кухне он стоит и смотрит на стойку с ножами. Дома у них тоже есть ножи. Он будет резать этих четверых их собственными ножами.

Выключив свет на кухне и возвращаясь по коридору в прихожую, Риз говорит: «Это будет такая забава, Риз? Ты не думаешь, что все это будет забавно?»

Глава 30

Вечером четвертого октября Зах сидел в своей комнате, рисовал кошмар, тогда как в действительности хотел нарисовать Лауру Лею Хайсмит, точнее, ее губы.

После недавних странностей жизнь вернулась в нормальное русло до такой степени, что Зах положил мясную вилку в тот ящик, из которого ее тайком взял. Он отбросил обе исходные версии — сверхъестественную и психическую — и убедил себя, что здравомыслящий ответ появится сам собой, если он перестанет тупить и сосредоточится на реальном: математике, такой клевой военной истории, а также на Лауре Лее Хайсмит, богине… и позволит подсознанию отыскивать истинное объяснение случившемуся.

Его идиотская экспедиция на блинский технический полуэтаж теперь вгоняла его в краску, потому что он вел себя как ребенок, играющий в «Убей дракона», вооруженный крышкой от мусорного бака вместо щита и штакетиной-мечом. Именно в такую игру он играл в пятилетнем возрасте, а его отец, проявив, что случалось с ним крайне редко, недостаток родительской мудрости, запечатлел убийцу дракона на трехнутую видеокамеру и время от времени, унижая Заха, показывал этот дурацкий любительский фильм, к радости старушки Наоми и Минни, которая, само собой, потом не один день называла его святым Георгием. Иногда Зах задавался вопросом, сколько унижений должен вытерпеть человек, прежде чем он окончательно расстанется с мыслью стать морпехом.

В любом случае жизнь вернулась к почти отупляющей нормальности, пока две ночи подряд, второго и третьего октября, ему не приснился урод из уродов с гигантскими ручищами. На этот раз местом действия оказалась не чернильная тьма, а парк развлечений с ярко освещенными, переливающимися неоновыми огнями аттракционами, с шатрами, в которых проводились шоу, с гирляндами разноцветных огней от одного конца центральной аллеи до другого. На этот раз Зах увидел этого монстра с огромными руками, и он оказался таким уродом, что обычные уроды в сравнении с ним смотрелись королями и королевами бала.

В первом его сне все аттракционы кружились, поднимались и опускались, но пустые, без единого человека, и в этом парке развлечений царила мертвая тишина, словно располагался он в вакууме. Только Зах и Уродливый Ол находились на территории парка. Зах понятия не имел, откуда он узнал, что этого страшилу зовут Ол, но именно так он думал о нем во сне, и разумеется, Уродливый Ол преследовал его по всему блинскому парку, снова и снова едва не нагоняя. Вроде бы такие сны надоели ему, как йогурт, потому что из года в год Заха преследовали в других кошмарах чудовища, в сравнении с которыми Уродливый Ол и не казался таким уж уродливым, но этот сон становился все страшнее, пока Зах не ворвался в один из шатров в надежде спрятаться и внезапно не услышал музыку.

Он попал на стрип-шоу, и на сцене выступали женщины в стрингах и со звездочками на сосках. И, насколько он мог помнить, впервые он застеснялся в кошмарном сне. Никакой сексуальной плавности в движениях стриптизерш он не увидел, они неуклюже дергались, и не сразу Зах осознал, что это мертвые женщины, стриптизерши-зомби, все женщины, которых убил Уродливый Ол. Зах видел колотые раны, резаные раны, пулевые отверстия, а то и что-то похуже. Он повернулся, чтобы выбежать из шатра, и увидел Уродливого Ола в трех футах от себя.

Монстр был одет в рубашку цвета хаки, такие же брюки со множеством карманов, черные нацистские сапоги с блестящими стальными мысками, и из одного кармана он достал нож, такой острый, что мог разрезать тебя, если ты только на него смотрел. Трехнутая музыка все играла, и Уродливый Ол заговорил низким голосом, услышав который хотелось пожалеть, что ты не дикобраз и не можешь свернуться, ощетинившись иголками. «Иди сюда, хорошенький мальчик. Я отрежу твою пиписку и засуну тебе в горло». На том Зах и проснулся, весь в поту и с нестерпимым желанием облегчиться.

Следующей ночью он попал в тот же парк развлечений, такой же безмолвный, если не считать одного отчаянного голоса. На этот раз Уродливый Ол не гонялся за ним. Наоми находилась где-то на центральной аллее, звала Заха на помощь, ее испуганный голос доносился из далекого далека. Уродливый Ол охотился за Наоми, и Заху хотелось предупредить ее, посоветовать не шуметь, не выдавать себя, да только сам он голоса лишился. В панике обежал карусель, «Гигантские шаги», «Гусеницу», заглянул под колесо обозрения, пробежал мимо лотков с мороженым и сахарной ватой, сунулся во все шатры, но ее голос доносился откуда-то из другого места, а потом она закричала.

Зах увидел, что Уродливый Ол тащит Наоми за волосы, тащит вдоль посыпанной опилками центральной аллеи. Наоми теперь молчала и не сопротивлялась. Зах почти догнал их, подобрался совсем близко, настолько близко, что увидел на месте глаз Наоми эти монеты, четвертаки, черные четвертаки, и что-то темное у нее во рту, и ее руки были связаны вместе, большой палец к большому, мизинец к мизинцу, и в ладонях она держала куриное яйцо. А самое худшее — ему бы увидеть это первым, но он увидел последним, — самое худшее состояло в том, что нож, тот самый разрежу-тебя-если-ты-на-меня-посмотришь нож, торчал из шеи Наоми, загнанный по самую рукоятку. Зах попытался закричать, но не смог, а Уродливый Ол убегал с огромной скоростью, таща за собой Наоми. Центральная аллея парка развлечений все удлинялась, внезапно протянулась в бесконечность, и Уродливый Ол утаскивал Наоми в бесконечность, тогда как Зах отставал все больше и больше, беззвучно крича, пока не проснулся и не понял, что кричит в подушку.

Он надеялся, что третью подряд ночь этот кошмар ему не приснится.

Атмосфера в доме во второй половине дня переменилась. Обед удался, чего давно уже не бывало, каждый говорил что-то остроумное и забавное. Зах знал, что и остальные это почувствовали, словно последние недели воздух сгущался в преддверье грозы и все ждали молнии, но в этот день погода переменилась.

Теперь, один в своей комнате, он заканчивал четвертый карандашный потрет Уродливого Ола. Каждый из четырех в чем-то отличался от остальных, и ни в одном не удавалось полностью запечатлеть странность этого парня. Рисовать что-то из сна еще сложнее, чем рисовать по памяти, поэтому Зах не стал бы сильно корить себя, окажись сходство верным лишь на три четверти.

Он спрыснул портрет фиксирующим составом, вырвал лист и принялся рисовать губы Лауры Леи Хайсмит, только рот, лишь с легким намеком на мышцы подбородка. Теперь он работал по памяти, не основываясь на сне, и в данном случае память запечатлела Лауру Лею Хайсмит предельно четко: он видел ее губы как в реальной жизни.

Читая книгу в постели, Наоми подложила себе под спину груду подушек, таких мягких, что они, казалось, могли поднять ее, как большие, медленно летящие птицы, и унести с собой. До последнего времени, ложась в постель, она надевала пижаму, жалкую детскую одежонку, но теперь она с этим покончила и укладывалась в кровать во вьетнамском ао даи[372] — развевающейся тунике и в широких штанах из цветного шелка, которые нашла в торговом центре, когда ездила туда с мамой и Минни. Этот экзотический наряд — роскошный и такой модный — подходил ей куда больше, чем детская пижама, учитывая, что до ее двенадцатого дня рождения оставалось меньше шести месяцев. Ао даи обычно носили днем и даже как вечерний туалет, этот костюм не предназначался для сна, но Наоми собиралась в нем спать, как и в двух других, которые теперь лежали в ее стенном шкафу. Это дети спят в мятой пижаме, пуская слюни, с нерасчесанными волосами, но молодая женщина должна выглядеть на все сто, даже когда ее никто не видит.

Минни, которой предстояло оставаться ребенком еще долгие годы, сидела за игровым столом, мало того что в том самом мешковатом наряде, о котором шла речь выше, так еще с плюшевыми мишками. Из элементов конструктора «Лего» она возводила одно из своих странных сооружений с необычными углами и подвешенными секциями, которому полагалось рушиться, но оно никак не рушилось.

— Что это за страсть Господня? — спросила Наоми.

— Не знаю. Я видела ее во сне.

— Так вот откуда они берутся? Эти здания ты видишь во сне?

— Другие нет. Только это. И это не здание. Это что-то. Я не знаю что. И я построила его неправильно.

— Неужели тебе не снятся сны о единорогах, коврах-самолетах и лампах, выполняющих желания?

— Нет.

Наоми вздохнула.

— Иногда я очень тревожусь о тебе, Мышь.

— Я хорошая. Я отличная. Не зови меня Мышью.

— Знаешь что? Я могу стать твоим тренером по снам! Я могу научить тебя, как видеть правильные сны, с золотыми дворцами, и с хрустальными замками, и со сказочным городом разноцветных шатров у оазиса в пустыне, с мудрыми говорящими черепахами, с гусями, которые летают под водой и плавают в воздухе, с катанием на коньках под луной с самым красивым мальчиком на свете, только он окажется гриффином, у которого всё от льва и только крылья от орла, и он полетит в сверкающий город, а ты будешь у него на спине.

— Нет, — коротко ответила Минни, сосредоточившись на строительстве.

— Я стала бы великим тренером по снам.

— Разве ты не читаешь книгу?

— Это великая книга. Об очень образованном драконе, который учит девочку-дикарку, потому что ей предстоит стать Жанной д'Арк своего народа. Почитать тебе вслух?

— Нет.

— Тогда чего ты хочешь? Иногда, мое дорогое дитя, ты такая загадочная.

— Я хочу тишины, чтобы я могла подумать об этом сооружении.

— Да, конечно, мастер «Лего» ничем не отличается от шахматного гроссмейстера, в обоих случаях выбор стратегии требует абсолютной тишины.

— Абсолютной, — согласилась Минни.

Уютно зарывшись в груду подушек, Наоми вновь сосредоточилась на книге, гадая, ну почему она старается показать себя заботливой старшей сестрой, почему прилагает все силы к тому, чтобы вытащить эту маленькую писклю из песочницы, тогда как с этим не справиться даже очень образованному дракону.

Новая атмосфера дома радовала Николетту, но вокруг крошечной затравки раздражения ее разум уже начал формировать черную жемчужину тревоги. Интуиция предупреждала ее, что детям грозит какая-то опасность. И что любопытно, началось все с трудностей, которые возникли у нее с очередной картиной.

Она редко возвращалась в студию после обеда, но в этот вечер ей хотелось обдумать картину, над которой она работала, уделить ей хотя бы пару часов.

Джон, как обычно, все понимал. Сказал, что почитает в библиотеке, и попросил не волноваться, если ляжет спать поздно: чувствовал себя настолько бодрым, что даже боялся бессонницы.

Она взяла с собой в студию маленький стаканчик с бренди, хотя практически ничего не пила, помимо вина за обедом, и ранее у нее никогда не возникала мысль, что бренди может помочь — вообще потребоваться — ей в обдумывании картины, с которой возникли проблемы. Она поставила стаканчик на столик рядом с вазой с желтыми розами, которые Имоджин принесла несколькими часами раньше.

К верхней части мольберта, над холстом, Никки прикрепила липкой лентой фотографию Заха, Наоми и Минни, которую сделала за пару недель до этого дня. Для фотографии они позировали Никки в арке гостиной, и именно над групповым портретом она сейчас и работала.

Она намеревалась повторить композицию картины Джона Сингера Сарджента «Дочери Эдуарда Дарли Бойта»: световой фон, переходящий в глубокую тень, пространственная глубина и загадочность, а на переднем плане четкость, чистота и открытость детских лиц.

На картине, как и на фотографии, дети располагались в неожиданном порядке, не по возрасту, и девочки не стояли рядом. Наоми находилась на переднем плане, в коридоре, скрестила руки на груди, чуть расставила ноги, поза энергичная, бросающая вызов художнику, миру. Сзади и справа Зах небрежно привалился к арке, руки в карманах, уверенный в себе. Дальше всех от художника, в гостиной, стояла Минни в белом платье, сверкающая в окружающей тени, изображенная предельно четко.

Пространство картины, одежда, с этим Никки почти закончила и со светом и тенью добилась желаемого, но с лицами пока ничего не получалось. Дальше контура головы и отдельных мазков дело не пошло. Ей пришлось остановиться, потому что картина не выражала того, что Никки хотела ею сказать.

Среди прочего она намеревалась показать индивидуальность, явственно выражающую себя независимо от расстояния до наблюдателя и от освещенности. Каждый ребенок должен был восприниматься как личность, со всеми его достоинствами и недостатками. Никки хотела, чтобы эта картина стала не бьющим по глазам, но трогательным праздником индивидуальности.

Вместо этого выходило, что картина об утрате. Словно рисовала она детей не с фотографии, а по памяти после их смерти.

Эта мысль сначала вызвала раздражение, потом беспокойство, наконец наполнила нарастающей тревогой. Она говорила себе, что причина тому — незаконченные лица, эти белые пятна с редкими мазками, но она знала, что это не так. В такой манере она работала и раньше, лица завершали картину, и никаких проблем при этом не возникало.

За последние три дня ощущение утраты, которое вызывала картина, настолько усилилось, что Никки не находила себе места. Всякий раз, когда она подносила кисть к холсту, ее охватывала тоска, и она не могла отделаться от чувства, будто пишет эту картину спустя годы после жуткой трагедии.

Никогда раньше ей не приходилось работать в мрачном расположении духа. Всегда она подходила к мольберту с энтузиазмом, радостью, любовью. Работала с удовольствием, которое часто вырастало до наслаждения. А эта картина просто излучала отчаяние, словно художник в крайне мрачном настроении приходил к ней каждый день, чтобы продолжить работу.

Фотография, компьютерная распечатка на листе бумаги, во многом отличалась от картины, потому что Никки и не собиралась воспроизводить ее на холсте. Теперь она сняла фотографию с мольберта, чтобы изучить более внимательно.

Она велела детям стоять с каменными лицами, потому что не хотела отталкиваться от фотографии, на которой они таращились бы в камеру. По замыслу Никки собиралась нарисовать каждого с особым, присущим только ей или ему выражением лица. Может, они каким-то образом обошли ее инструкции, и выражение их лиц подсознательно влияло на нее? Но нет, они действительно стояли с каменными лицами.

И тут она заметила темную фигуру.

Фотографию она сделала вечером, верхний свет горел только в коридоре, а гостиную освещала одна настольная лампа в углу. За Минни все пряталось в сумраке, и оставалось видимым лишь зеркало у дальней стены, благодаря бледному отраженному свету. Даже барочная рама растворилась в темноте. В этом чуть подсвеченном прямоугольнике виднелась темная фигура, которая не могла быть тенью Никки или детей: никто из них не стоял так, чтобы отражаться в зеркале.

Никки отнесла фотографию к наклонной чертежной доске, стоявшей в углу студии. Увеличительное стекло и яркая лампа позволили лучше разглядеть фигуру. Силуэту не хватало лица, но это был высокий, сутулый мужчина.

На втором этаже находились в тот момент только она и дети. Никто не наблюдал за ними из коридора, собственно, в гостиной была только Минни. Зах, стоявший ближе остальных к Минни, привалился к арке, на пороге гостиной.

Чем дольше изучала Никки силуэт, тем сильнее нарастала ее тревога. Она сказала себе, что видит не кого-то в зеркале, а игру света или отражение какого-то предмета мебели.

Тогда Никки сделала еще пять фотографий, но по каким-то причинам они ей не подошли, в отличие от той, которую она сняла с мольберта. Никки взяла распечатки со стола и отнесла к чертежной доске, чтобы рассмотреть каждую под увеличительным стеклом.

На четырех фотографиях из пяти фигура проявилась, как тень в зеркале. Она видела не отражение какого-то предмета, напоминающее силуэт высокого мужчины, потому что фотографии делались с разных точек.

Никки мысленно перенеслась на три недели в прошлое: темная тень в зеркале их ванной комнаты, разбившееся зеркало, которое не разбилось. Она списала все на викодин, вызывающий у нее галлюцинации. Но теперь понимала, что первая фигура и эта на фотографии гостиной должны быть связаны, пусть она пока и не видела как. Если первое видение она еще могла списать на побочный эффект лекарственного препарата, то эта тень, проявившаяся на пяти из шести фотографий, была такой же реальной, как и все трое запечатленных на снимках детей, однако, кроме Минни, в гостиной никого не было.

Еще раз взглянув на фотографии через увеличительное стекло, Николетта по-прежнему пребывала в замешательстве, но интуиция подсказывала, что ничего хорошего в этом нет и быть не может и повод для тревоги действительно имеется.

Глава 31

Бренда Солсетто Вобурн сидела со своим двенадцатилетним сыном Ленни на диване в гостиной. Они смотрели телевизор. Ленни нравилось бывать со своей мамочкой больше, чем с кем-либо еще, и Бренда отвечала ему взаимностью. Нежный и доверчивый мальчик страдал синдромом Дауна. По-своему мудрый, он всегда удивлял ее своими наблюдениями, чистыми и простыми.

Семнадцатилетняя Давиния занималась в своей комнате, а Джек, муж Бренды, на кухне проверял рецепт вегетарианской лазаньи, которой, если бы все получилось, предстояло стать главным блюдом завтрашнего обеда. Джек работал менеджером в департаменте парков и обожал кабельный канал «Фуд нетуок».[373] Как выяснилось, он обладал незаурядным талантом по части кулинарии.

В семейном фильме, который они смотрели по телевизору, среди персонажей были говорящие собаки, и Ленни часто смеялся. Но Бренда расслабиться и наслаждаться фильмом не могла. Последние пять дней она думала о том, как реагировать на уже сделанное ее братом и на то, что он, возможно, собирается сделать.

Бренда боялась своего младшего брата Риза. Она знала, что после ее ухода из дома в восемнадцать лет Риз изнасиловал их сестру Джин, когда тихой девочке было семь лет, и продолжал насиловать, пока та не покончила с собой в одиннадцать лет. Доказательств у Бренды не было, только несколько фраз, которые Джин произнесла в телефонном разговоре с ней за несколько часов до того, как повесилась. У нее было больше причин презирать брата, чем бояться его, но Бренда очень боялась.

Она старалась, и не без успеха, свести их контакты к минимуму. Но знала: если она совсем откажет ему от дома, по какой-то причине или без причины, он затаит обиду, которая со временем перерастет в злость, злость — в ярость, ярость — в бешенство, и в итоге он совершит что-нибудь немыслимое. Он хотел все, чего не имел, и добивался этого с пугающей неистовостью, не только материальных благ, но также восхищения и уважения, полагая, что заполучить все это можно как через деньги, так и запугиванием и грубой силой.

Несколькими днями раньше Риз приехал днем, когда Джек и Бренда были на работе. Дома застал только Давинию и Ленни. Он привез комиксы и сласти для Ленни и часы с усыпанным бриллиантами браслетом для Давинии. Никогда прежде он не приезжал, когда дети были дома одни, и никогда ничего им не дарил. Давиния знала, что часы с браслетом — не соответствующий случаю подарок, слишком дорогой, и сама его стоимость уже неприлична. Риз изобразил любящего дядюшку, чего за ним никогда не водилось, и находил всё новые поводы прижаться к Давинии. Держал ее за руку, гладил по плечам, мягко отбрасывал волосы с лица. Вместо того чтобы целомудренно поцеловать в щечку, поцеловал в уголок рта и задержался своими губами на ее губах, пока она не отпрянула.

Давиния, девушка умная, но неопытная, на свидания ходила редко и встречалась только с такими же наивными юношами. Ее красота завораживала, и потому, что это была красота и тела, и разума, и души, и по другой причине: скромная, она не подозревала о силе своей красоты. Она находила радость в малом: в полете птиц или в чашке чая — и уже сказала родителям, что может выбрать религиозную жизнь в одном из монастырей.

Бренда могла только гадать, к каким ужасам привел бы неожиданный визит Риза, если бы к ним неожиданно не заехала Лу, сестра Джека. Давиния приходилась Ризу племянницей, но что значили родственные связи для человека, который растлил свою младшую сестру и довел ее до самоубийства? Бренда видела похотливые взгляды, которые Риз бросал на Давинию, но и представить себе не могла, что тот пойдет на поводу своего желания. Давинию отличал достаточно твердый характер, эмоционально она не была совсем уж хрупкой, но изнасилование могло не просто раздавить ее — уничтожить. Бренде временами становилось дурно, когда она думала об этом.

Они с Джеком как раз решали, а не уйти ли ей с работы, чтобы дети не оставались дома одни. Они приняли и другие меры, чтобы предотвратить немыслимое. Но они имели дело с Ризом, умным, хитрым, смелым, без моральных ограничений, непредсказуемым.

Легкий сквозняк заставил Бренду подняться, чтобы взять вязаный платок со стула, стоящего в другом конце комнаты. И когда она проходила мимо окна, «Мерседес» Риза свернул на их подъездную дорожку. Ехал он на большой скорости, остановился в визге тормозов.

Бренда сразу же заподозрила, что приезд брата предвещает беду. Если он и не собирался как-то нагадить им, такая мысль могла возникнуть у него уже здесь. Она повернулась в сторону кухни.

— Джек, приехал Риз!

Ленни она отвела в комнату сестры и велела запереть дверь. Может, она перебарщивала. Может, Риз приехал, чтобы забрать часы с бриллиантовым браслетом, которые отказался взять, когда Давиния попыталась ему их вернуть.

Риз Солсетто — точнее, наездник, которому он теперь принадлежит, — легонько стучит в одну из четырех стеклянных панелей кухонной двери, машет рукой Джеку, который выполняет женскую работу: собирается поставить что-то в духовку. Вытирая руки о фартук, Джек хмурится, направляясь к двери, но Риз одаривает его глупой улыбкой и пытается выглядеть так, будто собрался за что-то извиниться. Джек и Бренда — самодовольные ханжи, они всегда найдут тысячу причин, по которым перед ними должны извиняться.

Джек открывает дверь и говорит: «Риз, нам надо кое о чем поговорить», и Риз отвечает: «Нет, не надо», после чего дважды стреляет в него из пистолета с глушителем. Практически беззвучные выстрелы требуют такой же тихой реакции, и Джек падает, как сетка с бельем, приготовленным к стирке. Риз переступает через труп, закрывает за собой дверь. Это повторение ситуации с Солленбергами: муж, и жена, и сын застрелены, а потом дочь пускают в оборот по полной программе, как несчастная и представить себе не могла. И хотя резня начинается на тридцать второй день после убийства Лукасов, Риз и его наездник намерены закончить свои дела с Давинией Вобурн только утром пятого, через шесть или восемь часов после смерти ее отца.

Бренда, сексапильная мать этой желанной свинки, спешит на кухню, и Риз говорит, от себя и от своего чревовещателя: «Когда я закончу с ней, она повесится, как Джин». Но время, затраченное на эту реплику, выходит ему боком, потому что Бренда неожиданно поднимает револьвер тридцать восьмого калибра и, держа его обеими руками, всаживает в Риза три пули, третью — в горло. Скакун умирает под наездником.

Бренда — добрая женщина, и она спасла бы Джин, если б знала о планах Риза, но то, что она не смогла спасти сестру, породило злость, которая тлела в ней все эти годы. Злость — это стремя, которое позволяет оседлать ее, а поскольку она проклинает Риза, убивая его, путь в нее лежит через рот.

Она чувствует, как наездник врывается в нее, яростно с ним борется, мечется по кухне, ударяется о буфет, потом о дверь. Наездник поощряет ее злость, которая может перерасти в ярость, а ярость и ужас на пару могут заглушить все остальные чувства, и тогда она взята. В отличие от многих других, которые не понимают, кто их наездник, эта женщина в курсе. Она не знает его имени, но ей ясно, что это. Она сразу видит последствия, у нее нет сомнений, что наездник погонит ее к детям и заставит мучить, пытать, убивать их, а потом придумает, как всласть поизмываться над самой собой.

И когда ее позвоночник начинает превращаться в седло, она находит силы на еще одно чувство, помимо ярости и ужаса, и она вспоминает молитву святому Михаилу, которую не произносила с молодости. Этот поток религиозных слов не отталкивает ее нового хозяина, потому что теперь он уже правит ее позвоночником и скоро доберется до костного мозга. Наезднику остаются лишь мгновения до того, чтобы использовать ее голос для крика триумфа, когда она направляет на себя револьвер и нажимает на спусковой крючок. Пуля пробивает ей грудь, проходит мимо сердца, рикошетит от позвоночника, от ключицы и замирает под левой лопаткой. Ослепительно-белая боль усиливает ужас и испаряет ярость. И падая на пол, смиренно осознавая свою смертность, она сбрасывает наездника.

Конечно же, сын и совсем созревшая дочь прибегают на выстрелы, как будто они, безоружные, могут остановить насилие, он — чем? — невинными слезами, а она чистым сердцем. Они наивны, беспомощны, теленок и телочка, разумные мясные машины, которые так мало думают. Наезднику нужен мальчик. С помощью мальчика эту сладкую телочку все равно можно помучить, сломать, раздавить. Но мальчику всего двенадцать и, что более важно, он такой невинный, что нет в нем ничего темного, за что можно ухватиться, чтобы оседлать его. И плачущую девушку тоже оседлать невозможно. Наездник может только наблюдать с нарастающей яростью, как Давиния просит мальчика позвонить по номеру 911, а сама опускается на колени рядом с лежащей на полу матерью и, несмотря на слезы, очень грамотно пытается оказать ей первую помощь, осторожно приподнимает голову матери, чтобы той стало легче дышать.

Здесь скакунов нет, некого седлать, кроме самого дома, а бесплотные кости — жалкая замена живого скакуна. Жить в доме совсем не то, что вселиться в человека, но скоро прибудут новые скакуны, поэтому он может не опасаться, что этот дом станет его тюрьмой. В ярости призрак вселяется в дом с такой силой, что стены гудят, окна дребезжат, шторы мотает из стороны в сторону, стаканы и тарелки на полках подпрыгивают, а крышки обеих духовок открываются, словно раззявленные рты.

Глава 32

Детектив Лайонел Тимминс знал, что на работе некоторые называют его Ходячим Шкафом, тогда как другие — Бульдогом, потому что лицом он действительно напоминал бульдога и обладал бульдожьей хваткой: если уж вцепился в расследование, то доведет до конца. В это расследование он вцепился, но вкус ему определенно не понравился.

Поскольку произошло все в Озерном районе и буквально в двух кварталах от его дома, он прибыл сразу же после «Скорой», едва стихла сирена и фельдшеры только успели открыть дверцы кабины. Так рано на место преступления он никогда не приезжал.

Фельдшеры осмотрели раненых — состояние мужа критическое, жены — менее тяжелое, но тоже ничего хорошего, — оказали им первую помощь и увезли. Прибыли четверо патрульных, чтобы обеспечить охрану места преступления. Лайонелу удалось задать женщине несколько вопросов и получить ответы до того, как ее увезли.

Девушка, Давиния, позвонила тете, чтобы та отвезла ее и Ленни в больницу. Лайонел ждал с ними в гостиной.

Убитый горем, но держащийся мужественно, мальчик не отпускал руку сестры. Он понятия не имел о существовании зла, пока оно не вломилось в его дом, и освоение этой новой информации давалось ему очень тяжело.

Девушка его поразила: красавица с железным характером. Худенькая, ростом примерно в пять футов и четыре дюйма, она казалась высокой, сильной, уверенной в себе. Хотя ее глаза, как и глаза брата, блестели от слез, у нее, в отличие от него, по щекам они не катились. Лайонел знал, что красота — это сила, но девушка черпала свою из более глубинного источника.

Давиния опознала покойника и рассказала, откровенно и без злобы, о его визите пятью днями раньше. Она принесла часы с бриллиантовым браслетом, этот нежеланный подарок, и тянули они на годовое жалованье Лайонела.

— Я хочу от них избавиться. Это ужасная вещь.

— Часы — не улика, я не могу их взять, — покачал головой Лайонел. — Его убийство вашей матерью — самозащита. Никакого суда не будет.

— Вы не можете забрать их с его телом?

— Нет. Какой-нибудь благотворительный фонд найдет им применение.

Ни Давиния, ни Ленни не видели, что произошло на кухне, но исходя из того, что они слышали, Лайонел определился с порядком выстрелов.

Прибыла тетя, дети уехали с ней в больницу, прибыли криминалисты, чтобы собрать улики.

Быстрая проверка Риза Солсетто показала один обвинительный приговор и подозрения в причастности ко многим преступлениям. Он отсидел в тюрьме лишь год, но за свои прегрешения заслужил все сто.

Криминалисты определили, что Риз стрелял в Джека Вобурна из пистолета калибра девять миллиметров, снабженного глушителем, а Бренда Вобурн убила Риза из своего револьвера тридцать восьмого калибра.

Согласно Бренде она споткнулась, ее отбросило на буфет, и она выстрелила в себя после того, как застрелила брата. Лайонелу и экспертам с трудом верилось, что женщина, которая настолько ловко управлялась с револьвером, что прицельно всадила три пули в человека почти с пятнадцати ярдов, могла случайно выстрелить себе в грудь.

Далее, хотя Риз, возможно, отличался вспыльчивостью, за десять лет, которые он занимался преступной деятельностью, его арестовывали и признали виновным только один раз. Даже если, как Бренда утверждала, подростком он несколько лет насиловал младшую сестру, Джин, доведя ее до самоубийства, логика подсказывала, что и с племянницей он поведет себя не менее осторожно, — и в пользу этой версии говорили подаренные часы. Риз слишком уж любил Риза, чтобы пытаться добраться до племянницы, перестреляв всех остальных Вобурнов.

Оставив кухню криминалистам — снаружи патрульные не подпускали к дому любопытных соседей и не отвечали на вопросы еще более любопытных журналистов, — Лайонел прошелся по первому этажу, ничего не трогая, все замечая. Его тревожило, что факты, связанные со стрельбой, напоминали бусины нитки иррациональности, а потому, пусть и факты, ценностью они не отличались от тонкой нити, на которую их нанизали.

Что-то еще тревожило его, но он не мог понять, что именно, пока, стоя в столовой, не уловил движение краем глаза. Он повернулся, чтобы посмотреть на раскачивающиеся подвески простенькой люстры, которая висела над столом. Сквозняк отсутствовал, никакой вибрации он не чувствовал и не слышал, и потому движение подвесок казалось необъяснимым. Еще больше удивляло другое: покачивались они не синхронно: одни в направлении север-юг, другие — запад-восток, третьи — непонятно как. У него на глазах подвески замедлили движение и остановились… а потом он повернулся на шум позади него. Обычный шорох. Какая-то ерунда или вообще ничего, но почему-то волосы на затылке зашевелились. Он понял, что его тревожит наряду с неувязками в выстрелах. Его тревожил сам дом.

И он не знал, что под этим подразумевает.

Прошлое некоторых домов сразу вызывало в нем определенные чувства: скажем, дома, в которых мучили и убивали невинных. Убийства на кухне под эту категорию не попадали: обычные убийства, никаких извращений. Лайонел ничего не знал о прошлом этого дома, основывался только на впечатлении, которое произвели на него Ленни и Давиния, но сомневался, чтобы у этой семьи были какие-то темные секреты.

Дом мог действовать ему на нервы, если нарушались пропорции в комнатах, цвет обоев бил по глазам, мебель в комнатах не сочеталась. Но в этом доме он видел и гармоничность архитектуры, и мягкость цветов, и уютную обстановку.

Ожидая повторения шороха, Лайонел понял, что его здесь тревожило: ощущение, что за ним наблюдают. Ложно обвиненный в убийстве и отсидев шесть лет в тюрьме, он не выработал иммунитет к паранойе. В его работе требовалось здоровое чувство опасности, а боялся он только одного — потерять мать или одну из сестер, которые жили с ним.

Над головой затрещали половицы, словно кто-то пересек комнату. Семья находилась в больнице. Криминалисты работали на кухне, и не было у них необходимости идти на второй этаж.

Лайонел вернулся в прихожую, постоял у лестницы, глядя вверх, прислушиваясь. Мягкий удар, словно наверху закрылась дверь. Впрочем, такие же звуки обычно раздавались и при усадке дома. Еще удар.

Лайонел поднялся на второй этаж, прошелся по комнатам. Все двери нашел открытыми и полуоткрытыми. В последнем случае он толкал их локтем, чтобы пройти в комнату. Щелчки выключателей прогоняли темноту, но ничего больше. Никакие незваные гости ему не встретились.

Последняя комната в конце коридора, судя по всему, принадлежала Давинии. Определенно женская, но на удивление аскетическая, никаких бантиков и финтифлюшек. И книги на полках оказались куда серьезнее, чем он мог ожидать.

Домашнее задание она выполняла за столом. Компьютер остался включенным.

На экране беспрерывно перемещались золотые, красные и синие геометрические фигуры. Он никогда не видел такую заставку, его поразила ее красота, и какое-то время он, как зачарованный, наблюдал этот калейдоскоп.

И хотя он ожидал, что движение будет бесконечным, в какой-то момент золотое и синее слилось в отпечаток руки на красном фоне, словно изнутри кто-то приложил ладонь к экрану.

Лайонел оказался на стуле перед столом, хотя и не помнил, как садился на него. Он наблюдал, словно со стороны, как его рука приближается к компьютеру, чтобы приложиться к руке на экране.

При контакте Лайонел ощутил холодную дрожь ладони и растопыренных пальцев, сначала странную вибрацию, которая потом переросла в активное шевеление, будто его рука лежала на куче новорожденных змей. И когда любопытство уступило место тревоге, что-то легонько кольнуло его в подушечку большого пальца: одна из этих воображаемых змей проверяла, как подействует на него ее яд. Он отдернул руку от экрана и вскочил со стула.

Прокола на большом пальце не обнаружил.

Его встревожило ожидание увидеть ранку от этого фантомного укуса. И отвращение от прикосновения к чему-то холодному и шевелящемуся осталось, хотя прикасался он к гладкой стеклянной поверхности. Умом он понимал, что неприятные ощущения шевелящихся под рукой змей — следствие накапливающегося на экране статического электричества, но все равно ему казалось, что он коснулся чего-то инородного и мерзкого.

На экране компьютера вновь мельтешили разноцветные геометрические фигуры. Лайонел понаблюдал за ними еще минут пять, ожидая нового появления отпечатка ладони, предположив, что такова программа заставки, но тщетно. Наконец он выключил компьютер из опасения, что он может создать какие-то проблемы с электричеством.

В коридоре второго этажа постоял, прислушиваясь.

Ощущение, что за ним наблюдают, оставалось.

Лайонел Тимминс задался вопросом, а не слишком ли много он в последнее время работает.

Глава 33

Хотя Джон Кальвино ничего не мог сделать, чтобы найти и защитить семью, которой грозила опасность, а скорее из-за своей беспомощности, он знал, что в эту ночь ему не уснуть. Он сидел в удобном кресле, пытаясь увлечься последним романом любимого автора, но не мог уйти от навязчивой идеи, которая не отпускала его. Он прочитывал страницу за страницей, переходил от главы к главе, но сюжет яркостью проигрывал воспоминаниям о том, что Олтон Блэквуд проделывал с Солленбергами. Все эти ужасы могли повториться и в эту ночь.

За полчаса до полуночи он отложил книгу и позвонил диспетчеру отдела расследования убийств, чтобы узнать, не сообщил ли кто о необычном убийстве этим вечером. Он редко связывался с диспетчером, но, в принципе, в таких звонках не было ничего странного. Только озабоченность, не интуиция, заставила его взяться за телефонную трубку.

Тридцать третий день еще не наступил, но преступления Блэквуда, совершенные двадцать лет тому назад, дважды начинались до полуночи. Придерживаясь — только он знал почему — тридцатитрехдневного интервала, убийца иной раз не мог дождаться магического дня. Желание, потребность, жажда насилия побуждали его к более раннему старту, хотя убивать он заканчивал в полном соответствии со своим ритуальным календарем.

И когда Джон узнал от диспетчера о стрельбе в доме Вобурнов несколькими часами раньше, он понял, что это то самое убийство, должно быть тем самым, пусть для Блэквуда все пошло не так. Семьи и Солленбергов, и Вобурнов состояли из четырех человек. Сначала стреляли в родителей. У Вобурнов были сын и дочь, как и у Солленбергов.

Он выключил свет в библиотеке и поспешил наверх, чтобы сказать Никки, что выезжает на расследование. И ему даже не пришлось бы лгать, пусть он и не собирался говорить всю правду. Расследование вел не он, но, по словам диспетчера, дело поручили Лайонелу, напарнику Джона. То есть и он имел законное отношение к этому расследованию, не говоря уже о личном интересе, пусть даже прошла только половина его отпуска без содержания, о котором ему тоже удалось не сказать Никки ни правды, ни лжи.

В студии верхний свет не горел, как и в спальне. Никки крепко спала в мягком свете бра. На прикроватном столике стоял пустой стаканчик из-под бренди. Рядом лежала книга — полное собрание стихотворений Т. С. Элиота, — которую она часто читала.

Никки не шевельнулась, когда он произнес ее имя. Он написал записку и положил ее под пустой стаканчик.

Во сне Николетта выглядела невинной, как младенец, и скорее всего, грехов на ней висело не больше, чем на детях, которых она произвела на свет.

В половине первого, когда Джон вошел в гостевую комнату отделения интенсивной терапии больницы Святого Иосифа, сестра Джека Вобурна набивала эсэмэску, чтобы отправить родственникам. Донельзя вымотавшийся мальчик спал на диване.

Дочь стояла у окна, глядя в ночь и на город. Она повернулась к Джону, и он уже вне всяких сомнений знал, что Вобурнам предстояло стать семьей, повторившей судьбу Солленбергов. Блэквуд посвятил себя ритуальному уничтожению прекрасного и невинного, двум качествам, которые сочетались в этой девушке, как сочетались они в убитых сестрах Джона — Марни и Жизели.

Когда он представлялся Давинии, голос дрогнул, а потом у него и вовсе перехватило дыхание, так что она, наверное, спросила себя, почему страдания ее семьи — совершеннейших незнакомцев для него — должны вызывать такие эмоции. Он не мог сказать девушке, как он рад видеть ее живой, и не только потому, что человек должен радоваться, узнав, что кто-то другой не погиб. Ее спасение от их общего потустороннего врага давало Джону надежду, что его семью каким-то образом удастся уберечь от Блэквуда.

Когда Лу закончила набивать сообщение на «Блэкберри», она показала Джону новости, которые отправила родственникам. Бренде Вобурн сделали операцию по удалению пули, которая продолжалась сорок пять минут и закончилась удачно. Женщина уже пришла в себя после анестезии. Через несколько минут их обещали отвести к ней. Врачи продолжали бороться за жизнь Джека Вобурна, но ничего хорошего пока не обещали.

Джон остался с ними в надежде, что после разговора матери с детьми и ему позволят провести с ней несколько минут.

Четверо патрульных, которые не подпускают к дому зевак, время от времени заходят в дом по одному, чтобы посмотреть, как идут дела у криминалистов, или воспользоваться туалетом на первом этаже. Патрульные, технические эксперты, фотограф, санитары труповозки — все прикасаются к дверным ручкам, дверям, дверным наличникам, напрямую не связанным с местом преступления. Они прикасаются к кнопке слива воды на бачке унитаза, кранам, выключателям. По этим контактам их узнают и оценивают.

Все более доступны, чем Лайонел Тимминс, двое предлагают самый легкий доступ, а из этих двоих больше всего подходит Энди Тейн, один из четверки патрульных. Энди иной раз угрожает арестом проституткам, чтобы те обслужили его бесплатно, выискивает сбежавших из дома малолеток, чтобы отвести их к сутенерам, и получает вознаграждение за каждую приведенную девчонку. В детстве мать называла его Энди Кэнди. Ему нравится, когда шлюхи так называют его в постели. Он берет взятки у других организаторов преступного бизнеса, а потом или делает вид, что не замечает их деятельности, или активно им помогает.

Об Энди Кэнди уже известно все, когда он входит в дом через парадную дверь, чтобы воспользоваться туалетом. Он взят, когда спускает воду, и в его случае момент самый подходящий. Тридцатишестилетний Энди, высокий и сильный, подходящий жеребец для грядущей скачки.

После того как труповозка увозит тело Риза Солсетто, требуется только одна пара патрульных до того момента, как криминалисты уедут и Лайонел Тимминс запрет дверь. Энди Тейн и его напарник, Микки Скрайвер, покидают место преступления.

Энди и Микки работают четыре дня в неделю, десятичасовыми сменами — патрулируют улицы, ищут плохишей, принимают вызовы — с 18:00 до 4:00. Обычно они обедают в 20:00, если не конвоируют кого-то в участок или не реагируют на срочный вызов.

Вместе они уже две недели, и хотя Микки все еще пытается понять, сработается ли он с напарником, Энди предпочел бы другого, более гибкого, более понятливого. Микки только что демобилизовался, его голова забита такими ограничивающими возможности человека словами, как честь и долг. Он честолюбив, хочет проявить себя в патрульных, чтобы перейти в детективы, предпочтительно в Бюро по борьбе с распространением наркотиков, не потому, что там взятки больше (этот вариант Энди мог бы и рассмотреть, будь он честолюбив), но потому, что работа там более живая. Он хочет своими действиями «изменять жизнь города к лучшему». Энди терпеть не может лишнюю работу, да и благополучие горожан нисколько его не волнует. И его бы уже тошнило от Микки, если бы не присущее Энди чувство юмора.

Прежний напарник Энди, Вин Васко, тоже брал взятки, а потому Энди не знал с ним никаких хлопот. Но Энди попал под нож хирурга — ему вырезали доброкачественную опухоль мозга. И хотя врачи обещают, что он полностью поправится, Энди будет удивлен и даже разочарован, если Вин не изобразит из себя инвалида на всю оставшуюся жизнь.

В половине первого найти место для обеда сложнее, чем в восемь вечера. Микки предлагает взять еду на вынос в одном итальянском ресторанчике. Там готовят вкусные сэндвичи, а если они поедят в машине, то смогут сразу отреагировать на срочный вызов. Микки сторонник активных действий, ему всегда больше нравится размахивать молотком, чем полировать его. В ресторан Микки идет один. Энди не хочет, чтобы хоть кто-то из владельцев ресторанов в вверенном ему районе видел, как он расплачивается за еду. Он и Вин не платили никогда. Но Микки ведет себя так, будто альтернативы оплате нет. Такое ощущение, что этот сукин сын с незапятнанным, безгрешным сердцем метит не в детективы Бюро по борьбе с распространением наркотиков, а в святые.

Когда Микки возвращается с едой — сэндвич с тефтелями, сыром и сицилийской шинкованной капустой, сэндвич со стейком, сыром и обычной шинкованной капустой, два пакетика картофельных чипсов, две большие бутылки колы, — Энди не хочет есть на гребаной автостоянке. Плотники, сантехники, садовники и им подобные едят в своих автомобилях, но Энди абсолютно уверен, что люди теряют уважение к форме, если видят копов, жующих в автомобиле, как простые работяги.

В трех кварталах от ресторана находится Озерный парк. Энди объезжает по газону цепь, до утра перекрывающую дорогу, паркуется неподалеку от берега, оставляет двигатель работающим, но выключает фары. Озеро не очень большое, и кромешной тьмы нет. Береговые огни отражаются в черной воде, и вид не такой уж плохой.

Энди заявляет, что ему надо отлить, говорит, что сейчас вернется, отходит к озеру. Заросший травой склон спускается на десять футов к узкой полоске песка, о которую плещутся крохотные черные волны. Луна покачивается в озерной люльке. В этот час и в такой холод парк пустынен. Энди притворяется, будто начинает отливать, спускается по склону на два шага, спешит обратно к патрульной машине, на ходу застегивая молнию ширинки. Направляется к дверце, за которой сидит Микки. Святой уже опустил стекло.

— Я думаю, на берегу трупак, — говорит Энди.

— Может, пьяный, — отвечает Микки с полным ртом. Он только что откусил большой кусок от сэндвича со стейком и сыром.

— Голые блондинки редко отсыпаются после выпивки на берегу. Дай мне фонарь.

Микки вылезает из патрульной машины с двумя фонарями. Поскольку он Микки и ему не терпится обменять жетон на рубашке на жетон в корочках, он идет первым, спешит к тому месту, где Энди вроде бы убивал траву едкой струей.

Подчиняясь командам наездника, как и любая лошадь в истории человечества, Энди Тейн достает пистолет и стреляет дважды. С двумя пулями в спине всегда помнящий о долге и чести патрульный Скрайвер падает лицом вниз, его фонарь подсвечивает коротко скошенную траву. Энди быстро подходит к нему, пустая кобура на ремне бьет по бедру, в упор выпускает третью пулю в затылок доброго святого Микки.

Скорее всего, это последняя ночь в жизни Энди Кэнди, а потому ему нет причин прятать тело или искать себе алиби. Он возвращается к патрульной машине, выбрасывает из кабины пакеты с едой и уезжает из парка.

Некоторые скакуны требуют от наездника больше усилий, чем другие. Есть такие, что, образно говоря, взбрыкивают, пытаясь сбросить седока, когда видят себя творящими зло. Другие, как Риз Солсетто, чувствуют себя освобожденными новым хозяином, и пришпоривать их не нужно. Они в восторге от того, что последние ограничения сняты, что бояться им больше нечего, что теперь они могут вести себя как безжалостные апостолы хаоса, какими всегда хотели стать.

Энди Тейн не в ужасе, но и не в восторге. Все его мелкие преступления — взятки, девчонки, которых от продает сутенерам, принуждение шлюх ублажать его, прикрытие преступного бизнеса — совершались без особого пыла, превращающего душу в густое, черное адское варево. Он творил зло скучно и без огонька, словно тупой бюрократ, но в процессе листья его души увядали. Пока не остались голые ветки. Неспособный ни радоваться, ни злиться из-за поступков, которые его заставляет совершать наездник, Энди Тейн впадает в какое-то подобие транса, позволяя использовать себя, но отказываясь понимать, что его вынуждают творить.

Он знает, в какую больницу отвезли Вобурнов, и там он должен найти мальчика и девушку, чтобы довести до конца начатое наездником дело.

После того как детям Бренды Вобурн и сестре ее мужа разрешили провести с ней десять минут, старшая сестра отделения интенсивной терапии поначалу не хотела пускать к ней Джона. Его жетон детектива ее не впечатлил. Но его умение убеждать, отточенное на многочисленных свидетелях, и заверения в необходимости этого разговора привели к тому, что она дала ему три минуты.

— Но я буду смотреть на часы, то есть больше времени вы провести у нее не сможете, — предупредила она.

Когда Джон сдвинул занавеску у ее кровати, а потом задвинул за собой, Бренда Вобурн не открыла глаза. Вроде бы крепко спала.

Сердечная деятельность, частота дыхания и давление крови контролировались мониторами, но искусственное вентилирование легких не проводилось. Внутривенно подавались физиологический раствор и глюкоза, кислород поступал через вставленные в нос канюли.

Пряди коротких черных волос, влажных от пота, прилипли ко лбу, глубоко запавшими глазами она напоминала путешественников из фильмов о выживании в пустыне, которые идут по маршруту, где каждый оазис — мираж. Губы побледнели, остались без крови.

Джон трижды произнес ее имя, прежде чем она открыла глаза. Взгляд остановился на нем, когда он назвал свои имя и фамилию. Ей дали болеутоляющее, но действие лекарства сказывалось на неподвижности лица и замедленности движений, тогда как глаза были ясными, все понимающими.

— Вы, вероятно, учились стрелять, — начал он. — Три смертельных ранения. Ни одна пуля не пролетела мимо. Это больше, чем удача. Даже спустив это на тормозах, они не поверят, что вы случайно выстрелили в себя.

Она смотрела на него. Заговорила осипшим голосом:

— Чего вы хотите?

Помня о трехминутном лимите, он сразу перешел к главному:

— Двадцатью годами раньше четыре семьи были убиты в моем родном городе. Четвертой — моя семья, родители и две младших сестры.

Она смотрела на него не мигая.

— Я убил убийцу. Теперь у меня своя семья, и я боюсь, что это повторяется вновь. Вы, наверное, в курсе… Лукасы.

Бренда Вобурн моргнула.

— Их убили так же, как двадцатью годами ранее убили первую семью. При убийстве второй семьи, Солленбергов, отца, мать и сына застрелили. В таком порядке. Дочь изнасиловали. Мучили. Не один час.

Монитор, контролирующий сердечную деятельность, запикал быстрее, регистрируя учащение сердцебиения.

— Я не хочу волновать вас, — но мне нужно кое-что узнать. Я здесь не коп. Я муж и отец.

Другой монитор показал возрастание давление крови.

— Почему вы выстрелили в себя?

Бренда облизала губы. Взгляд сместился влево, на стойку капельницы, на кардиомонитор.

— Билли Лукас не убивал свою семью, — продолжил Джон. — Ваш брат, Риз, не убивал вашего мужа.

Ее взгляд вернулся к нему.

— Вы должны мне сказать. Пожалуйста. Скажите мне. Почему вы выстрелили в себя?

— Самоубийство.

— Вы хотели покончить с собой? Почему?

— Чтобы это остановить.

— Остановить что?

Она замялась.

— Остановить, что бы это ни было. Не дать захватить меня. Взять под полный контроль.

Вот оно. Чистая правда, и нечто экстраординарное. Подтверждение.

— Холодное и ползущее, мерзкое. Не только в голове. По всему телу. От кожи до глубины костей.

— Вы так быстро отреагировали.

— Не было времени. Оно узнало меня, меня всю. В мгновение. Но и я тоже кое-что узнала. Оно хотело, чтобы Ленни умер, чтобы Давиния умерла… но не сразу.

Джон подумал о своих сестрах, раздетых догола и замученных, и ноги у него стали ватными. Он ухватился за ограждающий поручень.

По телу Бренды пробежала дрожь, словно она вспомнила, как этот мерзкий незваный гость пытался добраться до ее костного мозга.

— Что это было?

— Убийца, которого я убил двадцать лет тому назад.

Их взгляды встретились. Он подозревал, что ей хочется, как всегда хотелось ему, чтобы их признали безумными. Всё лучше, чем знать, что такое вообще возможно.

— Это закончилось? — спросила она.

— Для вас. Но не для меня. Если только, сбросив его, вы не разбили чары, не разорвали цикл. Тогда, возможно, все закончилось и для меня.

Она протянула ему левую руку. Он ее взял, подержал.

Глава 34

Скорее не скакун, а автомат, из трусости ретировавшись в дальнюю комнату своего сознания, Энди Тейн паркует патрульную машину неподалеку от входа в больницу Святого Иосифа. В главном вестибюле половина флуоресцентных ламп погашена. За информационной стойкой в такой час никого нет. Магазин сувениров закрыт. Кругом ни души.

Может, ему следовало припарковаться у входа в приемное отделение. Но он знает, как найти дорогу к приемному отделению и от главного входа.

В столь поздний час даже приемное отделение безлюдно, там всего три человека. За единственным открытым регистрационным окошком крупная женщина. Пара средних лет, она в сине-белом спортивном костюме, он в светло-коричневых джинсах и белой футболке, сидят и смотрят на пропитанное кровью полотенце, намотанное на его левую руку, дожидаясь, когда же ими кто-нибудь займется.

Вежливо, потому что вежливость быстрее всего приведет к поставленной цели, но и с официальной строгостью Энди извиняется перед крупной женщиной за беспокойство и просит ее — Элейн Диггс, судя по бейджу на нагрудном кармане, — сообщить ему местонахождение двух пациентов с огнестрельными ранениями, Бренды и Джека Вобурнов. Элейн Диггс консультируется с компьютером, делает короткий звонок и докладывает:

— Миссис Вобурн в отделении интенсивной терапии. Мистера Вобурна недавно перевели из операционной в послеоперационную палату.

Будучи слугой закона, Энди Тейн знаком с планировкой больницы. Отделение интенсивной терапии на десятом этаже, а операционные — на втором. Там же и послеоперационная палата, где пациенты, которым проведена операция, находятся до тех пор, пока не прекращается действие наркоза и не стабилизируются жизненно важные параметры.

У Джека Вобурна жизненно важные параметры, похоже, не стабилизируются уже никогда.

Поговорив с Брендой Вобурн, Джон Кальвино вновь зашел в гостевую комнату, которая находилась рядом с отделением интенсивной терапии, чтобы оставить свою визитку — с номерами домашнего и мобильного телефонов — Давинии Вобурн и ее тете Лу. Ленни по-прежнему спал на диване.

— Ваша мать — мужественная женщина, — сказал он девушке.

Давиния кивнула.

— Она мой идеал. Я всегда на нее равнялась.

— Она, возможно, захочет мне позвонить. Я всегда на связи, днем и ночью.

— Нам только что сообщили, что папе сделали операцию, — Давиния сияла. — Он будет жить.

Джон воспринимал ее как нечто среднее между Наоми и Минни, хотя не понимал почему. Ему хотелось ее обнять, но он едва ее знал.

— Во всяком случае, ему получше, — добавила Лу. — Вероятно, через час они привезут Джека сюда. Может, и раньше.

— Отлично, — кивнул Джон и вновь обратился к Давинии: — Прекрасно. Помните… днем и ночью, если ваша мать захочет сказать мне что-то еще.

Он прошел коридором к нише для лифтов. Шесть двойных дверей из нержавеющей стали, по три с каждой стороны. Индикаторы говорили о том, что два лифта спускались, один поднимался, три стояли, один в подвале, два на первом этаже. Он нажал кнопку вызова, и один лифт с первого этажа начал подъем.

Патрульный Энди Тейн входит в послеоперационную палату. Тишина, мягкое освещение. В воздухе запах антибактериального дезинфицирующего раствора.

Пациент только один — Джек Вобурн. Он лежит на каталке, укрытый простыней до подбородка. Он спит, подсоединенный к кардиомонитору и вентилятору.

Выглядит Джек плохо. Но может выглядеть еще хуже.

В нише у двери в послеоперационную палату медсестра сидит за компьютером. Она не видит, как туда заходит Энди.

Убив Микки Скрайвера, Энди перезарядил табельный пистолет: всегда нужно иметь полную обойму, если идешь по следу плохиша, и тем более нужно иметь полную обойму, если ты сам плохиш. Он вдавливает ствол под подбородок Джека Вобурна и нажимает на спусковой крючок.

Грохот выстрела сдергивает медсестру со стула, и она вскакивает в тот самый момент, когда кровь и ошметки мозга марают выложенный белой плиткой пол. Видит Энди, пистолет в его руке, и слишком потрясена, чтобы кричать. Подается назад, пытается спрятаться в нише, где укрыться невозможно, наконец-то издает крик, и очень громкий.

Поскольку наездника Энди медсестра совершенно не интересует, Энди отворачивается от нее и выходит из послеоперационной палаты. Кабина лифта, в которой он поднялся с первого этажа, по-прежнему на втором. Двери расходятся, как только он нажимает кнопку вызова. Внутри он нажимает кнопку «ЗАКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», чтобы ускорить процесс, и кнопку с числом «10». Кабина поднимается вверх.

Согласно индикаторам два лифта поднимались, один на этаж опережал другой. Когда первый прибыл, Джон вошел в кабину и нажал кнопку первого этажа.

Двери уже начали закрываться, когда в нишу вбежала медсестра, надеясь успеть. Джон стукнул кулаком по кнопке «ОТКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ». Створки открылись, медсестра вбежала в кабину.

— Огромное спасибо.

— Пустяки, — ответил Джон.

И когда двери закрывались второй раз, он услышал мелодичный звон, свидетельствующий о прибытии на десятый этаж кабины второго лифта.

Проходя мимо открытой двери гостевой комнаты у отделения интенсивной терапии, наездник Энди видит сестру Джека Вобурна, эту надоедливую сучку — так думал о ней Риз Солсетто, — и удивительную девушку, которую еще есть шанс погубить, такую сладенькую крошку, и спящего на диване ее брата с лунообразным лицом.

Девушка и женщина видят Энди, но у них нет причин тревожиться. Он же займется этими шлюхами после того, как заставит такую героическую, такую жертвенную мать довести до конца то, что она сама и начала, — умереть.

Он проходит двадцать футов до конца коридора, который упирается в запертую дверь отделения интенсивной терапии. Нажимает на кнопку аппарата внутренней связи, чтобы вызвать медсестру. Когда одна отвечает, спрашивает, не сможет ли она ему помочь, оглядывается, чтобы убедиться, что коридор пуст и никто не может подслушать его, потом говорит: «Полиция. По срочному делу».

Сестра подходит, чтобы взглянуть на него через окошко в двери. Энди нетерпеливо постукивает по нагрудному жетону. Открыв дверь, но блокируя проход, медсестра спрашивает: «Что за срочность?»

Энди кладет руку ей на плечо, и пусть она пытается скинуть руку, наездник уже знает о ней все. Он может взять ее, если появится такая необходимость. Ее зовут Кейлин Амхерст, и она крайне осторожный ангел смерти, давным-давно решившая, что некоторые пациенты — слишком тяжелая ноша для системы здравоохранения, и за эти годы отправившая на тот свет одиннадцать человек, последней — женщину, которую звали Шарлейн Оутс.

Энди говорит: «Шарлейн Оутс умерла в пятьдесят шесть лет, и ее шансы на выздоровление были очень высоки».

Потрясенная, с выпученными глазами, разинув рот, словно хочет вдохнуть, но не может, Кейлин Амхерст пятится от него.

В отделении шестнадцать микропалат, в каждой одна кровать. В центре — мониторный пост, где работают еще две медсестры.

— Идите на свое место, медсестра Амхерст, и ждите меня, — говорит Энди тем холодным тоном, какой он обычно пускает в ход в разговоре с правонарушителем.

Из шестнадцати кроватей семь пустуют, занавески задернуты только перед девятью. Но наездник Энди знает, где лежит Бренда Вобурн, потому что и это он узнал от Кейлин Амхерст, когда, прикоснувшись, считывал с нее информацию.

Он не хочет очень уж часто использовать пистолет, лучше вообще его не использовать, потому что выстрелы могут насторожить тех, кто сейчас в гостевой комнате. С кем он намерен заняться после Бренды Вобурн. Нельзя раньше времени вспугнуть эту восхитительную девушку, чтобы потом не вынюхивать ее по всей больнице, как кобель вынюхивает сучку, у которой течка.

Когда Амхерст возвращается к мониторному посту, две другие медсестры поднимают головы, на лицах написано недоумение. Одна хмурится, гадая, что делает здесь Энди, но, несомненно, предполагает, что он не прошел бы мимо ангела смерти, если бы не имел на это законного права.

У микропалаты Бренды Вобурн он сдвигает занавеску, потом задергивает за собой. Бодрствующая, в здравом уме, она поворачивает к нему голову, но не тревожится, потому что он, в конце концов, полицейский, давший присягу оборонять и защищать.

Он наклоняется над ограждающим поручнем и говорит:

— У меня для тебя прекрасные новости, Бренда. Я собираюсь высосать сладенький язычок Давинии прямо из ее рта.

Энди — мужчина крупный, мускулистый, со здоровенными кулачищами. Когда женщина пытается приподняться с подушек, он со всей силой бьет ее в шею — один, два, три, четыре удара, — разрывая кадык, дыхательные пути, артерии.

Медсестра с десятого этажа вышла на восьмом, в кабину санитар вкатил тележку, на которой несколько белых коробок. Испаноамериканец, тридцати с небольшим лет, со здоровенными квадратными зубами. Джону показалось, что он с ним знаком.

Санитар нажал кнопку шестого этажа.

— Помните меня, детектив Кальвино?

— Помню, только не знаю, откуда.

— Мой брат Эрнесто Хуарес. Вы сняли с него обвинение в убийстве его подружки, Сериты.

— Да, конечно, ты Энрике, Рикки. — Санитар улыбнулся и кивнул. — Как дела у Эрнесто?

— Он в порядке, все хорошо. Прошло четыре года, но он все еще скорбит, знаете ли, для него это было так тяжело. Половина семьи думала, что он это сделал, знаете ли, и он до конца не оправился от того, что они потеряли в него веру.

На шестом этаже Энрике нажимает пальцем на кнопку, которая не дает дверям закрыться, чтобы рассказать Джону, что Эрнесто сейчас работает и какие у него надежды.

Расследуя убийство, детектив обычно узнает преступника, как только тот выходит на сцену, а потом дело техники — найти допущенные им ошибки, чтобы ему воздали по заслугам. Не так-то часто удается снять обвинение с невинного человека, который выглядел виновным, с какой стороны ни посмотри. И если ты это сделал, вспоминать об этом приятно.

С раздавленной шеей Бренда не может дышать, сердце ускоряет бег, кровяное давление резко повышается. Мониторы бьют тревогу.

Энди отворачивается от кровати и, когда протягивает руку к занавеске, медсестра — не ангел смерти — отдергивает ее. Металлические кольца постукивают по направляющей.

— Что вы делаете? — спрашивает она.

Он бьет ее в лицо, она падает, и он переступает через нее. Всадник в восторге, гонит скакуна к двери в коридор, к призу, который совсем рядом.

Кейлин Амхерст прижимается к мониторному посту, бледная, как и все ее пациенты после того, как она отправляла их в мир иной. Третья медсестра на телефоне, и Энди слышит ее выкрик: «Охрана!», но ему без разницы. Исход неизбежен.

В коридоре он вытаскивает пистолет. Никто в гостевой комнате ничего не услышал. Никто не вышел, чтобы посмотреть, что не так в палате интенсивной терапии.

Они все на прежних местах. Войдя в комнату, он дважды стреляет в спящего мальчика, в упор, и ребенок умирает во сне. Тетя Лу поднимается со стула, будто может его остановить. Первый удар рукоятки пистолета бросает ее на колени, второй вырубает.

Он между девушкой и дверью. Она не может проскочить мимо него, но настроена воинственно, испуганная, уступающая противнику в физической силе, но готовая сопротивляться до последнего. Нет у нее другого оружия, кроме зубов и ногтей, и она будет кусаться и царапаться. Хотя наезднику наплевать на то, что случится с его скакуном, времени на долгую борьбу нет. Наездник не хочет стрелять в нее, потому что еще есть шанс попользоваться ею, а это важный момент, если он решил сделать все правильно.

Поэтому Энди Тейн вытаскивает из одного из подсумков на ремне четырехдюймовый баллончик с «Мейсом» и с расстояния в восемь футов дважды нажимает на клапан. Первая струя захватывает наружный уголок ее правого глаза и смещается влево. Вторая — нос и, когда она вскрикивает от удивления, попадает в рот.

Девушка мгновенно теряет ориентацию, практически слепнет, перед глазами яркие круги, она чихает, кашляет, чувствует, что задыхается. Энди опрыскивали «Мейсом», это элемент подготовки полицейского, так что он знает, каково ей сейчас. И он знает, что она совершенно беспомощна.

Убрав пистолет и аэрозольный баллончик, он хватает ее сзади, прижимает спиной к себе, левой рукой охватывает шею. Не душит, потому что не помогает правой рукой. Но держит крепко, и она полностью в его власти.

Аэрозоль щиплет нос, но действенный результат обеспечивает только прямой контакт. У него нет проблем ни с дыханием, ни со зрением.

Правой рукой он берется за ремень ее джинсов на пояснице. Упираясь под подбородок левой рукой, отрывает девушку от пола. Она пытается пнуть его ногой и хватает за левую руку, но он на мгновение крепче сжимает Давинии шею, повергая в панику, потому что ей и так трудно дышать, и она сдается.

Прижимая девушку к себе, оторвав от пола, Энди выносит ее из гостевой комнаты в коридор. В семнадцать лет она хрупкая и весит не больше ста фунтов. Он может нести ее пару городских кварталов, если возникнет такая необходимость.

В коридоре дверь в отделение интенсивной терапии закрыта. Но справа, может в пятидесяти футах, группа людей в белых халатах — три медсестры, два санитара — осторожно направляется к гостевой комнате, реагируя на выстрелы и крики девушки. Увидев его, они останавливаются.

Чтобы запутать их еще больше, он кричит: «Полиция! Все назад!»

Взглянув на девушку вблизи, они не поверят, что она может для кого-то представлять угрозу, и потому Энди Тейн не собирается пробиваться через них к нише с лифтами. В любом случае есть более быстрый путь к тому месту, где хочет видеть ее наездник. Рядом с дверью в отделение интенсивной терапии другая дверь — на пожарную лестницу. Он выносит девушку на площадку десятого этажа.

Если пойдет вниз, не успеет добраться до своего автомобиля и уехать, прежде чем его остановят. Если у него и есть шанс сделать с ней то, что он хочет, так только наверху.

Энрике Хуарес прощается с Джоном, убирает палец с кнопки удержания дверей открытыми и выкатывает тележку в нишу у лифтов на шестом этаже.

Двери закрываются, кабина продолжает спуск. Между третьим и четвертым этажом Джон слышит чей-то громкий голос, вероятно, из кабины другого лифта. Кто-то что-то возбужденно говорит. Похоже, по телефону. Джон понимает, что другая кабина поднимается. Голос, удаляясь, затихает.

Глава 35

Патрульный Тейн, нахлестываемый и пришпориваемый своим тайным наездником, наполовину несет, наполовину тащит ослепленную и задыхающуюся девушку по бетонным ступеням к последнему этажу здания. Там расположены кабинеты администрации и два конференц-зала. Наездник узнал это не от Энди Кэнди, а от Кейлин Амхерст, ангела смерти и последовательницы Джека Кеворкяна.[374]

Дверь с пожарной лестницы открывается в холл, помещение без единого окна и с обшитыми деревянными панелями стенами. На последний этаж можно подняться только на трех лифтах. Напротив двери на пожарную лестницу другая дверь, двухстворчатая, ведет в приемную. В такой час она заперта. Администрация в замогильную смену не работает. Энди достает пистолет. Два выстрела в створку с пазом для засова врезного замка. Щепки летят во все стороны. От паза ничего не остается. Энди ударом ноги открывает дверь.

Испуганная выстрелами, исколотая щепками, девушка кричит. Негромко, но от приложенных усилий дыхание прерывается. В горле у нее все свистит и хрипит, она задыхается, но все еще борется, пусть сил уже и нет.

Раздается гудение охранной сигнализации — не сирена, это же больница, из динамиков громкой связи слышится записанный голос: «Посторонним вход воспрещен. Немедленно покиньте эту территорию. Полиция уже вызвана».

Левая рука Тейна по-прежнему сжимает девушке шею. Через выбитую дверь он затаскивает Давинию в приемную. Большой стол с гранитным верхом. Кофейный столик с журналами. Репродукции картин импрессионистов.

Из приемной можно выйти еще через две закрытые двери. Та, что слева, ведет в коридор одиннадцатого этажа. Та, что впереди, — в конференц-зал. Тейн тащит девушку в эту дверь.

Записанный голос продолжает предупреждать его о серьезности совершенного им правонарушения.

Энди Тейн — скакун в прямом и переносном смысле, здоров как бык, но наездник наделяет его еще сверхъестественной силой разъяренного и одержимого навязчивой идеей призрака. В конференц-зале Энди отбрасывает девушку в сторону, чтобы не мешала. Она ударяется об пол, откатывается, стукается головой о стену.

Энди включает свет, захлопывает дверь, дважды поворачивает барашек врезного замка, загоняя засов в паз. Говорит: «Теперь она наша, Энди Кэнди. Теперь она целиком и полностью наша».

Джон вышел из лифта и пересек пустынный вестибюль под приглушенным светом половины флуоресцентных ламп. Шуршание его подошв по плитам из известкового туфа чуть напоминало жалобный скулеж раненого животного.

Он посмотрел на несколько закрепленных под потолком камер наблюдения, уверенный, что они расставлены по всем этажам и вся информация стекается в центральный пост охраны. Он понимал стремление к безопасности, которое совершенно уместно в этом безумном мире, но сама мысль о грядущем тотальном наблюдении ему претила. Он подозревал, ирония судьбы, что при таком развитии событий безопасность общества только уменьшится.

Автоматические двери раздвинулись. Джон вышел под козырек, несколько мгновений постоял, вдыхая прохладный ночной воздух, который в его нынешнем настроении казался свежим, как деревенский.

Повторение убийств Солленбергов в семье Вобурнов сорвала быстро думающая женщина, умеющая обращаться с оружием. Это проклятье, эта предопределенная угроза, эта беда, как ни назови, уже не казалась неотвратимой. Если семье Вобурнов удалось спастись, тогда появлялся шанс и у семьи Кальвино. Более того, срыв нового цикла убийств, возможно, уже привел к разрушению чар. Самые тщательно проработанные планы иной раз проваливались или не доводились до конца, и тут, конечно же, речь шла о заранее составленном плане.

Патрульный автомобиль стоял на одной из двух полос движения. Пристроился в затылок «Форда» Джона. Раньше его здесь не было. Кто-то из копов подъехал после него.

По обеим сторонам козырька подъездная дорожка широкими дугами выходила на улицу.

Фасад здания смотрел на восток. Вход в приемный покой находился с западной стороны. Возможно, там постоянно принимали больных, но здесь, на востоке, глубокой ночью, стояла неестественно тихая ночь, не только больница, но и окрестные дома застыли под лунным небом.

Джон постоял, наслаждаясь прохладой и тихим городом.

Непрерывно моргая — глаза жжет ужасно, — плача, дыша чуть легче, выплевывая горький жар «Мейса», попавшего в рот, Давиния ползет вдоль длинного стола, за которым проводятся конференции. В отчаянии хватается за ножки стульев, пытаясь найти, где они заканчиваются, а за ними что-то еще, что-то такое, что можно использовать как оружие.

Энди Тейну оружие искать не нужно. Он сам ходячее оружие: его кулаки, его зубы плюс уникальная злоба его наездника. Кроме того, у него два орудия убийства. Одно — пистолет. Висит в кобуре на кожаном ремне. Помимо кобуры к ремню крепятся два кожаных мешочка с запасными обоймами, подсумок для баллончика с «Мейсом», подсумок для наручников, цепочка, на конце которой висит блестящий, покрытый никелем свисток, и еще подсумок с клапаном, с двумя отделениями для ручек. В одном Энди носит ручку, в другом — тонкий нож с выкидным лезвием. Нож выдан не в полицейском управлении. Его ношение незаконно. Нож нужен для того, чтобы подбросить подозреваемому, если придется объяснять причину, по которой применено оружие.

При легком прикосновении пальца к кнопке на перламутровой боковой стороне ножа выкидывается лезвие. Пять дюймов острой как бритва кромки. Острие годится для того, чтобы проткнуть шкуру животного.

Вопрос только во времени. Его не хватит, чтобы изнасиловать девушку и порезать на куски живой. Одно или другое. Лишить девственной плевы или частей тела. Надругаться или изрубить. Наездник получит удовольствие в любом случае. Записанный голос по-прежнему запугивает. Полиция уже едет. Охранники больницы появятся здесь еще быстрее, в считаные минуты, тоже вооруженные. Насиловать или резать. Цель — запугать. Сломать душу. Вогнать в беспросветное отчаяние.

Ответ — резать. Человек состоит из многого, но лицо — открытое, у всех на виду — главное. Именно по лицу прежде всего судят о человеке, определяют для себя, подходит ли оно для шоу уродов или светится ангельской красотой. Изрезать ей лицо — все равно что лишить ее собственной личности, отнять всю надежду. Порезать это исключительное лицо, которое своим существованием насмехается над всеми лицами, не столь прекрасными, все равно что высмеять всю красоту, все, что в этом мире благородно, или прекрасно, или грациозно.

Добравшись до последнего стула, в конце длинного стола, ползущая девушка находит пустой пол. Потом подставку, держась за которую встает. И одновременно Энди Кэнди Тейн и его наездник приближаются к ней с ножом, уже определившись с порядком действий: сначала уши, потом нос, губы и, наконец, глаза.

Стучать в запертую дверь начинают раньше, чем он ожидает, и стук тут же переходит в удары ногой. Наездник предполагал, что ему дадут несколько минут на переговоры о судьбе заложницы. Но, возможно, трое убитых Вобурнов и оглушенная рукояткой пистолета тетя убедили охрану, что говорить с Энди просто не о чем. В перестрелке Энди не сумеет победить, поэтому он уже не успевает не только изнасиловать девушку, но и изуродовать ее. Теперь остается только убить и таким образом выполнить этот этап обещания.

В шаге от девушки он бросает нож на пол, выхватывает пистолет и поворачивается к окнам от пола до потолка, из которых открывается прекрасный вид на город. Один, два, три выстрела. Гигантская панель вываливается наружу, ночной ветер врывается в образовавшуюся дыру. Он поворачивается к очаровательной Давинии в тот момент, когда она наносит удар вслепую: на подставке она нашла бронзовый, высотой в два фута, кадуцей, который давно уже стал символом медицины: жезл Меркурия, посланца богов. Не видя Энди, но чувствуя его близость, она замахивается кадуцеем и бьет, надеясь разбить Энди голову, но попадает в правую руку. Пальцы разжимаются, пистолет выпадает из них.

Сломанная рука уже не могла бы ему служить, будь он просто Энди Тейном. Но он и кто-то еще, наездник подавляет его боль. Девушка замахивается снова, кадуцей рассекает воздух, но Энди пригибается, уходя от удара. Подскакивает к ней, прижимает к подставке, хватает за запястье, хрупкое запястье, заставляет выронить скульптуру.

Слышен треск дерева. Удар следует за ударом, летят щепки. Они выламывают дверь. Тридцать третий день только начался, прошел разве что час, работа практически завершена, и они выламывают дверь.

Энди заключает девушку в объятья, рыдающую девушку, нежную и ласковую. Прижимает ее к себе. Отрывает на несколько дюймов от пола. Обеими руками она лупит его по лицу, но кулаки у нее легкие, как перышки. «Моя невеста в аду», — говорит он и спешит с нею к разбитому окну, шатаясь, тащит ее к окну, и к городу, и к ночи, к темноте за ночью, где не светят звезды и никогда не встает луна.

Открывая водительскую дверцу, Джон услышал приглушенный звук выстрела, на который практически наложился звон разбитого стекла. Тут же раздались два выстрела погромче. Он посмотрел в сторону южной стены больницы, от которой его отделяли, наверное, футов двести, когда стеклянный дождь, падающий с верхнего этажа, заблестел в лучах прожекторов, подсвечивающих фасад здания. Интуиция и подготовка заставили его бежать к месту происшествия, когда осколки еще падали на асфальт, застывая на нем лужицами льда.

Но на полпути он в шоке остановился, потому что из дыры, появившейся на месте огромного окна, выпрыгнули двое людей, будто уверенные в том, что умеют летать. Но, увидев их, Джон сразу понял, что девушка — пленница мужчины, пытается вырваться из его цепких рук, пусть безжалостная гравитация гарантирует, что ее борьба за выживание тщетна. И с первого взгляда Джон узнал ее длинные светлые волосы, желтую блузку и синие джинсы. В своей жизни он видел много ужасного, но и это падение наполнило его жутким страхом. В какой-то части их полета ход времени вроде бы замедлился, и они приближались к земле даже с каким-то странным изяществом. Возникла мысль, что благодаря какому-то необъяснимому нарушению законов физики они падают, словно камень сквозь воду, а не сквозь воздух, и приземлятся в манере воздушных гимнастов, чтобы раскланяться и сорвать аплодисменты. Но короткая иллюзия тут же развеялась набираемым ими ускорением, которое Джон ясно видел. И когда они встретились с мостовой, звук напоминал не такой уж далекий взрыв, будто артиллерийский снаряд сотряс землю за холмом.

За годы работы в полиции Джон расследовал несколько самоубийств, которые могли быть убийствами, и дважды люди выбрасывались из окон. Правда, с меньшей высоты, один раз она составляла девяносто футов, второй — сто, а здесь никак не меньше ста тридцати. В обоих случаях человек вообще в трупе узнавался, но никак не конкретная личность. В зависимости от угла удара скелет ломался и складывался — или рассыпался — самым непредсказуемым образом. Треснувший таз мог втиснуться в грудную клетку, позвоночник — проткнуть череп, вместо того чтобы поддерживать его. Сломанные кости перекрещивались, как мечи. Даже если прыгун не приземлялся на голову, инерция удара передавалась через сжимающееся тело и деформировала лицевые кости, так что лицо отличалось от человеческого даже сильнее, чем на картинах Пикассо.

Если бы эта пара упала с одиннадцатого этажа на песчаную землю или на густые кусты, их шансы на выживание, возможно, равнялись бы одной тысячной. Но при такой скорости, падая на асфальт, они были обречены, как насекомые, ударяющиеся о ветровое стекло мчащегося автомобиля. И наличие опытного медицинского персонала в нескольких шагах от места падения значения не имело: даже море воздуха не поможет, если разорваны легкие.

Хотя никакая помощь мертвым не требовалась, реакция Джона на удар в конце полета удивила его самого. Находясь более чем в сотне футов от места падения, менее чем в сотне футов от своего «Форда», он побежал к автомобилю. Удирал не от невыносимости смерти Давинии и не от того, что не мог заставить себя взглянуть на девушку и также на размазанный по асфальту труп ее убийцы. Не волновали Джона и последствия, связанные с его пребыванием в больнице, если он находился в неоплачиваемом отпуске и не занимался расследованиями. Никогда в жизни он ни от чего не бегал.

Он не мог полностью осознать причину своего бегства, пока не оказался за рулем. Камикадзе, который убил себя, чтобы убить Давинию, этот выпрыгнувший из окна человек, должно быть, находился в том же положении, что и Билли Лукас, убивший свою семью. Марионетка. Перчатка, в которой скрывалась рука Олтона Блэквуда. Во время падения или в момент смерти человека контролирующий его призрак вновь становился бестелесным. Джон не знал, как перемещается призрак, какие правила ограничивают его передвижения по миру, если они вообще существовали. Он привез его домой из психиатрической больницы штата, но, насколько знал Джон, не в своем теле. Призрак, похоже, мог обосноваться и в чем-то неживом — в больнице, автомобиле, доме, — чтобы при первой возможности ворваться и покорить человека. Или людей. Прошлым днем он ощутил его отсутствие в доме, куда вернулись веселье, гармония. Если бы он успел покинуть территорию больницы, не привезя с собой призрака, тот все равно мог найти путь к его дому, перескакивая из одного человека в другого, но, по крайней мере, он, Джон, не нес бы ответственности за его возвращение.

Безумие. Бежать от призрака, хотя он никогда не бегал от человека с пистолетом.

Он снял автомобиль с тормоза. Включил передачу. Сильно нажал на педаль газа. «Форд» рванулся на север, по дорожке больницы Святого Иосифа. Улица. Ни одного автомобиля. В визге шин он резко повернул налево.

Ужас и жалость рвали сердце. Забыв о логике, Джон бросился в объятья суевериям.

А может, современное общество было пещерой шума и безумной суеты, в которой дикари хвалили друг друга за знания и здравомыслие, тогда как на самом деле забывали больше истин, чем выучивали, отказывались от настоящих знаний, заменяя их более легкой ношей изученного невежества, меняли здравый смысл на холодное утешение идеологии, на обещание, что шум и ярость жизни ничего не значат.

Даже в столь поздний час улицы казались на удивление пустынными, словно всё население большого города исчезло. Он не видел ни одного движущегося автомобиля. Ни одного пешехода. Ни один мучимый бессонницей бездомный не толкал перед собой тележку со своими жалкими пожитками, направляясь к воображаемой ночлежке. Ничто не двигалось, если не считать пара, поднимающегося над прорезями в канализационных люках, и цифр, меняющихся на электронных часах, высоко вознесенных над дверью банка, летающей тарелки, вращающейся на полностью автоматизированном рекламном щите, кота, идущего по улице, а потом метнувшегося в проулок, да мчащегося «Форда», как будто от призрака можно убежать…

«Они все мертвы, — подумал Джон, — не только Давиния. Джек, Бренда, Ленни, возможно, даже сестра Джека». Только теперь он осознал, что человек, который выпрыгнул из окна вместе с девушкой, был в полицейской форме. Патрульная машина стояла у входа в больницу. Возможно, один из копов, приехавших на вызов в дом Вобурнов, стал средством передвижения для Блэквуда после того, как Риз Солсетто таковым быть перестал.

Две семьи убиты. Еще две ждало полное уничтожение.

Шестьдесят шесть дней на подготовку защиты жены и детей от непреодолимой силы.

Сняв ногу с педали газа, Джон свернул к тротуару и остановил автомобиль на улице дорогих магазинов и ресторанов.

Седан вдруг превратился в гроб. Джон распахнул водительскую дверцу, вышел из кабины. Отошел на пару шагов от автомобиля, привалился к парковочному счетчику.

Перед его мысленным взором Давиния Вобурн стояла в гостевой комнате рядом с отделением интенсивной терапии, и он попытался ухватиться за этот сияющий образ девушки. Но, само собой, «картинка» переменилась, и он увидел дождь стеклянных осколков и летящую к земле пару, волосы Давинии развевались, как флаг, услышал глухой удар, после которого тела, казалось, расползлись по мостовой, как вязкое масло.

Держась за парковочный счетчик одной рукой, Джон наклонился, и его вырвало в ливневую канаву. Он мог очистить желудок, но не мог выбросить из памяти образ девушки, летящей навстречу смерти.

Глава 36

Наездник пристально наблюдает за перекошенным ужасом лицом Давинии на пути вниз с одиннадцатого этажа и спешивается с патрульного Энди Тейна за долю секунды до приземления. Он поднимается вверх по маршруту их падения, как йо-йо, возвращающееся в руку по нити, вновь попадает в конференц-зал через выбитое окно. Три охранника, выбившие дверь, стоят, парализованные шоком, потрясенные тем, что полицейский выпрыгнул из окна с девушкой в руках.

Ничто в этом мире не может стать непреодолимой преградой для наездника. Все, что создано человеком, пористое и проницаемое. Из конференц-зала наездник движется дальше, через стены и потолки, по трубам, кабелям и вентиляционным коробам, как ему захочется. Все, что сделано человеческими руками, содержит частичку человеческой души, и этого достаточно, чтобы открыть путь наезднику. Потому что этот конкретный наездник кормится человеческими душами. И теперь больница — его суррогатное тело, где он может побыть, пока не подберет себе другого мужчину или женщину, чтобы оседлать и использовать. Без скакуна у него нет глаз, но он видит, нет ушей, но он слышит. Он наблюдает, подслушивает, изучает и бродит, бестелесный упырь в материальном мире, с многочисленными потребностями порочной человеческой натуры, но и со своими, более страшными.

Пациент нажимает кнопку вызова медсестры — и призрак уже все о нем знает. Медсестра закрывает дверь в аптечную подсобку — и о ней все известно. Санитар открывает дверь в чулан, уборщик протирает зеркало в туалете, уставший интерн в приемном отделении садится на стул и приваливается затылком к стене, ночной дежурный отдела технического обслуживания в подвале поворачивает вентиль бойлера — и призрак знает их лучше, чем кто-либо на этом свете, лучше, чем они знают себя.

Некоторые из этих людей неуязвимы, их нельзя взять и оседлать. У других слабостей предостаточно — или одна слабость, но очень уж сильная, — так что в скакуны они годятся. Но наезднику они неинтересны. Полиция наводняет здание, и он видит перспективных кандидатов. Под козырьком собираются репортеры радио, телевидения, из газет, расширяя потенциальный табун скакунов.

Администратор больницы, доктор Харви Леопольд, прибывает с одной целью — гарантировать, что репутация больницы Святого Иосифа не пострадает от этих убийств. Дока в отношениях с общественностью, Леопольд не держит репортеров в холодной ночи, дает указание службе безопасности больницы пригласить всех в вестибюль на пресс-конференцию. Нельсон Берчард, руководитель детективов, участвует в этом мероприятии только потому, что ему не удается уговорить доктора Леопольда отложить пресс-конференцию на час, чтобы более-менее разобраться с имеющимися фактами.

Во время выступлений обоих мужчин и последующих вопросов репортеров и ответов Леопольда и Берчарда наездник кружит среди городских репортеров, выискивая возможность их узнать. Уже выясняет все, что возможно, о нескольких, прежде чем остановиться на Роджере Ходде из «Дейли пост».

Роджер Ходд — злобный, самовлюбленный алкоголик и женоненавистник. Он не поддерживает никаких отношений с выросшими детьми. Две первые жены презирают его и терпеть не могут, и эти чувства взаимны. Он ожидает, что третья жена скоро подаст на развод. Проще всего войти в него через рот. Взят!

У наездника есть дело для Ходда, но на этот раз речь идет не об убийствах. Он управляет репортером очень мягко. Ходд даже не подозревает, что под собственной кожей он уже не один.

Глава 37

Опечатав дом Вобурнов, Лайонел Тимминс поехал на квартиру Риза Солсетто, взяв ключи с трупа. Он надеялся найти фотографии или другие улики, подтверждающие, что Солсетто был эротически одержим своей племянницей. Риза убили. Бренду Вобурн не могли привлечь к суду за столь явную самооборону. Но Лайонел терпеть не мог свободные концы даже в расследованиях, результаты которых не будут представлены суду.

Фасад дома, выложенного плитами известняка, резные каменные наличники окон, мраморные пол и стены вестибюля, лепнина на потолке говорили о том, что живут в этом доме люди, которые недавно разбогатели и кичатся своим богатством.

Рональд Фиппс, ночной швейцар — шестидесятилетний, седовласый, с аккуратно подстриженными седыми усами — выглядел так величественно и держался с таким достоинством, что Лайонел погрустнел, увидев его в ливрее швейцара, которая куда больше подходила бы толстому полковнику банановой республики в какой-нибудь оперетте.

Фиппс, похоже, ничуть не удивился, услышав, что Риз Солсетто кого-то застрелил, после чего получил пулю сам. Не слишком заботила его и репутация дома, возможно, потому, что Солсетто был не единственным таким жильцом, более того, еще и не самым колоритным. Он позвонил в полицию, чтобы получить подтверждение подлинности удостоверения Лайонела. Несмотря на поздний час, он позвонил управляющему зданием, чтобы тот разрешил Лайонелу подняться в квартиру Риза.

Лайонел мог бы употребить власть и сразу подняться на двенадцатый этаж, оставив швейцара соблюдать формальности. Но шесть лет, проведенные в тюрьме, научили его терпению, и он не хотел унижать старика.

В эти дни на человеческое достоинство нападали со всех сторон. Лайонел не хотел внести свою лепту в это неблагородное занятие.

Получив разрешение и поднявшись в квартиру Солсетто, Тимминс обнаружил, что дверь не заперта и приоткрыта, словно Солсетто убегал в спешке.

Согласно Фиппсу жил Солсетто со своей «невестой», мисс Бриттани Зеллер. Хотя слово невеста прозвучало даже без намека на иронию, Лайонел заподозрил — швейцар очень уж быстро заморгал, — что этот титул мисс Зеллер получила ради соблюдения приличий.

Стоя на пороге, Лайонел дважды позвал ее. Ему не ответили.

Он вошел в квартиру, везде зажигая свет. В гостиной на полу лежала хорошо одетая блондинка. Лежала на спине, и ковер под ней пропитался кровью.

С осторожностью, чтобы не уничтожить какие-то улики, Лайонел приблизился и убедился, что женщина мертва. Ее широко открытый правый глаз смотрел в одну точку, тогда как левый полузакрылся, словно она кому-то соблазнительно подмигивала, когда над ней внезапно нависла Смерть.

Вернувшись в прихожую, Лайонел позвонил в управление, доложил о преступлении и попросил вызвать судебно-медицинского эксперта и криминалистов. Ночь, судя по всему, предстояла длинная.

Дожидаясь криминалистов, Лайонел прошел в спальню, вроде бы самое логичное место, если он хотел найти доказательства того сексуального влечения Риза к Давинии. Но буквально через две минуты он нашел доказательства совсем других преступлений.

Увлекшись своей находкой, Лайонел узнал о прибытии криминалистов, лишь когда один из них позвал его с порога спальни. Эта бригада не выезжала в дом Вобурнов, поэтому он ввел их в курс дела, объяснил, чем связаны эти два преступления.

Когда сотрудники управления судебно-медицинского эксперта и криминалисты приступили к работе, Лайонел вернулся в спальню. Но прежде чем успел приняться за найденные улики, зазвонил его мобильник.

Звонил Нельсон Берчард, его непосредственный начальник.

— Я в больнице Святого Иосифа. Приезжай сюда, и быстро. Один из наших патрульных, Энди Тейн, он был в доме Вобурнов, последовал за семьей в больницу и убил их всех.

Лайонел подумал о милом мальчике с синдромом Дауна, о девушке-ангеле и почувствовал, будто ему со всей силы врезали в живот.

— Кто-то должен заменить меня здесь, — ответил он Берчарду и объяснил, что нашел убитую женщину в квартире Солсетто.

— Что, черт побери, происходит?! — воскликнул Берчард. — В одну ночь мы стали криминальной столицей страны!

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 38

Вернувшись домой в 2:46, Джон, подъехав к гаражным воротам, воспользовался мобильником, чтобы послать сигнал домашнему компьютеру и отключить охранную сигнализацию.

Когда вышел из кабины в подземном гараже, почувствовал, что дом по-прежнему свободен от призрака, чье давящее присутствие ощущалось последние недели. Но он понимал, что теперь, после смерти семьи Вобурнов, ненавистный призрак скоро опять проберется сюда.

Призрак. Он пришел к такому выводу, руководствуясь логикой, и доказательства выглядели неопровержимыми. Однако он сам иногда противился этому выводу. Призрак. Дух. Ему хотелось называть все это другими терминами. Порча. Зараза. Болезнь. Хотелось обратиться к психиатрам, чтобы они убедили его отказаться от того, что он считал истиной.

И, что самое удивительное, какая-то его часть предпочла бы психиатров и их жаргон истине, и не только потому, что истина выводила его на противника, победить которого, вероятнее всего, невозможно. Его просвещенный разум просто отказывался воспринимать такую истину. В этом веке вера оставалась приемлемой, но признание наличия в этом мире черных сверхъестественных сил заставляло человека благоразумного чувствовать себя круглым дураком. Зло всех зол процветало благодаря отрицанию его существования.

В последнее время он пытался использовать виски для успокоения нервов, скажем, вечером после первой поездки в больницу штата, чтобы повидаться с Билли Лукасом, и пользы это не принесло. Тем не менее Джон пошел на кухню, бросил в стакан несколько кубиков льда, добавил двойную порцию виски. Его рука дрожала, и горлышко бутылки «Чивас регал» стучало о кромку стакана.

Через тридцать три дня будет уничтожена еще одна семья. И нет возможности определить ни мишень, ни человека, в которого вселится призрак, когда пойдет в атаку.

Бренда Вобурн почувствовала, как он пытался вселиться в нее. «Холодное и ползущее, мерзкое. Не только в голове. По всему телу. От кожи до глубины костей». Она смогла ему противостоять. Но лишь с помощью крайнего средства.

Вероятно, призрак не смог вселиться ни в Ленни, ни в Давинию. Иначе он бы использовал одного ребенка против другого, возможно, заставил бы Ленни изнасиловать и убить сестру.

Призраку помешала не юность обоих. Четырнадцатилетний Билли Лукас оказался уязвим для призрака.

Джон сомневался, что ограниченные умственные способности Ленни послужили надежной преградой. Опять же, Давинию отличал высочайший интеллектуальный уровень, однако призрак вселиться в нее не сумел.

С мальчиком Джон не общался, с Давинией перекинулся лишь несколькими словами, поэтому не знал, какие черты характера они разделяли, но подозревал, что главная из них — невинность. Девушка показалась удивительной, мягкой, доброй. Вероятно, и мальчик был таким же.

Со стаканом виски Джон обошел периметр первого этажа. Постоял у окон темных или тускло освещенных комнат, вглядываясь в ночь, хотя и знал, что не найдет ничего подозрительного. Пока никаких убийств не будет. И здесь в ближайшие шестьдесят пять дней не будет убийств.

Однако он не мог не нести вахту. Ему предстояло оставаться сторожевым псом до конца жизни. Он стал им с той ночи, когда, по собственной глупости, представил себе резню собственной семьи. И получил в наказание вечное бдение; никогда ему уже не знать покоя.

Минни, Наоми и Зах казались Джону невинными, в принципе, они были хорошими детьми, может, морально небезупречными, но лишенными серьезных слабостей. Он не только любил своих детей, но и гордился ими. Не мог поверить, что кто-то из них может стать перчаткой, скрывающей руку Олтона Тернера Блэквуда.

Возможно, но ни один взрослый не мог быть невинным. Однако Николетта не уступала никому добропорядочностью, ее отличали милосердие и сочувствие. И твердости характера, и ясности ума ей хватило бы, чтобы сопротивляться призраку, как это сделала Бренда Вобурн.

Слабейшим звеном в цепи Кальвино выглядел сам Джон. И этот вывод казался очень логичным, а потому ужасал.

Вернувшись на кухню, он вновь плеснул в стакан шотландского.

Приют и школу Святого Кристофера он покинул, когда ему еще не исполнилось и восемнадцати. С Никки встретился годом позже. А в промежутке несколько месяцев пил и вместо ленча, и вместо обеда. Запить виски пивом — эффективный путь к забвению. Без эмоциональной поддержки воспитателей школы, без семьи и друзей, он повернулся к тому средству душевного успокоения, что продавалось в бутылках с акцизной маркой на горлышке. Джон получил приличное наследство: родительскую страховку, деньги за дом, но ему казалось, что это кровавые деньги. И он усматривал справедливость в том, что тратил их на самоуничтожение. Еще не мог сам покупать себе спиртное, но хватало выпивох, которые взяли на себя этот труд, разумеется, за немалую комиссию. Он называл их своими добрыми палачами, и если бы они сумели достать ему цианистого калия, Джон включил бы его в список покупок.

К счастью, пить он не умел. Во-первых, не имел достаточной практики, во-вторых, не лежала душа. И достигнуть забвения оказалось не так легко, как он ожидал. После выпивки его охватывала меланхолия, он еще больше сосредотачивался на своей утрате. Виски и пиво не обеспечивали быстрого ухода от воспоминаний. Наоборот, он еще ярче и отчетливее вспоминал то, что хотел стереть из памяти.

Один в своей квартире, набравшись, сидя за столом на кухне или лежа на диване в гостиной, он становился очень уж болтливым, постоянно разговаривал со своими любимыми призраками или сам с собой. В какой-то момент, когда пол переставал быть горизонтальным и качался, как палуба корабля, когда все вокруг меняло форму, скажем, стены сближались у потолка, сам потолок прогибался вниз, как толстое брюхо, а стояк под кухонной раковиной грозил превратиться в изготовившуюся к броску кобру, юный Джон обращался к Богу.

Эти монологи он воспринимал как лекции теологического гения, как вызов утверждению о мудрости Создателя, как блестящие прокурорские речи, не оставляющие камня на камне от концепции милосердного Творца, и звучали они настолько логично, что у Бога, само собой, просто не могло найтись возражений.

Одним вечером, хотя выпил он не меньше, чем всегда, Джон внезапно услышал себя, как мог бы услышать сторонний наблюдатель, и ему стало стыдно не только за непотребность тона, но и за незрелость аргументов и обвинений. Он поднес руку ко рту, чтобы заставить себя замолчать, но руку резко отбросило от его губ. Он продолжал говорить, всё менее связно, путаясь в словах. Речь его становилась скучной и жалкой, он снова и снова талдычил одно и то же и уже не просто испытывал стыд — ему хотелось провалиться сквозь землю. И однако он говорил и говорил, словно язык целиком и полностью вышел из повиновения; не мог остановить этот безумный поток слов. В своих словах он слышал полнейший эгоцентризм, от которого его корежило. В каждой слезливой жалобе узнавал жалость исключительно к себе. Каждое обвинение открывало незрелость никчемного мальчишки, которому не хватало смелости взять на себя вину за собственные деяния и нести эту ношу, как положено мужчине.

И когда стыд стал уж совсем невыносимым, Джон нашел в себе силы оборвать этот словесный понос. Встал и поплелся в туалет, где плюхнулся на колени перед унитазом. Вместо слов изо рта вырвалась блевотина, мерзкая и отвратительная. Черная, как он вспомнил на следующий день, хотя, конечно, такого быть не могло.

После того вечера он не напивался. Вино за обедом не могло пьянить его. Семнадцать лет трезвости. Теперь он посмотрел на вторую порцию «Чивал регал» — и вылил содержимое стакана в раковину.

С виски или без, он знал, что уснуть ему не удастся. Боялся, что приснится выпавшая из окна девушка.

Он понятия не имел, что ему делать теперь. Лишенный точки опоры, Джон представить себе не мог, как спасти свою семью.

Моля указать ему путь истинный, Джон шагнул к кухонной двери, вышел на вымощенную каменными плитами террасу с задней стороны дома. Ночная прохлада могла проветрить мозги и помочь думать.

Его встретил чистый и холодный воздух, не настолько холодный, чтобы возникло желание тут же вернуться в дом. Он глубоко вдохнул, и при выдохе появился белый парок.

Редкие облака плыли на север. Луна обосновалась на западе, спускалась к далекому берегу, но по-прежнему освещала двор.

Джону хотелось бы верить, что семью можно спасти, уплыв на пароходе или улетев на самолете в далекие края. Но существо, которое сумело вернуться из царства смерти, не спасовало бы перед горами или морями, его не остановили бы государственные границы.

С террасы Джон спустился на дорожку, которая вела к увитой розами беседке. Последние в этом сезоне цветы увядали, становясь коричневыми. Листья скукожились. Колючие стебли следовало срезать, чтобы весной появилось больше новых побегов. В лунном свете стебли эти напоминали черно-серебристое переплетение шипастых щупалец.

В трех шагах от арочной беседки Джона остановило предчувствие, что в беседке ему грозит опасность. Волосы на затылке, не испуганные ночным холодом, теперь, в момент приближения к беседке, встали дыбом. По спине побежал холодок, дрожь грозила распространиться на все тело.

В двенадцатифутовой беседке было темнее, чем во дворе, но Джон видел залитую лунным светом лужайку за противоположным выходом из нее. И в самой беседке никто его не поджидал.

После событий в больнице напряжение не отпускало Джона, он постоянно чувствовал нависшую угрозу, хотя до дня рождения Заха оставалось шестьдесят шесть дней. Если бы он позволил пугать себя каждому темному месту, если бы стал опасаться каждой закрытой двери или слепого поворота, то мог совершенно вымотаться и тогда, в час настоящей беды, ничего бы не сумел сделать. Он отдавал себе отчет, что нельзя видеть Олтона Тернера Блэквуда в каждой тени.

Джон сделал еще шаг к беседке, но вновь остановился в тревоге: что-то потерлось о его ноги, не едва заметно, а с силой. Низко, справа налево. Какое-то животное. Он огляделся. Поискал его в сумраке.

Вновь что-то потерлось об него. Он смотрел вниз, но ничего не видел. Чувствовал коленями, голенями, но не видел.

Когда Джон попятился от арки, опавшие листья зашуршали и взлетели с травы слева от него. Ранее их принесло сюда с дуба, который рос с южной стороны дома. Но сейчас воздух застыл и никак не мог шуршать листьями, не говоря уж о том, чтобы поднять их с травы.

Листья продолжали взлетать, сначала все дальше от Джона, потом по кругу, ближе к нему, снова дальше, словно по двору передвигался маленький смерч, да только листья не поднимались воронкой, а разлетались в разные стороны. Наблюдая, Джон начал ощущать в этом феномене какую-то игривость и понял, этот феномен никак не связан с его страхом беседки.

Собственно, у него создалось ощущение, что представление с листьями устроено совсем не для того, чтобы предупредить, что в беседку входить не надо.

На его глазах таинственное шуршание и разбрасывание листьев сходило на нет, прекратилось вовсе. Ночь снова застыла.

И когда последний поднявшийся в воздух лист коснулся травы, Джон подумал, что до него донесся знакомый вздох удовольствия, которого он давно уже не слышал. Если это тоже был призрак, то добрый. В изумлении, вспомнив их золотистого ретривера, который уже два года, как покинул их, Джон прошептал: «Уиллард?»

Глава 39

Сидя в своем закутке в «Дейли пост», готовя статью о событиях в доме Вобурнов и больнице Святого Иосифа, Роджер Ходд время от времени прикладывается к фляжке с текилой и соком лайма. Интерес к журналистике он утерял давным-давно, но необычность этой истории захватила, и статья увлекла больше, чем обычно.

Его наездник, о котором Ходд не имеет ни малейшего понятия, внушает ему некоторые фразы и умные ремарки, отчего статья получается выше привычного уровня Ходда. Наездник хочет, чтобы его труды нашли достойное отображение, хотя в репортера он вселился не по этой причине.

Вскоре после рассвета, когда статья благополучно написана и сдана в номер, Ходд едет домой, к своей третьей жене, Джорджии. В ней необычным образом сочетаются неисправимый романтик и психотерапевт, занимающийся реабилитацией от различного рода зависимостей. Всю свою жизнь Джорджия идеализировала и романтизировала газетных репортеров и вышла замуж за Роджера Ходда, зная, что он горький пьяница, но твердо веря, что она — и только она — может излечить его от алкогольной зависимости и вдохновить на статьи, которые принесут ему Пулитцеровскую премию.

Ходд всегда знал, что поставленная ею цель недостижима, и теперь она тоже это знает. Только после свадьбы ей открылось, что Ходд выиграл бы золотую медаль в нарциссизме, если бы этот вид входил в программу Олимпийских игр, и он не просто пьяница, но злобный пьяница. Насилие, к которому он прибегает, не физическое — психологическое и словесное. Джорджия особенно потрясена тем, что она, при всей ее образованности и опыте, оказалась такой уязвимой к его уколам. Много ночей она засыпала вся в слезах и за десять месяцев супружеской жизни похудела на одиннадцать фунтов.

Иногда Джорджия боится, что подсела на эти издевательства, а вовсе не привязана к Ходду, этот факт наездник узнает, когда Ходд будит Джорджию кисло-текиловым поцелуем. Репортер неуклюже лапает жену, изображая страсть, на которую, так много выпив, просто неспособен. Когда он пьяный, жена испытывает к нему отвращение, о чем он прекрасно знает, потому и продолжает возиться с ее пижамой, пытаясь обнажить грудь.

Ходд думает, что Джорджия скоро подаст на развод, но наездник после этого поцелуя знает о ней все. О разводе она особо не думает, ей куда больше хочется убить мужа, она ищет способ, который не навлечет подозрений на нее. Оседлать Джорджию — сущий пустяк, и наездник меняет лошадей во время этого неловкого поцелуя. Покидая Ходда, побуждает его скоренько отключиться, но оставляет в разуме репортера заклятье «Приди-ко-мне».

Джорджия, как и ее муж, не подозревает о наезднике. Она принимает душ, одевается, завтракает, отправляется в свой кабинет в реабилитационной клинике «Новая надежда». У нее назначены несколько психотерапевтических сессий с пациентами, но приходит она на работу на час раньше, поэтому у нее есть время подготовить выписку для одного из них, отпустить из клиники за три дня до завершения тридцатидневного курса назначенного ему лечения. Решение отпустить пациента принадлежит ее наезднику. Манипулировать Джорджией — чистое удовольствие. Она, само собой, уверена, что идея родилась у нее в голове, и нисколько не сомневается в ее правильности.

Когда она приходит в палату к пациенту и вручает ему выписку, Престон Нэш, к своему крайнему удивлению, слышит от нее, что его зависимость от лекарственных средств, отпускаемых строго по рецептам, исключительно психологическая и он от нее излечился. Когда, из благодарности, он хватает Джорджию за руки, наездник узнает все и про него. Престону не терпится вернуться в подвальную квартиру дома своих родителей, позвонить поставщику и вновь закинуться любимыми таблетками. Престон, однако, внимательно выслушивает все ее инструкции о том, как следует вести себя после выхода из клиники, берет телефон, по которому может звонить ей двадцать четыре часа в сутки. Напоследок она желает ему начать новую жизнь, без таблеток и алкоголя.

Наездник поощряет Джорджию протянуть руку Престону и во время этого рукопожатия пересаживается на нового скакуна, оставляя Джорджии заклятье «Приди-ко-мне». Престон собирает вещи и вызывает такси. Не подозревает, что делит тело с кем-то еще, и улыбается всю дорогу домой.

К моменту его прибытия родители — Уолтер и Имоджин — уже уехали на работу, в дом Кальвино. Престон раздражен тем, что они провели генеральную уборку в двух его комнатах и в ванной. Он сам может прибираться там, где живет. А если он никогда этого не делал, то лишь потому, что не разделяет патологического стремления родителей к поддержанию абсолютной чистоты в своем жизненном пространстве. Антибактериальные чистящие растворы — они неизбежно оказываются в канализационных стоках и на свалках, а в итоге вовлекаются в круговорот воды в природе — загрязняют землю. Кроме того, если постоянно все чистить, использовать «Пурелл» и избегать контакта с микробами, у человека не вырабатывается к ним иммунитет, и он, конечно же, станет одной из первых жертв, когда на Земле начнется эпидемия какой-нибудь смертельной заразы.

Престон уверен, что все начнется с эпидемии, после чего умрут океаны. Потом разразится атомная война из-за стремительно сокращающихся продовольственных ресурсов, а завершится все падением астероида. Он надеется пережить как можно больше катастроф при условии, что у него останутся канал доступа к лекарствам, отпускаемым по рецептам, и электричество.

Ему не терпится вернуться к видеоиграм, порнографии и лекарственным коктейлям. Но сначала ему надо выполнить одну работенку для наездника.

Внезапно Престон чувствует необходимость подготовиться к тому, что родители могут предпринять попытку контролировать его финансово, завладев чеками социальной службы, которые он получает как инвалид и безработный. Кто-то там думает, что найдется дурак, который наймет тридцатишестилетнего мужчину, не имеющего никаких навыков, но Престону всегда хватит ума отказаться от любого предложения. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на работу. Восполнить не полученные по чекам деньги, а значит, потерянные, можно только одним способом — украсть. Действительно, воровство — единственное, по мнению Престона, что имеет смысл.

В домах добившихся успеха людей много чего ценного. Отец и мать Престона ведут домашнее хозяйство — что бы это ни значило — для известной художницы и ее мужа. У них есть ключи от дома работодателей.

До этого момента, пусть даже проведя двадцать семь дней без «колес» и спиртного, Престону хватало ясности ума, чтобы под руководством наездника следовать по цепочке умозаключений. Но тут перед ним встает неразрешимая задача, и он так сильно разочарован, что ему хочется только одного: закинуться и играть в видеоигры, пока не начнут кровоточить глаза. Причина: ему не добыть родительских ключей от дома художницы. Ключи от дома Кальвино им дороже ключей от собственного жилища. Уолтер и Имоджин одержимы чувством ответственности и долга точно так же, как одержимы наведением чистоты. Только им одним можно посвятить психотерапевтическую монографию на тысячу страниц. Они больные люди, действительно больные, они сводят Престона с ума.

Это главная проблема жизни. Ничто не дается легко. То одно, то другое. Дорога между тем, где ты сейчас, и тем, куда хочешь попасть, никогда не бывает прямой и без ухабов. Всегда на пути встают стены, которые надо обходить, заборы, через которые надо перелезать, а когда ты все обошел и через все перелез, перед тобой внезапно возникает овраг, каньон, пропасть.

Поскольку Уолтер и Имоджин прикасались к разным поверхностям в доме Кальвино, пока там обретался наездник, он знает о них все. Он знает, что они держат запасной ключ от дома Кальвино под одним из ящиков комода в своей спальне, прикрепив его ко дну липкой лентой. И хотя Престон понятия не имеет о местонахождении этого ключа, наездник обставляет все так, будто у Престона появляется смутное воспоминание о ключе, и он радостно спешит наверх, чтобы найти это сокровище.

С ключом в руке Престон отправляется в ближайшую слесарную мастерскую, чтобы ему изготовили дубликаты. Вторым автомобилем родителей Престону пользоваться запрещено, но ни его, ни наездника это не останавливает. Поскольку сын миссис Нэш на данный момент трезв, а наездник подавляет стремления Престона вдавливать педаль газа в пол до упора, проезжать знаки «Стоп» без остановки и показывать средний палец другим водителям, все обходится без столкновений с автомобилями и наездов на пешеходов.

Хотя родителей Престона не оседлать, их сына контролировать так же легко, как детскую лошадку-каталку.

Престон возвращается домой, прилепляет ключ на прежнее место и прячет дубликаты в своей квартире. Он звонит своему поставщику, доктору Чарльзу Бертону Глоку, у которого несколько дипломов врача на разные фамилии, полученных в странах третьего мира. Он заказывает три любимых препарата, поднимающих настроение. Доктор Глок рад его возвращению после курса реабилитации. И великодушно предлагает бесплатную доставку первого заказа.

Отношения Престона с доктором Глоком играют для Престона первостепенную роль. Сотрудник социальной службы дал ему фамилию доктора и телефон, доктор Глок подтвердил его инвалидность, а теперь доктор гарантирует свободу от фантомных болей и всех тревог.

Доктор Глок — совладелец нескольких аптек в разных районах города, так что таблетки привозят быстрее, чем заказанную пиццу, хотя, если подумать, что тут удивительного? Фармацевту ничего печь не надо.

Строго одетая молодая женщина, которая привозит заказ, выглядит как последовательница некой религии, представители которой ходят от дома к дому, проповедуя свое учение, но когда наездник побуждает Престона прикоснуться к женщине, расплачиваясь за заказ, выясняется, что оседлать ее не составит проблем. Зовут женщину Мелодия Лейн, но нет в ее сердце никакой мелодии, сплошной диссонанс, и наездник осознает, что ее можно использовать не только для передвижения.

По указанию наездника Престон просит Мелодию подождать минутку. Уходит в свою квартиру и достает один из трех дубликатов ключа от дома Кальвино. Вернувшись к женщине, протягивает ей ключ.

Как и всегда, меняя скакуна, наездник оставляет заклятье «Приди-ко-мне», но Престон не подозревает ни о заклятье, ни о том, что на нем ехали.

С искренним недоумением, когда женщина берет у него ключ, Престон говорит:

— Я не знаю, почему это делаю.

— Я знаю, — отвечает Мелодия, убирая ключ в карман. — Конечно же, это не первый твой поступок, который вроде бы не имеет никакого смысла.

— В этом ты права.

— Увидимся, — и она уходит из дома, закрывая за собой дверь.

Еще не зная, кто такая Мелодия, наездник намеревался использовать ее лишь для того, чтобы вернуться в дом Кальвино. Но она так заинтересовала его, что он решает побыть с ней несколько часов и задействовать ее в выполнении своей миссии.

Мелодия — женщина симпатичная, но не ослепительная красавица. Свежее личико, карие глаза, располагающая улыбка. Спокойный, ровный голос приятен на слух. Она обаятельная, всем своим видом говорит о том, что заслуживает доверия. Такая маскировка прекрасно служит любому монстру, но особенно полезна и помогает избегать подозрений таким, как Мелодия, убивающая детей.

И она может сыграть важную роль в уничтожении семьи Кальвино.

Глава 40

Не сомкнув глаз ночью, за завтраком Джон заявил, что ему как-то не по себе, нездоровится, возможно, у него грипп. Дал понять Никки, что на работе сказался больным, но, разумеется, звонить на работу ему не пришлось, поскольку он и так находился в неоплачиваемом отпуске.

Он ретировался в кабинет, захватив с собой чашку-термос кофе. Там какое-то время постоял у окна, глядя во двор.

На траве лежали красные листья дуба, напоминая чешуйки, оброненные драконом. Так могла бы сказать Наоми: «Чешуйки, оброненные драконом». Эта мысль вызвала у Джона улыбку. Может быть, богатое воображение она унаследовала не только от матери.

Листья лежали не шевелясь. В дневном свете призрак, добрый или нет, по ним не бегал.

Джон не знал, что и думать об инциденте с листьями. В темноте, после приличной дозы «Чивас регал», призрак — сначала предупреждающий, потом игривый — казался таким же реальным, как парок дыхания в холодном воздухе. Но теперь…

Он задался вопросом: почему легче поверить в злобного призрака, чем в доброго? Иногда казалось, что человеческое сердце по эту сторону Эдема боялось вечной жизни больше, чем смерти, света больше, чем темноты, свободы больше, чем рабства.

С чашкой кофе он уселся в кресло, положил ноги на скамеечку, попытался методично обдумать нависшую над ними угрозу — Олтона Тернера Блэквуда — со всех сторон, в надежде найти способ нейтрализовать ее. Но усталость обратилась морем, в котором он и утонул, а думать стало так же тяжело, как ходить по дну океана, придавленному толщей воды.

Ему приснилось путешествие в мир падающих алых листьев, падающих девушек, падающих ножей гильотин, он видел, что листья более не листья, а брызги крови, выплеснувшиеся в небо из обрубков шей, а потом эти брызги превратились в листы бумаги, страницы книги, и на этих страницах написано что-то важное, что-то такое, что он должен, должен прочитать, но страницы уплывали, когда он пытался их схватить, выскальзывали из пальцев, словно дым, совсем как девочки, выскальзывающие из его рук, когда он стоял на краю пропасти и пытался их спасти, Давинию, и Марни, и Жизель, девочек на краю пропасти. Они превращались в дым в его руках, а потом вновь становились девочками из плоти и крови, когда падали, падали. Минни и Наоми, все девочки падали, вниз и вниз, сквозь дождь из алых листьев и книжных страниц или сверкающих лезвий, не знающих жалости, потом не сквозь листья, или страницы, или лезвия, а сквозь снег, девочки падали сквозь ночной снег и впечатывались в заснеженную улицу — бах! — с невероятной силой, девочка за девочкой — бах! бах! бах! — а на улице, спиной на снегу, глядя вверх недвижным взглядом мертвеца, глядя на падающих девушек, лежал Лайонел Тимминс, и девочки находили смерть вокруг него — бах! бах! — и тяжелые снежинки падали на немигающие, ничего не видящие, замороженные глаза Лайонела Тимминса.

— Джон?

Кто-то тряс его за плечо, и, открыв глаза, он подумал, что ему по-прежнему снится сон: над ним наклонился Лайонел Тимминс.

— Джон, нам надо поговорить.

Снежный покров на лице Тимминса при ближайшем рассмотрении оказался седой щетиной. Видимо, он давно не брился.

Джон выпрямился в кресле, убрал ноги со скамеечки.

— Что ты здесь делаешь? Что происходит?

Лайонел присел на скамеечку для ног.

— Это я и хочу знать, напарник. Что, черт побери, происходит?

Джон вытер лицо обеими руками, словно сон — кокон, из которого он вылез, и теперь приходилось избавляться от прилипших остатков.

— И когда у тебя поседела борода?

— Давно. Я стараюсь бриться дважды в день. Иначе становлюсь дядюшкой чертовым Римусом. Послушай, как вышло, что ты дал миссис Фонтер визитку с номерами телефонов?

— Миссис какой?

— Фонтер. Лу Фонтер. Сестре Джона Вобурна.

— Ах да, конечно. Тетя Лу.

Фрагменты сна липли к Джону, не отпускали, путали мысли. А с Лайонелом следовало быть начеку.

— Я занимаюсь этим всю ночь, — продолжил Лайонел, — но только утром узнал от нее, что ты побывал в больнице.

— Как там она?

— Выглядит ужасно, но жить будет. Джон, ты побывал в больнице за несколько минут до того, как у Энди Тейна полностью отказали тормоза.

— Так это он? Тейн? Он прыгнул с девушкой?

— Он убил их всех, включая Микки Скрайвера, своего напарника.

— Я видел, как Тейн с девушкой падали. Стоял у своего автомобиля, услышал выстрелы, звон разбивающегося стекла.

Таким бесстрастным взглядом Лайонел иной раз смотрел на свидетелей или подозреваемых, заставляя их гадать, сколь много ему известно.

— Ты видел, что они падают.

— Она была милой девушкой. Хорошей девушкой.

— Ты видел, что они падают, и ты… что? Уехал?

Джон поднялся с кресла, Лайонел — со скамеечки.

— Хочешь кофе? — спросил Джон.

— Нет.

— Что-нибудь еще?

— Нет.

Джон подошел к стене-галерее, на которой висели фотографии детей, сделанные в дни их рождения. Лайонел последовал за ним, но Джон не отрывал взгляда от фотографий.

— Ты в отпуске, Джон. Ты все еще в отпуске?

— Да.

— Тогда почему ты влез в это расследование? Почему хотел поговорить с Брендой Вобурн?

— Я приезжал в больницу не как коп. По личному делу.

— Первый час ночи. Отделение интенсивной терапии. Женщина, едва очнувшаяся после удаления пули… и ты заглядываешь к ней, чтобы поболтать? Я не думаю, что до этого ты встречался с нею.

Джон не ответил. Изучал фотографию Наоми, сделанную в день, когда ей исполнилось семь лет. В шотландском берете. Уже тогда она проявляла интерес к головным уборам. Он обожал Наоми по многим причинам, но первые десять включали ее любовь к миру и радость, которую она получала от самого обыденного, что окружало ее.

— Джон, дело очень серьезное. Один из наших убивает своего напарника, еще четверых, а потом себя. Пресса писает кипятком. Это уже не мое расследование. Создана оперативная группа. В нее вошли Шарп и Таннер.

Джон отвернулся от фотографий.

— Они знают, что я побывал в больнице?

— Еще нет. Но мне, возможно, придется им сказать. Джон, почему ты ушел в неоплачиваемый отпуск на тридцать дней?

— Семейные проблемы. Как я тебе и говорил.

— Никогда бы не подумал, что ты мне солжешь.

Джон встретился с ним взглядом.

— Это не ложь. Просто не вся правда.

— Кен Шарп заявляет, что ты пытался вмешаться в расследование по делу Лукаса.

— Что именно он сказал?

— Что он не хочет работать с тобой по делу Тейна, если ты вернешься из отпуска. Он просто поставил меня в известность.

— Это не проблема.

— Он сказал, что не хочет повторения случившегося в доме Лукасов, не хочет прийти в дом Тейна и обнаружить, что ты готовишь там обед.

Выражение «готовить обед» на полицейском сленге означало, что Джон манипулировал с местом преступления, подкладывал вещественные улики. Кен мог прийти к такому выводу после разговора с санитаром, Коулманом Хейнсом, в психиатрической больнице штата, который подозревал, что Джон, несмотря на признание подростка, уверен в невиновности Билли Лукаса.

— Ты действительно побывал в доме Лукасов, не имея на то официального разрешения?

— Да.

— Какого черта? Почему?

Джон посмотрел на коридор за открытой дверью. Он не хотел, чтобы его подслушали.

— Выйдем из дома.

День выдался ясным, и холод прятался в тенях. Они же устроились за столом на террасе, под ясным солнышком, сели на стулья из кованого железа.

Сжато, как и Нельсону Берчарду, он рассказал Лайонелу об убийствах Блэквуда двадцатью годами ранее, об утрате своей семьи.

Лайонел реагировал не так, как Берчард. Он знал, что жалость может быть воспринята как оскорбление. Сказал только: «Дерьмо», и это вульгарное словечко показало истинное сочувствие и трогательную глубину дружбы.

Когда Джон перечислял сверхъестественные параллели между недавним убийством семьи Лукасов и давнишним — Вальдано, Лайонел слушал с интересом. Потом разговор перешел на Солленбергов, троих из которых застрелили, как двадцатью годами позже застрелили троих Вобурнов. И когда Джон указал, что в каждом случае дочь погибала последней, Лайонел недоуменно моргнул, а потом нахмурился.

— Ты думаешь, есть какая-то связь между этими убийствами?

— Их разделяют тридцать три дня, как и тогда. Я предупреждал Берчарда — тридцать три дня.

— Тридцать три дня, возможно, совпадение.

— Это не совпадение.

Над ними раскинулось белесое небо, светило белое, а не желтое солнце, словно загрязненный городской воздух изменил их естественные цвета.

Лайонел наклонился вперед, положил руки на стол.

— Что ты пытаешься мне сказать? Я не понимаю. Объясни.

И хотя за такие слова его могли отправить в отставку, определив в психбольные, Джон отчаянно нуждался в союзнике.

— Через тридцать три дня наступит седьмое ноября. Третьей жертвой Блэквуда стала семья Пакстонов. Мать, отец, две дочери, два сына.

— Ты хочешь сказать, кто-то копирует преступления Олтона Блэквуда?

Легкий ветерок зашуршал алыми листьями, лежащими на пожухшей осенней траве, но ни ветки кедра, ни стебли роз на беседке не шевельнулись.

— Если третью семью убьют седьмого ноября, то четвертую — десятого декабря.

Лайонел покачал головой.

— У нас два разных убийцы. Билли Лукас, Энди Тейн. Оба мертвы.

Стеклянная поверхность столика на ножках из кованого железа отражала белесое небо, ястреба, скользящего по сужающейся спирали.

— И в случае Солленбергов, — продолжил Лайонел, — во всех прежних случаях, девушку насиловали и убивали.

— Билли Лукас изнасиловал и пытал свою сестру, Селину.

— Но Давинию Вобурн не изнасиловали.

— Риз Солсетто собирался убить всю семью Вобурнов. Если бы Бренда не застрелила его, он бы застрелил ее и сына, а потом сделал бы с девушкой то же самое, что Олтон Блэквуд сделал с Сюзан Солленберг.

— Я все равно ничего не понимаю. Ты же не хочешь сказать, что Билли, Риз и Энди — одна компания, которая пыталась повторить преступления Блэквуда?

— Нет. Им нет нужды знать друг друга, если каждый из них имел тайного подельника, и подельник этот во всех случаях был один и тот же.

— Нет никаких доказательств того, что, кроме Билли, в доме Лукасов находился еще один преступник. И уж точно из окна с бедной девушкой, кроме Энди Тейна никто не выбросился.

— Если говорить о тех, кого мы можем видеть, то никто.

Лайонел откинулся на спинку стула. На его лице читалось раздражение.

— Кто ты, парень, и что ты сделал с моим напарником, который всегда говорил ясно и понятно?

Наблюдая за отражением кружащего в небе ястреба, Джон ответил:

— Я дважды ездил в психиатрическую больницу штата, чтобы повидаться с Билли Лукасом.

— Что ж, теперь Кен Шарп выпрыгнет из штанов.

— Он знает. Когда приехал первый раз, Билли назвал меня Джонни, хотя ему сообщили только мою фамилию.

— Не нужно быть Шерлоком, чтобы понять, как это могло произойти.

— В тот вечер он позвонил мне по номеру, которого нет в справочнике. И я ему этот номер не давал. Позвонил по телефону, которого у него быть не могло. Повторил слово в слово фразу, которую произнес Блэквуд перед тем, как я его убил. Я никому не передавал его слова. Так что эту фразу мог знать только Блэквуд.

Лайонел долго оставался таким же молчаливым, как белесое небо, белое солнце и кружащий в стекле ястреб.

— Я не расследую случаи из «Секретных материалов», да и ты тоже. Выходи из Сумеречной зоны… а?

Джон поднял голову, встретился с ним взглядом.

— Как ты объяснишь столь странное поведение Энди Тейна?

— Пока не знаю, но со временем объясню. Я нашел связь между Ризом Солсетто и Энди. Это и есть ответ. Мне просто надо с этим поработать.

— Какую связь? — изумился Джон.

— Солсетто продавал девочек, продавал наркотики, продавал спиртное, занимался рэкетом, воровал, подделывал документы. Назови преступление, и можно указывать на Солсетто пальцем. И еще он давал взятки. Список длинный, как член Кинг-Конга. Копы, городские чиновники. Я нашел целый гроссбух под вторым дном ящика прикроватной тумбочки. Он записывал каждую взятку — сумма, место, время, имя, фамилию, должность. В половине случаев, если деньги передавались на автостоянке, в парке или где-то на улице, кто-то из команды Солсетто фотографировал передачу конверта. Если бы ему когда-нибудь пришлось стать свидетелем обвинения, чтобы спасти собственную шкуру, он набрал столько компромата и на стольких людей, что прокурор не только гарантировал бы ему, что тюремного срока не будет, но еще и усыновил бы, назвав любимым сыном. Энди Тейн фигурирует в этом списке не единожды, как и его бывший напарник, Вин Васко. Я думаю, возможно, Бренда, сестра Солсетто, и ее муж имели какие-то дела с Тейном и Ризом.

— Они не могли иметь с ними никаких дел.

— Возможно, и могли. Возможно, они в чем-то участвовали с Тейном и Ризом, и все пошло не так. По-крупному. Риз потерял хладнокровие, что случалось с ним не раз. Энди Тейн видит, что его мир рушится, приходит к выводу, что месть — наилучший выход, что-то в этом роде.

Джон посмотрел на небо, ястреб улетел. Он видел только его отражение в столе. Задался вопросом, а был ли настоящий ястреб или отражение появилось само по себе.

— Я думаю, сейчас тебе эта версия кажется убедительной, но это не так. Улики совсем не такие, как ты их себе представляешь.

— По мне лучше тратить время на поиски улик, чем искать призрака, или о ком ты там говоришь.

— Если еще одну семью вырежут седьмого ноября, что мы тогда будем делать?

— Продолжать искать улики. Если твое объяснение правильное, что мы можем сделать?

— Возможно, ничего, — признал Джон.

Лайонел оглядел большой двор, задержал взгляд на кедре. Он выглядел усталым, даже вымотанным донельзя и преждевременно состарившимся. Сказывалась работа в отделе расследования убийств.

Наконец вновь посмотрел на Джона.

— Послушай эта чертовская ноша, которую ты таскал на себе все эти годы, убийство всей твоей семьи. Раньше ты с кем-нибудь делился?

— Никки знает. Всегда знала. Только Никки, Берчард и ты. Но я не пошел с Берчардом настолько далеко, чтобы предположить… что это вновь сам Блэквуд. Ты ему скажешь?

Лайонел покачал головой.

— Нет. Сколько ты еще побудешь в отпуске?

— Две недели.

— Может, тебе продлить отпуск, пока ты не разберешься со всем сам? Пока в голове у тебя не прояснится. Ты понимаешь, о чем я?

— Да. Может, попрошу еще тридцать дней.

Лайонел начал отодвигать стул от стола, потом пододвинул вновь, наклонился вперед, положил руки на толстое стекло.

— У меня такое ощущение, что я тебя подвел.

— Ты никогда не подводил. И теперь тоже.

— Не будет ли тебе проще сказать, что ты действительно думаешь, когда тебе в голову приходят эти мысли о призраке?

— Мне приходится глубоко вдохнуть и сглатывать слюну, — признал Джон.

— Видишь, проблема есть. Я помню все эти старые фильмы, они были старыми еще в моем детстве, в которых что-то стучит в ночи, возможно, и не сверхъестественное, но чернокожий всегда говорит: «Ноженьки, не подведите меня сейчас» — и бежит в какое-то безопасное место. Когда я видел такое, меня это ужасно раздражало.

— Меня тоже.

— Поэтому я только такой, каким могу быть.

— Передай своей маме, что она сделала потрясающую работу.

— Ты говоришь, учитывая, с чем ей пришлось работать?

Джон улыбнулся.

— Это просто чудо.

Когда они поднялись, подул ветерок. Опавшие листья заскользили по траве, шурша друг о друга, прибавляясь к тем грудам листьев, что уже лежали у беседки и забора, отделявшего двор от заросшей лесом лощины. Обычный ветерок.

Глава 41

После утренних уроков с детьми Николетта поднялась в студию на третьем этаже с намерением добиться значительного прогресса с картиной, изображающей Заха, Наоми и Минни. Она отлично выспалась — в эту ночь ей ничего не снилось — и чувствовала себя отдохнувшей и жизнерадостной. Однако вернувшись к незаконченному полотну, она ощутила ту же тревогу, что и прошлым вечером. Ей по-прежнему казалось, что это картина об утрате и отчаянии, хотя она намеревалась выразить в ней совсем другие чувства.

Николетта решила не прикасаться к картине несколько дней и вместо этого сделать предварительные композиционные наброски для следующей картины. Она перенесла вазу с розами смирения и термос подкрепляющего чая с высокого стола у мольберта на высокий стол у чертежной доски.

Обычно она работала в тихой студии. Для нее живопись являлась не только образами, но и музыкой, звучащей в голове, поэтому иногда реальная музыка отвлекала от внутренней мелодии.

Но нынешним утром, одеваясь, она смотрела новости, узнала об ужасной истории с копом-убийцей и уничтожением целой семьи и никак не могла отделаться от мыслей об этом. В тихой студии фотография Давинии Вобурн, показанная по телевидению, снова и снова возникала перед мысленным взором Никки, словно образ призрака, материализующегося из облака эктоплазмы. Она запрограммировала проигрыватель на несколько часов компакт-дисков Конни Довер,[375] надеясь, что призрачная кельтская музыка отвлечет ее от призрачного лица этого несчастного ребенка.

Несмотря на новости и тревожащую картину с изображением детей, настроение дома оставалось веселым и радостным. Давящая атмосфера последних дней, которая так резко исчезла днем раньше, никак не давала о себе знать… до десяти минут третьего.

Никки доводила до ума третий вариант предварительного наброска, когда настроение дома поменялось так разительно и внезапно, что она посмотрела на часы, словно хотела зафиксировать точный момент автомобильной аварии на улице или первые мгновения рокового пике авиалайнера.

Она начала подниматься из-за чертежной доски, будто вдруг возникшая ситуация требовала ее внимания, но замялась и вновь села. Она не слышала шума, или воплей, или тревожных криков. В доме царили тишина и покой, как и минутой раньше, в 14:09.

Подумав, она решила, что перемена настроения, конечно же, у нее. Дом не мог менять настроение, как не мог менять мнение о чем-либо.

Тем не менее внезапность такой трансформации выглядела странно. Никки не страдала маниакально-депрессивным психозом. Не падала в пропасть депрессии и не чувствовала, будто ее сердце возносится к небу, как шарик, наполненный гелием.

Вместо того чтобы взять карандаш, она слушала, как Конни Довер поет «Остролист и плющ», и ее очаровывала каждая фраза и нота. Когда же она вновь начала рисовать, ее не отпускала мысль, что где-то в доме что-то не так.

После ухода Лайонела Тимминса Джон думал, что ему уже не уснуть. Посидел в кресле, читая «Дейли пост», но вскоре отложил газету.

Во сне он шел по многочисленным подземным комнатам и бесконечным коридорам, поднимался и спускался по высеченным в камне лестницам, закругляющимся, как поверхности Мебиуса, и это сооружение без единого выхода говорило: «Твой поход безнадежен, твоя сила неадекватна, твой план спасения бесполезен». Он брел в одиночестве, но в какой-то момент грубый голос обратился к нему из лабиринта: «Погибель». Голос прозвучал так же, как голос Лайонела, когда тот наклонялся над креслом, чтобы тряхнуть Джона за плечо, и он разбудил его, но лишь на короткие мгновения, которых хватило, чтобы взглянуть на часы, стоявшие на письменном столе. 14:10. Он спал меньше часа. А потом вновь вернулся в лабиринт, вырубленный в горе надгробного гранита.

Поскольку во второй половине дня не намечался ни урок математики со стариком Синявским, ни выезд на урок рисования, где его ждали Лаура Лея Хайсмит и ее идеальный рот, Зах спустился вниз, в маленький тренажерный зал, находящийся рядом с гаражом, чтобы поупражняться с железом. Даже более крепкий, чем большинство тринадцатилетних подростков, он знал, что через пару месяцев ему исполнится четырнадцать лет, а через три с половиной года он, скорее всего, завербуется в морскую пехоту, и не хотел терять форму. Ему требовалось ворочать трехнутое железо точно так же, как голодающей обезьяне в эксперименте Павлова требовалось дернуть за ручку, чтобы получить съестное.

Глупо, конечно, тягать железо, но приходилось частенько заниматься глупостями, чтобы попасть куда хотелось. Он вообразил себя неандертальцем, чтобы думать только о гантелях, грифах, блинах и стараться избегать скручивания яиц при определенных упражнениях. Недавно он прочитал о скручивании яиц, и, похоже, человек при этом получал столько же удовольствия, как и при кастрации садовыми ножницами.

Примерно сорок минут он тягал железо, выполнял упражнение за упражнением, как голодающая, но осторожная обезьяна, пока не покрылся пленкой вонючего пота. Ему нравилась ровность и ритмичность его движений, нравилась набранная форма. Странный и унизительный момент наступил, когда он лежал на спине и поднимал штангу на полностью вытянутые руки. Когда поднял в восьмой раз из десяти намеченных и начал опускать гриф на грудь, штанга внезапно потяжелела раза в три. Руки завибрировали, он не мог контролировать поднятый вес, собрал все силы, напрягся, но руки вдруг стали резиновыми, и гриф вместо груди упал на его трехнутую шею, аккурат на адамово яблоко. Слабак.

Зах точно знал, что не вешал очень уж много блинов на этот блинский гриф. Никогда не делал таких глупостей. Увеличивал вес штанги, только если рядом был отец, чтобы помочь ему, если штанга окажется слишком тяжелой. Он чувствовал, как какой-то урод давит на гриф, потому что хочет расплющить ему кадык. Он буквально слышал безумный смех у себя в голове, не свой смех, злой и грубый. Так могла бы смеяться тварь на служебном полуэтаже, которая сказала: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Зах так сильно напрягся, что почувствовал, как сердце колотится в висках. Глаза выпучились, шея надулась, и он точно знал, что в течение, наверное, двух минут умрет или из-за разорванных дыхательных путей, или из-за блинской артерии, лопнувшей в мозгу. Больше бы его организм такого напряжения не выдержал. Он проверил часы, чтобы точно знать время смерти — 14:10. Продержавшись две минуты, он бы умер в 14:12, потому что это не Сан-Квентин и трехнутый начальник тюрьмы не позовет надзирателя, как в дурацких тюремных фильмах. Зах плакал, кап-кап-кап, не из страха или жалости к себе, нет, по другой причине: напрягался так сильно, что слезы сочились из глаз, как пот сочится из пор.

Когда время на часах изменилось с 14:10 на 14:11, вес штанги резко вернулся к нормальному. Зах оторвал гриф от шеи, поднял, сбросил на подставку и сел, жадно хватая ртом воздух, дрожа всем телом. Когда провел на удивление холодными руками по лицу, чтобы вытереть пот, выяснилось, что от напряжения носом пошла кровь.

Иногда Наоми нравилось читать в гнезде королевы. Так она называла диван у окна в спальне для гостей на втором этаже. Восемь футов в длину, три в ширину, плюшевые диванные подушки, горы удобных декоративных подушек, позволяющих улечься, приняв элегантную позу, будто она королева Франции и принимает обожающих ее подданных, желающих засвидетельствовать свое почтение. Три высоких окна смотрели на массивный дуб и южную лужайку, которую в последние дни дерево принялось устилать ковром алых листьев. Tres belle.[376]

Ей осталось прочитать только восемьдесят страниц в книге об образованном драконе, взявшем на себя труд обучить девочку-дикарку, чтобы та стала Жанной д'Арк своего народа и спасла королевство от нависшей над ним опасности. Наоми не терпелось добить эту книгу и взяться за продолжение. История напоминала «Мою прекрасную леди», но с поединками на мечах, отчаянной храбростью и магами, а место профессора Хиггинса занимал дракон по имени Драмблезорн, отчего книга становилась гораздо более интересной без потери литературных достоинств.

Зачитавшуюся Наоми вернул в действительность внезапный порыв ветра, который сотряс большущий дуб и обрушил океан листьев. Они, словно алые летучие мыши, застучали по окнам. Вздрогнув, Наоми вглядывалась в красный хаос, ожидая увидеть воронку смерча. Вращающиеся листья постукивали по стеклу не меньше минуты — зрелище прекрасное, но при этом и тревожащее. Один из тех моментов, про которые мудрый Драмблезорн говорил «оно-но-не-оно», когда обычные предметы и силы — листья и ветер — создавали эффект вроде бы совершенно ординарный, но не совсем, потому что тайная реальность, скрывающаяся под видимой реальностью нашего мира, почти вырывалась из-под нее.

Перед диваном стоял чайный столик и два стула, создавая прекрасные условия для задушевного разговора, да только Минни-малявка всегда отказывалась изображать даму за чаепитием и вести неспешную беседу. Кружащий листья ветер стих так же внезапно, как поднялся, листья свалились с окна, Наоми вновь уткнулась в книгу и тут краем глаза заметила женщину, которая сидела на одном из стульев. Удивленная, но не испуганная, Наоми ахнула и наклонилась вперед, оторвав спину от горы подушек.

Отметила, что незнакомка, похоже, в старинной одежде: простенькое платье-туника до колен с широкими рукавами, высокий круглый воротник, серый с синим кантом. Эта симпатичная женщина ничем не подчеркивала свои достоинства, не пользовалась косметикой, не красила губы или ногти, каштановые волосы просто свисали, словно она принадлежала к шейкерам или амишам.[377]

Заговорила женщина мягким, нежным, магически музыкальным голосом, который сразу же зачаровал Наоми.

— Я смущена и крайне сожалею, если испугала вас, миледи.

Миледи! Bay! Наоми мгновенно поняла, пожалуй, еще мгновеннее, чем мгновенно, что это даже больше, чем «оно-но-не-оно», что происходит что-то очень важное, а она-то думала, что ее удел — узнавать о всех невероятных приключениях только из книг.

— Я бы предпочла не приходить к вам посредством ветра и дерева, так мелодраматично. Но зеркало закрашено, миледи, и другой двери для меня не осталось.

— Моя сестра, ей только восемь лет, — ответила Наоми. — Вы понимаете, каково это, ее мозг еще не полностью заполнил череп, поэтому она глуповата. Но — и что мне остается делать? — я все равно ее люблю.

Она осознала, что лепечет. Ей бы задать миллиард вопросов, но она не могла остановиться ни на одном. Все они кружились в голове, как недавно листья за окном, и ни один не сбавлял скорости, чтобы она могла его схватить.

— Меня зовут Мелодия, — представилась женщина, — и когда придет день, для меня будет великой честью опекать вас и сопроводить домой.

Честью? Опекать? Сопроводить? Домой?

Откладывая книгу, опуская ноги с дивана, чтобы сесть на самый край, Наоми предприняла попытку разобраться:

— Но мой дом здесь. Разве это не мой дом? Разумеется, это мой дом. Я жила здесь… с тех пор, как живу.

Мелодия заговорщицки наклонилась вперед.

— Миледи, для вашего же блага воспоминания о вашем настоящем доме сокрыты заклинанием, точно так же, как воспоминания ваших брата и сестры. Агенты Империи давно бы нашли вас, если бы знали, откуда вы пришли, и убийцы Апокалипсиса уже давно убили бы вас.

Все это звучало загадочно, романтично и, конечно же, пугающе, а Мелодия, можно сказать, лучилась искренностью, смотрела прямо на Наоми, не моргала, не отводила глаз. Честность ее не вызывала сомнений. Но, хотя Наоми не могла понять, в чем именно дело, в предлагаемом ей сценарии ощущались какие-то неувязки.

И словно уловив ее колебания, Мелодия добавила:

— Ваш настоящий дом сияет магией, как вы давно предчувствовали.

С этими словами женщина вскинула руку и нацелила указательный палец в потолок, словно призывала какую-то силу свыше.

И тут же все ящики комодов и прикроватных тумбочек выдвинулись, как могли далеко, чтобы не вывалиться на пол, а книга о Драмблезорне поднялась с дивана у окна на три, четыре, пять футов. А когда женщина сжала пальцы вскинутой руки в кулак, все ящики разом задвинулись — бум, бум, бум, бум, бум! — а книга пересекла комнату, ударилась в стену и упала на пол.

Потрясенная Наоми вскочила на ноги.

Поднялась и Мелодия.

— Через месяц или чуть больше, миледи, в королевстве создадутся необходимые условия для вашего возвращения, все ваши враги будут уничтожены, путь станет безопасным. Сегодня я пришла лишь для того, чтобы вы были готовы к моему появлению в ночь нашего путешествия. К тому времени все воспоминания вернутся к вам, и будет очень важно, чтобы вы делали все, что я, ваша покорная служанка, вам скажу.

За долгие годы, в течение которых Наоми представляла момент, когда ей откроют ее истинную судьбу, она напридумывала тысячи умных ответов гонцу, принесшему эту весть, и никак не ожидала, что лишится дара речи. Она слышала, что произносит какие-то бессвязные звуки, возможно, первые слоги слов, потом ей удалось, запинаясь, произносить слова целиком, но сложить их в осмысленные фразы ей оказалось не под силу. Чувствуя, что она больше похожа не на миледи, а на жалкую восьмилетку, Наоми все-таки сумела спросить:

— Зах и Минни тоже все знают? Вы им уже сказали, и моим родителям?

Мелодия понизила голос до шепота:

— Нет, миледи. Вы единственная наследница королевства, и только вас необходимо подготовить заранее. Слишком это опасно — ставить в известность всех до того, как последний убийца Апокалипсиса будет лишен своей силы. Это должно быть вашим секретом, и вы должны охранять его до той ночи, когда я вернусь, иначе вы и все, кого вы любите, умрете.

— Грецкий орех! — воскликнула Наоми.

Мелодия указала на окна.

— Следите за деревом, миледи. Следите за деревом.

И когда Наоми повернулась к окнам, вновь откуда-то налетел сильный ветер и потряс огромный дуб, словно хотел обломать его ветви и бросить их в стену дома. Сорванные с ветвей облака листьев опять полетели к дому. Принялись колотиться о стекла. Зрелище, само собой, пугало, но и восхищало: в свете и тени, играющих на стекле, казалось, что к окну слетелись тысячи алых бабочек.

Едва ветер стих, Наоми вспомнила о Мелодии и повернулась, но женщина исчезла. Вероятно, ушла через листья и ветер, что бы это ни значило.

Тут же Наоми заметила, что дверь в коридор второго этажа приоткрыта. Она не могла вспомнить, оставила ли ее такой, но сильно в этом сомневалась.

Выбежала из спальни для гостей, посмотрела налево, направо. Никого. Прислушалась. Быстрые убегающие шаги не доносились ни с парадной лестницы, ни с лестницы черного хода.

Вновь вернувшись в спальню для гостей, Наоми поспешила к книге, которая ранее поднялась с дивана и летала по комнате. Подхватила ее с ковра. Потом метнулась к дивану у окна, встала на него на колени и успела увидеть, как последний листок спланировал к тем, что уже устилали лужайку. Прижавшись лбом к холодному стеклу, пыталась рассмотреть Мелодию, уходящую сквозь ветви в волшебную страну или затворяющую за собой дверь в стволе дуба, но видела лишь величественное старое дерево, готовящееся к зиме.

Сердце мчалось галопом, и Наоми подумала, что оно никогда не успокоится. Ее не отпускал восторг, хотя она понимала далеко не все, она ощущала радость и испуг, абсолютно верила Мелодии, но при этом и сомневалась, ей хотелось попасть в волшебную страну, но она этого боялась, ее раздирали самые разные чувства, и она знала, что никогда раньше не подходила так близко к безумию.

Наоми представить себе не могла, как ей удастся ни с кем не поделиться таким секретом неделю, не говоря уже о месяце с небольшим, один день, не говоря уже о неделе. С другой стороны, в глубине сердца она знала, что ее роль главная, а не второго плана, исполнительница которой может попасть, а может и не попасть на темную сторону, которой может не хватить проницательности, чтобы поступить правильно. Она же была настоящей героиней, слепленной из самого подходящего материала, безупречной Жанной д'Арк, которую могли учить драконы, но подвести — никогда. Возможно, ей следует подстричься под пажа, такую прическу иногда носила Жанна д'Арк, а может, еще короче и взъерошенное, на манер Амелии Эрхарт,[378] исчезнувшей летчицы. Да уж, о многом надо подумать, рассмотреть массу возможностей. Свиножир!

Чуть ранее Мелодия Лейн едет от дома Нэшей к дому Кальвино на своей «Хонде», зная, что стала скакуном, полностью отдавая себе отчет, кто ее наездник. Она не сопротивляется. Не боится. Мелодия рада своему наезднику даже больше, чем Риз Солсетто. Она в восторге от возможности сотрудничать с ним, ее более чем устраивают его защита и помощь.

В двадцать четыре года Мелодия убила своих трех детей — четырехлетнего, двухлетнего и годовалого, — решив, что материнство ограничивает и скучно, и узнав, что человечество — страшная, убивающая планету болезнь, которую Земле не пережить. Об этом ей сказали по телевизору, в документальном фильме о конце света и о том, что он неизбежен. Мы все несем ответственность. Когда каждый ребенок умирал, Мелодия целовала его, вдыхая в себя последний выдох малыша, демонстрируя тем самым, что она участвует в спасении планеты, уменьшая число тех, кто выдыхает углекислый газ и каждым своим выдохом загрязняет атмосферу. Планета — живое существо. Мы жалкие паразиты на теле планеты.

Она убила и своего мужа, Неда, обставив все так, будто он покончил с собой. Прочитала об этом в Интернете: о множестве способов, с помощью которых убийство можно выдать за самоубийство. Ее попытка представить убийство детей делом рук Неда тоже удалась блестяще: она провела лучших следователей и криминалистов с их высокими технологиями и чудесами науки. Не такими уж они оказались умниками. Ее алиби не вызвало подозрений.

Этот успех резко повысил самооценку Мелодии. Самооценка — это самое важное. С низкой самооценкой нельзя жить, как ты того заслуживаешь.

Слишком долго Мелодия верила, что она обыкновенная, лишенная воображения, не слишком умная, застенчивая, безликая. А потом она выходит сухой из воды, совершив четыре убийства и одновременно сделав что-то социально полезное, даже жизненно необходимое. И Мелодия осознает, что она, в конце концов, интересная, как давно уже говорили ей доктор Фил и многие другие знаменитые ведущие телевизионных шоу.

За последующие четыре года она убила еще троих детей в двух разных городах. Ей хочется убивать десятками, но она осторожна в выборе целей. Нефтяным компаниям нужны новые поколения, чтобы эксплуатировать их, и если они узнают, что она сокращает число их будущих покупателей, то безжалостно с ней разделаются.

Всю жизнь Мелодию игнорировали все, кроме Неда. И Нед по натуре был грубияном. Она ему нравилась только потому, что никогда не настаивала на своем, просто опускала голову и позволяла ему ругать ее, оскорблять… до того вечера, когда не позволила. Говорят, человек — то, что он ест, а Нед ел много свинины, как ветчины, так и бекона. Теперь она знает, что она интересная, как большинство людей, и более интересная, чем многие, благодаря своей тайной жизни.

Считается, что кроткие наследуют землю, но, если это и правда, к тому времени, когда они получат наследство, Земля будет выпотрошенной и безжизненной, как Марс. По телевизору показывают все эти конкурсы — танцевальные, талантов, поваров, дизайнеров, но, какими бы ни были конкурсы, кроткие никогда не выигрывают. Призы всегда достаются наиболее агрессивным, наиболее уверенным в себе, людям с высочайшей самооценкой. Мелодия это заметила.

Она паркуется перед домой Кальвино, смело идет к двери, пользуется ключом, который получила от Престона Нэша. Она не боится, что ее увидят. Ее наездник знает, где кто находится в каждый момент времени, и он ведет ее теми комнатами и коридорами, где она никого не встретит, а потому не подставит под удар выполнение своей миссии.

После короткого ветропредставления, устроенного наездником, она эффектно возникает перед Наоми Кальвино. Наездник досконально изучил девочку, а Мелодия знает, как с нею разговаривать. Она всегда умела разговаривать с детьми на их уровне, очаровывать их, рассказывать истории, которые располагали их к ней, веселили. Все это казалось совершенно не нужным, пока она не начала убивать детей, чтобы спасти мир, потому что благодаря своему таланту она без труда завоевывала доверие будущих жертв. Каждый из ее собственных детей радостно смеялся, когда она начинала его убивать, уверенный, что это еще одна из придуманных ею игр. Что ж, получалось забавно, но не для них. Они зараза. Она антибиотик. Мы все несем ответственность.

Закончив разговор с Наоми Кальвино, Мелодия покидает второй этаж, скользя по ступенькам парадной лестницы бесшумно, как привидение. Когда она берется за ручку входной двери, наездник покидает ее, чтобы остаться в доме.

Мелодия Лейн знает, что наездник прикажет ей вернуться. Возможно, не один раз. Она придет по вызову и с радостью ощутит его присутствие в крови и костях. А когда настанет время убивать, она надеется, что Наоми достанется ей, и она сумеет вдохнуть последний выдох изо рта девочки.

Тем временем наездник дал ей несколько поручений. Она должна приобрести и приготовить некоторые нужные наезднику вещи, и Мелодия точно знает, что ему хочется. Чтобы выполнять указания наездника, Мелодии необязательно быть под седлом. Ради того, чтобы принять участие в убийстве семьи Кальвино, особенно детей, она готова служить наезднику по доброй воле.

Минни только что достала из холодильника бутылку апельсинового сока и сворачивала крышку, когда повернулась к стеклянной двери из кухни на террасу… и увидела золотистого ретривера, который смотрел на нее снаружи.

Уиллард умер уже два года назад, но она отлично его помнила. Поэтому поняла, что за дверью Уиллард, точнее, призрак Уилларда, такой же, как призраки в маленьком магазине, только Уилларду не отстрелили половину морды.

Он был прекрасен, как в жизни, лучшая собака всех времен и народов. При виде его у Минни раздулось сердце — она действительно почувствовала, что оно раздулось, словно воздушный шарик, заняв чуть ли не всю грудь, до самой шеи.

Но потом она сообразила, что Уиллард не мог вернуться с небес только для того, чтобы поиграть или вышибить у нее слезу. Он собирался ей что-то показать. Потому и стучал лапой по стеклу, бесшумно, но стучал. Он не вилял хвостом, как делал всегда, если хотел побегать за мячом или получить что-нибудь вкусненькое. А выражение его глаз, приподнятая слева верхняя губа означали то же, что и прежде, при его жизни: «Я пытаюсь тебе это сказать. Это настолько очевидно, что поняла бы и кошка. Пожалуйста, пожалуйста, обрати на меня внимание».

Минни поставила бутылку на центральную стойку и поспешила к двери. Уиллард подался назад при ее приближении, а когда она открыла дверь и вышла на террасу, пес дожидался ее на северной лужайке.

Уиллард чуть расставил передние лапы, вытянул и наклонил вперед голову, и эта полуигривая поза означала: «Побегай за мной, побегай! Ты можешь попытаться, но тебе меня не поймать! Я собака, и я быстрее ветра».

Мини припустила за ним, а он уже огибал дом, направляясь к улице. Когда и она обежала угол, Уиллард стоял на лужайке перед домом, глядя на нее.

Она бросилась к Уилларду, но ретривер растаял в воздухе: сначала красновато-золотистый и прекрасный, потом золотистый и прекрасный, белый и прекрасный, полупрозрачный и все равно прекрасный, и тут он исчез совсем. Минни почувствовала, что у нее вновь раздувается сердце, ей хотелось упасть на колени и заплакать, но она продолжала идти и остановилась только на том месте, где стоял Уиллард, когда она увидела его в последний раз.

По тротуару, словно только что свернула на него с вымощенной каменными плитами дорожки, ведущей к переднему крыльцу, женщина в длинном сером платье направлялась к припаркованному перед их домом автомобилю. Выглядела так, словно приезжала, чтобы поговорить с кем-нибудь об Иисусе, но не несла в руках ни журналов, ни буклетов, ни даже сумочки. Вероятно, она услышала, как Минни подбежала к тому месту, где стоял Уиллард, потому что остановилась и посмотрела на нее.

Их разделяли двенадцать или пятнадцать футов. Минни ясно видела лицо женщины. Достаточно приятное, но какое-то незавершенное, и отсутствие последних штрихов приводило к тому, что оно забывалось буквально через десять минут. Такие лица она видела на картинах ее матери до того, как та наносила последний мазок. Женщина рассеянно улыбалась, словно видела Минни, но думала о чем-то другом и не хотела отвлекаться от этих мыслей.

Они смотрели одна на другую, может, секунд пятнадцать, на удивление долго, учитывая, что обе молчали. Минни не знала, почему женщина смотрит на нее, но сама продолжала смотреть на женщину, поскольку чувствовала: в той что-то не так. Минни думала, что сейчас поймет, поймет, что не так в женщине, но понимание ускользало от нее.

— Мне нравятся твои розовые туфельки, — женщина наконец прервала долгую паузу.

Эта фраза поставила Минни в тупик, потому что никаких розовых туфелек у нее не было. Подари ей кто-нибудь розовые туфельки, она не рискнула бы сказать: «Я их надену, когда замерзнет Ад», потому что никто не знает, чего ждать от погоды. Минни не хотела стать морпехом, как Зах, но, в отличие от Наоми, не собиралась до конца жизни носить тиары, поблескивающие бриллиантами плащи и розовые хрустальные туфельки.

Сообразив, о чем говорит незнакомка, Минни посмотрела на свои ноги, на кроссовки, темно-коралловые, но никак не розовые. До нее дошло, что женщина, вероятно, путает цвета.

— Ты напоминаешь мне маленькую девочку, которая была у меня, — продолжила женщина. — Такая же милая.

Минни учили никогда не грубить, а вежливость подразумевала, что ты должен отвечать, когда к тебе обращаются. Но тут она молчала. Во-первых, не знала, что сказать. А во-вторых, и это главное, чувствовала, что говорить с женщиной — ошибка, по той же причине, что и заговаривать с призраком идея не из лучших: любое произнесенное слово может стать приглашением.

Минни понимала, что незнакомка — не призрак, но было у нее что-то общее с призраками. Девочка это чувствовала, но пока не могла сказать, что именно.

После еще одной, более короткой паузы женщина в сером шагнула к Минни, но остановилась.

И хотя они находились в публичном месте, Минни начала чувствовать себя очень одинокой и в опасности. По мостовой не проезжали автомобили. По тротуарам никто не шел. На лужайках перед другими домами не играли дети. Белесое небо, застывший воздух, обвисшие листья деревьев… казалось, время в этом мире остановилось для всех, кроме нее и этой незнакомой женщины.

Минни очень хотела, чтобы Уиллард не растаял в воздухе. Очень хотела, чтобы он появился вновь, не только для нее, но и для женщины. Живым Уиллард мог угрожающе рычать, хотя никогда ни на кого не бросался, и у его призрака остались большие зубы, пусть они никого бы не укусили.

Мечтательная улыбка женщины, очень даже приятная, теперь вдруг превратилась в оскал змеи, уже совсем не напоминая улыбку.

И когда Минни собралась развернуться и бежать со всех ног, женщина отвернулась от нее и пошла к своему автомобилю. Еще раз посмотрела на Минни, когда садилась за руль, потом захлопнула дверцу и уехала.

Провожая взглядом удаляющийся автомобиль, Минни наконец-то поняла, что объединяет женщину в сером и призраков. Смерть. От них всех веяло смертью.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 42

Дождь со снегом стучал в окно, словно когти крыс или острые зубы летучей мыши, раскусывающей панцири жуков.

За десять дней, прошедших после резни Вобурнов, настроение Джона Кальвино стало еще более мрачным. И он никак не мог улучшить его. Возвращение призрака в их дом, а он не верил, что причина — в его богатом воображении, угнетало, вселяло ожидание поражения и смерти. Джон с этим боролся, но, увы, безуспешно.

Даже вне дома, как сейчас, гнетущее настроение не покидало его. Пугающие ассоциации, чего никогда не было раньше, приходили к нему все чаще — крысы, летучие мыши, панцири жуков, — вызываемые чем-то совершенно невинным, вроде дождя со снегом, стучащего в окно.

Здесь, в кабинете священника, отца Билла Джеймса, в доме, примыкающем к церкви Святого Генриха, Джон ожидал, что уныние отпустит его в силу относительной святости этого места. Но нет, настроение ни на йоту не изменилось к лучшему.

Он стоял у окна, возможно, потому, что вид из него открывался мрачный. Под каменно-серым небом легкий туман напоминал едкий дымок, поднимающийся над догорающими углями. Черные стволы и голые ветви деревьев являли собой отвратительный хаос, обычно скрываемый занавесом листвы.

Отец Уильям Джеймс прибыл, извиняясь за пятиминутное опоздание. Лет сорока, с коротко стриженными каштановыми волосами, крепко сбитый, но подтянутый и быстрый, отец Билл — он предпочитал, чтобы его так называли, — выглядел не католическим священником, а учителем физкультуры старшей школы. Дома — случалось, и не только дома — он носил кроссовки, серые брюки из хлопчатобумажной ткани и футболку с длинными рукавами. Костюм священника надевал, лишь когда чувствовал, что без этого не обойтись.

Он энергично потряс руку Джона и повел его к четырем кожаным креслам работы Германа Мюллера — офисной мебели, на колесиках, удобной, эргономичной, стильной, — которые стояли вокруг круглого столика со стальным основанием и стеклянным верхом. Из другого окна открывался тот же вид: лишенные листвы деревья, туман, снег с дождем.

Кабинет в доме священника отличался от того, каким он был двумя годами раньше, до ухода на пенсию отца Олбрайта. Вместе с мебелью викторианского периода ушли и изящные картины, и статуи. За спиной священника на стене висело абстрактное бронзовое распятие, напоминавшее Джону тряпку, обернутую вокруг старомодного ворота с четырьмя ручками.

Этот кабинет предназначался для обсуждения серьезных дел. Нынешний священник понимал, что он не только пастух своего стада. Помимо этого на него возложен и присмотр за активами прихода, и забота об общественном благосостоянии, и направление энтузиазма прихожан на решение наиболее насущных социальных проблем, и многое другое.

Отец Билл указал на снег с дождем за окном.

— Не помню такого холодного октября.

Джон кивнул.

— Говорят, осень будет короткой, а зима ранней.

— Как я понимаю, погода на ваших делах не сказывается.

— Вы про убийства? Их число чуть возрастает при сильной жаре и чуть уменьшается при сильном холоде. В конце года мы заняты как и всегда.

— И в такие трудные времена дел у вас только прибавляется.

— Если на то пошло, в трудные времена убийств становится существенно меньше, но с возвращением процветания их количество возрастает.

Отец Билл нахмурился.

— Вроде бы противоречит здравому смыслу.

— Этому удивляются все, от теоретиков до таких, как я, воюющих на передовой. Но ситуация именно такова. В последнее время, естественно, убийства Лукасов и Вобурнов подпортили статистику.

— Такие трагедии. Ужасно. И объяснения нет. Вы расследовали оба дела?

— Нет, — ответил Джон. — Но я пришел к вам отчасти и из-за этих убийств, отец.

В последние недели Джон пересказывал историю Олтона Тернера Блэквуда чаще, чем в прошедшие двадцать лет, но каждый пересказ давался ему с огромным трудом. Как и с Нельсоном Берчардом и Лайонелом Тимминсом, он начал с убийств четырех семей, включая его собственную, рассказывал без эмоций, сжато, только с существенными подробностями, как описывал бы место преступления на судебном процессе. Тем не менее, как и всегда, слова резали его, словно ножом.

С состраданием, столь уважительным, что оно ни разу не смутило Джона, отец Билл время от времени реагировал словами сочувствия, не опускаясь до жалости, выражал соболезнования так сдержанно, что не приходилось сомневаться в их искренности. Когда Джон перечислял параллели между убийствами двадцатилетней давности и нынешними, отец Билл слушал как зачарованный, охваченный ужасом. Он еще и встревожился: в городе появился имитатор, повторяющий преступления серийного убийцы из достаточно далекого прошлого.

Последние слова Олтона Блэквуда, единственную часть истории, которую Джон утаил от Николетты, заставили отца Билла нахмуриться. Лицо его стало еще более мрачным, когда Джон озвучил свои опасения, что Блэквуд каким-то образом оказался в разуме Энди Тейна, как раньше проник в разум Билли Лукаса. Джон методично изложил все имеющиеся у него доказательства очевидного присутствия сверхъестественной силы — впервые открылся, потому что говорил с человеком, который мог ему поверить, и отец Билл выглядел теперь как тренер футбольной команды, игроки которой проигрывали, а он не одобрял их настроя.

— Я надеюсь, что мне удастся найти безопасное место, где моя семья сможет пережить десятое декабря. Если в моем доме что-то есть — привидение, призрак, дух, я не знаю, что именно, — если что-то там есть, а я абсолютно уверен, отец Билл, что есть, тогда мне надо знать, как от этого «что-то» избавиться, как сделать мой дом безопасным, превратить его в крепость. Потому что, если мы сможем пережить десятое декабря, думаю, все закончится. По крайней мере, я должен на это надеяться. Не знаю, что еще можно сделать.

Священник задумчиво кивнул, развернулся в кресле к окну, посмотрел, как мокрый снег сползает по стеклам, размышляя над услышанным.

Полностью выговорившись, обнажив свои самые глубинные и необычные страхи перед человеком, способным воспринять их серьезно, Джон ощутил даже большее облегчение, чем ожидал. Он не избавился от тревоги, но ощущение полной беспомощности ушло, беспомощности, которая буквально блокировала все его мысли.

Отец Билл повернулся к Джону.

— Рузвельт был прав, говоря, что нам нечего бояться, кроме самого страха. И наш страх может пожрать нас, если мы противостоим ему в одиночестве. В этом я могу вам помочь, Джон.

— Спасибо, отец Билл, — в голосе Джона слышалось облегчение. — Я только не знаю, как это сделать. Это ведь дом — не человек. А призрак, как я понимаю, не что-то демоническое. Поэтому, возможно, речь должна идти не об экзорцизме в классическом понимании…

Отец Билл покачал головой.

— Если мы верим в главенство римской католической церкви и ее толкования в этой области, тогда мы не должны верить в призраков. Души усопших не могут задерживаться в этом мире. Они отправляются к Богу или в Чистилище и не в силах вернуться ни при каких обстоятельствах. Спиритические сеансы и все такое — грешно, пагубно, опасно для разума и души.

— Да, я понимаю, действительно понимаю, но если дьявол — принц этого мира, как говорит церковь… разве он не может освободить чью-то душу из преисподней, чтобы она довела до конца начатое при жизни?

На лице отца Билла отражалось сострадание, в глазах стояла печаль. Но, когда он заговорил, в голосе слышались едва заметные нотки нетерпения:

— Мы прошли длинный путь за последние сто лет и уходим еще дальше с каждым последующим десятилетием. Но полный расцвет веры в наше время сдерживается средневековыми идеями, из-за которых церковь выглядит безнадежно легковерной. Вера — не суеверия, Джон. Суеверия — пятно на вере, извращение религиозного порыва и, возможно, роковой грех.

Слова священника поставили Джона в тупик. И он попытался прояснить то, что счел непониманием:

— Заверяю вас, отец Билл, я не зарываю во дворе головой вниз статуэтки святого Антония, чтобы привлечь покупателя на дом, который никак не продается, или что-то в этом роде. Я знаю людей, которые подмешивают к вере немного вуду и не понимают, что делают. Но если и жил человек, который заработал восхищение и содействие демонов, так это Олтон Блэквуд. Он…

На этом отец Билл его прервал, но нотки нетерпения из голоса исчезли, уступив место добродушному здравомыслию:

— В век атомного оружия нам не нужны ад и демоны, суккубы и инкубы вместе с вампирами у нашего порога. Нам нужны банки продовольствия, Джон, магазины для бедных, ночлежки для бездомных и мужество выражать нашу веру в общественных делах. В свое время в каждой епархии был священник, владеющий ритуалом экзорцизма. Уже восемь лет в нашей епархии такого нет, а бедняга, который занимал этот пост, больше не священник.

Свет в кабинете падал таким образом, что тень Джона не ложилась на стеклянный столик и, соответственно, не отражалась в нем.

— Но, отец, разве мы не можем иметь банки продовольствия и ад?

Священник рассмеялся. В голосе слышалось облегчение.

— Если вы можете шутить над этим, значит, сумеете справиться с этой проблемой.

Но Джон задал вопрос серьезно, без тени шутки:

— Вы сказали, что можете мне помочь. Каким образом?

— Вы двадцать лет прожили, страшась возвращения Блэквуда. Травма, вызванная убийством вашей семьи, а потом конфронтация с ним лицом к лицу не могли пройти бесследно. Когда произошли недавние убийства, со случайными совпадениями с преступлениями того монстра, вы оказались запрограммированы на поиски знаков и предначертаний даже в самом обычном. Скажем, в шуме воздушных пузырей в водопроводных трубах. В дурном запахе в комнате-прачечной.

Произнося эти слова, отец Билл рылся в бумажнике. Достал визитную карточку. Выложил на стол, словно начиная игру в покер.

— Это хороший человек, Джон. Первоклассный специалист. Я часто его рекомендовал и ни разу не пожалел о том, что это сделал.

На бледно-желтой визитной карточке психиатра доктора М. Дюшампа значились адрес и телефон.

Перед встречей Джон более всего опасался вопроса отца Билла, почему Зах, Наоми и Минни не участвуют в мероприятиях прихода столь же активно, как прежде, и почему семья Кальвино приезжает на мессу только дважды в месяц, а не каждую неделю.

Изменения эти произошли после ухода на пенсию отца Олбрайта, Джон иногда думал об этом и тревожился. Но ему по-прежнему не хотелось чаше возить детей в церковь, и он не мог понять, в чем причина. Теперь он это понимал.

Упрек в недостаточно частых визитах в церковь не шел ни в какое сравнение с добрым советом обратиться к психиатру, чтобы тот помог ему справиться с истерическими суевериями. Такая недалекость отца Билла крайне огорчила Джона.

Они вновь заговорили о погоде, о последнем нефтяном кризисе, о стоимости галлона бензина.

Скоро Джона выпроводили из кабинета. Коридором они прошли к двери. Отец Билл желал ему самого наилучшего, выражал абсолютную уверенность в том, что все образуется.

Оставшись один на переднем крыльце, Джон постоял у верхней ступеньки, застегивая плащ на все пуговицы, поднимая капюшон.

Корочка мокрого снега начала покрывать некоторые из черных ветвей, сам снег выглядел как наружный слой кости при переломе, а черное дерево выглядывало из-под него, будто раковая опухоль, образовавшаяся в костном мозгу.

Мокрый снег не подсветил сумрачный день, превращаясь на земле в грязную воду.

До седьмого ноября оставалось только двадцать три дня. До десятого декабря — только пятьдесят шесть.

Глава 43

По мере того, как после встречи в спальне для гостей день уходил за днем, секрет Наоми растерял большую часть своего блеска, хотя своим воображением она полировала его так часто и энергично, что ему полагалось сверкать, будто украшенная драгоценными камнями диадема. Снова и снова она оживляла в памяти это происшествие, иной раз так ярко и с таким волнением, что память таяла, как свечка из масла, превращаясь в лужицу несвязных фантазий и чистой радости. В других случаях те события у окна и за ним казались ей очень уж киношными, прямо-таки прописанными по сценарию, неживыми, если на то пошло, даже дурацкими.

Но разве это не чудовищная неблагодарность, всю жизнь мечтать о волшебном откровении, а потом сомневаться в его достоверности, когда давнишнее желание все-таки исполнилось? И тревожась из-за того, что убийцы Апокалипсиса и королевство в опасности — затертые штампы, призванные запудрить мозги, не записывает ли она Мелодию в лгуньи? А когда ты начинаешь задавать себе такие вопросы, словно ты одновременно детектив и подозреваемый, не верный ли это знак, что ответы тебе уже известны и не слишком нравятся? Так ведь? Так?

Утром шестнадцатого октября, промучившись двенадцать дней после визита Мелодии необходимостью хранить секрет, Наоми осознала, что все ее сомнения вызваны одной-единственной причиной: магия, продемонстрированная Мелодией. Если крепко подумать, становилось понятным, что выдвигающиеся и задвигающиеся ящики и летающая книга — не то волшебство, от которого захватывает дух.

А если хорошо подумать, это вообще и не магия. Превращение тыквы в элегантную карету, запряженную лошадьми, — это магия. Трансформация хамелеона в миниатюрного человечка с помощью заклинания из семи слов — это магия. А события в спальне для гостей — феномен. Явление паранормальное? Да. Магическое? Нет. Успешный поиск воды с помощью «волшебной» лозы — тоже феномен, но никак не магия.

Мелодия не была ни Мерлином, ни Гэндальфом. Она, несомненно, владела какой-то силой, этого отрицать не приходилось, но не обладала такими талантами, чтобы рекруты из Хогвартской школы магии и волшебства постучали в ее дверь. Что же касалось выдвигаемых и задвигаемых ящиков и книги, пролетающей через комнату, ударяющейся о стену и падающей на пол… это куда больше напоминало полтергейст. Паранормальный феномен, которому недоставало очарования и утонченности настоящей магии.

Во второй половине дня шестнадцатого октября, когда Уолтер Нэш повез Наоми на репетицию детского оркестра, в ее голове царил полный раздрай. Но на внешности, само собой, это нисколько не отражалось. Уготовила ей судьба стать наследницей волшебного королевства или нет, Наоми каждый день тщательно расчесывала волосы, поддерживала зубы в идеальной чистоте и все такое. В этот день она надела синюю юбку, блейзер того же цвета, белую блузку и сногсшибательный синий берет с пушистым красным помпоном, так что чувствовала: одета модно, но не кричаще. Она полагала, что именно так должна выглядеть первая флейта, партию которой она и исполняла в детском оркестре. А раздрай в голове царил потому, что она продолжала разрывать на части историю, рассказанную ей Мелодией, критически изучая каждую, пусть и хотела в нее поверить.

Репетиция прошла хорошо, но Наоми не чувствовала музыку, тогда как обычно слышала ее в себе. В одном отрывке она исполняла маленькую сольную партию, и дирижер, мистер Хаммелстайн, похвалил ее. Но мистер Хаммелстайн был стариком и, хотя она не имела ничего против старости, относился к старикам, у которых из ушей торчали заросли жестких волос. Поэтому, если он тебя и хвалил, не стоило очень уж радоваться его похвале, поскольку не было уверенности, что он все расслышал правильно.

Во время двадцатиминутного перерыва между двумя пятидесятиминутными репетициями юные музыканты общались. Обычно Наоми обожала общаться. Вносила немалую лепту во все разговоры, в которых могла принять участие. Но на этот раз держалась сдержанно, не в силах отвлечься от мыслей о Мелодии, как, собственно, и на самой репетиции.

По окончании второй репетиции Наоми положила флейту в футляр. Когда уже шла по центральному проходу зала, направляясь к фойе, внезапно увидела, что рядом с ней шагает Мелодия. Ни ветра. Ни дуба. Только Мелодия.

— Откуда вы взялись? — в изумлении спросила Наоми.

— Пожалуйста, миледи, продолжайте идти, — попросила Мелодия. — Я сейчас вижу Уолтера отдаленным зрением. Ему ничего не оставалось, как припарковаться у красного бордюрного камня. Вы же не хотите, чтобы его оштрафовали.

— Отдаленным зрением?

— Я не могу превратить тыкву в запряженную лошадьми карету.

Эта фраза не заставила Наоми встать столбом, но она вытаращилась на Мелодию, лишившись дара речи, когда они продолжали идти по проходу.

Говорила Мелодия тихо, чтобы другие не могли услышать:

— Не могу я и трансформировать хамелеона в миниатюрного человечка, но, миледи, пожалуйста, вспомните, я не прикидывалась колдуньей или белой волшебницей.

Наоми мысленно прокрутила разговор в спальне для гостей двенадцатью днями ранее. Действительно, об этом речь вроде бы не шла.

— Я только сказала, что вы единственная законная наследница королевства сияющей магии. В вашем королевстве вы вновь обретете магические способности. Но во мне нет королевской крови. Тем, кто занимает в королевстве ту же скромную нишу, что и я, даны только некоторые физические способности, отдаленное зрение, чуточка ясновидения, капелька телекинеза, то есть силой мысли я могу передвигать маленькие предметы, такие, как ваша книга.

У конца центрального прохода Мелодия, чтобы не мешать другим уходящим музыкантам, свернула в проход за последним рядом зрительских кресел. Когда Наоми последовала за ней, женщина подняла изящный, компактный чемоданчик, который несла.

— А теперь я вручаю этот «дипломат» вашим заботам, миледи.

Кто-то другой мог назвать этот чемоданчик кейсом, но использование слова «дипломат» Наоми очень приглянулось.

Наоми взяла чемоданчик.

— В нем предметы, обладающие магической силой, которые понадобятся вам в ночь нашего путешествия. До этого времени вы должны охранять их и никому не показывать.

— Могу я заглянуть в него?

— Позже, дома, разумеется. Не теперь. Однако вы не должны скручивать крышку с этой банки. Ее содержимое не должно входить в контакт с воздухом до того момента, как нам потребуется. Иначе все пойдет прахом.

— В этом вы можете мне довериться, — ответила Наоми.

— Вы должны поклясться хранить этот секрет, миледи.

— Хорошо. Клянусь.

— Жизни многих зависят от вашего молчания.

— Да, многих. Клянусь.

— И наконец, миледи, вы должны отбросить сомнения. Я не обижена тем, что вы засомневались во мне. Но, когда наступит время великого путешествия, вы должны полностью мне доверять. Та, что сомневается, не может летать между мирами. Та, что сомневается, не сможет вернуться на свой трон. Если вы засомневаетесь, вы погибнете, вы и ваша семья тоже, и жители вашего королевства… погибнут все.

— Похоже, так легко можно погибнуть.

— Легко, миледи. Очень легко. Ваши сомнения могут убить нас всех. Найдите смелость верить. А теперь идите быстро, а не то ваш кучер получит нагоняй от какого-нибудь жандарма.

«Кучер, нагоняй, жандарм» — от этих слов по телу Наоми пробежала дрожь, как и от слова «дипломат». Помимо волшебных качеств, которые отличали жителей волшебной страны от обычных людей, их устаревший лексикон производил на Наоми не меньшее впечатление, чем демонстрация присущих им уникальных способностей.

— Один вопрос. Когда мы полетим между мирами?

— Я лишь могу сказать, что скоро, миледи.

И тут Мелодия потрясла ее до глубины души. Их головы находились рядом, потому что говорили они, как две заговорщицы. Странное выражение появилось в глазах женщины, и она поцеловала Наоми в губы.

Поцеловала легко, не впилась в них, а только едва коснулась, словно крыло бабочки. Это был не просто поцелуй, но и что-то еще, только Наоми не могла сказать, что именно. Перед поцелуем она набрала полную грудь воздуха, а тут от неожиданности выдохнула и почувствовала, как Мелодия всасывает ее выдох, всасывает намеренно, как пьет колибри нектар с цветка.

Взгляд Мелодии заставил Наоми встретиться с ним, утонуть в этих темно-карих глазах, словно в глубоких водах. И когда казалось, что сейчас случится что-то шокирующее, а может, даже ужасное, женщина сказала: «Моя милая леди, идите быстро. Изморозь уже на шиповнике, и приближающиеся сумерки — наш враг. Идите, быстро!»

Наоми торопливо выскочила из зала и пересекла фойе, где задержались лишь считаные юные музыканты.

Открывая одну из дверей, ведущих на улицу, Наоми оглянулась, но Мелодия, вероятно, осталась в зале.

Уолтер Нэш, сидя за рулем внедорожника Николетты, ждал у бордюрного камня, выкрашенного красным. Наоми часто ездила на переднем сиденье, чтобы поболтать по дороге с мистером Нэшем, но на этот раз забралась на заднее, потому что говорить не хотела. Ей требовались тишина и уединение, чтобы обдумать только что произошедшее.

Наоми понятия не имела, что означали эти слова, но, казалось, они могли означать все. Прозвучали, словно идеальная волшебная фраза, учитывая, что произнесла их загадочная личность, которая могла летать между мирами.

Этот поцелуй, такой странный, чуть ли не извращенный, и при этом взгляд Мелодии, такой пристальный, будто она пыталась зажечь ее лицо. Теперь-то Наоми осознала, что она не может судить о поцелуе-и-вдохе и о взгляде критериями этого мира. Мелодия принадлежала к совсем другому миру. И культура того мира, вероятно, отличалась от привычной Наоми культуры так же сильно, как культура этого мира отличалась от культуры племени рыжеволосых карликов-людоедов из далеких джунглей Южной Америки при условии, что там существовало племя рыжеволосых карликов-людоедов. В мире Мелодии фрейлина могла выразить свое глубочайшее уважение принцессе таким поцелуем-и-вдохом, какой получила Наоми.

Домой они ехали очень медленно, словно на санях, которые тянули по сухой земле полудохлые лошади.

Когда они наконец-то добрались до гаража, Наоми выскочила из внедорожника, прихватив с собой футляр с флейтой, маленькую сумочку и «дипломат». По лестнице черного хода взлетела на второй этаж и поспешила к своей комнате. Но уже у двери осознала, что сейчас наткнется на Минни, а если старушка Мышь действительно была в комнате, она, безусловно, заинтересуется «дипломатом» и его содержимым.

Поэтому Наоми проследовала к спальне для гостей, где опустила футляр с флейтой и сумочку на ковер. Тихонько закрыла и заперла дверь. Потом положила «дипломат» на край дивана, который стоял у окна, и опустилась перед ним на колени.

«Дипломат» обшили дорогой кожей, змеиной, а может, даже аллигатора. Разумеется, если его сработали не в этом мире, а в волшебной стране, возможно, в ход пошла кожа дракона.

Да, она еще на несколько дней приблизилась к своему двенадцатилетию и по-прежнему гордилась своей проницательностью, но сейчас попала в ситуацию, когда ее галопирующее воображение остановили на всем скаку, и теперь оно било землю копытами, поднимая одну лишь пыль. Она и представить себе не могла, какие «предметы, обладающие магической силой» лежат в чемоданчике, и воображение ничего ей не подсказывало.

Наоми открыла защелки. Откинула крышку. Увидела белую коробку толщиной в четыре дюйма, занимающую практически все свободное пространство, обложенную со всех сторон смятой оберточной бумагой.

С коробкой Наоми обращалась как с сокровищем, и священным, и невероятно дорогим. Благоговейно вытащила из чемоданчика, поставила рядом на диван. Четыре полоски скотча удерживали крышку на месте. Одну за другой она отлепила их ногтем и сняла крышку.

Внутри в мешочке с застежкой лежали десять монет. Четвертаков. Закрашенных черной краской.

Рядом стояла стеклянная банка, в которой раньше, возможно, плавали оливки. Теперь в ней лежали пять сухих, круглых, коричневых дисков диаметром чуть больше — и примерно в два раза толще — черных четвертаков. В банке их положили на подстилку из ватных шариков.

Ее настоятельно предупредили не открывать банку: содержимое не должно вступать в контакт с воздухом до того момента, как потребуется.

Во втором мешочке с застежкой Наоми увидела тюбик с эпоксидным клеем, моток шпагата и ножницы. Эти вещи выглядели подозрительно ординарными. Наоми задалась вопросом, а вдруг они попали в чемоданчик по ошибке, хотя Мелодия, насколько она могла о ней судить, не относилась к тем людям, которые могли положить ножницы вместо магического монокля, позволяющего видеть будущее.

А последние предметы оказались самыми интересными и загадочными. В уютных гнездышках из салфеток лежали пять куриных яиц. Каждое с именем, написанным печатными буквами красным фломастером: ДЖОН, НИКОЛЕТТА, ЗАХАРИ, НАОМИ, МИННИ.

Взяв яйцо со своим именем, Наоми обнаружила, что оно легкое, пустое. В каждом торце нашла по маленькой дырочке. Белок и желток из яйца высосали.

Когда девочка перевернула яйцо, послышалось какое-то шуршание. Поднеся яйцо к уху, Наоми прислушалась, но не смогла понять, что находится внутри. Предположила, что полоска бумаги… или, возможно, мертвое насекомое с хрупкими крылышками.

Для чего положили в коробку эти предметы и какие специфические эффекты они могли создавать, Наоми и представить себе не могла. Но они определенно служили для чего-то магического. У нее сложилось ощущение, что они в любой момент могут начать потрескивать и светиться сверхъестественной энергией. Это пугало и завораживало.

С неохотой она убрала все в коробку, разложила по прежним местам. Коробку поставила в «дипломат», опустила крышку, закрыла на защелки.

Вышла в коридор, вернулась в свою комнату.

Сидевшая за игровым столом Минни оторвалась от конструкции, которую собирала из элементов «Лего».

— Однажды я видела клоуна в синем берете с красным помпоном.

— В уничижительных шутках ты не сильна, моя дорогая сестра. Не следует тебе позориться, пуская их в ход.

— Нет, я про настоящего клоуна в таком головном уборе.

Поставив сумочку и футляр с флейтой на письменный стол, Наоми начала снимать блейзер.

— Я тебе верю.

— Мистер Хаммелстайн присутствовал на репетиции?

— Он дирижер. Присутствует всегда.

— Он подстриг волосы в ушах?

Наоми плюхнулась на кровать.

— Они торчат густыми зарослями, и я думаю, что скоро там начнут гнездиться утки.

— Ты сыграла сольную партию?

— Да. Дважды.

— Это всё?

Мысленно Наоми перебрала содержимое «дипломата».

— Всё — что?

— Не было овации стоя, бурных продолжительных аплодисментов, толпы поклонников с букетами роз за кулисами?

Наоми думала о яйцах. Очень уж символические предметы. И что могло символизировать пустое яйцо?

Минни подошла к кровати.

— Что ты замышляешь?

— О чем ты? Я лежу без сил.

— Ты что-то замышляешь, — Минни, хмурясь, смотрела на нее.

— Моя параноидная сестра, если ты не будешь работать над собой, то станешь главным инквизитором у какого-нибудь безумного диктатора.

— Ты что-то замышляешь, в этом нет никаких сомнений.

Наоми страдальчески выдохнула.

— Что-то должно случиться, — продолжила Минни.

— Что ж, возможно, случится что-то замечательное.

— Нет. Что-то очень плохое.

— Вновь к нам пришла мисс Грусть-Тоска.

— Что-то не так с этим домом, — Минни посмотрела на потолок. — И началось все с зеркала.

— Ты закрасила зеркало черной краской.

— Может, этого было мало.

Минни отошла к окну, постояла, глядя в сумерки.

Наоми села на край кровати.

— Изморозь уже на шиповнике.

— И что это значит?

— Не знаю, — ответила Наоми, — но тебе не кажется, что это так красиво звучит?

— Нет. Я боюсь.

Наоми подошла к окну, обняла Минни за плечи.

— Бояться совершенно нечего, сладенькая.

Минни смотрела на темнеющее небо.

— Бояться надо всего.

— Причина в том, что тебе только восемь лет. Но когда тебе одиннадцать, ты все видишь совсем в другом свете.

Глава 44

Какое-то время все шло более-менее хорошо, не то чтобы уж совсем нормально, но, во всяком случае, без чего-то из ряда вон выходящего, но потом Заху вновь начал сниться Уродливый Ол, правда, с существенными отличиями. Эти новые фильмы разума были на порядок хуже кошмаров. И казались настолько реальными, что от каждого он просыпался с подкатившей к горлу тошнотой и едва успевал добежать до унитаза, прежде чем его выворачивало наизнанку.

Трехнутый парк развлечений ему больше не снился. Съемочной площадкой для этих снов служил их дом или территория у дома. Они напоминали фильмы ужаса, но только антуражем, потому что по ощущениям больше походили на документальные.

В первом Зах забирался в дурацкий домик для игр, построенный на этом блинском кедре, хотя в реальной жизни никогда там не бывал, потому что играли в нем девочки. Падал снег, перекладины лестницы обледенели, а он был только в джинсах, босиком и с голой грудью. Он чувствовал, как снег бьет в лицо, как лед скользит под ногами и трескается, а его кусочки падают вниз, ударяясь о черные ветки. Никогда раньше сны не бывали такими яркими и реальными: передавались все ощущения — и холод, и онемение ног от продолжительного контакта со льдом.

И запахи… Не было таких запахов в других снах. Сначала запах кедра, когда он поднимался среди ветвей, потом — мокрого дерева домика для игр и… запах крови, когда он вошел в домик.

В мигающем свете фонаря на столе в луже крови стояла отрубленная голова Наоми. «Я знаю, как использовать ее сладкое маленькое тельце, — сказал Уродливый Ол, — а голова мне не нужна. Можешь забрать голову этой маленькой шлюшки». Зах попытался попятиться, но Уродливый Ол уже сунул отрубленную голову ему в руки. Зах почувствовал липкость и уходящую теплоту крови, волосы Наоми щекотали запястья. Все это не просто ужасало его. Убитый горем, потрясенный до глубины души, он зарыдал, и рыдания раздирали горло. Его сестра мертва. Может, все было бы не так плохо, если б он только ужасался, но Наоми умерла, и кол, вбитый в грудь Заха, не мог бы вызвать большей боли. Он хотел положить эту драгоценную голову в какое-нибудь безопасное место и укрыть, чтобы никто не мог увидеть красавицу и умницу Наоми в таком виде, но Уродливый Ол схватил его за руки и заставил поднести отрубленную голову к лицу, говоря: «А теперь поцелуй ее взасос».

Потом сны стали еще хуже.

Зах знал, что должен рассказать об этом родителям, потому что сны становились всё более яркими и странными, и, возможно, у него в голове уже выросла трехнутая опухоль размером с апельсин. Он и собирался рассказать родителям, но сны опять переменились, к насилию добавились извращения. В этих кошмарах происходило нечто отвратительное и сводящее с ума, о таком Зах не сказал бы никому, потому что любой подумал бы, что Зах — ходячий мешок с гноем, что его укусила бешеная крыса, если он мог такое себе представлять. Собственно, он и не думал, что сам представлял все это себе, ему казалось, что он получает эту грязь извне, что она загружается в его мозг, как фильм из Интернета, но знал, что в этом никогда не удастся убедить психиатров.

В ночь восемнадцатого октября даже оставшиеся мысли о том, чтобы рассказать родителям о своих кошмарах испарились, как ложка воды в эпицентре атомного взрыва. Никто и никогда не мог узнать о случившемся с ним позоре.

Во сне Уродливый Ол заставлял Заха сделать что-то особенно мерзкое и отвратительное, после чего его не принял бы даже ад. А когда он отказался, Уродливый Ол схватил секач[379] и трижды рубанул Заха в промежность.

Захлебываясь беззвучным криком, он сел на кровати. Низ живота заливала теплая кровь. После отчаянных поисков выключателя лампы Зах обнаружил, что кровью он истекает символически, потому что на самом деле надул в блинскую постель. Даже маленьким он никогда не писался по ночам. А теперь, почти в четырнадцать лет, превратил свою колыбельку в трехнутое озеро.

Спрыгнув с кровати, словно с раскаленной сковороды, Зах содрал с себя мокрое белье и бросил на простыни. Тут же стянул их с кровати, чтобы уберечь матрас, и положил на стол, после того как смахнул с него альбом для рисования. Он бы предпочел положить этот вонючий куль на стул, но стал тупоголовым параноиком, а потому спинка стула подпирала дверцу стенного шкафа.

В двадцать минут третьего, надев чистое нижнее белье и джинсы, не решаясь включить свет в коридоре или на лестнице, Зах отнес обмоченные простыни и белье в комнату-прачечную на первом этаже. Там ему пришлось включить свет, чтобы понять, как загрузить эту блинскую стиральную машину и включить ее.

Живя в двадцать первом веке, когда каждая тьмутараканская страна третьего мира обладала атомным оружием, а мобильник не умел разве что читать мысли, Зах полагал, что стирка белья занимает минуту, а сушка — две. Так нет же. Ему пришлось целую вечность провести в комнате-прачечной, ожидая, что его обнаружат и унизят: тринадцатилетнего парня, будущего морпеха, надувшего в постель.

Глава 45

Вечером девятнадцатого октября, пожаловавшись на недавние приступы бессонницы, Джон признался, что позвонил доктору Наймейеру, их семейному врачу, и попросил рецепт на лунесту. Он принял таблетку и рано пошел спать.

В последнее время Николетта тревожилась из-за него. Он с головой ушел в текущее расследование, сконцентрировался на нем, как никогда раньше. От присущего ему аппетита не осталось и следа, она не сомневалась, что он похудел как минимум на пять фунтов, но Джон говорил, что он в отличной форме и его вес не изменился.

Когда он впервые упомянул о проблемах со сном, она предложила ему подъехать к Айзеку Наймейеру, чтобы пройти полное обследование, а не за рецептом. Обычно он терпеть не мог обращаться к врачам, но бессонница совсем его замучила.

Когда Джон улегся в постель, а дети разошлись по комнатам, Никки вернулась в студию. Она собиралась провести два или три часа с проблематичной картиной, на которой хотела изобразить Наоми, Заха и Минни.

Раскладывая кисти и краски, осознала, что причиной нынешнего состояния Джона мог стать временной фактор. Его родителей и сестер убили двадцать пятого октября, и до этой даты оставалось шесть дней. Каждый год в этот период времени он становился задумчивым, уходил в себя. Хотя Джон никогда не отмечал эту черную годовщину разговорами о случившемся, Никки знала, каким тяжелым грузом лежит эта трагедия у него на душе. Возможно, на этот раз он пережив&т сильнее, потому что прошло ровно двадцать лет. Время, что бы там ни говорили, залечивает не все раны. И хотя острота боли, возможно, и приглушалась, печаль утраты никуда не уходила и, вполне вероятно, с годами набирала силу.

Когда Никки закончила приготовления, из Бостона позвонила ее младшая сестра, Стефания. Она чуть раньше вернулась с работы. В полном соответствии с состоянием экономики посетителей в ресторане поубавилось, а вместе с ними и работы. Никки, сидя на высоком вращающемся стуле, повернулась к персиковым розам смирения, вместе с сестрой поволновалась о различных экономических катастрофах, сообщения о которых заполняли выпуски новостей, поговорила о еде, рассказала пару-тройку историй о своих детях, выслушала столько же о ее.

И хотя обе сестры никогда не испытывали даже намека на неловкость в общении друг с другом, Никки чувствовала, что ее сестра не решается коснуться какой-то темы. Ее догадка оказалась верной, потому что в конце концов она услышала от Стефании:

— Может, ты подумаешь, что я чокнутая, когда я тебе это скажу…

— Милая моя, такая мысль никогда не придет мне в голову. Так что ты хотела сказать?

— Дело в том… у тебя хорошая охранная система, да?

— Охранная система дома? Да. Ты же помнишь, как случайно активировала ее, когда приезжала к нам в последний раз.

— Так вы ее не демонтировали? Ты уверена, что она работает как положено?

— Наружные двери и окна… они сейчас поставлены на охрану. Джон никогда не забывает включать систему сигнализации на ночь. Он же коп.

— Это я понимаю. А фирма, которая обслуживает охранную систему, она регулярно ее проверяет?

— Стефи, в чем дело? Ты про жуткие убийства, о которых сообщалось в последнее время?

— Нет. А может быть, и да. В прошлую ночь мне приснился сон о вас. О тебе, и Джоне, и детях.

— Какой сон?

— Отвратительный. Никогда мне не снились такие отвратительные сны, и я не хочу увидеть еще один. Не хочу повторять тебе все кровавые подробности, понимаешь?

— Пожалуй, я проживу и без них.

— Случилось ужасное, и думаю, отчасти потому, что не работала система охранной сигнализации.

— Она работает.

— Тревожная кнопка, — Стефания словно ее и не услышала. — Твоя охранная система снабжена тревожной кнопкой?

— Выводы на нее на каждой контрольной панели и на всех телефонных аппаратах.

— Тревожная кнопка не работала. Странная подробность для сна, правда? Очень уж специфическая.

Никки развернулась на стуле, чтобы посмотреть на картину с Наоми, Захом и Минни. На их незаконченные лица.

Стефания ничего не знала о трагедии, пережитой Джоном двадцатью годами ранее, но после короткой паузы спросила:

— У Джона все в порядке?

— Ты о чем?

— На работе. Со здоровьем. И ваши отношения… всё хорошо?

— Стефи, у нас всегда все хорошо. Джон — милейший из людей.

— Я ничего такого и не имела в виду. Я люблю Джона, действительно люблю, что я хотела сказать… не знаю. Это все чертов сон, Никки. Думала об этом весь день. Старалась сообразить, что к чему. Ты знаешь, какие эти сны. Смысла ты не понимаешь, нет уверенности в том, что видела.

Николетта смотрела мимо картины на зеркало, наполовину скрытое темным фоном. Она не нарисовала темную фигуру, которая проявилась на пяти фотографиях, но буквально ожидала увидеть ее на картине.

— Утром я первым делом позвоню на фирму, которая обслуживает нашу охранную систему, — пообещала Николетта. — Попрошу их приехать и все проверить. Тебе от этого станет легче?

— Да, — ответила Стефи. — Это всего лишь сон. Все это так глупо. Но полегчает.

— Надеюсь, мне тоже, после того как ты бросила сороконожку мне за шиворот.

— Извини, Никки. Я не хотела тебя пугать. А может, немного и хотела. Этот сон просто потряс меня. Не сердись, ладно?

— Не могу, Стефи. Я до смерти тебя люблю.

— Слушай, давай без таких слов.

— Извини. Как Гарри? — она спрашивала про мужа Стефании. — Все еще носит платья своей матери?

— Носит что?

— Платья своей матери… а потом убивает сексуальных блондинок, когда те принимают душ?

— А-а, я поняла. Расплачиваешься за Джона. Я этого заслуживаю. Увы, Гарри по-прежнему носит платья своей матери, но, по крайней мере, блондинок убивать перестал.

Через несколько минут после того, как разговор был закончен, Никки сидела, глядя на незаконченный портрет своих детей. Как же сложно подражать Джону Сингеру Сардженту. Может, в этом и заключалась главная причина. Она убрала кисти и краски.

В спальне постояла у кровати, глядя на спящего мужа в полусвете настольной лампы.

В последнее время они практически не занимались любовью. Оба пребывали в каком-то подавленном настроении, и тут определенно требовались перемены.

Она спустилась на второй этаж. Постучала в комнату Заха, потом к Наоми и Минни. Нашла, что дети в полной безопасности, заняты выполнением домашнего задания, но они выглядели более унылыми, чем обычно.

Хотя Джон уже обошел дом, проверяя двери и окна, Никки проделала то же самое. Не обнаружила никаких нарушений.

В гостиной какое-то время постояла перед высоким зеркалом в барочной раме. Ее отражение размерами значительно уступало темной фигуре на фотографиях.

Дом уже так долго казался ей странным, что она привыкла к новой атмосфере и не ощущала ее так сильно, как прежде. Но разница оставалась. Никки не могла бы описать эти изменения, они просто чувствовались, а адекватные слова, чтобы выразить их, в лексиконе отсутствовали.

Внезапно в голове сверкнула мысль: самое странное во всей этой истории в том, что она ни разу не упомянула о своих ощущениях Джону. Словно дом, используя какую-то таинственную силу, которой не должно быть у неодушевленных предметов, стремился изолировать их одного от другого, развести по разным комнатам.

Глава 46

Двухэтажный дом из желтого кирпича находился в районе, который когда-то демонстрировал собой успехи среднего класса, а теперь — развенчанные мечты, свидетельствуя о разрушительной жадности политиков, обещающих всеобщее процветание, но при этом грабящих и богатых, и бедных. Бетонные дорожки потрескались, начали рассыпаться. Железные фонарные столбы тронула ржавчина, их давно следовало покрасить. Деревья, которые много лет уже никто не подстригал, тянули голые черные ветви к белесому небу.

От улицы дом отделяла ограда из заостренных металлических штырей, часть которых кто-то позаимствовал. Чувствовалось, что и летом лужайка оставалась такой же неухоженной, как и в этот день, двадцать пятого октября.

В самом доме, что в комнатах, что в коридорах, его встретили узкие проходы между массивной старинной мебелью. Несмотря на то что воздух насквозь пропитался табачным дымом, Джон находил его удивительно чистым.

Питер Эйблард, в прошлом священник, в одежде сохранил прежние вкусы: черные туфли, черные брюки, черная рубашка, темно-серый кардиган. По какой-то причине часы он носил на обеих руках.

Пятидесяти шести лет, с узким лицом аскета, пепельно-седыми волосами, зачесанными назад, тощий и высохший, он, казалось, существовал на одних лишь сигаретах, которые курил непрерывно, зажигая очередную от крошечного окурка прежней.

Дом принадлежал его девяностолетней матери. В настоящий момент она находилась в больнице, умирала от рака. Эйблард жил здесь с тех пор, как церковь с ним порвала.

После встречи с отцом Биллом четырнадцатого октября Джон потратил восемь дней, чтобы узнать, что сталось с последним экзорцистом епархии, и найти его. Поиски усложнились из-за того, что мать Эйбларда теперь носила фамилию Дорн, второй раз выйдя замуж после смерти отца бывшего священника.

Еще три дня ушло на то, чтобы убедить Эйбларда, по телефону и через знакомых, согласиться на встречу. Если он и не боялся полицейских, то, по меньшей мере, выработал стойкую неприязнь к ним.

Устроились они на кухне, среди светло-зеленых буфетов и желтых шкафчиков. На их фоне бросалась в глаза тяжеловесность старой плиты и духовок, словно отлитых из чугуна.

Стол, за которым они сидели, накрывала клетчатая желто-белая клеенка. Со стороны Эйбларда на столе стояли стеклянная пепельница и стеклянная кружка с черным кофе, лежали пачка сигарет и книга в обложке «Обманщик» Ливио Фанзаги.[380] Характерные потертости на клеенке в тех местах, где ее касались локти Эйбларда, говорили о том, что в других частях дома он проводит гораздо меньше времени, чем здесь.

Он не предложил Джону ни сигарету, ни кофе. По телефону ясно дал понять, что не расположен к продолжительной беседе.

В четвертый раз за менее чем два месяца Джон рассказал историю Олтона Тернера Блэквуда. Ничего не утаил, хотел, чтобы Питер Эйблард получил самую полную информацию.

Также рассказал о недавних убийствах и его расследовании, начав с первого посещения Билли Лукаса в закрытой психиатрической больнице штата.

— Через тринадцать дней Блэквуд убьет еще одну семью. Если я не смогу его остановить, он убьет мою семью десятого декабря. Двадцать лет тому назад в этот самый день я потерял родителей и сестер. Это не должно повториться. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Никки и детей. Я продам душу, чтобы спасти их.

Глаза Эйбларда цветом не отличались от волос, создавая ощущение, что раньше они были другого цвета, но стали такими от длительного контакта с табачным дымом. В них клубились печаль и ужас.

— Никогда не предлагайте вашу душу даже в шутку или из раздражения. Вы думаете, никто не слушает и не готов заключить сделку. Кто-то слушает… и заключит.

— Так вы по-прежнему верите.

— Я потерпел неудачу и как священник, и как человек. Но даже в те дни я верил. А теперь верю еще больше. В этом ужас моего положения.

Он глотнул чернильно-черного кофе, глубоко затянулся, выдохнул облако дыма, которое окутало его голову.

— В одном отец Билл прав, — продолжил Эйблард. — Ваш истинный враг не призрак. Изредка страдающая в чистилище душа может, по божественному разрешению, вернуться в этот мир, чтобы найти заступничество, благодаря которому сократится время ее очищения и она сможет подняться на Небеса. Но ни одна душа не может вырваться из глубин ада по собственной воле.

Манера Эйбларда оставалась властной, но без тени гордыни или притворства, в голосе его, охрипшем от чрезмерного курения, слышались угрызения совести, так что Джон не счел возможным что-либо возразить.

— Ритуал Блэквуда говорит о том, кто в действительности вам противостоит.

— У ритуала, должно быть, сотня толкований.

Эйблард выпустил через ноздри две струи.

— Но правильное толкование только одно. Остальные — версии психотерапевтов. Четвертаки — символическая плата Смерти за переправу душ жертв Блэквуда в ад, куда он намеревался последовать за ними. Диск испражнений — насмешка над причастием, чтобы заручиться благоволением своего сатанинского хозяина. Каждое яйцо символизирует душу жертвы. В яйце бумажка со словом «слуга» на латыни, потому что Блэквуд посылал свои жертвы в ад, чтобы потом они там ему служили. Он рассчитывал, что они всю вечность будут его свитой, его сопровождением, его слугами.

Джон разом осип.

— Мои родители и сестры не в аду.

— Я не говорил, что они там. Ритуал Блэквуда — его заблуждение. Однако он, вне всякого сомнения, оказался в аду в то самое мгновение, когда вы убили его.

Карьера детектива, расследующего убийства, могла вести к безумию. Иногда Джон задавался вопросом, а не придет ли день, когда и он сойдет с ума от чрезмерного общения с безумными убийцами.

— А что вы скажете насчет трех колокольчиков, которые он носил с собой?

— Они позволяют нам установить, кто ваш истинный враг. Он привел с собой Блэквуда, но именно он — противостоящая вам сила в этой игре. Вы верите в демонов, мистер Кальвино?

— Тремя месяцами ранее я, вероятно, ответил бы, что нет.

— Вы относились к «окаянному поколению просвещенных людей», как называл вас Элиот. А теперь?

— Моя жизнь вертится вокруг улик… я должен знать, что истина, а что ложь и как это будет выглядеть на суде. И я в этом разбираюсь. Доказательства возвращения Блэквуда… я бы пошел с ними в суд.

С ловкостью, достигнутой долгой практикой, Эйблард одной рукой достал из пачки сигарету, покрутил в пальцах, как фокусник крутит монетку, вставил в рот, прикурил от окурка, который тут же вдавил в пепельницу.

— Имена главных демонов пришли из Библии или передаются из поколения в поколение. Асмодей, Вельзевул, Велиал, Люцифер, Мефистофель, Меридиан, Зебулун… Но часто в экзорцизме, когда экзорцист требует и в конце концов заставляет злобного призрака назвать себя, имя также соответствует цели или греху, который он олицетворяет, — скажем, Разлад, Зависть, Ревность, Крушение, Порок, Погибель.

— Погибель, — кивнул Джон. — Слово, выгравированное на колокольчиках Блэквуда.

— Он искал покровительства демона Погибель. Чтобы гарантировать, что души его жертв достанутся ему в аду. Скорее всего, туда попала только его собственная душа, но, возможно, жизнь Блэквуда, полная убийств и нигилизма, порадовала это существо, именуемое Погибелью, и теперь оно хочет, чтобы сбылось обещание, которое дал вам убийца.

— Почему?

— Почему нет? Зло существует не для того, чтобы подтверждать свое существование. Оно существует, чтобы разлагать и уничтожать невинных. Ваши дети — главная приманка. Юные и нежные.

Джон чувствовал, что тонет в табачном дыму, как пловец, легкие которого наполнились водой. Ему приходилось дышать чаще и глубже, чтобы сохранять ясную голову.

— Это существо, Погибель, оно в моем доме. Я это знаю. Можно изгнать его с помощью экзорцизма?

— Иногда это делается в жилых домах или других зданиях, но не часто. Демоническое присутствие в доме может причинить не так уж и много реального вреда. Шумы по ночам. Звуки шагов. Открывающиеся и закрывающиеся двери. Неприятные запахи. Самое худшее — феномен полтергейста, летающие вещи и все такое. Демону вскоре это надоедает.

Рука, держащая сигарету, была такой же бледной, как рука призрака, если не считать двух запятнанных никотином пальцев, зеленовато-желтого цвета, какой бывает у трупа на ранней стадии разложения.

— Однако, перебравшись в плоть, демон может натворить всякого, нанести любой вред, как тому, в кого он вселился, так и любому другому. Если этот демон вернул в наш мир душу Олтона Блэквуда, чтобы выполнить обещание убийцы, тогда он не убьет вашу семью посредством дома, мистер Кальвино. Он убьет семью, используя кого-то в доме, человека, в которого он вселится.

Джону хотелось подняться из-за стола и выйти из этой табачной атмосферы на крыльцо. Днем раньше с севера пришел холодный атмосферный фронт. И хотя над головой темное, как железо, небо, воздух оставался прозрачным, бодрил. Но надежда отчаяния удерживала его на стуле.

— В кого может вселиться демон? — спросил он.

— В любого, — ответил Эйблард. — Возможно, кроме, тех, кто ведет истинно святую жизнь. И хотя я знаю таких людей, чтобы пересчитать их, мне не понадобятся все пальцы рук.

— Но, наверное, проще контролировать продажного человека вроде Энди Тейна, чтобы заставить его совершить убийство и даже самоубийство.

— Сейчас вы говорите о двух разных вещах. Если цель вселения в человека — разложение и уничтожение этого человека, той или иной слабости характера достаточно, чтобы открыть дверь демону.

Пепельно-седыми глазами Эйблард наблюдал, как его пальцы вдавливают горящий конец окурка в стеклянную пепельницу.

— Демон может обрести такой полный контроль, о котором вы упомянули, только над теми, кто отвернулся от Господа и лишил себя возможности искупить грехи.

— Билли Лукасу было четырнадцать лет. Хороший мальчик, судя по свидетельским показаниям.

— Согласно закону с какого возраста убийцу судят как взрослого? — спросил Эйблард.

— В большинстве штатов считается, что дети могут обладать способностью к формированию преступных намерений с четырнадцати лет.

— Тогда давайте предположим, что до этого возраста у них не полностью формируется способность выносить моральные суждения. Но и тогда, если они ранее не получали должного духовного наставления, разве они не могут быть такими же уязвимыми в части установления полного контроля над ними, как и упомянутый вами Энди Тейн?

— Но, конечно же, невинный ребенок…

— Большинство детей невинные. Но не все. Вы наверняка слышали об убийце, который был моложе Билли Лукаса.

— Это случилось несколько лет тому назад. Убийце было одиннадцать.

— Кого он убил?

— Десятилетнего подростка, с которым играл. С особой жестокостью.

Большим и указательным пальцами Эйблард снял с языка табачную крошку, которая к нему прилипла. Бросил в пепельницу.

— Вы упомянули веру миссис Лукас в исцеляющую силу трав, и обелисков, и жеод. Некоторые травы обладают лечебными свойствами, но не хрустальные фигурки животных и все остальное. Она истово в это верила?

Джон пожал плечами.

— Не знаю. Но накупила множество этих вещичек.

— Часть из них имеет непосредственное отношение к вуду.

— Нет. В ее доме я ничего такого не видел.

— Разве вы не говорили, что в том магазине продавались такие травы, как маленький Джон-покоритель и корень волшебного мира?

— Они продают сотни трав и толченых корней. Эти названия я запомнил, потому что они показались мне необычными.

— Эти порошки используются в вуду. Нет, нет, я уверен, что этот магазин — не логово вудуистов и у его владелицы нет темных намерений. Похоже, они продают золотого тельца в сотнях разных форм и, возможно, искренне убеждены, что творят добро.

События последних недель в каком-то смысле превратили мир, который знал Джон, во множество цветных фрагментов, напоминающих кусочки стекла на дне калейдоскопа, которые непрерывно перемещались, чтобы формировать невероятно сложную реальность.

— И если миссис Лукас глубоко и искренне верила в эффективность этих вещичек, возможно, эту веру разделял и ее сын.

— Может, и разделял, — согласился Джон. — Я видел эти фигурки в его комнате, но не у бабушки или сестры. Почему вы считаете, что это важно?

Долгие секунды Эйблард наблюдал за серой змеевидной лентой дыма, поднимающейся с кончика сигареты, словно она могла преобразоваться в джинна, как пар, вырвавшийся из волшебной лампы.

— Вы слышали, — наконец прервал он паузу, — что использование гадальной доски опасно, поскольку в попытке общения с духами вы можете открыть дверь темным силам?

— Слышал, и часто. Вроде бы на коробках, в каких продаются гадальные доски, даже есть такое предупреждение.

Эйблард сухо улыбнулся.

— Не верю, что государство может зайти так далеко, чтобы выставлять подобное требование. Есть множество способов открыть дверь этой ждущей тьме. И многое из того, что мы творим, не просто открывает дверь, но и делает нас уязвимыми, приводит не только к вселению демона, но и полной утере контроля. Этот Риз как-его-там, о котором вы упомянули…

— Риз Солсетто.

— Он поклонялся деньгам и власти. Это открыло дверь, но вдобавок послужило его полному порабощению. Точно так же слепая вера в материальные вещи — кристаллы, травы, жеоды, порошки — иной раз сходна с использованием гадальной доски. И если вы верите, что обелиск или корень волшебного мира могут вас спасти, если вы настаиваете на приписывании сверхъестественных свойств предметам, которые, разумеется, ими не обладают, тогда вы не просто уязвимы. Вы абсолютно беззащитны.

Разговор о дверях словно открыл одну на небе, во дворе задул ветер, подняв армию опавших листьев, и атаковал ими окно так яростно, что Джон вздрогнул, но Эйблард словно ничего и не заметил. А при втором порыве ветра, уже не таком сильном, когда листья попадали на землю, на траву спланировали первые снежинки этого года. Большущие, как серебряные доллары, и со сложным узором кружевной мантильи.

— Если я, сам того не зная, приглашу его, он может вселиться в меня?

— Это не тот вопрос, который вы в действительности больше всего хотите задать, — пробормотал Эйблард, глядя на падающий снег.

Последовала долгая пауза, которую прервал Джон, чтобы привлечь к себе взгляд бывшего священника:

— Если он вселится в меня, то сможет взять под контроль до такой степени, что сумеет использовать для того… чтобы убить людей, которых я больше всего люблю?

Сквозь дымку сигаретного дыма Эйблард изучал глаза Джона, предоставив для изучения и свои.

— Я не настолько хорошо вас знаю, мистер Кальвино. Я недостаточно вас знаю, чтобы уверенно ответить.

— Десятого декабря, когда, по моему убеждению, над нами нависнет угроза…

— Да?

— Вы проведете с нами эти двадцать четыре часа? В моем доме?

— Восемь лет тому назад меня лишили духовного сана. Не отлучили от церкви, но я более не священник и лишен всех привилегий.

— Вы все равно знаете ритуалы экзорцизма.

— Я их знаю, но исполнять их в моем нынешнем положении будет святотатством.

Тонкими пальцами свободной руки Эйблард достал из пачки следующую сигарету, зажал в губах, прикурил от окурка предыдущей.

Джон слышал свой голос как бы со стороны:

— Я боюсь оказаться таким же беззащитным, как Билли Лукас. Таким же беззащитным, как Энди Тейн, выпрыгивающий из окна с Давинией. Что, если я почувствую, как он вползает в меня… и мне не достанет ясности ума сделать то, что сделала Бренда Вобурн, я не успею покончить с собой до того, как он овладеет мной… и использует меня?

Питер Эйблард затянулся очередной «Мальборо», выпустил струю дыма к потолку. Потом наклонился вперед, его локти лежали на потертостях клеенки.

— Вы не один. Помните, что силы тьмы уравновешены светом.

— Я молюсь.

— И это хорошо, мистер Кальвино. Я тоже. Но кроме этого… не позволяйте страху ослепить вас и помешать увидеть каждое ниспосланное вам благоволение.

— Какое?

— Каким бы оно ни было.

— Пожалуйста, ради бога, мне нужно нечто большее, чем загадки.

Эйблард долго смотрел на него, глаза теперь цветом больше напоминали сталь, а не пепел.

— Огромное большинство людей, которые думают, что им нужен экзорцизм, или ведут себя так, будто он им нужен… они страдают от того или иного психического расстройства.

— Психиатрия здесь ни при чем.

— Я этого и не говорю, мистер Кальвино. За долгие годы я много раз действительно изгонял демонов. И случалось, когда демон обладал такой силой и так укоренялся в жертве, что, несмотря на многократное проведения ритуала и все мои молитвы, несмотря на все окропления — водой, маслом, солью, — я не мог изгнать беса. Но потом…

Он говорил все тише, а последние два слова прошептал. И его взгляд оторвался от глаз Джона. Последовал за дымком сигареты.

— Что потом? — вырвалось у Джона.

— Когда уже казалось, что все потеряно, я становился свидетелем божественного вмешательства, после которого демон изгонялся из больного. Божественного вмешательства, мистер Кальвино. Ваше желание поверить достаточно эластично, чтобы принять такое?

— Я видел демоническое вмешательство. Если оно реально, подобное возможно и с божественным.

— Мы живем не в библейские времена. Бог не появляется в горящих кустах. Ангелы не материализуются в крылатом великолепии. Я думаю, божественное отступило на несколько шагов от человечества, может, в отвращении, может, потому, что мы больше не заслуживаем того, чтобы напрямую смотреть на святое. По моему опыту, если божественное входит в этот мир из своего мира, находящегося вне времени, то проявляет себя скрытно, через детей и животных.

Джон ждал, окутанный дымным молчанием, сидя напротив ушедшего в свои мысли Эйбларда, потом не выдержал:

— Расскажите мне, пожалуйста.

— Проводя ритуал, мне никак не удавалось изгнать демона из двадцатилетнего молодого человека, который из-за этого демона страдал различными тяжелыми заболеваниями и пребывал в глубокой депрессии. Потом соседский мальчик постучал в дверь и сказал, что может помочь, хотя родители двадцатилетнего парня никому не говорили о моих посещениях их дома и причине, по которой я приходил. Ребенку было только пять лет, но его окутывала божественная аура. Вместе с ним пришли покой и чувство умиротворения, описать которые мне не под силу. В руке он держал обыкновенный стакан для воды. Подошел к кровати, прижал открытый торец стакана к груди молодого человека и произнес только одно слово: «Выходи». Я наблюдал, как темнота поднимается из груди юноши и заполняет стакан, не как дым или что-то подобное, просто темнота. Потом мальчик перевернул стакан, темнота поднялась над стаканом, повисела в воздухе где-то с полминуты и растворилась в нем. У жертвы мгновенно исчезла депрессия, а ужасные язвы, которые не брали антибиотики, затянулись у меня на глазах. В другом случае красивый бродячий пес, которого никто раньше не видел, вошел в дом, лег рядом с одержимым, положив голову ему на грудь, и демона как не бывало.

Когда после очередной долгой паузы Эйблард вновь встретился с Джоном взглядом, тот спросил:

— И как мне это понимать?

— Не позволяйте вашему страху ослепить вас и помешать увидеть каждое ниспосланное вам благоволение, — повторил Эйблард. — Смотрите на детей вокруг, на животных, если они у вас есть. Один из них может быть воплощением божественного.

Эйблард, похоже, разволновался, вспоминая эти случаи, потому что его рука дрожала, когда он подносил ко рту следующую сигарету.

Джон предпринял еще одну попытку:

— Даже если вы больше не вправе изгонять демонов, может, вы все-таки проведете с нами этот день, чтобы… дать совет.

Продолжая курить, Питер Эйблард впился взглядом в глаза Джона, словно хотел, чтобы тот их отвел. Наконец заговорил:

— Вы знаете, почему меня лишили сана, детектив Кальвино?

— Да, — ответил Джон и тут же осознал, что такой проницательный человек, как Эйблард, заметил отвращение, промелькнувшее на лице, пусть он и пытался держать его под контролем.

— Я нарушил обет целомудрия, что уже плохо. Но куда хуже моя сильнейшая тяга к подросткам. Мальчикам или девочкам… значения не имеет.

Джон посмотрел в окно. Первые большущие снежинки растаяли или их унесло ветром, и теперь в воздухе кружились снежинки поменьше.

Потом вновь повернулся к Эйбларду.

— Обратиться мне больше не к кому.

— Часы на моей правой руке показывают правильное время. И день в окошке даты правильный. В часах на левой руке батареек нет.

Он вытянул левую руку, чтобы Джон мог посмотреть на неработающие часы на его тонком запястье.

— Дата в этом окошке время от времени переставляется. Я это делаю всякий раз, когда совершаю очередное грехопадение. Часы напоминают мне о моей слабости. Показывают дату, когда я последний раз занимался сексом с подростком.

Джон похолодел, как день за окном.

— Восемь недель, не восемь лет.

— Совершенно верно. Я больше не получаю то, что хочу, манипулированием и предавая доверие. Я за это плачу. Я сопротивляюсь, как могу. Я молюсь, и пощусь, и подвергаю себя боли, буквально втыкаю в тело иголки, чтобы заставить разум свернуть с тропы, которой готов последовать. Иногда мне это удается. Иногда — нет.

Боль в голосе Эйбларда соседствовала с презрением к себе. Джону с трудом удалось не отвести глаз, когда он слушал признание этого человека, но он слишком хорошо знал, что такое презрение к себе, и не мог смотреть куда-то еще.

— Потом я иду в те районы города, куда за этим ходят мужчины, — продолжил Эйблард. — Вы знаете, о каких районах я говорю. Любой полицейский должен знать. Я ищу подростков, сбежавших из дома. Мальчиков или девочек, мне все равно. Они уже торгуют собой, поэтому я не лишаю их невинности. Я всего лишь еще больше растлеваю их, как будто это имеет значение в бухгалтерских книгах ада.

Джон отодвинул стул от стола. Но ему не хватало сил, чтобы подняться.

— Никакого демона во мне нет, мистер Кальвино. Только я. И я не стараюсь в должной мере искупить свои грехи. У вас мальчик тринадцати лет. Мои глаза ищут то, чего жаждут, словно я не могу их контролировать. Ваша одиннадцатилетняя дочь выглядит чуть старше своих лет? Во мне нет демона, но, и да поможет вам Бог, мистер Кальвино, вы не захотите моего присутствия в вашем доме.

Джон поднялся.

Эйблард выдохнул огромное облако дыма.

— Вы сможете добраться до двери самостоятельно?

— Да.

У самого коридора его остановил голос Эйбларда:

— Если вы действительно молитесь…

— Да, я помолюсь за вашу душу.

— Не за меня. За мою мать, которая страдает от рака. Помолитесь за нее. Конечно же, ваша молитва будет более угодна, чем моя.

И когда Джон шел по узким каньонам заставленного мебелью дома, мебель эта казалась ему еще более готической, чем прежде, она нависала над ним, грозя обрушиться на него, а привкус висящего в воздухе сигаретного дыма, ощущавшийся на языке, горечью соперничал со рвотным корнем.

За дверью его встретили замерзающее небо, холодный ветер, ветви деревьев, чернеющие сквозь падающий снег, пустынный двор, зияющий дырами забор и крошащийся бетон дорожек.

Джон постоял у автомобиля, садиться за руль не хотелось. Холод щипал лицо, снежинки падали на ресницы.

Двадцать лет прошло с того дня.

Двадцать лет, как один день.

Глубоко дыша снегом, выдыхая сигаретный дым, накопившийся в легких, Джон не мог сразу от него отделаться.

Над головой ветер шуршал ветвями, тряс самые молодые и тонкие, и они бились одна о другую, как мелкие косточки.

Двадцать лет с того дня.

И ему не к кому обратиться за помощью.

Пришло время пойти к Николетте и поделиться с ней своим ранее иррациональным страхом — Олтон Тернер Блэквуд вновь в этом мире, — сказать ей то единственное, что он утаил от нее насчет стычки с убийцей в далекую-далекую ночь. Пришло время составить какой-то план на десятое декабря, если существует возможность составить хоть какой-то план.

Он сел за руль, завел двигатель, отъехал от тротуара.

Вечером он намеревался помолиться за мать Эйбларда и за самого Эйбларда тоже. Он намеревался помолиться за свою потерянную семью, за свою еще живую семью, за себя, за всех, кто познал боль, то есть за всех с человеческим лицом.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 47

Случалось, что снег выпадал в городе в октябре, но обычно только припорашивал землю. На этот раз прогноз обещал шесть дюймов снега, пусть не рекордный, но один из самых сильных октябрьских снегопадов.

Пока дети находились в библиотеке, занимаясь математикой с Леонидом Синявским, Джон и Николетта сидели в креслах в кабинете Джона на первом этаже, где галерея детских портретов, сделанных в дни рождения, постоянно напоминала ему, что он может потерять. За окном небо стало невидимым, белые лепестки слетали с него миллионами, во дворе кедр наряжался в зимнюю одежду.

Спокойно, ничего не опуская, Джон рассказал Никки, что он находится уже во втором подряд отпуске без содержания, что притворялся, будто как обычно ходит на работу, а вместо этого проводил личное расследование. Точно так же, как он излагал факты любого расследования, докладывая Нельсону Берчарду или заместителю окружного прокурора, он перечислял уже сделанное, начиная с первого посещения Билли Лукаса в больнице штата.

Она понимала, почему он надеялся уберечь ее от тревог, пока не сумел полностью разобраться в ситуации, и его скрытность не обижала и не разочаровывала ее. Как все хорошие художники, Никки могла понять страх и душевную боль другого. Как все большие художники, которые сумели не вознестись над миром, она не считала, что является пупом земли и во всем должна ставить себя впереди всех, жила, убежденная, что ее талант и успех прежде всего требуют от нее человечности и щедрости души.

И наконец, он поделился с ней тем единственным, что таил все эти годы, последними фразами, произнесенными Блэквудом перед тем, как Джон его застрелил: «Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами».

— Я ничего не говорил тебе, кроме того, что застрелил его. Что ж… я выстрелил ему в лицо. Он умер, еще когда падал. Но я встал над ним и выпустил всю обойму ему в голову. Стрелял и стрелял в него, Никки, стрелял, пока у него не осталось лица.

— Хорошо, — кивнула Никки. — И хорошо, что ты не говорил мне сказанного им напоследок. Его слова вертелись бы у меня в голове все те славные месяцы, когда я вынашивала Заха, Наоми и Минни. Я только больше люблю тебя за то, что ты не говорил мне об этом безумии… пока уже не мог не сказать.

Хотя Джон надеялся на ее понимание, Никки удивила его готовностью принять на веру возможность существования сверхъестественной угрозы, но потом она просто потрясла его, признавшись, что чувствовала присутствие в доме чего-то необъяснимого, если не злобного, и тоже столкнулась с чем-то загадочным, судя по всему, оккультным по природе. Мужчина посмотрел на нее из зеркала, «поцелуй меня» прозвучало, прежде чем это зеркало, казалось, взорвалось ей в лицо. И, возможно, тот же мужчина появился на фотографиях, которые она сделала, готовясь нарисовать портрет детей.

Неспособность Никки закончить картину, тревожащее чувство потери и отчаяния, возникавшее у нее при взгляде на картину, так потрясли Джона, что он почувствовал, как многоножка ужаса поползла по шее. А когда рефлекторно поднял руку, чтобы скинуть несуществующее насекомое, ощутил, какими холодными и влажными стали пальцы.

Охватившее Джона беспокойство заставило его подняться. Он подошел к окну, вгляделся в устеленный снегом двор, чуть ли не ожидая увидеть бредущего сквозь снег чешуйчатого, рогатого, лупоглазого демона, появившегося за сорок семь дней до срока, чтобы сожрать его детей.

— Такое ощущение, что дом, или что-то в нем, — продолжила Никки, — предпринимал отчаянные усилия, пытаясь изолировать нас друг от друга, играя на нашем страхе друг за друга и нашей любви, заставляя каждого уходить в себя.

Он услышал, как встала и она. Заговорила уже от стены-галереи, но он к ней не повернулся. По какой-то причине снегопад вызывал у него все большую тревогу, и он не хотел отводить от него глаз.

— Ты никогда не читал дневник Блэквуда? — спросила Никки.

— Блэквуд умер. Я не хотел читать его самооправдания, его безумные доводы. Не хотел позволять ему еще глубже залезть в мою голову. Не знаю… читать его дневник — все равно что вновь оказаться в доме, где все мертвы.

— Он не мог написать о том, что произошло перед тем, как ты его застрелил.

— Да. Не мог. Но такое у меня возникало чувство. Психотерапевт в приюте получил ксерокопию дневника из полиции. Прочитал его, чтобы лучше понимать Блэквуда, чтобы понять мою конфронтацию с убийцей. Он мне что-то рассказывал о дневнике, но я его никогда не читал.

— Я хочу его прочитать, — призналась Никки. — То есть… я не хочу, но должна. Как можно получить экземпляр? У психотерапевта дневник остался? Или в полиции?

— Возможно. Не знаю. Есть сайт, на котором Билли Лукас нашел фотографии моих отца, матери и сестер. Он посвящен серийным убийцам. Может, ты найдешь дневник там.

— Помнишь название сайта? — спросила Никки, а когда он назвал, добавила: — Воспользуемся твоим компьютером. — И он услышал, как Никки идет к письменному столу.

Джон отвернулся от окна.

— Все это — древняя история. Единственное, что она может, так это еще туже закрутить мне нервы. Но я уже в таком напряжении, что плохо соображаю. А соображать мне очень даже нужно. — Он глянул на часы — 15:38. — Пожалуй, скажу Уолтеру и Имоджин, что им пора домой. Дороги уже сущий кошмар. Им надо добраться до дома раньше, чем из-за аварий пробки забьют все перекрестки.

Сев за стол, Никки включила компьютер.

— Я расскажу тебе, что удастся найти.

— Безумие, вот что ты найдешь. Безумие, зло, темную сторону луны. Обедать будешь без аппетита.

Когда Джон открыл дверь в коридор, она позвала его по имени, и он обернулся.

— Нет ничего такого, через что мы не сможем пройти вместе. Как-нибудь пройдем и через это. Отец Билл — не вся церковь, как и Питер Эйблард. У нас сорок восемь дней. Мы составим план. Ты и я против всего мира… по мне это поединок равных.

Даже теперь ее улыбка очаровала его.

— Я тебя люблю, — улыбнулся он в ответ, но слово «бэби» попридержал. «Ты и я не против всего мира, — подумал он. — Мы с тобой против самого ада».

Сайт предлагал информацию как бесплатно, так и за деньги. Разумеется, бесплатно — всякую ерунду, но за деньги — обширные архивы.

Когда Никки обнаружила, что написанный от руки дневник Олтона Тернера Блэквуда доступен только подписчикам, она воспользовалась кредитной картой, чтобы войти в их число.

Прежде всего отметила аккуратный, почти каллиграфический почерк убийцы, словно тот верил, что четкость изложения внесет порядок в его безумные мысли. Над каждым «i» вместо точки он рисовал крошечный ноль.

Отправив Уолтера и Имоджин домой, несмотря на их протесты (они говорили, что им еще многое нужно сделать), Джон поднялся на второй этаж, в библиотеку, чтобы предложить профессору Синявскому завершить урок пораньше и добираться до дому, пока дороги более-менее свободны. Но обнаружил, что библиотека пуста, а свет погашен.

В нынешнем состоянии ума любое отклонение от заведенного порядка тревожило Джона. Он поспешил к двери в комнату девочек. Постучал, ответа не получил. Постучал вновь, открыл дверь. Никого.

Джон пересек коридор, подошел к двери Заха, резко постучал, облегченно выдохнул, услышав голос сына:

— Заходите.

Джон приоткрыл дверь, заглянул в комнату, увидел, что Зах сидит за столом, что-то рисует в альбоме.

— Так вы уже выучили всю математику?

— Почти. Но профессор Синявский решил уехать пораньше. В снег он машину не водит. Помнишь прошлый год? В снежные дни профессора привозила его подружка, с длинными волосами и…

— Где девочки?

— Наоми проводит наомийский ритуал первого снега сезона. Думаю, Минни пошла с ней во двор.

Внизу Джон торопливо переходил от окна к окну, в поисках девочек на участке около дома… но нашел их в раздевалке, где они только-только сняли сапоги и вешали куртки.

— Снега еще мало, покров совсем тоненький, ничего слепить нельзя, — объяснила Наоми. — Никакого тебе снежного ангела, даже в снежки особо не поиграешь.

— Я ей говорила, — указала Минни.

— Она говорила. Естественно, говорила. Она всегда мне говорит.

— Я жду, когда ты услышишь.

— Тебе придется научиться ждать, Мышь.

— Наверное, пройдет лет сто, прежде чем мои слова начнут долетать до твоих ушей. Не зови меня Мышью.

— Без меня из дома не выходите. Хорошо?

— Ты хочешь поиграть в снежки? — спросила Минни.

— Я все равно выигрываю, так? — улыбнулся Джон.

— В прошлом году мы были поменьше, — напомнила Минни. — А в этом точно разделаем тебя под орех.

— Может, и разделаете. Но пока оставайтесь в доме.

Освободившись чуть раньше от невыносимого урока математики, Наоми пришла в превосходное настроение, которое, однако, сменилось жестоким разочарованием, когда выяснилось, что снега еще очень мало, о чем ее заранее предупредила сестра Зануда. Нет, она не впала в депрессию, никогда не впадала, не было у нее для этого времени, но не хотелось ей и вплести в волосы десяток ленточек и крутить «колесо» по коридорам.

Девять дней прошло с тех пор, как загадочная Мелодия, самым невероятным образом материализовавшись в концертном зале, отдала ей этот великолепный «дипломат», наполненный так называемыми магическими предметами, которые, надо отдать им должное, и выглядели магическими. Изморозь, возможно, уже образовалась на шиповнике, но Мелодия, похоже, не понимала, что действительно волнующему приключению необходимо придать динамичности. Нет, Мелодия никогда не стала бы Луизой Мэй Олкотт. При такой скорости они могли полететь между этими блинскими мирами, когда Минни исполнилось бы сто лет, а Наоми стала бы слишком дряхлой для принцессы.

Вернувшись в дом после того, как снегопад не оправдал ее надежд, Наоми минут сорок прослонялась по комнатам, не зная, чем ей заняться, напоминая мотылька, который ищет открытое окно. Но в 16:20 вошла в библиотеку, решив для себя, что лучший для нее вариант на текущий момент — прочитать третью книгу сериала про дракона Драмблезорна и юную дикарку, из которой он никак не мог сделать Жанну д'Арк своего времени.

Она уже нашла книгу и сняла с полки, когда кто-то похлопал Наоми по плечу, и, повернувшись — помяни дьявола, — увидела стоящую перед ней Мелодию! Платье по-прежнему оставляло желать лучшего, но лицо казалось более оживленным, а глаза просто блестели от волнения.

— Миледи, я вами горжусь… вы поставили ваше королевство выше семьи и сохранили секрет «дипломата».

Похвала Мелодии Наоми не понравилась.

— Я, конечно, чемпионка по части хранения секретов, но я не ставила мое королевство выше семьи, да и зачем мне это делать?

— Но вы поставили, и это главное. Потому что… время пришло. Все произойдет в этот вечер. Очень скоро мы полетим между мирами.

Глава 48

Николетта сидела за письменным столом, читала дневник Олтона Тернера Блэквуда с экрана, сначала с чисто познавательным интересом, потом все более увлекаясь. Переворачивала электронные страницы, и ее все сильнее охватывал ужас. Этот уродливый человек представлял собой страшную угрозу при жизни и, похоже, остался таковой и после смерти.

Она не ожидала, что дневник так потрясет ее. И при этом верила каждому слову Джона. Ей и самой пришлось столкнуться со сверхъестественным. И тревожный звонок Стефании вечером девятнадцатого октября, шестью днями раньше, также мог быть предупреждением от Бога. Никки надеялась узнать из дневника, что у Блэквуда, как и у большинства серийных убийц, психология насекомого, он, возможно, и умен, но его мир, подобно миру паука, ограничен размерами паутины. А если он один из бесчисленных маньяков, жаждущее крови насекомое в образе человеческом, то никогда ему не вернуться из Потусторонья, ни с помощью демона, ни без помощи.

Женщина верующая, в современном смысле этого слова, Никки признавала Небеса, но сомневалась в существовании ада, приветствовала идею ангелов, но дьявола оставляла на откуп комиксам и фильмам ужасов. Получаса чтения дневника Блэквуда, однако, хватило, чтобы уяснить простую истину: ей необходимо очень серьезно отнестись к бессмертию его души. Она не могла отмахнуться от Блэквуда с той же легкостью, как отмахиваются от снежного человека, вампиров или лох-несского чудовища. Он больше напоминал те существа, присутствие которых ощущаешь в темноте, если просыпаешься после полуночи, и они остаются рядом с тобой, пусть ты их и не увидишь, если зажжешь лампу на прикроватном столике. Он ничем не отличался от тех существ, о присутствии которых тебе подсказывает интуиция, если в сумерки ты вдруг оказываешься в каком-нибудь пустынном месте, и от их близости по коже начинают бежать мурашки.

В окне за монитором, сквозь снег, кто-то торопливо прошел через террасу. Может, Уолтер и Имоджин еще не уехали, может, Уолтер вспомнил о каком-то важном незавершенном деле, вот и выскочил во двор, прежде чем уехать.

Минутой позже дверь закрылась так тихо, что Никки с трудом расслышала этот звук. Потом до нее донеслись быстрые шаги по коридору.

Она подняла голову, ожидая, что кто-то распахнет приоткрытую дверь в кабинет, войдет. Но шаги проследовали мимо, начали стихать, и она позвала:

— Джон?

Но, кто бы это ни был, ее он не услышал. Не вернулся, чтобы узнать, чего она хочет.

Хотя дневник Блэквуда увлек ее, она провела очень уж много времени за чтением первых страниц. Решила, что сможет вернуться к ним позже и перечитать еще раз, возникни у нее такое желание. Пока же она проглядывала исписанные аккуратным почерком страницы, в поисках того места, где убийца написал о причинах, побудивших его перейти от убийств отдельных людей к уничтожению целых семей.

Престон Нэш сидит в одиночестве в подвальной квартире, ест картофельные чипсы с сальсой, пьет пиво, играет в компьютерную игру «Укради автомобиль», буквально живя ею, когда внезапно, без всякой на то причины, громко говорит: «Иди ко мне».

В следующее мгновение он кладет в карман ключ от дома Кальвино и уже едет на втором автомобиле родителей, ездить на котором ему запрещено, хотя он тридцатишестилетний взрослый мужчина. У Престона в прошлом случались приступы двигательного возбуждения с помрачением сознания и нарушением памяти, вызванные наркотиками и спиртным. В такие периоды он не соображает, что делает, а потом или помнит смутно, или не помнит совсем, что натворил. Но сейчас он не выпил столько пива и не проглотил достаточно много таблеток, чтобы впасть в такое состояние.

А кроме того, происходящее с ним сейчас отличается от вышеупомянутого приступа. Он полностью отдает себе отчет в том, что делает, и ему не хочется это делать, но остановиться не под силу. Он просто обязан попасть в дом Кальвино. Он чувствует, что от этого зависит его жизнь, но не знает почему. Несмотря на снегопад, мир вокруг него не размыт белой пеленой. Он четкий и черно-белый, причем эта цветовая гамма никак не связана со снегом и лишенными листьев деревьями, поэтому все автомобили на дороге черные или белые, в крайнем случае сероватые, и вывески такие же, и одежда пешеходов. Единственным цветовым пятном в этом мире для Престона остается он сам, одежда, которая на нем, и автомобиль, в котором он едет.

Он не испуган. Думает, что его должен покрывать холодный пот, что он должен трястись, как одна из этих массажных кроватей в дешевых отелях, которые приводятся в действие брошенными в щель монетками, но что-то говорит ему — сохраняй спокойствие, ты в порядке. Если он когда-то чего-то и боялся, то только трезвым. Сейчас, когда все это с ним происходит, он не пьян, но все-таки выпил достаточно, чтобы нервы не закручивались узлами.

Потом он паркуется в квартале от дома Кальвино. Идет к нему упругим шагом пунктуального мужчины, выполняющего важное поручение. Мир напоминает ему палубу корабля во время шторма, и он доволен тем, что может устоять на ногах и не вылететь за борт. По засыпанному снегом тротуару он проходит, ни разу не поскользнувшись. Пересекает переднюю лужайку, огибает дом с его северной стороны. Через заднюю террасу спешит к двери без стеклянной панели. Она заперта. Он использует ключ.

Взят.

Наездник седлает этого скакуна впервые после пятого октября, и если раньше ехал на нем тайком, то теперь дает знать о своем присутствии. Престон мгновенно подчиняется контролю, подчиняется новому хозяину даже в большей степени, чем аватар в видеоигре подчиняется тому, кто держит джойстик, и цвет вновь заливает окружающий мир.

Оставив ключ в дверном замке, Престон входит в раздевалку.

Сапоги девочек стоят на резиновом коврике, который блестит от воды, образовавшейся из растопленного снега, их куртки висят на крючках. Престон закрывает за собой дверь. Вдоль стены высокий шкаф. Снизу ящики, над ними дверцы. Престон, который никогда в доме не бывал, выдвигает правый ящик и достает молоток-гвоздодер.

Из раздевалки в дом ведут две двери, одна на кухню, вторая в коридор первого этажа. Престон выходит в коридор и осторожно продвигается к передней части дома.

Когда проходит мимо приоткрытой двери. Николетта Кальвино вопрошает: «Джон?»

Он может ворваться в кабинет и размозжить ей череп. Но понимает, что она — самая желаемая сучка, то есть сначала ею надо попользоваться. Потом, когда она будет молить о смерти, ему будет приятно молотком превратить ее лицо в кровавое месиво.

И насчет других желаний наездника у Престона вопросов нет. Получается некая смесь порнофильма с одним из фильмов «Пила», только все будет трехмерное и под руками.

В прихожей небольшой стенной шкаф. Престон входит в него и тихонько закрывает за собой дверь.

Используя голос Престона, наездник говорит: «Стоять», словно обращаясь к хорошо выдрессированной собаке. В таком состоянии Престон скорее автомобиль, чем пес, надежная «Хонда», оставленная на парковке с работающим на холостых оборотах двигателем. Он только Престон, не Престон-Олтон-Погибель, но Престон в состоянии покоя, как персонаж фильма в телике после того, как нажимается кнопка «ПАУЗА» на пульте дистанционного управления. Он знает, что он Престон, знает, что находится в стенном шкафу, куда вешают пальто, знает, что держит в руке молоток-гвоздодер. Он также знает: что бы ни случилось, никакой ответственности он за это не несет, потому что является скорее наблюдателем, чем участником, то есть все будет как и всегда, разве что он не сможет пойти за пивом, когда ему захочется.

Минни стояла в своей комнате у игрового стола, смотрела на собранную конструкцию из элементов «Лего». Белое, толщиной в три дюйма, диаметром в шесть, сооружение напоминало большой рисовый торт, только гладкий, и стояло на торце, как монета. Элементы не могли держаться вместе. Конструкции этой следовало развалиться, но она не разваливалась.

Два года Минни собирала эту конструкцию, не зная почему. Начала после возвращения из больницы, когда очень тяжело болела и все думали, что она умирает.

Хотя, если точнее, началось все, когда она еще лежала в больнице с высокой температурой, которую не могли снять обычные таблетки. Из жара ее бросало в холод, она обильно потела, у нее жутко болела голова. Но больше всего донимала жажда. Иногда ей так хотелось пить, будто она съела фунт соли. По большей части жидкость ей вводили через иглу, воткнутую в вену, но эта жидкость жажду не утоляла. Врачам приходилось ограничивать ее в потреблении воды, потому что иной раз она пила, пока не раздувался желудок, но, несмотря на боль, ей отчаянно хотелось пить… даже в снах.

Когда она лежала в отделении интенсивной терапии, ей снилось множество странных снов, некоторые — когда она бодрствовала. До того, как попасть в больницу, она не знала, что означает слово delirium,[381] но, конечно, могла сказать, что это такое, к тому времени, когда поправилась и вернулась домой. Сны, спала она или бодрствовала, часто имели отношение к жажде: пустыни, где всякий намек на воду оборачивался миражом, кувшины и краны, из которых сыпался песок; какое-то чудовище преследовало ее в жаркий день по высохшему руслу реки; лес мертвых деревьев окружал пыльную поляну, на которой в высохшей траве валялись кости, а вода была только на дне вырытой могилы, но, когда она спустилась в могилу, вода тоже оказалась миражом и что-то начало закидывать ее землей, то самое чудовище, которое преследовало ее по дну пересохшей реки.

Делирий — состояние забавное, не смешно-забавное, а непонятно-забавное. В забытьи ей казалось, что не только чудовища жаждут ее смерти, но также и люди, которые на самом деле помогали справиться с болезнью, как Кейлин Амхерст, медсестра отделения интенсивной терапии. Находясь в отделении, в галлюцинациях и кошмарах Минни думала, что медсестра Амхерст пытается ее отравить.

Иногда, обычно в самом конце самых жутких кошмаров и галлюцинаций, приходил отец Олбрайт. Минни очень любила отца Олбрайта. Считала его лучшим человеком после мамы, папы, Наоми и Заха. Он ушел на пенсию незадолго до того, как Минни заболела, и отец Билл занял его место, поэтому, возможно, она дала отцу Олбрайту роль в своих горячечных снах только с тем, чтобы видеть его. Он был единственным положительным персонажем ее снов. Всегда давал ей воды, и вода эта ни разу не превратилась в соль или песок.

Тот год выдался плохим, и не только из-за ее болезни. За месяц до ухода отца Олбрайта на пенсию умер Уиллард. Папочку и Лайонела Тимминса чуть не убил какой-то плохиш, и хотя они получили награду за доблесть, папочка тем не менее едва не погиб, и Минни долго из-за этого переживала. К хорошему в тот год она могла отнести только решение Заха стать морпехом.

Минни не знала, куда отнести конструкции из элементов «Лего» к хорошему или плохому. Сначала увидела их в горячечных снах, только они были сделаны не из элементов конструктора. Она увидела их издали. Потом обнаружила, что ходит среди них, словно это дома, и наконец вошла в одно из этих сооружений. Минни знала, что в этих странствиях она уменьшилась в размерах, совсем будто Алиса в Стране Чудес, стала маленькой-маленькой, самой маленькой из всего созданного, и странные конструкции, которые она исследовала, находились на дне вселенной, держали ее на себе.

Ее мама говорила, что три великие силы приводят вселенную в движение. Первая и самая мощная — Бог. Каждая из двух остальных сил не уступает одна другой: любовь и воображение. Из этих трех Бог и любовь всегда на стороне добра. Воображение, однако, может быть и добром, и злом. Воображение Моцарта рождало великую музыку. Воображение Гитлера — лагеря смерти. Воображение очень могущественно, поэтому с ним надо быть осторожным. Благодаря твоему воображению в мире может появиться то, о чем потом ты будешь сожалеть. Все, что стало реальностью во вселенной, ранее было всего лишь идеей. Шагая внутри этих сооружений в горячечных снах, Минни знала, что они — те самые идеи, с которых все началось, хотя она не знала тогда — да и теперь тоже, — что это означает. Ей, в конце концов, исполнилось только восемь.

Отвернувшись от собранной конструкции, она прошла к окну, посмотрела на снег, падающий сквозь голые ветви дуба. Синоптики в прогнозе ошиблись. Минни чувствовала, что после этого снегопада толщина снежного покрова превысит фут, а не составит каких-то шесть дюймов. Она не могла сказать, откуда такая уверенность, но не сомневалась в точности своего предсказания. Просто знала, и все.

После того как Наоми и она вернулись в дом, убедившись, что снега еще мало, Минни не отпускал страх. Как порою случалось и прежде, она очень уж сильно ощущала присутствие невидимых существ и понимала, что рано или поздно они станут для нее видимыми, совсем как тот парень с наполовину отстреленным лицом в магазинчике. И сейчас ощущения эти были как никогда сильными.

Что-то двигалось на лужайке. Сначала ветви дуба мешали рассмотреть, что именно, но потом существо выбежало из-за него, и Минни увидела, что это Уиллард. Он посмотрел на окно, около которого она стояла.

— Добрый, милый пес, — прошептала она. — Добрый, милый Уиллард.

Пес постоял, глядя на нее сквозь падающий снег, потом направился к дому.

Скрылся с глаз, когда подошел к стене. Минни задалась вопросом, вошел ли Уиллард в дом.

У Роджера Ходда, репортера «Дейли пост», встреча с женой, Джорджией, он должен пообедать с ней после ее работы. Она предложила любимый ресторан Ходда, хотя сама его не очень-то жаловала. Из этого Ходд делает вывод, что за десертом она заведет разговор о разводе. Ей давно уже хотелось освободиться от него. Зная его темперамент и острый язык, она надеется, что в публичном месте он выльет на нее меньше вербальных помоев, чем, скажем, у них дома. Но никакие помои на нее не выльются, потому что Ходд собирается позволить ей сидеть в ресторане, пока она не осознает, что ее кинули. Он даст ей развод, но лишь после того, как доведет до отчаяния.

Он в номере отеля с проституткой, которой заплатил авансом, и успевает только расстегнуть один рукав рубашки, когда вдруг произносит: «Иди ко мне». Девушка на кровати в одних трусиках, и она отвечает со всей соблазнительностью мисс Пигги из «Маппет-шоу»: «Почему бы тебе не прийти ко мне? Я готова». Он уже застегнул рукав и сдергивает со спинки стула кожаное пальто. Говорит: «Я только что понял, что менее терпим к уродству, чем думал» — и уходит, а вслед несутся проклятия.

Он уже торопливо шагает по коридору отеля, прежде чем полностью осознает, что сделал несколькими мгновениями раньше, и понятия не имеет почему. Она не уродина. А если бы и была, у него достаточно высокий порог терпимости к лицу дамы, если все остальное на месте. Он пил с одиннадцати утра, но не так, чтобы много. Можно сказать, потягивал спиртное мелкими глоточками. Он не пьян. Он пьет уже столько лет, что больше не напивается, во всяком случае, не чувствует, что напился.

Сев за руль и гоня автомобиль по волнам снега, он чувствует себя Ричардом Дрейфусом из старого научно-фантастического фильма «Близкие контакты третьего рода». Он одержим стремлением куда-то добраться, но не к холму в глубинке Вайоминга, где должен приземлиться звездолет инопланетян, а в какое-то другое место, назвать которое он не может. Ему надо бы бояться, но никакого страха нет. Он закаленный жизнью сукин сын. В любом случае он уже не один год пытался покончить с собой, злоупотребляя спиртным и водя компанию с женщинами-неврастеничками, а это куда более мучительный путь к смерти, чем облить себя бензином и чиркнуть зажигалкой. И еще всякий раз, когда странность собственного поведения приводит к учащению дыхания и сердцебиения, мягкий голос у него в голове начинает мурлыкать какую-то бессловесную колыбельную, и он снова успокаивается.

Он паркуется в респектабельном районе, недалеко от дома из белого кирпича, который, вероятно, и является конечной целью его поездки. Обходит дом сзади, пересекает покрытый снегом двор, потом террасу, направляясь к двери, во врезном замке которой торчит ключ. Когда он открывает дверь и вытаскивает ключ, что-то холодное и черное вламывается в его голову, или, по крайней мере, такое у него ощущение. Это «что-то» уже в нем, но его череп в целости и сохранности. Он кричит, но крик беззвучный, потому что он больше не контролирует свой голос.

Входя в раздевалку и закрывая за собой дверь, Ходд по-прежнему пытается кричать, потому что он в диком ужасе, которого не чувствовал по пути к дому из белого кирпича. Ужас нарастает, когда он выходит из раздевалки на кухню, а потом идет через столовую к передней части дома, и репортер «Дейли пост» с головой погружается в холодное море ужаса, потому что он больше не матерый Роджер Ходд, а чья-то подстилка.

Наоми вышла из стенного шкафа спальни для гостей и протянула «дипломат» Мелодии.

— Вы увидите, что всё в нем на месте. А эти яйца… для чего они, с нашими именами? И в них что-то лежит, я только не смогла понять, что именно. Яйца используются как символы, но символизировать они могут многое. Это символы? Что в них магического, как эти яйца работают? Изморозь по-прежнему на шиповнике? И что это означает?

— Миледи, скоро вы получите ответы на все ваши вопросы. Этой ночью мы отправимся в путешествие на буране.

— На буране? — переспросила Наоми. Ей это нравится — путешественница на буране.

Симпатичное лицо Мелодии так оживилось, что теперь она выглядела красавицей. Буквально лучилась распирающей ее энергией. Черные глаза сверкали, подсвеченные внутренним янтарным светом. А ее голос, всегда мелодичный, обволакивающий, полный загадочности, теперь зачаровывал:

— Это не природный буран, миледи. Снег этот падает не только здесь, но и накапливается в пустынном пространстве между мирами, сыпется сквозь время, пока мостом не свяжет этот мир и ваше королевство, чтобы мы смогли скользить по нему до самого дома, плавно, как масло по стеклу, быстро, как ртуть.

Наоми трепетала при каждом слове, кроме одного.

— Скользить? Я думала, мы полетим между мирами.

— Мы будем скользить и лететь одновременно, миледи, и вы все поймете, когда увидите сани с раздувающимися парусами, наполненными ветром времени.

У Наоми голова шла кругом от самих слов и от захватывающих перспектив. Она просто не знала, что и сказать. Потом вспомнила слово, которое часто произносила глупая девочка в книге «Приключения мышонка Десперо»[382] всякий раз, когда что-то ее удивляло, и решила выразить им свое крайнее изумление: «Круто!»

— Теперь вы должны сопроводить меня на верхний этаж дома, чтобы завершить наши приготовления, миледи. Пойдемте, пойдемте, пока ни один кот в округе не углядел конечный пункт нашего путешествия.

Мелодия поспешила к двери спальни для гостей, и Наоми последовала за ней, гадая, сможет ли она говорить столь же красиво, как, похоже, изъяснялись все жители ее королевства.

По коридору второго этажа они торопливо прошли к лестнице черного хода, поднялись на третий этаж, проскочили студию матери, вышли на широкую площадку, у которой заканчивалась парадная лестница.

Поняв, что Мелодия намерена войти в родительские апартаменты, Наоми попыталась остановить ее:

— Подождите! Это личная территория моих родителей. Туда нельзя входить без приглашения.

— Мы должны закончить приготовления на верхнем этаже дома, миледи. Потом мы сможем покинуть дом только отсюда.

— Студия тоже на верхнем этаже.

— Но студия не подходит. — Мелодия указала на дверь в родительские апартаменты. — И потом, там никого нет.

— Откуда вы знаете?

— Просто знаю.

— По крайней мере, мы должны постучать, — указала Наоми. — Это правило.

Мелодия лукаво улыбнулась, сжала пальцы правой руки в кулак и бесшумно постучала по воздуху. Перед ними дверь магическим образом открылась.

Против воли и нарушая правила, но смеясь от радости, Наоми последовала за Мелодией в родительские апартаменты и закрыла за собой дверь.

День подходил к концу, приближались сумерки, мир за окнами побелел от снега, но родительская спальня по большей части куталась в тенях. Когда Мелодия с «дипломатом» в руке приблизилась к кровати, вспыхнули обе лампы на прикроватных столиках, словно их зажгла невидимая горничная, и спальню залил приятный глазу мягкий свет.

— Вы должны меня этому научить! — воскликнула Наоми.

— Ваши способности вернутся к вам, как только будет восстановлена ваша память, миледи. И в этот вечер вы многому научитесь. Многому удивительному. За этот вечер вы узнаете больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

Мелодия поставила «дипломат» на кровать, похлопала ладонью рядом, предлагая Наоми сесть.

Девочка устроилась на краю кровати, поболтала ногами.

— Что теперь?

— Теперь вы подождете здесь, именно здесь, где сидите, пока я спущусь вниз, предстану перед каждым членом вашей семьи, очень эффектно, объявлю им, что это волшебная ночь, и по одному приведу сюда.

— А мне можно пойти? Я хочу посмотреть, как вы будете представать перед ними.

— Я должна сделать это так, как прописано, — в голосе Мелодии проскользнула жесткая нотка. — Все должно исполняться согласно указаниям королевского мага.

И с этими словами она прошествовала через комнату, вышла на лестничную площадку, закрыла дверь, оставив Наоми одну.

Наоми хотелось отключить перегруженный разум на пять минут и позволить легионам кружащихся мыслей сбавить скорость, чтобы они не сбивали ее с толку.

По крайней мере тысяча мыслей пребывала в движении, каждая вращалась вокруг своей оси, но при этом и вокруг центра ее разума, словно планеты вокруг солнца. Все мысли завораживающие, все удивительные, за исключением двух или трех трусливых, совершенно ее недостойных, вызванных заразным пессимизмом Минни. Наоми твердо решила не позволить этим «да, но» или «что, если» разрастись в отвратительные маленькие мысленные бородавки, которые испортили бы и настроение, и волшебство. Она всегда стремилась мыслить позитивно, верила в хорошее, играла первую флейту и, хотя не очень-то разбиралась в математике, знала невероятно много о магии.

Наоми наблюдала, как за окном падает снег. Ветер заметно стих. Падающий снег успокаивал.

И в родительской спальне царил покой. Наоми попыталась приструнить свой бурлящий разум.

С нарастающей тревогой Джон кружил по первому этажу и подвалу, вроде бы ничего не искал, но каждую минуту ожидал обнаружить что-то важное и даже зловещее, хотя понятия не имел, что это может быть.

Вновь вернувшись на кухню, он воспользовался пультом системы безопасности, установленным у двери, чтобы включить охрану периметра. До темноты оставался час, но никто из них не собирался выходить из дома в такую погоду. Девочкам он велел оставаться в доме. Зах вроде бы рисовал. С включенной охранной сигнализацией Джон чувствовал себя увереннее, но не впадал в иллюзию, будто они в полной безопасности. Нынче никто и нигде не мог считать себя в полной безопасности.

До десятого декабря оставалось сорок шесть дней. Не следовало Джону ощущать этот тикающий будильник, но он ощущал. Буквально слышал его.

С наступлением темноты со стороны дом превращался в подсвеченный аквариум. Он решил опустить все жалюзи и задернуть шторы, начав с кухни. Переходя из комнаты в комнату, убеждался, что все двери заперты. А окна закрыты на шпингалеты.

Наступала очередная годовщина самой ужасной ночи в его жизни, и каждое окно, которое он проверял, напоминало ему о том, что родители и сестры погибли, тогда как он жив благодаря своему эгоизму и слабости.

Марни и Жизель, если наутро их ждала школа, обычно поднимались наверх и ложились спать в девять вечера. Родители Джона, оба преподаватели, вставали рано, поэтому в десять часов тоже спали.

Четырнадцатилетнему Джону разрешалось ложиться позже, но в тот вечер он сослался на усталость и пошел спать одновременно с сестрами, в девять вечера. Сидел в темноте, пока не услышал, как в 21:40 отец и мать ушли в свою спальню и закрыли дверь.

Его спальня находилась напротив родительской. Окно выходило на крышу переднего крыльца.

Он покинул дом через окно и осторожно опустил нижнюю часть рамы. Шпингалета не было, так что он мог, никем не замеченный, легко вернуться тем же путем.

В последние несколько месяцев он частенько покидал дом и научился проделывать это совершенно бесшумно, совсем как кот.

Толстая ветвь дерева нависала над северной стороной переднего крыльца. Он потянулся к ней, схватил, оторвал ноги от крыши, перебирая по ветви руками, отдалился от дома, спрыгнул на траву. По возвращении он забирался на дерево, потом попадал на крышу и влезал через окно в свою комнату настолько вымотавшийся, что засыпал, едва его голова касалась подушки.

Ее звали Синди Шунер. Она жила в двух кварталах от него, и он мог добраться до ее дома через три минуты после того, как покидал свой.

Синди говорила, что у них неблагополучная семья. Мистер и миссис Шунер ненавидели свою работу, ненавидели родственников, не жаловали и друг друга. Если они не пили, то ссорились, а поскольку, выпив, ни один из них не становился злобным, пить они начинали рано вечером, чтобы сохранить в доме относительный мир. И каждый вечер к десяти часам они или отключались, или находились на грани отключения, или лежали в кровати и смотрели матчи рестлеров по кабельному телевидению, потому что им обоим нравились практически обнаженные мускулистые мужчины.

Их спальня находилась на втором этаже, а Синди — на первом. Из дома она могла удрать с еще большей легкостью, чем Джон.

Ранним августом, когда все началось, они шли с одеялом на ближайший луг и лежали под звездами.

Но потом мистера Беллингэма, который жил в двух домах от Шунеров, работодатели попросили девять месяцев поработать в другом штате, чтобы наладить дела на тамошнем заводе. Миссис Беллингэм решила поехать с ним. Сдавать свой дом в аренду они не стали, просто закрыли его, а миссис Беллингэм дала Синди немного денег, чтобы та присматривала за домом и каждые несколько недель вытирала пыль и пылесосила ковры.

После этого им с Джоном луг больше не требовался. Его заменили свет свечей, музыка и настоящая кровать.

Шестнадцатилетняя Синди была на полтора года старше Джона. У него она была первой, он у нее — нет. По возрасту оставаясь девушкой, Синди во многом уже стала женщиной. В части уверенности в себе, отношения к жизни, сексуальных аппетитов и противозачаточных таблеток, которые ее мать дала ей: идею внуков мать Синди ненавидела даже больше, чем работу или собственного мужа.

Синди не могла дать Джону ничего хорошего, хотя тогда он так не думал. Более того, если бы кто-нибудь сказал, что добра от нее ему не будет, он бы тут же пустил в ход кулаки.

По правде говоря, он ей тоже ничего хорошего дать не мог. Она Джону, конечно, нравилась, и определенно ему нравилось быть с ней, но он ее не любил. А если девушку не любят, не испытывают к ней достаточно глубокой привязанности, которая может сойти за любовь, тогда ее просто используют, и что в этом может быть хорошего?

В тот вечер Джон встретился с ней около десяти, но задержался дольше обычного, до 3:45. Натрахавшись, они заснули в кровати Беллингэмов.

Попрощавшись с Синди, Джон поспешил домой, залез на дерево и вернулся в свою комнату в четыре утра.

Мог раздеться, упасть в постель и мгновенно заснуть. Проснулся бы утром, довольный отлично проведенной ночью, и обнаружил бы, что спал в доме мертвых.

Но, осторожно опуская нижнюю раму, он услышал звон колокольчиков где-то на втором этаже. Серебряный, странный, совершенно чуждый их дому. После паузы колокольчики зазвонили вновь. В темноте Джон подошел к двери, прислушался, и тут же звон прозвучал в третий раз.

Приоткрыв дверь, Джон увидел свет в коридоре. Горел он в спальне родителей и в комнате сестер.

На полу стояла черная сумка. Рядом с ней лежал пистолет.

Джон умел обращаться с оружием. Его отец, заядлый охотник, научил стрелять и сына. Этот пистолет не принадлежал отцу.

На ствол навернули самодельный глушитель. Джон его снял.

Странные звуки, доносящиеся из комнаты сестер, подсказали ему, где находится незваный гость.

Он слышал не крики или плач и понимал, что означает молчание девочек. Если бы подумал об этом, то застыл бы, как памятник, или ему не хватило бы духа действовать, поэтому Джон сосредоточился на пистолете и на том, как его использовать.

С пистолетом в руке шагнул к открытой двери в спальню родителей. Они лежали в окровавленной постели, застреленные во сне. Что-то закрывало им глаза. Что-то они держали в руках.

Сердце било в ребра, как паровой молот.

После паузы колокольчики зазвонили вновь.

Джон крался по коридору, держа пистолет двумя руками. Остановился за шаг до двери в комнату девочек.

Вновь колокольчики.

Он шагнул в дверной проем, в свет, навстречу мрачной фигуре.

Жизель лежала на полу. Мертвая. Хуже, чем мертвая. Марни. Маленькая Марни. Страдания. За пределами восприятия. Как бы он порадовался слепоте, как жалел, что не родился без глаз.

Джону хотелось умереть. Прикрыть каждую девочку одеялом, лечь между ними и умереть.

Наклонившись над Жизель, убийца вновь позвонил в колокольчики. Высоченный, мерзкий, как таракан, дрожащий от возбуждения. Кости и руки. Мощные кости и жадные руки.

Звон колокольчиков еще эхом отдавался от стен, когда монстр поднял голову. Его лицо, достойное шоу уродов, светилось отвратительной радостью, губы покрывала кровь, черные дыры-глаза затягивали в себя целые миры, чтобы разрушить их до основания.

Замогильный голос потряс Джона словами: «Эта маленькая девочка сказала, что ты на неделю уехал к бабушке».

Если бы убийца знал, что Джон вернется, то поджидал бы его в темной спальне. Даже объятой ужасом маленькой Жизель хватило ума спасти брата удачной ложью. Она умерла, чтобы Джон остался в живых.

Убийца распрямился во весь свой огромный рост.

— Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.

Джон выставил руки перед собой, крепко держа пистолет, но сердце своими ударами шатало его, и пистолет тоже ходил ходуном, мушка прыгала, прыгала, сбиваясь в цели.

Убийца шагнул к Джону.

— Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами.

Первый выстрел грохнул в ограниченном пространстве комнаты, как артиллерийский залп, сотряс стены, и пуля, раздробив переносицу, вонзилась в безумный мозг. Убийца пошатнулся, споткнулся, упал.

Джон вошел в спальню девочек, встал над лежащим на полу монстром и разрядил всю обойму в ненавистное лицо, вышиб глаза, которые видели агонию и страдания сестер, разнес рот, который осквернял их. Он не слышал ни одного выстрела после первого, но наблюдал, как ему казалось в тишине, за превращением уродливого лица в кровавый хаос.

Джон не помнил, как спустился в кабинет отца на первом этаже. Пришел в себя в тот момент, когда заряжал охотничье ружье, с тем чтобы выстрелить себе в рот и вышибить мозги, а с ними стыд и горе.

Его сестра умерла с надеждой, что благодаря ее лжи Джон может остаться живым. Он не мог расплатиться с ней таким трусливым уходом из жизни. Ему оставалось только одно — продолжать жить.

Вкус холодной стали оставался на языке, когда он услышал сирены: в полицию сообщили о выстрелах.

Они нашли его на коленях, рыдающего.

Николетта обнаружила Джона в примыкающей к кухне подсобке, где он опускал жалюзи. Она прибежала из его кабинета, где, сидя за компьютером, читала дневник Олтона Тернера Блэквуда. Лицо ее цветом не отличалось от белой грунтовки, которую она использовала при подготовке холста для очередной картины.

— Твоя семья не была четвертой в его списке. Он собирался убить Кальвино третьими, а четвертыми — Пакстонов.

Джон пристально смотрел на нее, еще не полностью осознав смысл ее слов, но уже встревожившись.

— Психотерапевт, который прочитал дневник, тебе не сказал. Твоя семья стояла третьей в списке Блэквуда. Когда в ту ночь он пришел к вашему дому, на вашей улице стоял патрульный автомобиль. В нем сидели копы. Возможно, остановились, чтобы перекусить. Блэквуд испугался и отправился к Пакстонам. Тридцать три дня спустя вернулся, чтобы расправиться с твоей семьей.

Джон почувствовал себя мишенью. В этот самый момент кто-то смотрел на него в прорезь прицела. И пуля могла вот-вот вылететь из ствола.

— Если мы третьи, — продолжила Никки, — то нам не придется ждать до десятого декабря. У нас осталось только тринадцать дней.

— Но с чего ему отклоняться от исходного порядка?

— Почему нет? Он хочет это сделать, как и планировал изначально. Но, Джон… Господи!

— Что?

— Если он может изменить порядок, зачем ему придерживаться тридцатитрехдневного интервала?

— Периодичность серийного убийцы. Кто знает почему? Они сами этого не понимают.

Она покачала головой.

— Но сегодня. Сегодня, Джон. Тот самый день, что и двадцать лет тому назад. Если он может изменить порядок, поставив нас третьими, то может изменить и день. И этот день может показаться ему слаще ожидания.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Глава 49

Оставив Наоми в родительских апартаментах на третьем этаже, Мелодия Лейн — талантливая рассказчица волшебных историй о других мирах и санях, летящих сквозь время под раздувающимися парусами, добровольная и верная служанка Погибели, а потому духовная сестра Олтона Блэквуда, — спускается по лестнице черного хода на первый этаж. Открывая дверь между лестницей и кухней, слышит голоса, озабоченные голоса матери и отца, доносящиеся из примыкающей к кухне подсобки. Она остается на лестнице, у двери, которую держит приоткрытой, слушает. Когда Джон и Николетта куда-то торопливо уходят, Мелодия переступает порог.

У них масса красивых и остро заточенных ножей, из которых можно выбирать: для хлеба, для мяса, для индейки, для окорока… Они отдают предпочтение компании «Уильям-Сонома»[383] и покупают самое лучшее. Хотя Мелодия восхищается их покупками, ей представляется, что они могли бы обойтись меньшим количеством ножей. Мы все несем ответственность. Что ж, после этого дня они уже больше ничего не купят. Выдвинув ящик, она видит секач, разделочный нож с широким полированным лезвием. Поднимает его и восхищается своим отражением на стали. Малыша, от года и младше, Мелодия предпочитала топить в ванне. Ребенка, от двух до четырех лет, — душить. Тупые тяжелые предметы годятся для деток любого возраста. Но для крепкого четырнадцатилетнего подростка, который, в силу случившегося с ним в последнее время, настороже, наиболее эффективна внезапная атака с заостренным оружием.

Закрыв ящик, но держась за ручку, она просит указать путь, потому что наездника в ней нет и, в отличие от Погибели, она не знает, где находятся члены семьи. Подросток в своей комнате… и через мгновение к нему присоединится младшая сестра. Эту девочку следует приберечь напоследок, и Мелодии помогут с бескровным задержанием Минни. Мальчик — ее, и эта награда приводит Мелодию в восторг. Он будет самым старшим из детей, которых она убила, и, выпивая последний выдох подростка, она не оставит ни капли в его спелом рту.

Левой рукой прижимая к груди собранную из элементов «Лего» конструкцию, похожую на колесо, правой Минни постучалась в дверь комнаты Заха.

— Это я и по важному делу.

Он пригласил ее зайти, и она нашла его сидящим за столом, только что закрывшим альбом.

— Что такое? — спросил он.

— Должно случиться что-то плохое.

— Что ты сделала? Что-то разбила?

— Не я. Я ничего не сделала. Он в доме.

— Что? Кто в доме?

— Погибель. Его имя Погибель.

— Да у кого может быть имя Погибель? Это шутка?

— Разве ты не чувствуешь его присутствия в доме? Он здесь уже многие недели. Он нас ненавидит, Зах. Я боюсь.

Пока они говорили, он поднялся со стула. Прошел мимо нее к двери, которую она оставила приоткрытой.

Повернулся к Минни.

— Со мной кое-что… случилось.

Она кивнула.

— Я понимаю, о чем ты.

— Я думал, что у меня едет крыша.

— Он дожидался нужного времени.

— Кто дожидался? Кто этот Погибель?

— Он не человек, как ты, или я, или Наоми. Он… оно… как ни назови, думаю, он что-то вроде призрака, но при этом и что-то еще. Я не знаю что.

— Призраки. Призраки — это не мое, знаешь ли. Сама идея кажется дурацкой.

Минни видела, что в действительности брат не считает идею призраков дурацкой, как мог бы считать в сентябре или августе.

— Что это у тебя? — спросил Зах, указывая на подобие колеса, которое Минни по-прежнему прижимала к груди левой рукой.

— Я построила то, что мне приснилось. Правда, не помню, как мне удалось собрать эту штуковину.

Зах нахмурился.

— Так элементы «Лего» не собираются. Тут все круглое и гладкое.

— Но я собрала. И сегодня мы не должны расставаться с этим колесом, потому что оно нам обязательно потребуется.

— Потребуется для чего? — спросил Зах.

Минни покачала головой.

— Если б я знала.

Он какое-то время смотрел на нее, потом пожал плечами.

— Иногда ты пугаешь.

— Как будто я этого не знаю, — согласилась Минни.

В кабинете Джона Никки не выключила компьютер. Страница из дневника Олтона Тернера Блэквуда по-прежнему ждала на экране. Джон глянул на нее и удивился, что этот апостол хаоса писал о своих преступлениях таким аккуратным почерком. Разумеется, самое рафинированное зло кое в чем порядок уважает: списки врагов, гулаги, концентрационные лагеря.

Из ящика стола Джон достал плечевую кобуру и пистолет, которые положил туда перед тем, как сесть в кресло, чтобы вздремнуть.

Надевая кобуру, он наблюдал, как Никки открывает высокий шкаф для оружия в углу. Она остановила выбор на помповике двенадцатого калибра[384] с пистолетной рукояткой, достала из шкафа и протянула Джону.

Большинство друзей Никки по миру искусств с подозрением относились к копам и боялись оружия. Они вроде бы благоволили к Джону и полагали, что она вышла за него замуж по причине его отличия от большинства копов, тогда как на самом деле сердцем она была как художница, так и коп. Рисовала не только эмоциями, но и рассудком, не только интуитивно, но и анализируя то, что делает. Полагала свою работу не только карьерой, но и долгом и чувствовала, что прежде всего должна служить истине, а уж потом искусству. Джон знал многих хороших копов, которым доверил бы прикрыть спину, но ни один в этом смысле не мог сравниться с Никки.

— Где дети? — спросила она, вытаскивая коробку патронов из нижнего ящика.

— Думаю, в своих комнатах, — он взял у нее патрон, вставил в ствольную коробку.

— Мы должны держаться вместе, — она протянула ему второй из патронов, которые уже достала из коробки. — Я клянусь, этот монстр хочет разделить нас, вот чего он добивается. Вместе мы сильнее. Где легче всего защитить дом?

— Я думаю об этом, — один за другим Джон вставил три патрона в подствольный магазин. — Дай мне еще несколько штук.

Из динамиков компьютера послышалась музыка. Запись одного из соло на флейте Наоми, которым она особенно гордилась.

Джон и Никки повернулись к монитору. На экране появилась фотография. Та самая фотография матери Джона, которую он видел в файле «КАЛЬВИНО-1» в компьютере Билли Лукаса, который тот скачал с того же сайта, посвященного серийным убийцам. Фотография исчезла, ее заменила другая — отца Джона.

— Что происходит? — спросила Никки.

Отец Джона уступил место его сестре Марни. Потом Жизели. Лица начали появляться вновь, сменяя друг друга. Быстрее. Еще быстрее.

Джон глянул на галерею фотографий своих детей, запечатленных в дни рождения, на знакомую мебель, стены, потолок. Их дом, их дом, но уже принадлежащий не только им.

Экран опустел. Флейта по-прежнему играла. Новая фотография. Заха. Теперь Наоми. Минни. Никки. Джона.

— Начинается, — выдохнул он.

— Хрена с два, мы это остановим, — голос переполняла ярость. — Но как? Джон, это безумие. Как мы сможем защититься от такого?

Джон ответил, засовывая четыре патрона в один карман брюк, четыре — в другой:

— Эйблард говорил мне, что призрак не сможет причинить нам вред через дом. Он должен в кого-то вселиться и уже тогда набросится на нас.

Никки посмотрела на пистолет в его плечевой кобуре, на помповик в руках, и Джон смог прочитать ее мысли.

Билли Лукас убил свою семью. Враг внутренний.

— Незачем мне все это оружие, — он протянул ей пистолет. — Ты хороший стрелок. Спусковой механизм двойного действия. Первоначальное сопротивление надо просто преодолеть. Ход спускового крючка более тугой, но у тебя все получится.

Когда она посмотрела на пистолет, который держала в руках, ужас перекосил ее прекрасное лицо.

Джон правильно истолковал и это.

— Никки, послушай, ты должна внимательно наблюдать за мной, и как только уловишь малейший признак, что я уже не я…

Дрожь смягчила ее рот.

— А если я…

— Нет, — оборвал он ее. — В тебя ему не вселиться. Никогда.

— Если я что-нибудь сделаю кому-то из детей…

— Только не ты. Если я в ком-то не уверен, так это в себе. Именно я… подвел свою команду.

— Чушь. Лучшего человека, чем ты, я не знаю. И не дети. Не наши дети. Монстр попытается расправиться с нами через кого-то еще, через человека со стороны.

— И все равно пристально следи за мной, — настаивал он. — Малейший признак, и немедленно нажимай на спусковой крючок. Монстр будет выглядеть, как я, но это буду уже не я. И если эта тварь вселится в меня, то прежде всего попытается убить тебя, потому что ты тоже вооружена.

Никки обняла его за шею, подтянула лицо к своему и поцеловала в губы, будто в последний раз.

За прошедшие одиннадцать дней Лайонелу Тимминсу так и не удалось найти ниточку, потянув за которую он смог бы раскрыть убийство Вобурнов. Да, он нашел связь между Ризом Солсетто и Энди Тейном, но по мере того, как день уходил за днем, Лайонел все больше склонялся к тому, что связь эта не имеет никакого отношения к случившемуся с Вобурнами, всего лишь совпадение. Ничто не связывало взятки Риза Солсетто со странными событиями той ночи, особенно с яростным взрывом насилия в больнице.

И с каждым уходящим днем Лайонел все более серьезно относился к своим воспоминаниям о необычной атмосфере в доме Вобурнов и еще более необычном происшествии с экранной заставкой компьютера Давинии, когда на мониторе вдруг появился синий отпечаток кисти на красном фоне. Отвратительный шевелящийся холод, который он ощутил ладонью и растопыренными пальцами. Острый укол, словно зуб вонзился в палец. Звуки открывающихся и закрывающих дверей на пустующем втором этаже, шаги в пустых комнатах.

То сомневаясь в собственном здравомыслии, то убеждая себя, что он просто собирает информацию, чтобы успокоить Джона Кальвино, во второй половине двадцать пятого октября Лайонел нашел дорогу к домику из желтого кирпича, в котором жил бывший экзорцист. Не позвонил заранее, чтобы договориться о встрече, но воспользовался своей устрашающей внешностью и удостоверением детектива, чтобы войти в дом и задать несколько вопросов Питеру Эйбларду. В вязаной шерстяной шапочке и морском бушлате Лайонел совершенно не напоминал полицейского, но бывший священник такого напора не выдержал.

Узнав, что Джон побывал в этом доме чуть раньше, Лайонел не удивился. Поразило его другое: убедительность аргументов этого насквозь прокуренного, совершенно не похожего на священника мужчины.

Выйдя из дома Питера Эйбларда, Лайонел какое-то время постоял, глядя на падающие снежинки, а потом высунул язык, чтобы поймать несколько, как проделывал в далеком детстве, стараясь вспомнить, каково это — быть мальчишкой, верящим в чудеса и Тайну с большой буквы.

Теперь, сидя в автомобиле в нескольких кварталах от дома Кальвино, Лайонел все еще не знал, поедет ли он на экспрессе суеверий до конечной станции или все-таки сойдет уже на следующей. Но в любом варианте он полагал, что должен вновь и уже более серьезно обсудить имеющиеся улики с Джоном Кальвино, причем обсудить безотлагательно.

Сидя на родительской кровати, рядом с «дипломатом», наблюдая за неспешно падающим снегом, надеясь, что царящий в комнате покой проникнет в ее бурлящий разум и вернет ясность мышления, Наоми подумала, что слышит читающий нараспев голос, доносящийся, возможно, из работающего с минимальной громкостью радиоприемника. На ближайшей к ней прикроватной тумбочке стояли часы-радиоприемник, но не они служили источником этого монотонного бормотания.

Голос периодами стихал, но полностью не замолкал. И всякий раз, когда он звучал громче, разобрать смысл произнесенного ей не удавалось. Очень скоро любопытство сказало свое веское слово, сделало то, что и положено делать любопытству, ибо без любопытства не было бы никакого прогресса и человечество по-прежнему жило бы в пещерах, без айподов, обезжиренных йогуртов и торговых центров.

Конечно же, Наоми помнила, что Мелодия велела ей не спрыгивать со своего насеста-кровати. Она не хотела, чтобы ее причислили к тем лишенным совести людям, которые беззастенчиво используют свой статус для оправдания предосудительного поведения, но факт оставался фактом: если в этом доме и находилась особа королевской крови из далекого мира, Та-Кому-Должны-Повиноваться, то речь шла не о Мелодии, а о некой девочке, которая медленно, но верно приближалась к своему двенадцатилетию. Она спрыгнула с кровати и пошла на звук, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы понять, откуда же он доносится.

От спальни отходил короткий коридор, с каждой стороны которого находились гардеробные. Наоми включила свет. Голос доносился не из гардеробных.

Девочка увидела, что дверь в дальнем конце коридора, ведущая в ванную комнату, приоткрыта. За дверью царил густой сумрак, потому что из-за снегопада свет в окна под потолком практически не проникал.

Голос действительно что-то произносил нараспев. Мужской голос. Но что он говорил, разобрать никак не удавалось.

Наоми не относилась к тем импульсивным девчонкам, которые рвались навстречу опасности. Голос, несомненно, вызывал недоумение, но определенно не принадлежал человеку, лелеющему дурные намерения. Мелодия не привела бы ее сюда, если бы ей тут что-то грозило. Конечно же, это пение имело отношение к подготовке к отбытию. Маги всегда говорили нараспев.

Она распахнула дверь в ванную, нащупала выключатель, вспыхнул свет.

На полу сидел мужчина, прижав колени к груди, обхватив их руками, словно пытался свернуться в шар, как ежик. На его лице читалось отчаяние, в широко раскрытых, выпученных глазах — казалось, что они сейчас выкатятся из орбит — стоял ужас. Его голова поднималась и опускалась. Поднималась и опускалась. Словно стараясь убедить себя в этом, мужчина бормотал: «Я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост»»…

Джон с помповиком, Никки с пистолетом торопливо шли по коридору первого этажа к парадной лестнице, чтобы подняться к детям, которых оставили на втором этаже.

Зазвенел дверной звонок.

— Не отвечай! — вырвалось у Никки.

Они находились у самой лестницы, от входной двери их отделяла только прихожая, и Джон ясно услышал щелчок: засов врезного замка вышел из гнезда в дверной коробке.

— Нет, — Никки подняла пистолет.

Джон выставил перед собой помповик. Когда распахнулась входная дверь, она включила охранную сигнализацию. То есть должна была взвыть сирена. Не взвыла. Призрак каким-то образом вывел систему из строя.

Дверь распахнулась, но на пороге никто не появился. Насмешка. Приманка. Кто-то мог там стоять, справа или слева от двери, прижимаясь к стене дома, дожидаясь, чтобы Джон переступил порог и попал под удар.

Они более не слышали никакой музыки, не играла ни флейта, ни другой инструмент, ветерок чуть шептал, снег падал на крыльцо, отдельные снежинки планировали в прихожую, поблескивая в свете люстры.

Восемнадцать лет Джон страшился этого момента, полностью не отдавая себе отчета в том, что на подсознательном уровне верил: невозможное свершится, убийца его семьи обязательно вернется из могилы. Двумя годами раньше, когда Минни оказалась на волосок от смерти, потому что диагноз никак не могли поставить, Джон уже сознательно пришел к выводу, что обещание Блэквуда будет исполнено. Когда Минни лежала в забытьи и ей никак не могли сбить высоченную температуру, Блэквуд рыскал по границам воображения Джона, и ему было проще исходить из того, что девочку убивает не вирус, а призрак. С тех пор страх перед призраком только нарастал, и теперь создавалось ощущение, что он сам призвал Блэквуда в этот мир, потому что, воображая худшее, снабдил монстра приглашением.

Открытая входная дверь и пустой порог Джона не пугали. Он знал, что должен стать последней жертвой убийцы. Тот хотел, чтобы он увидел смерть всех самых близких ему людей, а уж потом умер бы сам. И в этот самый момент, у открытой двери, Никки подвергалась куда большей опасности, чем он.

— Иди наверх к детям, — он посмотрел на жену. — Я проверю, что тут такое.

— Нет. Я останусь с тобой. Только давай побыстрее. Прямо сейчас.

Зах стоял у двери, которую только что закрыл, Минни — около стола старшего брата, и тут Уиллард прошел сквозь стену.

Как и всегда, увидев Уилларда, Минни подумала об игре и забаве, смехе и любви. Даже при виде Уилларда-призрака у нее поднялось настроение, хотя, по правде говоря, она понимала, что пес вернулся в этот мир не для того, чтобы играть или смешить ее. Он не пугал ее, как мужчина с отстреленным лицом в магазинчике, но ей и не хотелось обниматься с Уиллардом. Чувствовалось, что теперь он уже не мягкий, теплый и пушистый. И, попытавшись прикоснуться к нему, человек ощутил бы холод, а может, и ничего, что было бы еще хуже. Но теперь Уиллард напугал Минни, поскольку его появление означало приближение беды.

Пес подбежал к ней, метнулся к Заху, исчез, сквозь дверь уйдя в коридор, вернулся тем же путем.

— Что с тобой такое? — спросил Зах сестру, наблюдая, как Минни следит за перемещениями призрака, которого он не мог видеть.

Уиллард лаял, лаял, но даже Минни его не слышала. Только могла понять, что он пытается что-то ей передать.

— Зах, отойди от двери.

— Зачем?

— Отойди от двери!

Пес сделал все, что мог. Никто не стал бы винить старину Уилларда в утере бдительности, когда женщина в сером платье, та самая, которую Минни видела десятью днями раньше, женщина, которая могла бы ходить от двери к двери, неся слово Христово, но не ходила, ворвалась в комнату, замахнувшись разделочным ножом на Заха.

Роджеру Ходду приказали его собственным голосом: «Оставайся здесь». Он обнаруживает, что ослушаться не может. Он больше не человек, всего лишь собака, хозяин которой держит его за яйца разума. И здравомыслия с каждой минутой у него становится все меньше. Будучи репортером, он привык задавать вопросы, и человек должен сказать ему правду, ложь или «без комментариев», но, что бы ни сказал человек, Ходд может охарактеризовать ответ как правду или ложь, в зависимости от ситуации. Однако теперь он этого права, этой власти лишен. Здесь он не задает вопросов, эта тварь контролирует его, как марионетку, и сейчас этой твари в нем нет, но она все равно заставляет его — «Оставайся здесь!» — и собирается сделать что-то ужасное его руками, а потом и с ним самим.

Девочка распахивает дверь, включает свет и таращится на него с порога. Она спрашивает, все ли с ним в порядке, не нуждается ли он в помощи. Ну до чего же она глупа! Разумеется, он нуждается в помощи, он здесь умирает. Он хочет сказать ей, что она будущая безмозглая шлюха, что она тупее кучи дерьма, которую, должно быть, уже навалила в штанишки, но тут его наездник возвращается, снова полностью контролирует Ходда и говорит девочке: «Ты сладенькая конфетка, так? Я хочу мою сладенькую конфетку. Угости меня чем-нибудь вкусненьким, маленькая невежественная сучка» — и так же резко, как оседлал его, наездник спешивается, потому что у него дела в другом месте, но Роджер Ходд по-прежнему выполняет команду «Оставайся здесь».

Окутанный запахами шерстяной материи пальто и искусственного меха воротников, Престон Нэш ждет в темном стенном шкафу, подобно угрозе третьего уровня в видеоигре. Молоток-гвоздодер зажат в его руке. За двадцать лет в компании наркотиков и спиртного так часто шел рука об руку со смертью по краю той или иной пропасти, что практически полностью утерял способность бояться. Если что и может иной раз его испугать, так это собственные галлюцинации. Люди, долгое время закидывающиеся экстази — Престон этот наркотик не жалует, — теряют способность радоваться естественным путем, потому что их мозг перестает вырабатывать эндорфины. И как полагаются они на этот наркотик, чтобы ощутить счастье, так и он полагается на свой разум, чтобы ощутить ужас, потому что реальный мир — тусклое и обветшалое местечко — ужаснуть его уже не в состоянии. С радостным предвкушением он ждет своего нового и интересного компаньона, с которым делит собственное тело.

Он выполняет команду «Стоять», делать ему нечего, кроме как думать, и ему нравится то, о чем он думает. Хотя тело он не контролирует, все органы чувств при нем, даже когда наездник садится на него и трогает с места. Зрение, обоняние, осязание, вкус и слух Престона остаются острыми, как всегда, но острота этих ощущений станет несравнимо выше. Потому что он, всегда наблюдатель, теперь становится участником. Он убивал тысячами в виртуальном мире игр, а теперь все будет взаправду. Он спал с женщинами, по большей части с теми, кому платил, и видел тысячи женщин, которых использовали и подвергали жестокому обращению в фильмах для взрослых, но сам никогда не насиловал и не избивал женщину. Он подозревает, что наездник вдохновит его на такое, чего не увидишь ни в одном из фильмов. Он надеется, что ему отдадут жену. Но девочек-то наверняка. Что ему предстоит, так это игра в реальном мире, та самая, в которую раньше он играл в виртуальном.

Престон слушает Джона и Никки Кальвино, разговаривающих в прихожей, когда наездник возвращается.

Джон выскочил из прихожей на крыльцо точно так же, как врывался в дверь любого дома, где совершалось убийство, если оставались подозрения, что убийца еще в доме: пригнувшись, быстро, помповик синхронно следовал за взглядом. Сначала влево, потом вправо. Крыльцо пустовало. Он оглядел осенне-коричневую лужайку, наполовину скрытую зимним снегом, никого не увидел ни там, ни на улице.

Вернувшись, посмотрел на Никки и покачал головой. Закрыл дверь, повернул барашек врезного замка, несколько мгновений смотрел на него, ожидая, что тот начнет поворачиваться в обратную сторону.

— Дети, — в голосе Никки слышалась тревога.

Джон подошел к ней, оглядел лестницу за ее спиной.

— Давай я пойду первым. Ты держись на несколько шагов сзади, чтобы нас не могли прострелить одной пулей.

— Ты думаешь, в доме уже кто-то есть?

— Охранная сигнализация включена, но она не сработала, когда открылась дверь. Возможно, кто-то проник в дом раньше, и она все равно не сработала.

Он никогда не видел у нее такого мрачного лица. Она посмотрела на пистолет, потом на мужа.

— Мы не можем вызвать полицию из тех, кого ты знаешь?

— Я знал Энди Тейна. Единственный коп, которому ты можешь доверять, это я… а может, и мне доверять нельзя. После того как дети будут с нами, мы забаррикадируем двери или заколотим гвоздями… а потом обыщем весь дом, комнату за комнатой. Ты согласна?

— Да.

— Помни… Держись чуть сзади, чтобы нас не уложили одной пулей.

Он поднялся на три ступени, обернулся, увидел, что она оглядывает потолок, словно находилась не в своем доме, а в незнакомой пещере, где водились летучие мыши и другие зараженные вирусом бешенства твари.

Вновь под седлом, Престон в восторге от демонической ярости своего хозяина, ярости столь возбуждающей, что у него возникает ощущение, будто он на бесконечной американской горке, только никаких подъемов нет, а лишь захватывающие дух спуски, один за другим, позволяющие секундную передышку перед следующим падением в ярость.

Он тихонько открывает дверь стенного шкафа, выходит в прихожую и видит, что Джон Кальвино поднимается по лестнице, целиком сосредоточившись на том, что может ждать впереди, а Николетта повернулась к лестнице, чтобы последовать за мужем. Богатая сучка с упругим задом, окончившая художественную школу, лицемерка, выплескивающая претенциозные помои на все новые полотна, машина для производства детей, выплевывающая из себя маленьких лицемеров, чтобы они жили в выдуманном ею мире. Пришла пора показать ей, каков настоящий мир, пришла пора поставить ее на колени, раздавить, заставить признать, что она такая же мерзость, как все остальные.

Наездник Престона дарует ему бесшумность и стремительность, которых у него, всегда неуклюжего и неповоротливого, никогда не было. Женщина не слышит его приближения. Он поднимает молоток, сближаясь с ней, недовольный тем, что ему будет позволено только убить ее. Но недовольство длится лишь мгновение, потому что он участник игры, чего с ним не случалось ранее, а не игрок, сидящий в кресле. И пусть Престон оседлан смертью и демоном, его ощущения куда более острые, чем всегда, и он знает: когда тот конец молотка, которым выдергивают гвозди, вонзится в череп женщины и все искусство навсегда выплеснется из ее мозга, он испытает наслаждение, какого не испытывал раньше, получит незабываемый оргазм.

И молоток идет вниз.

Если бы Никки услышала скрип половицы или шуршание одежды за спиной, сознательно она бы на это не отреагировала, но она унюхала плохой запах изо рта — чеснок, пиво, гнилые зубы — и сильный запах немытого тела, а потому инстинктивно нагнула голову и наклонилась вперед. Что-то холодное и закругленное скользнуло по ее шее и, вероятно, зацепилось за воротник блузки. Ее дернуло назад. Потеряв равновесие, она привалилась к нападавшему.

Роджер Ходд из «Дейли пост» говорил не тем голосом, что человек-из-зеркала в сентябре, но Наоми не сомневалась, что они оба — одно и то же, что все совсем не так, как думала она, и с проницательностью у нее совсем плохо.

Она повернулась, чтобы бежать, но у нее перед носом дверь с треском захлопнулась. Девочка схватилась за ручку, но та не поворачивалась. Наоми оказалась в ловушке.

Когда Минни попросила Заха отойти от двери, тот всего лишь к ней повернулся, чтобы посмотреть, что там не так, и тут на пороге возникла эта женщина.

Минни закричала, когда сверкнуло широкое лезвие.

Зах упал, откатился в сторону, и режущая кромка рассекла воздух в том месте, где он только что стоял. Когда вскочил на ноги, услышал, как секач вонзился в ковер в нескольких дюймах от него. Эта трехнутая маньячка ударила с такой силой, что нож вошел в дерево, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы выдернуть его, при этом она плевалась и визжала, как взбесившаяся куница или что-то в этом роде. Прижимая к груди собранное из элементов «Лего» колесо, Минни попятилась от стола к двери в коридор, снова закричала. И как же Зах не любил слышать крики сестры, они просто рвали ему сердце. Он схватил стул и бросил в маньячку, чтобы выиграть время. Женщина подалась назад, пошатнулась, и пока она пыталась устоять на ногах, Зах успел схватить мамлюкский меч.

Быстрая, как ящерица, несмотря на длинное платье, вопящая маньячка вновь кинулась к нему, прежде чем он вытащил меч из ножен. Яростно набросилась на него, а ведь он даже не знал, кто она такая.

Ему пришлось обороняться мечом, как поленом, держа его за оба конца, подставив под опускающееся лезвие. Секач отскочил от никелированных ножен, но от мощного удара мамлюкский меч завибрировал в руках Заха. Она махнула секачом слева направо, горизонтально, под мечом, едва не вспоров Заху живот. Он отступил, секач пошел справа налево, взрезал Заху футболку и только чудом не задел кожу.

Гладкая задняя часть гвоздодера проскальзывает по шее суки, тогда как два острых выступа цепляются за ее блузку. Престон дергает молоток, воротник трещит, суку отбрасывает на него. Левой рукой он охватывает ее шею. Когда ее правая рука поднимается, возможно, с тем, чтобы выстрелить в него из пистолета, он бьет ей по руке. Попадает в пистолет, который вылетает из пальцев, падает на ковер, потом отскакивает, ударяется об пол.

Ощущая ее тело, теплое, податливое тело, наездник Престона хочет ее. В конце концов, и Престон тоже хочет овладеть ею и убить ножом, еще находясь в ней, такого экстрима не показывают ни в одном фильме. Нанести смертельный удар в момент оргазма. Это и желание наездника, который верит, что смерть — лучший секс.

Муж спускается по лестнице, подняв помповик с пистолетной ручкой, но не может выстрелить, не убив свою богатую сучастую, производящую детей машину. Она пинает Престона в голени, царапает руку, которая сжимает ей горло, но тот не чувствует боли, он сверхъестественно силен. Престон достойный соперник любого супергероя из всех этих фильмов, которые он смотрел вновь и вновь, болея за архизлодеев.

Прикрываясь женщиной, как щитом, он тащит ее в дальнюю часть дома, улыбаясь Кальвино, который следует за ними с помповиком на изготовку, большой, крутой коп с вышибающим двери ружьем, но его жетон и оружие сейчас не имеют ровно никакого значения.

— Застрели меня через нее, — дразнится Престон. — Давай. Отправь нас обоих в ад. Ты все равно не захочешь ее после того, как я с ней разберусь. Ты знаешь, что случилось с другой твоей подстилкой? С этой сексуально озабоченной Синди Шунер? Пять лет тому назад она покончила с собой и теперь ждет эту суку в аду. Они смогут обменяться впечатлениями, поговорить о том, что больше чем на минуту тебя никогда не хватало.

Престон хочет, чтобы коп угрожал ему, молил отпустить ее, убеждал, потому что это будет так приятно, услышать ужас в его голосе. Но Кальвино молчит, только держит его на прицеле помповика двенадцатого калибра и идет следом, дожидаясь своего шанса, которого ему не получить.

Из коридора Престон, пятясь, затаскивает свою добычу в кабинет. Коп быстро сокращает расстояние, пытается проскочить следом. Но, если дом не может убить, он способен задержать. Дверь закрывается, пригвождая Кальвино к косяку.

— Дом теперь мой, — улыбаясь, объявляет Престон, трется членом о правую упругую ягодицу богатой суки, — и всё в нем тоже.

Хотя коп пытается высвободиться, дверь не подается, не позволяет продвинуться дальше, сильно прижимает его к косяку и будет прижимать, пока он не подастся назад. Махнув правой рукой мимо пленницы, Престон бьет молотком по лицу копа, Кальвино успевает увернуться, гвоздодер вышибает щепку из двери.

Сука, которая не переставала царапать левую руку Престона, внезапно ухватывается за рукоятку молотка, яростно дергает. От неожиданности Престон выпускает молоток. Пытаясь отобрать его у нее, случайно ослабляет захват. Сука начинает сползать вниз, чтобы окончательно вырваться. Он хватает ее за волосы, дергает вверх. На мгновение его голова полностью открыта.

Покраснев от усилий протиснуться в комнату, Кальвино выигрывает два дюйма. Поднимает помповик над головой жены, нацеливает в лицо Престона. Вспышка…

Припертый к столу Зах мамлюкским мечом отчаянно парирует каждый выпад секача, не имея никакой возможности выхватить клинок из ножен. Безумная женщина бьет сверху, снизу, пытается всадить в него это жуткое лезвие, которое, вероятно, одним ударом может разрубить курицу. Сердце стучит так сильно, что он может его слышать, глухие удары отдаются в ушах, оно само колотится о позвоночник, о ребра.

Минни добралась до самой двери. Но там застыла, окаменев от страха.

— Уходи! Зови на помощь! — прокричал ей Зах.

Вспомнив о Минни, обезумевшая тетка с секачом на мгновение перестала им махать, посмотрела на девочку, возможно, подумала, что сначала лучше зарубить более беззащитную жертву, а потом уже наброситься на Заха, деморализованного смертью сестры. Он мгновенно воспользовался этой ошибкой, не стал пытаться выхватить меч из этих дурацких ножен, просто замахнулся и ударил женщину по голове. И как же ему понравился звук этого удара, ничего лучше он никогда не слышал. Выронив секач, трехнутая лунатичка упала на спину, возможно мертвая, но, скорее всего, только потеряв сознание.

Зах схватил ее оружие и сунул в ящик стола. Опустился рядом на колено, приложил пальцы к шее, нашел пульс. Ощутил облегчение. Не хотел убивать ее без крайней на то необходимости. Может, она только безумная, даже не злобная. И ему всего тринадцать лет, он еще не готов для такого. Может, оттащить эту психопатку в стенной шкаф, забаррикадировать дверь, а потом позвонить копам.

И только открывая дверь стенного шкафа, он понял, что Минни в комнате уже нет.

Когда Минни выскочила в коридор, чтобы позвать на помощь, она почувствовала, что колесо, собранное из элементов «Лего», стало очень тяжелым, весило никак не меньше десяти или двенадцати фунтов, хотя никак не могло весить больше двенадцати унций. И оно становилось тяжелее с каждой секундой. Минни боялась за брата. Любила его, не хотела вырастать без него, так что ноги уже стали ватными. А тут еще вес колеса придавливал ее к земле, но она знала, что выпустить его из рук она может только в случае крайней опасности, хотя и не могла сказать почему.

Покинув комнату Заха, она открыла рот, чтобы криком позвать на помощь… и увидела профессора Синявского, с торчащими во все стороны волосами, который выходил из чулана-кладовой в восточном конце коридора. Но ведь он сказал, что уедет пораньше из-за снега.

С кустистыми бровями, большим носом и толстым животом, он обычно выглядел очень забавным, но теперь ничего забавного Минни в нем не видела. Его губы растянулись в диком оскале, лицо перекосило от ненависти, а глаза злобно горели. Может, профессор Синявский и смотрел на Минни откуда-то из-за этих глаз, но она сразу поняла, что сейчас они принадлежат Погибели, который вселился в математика, и этот Погибель хочет добраться до нее.

Хриплым голосом, растягивая слова, словно он много выпил, профессор прорычал:

— Маленькая свинка. Иди сюда, грязная маленькая свинка, ты грязная свинья.

Направился к ней, пошатываясь, и впервые Минни осознала, какой огромный этот русский, какие у него широкие плечи, толстая шея и мышц куда больше, чем жира.

Конечно, ей грозила смертельная опасность. С неохотой, но без колебаний, она положила колесо на пол и побежала к парадной лестнице.

— Я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост»…

Дверь ванной изнутри закрывалась на врезную задвижку, но на месте дверь удерживала не она. И сколь отчаянно Наоми ни пыталась повернуть ручку, дергала за нее, ни ручка, ни дверь с места не сдвигались, дверь даже не постукивала о косяк, словно изготовили ее из стали и приварили к дверной раме.

Наоми посмотрела на Роджера Ходда, по-прежнему сидящего на полу в позе ежика. Этот человек не только был в ужасе, но и, пожалуй, повредился умом. На этот раз после «Дейли пост» раздался дребезжащий смех, и Наоми знала, что скоро, в любую секунду — ох, Господи, ох, Господи, — он вновь заговорит о вкусной конфетке, и содрогнулась при мысли о том, что к ней прикоснутся его руки.

Когда Минни добралась до лестницы, на первом этаже выстрелили из помповика. Девочка намеревалась бежать вниз. Вместо этого поднялась наверх. На площадку третьего этажа. В студию мамы. Через студию к лестнице черного хода. Оглядываясь, она бы только теряла время, замедляла ход. Она просто молилась и бежала, в надежде, что Бог поможет ей, если она будет помогать себе сама. Удирая со всех ног. Она могла быть быстрее профессора Синявского. Могла сложить два и два, он сам ее научил. Ей восемь лет, ему, возможно, семьдесят, поэтому она должна бегать почти в девять раз быстрее, чем он.

Дверь отпустила Джона, и Никки обняла его. Она не оглянулась, не хотела видеть оставшегося без лица Престона Нэша или комнату, забрызганную кровью и ошметками мозга.

— Дети, — напомнила она, и они снова поспешили по коридору к парадной лестнице.

Ее темная, примитивная сторона пребывала в отчаянии: это никогда не закончится, природа — языческое чудовище, которое в конце концов пожирает всех, этому безжалостному злу, Погибели на пару с Блэквудом, под силу натравить на ее семью весь мир, то одного, то другого, и так до тех пор, пока зло не восторжествует. Но другая часть, более глубокая, верующая часть, знающая, что воображение может создать что-то из ничего, настаивала на том, что мир — не лабиринт раковых опухолей, что основа у него здоровая и невероятно сложная, а устройство его таково, что любая надежда может сбыться. Если они с Джоном все сделают правильно, то смогут спасти детей, спасутся сами, выберутся из этого чертова дома.

В прихожей она подняла с пола пистолет. Джон поспешил на второй этаж. Никки последовала за ним, осознавая, что по-прежнему ощущает холодок в том месте, где по ее коже скользнул гвоздодер, и по телу пробежала дрожь.

Однажды, в книге о реальных преступлениях, которую Наоми как-то взяла в руки, когда бродила по книжному магазину, она увидела фотографию убитой девочки. Полицейскую фотографию. Девочки моложе Наоми. Ее изнасиловали. Разбили лицо, искололи ножом. Но страшнее ее глаз Наоми ничего видеть не доводилось. Широко раскрытых, красивых глаз. От одного взгляда на них у нее на глазах навернулись слезы, и она быстро закрыла книгу, поставила на полку и велела себе забыть, что видела это ужасное лицо, эти глаза. Она приложила немало сил, чтобы забыть их, но иногда лицо той убитой девочки приходило к ней во сне, а сейчас, когда она боролась с дверью, возникло перед ее мысленным взором.

Тяжело дыша, издавая какие-то странные звуки, какие-то поскуливания, которые пугали ее саму, потому что так поскуливать мог кто угодно, но только не она, Наоми, девочка рассчитывала-надеялась-молилась, что все может и обойтись, если Роджер Ходд и дальше будет бубнить о том, кто он такой и где работает, не выказывая к ней ни малейшего интереса. Но услышала, что он задвигался, а потом, повернувшись к нему, увидела, что Ходд поднимается с пола.

Она перестала дергать ручку, все равно открыть дверь не удастся, потому что, раз уж Ходд больше не сидел, сжавшись в комок, она не могла позволить себе стоять к нему спиной. Он покачивался. Повторяя говорить нараспев, кто он и где работает, не смотрел ни на нее, ни куда-то еще, но ритм его речитатива изменился, и в голосе появились новые нотки. Жалость к себе и замешательство сменились нетерпением и раздражительностью, и теперь он делал упор на «я»: «Я Роджер Ходд из «Дейли пост». Я Роджер Ходд из «Дейли пост»»…

Минни вихрем проскочила четыре лестничных пролета, на первом этаже остановилась у двери на кухню, задержала дыхание, прислушалась. На лестнице царила тишина. Никаких грохочущих шагов. Профессор Синявский — или тварь, которая ранее была профессором, — не спускался следом.

Она посмотрел на следующий лестничный пролет. Все тихо, а потом что-то начало капать на ступени. Красное. Более густое, чем вода. Кровь. Минни посмотрела на потолок над лестницей и увидела длинную линию, разрез на штукатурке, похожий на рану, и из этого разреза, словно из раны, сочилась кровь, будто дом стал живым.

Сердце затрепыхалось. Она говорила себе, что кровь ненастоящая. И видела она эту кровь только потому, что Погибель хотел, чтобы она ее видела. Все это — галлюцинация, вроде тех, которые случались, когда она болела, только сейчас она не лежала на больничной койке с высоченной температурой. А если кровь и настоящая, источник ее — не тело, лежащее на полу второго этажа. Скорее она появилась так же, как появлялись кровавые слезы, какими временами плакала статуя Матери Божьей, что считалось чудом, хотя эта кровь, конечно же, появилась благодаря черной магии. И если бы она позволила себе испугаться этой крови, то тем самым пригласила бы Погибель мучить ее и другими видениями, может, даже чем-то еще более страшным, чем просто видения. Но ее сердце все равно трепыхалось.

Огни на лестнице погасли, в абсолютной темноте капли падали чаще и громче, и она ощутила металлический запах крови. Еще больше напугало ее другое: вдруг звуки капающей крови маскируют шаги какого-то чудовища, приближающегося к ней сверху или снизу. Эта идея родилась не в ее воображении, ее навязывал ей Погибель, потому что паника, поддайся ей Минни, могла рассматриваться как приглашение.

Приоткрыв дверь, девочка оглядела кухню, не увидела ничего подозрительного. Переступила порог, тихонько закрыла дверь за собой.

Сначала найти маму и папу, направить их на выручку Заху. Минни и думать не желала, что Зах ранен, не говоря уж о том, что он мертв. Такие волнения ничего хорошего принести не могли. Зах умный, быстрый и сильный; он наверняка разобрался с этой безумной женщиной с секачом.

Нашла бы она родителей или нет, Минни сама сумела бы помочь Заху, будь у нее оружие. Смогла бы и защитить себя. Она направилась к ящикам, где лежали ножи. Выбрала мясницкий нож. Представить себе не могла, как воспользоваться им в качестве оружия, но не могла представить себе и другое: позволить кому-то порубить себя секачом и не нанести ответного удара.

Она задвинула ящик, повернулась, и профессор Синявский схватился за нож, вырвал у нее, отбросил к противоположной стене, подхватил Минни на руки. Она пыталась бороться, но он оказался сильнее, чем мог бы быть старый толстый математик. Зажал ее под мышкой левой руки, а правой закрыл рот, заглушая крики.

— Моя маленькая симпатичная свинка. Маленькая симпатичная грязная свинка, — крики Минни глохли в мясистой ладони, а профессор уже спешил к двери на террасу и во двор.

В комнате Заха Джон и Никки нашли лежащие на полу карандаши, ластики и пару больших альбомов для рисования, словно их сбросили со стола во время борьбы. Один из альбомов раскрылся, Джон поднял его и остолбенел, увидев портрет Олтона Тернера Блэквуда.

По описанию убийцы, которое Джон дал пятнадцатью годами ранее, Никки узнала, чей это портрет. Взяла у него альбом, начала пролистывать дрожащими руками, вновь, вновь и вновь находя Блэквуда.

— Что здесь происходит? — обеспокоился Джон.

— Это не Зах, — безапелляционно заявила Никки. — Не наш Захари. Он никогда не позволил бы вселиться в него.

Джон не думал, что монстр мог вселиться в Заха, но он должен был в кого-то вселиться, в кого-то перебраться, после того как голова Престона разлетелась, словно гнилой арбуз, и этот монстр сейчас находился в доме. Находился в доме и охотился за детьми.

Из стенного шкафа донесся голос.

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Ручку двери подпирала спинка стула.

— Кто-нибудь! Можете вы выпустить меня отсюда? Пожалуйста! Эй!

— Это не наши дети, — отметил Джон.

— Не наши, — согласилась Никки.

— Выпустим ее?

— Как бы не так.

Они поспешили в комнату девочек. Никого. Очень тихо. Снег на окне. Весь дом затих. Замер в мертвой тишине.

— Библиотека, — прошептала Никки, и они бросились в библиотеку. Столы для занятий. Читальный уголок. Между стеллажами. Никого. Снег беззвучно бился в стеклянные панели окон.

Сохранять спокойствие. Никто не кричит. Это хорошо. Отсутствие криков — это хорошо. Разумеется, мертвые не могут кричать, не могут, если они все мертвы, все мертвы и не дышат, servus и две serva.

Спальня для гостей. Стенной шкаф. Примыкающая ванная комната. Никого. Все тихо, снег на окнах, лиловые глаза Никки, такие яркие на побледневшем лице.

Быстрее, быстрее. Чулан-кладовая. Туалет, дверь которого открывается в коридор. Чулан для постельного белья. Никого, никого, никого.

Зах спустился на кухню по лестнице черного хода, уже более чем встревоженный, на полпути к панике, в поисках Минни, Наоми, родителей. Увидел, что дверь открыта, старик Синявский под говенным снегом, с Минни, зажатой под мышкой, тащит ее через террасу во двор в бесцветных сумерках. Зах не знал, что все это значит, но понимал, что ничего хорошего в этом нет, пусть даже профессор всегда казался нормальным человеком, без единого намека, что он трехнутый маньяк.

На полу лежал мясницкий нож. Зах его поднял. Не пистолет, но лучше голых рук. Поспешил к открытой двери.

Спиной к двери, которая не открывалась, Наоми с нарастающим страхом наблюдала, как Роджер Ходд выдвигает ящик за ящиком в шкафчиках ванной. Он по-прежнему повторял свою мантру, все громче и раздраженнее, теперь делая упор на двух словах: «Я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ», я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ»…» Стоял он спиной к Наоми, но она могла видеть отражение его лица в зеркале, когда он передвигался вдоль гранитной столешницы, и выглядел он совершенно безумным, так что в любой момент мог завизжать, как шимпанзе, и направиться к ней, щелкая зубами.

В предпоследнем из оставшихся невыдвинутыми ящиков он нашел то, что, вероятно, искал. Ножницы. Держал их, зажав кольца в ладони, со сведенными лезвиями, словно нож, который хотел во что-то воткнуть.

С ножницами в руке, он двинулся вдоль столешницы в обратном направлении, глядя на свое отражение в зеркале, будто дико злился на себя: «Я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ», я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ»», задвигая ящики, которые ранее выдвигал. Дойдя до края столешницы, приблизившись к Наоми, поднял прямоугольную коробочку, которую ранее она не заметила, потому что коробочка, темно-зеленая, стояла на черном граните, придвинутая к черному фартуку. Он снял крышку и отложил в сторону. Из коробочки достал что-то серебристое, и Наоми не смогла сразу понять, что именно, пока это «что-то» не зазвенело, а уж потом она увидела, что это три колокольчика. Три колокольчика в форме цветков.

Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит: «Нет, никогда, нет, нет, никогда!» И на втором «никогда» клапаны его сердца захлопываются в последний раз, кровь застывает в желудочках, и он замертво падает на землю.

Разглядывая колокольчики, выполненные в виде цветков калл, Роджер Ходд резко перестал напоминать себе свои имя, фамилию и род деятельности. На мгновение Наоми ощутила облегчение, но потом тишина стала хуже монотонного речитатива, особенно после того, как девочка перевела взгляд с серебряных колокольчиков на отражение Ходда в зеркале и увидела, что он уставился на нее. Несколько раз она видела, как мужчины так смотрели на женщин, когда не знали, что Наоми наблюдает за ними, но ни один мужчина так не смотрел на нее, да и не должен был смотреть на такую маленькую девочку. В этом взгляде читались голод, ярость, стремление к насилию.

Улыбаясь ее отражению к зеркале, Ходд зазвонил в колокольчики, один раз, второй, третий.

— Маленькая сучка. Ты готова? Готова встретить своих тетушек, Марни и Жизель? Ты даже не знаешь о них, но они тебя ждут. Они ждут тебя в аду.

Он положил колокольчики в коробочку, из которой достал их, и повернулся к ней, сжимая ножницы в кулаке.

Наоми вновь попыталась открыть дверь, но та, как и прежде, не шевельнулась. С криком ужаса девочка рванула мимо Ходда, метнулась в дальний конец ванной комнаты. Там влетела в душевую кабину и захлопнула за собой дверь. Стеклянную дверь. Даже если бы она смогла удержать ее закрытой, а она бы не смогла, потому что он сильнее ее, но даже если бы и смогла, это была всего лишь стеклянная дверь.

Колокольчики. Где-то в доме. Жуткие серебряные колокольчики.

Джон и Никки как раз подошли к парадной лестнице, не зная, подниматься им или спускаться, когда услышали колокольчики. Наверху.

Ужас прошлого слился с ужасом настоящего, и Джон одновременно оказался в двух местах, в своем доме здесь и сейчас, но также и в доме родителей в ту ночь. Он мчался по лестнице на третий этаж, но одновременно крался по полутемному коридору к спальне родителей, осторожно открывал дверь в их с Никки апартаменты и смотрел через другую дверь на убитых родителей, лежащих в залитой кровью постели, слышал, как звонит убийца в колокольчики в комнате убитых сестер, но слышал и крики Наоми, доносящиеся из ванной комнаты.

Они увидели, что дверь заперта. «Помповик, помповик!» — прокричала Никки. Но он направлял оружие на замок еще до того, как жена подсказала, что его надо вышибить. Два выстрела разнесли и замок, и дерево вокруг него, но дверь не открылась. Даже не шевельнулась, не застучала о дверную коробку. Бетонный блок в стене бетонных блоков. На месте ее удерживал не замок, а ярость Блэквуда, мощь Погибели. В ванной кричала Наоми, и более страшного звука Джон никогда не слышал, а здесь, в коридоре, кричала Никки, и этот звук был еще страшнее, и она вцепилась в рваную дыру в дереве, вцепилась так яростно, что ногти ломались, а из пальцев шла кровь.

Зах добрался до входа в решетчатую беседку, когда старик Синявский, опережавший его на три или четыре шага, упал, придавив собой Минни. Зах держал в руке мясницкий нож, но, подбежав к упавшему профессору, увидел, что пускать его в ход не придется. Прошлогодние плетистые розы обрезали, оставив низкие пеньки, побеги с решетки убрали, поэтому даже в сумерках Зах видел смотрящие в никуда глаза и застывшее лицо. Что бы его ни убило, возможно инфаркт, Синявский более не представлял собой опасности.

Минни уже сама выбиралась из-под тяжелого тела, а когда Зах окончательно освободил ее, крепко обняла и прижалась к нему. «Я тебя люблю, Зах, я тебя люблю». Мальчик ответил, что тоже любит ее. Поглаживая по спине, чувствовал гулкие удары ее сердца, словно в груди Минни бил барабан, и, наверное, ничто и никогда не радовало его так сильно, как ее бьющееся сердце.

Сухой, пронзительный, резкий скрип привлек их внимание к расположенным друг напротив друга выходам из беседки, где решетки ожили, словно десятки плоских белых змей, задвигались под музыку, которую могли слышать только они. В течение каких-то четырех секунд планки решеток переплелись, закрыв выходы из беседки, заперев в ней Заха и Минни, компанию которым составлял труп профессора Синявского.

В коридоре второго этажа колесо стоит на боку. Собранное из элементов детского конструктора «Лего», теперь оно совершенно другое, оно изменяется, точнее, преосуществляется,[385] как это происходит с обычными вещами, если сверхъестественное входит в них, прибыв из Потусторонья. Так хлеб и вода становятся плотью и кровью, или, если не брать столь возвышенное, кольцо Всевластия Фродо — не просто кольцо, изготовленное в Мордоре, а Ковчег — не просто деревянный ящик. Собирая колесо, Минни олицетворяла собой высшую силу, точно так же, как по велению Света Фродо являл собой единственного носителя Кольца. Минни — Фродо этой семьи, чистота, которая видит недоступное другим, любит других больше, чем себя, и может быть купиной, которая горит не сгорая. Здесь и сейчас происходит момент преосуществления. Кольцо белое, но, катясь по коридору второго этажа, оно становится золотистым, и такое тяжелое, что оставляет примятый след на ковре. Когда кольцо скатывается по ступеням, шуму от него больше, чем от шагов сбегающего по лестнице мужчины весом в двести двадцать фунтов. В коридоре первого этажа деревянный пол жалобно скрипит под катящимся колесом.

Под крики Наоми, сводящие его с ума, Джон всем телом бьется об дверь, раз, другой, безо всякого эффекта, и понимает, что может сломать плечо, ничего не добившись. Вне себя от ярости, вне себя от злости, охваченный гневом, он упирается ладонями в дверь и кричит: «Это мой дом, паршивый выродок, червяк, мразь, это мой дом, не твой, ЭТО МОЙ ДОМ!» Дверь затрясло, и внезапно он смог ее открыть.

Джон схватил помповик и переступил порог в тот самый момент, когда стеклянная дверь душевой кабины разлетелась мелкими осколками. Мужчина входил в душевую кабину, подняв над головой руку с зажатыми в ней ножницами, чтобы нанести удар. Джон схватил его за ремень, рывком вытащил из кабины. Мужчина обернулся, размахивая ножницами, и Джон увидел, что это Роджер Ходд, репортер, которому он несколько раз давал интервью в связи с расследованием убийств. Он видел перед собой Ходда, да только глаза принадлежали не Ходду, бездонные колодцы безжалостной ненависти. Джон уклонился от ножниц, толкнул Ходда к стене слева от душевой кабины, крикнул Наоми: «Не смотри!» — вдавил дуло помповика в живот одержимого и зарядом дроби превратил его внутренности в кровавую кашу.

Зах ухватился пальцами за только что выросшую решетку, потянул на себя, но прочностью она не уступала стенам и арочной крыше. Скрученные зубцы мясной вилки сильно проигрывали в сравнении с тем, что он сейчас видел перед собой, и Зах задался вопросом, а не выпустит ли беседка изо всех стен деревянные зубы, чтобы сжевать их, как жует акула рыбу.

— Он не сможет причинить нам вред такими вещами, как беседка, — Минни словно читала мысли брата. — Этим он может только запутать нас и испугать. Ему нужен человек, которого он может использовать, чтобы причинить нам вред.

Зах услышал за спиной какой-то звук и, обернувшись, увидел, как мертвое тело профессора Синявского перекатилось на спину и село в сумраке.

— Симпатичная свинка, — прохрипел старик Синявский. — Моя симпатичная свинка Минни.

Зах повернулся к Минни.

— Мертвое тело — это вещь. Больше не человек. Это вещь, как и решетка.

Профессор схватился за решетку одной рукой, пытаясь подняться.

— Симпатичная свинка, я собираюсь сжевать твой язык, вырвав его из твоего рта.

Ухватившись за руку матери, дрожа и плача, но приходя в душевное равновесие быстрее, чем ожидал Джон, Наоми шла с ними по всему дому. Джон звал Минни и Заха, но они не отвечали.

Ранее Джон подумал, что, возможно, призвал Блэквуда — и его хозяина, Погибель, — в этот мир, тревожась, особенно после болезни Минни, что обещание убийцы будет выполнено. Он своей навязчивостью пригласил призрака преследовать его? Чувствовал, что достоин преследования за то, что остался единственным, кто выжил в ночь гибели всей его семьи? После инцидента с дверью в ванную комнату, когда ему удалось войти, заявив о своем главенстве, Джон заподозрил, что в действительности он уязвим лишь настолько, насколько сам считает себя уязвимым, то есть если дверь между этим и последующим мирами действительно открылась, он сам мог широко ее распахнуть, пусть даже того не желая. А если он мог открыть дверь для демона и призрака, то мог ее и закрыть, раз и навсегда. Боялся он только одного: вдруг закроет ее слишком поздно, только после гибели Минни, Захари, их обоих, а может, их всех.

У подножия лестницы, там, где коридор первого этажа выходил в прихожую, Джон вновь почувствовал, как что-то призрачное потерлось о его ноги, нетерпеливо и возбужденно. Те же ощущения он испытал двумя неделями раньше во дворе, ночью, когда опавшие листья дуба взлетали так, словно в них играла собака. Уиллард.

— Он хочет, чтобы мы шли туда, — и Джон повел их к кухне.

— Кто хочет? — спросила Никки.

— Я объясню позже. Зах и Минни, наверное, там.

Втроем они торопливо пересекли кухню, через открытую дверь вышли на террасу, где увидели странное зрелище, и тут надо отметить, что с учетом недавних событий для Джона граница, отделяющая странное от обычного, за последние два месяца значительно сдвинулась.

В снежных сумерках золотистое колесо, приводимое в движение таинственной энергией и большущее, словно от «Питербилта»,[386] медленно катилось по террасе, оставляя за собой чистые каменные плиты. Катилось с глухим рокотом, более грозным, чем землетрясение, словно весило куда больше, чем казалось, исходя из его вида, и снег трещал вокруг, будто снежинки становились электрическими частицами. Каменные плиты трескались под колесом, и Джон ощущал вибрацию, передающуюся через бетонное основание, которое вымостили плитами.

Золотистая загадка владела их вниманием, пока они не услышали крики о помощи Заха и Минни.

Мертвый скакун для наездника — оружие неудобное, и управлять им с каждой секундой становится все труднее, потому что тепло уходит из остывающего мозга. Но это человеческий труп, а потому способность к предельному насилию — одно из его главных достоинств. Он может оставаться инструментом уничтожения час или два после смерти, пока не начинается трупное окоченение, то есть утрачиваются двигательные функции. Наездник заставляет труп подняться, цепляясь за решетчатую стену. Мальчик выступает вперед, встает между профессором и сестрой, с ножом наготове, но вскоре он поймет, что нож бесполезен, потому что труп нельзя убить, ни перерезав сонную артерию, ни нанеся сотню колотых ран.

В комнате Захари поворотные оси поднимаются из цилиндрических петель двери стенного шкафа и падают на пол.

Прижавшись к двери, Мелодия знает, что это делается для ее спасения, всем телом наваливается на дверь, и шарниры петель выходят из зацепления. Одна сторона двери на дюйм отходит от косяка, а потом уже дело техники — выдвинуть спинку стула из-под ручки. Дверь падает на пол, Мелодия выходит в комнату мальчика. Идет к столу, выдвигает ящик, в который Зах положил секач, и достает этот кухонный инструмент.

Колесо остановилось на засыпанной снегом лужайке, около беседки, еще прибавило в размерах, стало огромным, будто колесо самосвалов, вывозящих породу из карьеров, его диаметр теперь составлял никак не меньше семи футов. И весило оно, наверное, немерено, потому что оставило за собой колею глубиной в восемь или десять дюймов.

Вновь появившиеся решетки на входах в беседку не поддались команде Джона, когда он заявил, что он здесь хозяин, как это случилось с дверью в ванную комнату. Требовалась пила, чтобы разрезать решетку, да и то возникали сомнения, что разрезы не будут затягиваться сразу же за пилой. Если Джон уже и не в центре Сумеречной зоны, то наверняка на ее окраинах.

Схватившись за решетку, Минни прижимает к ней лицо и кричит: «Профессор умер, но он все еще хочет нас убить!»

Оседланный призраком мертвый профессор приближается, мальчик наносит удар, нож входит глубоко, но рука, которая когда-то подписала доносы на нескольких молодых людей, служит достаточно хорошо, чтобы сжать запястье мальчика и заставить его выпустить из пальцев нож. Потом другая рука хватает мальчика за шею, чтобы поднять и бросить в дальнюю стену с такой силой, что вся беседка содрогнется, и девочка кричит. Мертвец силен, но координация у него плохая, тогда как мальчик умный, подвижный и настроен решительно. Он вырывает правое запястье из пальцев Синявского, пинается, дергается, яростно сопротивляется, освобождается. Мертвец поворачивается к нему, пытается схватить вновь, чуть ли не падает, делает два шага, врезается в стену. Решетка трещит, беседка содрогается, Синявский падает на колени.

С сердцем, бьющимся у самого горла, с дыханием, вырывающимся изо рта паром, словно из дыры в бойлере, Джон бегал взад-вперед у беседки, стараясь понять, что там происходит, а остатки света быстро растворялись в полнейшей тьме. Вроде бы он увидел, что Зах вырвался из рук Синявского, всунул ствол помповика в дыру, два на два дюйма, в решетке, но дыра не допускала бокового смещения, он мог стрелять только прямо перед собой. И не попал в Синявского, если бы тот не оказался напротив ствола. И где Зах? Мрак, движущиеся тени, хаос, слишком велик риск попасть в Заха.

— Он уже мертв! — закричала Минни. — Его нельзя убить дважды!

— Он неуклюжий, папа, — добавил Зах. — Мертвец неуклюжий. Но места здесь очень мало.

— Используй эту штуковину! — требовала Минни.

Стоя на коленях на снегу, лицом к лицу с Минни, Никки и Наоми держались за маленькие пальчики, которые девочка просунула сквозь решетку. Наоми плакала.

— Какую штуковину, детка? — спросила Никки. — Какую?

— Это колесо.

— Что это такое, Минни? — молил Джон. — Как мне ее использовать?

— Это идея.

— Идея? Какая идея?

— Идея, идея есть за всем, папочка, это стакан для воды с чернотой внутри, дворовый пес, который излечил человека.

Потрясенный тем, что она ссылается на Питера Эйбларда, цитирует разговор, при котором не присутствовала, Джон спросил: «Как ты можешь это знать?»

— Папа, нож снова у меня! — прокричал Зах.

— Держись от него подальше. Где он?

— Снова на коленях и пытается подняться.

— Откуда ты знаешь насчет стакана и собаки? — спросил Джон Минни.

— Откуда — не знаю, но знаю.

Джон услышал, как в голове у него заговорил Питер Эйблард: «Я думаю, божественное отступило на несколько шагов от человечества, может, в отвращении, может, потому, что мы больше не заслуживаем того, чтобы напрямую смотреть на святое… если божественное входит в этот мир из своего мира, находящегося вне времени, то проявляет себя скрытно, через детей и животных».

Что бы это ни было, огромное колесо точно ни от кого не скрывалось.

— Что это, Минни? — спросил Джон. — Скажи мне, если сможешь, что это за колесо?

— Это говорит, что оно сила, которая прокладывает дорогу сквозь море.

— Что значит «это говорит»?

— Теперь я это слышу, — объявила Минни. — Это сила, которая прокладывает дорогу сквозь море и будит мертвых. Это становится тем, в чем ты нуждаешься, когда тебе это нужно, а что тебе нужно, так это дверь. Тебе ведь нужна дверь, так, папа?

Джон выдал приглашение, позволил злу вернуться в этот мир. И только он мог изгнать его. Церковь не пришлет экзорциста. Церковь раздражает старомодная идея абсолютного зла или зла персонифицированного, но ответ на это зло — не банк продовольствия, он не спасет семью и себя, бросая продовольствие в эту тварь, или предоставив ей койку в ночлежке для бездомных, или какими-то деяниями на благо общества. Что ему нужно здесь и сейчас, так это действительно эффективное антисоциальное действо или нечто такое, что когда-то называлось чудом, и в наши дни способен на это только ребенок, как Минни, только ему достанет воображения, чтобы замыслить такое и поверить в замысленное. Значит, надо стать ребенком. Отбросить гордость и тщеславие. Обрести кротость ребенка, который слаб и знает о своей слабости. Признать страх перед лицом бездны. Признать невежество в присутствии неведомого. Ребенок верит в тайны внутри тайн и ищет чуда, и это должно быть легко, учитывая, что здесь, в этот самый момент, во дворе собственного дома, Джона носило в море тайн штормом чудес. Сердце знает то, что забыл разум, а что знает сердце — и есть истина.

— Мне нужна дверь, — сказал Джон, становясь ребенком. — Мне нужна дверь, я знаю, что должна быть дверь, я верю в дверь, пожалуйста, дай мне дверь. Господи, пожалуйста, я хочу дверь, пожалуйста. Господи, пожалуйста, дай мне эту чертову дверь.

— Папа! — закричат Зах. — Он на ногах! Он идет!

И когда остатки сумерек уплывали на запад сквозь ледяное небо, свет разгорался внутри огромного золотистого колеса, а Зах закричал, Джон прислонил помповик к решетке и схватился за нее обеими руками.

Никки уже видела, как он пытался оторвать решетку. Тогда у него не получилось, и она знала, что не получится и теперь.

Она знала, что пользы от помповика нет, но все равно хотела им воспользоваться, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Но что?

В темной беседке Зах дразнил Синявского, пытаясь отвлечь его, удержать подальше от Минни.

— Иди сюда, чурбан. Здесь я, здесь, трехнутый урод.

Колесо стало полупрозрачным, и Никки увидела другие кольца внутри этого колеса, кольца золотистого света, и каждое бесшумно вращалось, как гироскоп, тогда как самое большое колесо оставалось неподвижным.

Дрожащими пальчиками касаясь пальцев Никки, отделенная решеткой, Минни в отчаянии прошептала:

— Он собирается убить Заха.

Джон что-то прокричал в решетку, и Никки не сразу поняла, о чем он:

— Возьми меня. Возьми меня. Возьми МЕНЯ!

Тут же колесо вспыхнуло ярче, отбрасывая множество вращающихся теней на беседку, на двор, на снег, который повалил так сильно, что отсек ночь.

— Возьми МЕНЯ! — кричат Джон, выламывая кусок решетки, достаточно большой для того, чтобы просунуть в беседку руку. — Я здесь, черт бы тебя побрал, я здесь, возьми МЕНЯ!

Он думал, будто знает, что нужно сделать, и, если он этого не сделает, эта угроза так и останется висеть над ними. Могла быть только одна причина, по которой какая-то сила, добрая сила, использовала Минни, чтобы построить колесо, дверь, идея есть за всем, что бы это ни было.

В беседке из теней, освещенный сиянием колеса, появился Синявский, ходячий мертвец, труп в черном костюме. Лицо показалось Джону знакомым, но такого лица у профессора он никогда не видел: перекошенного злобой, деформировавшегося от ярости. Глаза превратились в озера чистой ненависти, поблескивали неприязнью.

— Тебе ведь нужен я, — продолжил Джон. — Единственный, кто ушел от тебя живым.

Никки поднялась с колен.

— Нет, Джон, только не это.

— Ты мне доверяешь? — спросил он ее.

— Не делай этого, — в голосе звучало страдание. — Ох, не делай, не делай, не делай.

И сквозь дыру в решетке Джон обратился к твари, использующей тело Синявского:

— Возьми меня. Разорви изнутри. А может, ты сумеешь установить надо мной полный контроль? Разве тебе это не понравится — использовать меня, чтобы убить их всех? Использовать меня и помучить их, и убить? Неужто тебе это не понравится, Олтон? Погибель? Кто бы ты ни был, чем бы ты ни был?

Он услышал голос Никки: «Наоми, встань позади меня».

— Зачем соглашаться на меньшее, чем использовать меня? — спросил Джон тварь, засевшую в разуме мертвого профессора. — Ты же не можешь меня бояться. Я убил тебя, Олтон, но второй раз убить тебя нельзя. Я из плоти и слаб. Ты силен и вечен. Так ведь?

Профессор улыбнулся ему из беседки, озорно и злобно.

Джон держал руку ладонью вверх, и рука Синявского легла на нее ладонью вниз. Что-то холодное и алчное зашевелилось на коже Джона. Он чуть не отпрянул. Усилием воли расслабился, не оказывая никакого сопротивления. Чувствовал чье-то леденящее, подергивающееся присутствие уже не на руке, а под кожей, продвигающееся к запястью… но не дальше.

Джон закрыл свой разум для всех мыслей о родителях и сестрах и впервые за двадцать лет позволил себе подумать о Синди Шунер, как не решался думать о ней с той ночи. Нарисовал ее себе обнаженной, ее прекрасное тело, полные груди, постарался восстановить в памяти, что чувствовал, когда она лежала под ним, ее тепло, как поднималась она ему навстречу, ее рот, ее замечательный рот, ее ненасытность, ее страстность.

Погибель взял его.

В арке мертвец рухнул на землю.

Разум Джона заполнили отвратительные образы Марни и Жизель, еще не мертвых, но уже истерзанных. Его здравомыслие подверглось атаке этих вечных воспоминаний Олтона Тернера Блэквуда, и он попытался закричать, но не смог.

В снежном вихре Джон увидел, как поднимает помповик двенадцатого калибра. И когда поворачивался к Никки, чувствовал, как напрягся палец на спусковом крючке.

Ему казалось, что он находится глубоко под землей, похороненный в живом теле, уверенный в том, что похоронен, точно так же, как не сомневался в гибели своей семьи, и его ужас нарастал с каждой секундой.

Никки держала его пистолет двумя руками, целясь чуть ниже груди, чтобы гарантировать попадание в цель, если при выстреле руки подбросит вверх.

Джон без колебания двинулся к ней, а когда она велела ему бросить помповик, продолжал идти, пока ствол не уперся ей в живот.

Стоя на расстоянии вытянутой руки, они смотрели друг другу в глаза, и в отчаянии он подумал, что вновь поступил неправильно. Двадцать лет спустя после первой трагедии он совершил поступок, который будет стоить жизни всей его семье точно так же, как двадцать лет назад его слабость и эгоизм привели к смерти родителей и сестер.

Глаза Никки наполнились слезами.

— Я не могу.

А ведь убить его, возможно, ее единственный шанс. Он привел их на край более высокого обрыва, чем предполагал.

— Я тебя люблю, — добавила она. — Я тебя люблю, я не могу.

Она опустила пистолет.

— Я смерть, — услышал он собственный голос. — Ты никогда не занималась сексом со смертью.

И когда его палец еще сильнее напрягся на спусковом крючке, Джон поднялся из своей живой могилы. Почувствовал, как Погибель начал осознавать, что скакун сумел спрятать свои настоящие мысли и ему хватило духа притвориться слабаком, заманить его в себя. Но прежде, чем Погибель понял, что Джону, возможно, достанет силы вышвырнуть его из своего разума, Джон отбросил помповик и метнулся мимо Никки и Наоми к сияющему колесу, на самом деле не колесу, а порталу, и оно всегда было порталом, только ждало, что его так назовут.

Джон бежал сквозь золотистый снег и ничего не видел внутри портала, кроме колец золотистого света, окутанных золотистым маревом. Возможно, ему предстоял полет сквозь вечность, но он вбежал в колесо без малейшего колебания.

Он не видел пола, но его ноги на что-то опирались, не видел потолка и стен, но чувствовал, что укрыт и защищен со всех сторон. Он словно превратился в хлыст, и хлыст этот щелкнул, и Джон всеми клеточками, от головы до ног почувствовал болезненное ощущение разрыва, и тут же из него вылетел Олтон Тернер Блэквуд. Чучелоподобный маньяк-убийца выглядел таким же реальным, как в жизни. Он потянулся к Джону, а потом провалился вниз, словно астронавт, оторвавшийся от космического корабля и по спирали улетевший в космическую пустоту. Еще щелчок хлыста, и Джона покинуло существо еще более ужасной наружности, чем Блэквуд, то самое, что называло себя Погибелью. Асимметричное, перекошенное, горбатое, желтоглазое, это страшилище на мгновение застыло перед ним, а потом упало вниз, как Блэквуд, в забвение или во что-то и похуже.

Вне этого золотистого портала ждали ночь и его семья, живая и невредимая семья. В конце концов, он все сделал правильно, пожертвовал собой ради них, совершил акт искупления, придавший смысл последним двадцати годам его жизни. И если бы теперь он не смог вернуться в мир времени и материальных вещей, после того как ступил на эту сторону смерти, он бы нисколько не сожалел, ему бы только очень хотелось вновь оказаться со своими близкими.

Но когда он решился выйти из колеса, то обнаружил, что ему дозволено вернуться домой. Волшебный свет таял, пока портал не растворился в снеге. Пропало и колесо, которое его сформировало. В давние времена, когда прилетали ангелы или куст горел не сгорая, не существовало видеокамер, чтобы запечатлеть эти моменты. Аналогично, не осталось никаких доказательств существования колеса, разве что колея на земле и треснутые плиты террасы. Deus ex machina.[387]

Из беседки — решетка более не перекрывала выходы из нее — появились Зах и Минни. Одновременно, уже из ночи и снега, вышел Лайонел Тимминс, в вязаной шапке и бушлате, с широко раскрытыми глазами, лишившийся дара речи, оказавшись в той самой точке, к которой с разных сторон сходились не менее потрясенные случившимся члены семьи Кальвино.

Выйдя на кухню с секачом в руке — голова разламывалась от удара мамлюкским мечом, но намерения по-прежнему оставались дурными, — Мелодия Лейн остановилась, почувствовав, как лопнула нить, связывающая ее с существом, которое однажды ехало в ней, но которому теперь она служила по собственной воле. Подождала, ожидая восстановления связи, ибо ей не терпелось выпить жизнь из умирающего мальчика. Но по прошествии минуты она положила секач и покинула дом через парадную дверь, потому что без защиты и наставлений ее наездника-призрака этот дом был слишком опасным.

Сквозь снегопад Мелодия добралась до своего автомобиля, завела двигатель, включила дворники, чтобы очистить лобовое стекло от снега. Отъезжая от тротуара, она уже решила сменить место жительства. Счет городам и городкам в стране шел на тысячи, и в этот самый момент миллионы детей вдыхали воздух, которого могло всем и не хватить. Мелодия несла ответственность не перед будущими поколениями, но за уничтожение будущих поколений. Ответственность есть у нас всех. Некоторые уклонялись от нее, но не Мелодия.

И теперь она радовалась волшебному миру, который окружал ее, городу, укрытому снежным одеялом, поблескивающему миллионами кристаллов. Голосом нежным и мелодичным, так соответствующим моменту, она запела «Зимнюю чудо-страну».[388]

Глава 50

Пять месяцев после того, как Джон во второй раз отправил в ад Олтона Тернера Блэквуда, Кальвино жили в арендованном доме, пока в их жилище шел ремонт: все приводили в порядок, чистили, красили, меняли ковры.

В то утро, когда они вернулись домой, отец Анджело Рокателли, священник их нового прихода, освятил каждую комнату. Даже забрался на технический полуэтаж между вторым и третьим этажом, чтобы освятить и это помещение. Минни полюбила его точно так же, как любила отца Олбрайта, а к мнению Минни в семье Кальвино прислушивались.

Лайонелу Тимминсу удалось найти связь между Престоном Нэшем и Роджером Ходдом. Жена репортера, Джорджия, психотерапевт, работала с Престоном в клинике, где тот лечился от наркотической зависимости. Почему эти двое мужчин решили ворваться в дом Кальвино и терроризировать семью, осталось загадкой, хотя версий хватало. Джорджия Паркер Ходд предположила, что алкоголизм ее умершего мужа и пристрастие Престона к таблеткам свели их вместе, но дальше развивать эту мысль не стала. По общему мнению, профессор Синявский получил удар ножом от Нэша или Ходда, после чего его затащили в беседку. Вероятно, он стал нежелательным свидетелем, заметив, как кто-то из них входит в дом с преступными намерениями. В любом случае действия Джона классифицировали как самозащиту, и никаких обвинений ему не предъявлялось.

Уолтер и Имоджин Нэши уехали в Калифорнию, где им предложили управлять поместьем площадью в восемьдесят акров. Кальвино скучали по ним, но Ллойд и Уистерия Баттерфилды, которые заменили Нэшей, знали свое дело не хуже и всегда улыбались. Мистер Баттерфилд ранее служил в корпусе морской пехоты Соединенных Штатов, а миссис Баттерфилд вязала шапочки и шарфы.

Через месяц после возвращения домой Кальвино взяли из питомника годовалого золотистого ретривера. Минни назвала его Роско и сказала, что Уилларду он понравился.

Никки дорисовала картину с детьми. Повесила ее в гостиной, на том месте, где раньше стояло зеркало в барочной раме. Она продолжала что-то выдумывать, а потом переносить выдуманное на холст, делая его реальным, и намеревалась заниматься этим до конца своих дней.

Через год после того, как Джон и Никки не позволили Блэквуду выполнить его обещание, они полетели в родной город Джона, где он не был двадцать один год. Три дня гуляли по улицам, где он ходил мальчиком. Дом, в котором он потерял семью, снесли, на его месте построили другой, и выглядел он хорошим домом. Каждый день они приходили на кладбище, к четырем выстроившимся в ряд могилам, расстилали одеяло, чтобы посидеть рядом. Каждый могильный камень был украшен фарфоровым медальоном с изображением усопшего. Солнце их не обесцветило, они не потускнели от дождя. Джон попросил прощения у близких за то, что подвел их, и почувствовал, что прощен. Он больше не боялся того момента, когда ему предстояло, покинув этот мир, встретиться с ними в последующем, потому что теперь он наконец-то понял, что в этой встрече все будут испытывать одно-единственное чувство — любовь.

Обретя душевный покой, он улетел с Никки домой, чтобы жить там, более не оглядываясь на прошлое.