Истории, рассказанные шепотом. Из коллекции Альфреда Хичкока

Роберт Филлипс НАГРАДА УЧИТЕЛЮ

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросила старуха через сетчатую дверь. Он стоял в темноте, на крыльце.

— Рейби. Рейби Симпсон. Вы были моей учительницей в третьем классе, помните?

— Симпсон… Симпсон. Кажется, припоминаю, — ответила она. Ее рука по-прежнему лежала на щеколде.

— Должны помнить. У меня тогда были светлые волосы. Мой дед звал меня «старичком», хотя откуда вам это знать. Я сидел в первом ряду. Вы еще били меня линейкой по пальцам, помните?

— В свое время от меня многим попадало. Мальчишки есть мальчишки. Однако — первый ряд, светлые волосы… — Ее голос стал еле слышным; видимо, изношенный механизм ее памяти отказывался работать.

— Ну-ну, — сказал он. — «Мисс Скофилд никогда не забывает имен». Так говорили нам старшеклассники. И другие учителя. «Мисс Скофилд никогда не забывает имен».

— Это правда. За сорок восемь лет в школе я ни разу не забыла имени ученика. Входите. — Она отперла сетчатую дверь и широко распахнула ее. Скрипнули петли.

— Я ненадолго. Только сегодня приехал в город и подумал, что надо бы вас разыскать. Вы были такой хорошей учительницей. Я не забыл, что вы для меня сделали.

— Что ж, очень мило с вашей стороны. — Она осмотрела его с ног до головы сквозь очки в проволочной оправе. — Так когда я вас учила?

— В тридцать восьмом. Еще в старом здании.

— Ах, ну да. В старой школе. Жаль, что она сгорела.

— Я слышал, ее подожгли. Но тогда меня уже не было. Когда случился пожар?

— Много лет назад. За год или два до того, как я вышла на пенсию. Я ведь так и не смогла привыкнуть к новой, кирпичной школе. Уж очень там было неуютно. Слишком холодно, слишком светло. И классная комната такая длинная. Не углядишь, что творится в дальнем конце… — Она сокрушенно махнула рукой.

Он посмотрел на эту ее руку: крошечная, хрупкая, почти прозрачная, с бросающейся в глаза сеточкой голубых вен; морщинистая кожа напоминала влажную гофрированную бумагу. Когда он учился в школе, такую бумагу называли «денисоновской».

— Да, неприятно. Но вы и без того скоро ушли бы, разве нет?

Она мигнула водянистыми голубыми глазами.

— Ни за что! У меня было настоящее призвание к этому делу. Я обожала преподавать. Всегда говорила, что уйду из школы не иначе как вперед ногами. Дети — это такая прелесть. Учитель получает свою награду не только деньгами… Нет, во всем виновато это новое здание из красного кирпича! Эти новомодные лампы дневного света, слишком яркие, ярко-желтые. И классная комната чересчур большая… — Ее пристальный взгляд словно вызывал его на спор.

— Я тоже не в восторге от этих современных зданий.

— Коробки, — твердо сказала она.

— Что-что?

— Коробки и коробки, больше ничего. Не знаю, куда мы катимся. До добра это не доведет, помяните мое слово, мистер…

— Симпсон. Мистер Симпсон. Но вы можете звать меня Рейби, как раньше.

— Да. Рейби. Славное имя. Что-то в нем есть такое… честное. Зато нынешние имена! В одной семье детей назвали Синди, Хейди и Доун. Как персонажей Уолта Диснея. А в последний год у меня была ученица по имени Кристал. Маленькая девочка по имени Кристал! Почему бы тогда не назвать ее Фарфором или Фаянсом? А одного мальчика звали Джет. Или Джут? Точно не помню. Во всяком случае, имя было ужасное.

— Вы как-то назвали меня Бэби Рейби, и кличка приклеилась. С тех пор все ребята меня так звали.

— Правда? Надо же. Вы небось напроказничали тогда, как маленький ребенок.

Между ними пролегла тишина. Наконец она улыбнулась, точно самой себе, и весело сказала:

— А я тут перед вашим приходом чайку думала попить. Может, хлебнете горяченького?

— Я ведь не собирался задерживаться. — Он пошаркал ногами.

— Это займет всего минутку. Чайник-то на плите. — Похоже, она совсем успокоилась, и он был этому рад.

— Ну ладно, раз уже готово.

— Отлично. Вам лимону или сливок?

— Ничего. Я вообще не большой любитель чая. Пью его так. С сахаром. Я, знаете ли, сладкоежка.

— Сладкоежка! Ага… Кажется, это поможет мне вспомнить. Рейби Симпсон, сладкоежка? Нет, наверное, я путаю. Один мальчуган все время ел шоколадки прямо в классе. Стоило мне отвернуться, как он вынимал из-под парты новую. Но это были не вы, правда?

— Нет.

— Вот и я так подумала, — живо сказала она. — А шоколадки у него были огромные, чуть не с классную доску величиной. Вы знаете, что в новой школе сделали зеленые?

— О чем это вы?

— Да о классных досках. А мел желтый. Так якобы для глаз полезней. С ума сойти! Разве можно чему-нибудь научить детей, если пишешь на зеленой доске?

— Хм-м-м…

Она вынула из шкафчика две тонкие чашки, расписанные розами. Затем поставила их на поднос вместе с сахарницей. Трещина на сахарнице была заклеена прозрачной лентой, пожелтевшей от времени. Когда чай был налит, они перешли в гостиную.

— Ну, как теперь ваши дела, мисс Скофилд? — спросил он.

— Не могу пожаловаться, вот только руки болят — артрит. А так все ничего.

— Хорошо. — Он посмотрел на ее руки, потом огляделся вокруг. — Симпатично тут у вас. — Он отхлебнул чаю; напиток показался ему слишком крепким, и он добавил туда еще две ложки сахару с горкой.

— Тесновато, конечно, но мне хватает. Мне хватает. — Она уселась в кресло-качалку.

— Вы до сих пор мисс Скофилд?

— Что-что? — Она подалась вперед, чтобы лучше слышать.

— Я спрашиваю, вас до сих пор зовут мисс Скофилд? Вы так и не вышли замуж?

— Благодарение Богу, нет. Моя красота осталась невостребованной. Так я, бывало, шутила. — Она добродушно улыбнулась.

— И живете, выходит, одна?

— Ну да. Раньше у меня был кот. Жадная такая, беспородная зверюга по кличке Том. Но он умер. Переел, видно. Я уж и не знала, как его прокормить.

— Да что вы говорите.

— Честное слово. Лопал все подряд. Живот у него стал как баскетбольный мяч. Хотя с ним-то мне было веселей. Иногда я по нему скучаю.

— Понятное дело.

У них над головой начали бить старые часы.

— Чем, вы сказали, вы занимаетесь, мистер Симп… Рейби?

— Я не говорил.

— Правда, не говорили. Так чем же?

— Сейчас я без работы.

Она поставила чашку на кружевную салфеточку, и на лице ее появилась сочувственная гримаса.

— Без работы. Понятно. Как же вы добываете деньги на пропитание?

— То так, то сяк. Последние десять лет с пропитанием проблем не было. Я был далеко.

— Вы с семьей живете? Со своими? — На лице ее зарозовел поощрительный румянец.

— Мои все умерли. Еще когда я учился, помните? И дед помер. Я жил у тетки. А сейчас и она померла.

— Ох, как жаль! Тогда я, наверное, и не догадывалась…

— Пожалуй что, не догадывались… Ничего страшного, мисс Скофилд. У вас было столько учеников.

— Да, но все-таки это на меня не похоже — не помнить или не знать, что один из моих подопечных был сиротой. Вы не обидитесь, что я так говорю, мистер… Рейби? Многие люди очень болезненно реагируют на слова.

— Не обижусь. Я не слишком чувствительный.

— Вот и хорошо. Вы ведь такой большой выросли. А куда делись все ваши волосы? Голова у вас гладкая, как у младенца. — Глядя на его голову, она рассмеялась сухим, дробным смехом. — Ой, вам же, наверное, жарко в куртке? Почему вы не разденетесь? На вид она такая теплая.

— Если вы не против, я лучше посижу в ней.

— Конечно, не против, если вам так удобнее. — «Интересно, что он прячет под курткой?» — подумала она. У него там явно что-то было.

— Мне в самый раз, — сказал он, похлопывая по куртке.

Она стала покачиваться в кресле, оглядывая свою жалкую комнату и размышляя, правильно ли она поступила, пригласив сюда нежданного гостя. Может быть, у него там еда в бумажном пакете, и ему стыдно ее показывать.

— Ну, что вы еще помните про тот год, когда я вас учила? Вы были в одном классе с Джеем Макмастером? Джей был такой милый мальчик. Такой вежливый. Сразу видно хорошее воспитание…

— Он был на год или два старше. Но вы почти угадали.

— А как же. Ну а Натан Пилсбери? Сын зубного врача. С ним-то вы были вместе, верно?

— Точно.

— Ага! — торжествующе воскликнула она. — Тоже милый мальчик. У его родителей был свой бассейн. А как-то на Рождество Натан принес мне шикарные цветы. Они у меня всю комнату заполонили.

— Да, он был в моем классе. Можно сказать, учительский любимчик. — Рейби посмотрел на нее поверх чашки. Затем перевел взгляд на костяшки ее пальцев.

— Натан мой любимчик? Натан Пилсбери? Вот этого я не помню. Вообще-то я любимчиков не заводила. Дурная привычка. — Она пожевала губами.

— Бить людей по пальцам, — усмехнулся он, ставя наполовину опорожненную чашку на пол.

Она снова рассмеялась своим дробным смешком.

— Да ладно вам, Рейби. Уж наверное, вы это заслужили — если я и впрямь стукнула вас разочек.

— Стукнули, и не разочек, — мрачно сказал он.

— Да ну? Неужели? Что ж, может, и так. А за что, не помните? Записочки передавали? Или в окно глазели?

— Ни за что. Вы много раз это делали. Десятки раз. — Он откашлялся.

— Разве? Ох ты господи! Удивительно. Я ведь била линейкой только за самые страшные провинности, знаете ли. За что-нибудь из ряда вон выходящее. — Она как следует глотнула чаю. Что же ей запомнилось про этого мальчика? Что-то ведь было. Она не могла вспомнить, и это ее раздражало. Какая-то особенная черта характера?

— Вы делали это много раз, — продолжал он. — Перед всем классом. Они надо мной смеялись.

— Правда? Ну и память у вас! Но это ведь, кажется, вам не повредило. Немножко дисциплины всегда полезно… Опять забыла — так чем вы в последнее время занимались?

— Я был в тюрьме, — сказал он с кривой улыбкой. И увидел, как уголки ее рта опустились.

— В тюрьме? Вы сказали, в тюрьме? А, ясно — это шутка! — Она снова попыталась засмеяться, но на сей раз дробь не раскатилась.

— Отсидели бы вы там десять лет, тогда поняли бы, какая это шутка. — Он нашарил в кармане пачку сигарет, вынул одну и медленно прикурил. Затем пустил над столом колечко дыма.

— Ну надо же! Честное слово, вы у меня единственный ученик, который кончил тюрьмой! Но я уверена, что до этого вас довели… обстоятельства. Уверена, что вашей вины в этом нет. — Теперь ее губы шевелились быстрее. Ее взгляд переместился к окну, за которым чернела ночь.

— Да, обстоятельства — это вы верно подметили. И вина не моя. — Он выпустил в ее сторону огромное кольцо. Старуха закашлялась.

— Ох, какой дым! Я не привыкла, когда рядом курят. Вы не могли бы перестать?

— Не мог бы, — грубо отрезал он. — Я докурю до конца.

— Ну что ж, нет так нет, — нервно сказала она и стала подниматься с кресла. — Тогда я чуть-чуть приоткрою окно…

— А НУ СЯДЬ ОБРАТНО!

Она упала в качалку.

— А теперь слушай, старая сволочь, — начал он.

— Не обзывайте меня. Да как вы смеете! Недаром вы угодили за решетку. Настоящий бандит. Ненормальный.

— Заткнись, бабуся. — Он швырнул окурок на пол и раздавил его прямо на ковре.

У нее выкатились глаза.

— Наконец-то я вас вспомнила! — воскликнула она, прижав руки ко лбу. — Вспомнила! Вы с самого начала были паршивой овцой. Ни к чему не стремились. Ничего не слушали. Я знала, чем вы кончите. Так оно и вышло. — Ее взгляд был вызывающим.

— Заткни хайло, сволочь, — тихо произнес он и взялся за «молнию» своей кожаной куртки.

— Нет уж, я все скажу. Хулиган вы были, вот кто. Я помню, как вы написали грязные, грязные слова на стене в кладовой. Ужасные слова. И когда я пошла за учебными пособиями, я их увидела. Что ж, я сразу поняла, кто это сделал.

— Я ничего не писал.

— Писали, писали. А я как следует отхлестала вас по рукам линейкой, если мне не изменяет память.

— Да, отхлестала, но я не писал никаких слов.

— Писали!

— Нет! — Это было похоже на перебранку двух школьников. Он вывернулся из куртки.

— Таких ошибок я никогда не делала, — тихо сказала она, глядя, как он поднимается со стула. — Я знала, кому в моем классе нужна строгая дисциплина.

Он уже стоял перед ней, держа на руке тяжелую куртку. Теперь на нем осталась только грубая рубашка с коротким рукавом. Она увидела, какие мускулистые у него руки, и он увидел, что она это увидела. Ей чудилось, будто она ощущает исходящий от него запах тюрьмы, хотя все, что она знала о тюрьмах, было почерпнуто ею из романов Диккенса.

— Я никогда не ошибалась, — слабым голосом повторила она. — А теперь надевайте свою куртку и уходите. Идите туда, откуда пришли.

— Не сразу, сволочь. Я должен еще вернуть должок.

— Вернуть? Должок? — Для устойчивости она вцепилась в подлокотники кресла.

— Да. У меня было много времени, чтобы подумать об этом. Десять лет я думал об этом. Целыми ночами лежал на нарах и пытался во всем разобраться. Понять, как я туда угодил. Из-за тетки? Нет, она делала все, что могла, несмотря на безденежье. Из-за тех ребят, с которыми связался в старших классах? Нет, что-то случилось раньше, иначе я и близко не подошел бы к таким подонкам. И потом я наконец догадался. Этим человеком была ты!

— Я? Каким человеком? — Теперь ее губы двигались безостановочно, то втягиваясь, то надуваясь, как кузнечные мехи. Она крепко сжимала руками тонкие подлокотники.

— Тем, из-за которого я очутился в тюрьме. Потому что ты не давала мне вздохнуть. Ты сделала меня хуже, чем я был. В твоих глазах я никогда не был равен другим. Никто не дружил со мной, потому что ты вечно твердила, что я плохой. Ругала меня негодяем. Только из-за того, что моя тетка не могла одевать меня в чистые рубашки. Ты наказывала меня за все подряд. Но хуже всего был тот день, когда на стене написали похабщину. Ты отхлестала меня по рукам до крови. Потом они болели еще целый месяц.

— Это преувеличение.

— Нет. Уж я-то знаю — это ведь были мои руки. А сказать тебе, кто написал те слова в кладовке? Сказать? — завопил он, наклонившись к ней почти вплотную.

— Кто? — прошептала она; от ужаса у нее перехватило дыхание.

— Натан Пилсбери, вот кто! — выкрикнул он, встряхивая за плечи ее хрупкое тело. — Натан Пилсбери, Натан Пилсбери!

— Пустите меня, — захныкала она. — Пустите.

— Я отпущу тебя, когда верну должок.

Взгляд старухи устремился на черное, слепое окно.

— Что вы хотите со мной сделать? — прохрипела она.

— Всего-навсего отдать долг, — сказал он, вынимая из-под куртки молоток. — А теперь клади руки на стол.

— Руки? На стол? — прошептала она.

— На стол, — педантично повторил он, словно учитель. — Вот так. — И он пристукнул по столу двумя кулаками.

Она помотала головой.

— Вот так! — заорал он, хватая ее дрожащие руки и силой укладывая их на стол. А потом свободной рукой взялся за молоток.

Первый раз в жизни он довел дело до конца.