Истории, рассказанные шепотом. Из коллекции Альфреда Хичкока

Альфред Бестер УБИЙЦЫ МАГОМЕТА

Был на свете человек, исковеркавший историю. Он разрушал империи и ниспровергал династии. Из-за него Маунт-Вернон не должен был стать национальной святыней, а Колумбусу, Огайо, следовало бы зваться Каботом, Огайо. Из-за него имя Марии Кюри могло стать во Франции ругательством, и никто уже не клялся бы бородой Пророка. На самом деле ничего этого не случилось, ибо он был сумасшедшим профессором; говоря иначе, он всего лишь сделал некоторые события не существующими для себя самого.

Однако терпеливый читатель наверняка знаком с обычным типом сумасшедшего профессора: низкорослый и высоколобый, он создает у себя в лаборатории монстров, которые неизбежно восстают против своего создателя и угрожают его любимой дочери. Герой нашего рассказа не имеет с такими выдуманными персонажами ничего общего. Мы расскажем вам о Генри Хасселе, настоящем сумасшедшем профессоре той разновидности, к которой принадлежат весьма известные фигуры — например, Людвиг Больцман (см. «Законы идеального газа»), Жак Шарль и Андре-Мари Ампер (1775–1836).

Всем следует знать, что ампер, единица силы электрического тока, получил свое название в честь ученого Ампера. Людвиг Больцман был выдающимся австрийским физиком — его прославили исследования в области излучения черного тела, а также в теории идеального газа. Вы можете прочесть о нем в третьем томе Британской энциклопедии, от BALT до BRAI. Жак Александр Сезар Шарль был первым математиком, который заинтересовался полетами: он изобрел воздушный шар, наполненный водородом. Это были реальные люди.

Кроме того, они были действительно сумасшедшими профессорами. Ампер, к примеру, как-то раз направлялся на важное совещание ученых в Париже. В такси ему пришла на ум гениальная идея (тоже, пожалуй, электрическое явление), он выхватил карандаш и записал новое уравнение на внутренней стенке своего экипажа. Оно выглядело примерно так: dH = ipdl/ r, где p — длина перпендикуляра от P до участка dl; или dH = i sin dl/ r. Иногда это называют законом Лапласа, хотя его на том совещании не было.

Итак, экипаж подъехал к Академии. Ампер выскочил наружу, заплатил водителю и помчался в дом, чтобы рассказать всем о своем открытии. Потом он сообразил, что формулы при нем нет, вспомнил, где оставил ее, и ему пришлось гнаться по улицам Парижа за своим ускользающим уравнением. Иногда я представляю себе, что именно так Ферма потерял свою знаменитую «последнюю теорему», хотя Ферма тоже не присутствовал на том сборище, поскольку умер двумя столетиями раньше.

Или возьмем Больцмана. Читая углубленный курс по теории идеального газа, он обильно уснащал свои лекции побочными вычислениями, которые быстро и небрежно производил в уме. Такая уж у него была голова. Пытаясь уследить за выкладками на слух, его студенты теряли нить изложения; поэтому они обратились к Больцману с просьбой записывать формулы на доске.

Больцман извинился и пообещал быть в дальнейшем более внимательным. На следующей лекции он начал: «Господа, объединяя закон Бойля с законом Шарля, мы приходим к уравнению pv=p_ov_o(1+at). Теперь, очевидно, если S = f (x) dx (a), то pv = RT и Sf (x, y, z) dV = 0. Это просто, как дважды два четыре». Тут Больцман вспомнил о своем обещании. Он повернулся к доске, добросовестно записал мелом «2×2=4» и двинулся дальше, время от времени с легкостью производя в уме сложные операции.

Жак Шарль, блестящий математик, открывший закон Шарля (иногда называемый законом Гей-Люссака), о котором Больцман упомянул в своей лекции, безумно жаждал стать знаменитым палеографом, то есть специалистом по древним рукописям. Я полагаю, его огорчала необходимость делить славу с Гей-Люссаком.

Он заплатил явному обманщику по имени Врэн-Люка 200 000 франков за документы, якобы написанные собственноручно Юлием Цезарем, Александром Македонским и Понтием Пилатом. Шарль — ученый, который видел насквозь любой газ, хоть идеальный, хоть нет, — искренне поверил в эти подделки, несмотря на то что бесхитростный Врэн-Люка написал их на современном ему французском, использовав современную бумагу с современными водяными знаками. Шарль даже пытался пожертвовать эти сочинения Лувру.

Однако эти люди не были идиотами. Они были гениями, дорого заплатившими за свою гениальность, ибо весь их мыслительный процесс протекал в ином мире. Гений — это человек, который приходит к истине неожиданным путем. К сожалению, неожиданные пути в обыденной жизни ведут к несчастью. Это подтверждает и случай с Генри Хасселом, профессором прикладной маниакальности Неведомого университета в 1980 году.

Никто не знает, где расположен Неведомый университет и чему там учат. Его преподавательский состав включает в себя сотни две эксцентричных личностей, а студенческий корпус — две тысячи неудачников того сорта, что остаются безымянными, пока не получат Нобелевскую премию или не высадятся первыми на Марс. Вы всегда можете распознать выпускников НУ, спрашивая у людей, где они обучались. Если вы слышите уклончивый ответ вроде «Да там же, где и все» или «В одном провинциальном колледже — вы и названия-то его не знаете», будьте уверены, что этот человек закончил Неведомый. Когда-нибудь я, наверное, расскажу вам подробнее об этом университете, который можно назвать просветительским центром разве что в шутку.

Итак, Генри Хассел отправился домой из своего кабинета в Психотическом Псанатории, выбрав путь по Галерее Физкультуры. Он сделал это отнюдь не ради того, чтобы положить глаз на обнаженных студенточек, практикующих Эзотерическую Аэробику; нет, Хасселу просто нравилось любоваться трофеями, выставленными в Галерее в память великих команд, которые принесли Неведомому первенство в его излюбленных видах спорта — таких, как Страбизм, Окклюзия или Ботулизм. (Хассел и сам три года подряд был чемпионом по Фрамбезии[5] в одиночных выступлениях.) Он прибыл к себе в отличном расположении духа и, весело ворвавшись в дом, обнаружил свою жену в объятиях чужого человека.

Да, она была там — привлекательная женщина тридцати пяти лет с дымчато-рыжими волосами и миндалевидными глазами, и ее пылко обнимал незнакомец, из карманов которого торчали брошюры, микрохимические аппараты и молоточек для проверки коленных рефлексов, — то есть персонаж, вполне типичный для здешнего общества. Оба виновных были настолько поглощены своим занятием, что ни один из них не заметил Генри Хассела, мрачно взирающего на них из прихожей.

Теперь давайте вспомним Ампера, Шарля и Больцмана. Хассел весил 190 фунтов. Он был мускулист и не страдал психической заторможенностью. Ему ничего не стоило бы искрошить жену и ее любовника на кусочки и тем самым наиболее быстро и просто достичь желанной цели — а именно оборвать жизнь своей супруги. Но Генри Хассел принадлежал к разновидности гениев; его мысли никак не могли пойти в таком направлении.

Хассел тяжело задышал, развернулся и протопал в свою личную лабораторию. Там он открыл ящик с надписью «ДУОДЕНУМ» и извлек из него револьвер сорок пятого калибра. Затем открыл другие ящики, с более интересными надписями, и собрал некий аппарат. Ровно за 7 минут (таков был его гнев) он соорудил машину времени (таков был его гений).

Профессор Генри Хассел собрал машину времени вокруг себя, поставил указатель на 1902, взял револьвер и нажал кнопку. Машина издала характерный звук, похожий на шумы в неисправной канализации, и Хассел исчез. Он появился в Филадельфии 3 июня 1902 года, пошел прямо в номер 1218 по Ореховой улице — это был дом из красного кирпича с мраморной лесенкой — и позвонил в звонок. Вскоре дверь открылась; на пороге стоял хозяин дома.

— Мистер Джессап? — сдавленным голосом спросил Хассел.

— Да?

— Вы мистер Джессап?

— Совершенно верно.

— У вас будет сын, Эдгар? Эдгар Аллан Джессап — названный так в честь вашего любимца, жалкого писателишки по фамилии По?

Хозяин удивился.

— Трудно сказать, — ответил он. — Я еще не женат.

— Так женитесь, — сердито буркнул Хассел. — Я имею несчастье состоять в браке с дочерью вашего сына Гретой. Прошу меня извинить. — Он поднял револьвер и застрелил будущего деда своей жены.

— Теперь она не родится, — пробормотал Хассел, сдувая дымок со своего револьвера. — Я буду холостяком. Могу даже жениться на ком-нибудь еще… А это мысль! На ком же?

Хассел поспешно нажал кнопку автоматического возврата, чтобы машина времени забрала его обратно в лабораторию. Оттуда он кинулся в гостиную. Там находилась его рыжая жена — по-прежнему в объятиях незнакомца.

Хассел был точно громом поражен.

— Ах так! — зарычал он. — Значит, измены — ваша семейная традиция. Ладно, мы с этим разберемся. Слава богу, возможности еще есть. — Он позволил себе глухой смешок, вернулся в лабораторию и отправил себя в год 1901-й, где выстрелом из револьвера убил Эмму Хочкисс, будущую бабку своей жены по матери. Засим он снова перенесся в свой дом и свое время. Там была его рыжая жена, по-прежнему в объятиях незнакомца.

— Но я твердо знаю, что та старая карга была ее бабкой, — пробормотал Хассел. — Фамильное сходство налицо. Что, черт побери, происходит?

Хассел был смущен и расстроен, но не обескуражен. Он пошел в кабинет, с трудом поднял телефонную трубку и кое-как набрал номер Лаборатории Некомпетентности. Его палец все время выскальзывал из дырочек на диске.

— Сим? — сказал он. — Это Генри.

— Кто?

— Генри.

— Повторите, пожалуйста.

— Генри Хассел!

— А, добрый день, Генри.

— Скажи мне, что такое время.

— Время? Хм-м-м… — Симплексно-мультиплексный компьютер прочистил горло, ожидая подключения к базе данных. — Кхм… Время. (1) Абсолютное. (2) Относительное. (3) Рекуррентное. (1) Абсолютное: период, промежуток, продолжительность, суточное деление, вечность…

— Извини, Сим. Неверный запрос. Давай назад. Мне нужно время, сноска на движение по, путешествия во.

Сим переключил передачу и начал снова. Хассел внимательно слушал. Потом кивнул. Хмыкнул:

— Ага. Ага. Верно. Ясно. Так я и думал. Континуум, да? Поступки, совершенные в прошлом, должны влиять на будущее. Значит, я на правильном пути. Но поступки должны быть серьезными, так? Иначе происходит сглаживание эффекта. Мелочи не могут изменить существующие цепочки событий. Хм-м-м… Но разве бабка — это мелочь?

— Чем вы занимаетесь, Генри?

— Убиваю жену, — огрызнулся Хассел.

Он повесил трубку. Вернулся в лабораторию. И, по-прежнему снедаемый ревностью, погрузился в раздумье.

— Надо что-нибудь поважнее, — пробормотал он. — Стереть Грету с лица земли. Стереть все к свиньям собачьим. Ладно, черт возьми! Я им покажу.

Хассел отправился в год 1775-й, посетил ферму в Виргинии и застрелил там молодого полковника. Полковника звали Джорджем Вашингтоном, и Хассел убедился, что он мертв. Потом профессор вернулся в свой дом и свое время. Там была его рыжеволосая жена, как и прежде, в объятиях незнакомца.

— Дьявол! — произнес Хассел.

У него кончались патроны. Он открыл новую коробку, перенесся назад во времени и расстрелял Христофора Колумба, Наполеона, Магомета и с полдюжины других знаменитостей.

— Уж этого-то должно хватить, черт побери! — сказал он.

Затем он переправился в свой дом и свое время и увидел там прежнюю картину.

У него подогнулись колени; ноги буквально таяли на полу. Он прошел в лабораторию, точно ступая по зыбучим пескам кошмара.

— Что же, в конце концов, существенно? — с болью спросил сам себя Хассел. — Сколько нужно, чтобы изменить будущее? Клянусь, на этот раз я его изменю. Пойду ва-банк!

Он отправился в Париж начала двадцатого века и посетил мадам Кюри в ее рабочем кабинете на чердаке здания близ Сорбонны.

— Мадам, — сказал он на своем ужасном французском, — я человек вам совсем чужой, но ученый всецело. Зная о ваших опытах с радием… О! Вы еще не перешли к радию? Не важно. Я хочу поведать вам все о делении атомного ядра.

Он обучил ее этому. И прежде, чем сработал автоматический возврат машины времени, успел полюбоваться, как Париж взлетел на воздух белым грибом.

— Это научит женщин хранить верность, — проворчал он. — Ах-х! — последнее восклицание вырвалось у него, когда он увидел свою рыжеволосую жену по-прежнему… но нет нужды повторять очевидное.

Хассел побрел сквозь туманы в свой кабинет и сел, чтобы все обдумать. Пока он думает, я предупрежу вас, что это не обычная история о путешествиях во времени. Если вы полагаете, что Генри вот-вот признает в человеке, обнимающем его жену, себя самого, то вы заблуждаетесь. Этот негодяй — не Генри Хассел, не его сын или родственник и даже не Людвиг Больцман (1844–1906). Хассел не зациклился во времени, постоянно прибывая туда, где началась эта история, — ко всеобщему неудовлетворению и разочарованию — по той простой причине, что время не является круговым или линейным, а также тандемным, дискообразным, сизигоидальным, рассредоточенным и зевотозияющим. Как обнаружил Хассел, время — это личное дело каждого.

— Может, я где-то ошибся, — пробормотал Хассел, — надо бы выяснить.

Он вступил в сражение с телефоном, который, похоже, весил чуть ли не сотню тонн, и наконец дозвонился до Лаборатории.

— Алло! Это Генри.

— Кто?

— Генри Хассел.

— Еще раз, пожалуйста.

— Генри Хассел!

— А! Добрый день, Генри.

— Что у тебя есть на Джорджа Вашингтона?

Послышался легкий клекот: компьютер сканировал каталоги.

— Джордж Вашингтон, первый президент Соединенных Штатов, родился в…

— Первый президент? Разве его не убили в 1775 году?

— Бог с вами, Генри. Нелепый вопрос. Всем известно, что Джордж Ваш…

— И никто не знает, что он был убит?

— Да кем?

— Мной.

— Когда?

— В 1775-м.

— Как это вы умудрились?

— У меня есть пистолет.

— Нет, я имею в виду, как вам удалось сделать это двести лет назад?

— Я воспользовался машиной времени.

— На этот счет у меня никаких записей, — сказал компьютер. — В моих файлах он здоровехонек. Наверное, вы промахнулись.

— Ничего подобного. А как с Христофором Колумбом? Есть запись о его смерти в 1489-м?

— Но он открыл Новый Свет в 1492-м.

— А вот и нет. Его убили в 1489-м.

— Как?

— Всадили в брюхо пулю сорок пятого калибра.

— Опять вы, Генри?

— Да.

— Никаких записей, — повторил компьютер. — Вы, видно, паршивый стрелок.

— Я не потеряю терпение, — дрожащим голосом сказал Генри.

— Почему, Генри?

— Потому что уже потерял! — заорал он. — Ладно! Как насчет Марии Кюри? Изобрела она ядерную бомбу, которой в начале века взорвали Париж, или нет?

— Нет. Энрико Ферми…

— Да изобрела же!

— Нет.

— Я сам ее научил. Я — Генри Хассел.

— Все говорят, что вы прекрасный теоретик, но плохой педагог, Генри. Вы…

— Иди к черту, приятель. Этому должно быть другое объяснение.

— Какое?

— Забыл. Что-то в голове промелькнуло, но теперь это не важно. А что бы ты предложил?

— У вас правда есть машина времени?

— Конечно, есть.

— Тогда вернитесь назад и проверьте.

Хассел вернулся в 1775 год, посетил Маунт-Вернон и оторвал полковника от окучивания саженцев.

— Простите, полковник, — начал он.

Рослый мужчина с удивлением посмотрел на него.

— Ты говоришь странно, чужеземец, — вымолвил он. — Откуда ты?

— Из одного провинциального колледжа — вы и названия-то его не знаете.

— И выглядишь ты странно. Малость расплывчато, так сказать.

— Послушайте, полковник, что вам известно о Христофоре Колумбе?

— Немного, — ответил полковник Вашингтон. — Он помер лет двести-триста назад.

— Когда именно?

— Насколько я помню, в тысяча пятьсот каком-то.

— Неправильно. Он умер в 1489-м.

— Ты что-то путаешь, дружище. В 1492-м он открыл Америку.

— Америку открыл Кабот. Себастьян Кабот.

— Чепуха. Кабот приплыл чуток попозже.

— У меня неопровержимое доказательство! — начал было Хассел, но умолк, поскольку в этот миг к ним приблизился коренастый и довольно тучный человек с лицом, нелепо искаженным гневом. На нем были мешковатые серые слаксы и твидовый пиджак, на два размера меньше, чем надо. В руке он сжимал револьвер сорок пятого калибра. Лишь спустя несколько секунд Генри Хассел понял, что видит себя самого, причем это зрелище отнюдь нельзя назвать приятным.

— Боже мой! — промямлил Хассел. — Это же я — явился убивать Вашингтона в тот первый раз. Перенесись я сюда теперь часом позже, и Вашингтон был бы уже мертв. Эй! — крикнул он. — Постой-ка! Обожди минутку. Сначала мне надо кое-что выяснить.

Хассел не обратил на себя внимания; похоже, он вовсе не замечал себя самого. Он направился прямо к полковнику Вашингтону и выстрелил ему в брюхо. Полковник Вашингтон упал замертво. Убийца осмотрел тело, а затем, игнорируя попытки Хассела остановить его и вовлечь в диспут, развернулся и зашагал прочь, злобно бормоча что-то себе под нос.

— Почему он меня не слышал? — удивился Хассел. — И не видел? И почему я не помню, что останавливал сам себя, когда стрелял в полковника первый раз? Что происходит, черт побери?

Чрезвычайно взволнованный, Генри Хассел переправился в Чикаго начала сороковых годов и заглянул в Чикагский университет, на площадку для игры в сквош. Там, среди скользких графитовых брикетов, в графитовой пыли, он отыскал итальянского физика по имени Ферми.

— Повторяете опыты Марии Кюри, не так ли, dottore? — сказал Хассел.

Ферми огляделся вокруг, точно услышав какой-то слабый звук.

— Повторяете опыты Марии Кюри, dottore? — проорал Хассел.

Ферми как-то странно посмотрел на него.

— Откуда вы, amico?

— Оттуда же, откуда и все.

— Из Госдепартамента?

— Да нет, из университета. Скажите, dottore, это правда, что Мария Кюри открыла деление атомного ядра в тысяча девятьсот каком-то?

— Нет! Нет! Нет! — завопил Ферми. — Мы первые, и мы еще не закончили. Полиция! Полиция! Шпион!

— На этот раз я хотя бы попаду в газеты, — проворчал Хассел.

Он вынул свой верный пистолет, вогнал в грудь профессора Ферми всю обойму и стал ждать ареста и заточения в тюрьме, сопряженного с громким процессом. К его изумлению, профессор Ферми даже не упал. Он всего лишь внимательно осмотрел свою грудную клетку и сообщил сбежавшимся на его крик людям:

— Ничего страшного. Я ощутил в груди внезапное жжение и подумал, что это может быть невралгия сердечного нерва, но, скорее всего, это просто газы.

Хассел был слишком возбужден, чтобы дожидаться, пока сработает автоматический возврат машины времени. Он перенесся в Неведомый университет своими собственными силами. Это должно было бы дать ему ключ, но в спешке он ничего не заметил. Именно тогда я (1913–1975) впервые увидел его — смутную фигуру, с фанатичной целеустремленностью топающую сквозь припаркованные у тротуаров автомобили, запертые двери и кирпичные стены.

Он просочился в библиотеку, готовый к изнурительной дискуссии, но ему не удалось обратить на себя внимание посетителей — они не слышали и не видели его. Тогда он отправился в Лабораторию Некомпетентности, поскольку Сим, симплексно-мультиплексный компьютер, был оборудован устройствами с чувствительностью до 10,700 ангстрем. Сим не мог видеть Генри, но ему удалось расслышать его с помощью интерференционно-волнового эффекта.

— Сим, — сказал Хассел, — я совершил важнейшее открытие.

— Вы все время совершаете открытия, Генри, — пожаловался Сим. — Ваш банк данных уже полон. Завести на вас новую пленку?

— Но мне нужен совет. Кто у нас главный специалист по времени, сноска на движение по, путешествия во?

— Пожалуй что, Израэл Леннокс, космическая механика, профессор из Йеля.

— Как его найти?

— Это не выйдет, Генри. Он умер. В 75-м.

— Ладно, а из живых кто лучший специалист?

— Уайли Мерфи.

— Мерфи? Из нашей Травматологии? Это удача. Где он сейчас?

— Вообще-то он как раз пошел к вам домой — хотел получить у вас консультацию.

Хассел перенесся домой (шагать ему для этого не пришлось), убедился, что лаборатория и кабинет пусты, и наконец вплыл в гостиную, где находилась его рыжеволосая жена, по-прежнему в объятиях незнакомца. (Как вы понимаете, с момента изобретения машины времени прошло всего несколько минут — такова природа времени и путешествий во времени.) Хассел прочистил горло и попытался похлопать жену по плечу. Его рука прошла сквозь нее.

— Извини, дорогая, — сказал он. — Ко мне не заходил Уайли Мерфи?

Тут он присмотрелся получше и обнаружил, что человек, обнимающий его жену, и есть Уайли Мерфи собственной персоной.

— Мерфи! — воскликнул Хассел. — Вы-то мне и нужны. Я поставил потрясающий эксперимент. — Затем Хассел дал простое описание своего потрясающего эксперимента, прозвучавшее примерно так: — Мерфи, u−v=(u−v)(u+uv+v), но когда Джордж Вашингтон F (x) y dx, а Энрико Ферми F (u) dxdt умножить на половину Марии Кюри, то как насчет Христофора Колумба в степени корень квадратный из минус единицы?

Мерфи не обратил на Хассела никакого внимания, равно как и миссис Хассел. Я записал уравнения Хассела на кузове проезжающего мимо такси.

— Послушайте же меня, Мерфи, — сказал Хассел. — Грета, дорогая, ты не могла бы оставить нас на пару минут? Я… Да прекратите вы заниматься этой чепухой! У меня серьезное дело.

Хассел попытался оторвать их друг от друга. Однако они реагировали на его прикосновения не больше, чем на слова. Лицо его снова покраснело от гнева, и он обрушил на миссис Хассел и Мерфи целый град свирепых ударов. С таким же успехом можно было избивать идеальный газ. Я счел за лучшее вмешаться.

— Хассел!

— Кто это?

— Выйдите на минутку. Я хочу с вами поговорить.

Он выскочил сквозь стену.

— Где вы?

— Здесь.

— Вас что-то плохо видно.

— Как и вас.

— Вы кто?

— Мое имя Леннокс, Израэл Леннокс.

— Израэл Леннокс, космическая механика, профессор из Йеля?

— Он самый.

— Но вы ведь умерли в 75-м.

— Я исчез в 75-м.

— То есть?

— Я изобрел машину времени.

— Да ну! И я тоже, — сказал Хассел, — как раз сегодня. На меня нашло озарение… так неожиданно… и я провел потрясающий эксперимент. Леннокс, время не является континуумом.

— Разве?

— Оно состоит из отдельных кусочков — как бусы на нитке.

— Правда?

— Каждая бусина — это «теперь». У каждого «теперь» есть свои прошлое и будущее. Но они никак не связаны с другими. Понятно? Если a = a_o + aji + ax (b)…

— Плюньте на математику, Генри.

— Это форма квантовой передачи энергии. Время испускается отдельными частицами, или квантами. Мы можем посетить любой квант и произвести изменения внутри его, но перемены внутри одной частицы никак не влияют на все остальные частицы. Верно?

— Неверно, — с грустью ответил я.

— То есть как это — неверно? — возмутился он, сердито разрубая рукой бюст проходящей мимо студентки. — Вы берете трохоидные уравнения и…

— Неверно, — твердо повторил я. — Послушайте меня, Генри.

— Ну, слушаю, — сказал он.

— Вы заметили, что стали как бы нереальным? Расплывчатым? Призрачным? Пространство и время больше на вас не влияют?

— Да.

— Генри, я имел несчастье сконструировать машину времени еще в 75-м году.

— Вы говорили. Кстати, как насчет блока питания? У меня вышло примерно 7,3 киловатта на…

— Плюньте на блок питания, Генри. Сначала я отправился в плейстоцен. Я очень хотел сфотографировать мастодонта, гигантского ленивца и саблезубого тигра. Когда я отходил назад, чтобы мастодонт попал целиком в кадр при диафрагме 6,3 с выдержкой в одну сотую секунды, или, по шкале ЛВС…

— Плюньте на шкалу ЛВС, — сказал он.

— Отходя назад, я нечаянно наступил на маленькое первобытное насекомое и раздавил его.

— Ага! — произнес Хассел.

— Я был в ужасе. Боялся, что вернусь в мир, полностью изменившийся в результате этой единственной смерти. Вообразите себе мое удивление, когда я вернулся и не обнаружил никаких перемен.

— Угу! — произнес Хассел.

— Мне стало интересно. Я опять перенесся в плейстоцен и убил мастодонта. В 1975-м году ничего не изменилось. Я вернулся в плейстоцен и перестрелял уйму животных — без всякого результата. Я путешествовал по времени, убивая и разрушая в своем стремлении изменить настоящее.

— То есть вели себя в точности как я! — воскликнул Хассел. — Странно, что мы не наткнулись друг на друга.

— Ничего странного.

— Я убил Колумба.

— А я — Марко Поло.

— Я — Наполеона.

— Мне показалось, что Эйнштейн важнее.

— Магомет ничего не изменил — от него я ожидал большего.

— Знаю. Я тоже его прикончил.

— Что значит — тоже прикончили? — осведомился Хассел.

— Я убил его 16 сентября 599 года. По старому стилю.

— Но я убил Магомета 5 января 598-го!

— Я вам верю.

— Как же вы могли убить его еще раз после меня?

— Мы оба его убили.

— Это невозможно.

— Мальчик мой, — сказал я, — время абсолютно субъективно. Оно — личное дело каждого. Нет объективного времени, точно так же как нет объективной любви и объективной души.

— Вы хотите сказать, что путешествия во времени невозможны? Но мы же их совершали.

— Да, как и многие другие, насколько мне известно. Но каждый из нас побывал в своем личном прошлом, а не в чьем-либо еще. Универсального континуума нет, Генри. Есть лишь миллиарды личностей, каждая со своим континуумом; и ни один такой континуум не может влиять на другой. Мы словно миллионы макаронин в кастрюле со спагетти. Ни один путешественник во времени не может встретиться с другим путешественником во времени ни в прошлом, ни в будущем. Каждый из нас способен двигаться только по своей макаронине.

— Но мы-то сейчас встретились.

— Мы уже не путешественники во времени, Генри. Мы стали соусом для спагетти.

— Соусом для спагетти?

— Да. Вы и я можем выбирать любую макаронину, потому что мы себя уничтожили.

— Не понимаю.

— Когда человек изменяет прошлое, он влияет лишь на свое прошлое, и ни на чье больше. Прошлое — это как память. Когда ты стираешь память отдельного человека, ты уничтожаешь только его, но не других. Вы и я стерли свое прошлое. Индивидуальные миры прочих людей остались нетронутыми, но мы с вами прекратили свое существование. — Я сделал многозначительную паузу.

— Как это — прекратили существование?

— С каждым очередным актом насилия мы понемногу растворялись. И наконец исчезли совсем. Мы совершили времяубийство. Стали призраками. Надеюсь, миссис Хассел будет очень счастлива с мистером Мерфи… А теперь полетели в Академию. Ампер рассказывает там великолепный анекдот про Людвига Больцмана.