История третья: На склоне Немяна Тамаля

Глава 2(15). Цена

Дорога утомляет до невозможности. Тянет из тебя силы и положительные эмоции, словно вампирюга, каких любят изображать в страшных фильмах, и с довольным урчанием мотора убегает куда-то за машину. За окном мелькают посёлки, так похожие друг на друга, что кажется, будто где-то случайно завернул не туда и теперь едешь здесь уже по второму кругу.

А ещё столь же однообразно вздыхает и ругается по-забольски Сиф, безуспешно пытаясь продраться сквозь алгебраические дебри вперёд к светлому ответу на задачу. Чего ещё делать во время поездки?.. Нет, Сиф-то наверняка сумел бы найти себе какое-нибудь ещё занятие, но Заболотин был непреклонен, и потому Алёна уже минут сорок выслушивала невнятные нытьё, перемежающееся незнакомыми девушке ругательствами, когда очередная задачка в очередной раз не сходилась с ответом.

Захотелось заглушить мотор и выйти проветриться. Чтобы успокоиться, Алёна на мгновенье обернулась и взглянула на мирно дремлющегося князя. Вид Иосифа Кирилловича подействовал на неё благотворно: в голову даже пришла светлая мысль, что это не «жизнь — отстой», а просто Алёна устала за который уже час за рулём.

Прижавшись к обочине, неохотно давая себя обогнать какой-то юркой легковушке, Алёна взглянула на навигатор и мысленно чуть не взвыла: до города ещё почти две сотни километров, а дорога уже ушла в дурную бесконечность. Наверное, в аду такие шоссе есть, без начала и конца, без точки отсчёта и точки приезда. Зримое воплощение хандры: серый асфальт, поля слева и справа, редкие домики, затянутое облаками небо, и хоть бы какое изменение в пейзаже, чтобы понять, что движение всё же «имеет место быть»!

— От тева сборошь, — Сиф в ничуть не более радужном настроении захлопнул задачник по алгебре, заложив нужную страницу тетрадкой, и спихнул книжку в карман на дверце, пожаловавшись: — Хоть бы в одном навкином номере ответ сошёлся с первой попытки! То ли мозги заржавели, то ли номера какие-то левые…

— У всех бывает полоса неудачливости в жизни, — мрачно-философски откликнулась Алёна.

— Ага, зебра к черному забору прислонилась, да так ловко, что стала вороным пони, — Сиф отправил ручку следом за учебником и уставился в окно. Алёна хотела предупредить, что за окном всё те же поля, но не стала. Пусть смотрит, раз такая охота.

Сиф и смотрел. Алёна не представляла, чего там так может привлекать внимание, но мальчик не отрывал от пейзажа глаз. Чудной он. Чем его так привлекла эта тоска?..

— Какие-нибудь перемены в пейзаже наблюдаются? — нарушила Алёна тишину, чувствуя, что сонное молчание делает свое дело. Зевать хочется нещадно, до ломоты в потно сжатых челюстях.

Сиф помедлил, глядя вдаль, и ответил нехотя:

— Здесь всё вечно разное. Когда-то я, быть может, даже шёл по этой дороге, но уже не узнать, совершенно. А может, это я просто не помню…

— Да не вообще, а сейчас! — сердито уточнила Алёна, чувствуя, как внутри волной поднималось желание придушить Сифа.

— А сейчас справа рябины растут, а до этого была берёзовая роща, — послушно отвечает Сиф. — Не кипятись.

— Кипят чайники. Я похожа на чайник, господин кофейник?

— Был бы носик подлиннее… — не остаётся в долгу мальчик. — А без носика ты будешь кружкой.

— Только, чур, чай во мне не заваривать!

— Хорошо, но кипяток положен!

— Бедлам этот прекратите, — сонно просит со своего места Великий князь, и Алёна с Сифом тут же замолкают, чувствуя себя нахулиганившими детьми. Хочется одновременно рассмеяться и сохранить требуемую тишину. Сиф выбирает второе, Алёна — первое, но смешок звучит слегка натянуто.

За окном исчезает очередной посёлок, и остаются всё те же поля и холмы, полоска леса вдалеке, маячащий впереди уже некоторое время жёлтый сельский автобус

Потом пропадает и автобус, свернув на грунтовку. Сиф прижимается щекой к стеклу, смотрит вперёд и удивленно показывает рукой:

— Ух ты, стопщик!

На пригорке за поворотом стоит мужчина в жёлтой ветровке с нашитой на рукав светоотражающей лентой. В ногах мужчины рюкзак — ну конечно, зачем держать на плечах тяжесть, когда стоишь на месте. Яркая куртка видна издалека, по всем правилам автостопа. Сиф невольно улыбается, вспоминая Кашу.

Алёна окидывает мужчину оценивающим взглядом и мельком оборачивается назад, к князю. Тот молчит. Размышляет. Будит Заболотина и кивает на пригорок, который уже совсем рядом.

Филипп и Лёша хором протестуют, но довольно вяло. Тилю глубоко плевать — ему хреново. Одихмантьев погружён в свои размышления — советнику не до происходящего. «Не в его компетентности».

— Если по пути ему — подбросим, — решился, наконец, Иосиф Кириллович. — Надо торопиться совершать в этой жизни добрые дела.

Сиф открывает окно и, высунув голову, весело спрашивает:

— Куда путь держишь?

В глазах мужчины мелькает облегчение. Видать, давно уже стоит.

— До Пролыни по пути?

Сиф оборачивается к князю. Иосиф Кириллович, помедлив, кивает. Заболотин с удивлением вслушивается в разговор. Что его удивило — непонятно.

— Говорят, по пути, — возвещает радостную весть Сиф, и мужчина подхватывает рюкзак. В машине ещё предостаточно места, так что новый попутчик размещается с комфортом.

Устроив рюкзак так, чтобы никому не мешать, незнакомец оглядывает неожиданных попутчиков и останавливает взгляд на Заболотине. Смотрит какое-то время, пока полковник не спрашивает:

— Был ведь?

— Был, — эхом отзывается стопщик, вновь поправляя рюкзак, словно не знает, чем занять руки.

— «Коридор»?

— Он.

Звучит, словно пароли-отзывы…

— Кром, что ли?

— Нет, Арик, — и поясняет: — Из одиннадцатого артдива, — потом вновь поднимает глаза и в свою очередь задает всего один вопрос: — Дядька?

— Я.

В машине воцаряется тишина. Алёна не разгоняет машину, чтобы иметь возможность отвлекаться на разговор, тащится под шестьдесят. Сиф вновь возвращается взглядом к окну, но спина напряжена так, будто он старается отрастить дополнительную пару ушей — где-то около лопаток. Разговор, столь краткий и почти лишённый пояснений, сказал ему более чем достаточно, чтобы понять, кто перед ним.

— Меня Шанхаем тогда звали, — прервал молчание стопщик. — Шацкий Захар.

Заболотин кивнул, но присутствующих не представил. Шанхай и настаивать не стал, только заметил:

— А о вас вся наша батарея была наслышана… то, что от неё осталось, вернее.

Не сдержав любопытства, Сиф оборачивается и единым взглядом старается охватить Шанхая, чтобы затем быстро отвернуться и более ни о чём не спросить. У Шанхая пол-лица в пятнах — хорошо знакомый Сифу след ожогов; над виском полумесяц широкого шрама, который виден даже под волосами.

Одиннадцатый артдивизион… Даже если УБОН с ним и взаимодействовал как-то, Сиф о нём не помнит. Вернее, не может с уверенностью сказать, воспоминания это, сны или фантазия. Человеческая память не может быть отрывочна, пропуски разум немедленно старается заполнить — хоть фантазиями, хоть чужими рассказами.

В Пролыни с молчаливого согласия князя Алёна делает крюк, чтобы подбросить Шанхая непосредственно до нужной ему улицы, где, вроде, его ждала «вписка» — квартира, в которой можно переночевать. Уже вылезая из машины, Шанхай повернулся на пятках обратно, ловко вскидывая рюкзак на плечо, и уведомил скорее воздух, чем людей:

— А судьба — такая штука, что никогда не предскажешь, на сколько узлов она жизни связала.

— И? — с интересом спросил Заболотин, уже давно распознавший в беспечном автостопщике человека, повидавшего в жизни всякого и ставшего этаким философом-практиком — ну, навроде Снусмумрика из сказок Туве Янсон, которые, честно говоря, полковник частенько даже теперь перечитывал.

— Да я так, — пожал плечами Шанхай. — Люблю сказануть напоследок что-нибудь философское — говорят, часто в точку попадаю. Судьбец у меня такой. Что уж теперь — почти традиция, надо соблюдать.

И, уже повернувшись к машине спиной, вскинул напоследок ладонь над плечом и зашагал прочь, посверкивая в свете проезжающих мимо автомобилей светоотражающей лентой на рукавах и рюкзаке.

Некоторое время Заболотин глядел ему вслед, потом повернулся к очень задумчивому Великому князю и уточнил:

— Ну что, теперь в гостиницу?

— В гостиницу, — кивнул тот и добавил больше про себя: — Судьбец, видите ли, такой. Традиция…

И искоса взглянул на Тиля — тот, пока Шанхай сидел в машине, оживлённо чиркал карандашом в блокноте и словно бы даже пришёл в себя, а теперь как-то очень быстро потерял к рисунку всякий интерес, скомкал его и, откинувшись назад, выронил из безвольно разжавшихся пальцев. Одихмантьев — единственный, помимо Сифа, кого присутствие Тиля никоим образом не напрягало, а потому сидящий рядом с ним — вдруг тяжело наклонился, поднял выдранный из блокнота лист и аккуратно разгладил у себя на колене.

На серой-серой дороге, под серым-серым небом — и то, и другое было намечено чуть видно, словно сквозь туман — стояла голосующая фигура с рюкзаком у ног. Яркий ворох угольно-чёрных линий, сквозь который проступало узнаваемое лицо — только не улыбчивое и беспечное, а жёсткое… У ног — рюкзак, точно так же, как когда Сиф заметила Шанхая на дороге в Пролынь, хотя тогда Тиль точно спал. А на плече прятался в ломкие короткие чёрточки, но всё равно упрямо проглядывался автомат.

Да и пятна на куртке, принятые сначала за тени и складки, сливались в камуфляжный рисунок. И рюкзак был армейский.

А вокруг — серое-серое небо и бледные, чуть видные кусты… Этот бесцветный мир растерял краски — и потерял всякое значение.

Одихмантьев огляделся и протянул лист Сифу — Тиль вряд ли даже заметил, что его рисунок увидели и оценили.

Мальчик долго-долго глядел на серый мир, а потом скомкал рисунок столь же поспешно, как Тиль.

И так уже было ясно, что Тиль рисовал то, что видит. Сиф тоже, только шесть лет назад, бродил по этому страшному бесцветному миру и отчаянно желал вернуть хоть какие-нибудь краски и значения…

Прошло, наверное, с полчаса, пока в груди не растаял окончательно холодок. А потом Сиф уставился в потолок машины и, чувствуя, как веки неуклонно слипаются, подумал, что если слова Шанхая относились к нему и Тилю — Шанхай всё верно сказал. Не бросишь же друга, особенно когда ему так плохо… Слишком многое их связывало в прошлом — и теперь ещё крепче связало в настоящем.

Сиф, кстати, уже давно не чувствовал Тиля старшим. Скорее наоборот — о Тиле надо было заботиться, поддерживать художника, следить за ним… Ну, ей-Богу, братец, младший! То, что Сиф уже давно пережил — война, ломка, одиночество — не отпускало Тиля до сих пор, словно художник проходил ту же самую судьбу, просто шесть лет спустя.

Мысли становились всё запутанней, повторяли друг друга, надолго замирали, смешивались — и Сиф окончательно отрубился. Старый рефлексы он так и не сумел перебороть, хотя в мирной жизни это частенько мешало: например, стоило расслабиться, хотя бы на скучном уроке, ну, или, вот, в поездке, — и всё, сознание выключалось «для экономия энергии». Это был действительно необоримый рефлекс, который срабатывал, даже если Сиф был выспавшийся и полный сил.

… Заночевав в Пролыни, русская «делегация» двинулась, было, дальше — но природа и судьба словно сговорились и начали пакостить одна за другой. Даже не пакостить — откровенно ломать все планы. Испортилась погода, впереди ремонтировали шоссе, а объехать по быстро ставшей непролазной грунтовке после колонны из нескольких грузовиков стало просто невозможно.

Да и Тилю становилось всё хуже и хуже — до ссор с Сифом, истерик и обмороков. Лихорадочная раздражительность сменялась полной апатией, нарушением координации и нежеланием вообще жить дальше. Сиф терпел, утешал, удерживал и в глаза врал, что ничего у него нет, прекрасно зная, где лежит у командира коробочка, доставшаяся «в наследство» от Хамелеона. Жалость выкручивала сердце мокрой тряпкой. Сиф терпел и твердил себе, что и сам — нисколечко не хочет, не мучают его сны о давно забытом чувстве полёта и полноты мира, о спокойствии и отстранённости… А в голову помимо воли лезла какая-то фигня, одна из тех арбатских шуток-однодневок, которые рождались, жили в памяти два-три часа и исчезали в небытие: «Не верьте психиатрам, галоперидол не лечит, а реально разрушает канал связи с Космосом, слепит третий глаз и блокирует чакры»… Правда, в данном случае всё было в точности до наоборот, но лучше от этого не становилось.

Было даже хуже.

Сиф категорически отказывался думать о том, что Тилю требуется уже профессиональная помощь. Не вспоминал и что Тиль на ПС прожил шесть лет, а не несколько месяцев, как сам Сиф когда-то. И старательно, очень старательно гнал от себя мысль, что состояние Тиля — одна из причин задержки в Пролыни… Только вот, гоня всё это от себя, Сиф всё равно старался не попадаться князю на глаза — совесть как обычно ничего и никого не слушала.

С Алёной маленький фельдфебель тоже рассорился, вернее, оба ходили в скверном настроении и боялись встретиться, чтобы не сдетонировать. Зато Сиф полюбил молчаливое общество Одихмантьева: можно было в любое время, когда советник был не у князя, заглянуть к нему, плюхнуться на диван и, прихлёбывая ароматный зелёный чай, просто молчать, глядя в никуда, в то время как Аркадий Ахматович сидел рядом, точно так же молчал или даже вовсе занимался какими-то своими делами, просматривая на ноуте бесконечные тексты — Сифу никогда в голову не приходило поинтересоваться, что это такое, да или даже просто заглянуть через плечо. От государственных тайн мальчик вообще старался держаться в стороне.

Потом Одихмантьев опускал крышку ноутбука и спрашивал у окна, за которым хмурилось предгрозовое небо:

— Ну что?

Окно не отвечало, тюль вздымался и опадал в такт пульсу ветра, задувающего в широко распахнутую форточку. Советник пожимал плечами и наливал себе и Сифу ещё чаю.

Иногда мальчик думал, как же советником мог стать такой молчаливый человек. Правда, когда в прошлый раз понадобился совет, он был получен…

— Иосиф, — вдруг, словно прочитав его мысли, окликнул Одихмантьев. — Как вы думаете, легко давать советы человеку, который их даже не слушает?

— Нет, — удивился Сиф и напрягся: это к нему относится, что ли?

— Вот. А его высочество то и дело требует от меня совета — именно в таком состоянии.

Сиф расслабился: значит, всё-таки не о нём советник говорит… Да и, собственно, чего бы это могло к нему относиться?! Нет, он не отказался бы получить совет… и желательно такой, чтобы подтверждал его, Сифово, решение… Но…

— И потом недоумевает, почему я молчу.

Сиф промычал что-то среднее между «угу» и «а-а», не зная, что тут сказать… перевёл взгляд на советника и замер, встретившись с ним глазами.

Цепкий взгляд приковал к себе, не давая отвернуться. Зрачки на фоне тёмной-тёмной карей радужки были почти не видны. Глаза прикрыты веками, словно бы устало, но взгляд уставшим не был — совсем.

Сифу стало не по себе: совета уже не хотелось, встать и уйти было бы невежливо, а Одихмантьев молчал и глядел.

В дверь вежливо постучали. Сиф подпрыгнул, заслышав родной голос командира:

— Сиф у вас, Аркадий Ахматович?

Но опередив Сифа, Одихмантьев отозвался:

— Мы сейчас, — и вновь поглядел на мальчика, беспокойно трущего по давней привычке колено в месте старого шрама.

Сиф съёжился и взглянул на советника исподлобья в лучших традициях маленького Индейца.

— Я просто вот что хотел сказать, Иосиф, — медленно, очень неторопливо произнёс Одихмантьев. — Я хотел вам дать один совет — но не буду, потому что вы и так всё прекрасно знаете, вот только слушать не хотите — даже себя.

— А что за совет? — воинственно спросил Сиф.

— Вы и сами себе его можете дать.

— Я много чего могу себе насоветовать!

— Не сомневаюсь. Вы вообще молодой человек вдумчивый. Хотя для дипломатии слишком резки и любите чужие инструкции.

— Чужие инструкции? — не выдержав, фыркнул Сиф. О своём послушании он был гораздо более низкого мнения. «Инструкции для Индейца существуют, чтобы было, чего нарушать», как говорил, хоть и преувеличивая, в своё время Крот.

Ну, или это Сифу только снилось однажды, что он так говорил? Фраза всплыла в памяти вместе с неприязнью к Кроту.

— Да. Вы воспитаны в армии и привыкли, что командование за вас всё решает. Слишком прямы. По-армейски. Не понимаю я надежды Иосифа — Кирилловича — приобщить вас к дипломатии.

— А он надеется?

Одихмантьев чуть улыбнулся:

— Вы этого не слышали.

Сиф нахмурился:

— А зачем вы тогда это сказали?

Улыбка на мгновенье стала шире:

— Что и, как говорят математики, требовалось доказать. А что, вам не нравится, что вы получили какую-то информацию, касающуюся вас?

— Во-первых, — чувствуя, как медленно вскипает, и шаг за шагом поддаваясь этому, произнёс Сиф сипло, — я не хочу, чтобы за меня кто-то решал, чем я заниматься буду. Во-вторых, всё равно никуда не брошу командира. А в-третьих — я не люблю, когда мне кто-то вот так, за спиной у человека, сообщают, что он думает. Захочет — сам скажет.

— Так… давайте по пунктам. Второе — означает, что командир ваш сам будет решать, что с вами будет?

— Это я решил, что я с ним буду.

— Он это знает?

— Конечно. Он же мой командир!

— Он этим может… воспользоваться?

Сиф пожал плечами: может, наверное. Убивать Одихмантьева расхотелось, больно странные вопросы тот задавал.

— И… Как вы к этому отнесётесь?

— Навкаже, он же командир! — искренне удивился Сиф.

— И как это сочетается с озвученным вами первым пунктом?

— Но он же командир!

— И приказы не обсуждаются, да?

— А смысл их обсуждать… Всё равно же выполнишь. А ему виднее.

Одихмантьев вдруг рассмеялся. Смеялся он странно, хрипло, словно ему это было непривычно, и Сиф обиженно вскинул голову: чего он такого смешного сказал?

Отсмеявшись, Аркадий Ахматович покачал головой:

— Я об этом и говорю. Вы со скольки лет в армии?

— С девяти…

— Оно и видно… Ладно, вас ваш командир ждёт.

Сиф поспешно вскочил, и только у двери его нагнал негромкий голос вновь ставшего по своему обычаю задумчивым и самую капельку сонным Одихмантьева:

— А совет всё-таки дам: подумайте, не навредите ли вы своему товарищу, если ничем ему помочь не можете…

— Что значит «не могу»?! — развернулся на пятках возмущённый Сиф, но наткнулся на сонный взгляд Одихмантьева, вспомнил начало разговора… и опустил глаза.

Одихмантьев не ответил, храня молчание, как статуя то ли Будды, то ли какого-то степного божка.

Сиф неуверенно коснулся дверной ручки, ещё помедлил… Но воцарившаяся тишина, по-видимому, означала конец разговора. Мальчик вышел, аккуратно придержав дверь за собой, чтобы не хлопнула на сквозняке.

— Долго ты, — выпрямился Заболотин, который, оказывается, ждал его в коридоре, подпирая плечом стену. Задумчивый Сиф неопределённо пожал плечами. Рассказывать о разговоре с Одихмантьевым не хотелось, даже командиру.

Заболотин, впрочем, и не спросил, только кивнул:

— Пошли, у меня к тебе есть просьба.

— Какая?

— Ты… перестань шугаться от князя, ладно? Он переживает.

— В смысле? — удивился Сиф. — Чего переживает-то?

Совесть неприятно запустила свои коготки в душу и заскребла, пытаясь откопать раскаяние за то, что Сиф и в самом деле очень старается вовсе не сталкиваться с Иосифом Кирилловичем.

— Да так, — Заболотин поднял взгляд куда-то вверх, к потолку. — Не хочу сплетничать у него за спиной, но ты ему — не чужой ведь человек, вот он и принимает близко к сердцу то, что ты так… сторонишься. Так что это у тебя спрашивать надо — «чего?»…

— Поня-ятно, — неопределённо протянул Сиф. — Хорошо. Перестану.

Это прозвучало даже уверенно, но, правда, всю свою уверенность Сиф мгновенно растерял, обнаружив, что в холле, куда они с командиром завернули, сидит на диване Великий князь и читает какую-то книгу. Потом Иосиф Кириллович поднял голову, улыбнулся обоим офицерам, и Сиф уже пожалел о своём обещании.

— Здра… здраствуйте, — мальчик неловко присел рядом.

— Привет, — Иосиф Кириллович отложил в сторону книгу, в которой Сиф с удивлением узнал «Маугли» Киплинга.

На этом оба замолчали. Сиф глубоко вздохнул — и взглянул прямо в глаза Великому князю.

— Ваше…

— Иосиф Кириллович, — напомнил князь ровно.

— Иосиф Кириллович, — послушно поправился Сиф, — а с Тилем… Как ему помочь? Он… Ну, не как у меня было, его сильнее… ломает. Гораздо… Я боюсь за него…

— Я не врач, — пожал плечами Иосиф Кириллович.

— Да это-то ясно… — не очень вежливо пробормотал Сиф себе под нос.

У Заболотина зазвонил телефон, и полковник поспешно ушёл, так что Сиф и Великий князь остались одни — ну, если не считать демонстративно дрыхнувшего в другом конце холла Краюху.

— А мы… когда поедем отсюда? — спросил Сиф, оглядываясь. — Объезд ведь уже починили, наверное?

— Наверное, — кивнул князь. — Так что можно ехать.

— Вы нас все, что ли, ждёте?! — возмутился Сиф немедленно. — Ну, то есть… Тиля?

Себя и художника он почему-то слил в единое «мы».

Князь не ответил, невесело усмехнувшись. Сиф вдруг понял, что князь не сердится на него из-за этой задержки, он вообще на него не сердится… Словно здесь действительно Сиф должен решать.

— Почему?..

— Понимаешь ли, любезный мой Маугли, — князь искоса взглянул на крестника, — есть решения, которые должен принимать только один конкретный человек, потому что касаются они только и исключительно его, хоть и затрагивают при этом всех остальных.

— Судьба связала?.. — почему-то припомнил слова Шанхая Сиф.

— Что-то вроде.

— Тилю нужна помощь… квалифицированных врачей.

— Значит, он её получит.

— И его придётся здесь оставить?!

— А ты его хочешь в Москву забрать? Это непросто. Я готов во многом тебе помочь, любезный ты мой Маугли. Почти во всём, что в моих силах, потому что ты мой крестник, а это — почти что сын, просто не по крови, а духовный. Но забрать Тиля в Москву — сложно.

Сиф вздрогнул, а потом почему-то спросил, невпопад и с очень странной интонацией:

— А кровное родство… Что оно… значит?

Князь молчал довольно долго, потом пожал плечами:

— Судьбу, от которой всё равно не увернёшься. Сейчас газоны и поля заполняют одуванчики. А если один из них оторвать и попытаться унести? Он рано или поздно завянет. Потому что он оторван от корней. Эти корни решают очень и очень многое, Сиф. А с чего такой вопрос возник?

Сиф не ответил, пробурчав себе под нос что-то похожее на «Не хочу быть одуванчиком…»

На этом разговор, фактически, был закончен, ровно как и период «пролыньского безделья» — на следующий же день князь предложил собираться и всё-таки ехать дальше.

Запротестовали, и неожиданно активно, сердито и громко, Краюхины. Правда, на вопрос, чего это они не успели в Пролыни сделать такого — за столько дней безделья — со вздохом признали, что всё успели, чего хотели. Просто им категорически не нравилась вообще вся эта поездка целиком. Никакой охраны, неизвестно чем закончившаяся охота КМП за князем и местных спецслужб за КМП, никто точно не знает, где Великий князь, если что случится, а ещё все вокруг «навкины авантюристы» и готовы подвозить неизвестно кого…

— Филипп, — оборвал тираду Иосиф Кириллович, скорбно разглядывая не на шутку разошедшихся братьев, — так про Шанхая вы же разузнали всё.

— Ну да, Захар Шацкий действительно служил в составе одиннадцатого артдива тогда, — буркнул Филипп, — и он действительно похож на этого Шанхая. Но паспорт, знаете ли, мы не видели.

— Филипп… — только снова вздохнул Великий князь — и замолчал.

Заболотин сохранял на лице нейтральное выражение, но, похоже, во многом был согласен с близнецами. Даже Сиф опустил глаза, хоть и совсем мало понимал в охране таких персон, как сумасбродный князь.

— Нам осталась только одна точка нашего путешествия, — ровным голосом заговорил Иосиф Кириллович после продолжительной паузы. — И пока ничего не случилось. Вы предлагаете сразу отсюда поворачивать в Горье?

Краюхины молчали, переминаясь с ноги на ногу — они уже корили себя за то, что повысили голос на князя. Конечно, Иосиф Кириллович церемоний не переносил и очень ценил «неформальность» отношений, но всё равно Краюхи понимали, что не должны были позволять себе устраивать эту сцену.

— Сиф, ты хотел узнать, как обстоит ситуация с Тилем, — напомнил Заболотин, искоса взглянув на мальчика. Тот кивнул и вышел, прекрасно разобрав в этом мимолётном взгляде просьбу исчезнуть на время.

Когда за юным фельдфебелем закрылась дверь, Иосиф Кириллович опустился в кресло и кивнул, чтобы и Краюхины с Заболотиным садились. Помолчали, а потом князь заговорил:

— Да, я сумасброд, я только мешаю вам меня охранять и, наверное, не осознаю всей серьёзности данной ситуации. В меня уже раза три стрелять пытались помимо этой поездки — и я понимаю, что сам подвергался при этом гораздо меньшей опасности, чем моя охрана. С другой стороны, нашего маршрута не знает никто — вообще никто. Кроме меня и Аркадия Ахматовича, которому я доверяю даже больше, чем себе. Никто не знает, где мы… И если для вас это кажется ужасной опасностью — то я почему-то склонен полагать, что, наоборот, так много безопаснее, чем если бы я путешествовал с эскортом мотоциклистов. В конце концов, все наши приключения с КМП произошли как раз в столице, где хватало и официоза, и охраны…

— Маршрут можно проследить по бронированию номеров в гостиницах, — заметил Лёша, на которого речь не произвела почти никакого впечатления. Человек Лёха был простой, военный…

— Для этого надо угадать, как вообще этот маршрут пролегает. Бронируют, знаете ли, много кто и много где…

— Можно по логике маршрута это узнать, — Заболотин-Забольский быстро взглянул на закрытую за Сифом дверь. — Потому что логика — есть. И о ней действительно можно догадаться.

— Что Великий князь задумал всю эту поездку во многом просто ради того, чтобы его крестник что-то вспомнил? — усмехнулся Иосиф Кириллович. — Для этого меня надо знать, мне кажется, гораздо лучше, чем может узнать КМП.

— То есть вы настаиваете на продолжении поездки.

— Да, настаиваю. Одна точка — это совсем немного. Отсюда — сто двадцать километров по прямой. Потом в Жильцу, где заночуем, видимо, а оттуда уже хоть с эскортом бронетранспортёров — в Горье. Я бы, конечно, ещё в одно место заглянул, но, боюсь, вы уже этого не выдержите и взбунтуетесь. Так что — всего сто двадцать километров. И… Георгий Никитович, скажите честно — а вы разве не хотели бы побывать в этой самой «точке»?

Заболотин сглотнул и уставился невидящим взором в прошлое, в иное место не столько в пространстве, сколько во времени. Хочет ли?..

Краюхи, как назло, в разговор не лезли, а ответ никак не рождался. Вернее, некогда капитан Георгий Заболотин — а теперь полковник Георгий Заболотин-Забольский — не хотел называть то чувство, которое им двигало, желанием. Желанием оказаться в месте, где всё началось, в месте рождения Иосифа Бородина, хотя тогда, конечно, об этом никто на свете не знал — тем паче сам Сиф.

Просто попасть туда было бы… правильно.

— Ну, допустим, меня вы уговорили, — наконец кивнул полковник. — Теперь найдите аргументы для Краюх… Краюхиных.

Великий князь улыбнулся самым краем губ: победно. Заболотин вздохнул и отвернулся: кто бы сомневался…

— С этим будет проще. Филь, Лёш… Я буду вам крайне благодарен, если вы будете не со столь кислыми физиономиями меня впредь охранять. Улыбнитесь, господа, два-три дня никакой роли не играют. А что касается Шанхая…

— Больше никакого Шанхая! — возмутился Алексей, упрямо скрестив руки на груди.

— Хорошо, — подозрительно легко согласился князь и, подавшись вперёд, добавил необычайно доверительным тоном: — Ну что, договорились?

Алексей покосился на Филиппа. Филипп покосился на Алексея. Потом с синхронным тяжёлым вздохом братья кивнули, прекрасно понимая, что выбора у них нет. Охранять в любом случае придётся, а условия, как известно, не выбирают.

— Ну вот и отлично, — с наигранной радостью заключил Иосиф Кириллович, не скрывая, по сути, что произошедший разговор ему оказался совсем не по душе. — Может — сменим тему?

— А о чём ещё говорить? — усмехнулся Заболотин. — Мы люди военные, простые, чай, не Аркадий Ахматович… Который, кстати, вам по поводу этого разговора наверняка выскажет своё мнение — и я не удивлюсь, если оно будет ближе к… нашему.

Конечно, Великому князю в лицо такое высказывать было нельзя, дело было даже не в этикете, а в банальном уважении, но… В конце концов, князь сам же всегда требовал говорить правдиво и без оглядки на какие-то предрассудки, этикеты… Да и хотелось сказать ему вот так, что-то резкое, убедить, что всё-таки Краюхи не параноики. Ну, то есть, параноики, конечно, но в меру, какими и должны быть телохранители.

Лицо Иосифа Кирилловича приобрело лимонно-кислое выражение, но ожидаемого облегчения полковнику это не принесло. Повисло неловкое молчание, которое так никто и не захотел преодолеть — разошлись, сделав вид, что все обо всём забыли.

А рано утром наконец-то покинули осточертевшую Пролынь. Низкое, насупленное небо никак не могло решиться облить мир очередной порцией дождя — и всё ходили тучи кругом, ходили, хмурые, недовольные происходящим… Примерно в таком же настроении пребывали и русские «высокие гости Забола».

Алёна и Сиф тщательно делали вид, что друг друга не существует, Заболотин мрачно следил за развитием событий, оставив попытки приструнить воспитанника ещё в Пролыни.

Сиф был мрачен и молчалив, как череп бедного Йорика, которого понимают все, кому не лень. И не столько из-за Алёны, как казалось полковнику. Что-то случилось в родном городке с Сифом. Он вспомнил, увидел или узнал что-то такое, что не давало ему теперь расслабиться и отвлечься от тяжелых мыслей, а потому проще, на его взгляд, было сидеть с кислой миной и дуться на весь белый свет неведомо за что.

Наученные горьким опытом, никто теперь не торопился и не ругал объездные дороги, поэтому застряв у железнодорожного переезда, только почти хором с тоской вздохнули, и Сиф, киснувший от жары, вдруг оживился и спросил:

— Можно я за мороженым сгоняю?

Все удивлённо на него воззрились, и мальчик заёрзал на месте:

— Ну… я быстро! Мы же всё равно здесь стоять будем долго. Можно? — он поглядел сначала на командира, строгого и непреклонного, словно сам себе прижизненный памятник, потом, сделав взгляд ещё жалобнее, — на князя. Глаза, взирающие на мир снизу вверх из-под мокрой, слипшейся в ежиные иголки русой чёлки, принадлежали, казалось, брошенному всеми на свете щенку: «Ну сжа-альтесь!..»

Иосиф Кириллович внимательно поглядел на киоск, потом на крестника, потом снова на киоск — и, сдавшись, кивнул:

— Ну, давай, только бегом.

Он не успел договорить, а дверца уже хлопнула. Впрочем, Сиф и правда постарался обернуться побыстрее: поезд только приближался к переезду, как мальчик снова был тут как тут. Правда — не один. Рядом с ним шагал… Шанхай собственной персоной. Жёлтую ветровку сменила жёлтая же майка, но всё остальное — рюкзак, улыбка до ушей, обрезанные чуть ниже колен джинсы, кеды и та особая, Шанхаевская атмосфера открытости, не наивной, а какой-то скрыто-мудрой — были прежними.

Сиф махнул ему рукой, забрался в машину и протянул второй стаканчик мороженого Алёне с коротким: «Хочу, чтоб ты простудилась».

— Чего? — с подозрением спросила Алёна. — Прямо хочешь?

— Не, не хочу, — тут же легко передумал Сиф. — Просто надо было как-то разговор начать!

Алёна лизнула мороженное — иначе оно скоро растаяло бы и начало бы капать на брюки — и поинтересовалась:

— Это ты сам придумал или подсказал кто?

— Подсказал. Шанхай, вон он стоит! — Сиф показал рукой на стопщика, который действительно стоял неподалёку, по очереди облизывая два стаканчика с мороженным — шоколадным и крем-брюле.

Больше всего появлением Шанхая заинтересовался Филипп. Взглянув в указанную сторону, бывший снайпер мрачно поинтересовался:

— И чего он тут забыл?

Сиф озадаченно вгрызся в вафельный стаканчик и некоторое время молчал. Потом предположил не очень уверенно:

— Дорогу, наверное… В смысле — кто ж его знает, он же стопщик!

— Так… Ваше высочество, разрешите, я пойду поговорю с ним, а? — Краюха неуловимым, автоматическим движением поправил кобуру, скрытую повязанной «по-спортивному» на пояс ветровкой.

Князь обречённо кивнул. Спорить с близнецами «при исполнении» было бесполезно, это тебе не посиделки в гостиничном номере, а дорога. Здесь они в своём праве.

Филипп выбрался из машины и устремился прямиком к Шанхаю, а тот улыбнулся и помахал ему рукой, ничуть не удивившись. Разговора сидящим в машине слышно не было, но говорили стопщик и телохранитель довольно долго. Постепенно поза Филиппа стала не такой напряжённой, потом он и вовсе засунул руки в карманы и, посмеиваясь, вместе с Шанхаем вернулся к князю. Лицо у него было самое что ни на есть мирное.

Иосиф Кириллович внимательно оглядел телохранителя, потом перевёл взгляд на Шанхая и поинтересовался:

— Вы… куда?

— Вперёд! — беспечно отозвался стопщик, останавливаясь у открытой дверцы. — А дальше… дальше видно будет. Как Дорога повернёт, так и отправлюсь куда-нибудь в Тьфутаракань.

— Тмутаракань, — поправил Сиф весело, слизывая с пальцев шоколад — всё, что осталось от мороженного.

— Это у вас в России Тмутаракань. А у меня по-другому, — не смутился Шанхай. — Ну так что… а вы куда, люди добрые?

— А мы… — князь переглянулся с Заболотиным. Тот пожал плечами: Филипп, похоже, окончательно развеял все свои сомнения относительно стопщика, так что чего уж тут… И Иосиф Кириллович решился: — Ну и мы тоже пока прямо. Залезайте, Захар Станиславович.

Шанхай хмыкнул, ничем не выказывая удивление. Подумаешь, отчество никому не называл… Похоже, с Филиппом у него состоялся весьма увлекательный разговор, после которого удивляться таким мелочам было попросту глупо.

— Ну, тогда всем снова здрасте, — весело поздоровался он, задвигая рюкзак в угол. — Не сидится мне на месте, да и вам, гляжу, тоже.

— Шило колется, куда ни сядем, — беззлобно фыркнула Алёна, стараясь не подать виду, насколько рада появлению стопщика. Разнообразие в его лице обещало веселые байки и разговоры, не дающие заскучать за рулем. А ещё — тягостная атмосфера окончательно развеялась, и дорога больше не казалась такой унылой.

— О, то-то сразу почувствовал родственные души, — охотно поддержал разговор Шанхай. Широкая улыбка скрадывала даже уродующие лицо ожоги. Понаблюдав за Шанхаем, Сиф ещё в прошлый раз понял, отчего тому удается «стоп», где внешность играет немаловажную роль — первой скрипки, первого рояля и самого большого барабана заодно, так как человека сначала видят, а потом уже, взяв в машину, знакомятся с характером. Но когда Шанхай так улыбался, ожоги вовсе не пугали. Их было как-то… не видно. Не цепляло взгляд.

… От Шанхая веяло пылью, Дорогой и солнцем — беспечным и летним. Он мог без устали травить анекдоты и рассказывать байки и небылицы. О себе он тоже охотно говорил: оказывается, он был женат и даже имел двух детей, четырнадцати и шестнадцати лет отроду, родился и вырос в Лесене, и семья его жила там же. А когда Заболотин поинтересовался, как, мол, семья реагирует на такого «Снусмумрика», спокойно ответил:

— А чего реагировать? Положительно реагирует!

— Это как?

— А мы развелись, — всё с той же улыбкой пояснил Шанхай. — Года три назад. С тех пор и мотаюсь по стране без постоянной прописки. А что?

— Ничего… — неопределённо вздохнул Заболотин, и Сиф со своего места невежливо, но понимающе хмыкнул: у командира на личном фронте так и не сложилось ничего за шесть лет, и, как результат, Заболотин к подобным Шанхаевой историям относился весьма болезненно, хоть виду старался и не показывать.

Шанхай пожал плечами, огляделся и, зачерпнув взглядом пустое место Тиля, посмотрел на Одихмантьева. Тот ничего автостопщику не сказал, усмехнувшись в седые усы, но, видимо, Шанхай и не ждал от него слов — так, здоровался.

Словно дождавшись, пока все устроятся, мимо наконец-то прогрохотал поезд, долгий-долгий — и шлагбаум, закрывающий переезд, медленно пополз вверх. Алёна пробормотала что-то неразборчивое, по интонации похожее на «и года не прошло», но, видимо, по-цыгански, и тронула машину с места. Некоторое время в машине царило старое молчание, но Шанхай первым сообразил, что так дальше нельзя, и спросил:

— А я не очень навязываюсь, нет?

Фраза прозвучала нелепо и смешно: взяли же стопщика «на борт», так какой смысл спрашивать?

— Не, нормально навязываешься, — заверил его Филипп. — В самый раз.

— Автостопщик же, — встрял Сиф.

— И что, что автостопщик? — немедленно заинтересовался Шанхай, словно только и ждал этого заявления.

— Ну… — Сиф даже растерялся от такого вопроса и, кляня внезапно напавшее косноязычие, попытался объяснить: — Ну, автостопщик. Если бы ты не… ну, вот так не лез бы, не знакомился — как бы ты стопил? Пешком, что ли?

— О да, пеший стоп — мечта всей моей жизни. И так ноги гудят — я от Пролыни километров двадцать в сумме топал и ещё здесь уже полдня торчу всё на ногах! — Шанхай не ныл, он просто рассказывал. — Чуть не свернул с первой попавшейся фурой в Горье! Но тут ты, и я сразу смекнул, что с вами мне по пути.

Логика в последнем заявлении прослеживалась плохо — а без некоторой фантазии и вовсе не находилась, — но Шанхая это не смутило.

— Ну, значит, судьбец такой, — передразнил его Заболотин, больше всего на свете желая выслушать полный доклад Филиппа: о чём они со стопщиком говорили? Но Краюхин пока отмалчивался, и Заболотин просто принял новое появление Шанхая, как данность. — Тогда чего переживать?

— Переживать… — хмыкнул Шанхай. — Я не переживаю. Я интересуюсь!

Сиф, не останавливая внимание на отдельных словах, просто слушал голоса. Командир, Шанхай… Скоро в разговор влезли Лёха и даже князь, а Сиф под аккомпанемент шутливых споров, философский измышлений и автостопных баек думал о своём, тоже недалеко от этих самых баек ушедшем: автостопщик — он сам по себе знак, что всё хорошо. Так в своё время Чинга говорил. Интересно, к чему это тогда прозвучало? В один из бесконечных переходов, передислокаций и манёвров, как всегда — в дороге… Когда ещё Чинге рассказывать свои истории.

Сиф откинулся назад, аккуратно пристраивая спину так, чтобы не потревожить бойко подживающий на мазях «старшего сержанта Элички» рубец, закрыл глаза и попытался представить себе ту — военную — дорогу на месте нынешней. И Чингу, а не Алёну, за рулём. С тонкими и длинными чёрными усиками, как рисуют у Чингисхана в мультиках, с хитро прищуренными глазами, в которых изредка вспыхивало что-то такое чисто степное, татаро-монгольское, хотя, наверное, той степной крови в Чинге была — капля, не больше. Таким Чингу запомнил Военкор, когда был однажды, ещё до появления в батальоне Сивки, у разведчиков. Запомнил, в силу профессиональной привычки, разумеется, не глазами, а фотоаппаратом, но слово сдержал, и фотографии те никому никогда не показывал — только несколько лет спустя прислал Заболотину. Сиф хорошо помнил эту карточку — но не помнил всего остального: жестов, голоса, самих рассказов…

Интересно, а Чинга помнил ли своего маленького подопечного? Наверное, всё-таки да, Сифу очень хотелось в это верить. Потому что тогда, после полусмерти Найдохи, в выздоровление которого никто, в общем-то, и не верил, Чинга стал маленькому Индейцу самым близким человеком в разведвзводе, не зря же Сиф так чётко помнит все найденные им фотографии…

Жаль, нет фотографий дороги. Машины. Гильзы от винтовочного, снайперского патрона, калибра 7,62 западного стандарта, покачивающейся под зеркальцем заднего вида, подвешенной там вроде брелка. Чинги за рулём, вглядывающегося в дорогу, и Сивки, пристроившегося рядом.

Хотя нет, лучше без Сивки. Свои военные фотографии Сиф не любил — уж больно страшён он на них получался. Крыса-крысой с котлом кипящей смолы внутри. Улыбка — случайность. А смеяться, казалось, тот обнимающий «внучок» мальчик не умел вовсе.

Напряжение убивало настоящий смех, превращая нервы в обледенелый комок, который нельзя уже было расколоть. Чинга советовал вылить весь этот лёд пополам со смолой обычной человеческой истерикой, потому как невозможно не обжечься с этаким дьявольским котлом внутри. И невозможно долго носить глыбу льда за пазухой, и не примёрзнуть к ней окончательно.

… Да только разве был Маська готов устроить буйную истерику? Уж проще ему было быть не ребенком, а злой на весь свет крысой… Чинга вздохнул и отвернулся, сосредоточившись на дороге. Очень не вовремя отправился поближе к тому свету Найдоха. Очень. Чинга понимал, что должен как-то привести пацана в чувство, но получалось плохо.

В соседнем кресле Маська повернулся на бок и принялся наблюдать из-под завешивающей глаза чёлки за водителем. С отстраненным любопытством, но взгляд… выжидающий. Будто задал вопрос и ждёт. Чинга уже понял, что никаким вопросом здесь и не пахнет, но всё равно кажется, что мальчишке нужен какой-то ответ, и от этого Чинга начинал нервничать и испытывал дикое желание что-то говорить, как-то разбивать образующуюся в кабине тишину.

… Надоело наблюдать за водителем Сивке нескоро. И не столько за водителем, сколько за колеблющимися стрелочками приборов или за винтовочной гильзой, которая раскачивалась тем сильней, чем веселее прыгала машина по ухабам. Все эти мелкие движения завораживали паренька совершенно магическим образом, Чинга лишь посмеивался, нервно немного, чувствуя себя гипнотизёром с магическим шаром.

Оторвав, наконец, взгляд от гильзы, Сивка снова сел в кресле ровно, но не выдержал, и уставился в окно. Ему жизненно необходимо было за чем-нибудь наблюдать.

— Кого высматриваешь? — полюбопытствовал Чинга, воспользовавшись этим, как поводом, чтобы затеять хоть какой-нибудь разговор.

— Никого, — не слишком вежливо буркнул Сивка в ответ. Чинга не Кондрат, не «приласкает» за такой тон. К тому же и вправду мальчишка никого и ничего не высматривал. Бездумно глядел на поля, местами горелые, изрытые следами взрывов, и чувствовал себя… совсем таким же. Как эти поля, как это стальное небо, словно в мундир затянутое облаками. Лёд, в который он заковал всего себя прошлого, старающегося с Найдохой подружиться, смёрзся до состояния, близкого к камню. А камень уже не тает… Правда, Сивка не подбирал для этого ощущения таких красивых слов, но чувствовал себя примерно как тот самый лёд-камень.

— А вот раньше, когда ещё не было… всего этого, легко можно было встретить шагающих по обочине дороги людей, — с усилием вновь нарушил тишину Чинга. — У них не было своих машин, они шли и «голосовали» — просили подвезти. Не за деньги, а так, за беседу. И ведь подвозили…

Чинга скосил глаза и увидел, что Маська снова повернулся на бок и глядит исподлобья. Недоверчиво. Настороженно. И жадно слушает, стараясь уловить каждое слово, даже не сказанное вслух.

— В долгой дороге собеседник и развлечет разговором, и за рулём заснуть не даст… Они доверяли людям, а те платили им взаимностью. Их звали «автостопщиками», этих ребят, которые без гроша в кармане могли объехать всю страну. И редко у какого… гада поднималась рука обидеть их, ярко одетых, веселых… свободных.

Взгляд Маськи помягчел, перестал сверлить Чингу. Зверёк с глазами крысы заснул, а самый обычный мальчик жадно слушал сказку. Сказку про стопщиков. Он не думал, что через несколько лет забудет этот разговор, как не помнит сейчас родителей, но навсегда внутри останется твёрдое знание: стопщик — знак мира.

… Медленно тянется дорога, даже если коротать её за разговорами. А уж если сосед твой к разговорам не расположен, так вскоре устаёшь рассказывать дорожные байки толком не понимая, слушают тебя или нет. Чинга до войны был шофёром-дальнобойщиком, привык ездить далеко, долго и с самыми необычными попутчиками, но даже ему было непросто вести машину под странным взглядом Маськи: то настороженно зыркнет исподлобья, то разойдутся от переносицы брови, и, вроде, расслабился пацан — но всё в том же странном, нехорошем, неправильном молчании. Эх, Данила-Найдоха, даже если ты назло всем прогнозам выживешь — шрамы не пройдут ни у тебя на теле, ни у Маськи на душе. И это скверно, хотя он, Андрей Чигизин — как же смешно и непривычно порой вспоминать собственное имя! — и прилагает все свои, свободные от дела, силы для «реанимации» Маськиной души.

Молчание нагнетается, и это чувствуют оба. Маська ёжится и с преувеличенным вниманием разглядывает карту, вспомнив вдруг, что официально считается помощником Чинги — типа, штурманом. Чинга откашливается, хочет что-то сказать, но пока открывает рот, уже передумывает, недовольно крякает и снова пялится в лобовое стекло в дурацком молчании.

Дорога всё тянется и тянется, и ты уже давно махнул рукой на шалящие нервы, на чувство опасности — сколько уже их было, таких дорог… Надо благополучно добраться до города, а там уже отдохнёшь — ну, если, конечно, не отправишься в разведку.

Уже на подъезде колонна встретилась с другой, ненадолго притормозила, и Сивка видел, как один из чужих офицеров направился к Дядьке, о чём-то с ним переговорил, показал какие-то бумажки, ещё поговорил, а потом… уселся с ним в машину.

— Что, тоже на новенького смотришь? — миролюбиво и как бы невзначай поинтересовался Чинга.

— Ничего не смотрю! — тут же окрысился Маська, ни капельки не переживая, что слова действительности очень явно и нагло противоречат. Когда не высматриваешь, шею не вытягиваешь и носом к стеклу не прилипаешь.

Чинга не обратил на это противоречие внимания и вздохнул:

— Псих… фак. Или психдом.

— А что такое психфак?

— А это вот как раз происходящее — появление молоденького командира разведроты на пороге операции.

Маська ошарашено заморгал белёсыми ресницами:

— А… а Кондрат? — позывной прапора прозвучал с неуловимым благоговением.

— А что Кондрат… прапорщик, временно взявший командование на себя.

Снова непонимающее трепыхание белёсых ресниц, Маська потряс головой и нахмурился:

— Врёшь!

— Зачем? — удивился Чинга. — Правду говорю… Кондрат же только прапор, а этот, небось, поручик, а то и капитан…

— Но он же ничего не знает!

— Что-то да знает, учился, небось.

— Врёшь, — снова упрямо повторил Маська, отказываясь соглашаться с тем, что мир перевернулся и рушится на глазах. Кондрат был единовластным правителем разведчиков. И только он один им мог быть! Какой-такой поручик должен будет его заменить?!

— Зачем мне врать? — снова спросил Чинга, когда колонна возобновила своё движение. — Нас давно предупреждали, что нового командира к нам отправили, и вот он, наконец, нас нагнал.

Маська спрятал руки в рукавах штормовки, поправив автомат, лежащий на коленях, и вся его мальчишечья фигурка выражала обиду на взрослый мир, в котором ему просто что-то не объясняют, а без объяснений происходящее выглядит глупым. Но разве может быть что-то глупое в таком слаженном, сильном батальоне?

— Да ты не дрейфь, Мась, — Чинга заставил себя максимально поверить в то, что говорит, чтобы и мальчик поверил. — Кондрат найдёт с этим… новеньким общий язык, я уверен. Они поладят, и опыт Кондрата никуда не денется. Правда. Ты и разницы-то почти не заметишь…

— Точно?

— Ну, я думаю, так и будет. Разве что этот новый командир удивится слегка, что ты здесь делаешь.

— Это всё Дядька…

— А что, сам ты ещё куда-то хочешь? — даже немного оскорбился за разведку Чинга.

Маська думал довольно долго, потом покрепче обнял автомат Найдохи и твёрдо ответил:

— Разве что в артиллерию…

— Правда, уйдёшь, если будет возможность? — ревниво уточнил разведчик, но Маська замотал головой:

— Нет.

Цена за его пребывание здесь, с Чингой, среди разведчиков, была слишком высока — но уже оплачена. Найдохи рядом больше нет, зато его автомат остался, а кто-то ведь должен из него стрелять? Отомстить вырям.

— Ну вот, значит, этому новому командиру так и скажем, — Чинга похлопал мальчика по плечу. — Так и так, мол, но рядовой… а, тьфу ты, ты же пока не официально… Но неважно, всё равно рядовой Бородин никуда из разведки не денется по непреодолимым внешним и внутренним обстоятельствам, включая приказ командира батальона капитана Заболотина Гэ Эн. Этот новенький должен понять… если, конечно, он хоть вообще что-то понимает.

— А может не понимать?

— Ну, Кондрат ему в любом случае мысль донесёт. Кондрат умеет, — хмыкнул Чинга, повеселев несмотря на ситуацию: Маська оживлённо разговаривает, а если и хмурится, то строго из-за произошедшего. Беспокоится насчёт этого нового командира.

— Психфак, — сделал тем временем свой вывод из слов Чинги мальчишка. Новое ругательство ему понравилось своим совершенно непонятным звучанием.

— Типа того, — согласился Чинга, печалясь, стоило всерьёз задуматься о происходящем. Всё-таки, не вовремя их этот новый офицер догнал, ой, не вовремя.

… Они остановились в пригороде, за заводами. Странное это было место: с одной стороны почти настоящий лес, изрезанный оврагами, с другой — окраина разрушенной промзоны со всей вытекающей отсюда неприглядностью постапокалипсического пейзажа. Притихший Маська вертел головой, морщил лоб и словно что-то вспомнить пытался — пока неудачно; батальон обустраивался согласно планам, предписаниям и приказам; разведчики сноровисто подыскивали место поудобнее, пока его не заняли «простые смертные», а найдя, с лёгким удивлением глядели на Кондрата, который, судя по всему, лично собирался в разведку, несмотря на то, что уже ушли двойки Крота и Рэма.

Новый командир до разведчиков ещё не дошёл. Кондрат, хмурясь, оглядел пока ещё своих людей и скомандовал:

— Чинга, со мной в дозор! Казбек, за старшего, вернётся Крот… отряди кого-нибудь с докладом. А ты, Маська, с нами.

И, не оборачиваясь, двинулся в сторону леса.

Чинга улыбнулся растерявшемуся мальчишке и сделал знак следовать за командиром, а сам замкнул «процессию», гадая на ходу, отчего Кондрат вдруг решил взять Маську с собой. Сам же ругался, что от пацана пользы почти никакой.

А Маська радостно бежал перед ним с автоматом за плечом, в зелёной штормовке похожий на уменьшенного вдвое партизана. Когда-то бывшие неплохими туристическими ботинками, его кроссовки чавкали по непросыхающей грязи с обреченностью уже давно промокших, но настроения такие мелочи испортить ну никак не могли.

Когда вся колонна осталась позади, Кондрат легко остановился и подождал Чингу и запыхавшегося Маську.

— Крот от нас в полукилометре, — сообщил прапор, поправляя автомат. Недовольный взгляд остановился на мальчугане: о нормальном снаряжении говорить не приходилось, да и под весом полной выкладки ребёнок, скорее всего, согнётся пополам, сядет и больше никуда не пойдёт… Поэтому Кондрат ограничился резким:

— И не думай геройствовать. Разведчикам героев только посмертно дают.

Маська кивнул, но не особо смутился. Уже привык к сиплому голосу, только непроизвольно ёжился — от приказов до рукоприкладства у Кондрата всегда было недалеко. Ближе, чем до устных выговоров.

— Пошли тогда. Чинга — замыкающий, — велел Кондрат, убедившись, что возражений в целом, частном, а так же в сумме и разности, нет.

Маленький отряд шагал по лесу быстро, но тихо. Это умение приходит небыстро, но поди выживи без него там, где стреляют на хруст ветки.

Чем дальше от батальона и города, тем природа была спокойнее, а следы пребывания людей, оставшейся за спиной промозоны, встречались всё реже. Только тропы, петляющие между деревьями и разбегающиеся из-под ног во все стороны, напоминали, что города здесь, город дышит в затылок.

Кружили птицы, по прогалине скакали крикливые вороны. Сивка готов был поклясться, что заметил нескольких белок, рыжими стрелами взлетающих на сосны при приближении разведчиков. Лес казался мирным, не знающим войны вовсе. И таким… родным…

Придерживая одной рукой автомат, Индеец одновременно с этим не верил в реальность происходящего. В то, что он на разведке, что Кондрат — его командир, а Чинга… выходит, напарник.

Этот лес… Словно Сивка видел его во снах — десятки раз, так часто, что узнавал места. Не глазами, а чем-то внутри. Сам удивляясь своему знанию, Индеец чувствовал, что через десяток шагов будет глубокий обрыв с ручьем на дне… Стоящие по краям обрыва сосны шумели на ветру и отчаянно цеплялись за глину скрюченными, вылезшими из земли корнями. Всё было так, как Сивка представил минуту назад. А это значит…

Это значит, что ручей, превращающийся дальше на болоте в речку — один из притоков Ведки. Индеец с детства здесь гулял, с самого далёкого детства, ещё в коляске, наверное, он увидел эти места впервые. Вот, откуда он всё помнит…

Захотелось плакать, да так сильно, что сдавило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Что-то заметил? — Кондрат осторожно приблизился к краю обрыва, передвигаясь пригнувшись так же легко, как в полный рост, замер, аккуратно опустился на колено, неотрывно глядя на тот берег оврага. А оттуда, он знал, так же неотрывно глядели на этот.

Сивка помотал головой, хотя вряд ли Кондрат, находясь к нему спиной, мог это увидеть, и с трудом выдавил из себя, сражаясь со сдавившими горло тисками за каждый звук:

— Здесь… я… то есть, неподалёку, там, дальше, за лесом… — сбивчиво говорил он, путаясь в словах, — там дачный посёлок, но дорога как раз сюда ведёт… Я там всё… всё лето проводил.

Кондрат ничем не показал, что услышал, но помолчав несколько минут, негромко спросил:

— Этот овраг куда ведёт?

— Вправо — на болото… А налево он идёт почти до железной дороги, это самый большой овраг здесь! — в голосе мальчишки промелькнули нотки гордости. Он сам этого, наверное, не заметил, давно забыв, как это — гордиться родными местами. Он и места-то эти помнил, как сквозь туман, обрывками снов.

Чинга глядел прочь от оврага, контролируя противоположный «фронт». Сивка опёрся коленом о сыро чавкнувший недавним дождём мох, потом, выбрав пяточёк, хотя бы выглядящий посуше, распластался на земле, как Чинга. Промокшая ткань немедленно захолодила кожу, но хоть чуть-чуть шевельнуться Сивка боялся…

Долгое время люди не двигались. Шумел ветер в далеких сосновых кронах, где-то слева каркали кружащие над лесом воро?ны — или, может, во?роны. Прямо на Индейца, не рискующего даже вдохнуть поглубже, спланировал листик растущей рядом осины. Скрипели стволы уходящих ввысь деревьев, и эта наполненная звуками тишина казалась янтарной. В ней, словно доисторические мушки, увязли разведчики и их невидимые противники. Невыносимо остро хотелось крикнуть погромче — верилось, что от этого тишина расколется и выпустит их из своих оцепеневших объятий… Но время шло, а никто не шевелился.

— Они ушли, — внезапно проговорил Кондрат, чуть меняя позу. — По крайней мере, частью.

Сивка, разочарованно понявший, что как бы он ни пялился на тот берег, раз ничего не увидел, то больше и не увидит, попытался приподняться, но хватило одного взгляда командира, чтобы мальчишка немедленно передумал и опять распластался.

— До ж/д говоришь… — задумчиво пробормотал Кондрат, отползая назад, прочь от обрыва. За командиром переместился и Чинга.

Сивка задержался, стараясь разглядеть хоть кого-нибудь на том берегу оврага. Вдруг кто-то остался, как они — тихо-тихо?

— Нам всё одно надо на ту сторону. Хотя бы для того, чтобы понять, кто там, — тем временем вполголоса рассказывал Кондрат. — Егеря или обычная пехота. Где егеря — там и спецотряды, и батальону это не сулит ничего доброго.

— А кто такие егеря? — спросил Индеец, подползая.

— Те, с кем лучше никогда таким, как ты, не сталкиваться, — довольно неясно объяснил Кондрат, откидывая ото лба несуществующие волосы. — Почти разведка, только хуже.

Индейца, для которого круче разведки была только артиллерия, объяснение только больше его запутало.

— А чтобы узнать, кто там — нельзя ли их как-то спроциво… цировать?

— Устами младенцев, — фыркнул Кондрат. — Хочешь под пули подставиться? Только скажи — сам пристрелю. А капитану скажу, что так и было.

Чинга про себя отметил, что пацан при этих словах заметно напрягся. И, как обычно, замкнулся в себе, глядя на мир из-под белобрысых бровей, как через амбразуру.

— Но… а какие другие варианты? — спросил он резко и слегка обижено.

— Найти дальше переправу… понезаметнее и поглядеть на вырей поближе. Нам всё равно до ж/д идти надо, так что по пути — совместим полезное… с полезным.

Мальчуган недоверчиво качнул головой, не особенно-то веря в существовании такой переправы. Вместо того, чтобы спорить, он просто вернулся к обрыву. Кондрат зло прошипел вслед, что в безумстве не участвует, хотя и пополз следом — нехотя, словно из одолжения. Чинга с ужасом понял, что Кондрат не собирается останавливать мальчишку, а на прямой вопрос прапорщик лишь недовольно бросил: «Мы не сапёры, можно и на своих ошибках учиться».

А Сивка тем временем подполз к самому краю, поправил свёрнутую жгутом бандану на лбу и, затаив дыхание, сел на корточки, спиной вжавшись в сухой ствол сосны, которая царапала воздух корнями, опасно клонясь над обрывом. Видать, недавно берег вновь осыпался.

Мальчишке стало страшно так, как бывало совсем редко. Только когда ощущалась собственная смерть, глядящая на тебя в прицел.

Кондрат с чувством сказал: «Слепой дурак!», Чинга охнул и выругался. А ствол невозмутимо начал заваливаться вперед, увлекая враз потерявшего равновесие мальчишку за собой.

— По-моему, не только сапёрам нельзя давать учиться на ошибках! — Чинга дернулся было вперед, но тяжёлая рука Кондрата сжала его руку около локтя, не давая доползти до обрыва.

— Ну, в какой-то степени Маськин план сработал…

— И что? Его убьют, если мы не… — под мрачным взглядом Кондрата Чинга замолк. Командир подвигал челюстями, словно разгрызал орех, и нехотя кивнул:

— Вот и увидим.

Отборная и вместе с тем по-детски жалобная забольская ругань оповестила всех, что Шакалёнок благополучно достиг дна оврага и даже ничего себе не переломал. Кондрат лежал на краю обрыва и глядел вниз, скрытый ветками куста от лишних взглядов. На том берегу… да, сомнений нет, там тоже кто-то глядел вниз. Но не стрелял. Медлил. Отчего же? Разглядели, что ребёнок?

Сивка старался не шевелиться, но тогда видел исключительно облака в небе и, если скосить глаза, ствол рухнувшего с ним дерева. Ещё слышал журчание ручья и понимал, что ещё чуть-чуть и промокнет окончательно. Поэтому мальчуган принял судьбоносное решение — поди его отличи от прочих! — и сел на корточки, испуганно мечась взглядом по обоим берегам оврага. Он увидел лицо Кондрата, даже каким-то чудом разобрал его выражение. Напряжённое ожидание. Чего он ждёт?

А Кондрат потянул с плеча автомат:

— Сейчас покажутся, — и добавил, нехотя и тихо: — А я ведь обещал пристрелить, если поставишь под угрозу разведгруппу…

Казалось, мальчишка услышал. Перестал вертеть головой, испуганно замер. Потом поднялся и неловко захромал по дну оврага, пытаясь найти место для подъёма. Только ушибленная нога подсказывала, что происходящее реально.

Абсурдная ситуация. Противники по разные берега оврага. На дне — хромающий пацан, еле живой от страха. И тишина. Никто не рискует сделать первый выстрел.

Сивка шёл, кусал губы и чувствовал, что волна страха скоро смоет все остатки самообладания, и он сядет на дно, выбросит происходящее из головы и разрыдается. До икоты, до колотящей тело дрожи.

Эта мысль — простая и внятная — вдруг успокоила его, заволокла звенящим туманом все чувства. Сивка шёл и отрешенно глядел на почти вертикальный склон, а голова была пустой-пустой. И эта сосущая пустота в кое-то веки не вызывала желание завыть, таким волшебным был контраст между зарождающейся было истерикой и равнодушным спокойствием. Мальчишка не думал о врагах, не думал даже о Кондрате, просто шёл. Под ногами глухо чавкала глина и налипала свинцовыми комьями на ботинки…

От следующего шага Индейца удержало звериное чутье, ещё прежде, чем он увидел людей. А они — его. Зелено-коричневый камуфляж — не та расцветка! — автоматы незнакомого вида, смутно-знакомый говор.

Выри. Только отрешенность не дала захлестнуть голову ненависти. Выри — враги.

На Сивку напало странное оцепенение. Наверное, он успел бы сдёрнуть с плеча автомат, хотя против четверых взрослых мужчин это вряд ли помогло. Но мальчишка даже не потянулся к оружию, так и застыл, глядя на врагов.

Раньше Сивка не представлял, что взятие в плен — событие совершенно… обыденное, не ощущающееся чем-то драматичным. Без страха, криков и ожесточенной борьбы за свободу… А теперь узнал, что даже перестрелка — чего-чего, а такого он видел предостаточно! — его потрясла бы больше, чем строгий окрик одного из солдат — офицера, по-видимому.

Со странной отрешённостью Индеец обнаружил, что за его спиной оказались двое выринейцев. Офицер, убедившись, что по-выринейски паренек не понимает — или не хочет понимать, перешёл на забольский и велел бросить оружие — совершенно спокойным, хоть и требовательным голосом. Сивка и опомниться не успел, как на его автомат легла ладонь одного из солдат…

Находясь всё в том же оцепенении, Сивка почти не сопротивлялся, да и никто его всерьёз не рассматривал. Не велели заложить руки за голову, не обыскивали, не нацеливали автомат в спину. Просто один из солдат взял его за плечо. Наверное, руку даже можно было попытаться сбросить, но Сивка не сумел пересилить своей отрешённости.

— Пойдем, мальчик, — будто даже ласково проговорил офицер. — С тобой поговорит командир. Не бойся, он не сделает ничего плохого.

Сивка и не боялся. Он глядел на нашивку в виде застывшего в прыжке пса и складывал буквы под ней в слова. Буквы эти частью были похожи на те, что он учил немножко когда-то, но встречались и незнакомые… Разобрав одно слово, Сивка вскинул голову и заметил наверху, у края обрыва, Кондрата. Прапор, который, оказывается, проследовал за ним, наблюдал за происходящим — и не двигался. Словно и не собирался спасать. Или… Не словно. Кондрат вмешался бы, если бы существовал шанс на успех. А с егерями — именно это слово разобрал на нашивке Сивка, — с егерями такого, по-видимому, не существовало.

…— Может?.. — спросил Чинга неуверенно, помня о мрачном взгляде командира.

— Что — может? — холодно спросил Кондрат, подтверждая опасения Чинги. — Попытаться вдвоём отбить малолетнего дурня у отряда егерей, которых здесь семеро и оттуда ещё сейчас пятеро придут? Да они его шлёпнут при первом же выстреле, — Кондрат сипло кашлянул и продолжил невыразительным тихим голосом: — А кто сообщит батальону, что сюда соваться нельзя?

— А Маська? — не сдавался Чинга.

Прапорщик скривился, словно от зубной боли, не отвечая. И этим молчанием яснее слов ответил.

Маська не виноват, что его «ломает». Но выбирать между ним и батальоном…

Его можно было бы отбить, будь здесь весь батальон, но времени — времени нет! Вблизи егерей шуметь в эфире — равно как и шуметь в лесу — безумство. Единственный выход — вернуться в батальон. Без Маськи… Не стрелять же в ребёнка?

Да, Кондрат обещал «пристрелить, если поставит под угрозу разведгруппу», и если он этого сейчас не сделает, егеря вытянут из ребёнка всё. Они это могут, Кондрат не сомневался, а Маська… Маська на деле о батальоне знает много. Очень много. Но это Маська…

Кондрат опустил автомат и сделал жест Чинге отходить.

… До лагеря егерей было недалеко. Сивка даже помнил, что в ручье, у которого лагерь расположился, можно частенько найти «чёртовы пальцы» — удивительные продолговатые камешки-трубки. Сюда он, будущий Сивка, часто удирал вместе с Яном, уверяя родителей и сестру, что гуляет «на реке». Это Ян придумал, что река и ручей — примерно одно и то же. А по-выринейски и звучат почти одинаково.

Воспоминания были такими смутными, что Сивка их не успевал осознавать, как они снова тонули в памяти. Но его это не волновало, потому что хотелось одного: закрыть глаза и забыться. Только вот на ходу это плохо получалось, но мальчик не оставлял попыток.

… Командир егерей был высок, хорош собой, говорил с лёгким тягучим акцентом, но очень мягко и вовсе не повышая голоса. Он сидел под навесом и вертел в длинных тонких пальцах веточку осины, внимательно разглядывая стоящего перед ним ребёнка. Рядом застыли двое солдат — на всякий случай. Если разговор пойдёт как-то не так.

— Как тебя зовут, дитя?

— Индеец, — не больно-то и вежливо буркнул пацан, сверля взглядом землю. Почему не «Сивый» — он и сам не знал. Наверное, всё-таки уже привык.

— И где же твои томагавк, трубка мира и перья в причёске?

Сивка не ответил. Большей его части было совершенно плевать на происходящее, и лишь краем сознания он понимал, что произошло. Что он в плену. У врагов, против которых не пошёл даже Кондрат — а уж его-то Сивка почитал почти всесильным.

— Дитя, отвечай на мои вопросы, — мягко проговорил егерь.

— Почему дитя? — вяло буркнул Индеец.

— Ты назвал лишь прозвище, а я хотел бы услышать имя… — осиновая веточка довольно болезненно уперлась в подбородок Сивки и заставила поднять голову. Вопреки своим опасениям, Сивка не увидел в глазах егеря гнева за свои ответы.

— Ты стараешься говорить нагло, но при этом после каждой фразы сжимаешься, будто ожидаешь удара, — веточка переместилась к скуле и остановилась на синяке, возникшем после очередного непонравившегося Кондрату ответа — давно, почти сутки назад.

— Тебя били, мальчик?.. Ну что ты мотаешь головой, я ведь и сам всё вижу. Так дело не пойдёт. Не бойся, говори, как хочешь. За тон я бить не буду, — веточка опять упёрлась в подбородок, заставляя вновь поднять голову. И встретиться взглядами с егерем было не то чтобы страшно, только… ощущение оставалось, будто мотылёк взглянул в глаза коллекционеру бабочек.

— Я не помню своего имени, — честно ответил Сивка, и попытался снова опустить голову, но веточка не дала.

— Ладно, я верю тебе, — согласился егерь. — У тебя ведь нет причин мне лгать. Ты заболец?

Сивка молча кивнул. Ну а кто он ещё, русский, что ли?

— А откуда у тебя автомат?

— Найдоха… помер, я его автомат взял.

— Кто такой Найдоха?

— Мой друг.

— Откуда ты взялся в лесу?

— Неподалёку дом мой был, — Сивка вполне натурально шмыгнул носом. Он не видел особого смысла лгать, но что-то внутри останавливало и требовало не говорить про батальон. — Я раньше с Шакалами ходил, но мне в ногу попало, догнать не смог.

— Шакалы… — егерь прищурился, — это банда такая, слышал, один из наших о ней говорил…

И тут веточка в его пальцах переломилась пополам. Егерь вскочил на ноги и залепил Сивке пощечину, истерично, как девушка.

— Автомат — русский! И с тобой в лесу были двое русских разведчиков! Может, ты и был когда-то Шакалом, но меня интересует не прошлое, а настоящее!

Сивка отшатнулся, но не успел ответить, как за спиной оказался солдат и крепко взял за руку чуть выше локтя, а егерь-командир сел обратно, покрутил в руках то, что осталось от веточки, и отбросил прочь.

— Я не сдержался, очень не люблю, когда мне врут в лицо, — голос снова был тихим и тягучим. Только щека у Сивки горела, будто к ней головёшку из костра приложили. Даже если захочешь — не забудешь, что спокойствие обманчиво.

— … Да, а тебе больше нравится пехота или артиллерия? — неожиданно спросил егерь. Невзначай, искоса глянув и вновь переведя взгляд на свои пальцы.

— Артиллерия, — Сивка не увидел смысла в вопросе, поэтому ответил совершенно искренне. Коснулся синяка на скуле — именно это заявление, про артиллерию, послужило причиной полёта Кондратова кулака. Но «боги войны» всё равно покоряли Индейца своей царственной мощью. Вот уж кто действительно влияет на течение войны! Не то что родной батальон, который в маршах проводит в десятки раз больше времени, чем в боях, а все боестолкновения идут примерно одинаково: быстро, жёстко, разделившись на небольшие группы и разделяя, рассредотачивая и путая противника…

Нет, конечно, Шакалы поступали и ещё хитрее, ещё чаще уклоняясь от прямого боя, но ведь как это здорово, когда всё можно решить одним-единственным залпом! Словно гроза, словно небесная кара…

Егерь удивился ответу и даже этого не скрыл. Но пояснять ничего не захотел и жестом велел солдату отпустить мальчика. Вместо длинных размышлений выринейский офицер поднялся на ноги и, снова сменяя предмет разговора, предположил:

— Ты, наверное, голоден?

Сивке по большей части сейчас было плевать на голод, поэтому пацан просто качнул головой в ответ. Мало ли… выринейская еда, к тому же. А всё, исходящее от вырей, таило в понимании Индейца зло. Или было попросту противным.

Егерь и не стал настаивать. Замолчал, словно давая маленькому «языку» собраться с мыслями. Но Сивка такой возможностью с трудом смог воспользоваться — сознание постепенно концентрировалось на мысли о «песке». Сжималось в комок, равнодушно оставляя внешний мир.

— Дитя, тебе плохо? — донеслось до Сивки отдаленное, а посему совершенно неважное. Мелькнула мысль, что у вырей могут быть желанные белые капсулы, а следом за ней другая, яркая, как пощёчина, словно в голове прозвучал голос Дядьки: «Неужто не сможешь вытерпеть? Ты же твердил, что ты сильный!»

Мир вернулся — выцветший, так уже бывало с Сивкой. Это просто означало, что «ломает» сильнее, чем обычно. Краски поблёкли, будто мир пролежал картинкой на свету несколько лет, но если не думать об этом — что гораздо проще, чем думать, — то вовсе не обратишь внимание. Небо серое, листва сизо-зелёная, нереальная, в синеву, камуфляж солдат — почти в тон небу.

При особом усилии Сивка сумел расслышать и, что было во сто крат сложнее, понять речь егеря и даже ответил, голосом, таким же тусклым, как мир вокруг.

— Отвалите, мне хреново.

Он почувствовал удар, но на этот раз даже не попытался замахнуться в ответ. Каждое совершаемое движение потеряло всякий смысл. Ударил егерь или не ударил — какое значение? Он требует назвать дивизион — какой? — и планы передвижения… Что он вообще имеет ввиду?..

Потом егерь снова взял себя в руки и присел обратно. Сивка мысленно пожаловался самому себе, что от подзатыльника гудит голова, и вяло вслушался в слова егеря. Тот что-то говорил о безусловной и скорой победе Выринеи, о том, что надо уметь выбирать правильную сторону, если Сивка хочет мира в родной стране… И вдруг последовало совершенно абсурдное предложение:

— Разве ты не хочешь иметь дом и семью?

Дом? Семью? Когда-то Сивка этого хотел. А сейчас хочет только вернуть миру цвет, а слышимым словам всю полноту смысла… Впрочем, дом — это всегда хорошо, что и сообщил мальчик егерю.

А вообще, он в происходящем запутался. Ну чего выри от него хотят? Отвалили бы… А то этот егерь то кричит, то говорит тихо и ласково, то руками машет, то сидит тихонько, то про дивизион, то про победу Выринеи — врёт, не победят они! — то про дом…

— Ты хороший мальчик, — егерь снова встал и приблизился к Сивке. — Ты очень похож на мою жену… будешь похож, когда перестанешь хмуриться. Всё, что тебе нужно сейчас сделать — это ответить на один мой вопрос, про одиннадцатый артдивизион. И у тебя будет семья. Я с радостью назову тебя сыном и дам своё имя. Никто никогда не узнает.

Предложение было абсурдным, бессмысленным, невозможным — но ударило в самую точку, безжалостно, так, что перехватило дыхание.

— Я уважаю тебя за стремление молчать врагу. Но я не враг Заболу, дитя. Я хочу мира свободной стране, без ярма Империи. Не больше двух месяцев, и это желание сбудется. Ты ведь поможешь?.. А зимой ты уже будешь дома, среди тех, кто тебя любит. Анна тебя примет, как родного сына, и Новый Год будет встречать не замерзший оборванец-беженец, а счастливый Далий-младший… — голос егеря был тёплым-тёплым, словно спальник, когда утром из него не хочется вылезать. Хотелось поверить без оглядки тому прекрасному будущему, что он рисовал. Абсурдному и невозможному, но оттого ещё более прекрасному…

И снова мысль-пощёчина: «Я покажу тебе столицу Империи, когда война закончится».

Невозможность выбора. Оба варианта манят сладостью мечты. И один из них ложен — но какой?

С трудом удавалось ворочать в голове тяжёлые, неповоротливые мысли. Нельзя, конечно нельзя соглашаться с врагом. Но если он не враг? Как егерь сумел найти эту точку, даже самый слабый удар в которую превращался в смертельный?

… Мир бесцветен, оттого что хреново. Хреново без «песка». А её нет, оттого что Дядька отобрал запас и предложил попытаться завязать. Сказал, что если Сивка сильный, то удастся. Знал бы, что творится порою без ПС!..

Стоп.

Дядька. Его командир, пусть и далёкий. И Кондрат командир, но это потому что Дядька так решил.

Командир. Значит, Сивка солдат. А солдат не предаёт своей армии, даже если не принёс ещё официальной присяги!

Выбора вновь не существует, но на этот раз это не мучает Сивку, потому что он уже знает, что делать. Молчать. Что бы ни говорил этот светловолосый егерь с тонкими пальцами.

А молчать было сложно. И становилось всё сложнее, когда егерь начал задавать совсем странные вопросы. Неожиданные. Или очевидные — такие, что ответ сам на язык просился. Или вновь манил грёзами о доме и семье. Исполнением мечты за смешную цену: всего несколько слов.

— Ты не хочешь отвечать, — неожиданно сделал егерь вывод. — Полагаю, у тебя есть причины. День долог, времени хватит на то, чтобы разобраться с ними… но пока прервёмся. Не знаю, как ты, а я голоден… И мне нужно доделать кое-какие дела.

Индеец к еде остался равнодушен, хотя бы внешне, так что обедал один егерь. Пацана со странным взглядом вникуда будто оставили в покое, никто даже не глядел в его сторону. По крайней мере, открыто. Но для того, чтобы бежать, надо было решиться и испытать уверенность. А мальчишка посчитал, что дураков вокруг нет, и сбежать никто не даст. Перехватят тут же. Уж лучше безучастно застыть, погрузившись куда-то в себя, — всё одно любопытства Сивка не испытывал никакого, чтобы глазеть по сторонам.

Почему не может прямо сейчас появиться Кондрат? Спасти, избавить от глупой словесной борьбы. Пусть уж лучше он тысячу раз тумаков надает, чем оставит тут, у этого егеря! Неужели батальон уйдет?! Неужели Индеец останется в лесу один… в плену?!

Вдруг вспомнился тот офицер, «новенький», о которым они говорили с Чингой. Новый командир разведроты… И Сивке стало совсем худо, потому что он вдруг с ужасом понял, что Кондрат больше не всесильный Самый Крутой Разведчик, который принимает все решения о своих бойцах.

А зависеть от воли незнакомого человека было страшно, точнее, «со всех сторон» зависеть от воли незнакомых людей. От этого егеря, Далия, от того нового командира разведчиков…

Неужели и правда батальон оставит Сивку?! Что же тогда ему делать?

Выглядеть равнодушно-спокойным становилось всё сложнее по мере того, как мир насыщался цветом — с каждым вдохом, с каждым испуганным вопросом в голове. А вместе с этим терял терпение и егерь, дожидающийся ответов.

— Дитя, — голос всё такой же мягкий, но мягкость лишь скрадывает резкую интонацию. — Послушай меня ещё раз. Я не враг Заболу. И лично тебе — тем паче. Моя разведка должна было застрелить тебя, когда только увидела, а тебе дали уйти. То, что ты налетел на них вновь — только твоя вина или неудачливость, называй, как хочешь… Не молчи, — тонкие пальцы рвут листок с куста на мелкие клочки. Из-под рукава выглядывают часы — большие, офицерские. Лучше думать о мелких деталях, чем поддаваться обаянию голоса. — Ответь. Всего несколько слов: что за дивизион — хотя я уверен, что этот то самый одиннадцатый, и где движется.

Со злостью отчаявшегося человека, которая накатилась так, что всё происходящее вновь отстранилось от Сивки, мальчишка приготовился солгать, но внезапно — вот оно, вожделенное «внезапно», меняющее полотно Судьбы до неузнаваемости, — лагерь наполнился шумом. Тем самым шумом перестрелки, который выдёргивал Сивку из сна столь часто последнее время…

В чём было дело, откуда кто взялся, Сивке узнать уже было не суждено. Да это его и не волновало, важны были только факты. Перестрелка становилась всё громче, всё ожесточённее, всё ближе. Маленькое такое военное чудо, из тех, которые объяснить не могут даже участвовавшие в них.

Торопливый бег, выстрелы, самый берег ручья, скрытый от поляны кустами, — удобное место для командования обороной, если достаточно докладов подчиненных, а свой взгляд излишен.

… Дядька так не умел, Сивка это знал точно. Капитану жизненно важно было находиться в гуще событий, всё лично контролировать.

Тычок в плечо. Просто сигнал обратить внимание на егеря, пока вокруг всё громыхает.

— Это твои?!

— Не знаю, — честный ответ. Даже не хочется бить в ответ. Всё равно перестрелка приближается, не до сдачи тут.

— Почему ты ничего не говоришь?! Это же твой шанс обрести семью! Другого не будет, как будто нужен ты русским будешь после войны!

И всё это — одновременно с чёткими приказами, мгновенной реакцией на любое событие. Егерь командовал так же легко, как просто говорил. Вот это боевой опыт.

— Дядьке, — с трудом подбирая слова, решился ответить Индеец, — буду нужен. Он жизнью был готов заплатить за это.

Пояснять что-то бессмысленно. Егерь вряд ли поймет, что Сивке такую цену за дружбу ещё не платили ни разу.

Тут сквозь кусты, прерывая разговор и размышления, с треском рухнуло тело в егерьской форме. Тело ещё было живо, но смерть глядела в его сторону с полным правом. Упавший лежал почти неподвижно, а оттого совсем не страшно, и Сивка подался вперёд, чтобы увидеть лицо.

… Через много лет Сивка будет каменеть при виде репортёров, вспоминая тот злосчастный день, когда Кром и Дядька орали друг на друга под дождем. А нынешняя картина уйдёт в глубины милостивой памяти. Не будет Индеец вспоминать обескровленное лицо, бессмысленный взгляд и грязь, которая было не в силах скрыть то, что лицо это мальчик уже видел.

Головой в ручье лежал репортёр, как его там… Заграбин.

А родной «внучёк», который тело ещё сжимало в руке, Индеец мог узнать из сотни таких же автоматов. Или даже из тысячи, хотя тысячу автоматов Индеец себе представить мог с трудом.

Он наклонился, не слыша запрещающего крика егерьского командира, и коснулся рукояти.

Ремень на плечо выринейца-«репортёра» надет не был, и пальцы легко разжались, выпуская автомат из ладони, а душу — из тела.

А что будет дальше, Сивка не запомнит. Его память милостива.

— Проснись, сдарик. Спать некогда, жить пора!

Сиф отвернулся, стараясь нырнуть обратно в тёплые объятья сна. Всё это уже где-то было. Этот голос. Эти слова… Этот артиллерист, Шанхай.

Надо только разобраться, что сон, а что явь… И где всё это было…

Но во сне об этом думать не получается.

— Его будить бесполезно, — голос Дядьки прозвучал прямо над ухом. Короткий тёплый смешок и ощутимый толчок под ребра:

— Подъём, фельдфебель!

Сиф задвинулся поглубже в кресло, с которого успел сползти… и окончательно вынырнул из сна, ловя в голове обрывки странных мыслей. Про артиллерию, про выринейских егерей…

Наяву поля за окном машины сменились на буйный подлесок, разбавленный несколькими стариками-елями. Глинистая, подмокшая за дождливые дни дорога вела мимо столба с надписью про то, что посёлок такой-то приветствует въезжающих, к старым двустворчатым воротам. Из-под облупившейся серой краски проглядывали рыжие разводы ржавчины.

На воротах катался пацанёнок в заляпанном джинсовом комбинезоне, жевал травинку и нахально взирал на приезжих, прекрасно понимая, что не даёт проехать. Именно из-за этого малолетнего нахала Сифа и разбудили. Точнее, воспользовавшись вынужденной остановкой.

Филиппа, вышедшего разбираться, мальчуган обвёл глубокомысленным взглядом и не счёл нужным снизойти до ответа. Оттолкнулся ногой от дороги и с протяжным скрипом продолжил кататься.

Из-за стоящего неподалёку дома выбежал пацан постарше, лет двенадцати, деловито шлёпнул первого по заду, напоминая, что на воротах «дед Басиль» кататься строго-настрого запретил, бросил мимолётный взгляд на приезжих, ничего им не сказал и за руку потащил младшего брата полдничать. Тот бежал нехотя, оборачиваясь через плечо и готовясь зареветь на всякий случай. Уже издалека донёсся голос старшего, отчитывающего его за то, что опять травинку грязную в рот сунул.

— Нам сюда? — зачем-то уточнила Алёна. Князь подтвердил, что сюда, и бросил искоса взгляд на Заболотина. Полковник разглядывал старый дорожный атлас и мыслями был ещё дальше, чем пребывающий в вечной медитации Одихмантьев.

Алёна без лишних разговоров направила машину за ворота и, следуя по главной улице, вся компаниям скоро достигла смыслового центра поселка — большого «сельского универмага», совмещенного с заведением, гордо называющимся рестораном. Окна этого здания выходили на текущую через посёлок речушку с горбатым мостом.

— Нам на ту сторону, — ориентируясь по атласу, сообщил Заболотин. — И дальше, думаю, проще пешком.

— Там можно проехать, — вдруг произнёс Шанхай. — Но лучше не надо.

— Вы там были? — поинтересовался князь.

— Конечно. Я везде бывал. Я же стопщик, — улыбнулся парень, но потом посерьёзнел: — Правда, лучше бросить машину здесь. И если ночевать соберётесь — так во-он в том доме есть комнаты. Типа, гостиница.

— Мы через два часа отсюда уже уедем, — мрачно пробормотал Филипп, тоном, каким ребёнок, готовясь заплакать, напоминает родителям: «Вы ведь обеща-али!..» — Так что гостиница не понадобится.

— Моё дело предложить, — пожал плечами Шанхай. — Но в том конце посёлка развернуться сложно.

— Значит, пешком, — вывел Иосиф Кириллович. — А вы с нами?

— Смотря куда именно вы… Но я — в любом случае в ту сторону. Так идёмте?

Князь кивнул.

Пешком, так пешком. Никто не возражал, кроме ленивой Алёны, которой расставаться с машиной и шевелить собственными ногами пока не хотелось. Но для переубеждения девушки хватило одного взгляда Великого князя.

На улицах было не людно. Точнее, не было видно никого вообще.

Первым встретившимся человеком, если не считать двух детей у ворот, стал парень возраста где-то от двадцати до двадцати пяти лет, вышедший из «универмага» и целеустремлённо двинувшийся по мосту на ту сторону. Выцветшие камуфляжные брюки, грязно-зеленая футболка, за плечом вещмешок… Даже Одихмантьев открыл глаза, почувствовав, как четверо из семи находящихся в машине человек напряглись. Уж больно вид парня был им знаком — так не может выглядеть скаут, турист или «играющий в армию» из военно-патриотического клуба.

Заметив незнакомую машину, парень приостановился и повернулся в её сторону. Как раз в тот момент, когда из минивена вылез Сиф, сонный и взъерошенный.

Некоторые время они сверлили друг друга взглядами, после чего парень развернулся и пошёл размеренной упругой походкой своей дорогой. В ту же сторону, соотнеся атлас и местность, направился Заболотин, а за ним и остальные.

Шагая по хорошо утоптанной тропе сквозь по-майски беззаботный подлесок, полковник ни разу не обернулся к своим спутникам, полностью уйдя в себя. Им владело двоякое ощущение: разум твердил, что узнать ничего нельзя, а память пополам с фантазией старательно создавали ощущение узнавания. Словно идёшь во сне по месту, знакомому наяву — вроде и всё не так, а что-то узнаётся, ты понимаешь, где находишься.

Сзади, почти не отставая, шёл Сиф и на ходу уменьшал популяцию ранних майских комариков, раз за разом хлопая по голым локтям. Комары, захмелевшие от тепла, выбирали своим обеденным столом исключительно офицерика, на каких языках он их только ни клял. И на русском, и на забольском, и на английском со смешным, демонстративно русским акцентом, и даже пару раз помянул что-то по-выринейски. Полиглот, одним словом.

Невольно вслушавшись в эти языковые изыскания, хлопки и противное комариное зудение, Заболотин постепенно утратил чувство, что узнаёт место, даже удивился своей фантазии. Слишком уж декорации поменялись с тех пор… Поэтому, когда вся русская «компания» — Шанхай не отстал, а порою и вовсе обгонял остальных — оказалась на прогалине, сдавленно вскрикнул один Сиф. Уж он-то безо всякой двоякости узнал место, виденное всего раз вживую и сотни — на фотографии. Так часто виденное, что при всей своей неразговорчивости юный фельдфебель со снайперской точностью мог подобрать слова, описывая эту поляну. Место, напоминающее ему о той самой цене победы или поражения. О той самой цене войны. Цене жизни. «Это — война, а не ваши обезьяньи прыжки на деревьях», — удивительно разборчивая память почему-то сохранила сказанную тогда в гневе фразу.

… Когда-то будучи маленькой кривой сосенкой, дерево теперь раскинуло свои пушистые ветви шатром высоко над головой. Потерявший всю кору крест, стараниями дождей, солнца и ветров ставший серебристым, оказался намертво вживлён в ствол сосны. Курган зарос травой, ещё недавно достававшей человеку до пояса. Но ритмичные взмахи косой не оставляли сомнений, что скоро трава станет много короче.

При виде всё тех же незнакомцев, парень упёр рукоять косы, сложив на ней руки, в грудь и обвёл пришедших ревнивым взглядом. Словно они посмели вторгнуться в священную рощу древних язычников.

Шрам на шее, тёмно-русые растрёпанные волосы — уже не той длины, чтобы сохранять вид порядка, но ещё коротки, чтобы собирать в нормальный хвост — прилипают к мокрому лбу, дополняя образ «древнего язычника». Без футболки парень выглядит худым, как скелет, а коса в руках только усиливает буйство подобных фантазий.

… Взгляд блёкло-карих глаз обежал русских и остановился на Сифе. Вроде бы случайно замер, но Сиф сделал шаг вперёд. И ещё один, перехватывая взгляд парня. Не было никаких обниманий, возгласов, как то произошло при встрече с Тилем, просто двое молча шли, словно отсчитывая свои шаги, навстречу друг другу. Остановились на расстоянии вытянутой руки, пытливо вглядываясь друг в друга.

— Будешь? — неожиданно нарушил молчание вопросом парень, запуская руку в карман брюк.

Сиф не шевельнулся, будучи не в силах отказаться и боясь согласиться. Всё имеет цену. И вожделенный сейчас пир эмоций, и свобода от молочно-белых капсул, и дружба, и война… И платишь, почему-то, именно ты. И только раз — тебе, но не окупилась ли та готовность умереть за шесть, а может, уже и семь долгих лет?..