Искатель, 2000 №3

В третьем часу дня 4 июля 1591 года хан Казы-Гирей занял Котлы. Котлы — не велика деревушка, а все ж ни один лодейщик ее не минет. Тут смолу курят, вар варят и лодьи тем варом промазывают. И плывут отсюда лодьи вниз по Москве-реке до Коломны города, а оттуда по Оке-реке до города Новгорода Нижнего, а там уже Волгой великий путь лежит мимо земель черемисских до Казанского царства, а от Казанского царства к ногаям и к царству Астраханскому, а там уж морем Хвалынским в страну Исфахань к персам, туда, где огни горят неугасимые. А если вверх от Котлов плыть мимо стен кремлевских, мимо посадов московских, до Истры-реки, а по Истре вверх да волоком в реку Ламу, что в Волгу впала, да Селигер-озером и волоками многими до Новгорода Великого, да рекой Волховом в Нево, озеро великое, а оттуда Невой же рекой в Свейское море, то до ганзейских богатых городов доплывешь и до свейской земли доплыть можно, а обогнувши ту свейскую землю, в великое окиян-море попадешь и там плыви куда хошь, хоть до аглицкой земли, хоть до шпанской.

А только не до того стало сейчас торговым людям, чтоб по чужим землям шастать. Тут как бы в своей земле в петлю не попасть, да на волосяном аркане в Крым бы не зашагать. Не сдержали воеводы татар на Оке и на Пахре не сдержали. Князь Мстиславский, убоявшись великой силы татарской, увел свою рать под стены Данилова монастыря. Туда же Годунов правитель со всеми пушками и пищалями огнепальными подошел. И поставили воеводы там свой гуляй-город.

Казы-Гирей с утра не слезал с коня. Неспокойно ему было под стенами московскими, все обманы московитские чудились. Уж больно легко уступали ему урусы. И на Оке поддались, и на Пахре только две сотни дозорных встречь ему выслали. И Коломенское отдали и вот теперь Котлы. Муторно было царю крымскому, хоть и полон велик, и девки красовитые есть, и добра всякого не счесть, будет что и себе взять и турскому султану отослать. Султану Казы-Гирей был особо благодарен. Он и людей своих дал, и пушки стенобитные дал, есть с чем под Москву подступить. Тут хана отвлекли от глубоких дум. На дороге, идущей через обширную луговину от Данилова монастыря до Котлов, показались урусские конники. Правда, их было немного. Передовая татарская тысяча уже готовилась рубиться с московитами. Мурзы посматривали на хана, что скажет Гирей? Казы-Гирей оставался в задумчивости.

В это время Алешка Воротынский с Мишкой Натаем, да с Алексашкой Трепьевым задирался с Татарами на коломенской дороге. Конь у него был холеный, сытый. Хороший конь. За пять ден до этой стычки купил себе Алешка этого коня. А то срамота, сын боярский, а хорошего коня нет. Прогулял Алешка прежнего своего коня. Допрежь того, как приехал он на Москву, на постоялом дворе увидел девку красовитую. Загорелась в нем душа. Что хошь сотворю, а девку добуду! А хозяин ему и говорит: «Девка моя, холопка, меньше чем за десять рублев не продам». Ну и продал Алешка коня! И шишак продал, и зерцало нагрудное, и весь доспех. Все продал, одна сабля казанская осталась. И то сказать, десять рублев — велики деньги. На эти деньги избу-пятистенку с землей купить можно или целую семью холопов на вывод. А тут одна девка. Чудно! Все продал Алешка и девку купил, и погулять на что осталось — да толку мало. Едва две ночи с ней переспал, а на третью ночь — всполох: «Крымцы! Крымцы! Орда идет!» Алешка, аки сизый голубок, в одних портах с постоялого двора выпорхнул и на Москву прибежал. Прибежал на подворье к дяде родному, боярину Воротынскому, воеводе старому. Воевода как увидал племяша своего без ничего, так за плетку схватился. На потеху всей дворне лупцевал посередь двора. А потом смилостивился, одежу дал, снаряд весь воинский дал, а коня не дал — сам добудь! Не добудешь — чести лишу, в бурлаки пойдешь. Приуныл Алешка, где коня взять? А тут Годунов правитель клич кликнул: «Кто в охотницкие сотни пойдет, на крымский рубеж татар стеречь?» Ну он и пошел. Поначалу вписался в пешую сотню и в первой же стычке с крымцами, еще на Оке, срубил мурзу, срезал у того с кушака кошель с золотыми динарами, половину сотнику отдал, хоть и жалко было, остальную половину прогулял с ребятами в кабаке, но все ж ума хватило коня купить. Хороший конь, вороной масти, холка лоснится, глаза что синие сливы. Вот и сейчас под Котлами только пыль столбом стоит, когда Алешка со товарищи гарцует. Куды там татарам на ихних, некованых!

Между тем бой завязывался нешуточный. Хан наконец преодолел свои сомнения и распорядился бросить против русских разъездов большие силы своей конницы. Татары с визгом и криками понеслись вперед. Русские, уклоняясь прямой рубки, налетали мелкими отрядами на татарские тысячи, сшибались на всем скаку, выбивали кого-то из седла и быстро рассыпались во всех направлениях, заставляя татар останавливаться и кружить на месте.

Алешка Воротынский срубил уже одного татарина и сшибся с другим. Тот оказался ловчее и не дался под саблю. Отскочил прочь, стал утекать.

— Утекаешь? Аааа! — Завопил Алешка и, не обращая внимания на то, что все его товарищи повернули коней, устремился за татарином. Неизвестно, как вскоре он уже оказался невдалеке от ханской ставки. В пылу боя крымцы не заметили чужака. Зато Алешка понял, что зарвался. Опомнился, когда увидел вблизи себя богато разряженного всадника. «Царь! — пронеслось в голове у Алешки. — Не упущу своего!» На всем скаку он врезался в ханское окружение, подмял под себя одного мурзу, сшиб грудью коня другого и занес клинок над головой хана. Хан визгливо закричал что-то, поднял руку, защищая голову от удара. Но в это время татарская стрела вонзилась Алешке в правое плечо. Он судорожно дернулся, удар, который должен был обрушиться на голову хана, не получился. Сабля скользнула мимо, рубя ханскую руку. А конь уже нес Алешку все дальше и дальше, и никакая погоня не могла его нагнать.

Битва не получилась. Раненый хан вышел из боя. Его отвезли в Коломенское. Татары, преследуя отступающих русских, подкатились к деревянным стенам гуляй-города, и здесь закипела последняя схватка. Русские пушкари зарядили пушки, пищали, раздули фитили, пальнули из всех орудий. Татары смешались. Дворянская конница, пользуясь замешательством степняков, вновь выехала из-за укрытий гуляй-города и снова сшиблась с татарами. Крымцы вновь пересилили, снова насели на гуляй-город. Снова пальнули орудия русских. Бой шел ровно. Ни одной стороне не удалось взять верх. Воеводы русские стояли в обозе и пересуживались между собой: стоит ли сейчас поднять все войско и двинуть на орду? Слава Богу, силы были, но и крымцев немало, а с ними турские люди из Белгорода и Очакова, и ногаи всей ордой пришли.

— Нет, — решил Годунов. — Пождем утра. Оно вернее, куцы на ночь глядя затевать свару? Крымцы сейчас не всей силой здесь. Многое войско их стоит в Коломенском. Так и нам силы тратить не гоже. Пождем.

Воеводы одобрительно качали головами. Спорить с правителем они не решались. У всех на уме было угличское дело, судьба Нагих.

— Вот так слово противное молвишь, — рассуждали они, — возьмут тебя ночью на усадьбе твоей, да и отправят далече, к студеному морю, а либо в пермскую страну, туда, где югра с самоедами на собаках ездят и кости режут.

Бой кончался. Татары, не одолев укреплений гуляй-города, уходили в сторону Котлов. Но и здесь они не задержались. Прихватив с собой все, что было можно и пустив в дым избы мужиков-смолокуров, они откатились к Коломенскому.

Десятник Ахмед, уже как выезжали из Котлов, заметил за тыном на огороде, что вроде как сарафан белеется. Слез с коня, раскачал колья, пролез за тын и видит — девочка сидит за тыном, прижалась в западинке, прячется.

— Э! — сказал Ахмед. — Вот и моя добыча. Отвезу домой, будет в доме прислуживать, а вырастет, так ежели красовитая будет — туркам продам, а ежели нет — на виноградник отошлю работать.

Он подхватил девчонку поперек живота и потащил с собой. Бросил ее на загривок коня, сам привычно вскарабкался в седло и поехал не торопясь в сторону Коломенского, благо преследования не было. Девчонка из всех сил вцепилась в конскую гриву и сидела не шелохнувшись. Коню это не нравилось, он крутил головой, закидывал морду кверху, тихонько ржал. Татарин осердился, стукнул девочку по уху, выругался зло. Девчонка заплакала, закричала страшно и вдруг сорвалась с коня, упала на дорогу и, вскочив, побежала что есть мочи по огородам, по межам в сторону Москвы-реки.

— Ит! — взревел татарин. — Стой, собака!

Подняв коня в намет, он пустился следом. Девчонка бежала что есть мочи, но далеко ли уйти пешему от конного? Вот татарин нагнал ее и уже перегнулся с луки седла, выставил пятерню, чтоб схватить беглянку за шиворот, но в этот миг навстречу ему поднялось как из-под земли страшное лицо уруса. Конь татарский шарахнулся в сторону, не удержался на гряде и грохнулся оземь на бок, да так, что десятник Ахмед вылетел из седла и разбил голову о межевой камень. Не видать ему больше своего виноградника!

Алешка Воротынский, раненный татарской стрелой, доскакал до берега Москвы-реки и здесь не выдержал, сполз, с коня и, тщетно стараясь унять кровь, льющуюся из раны, залег между гряд капустных, а коня отпустил, побоялся, что крымцам достанется, а так — может, до своих добежит. Тут и наехал на него татарский десятник, да только Алешка слово такое знал — скажет, и конь как чумовой в сторону шарахается. Вот и сгинул десятник, будто и не бывало его. Алешка подошел к мертвому татарину, пошарил в сумах, перекинутых на чересседельнике под попоной (конь валялся тут же со сломанной ногой), срезал с пояса татарина кошель с монетами, хотел взять кафтан ордынский, да он весь кровью перепачкан. — Тьфу, гадость! Ну ладно. После этого Алешка отковылял к берегу реки и сел там на песок у воды. Ему стало худо, голова потяжелела и сама собой клонилась к земле, раненое плечо болело все сильнее и кровь продолжала идти довольно сильно. В глазах мутилось, блещущая голубая гладь реки под уже вечереющим небом расплывалась тысячью бликов и неслась куда-то, а куда? Алешка сидел-сидел у воды, а потом и завалился набок, и головой в мокрый песок.

Вечер стлался над пустынными равнинами Замоскворечья. Все, что было здесь живого — сгинуло, сгорело в пламени татарских пожаров и развеялось в дым над притихшей, посуровевшей Москвой. Московский царь Феодор Иоаннович, последний, слабоумный царь великой и древней династии, лежал под медвежьей шубой, так как с утра, по обыкновению, занемог, на широкой лавке в горнице у своей жены Ирины, родной сестры правителя Годунова. Ирина сидела тут же, на лавке, у изголовья царя и читала по большой, в кожаном переплете с золотыми застежками и эмалевыми бляшками книге, Жития святых. Она только что прочла о мученичестве одного из первых христиан, которого, как явствует из описания и жгли огнем, и поднимали на дыбе, и колесовали, а потом отрубили голову и тело бросили на съедение диким зверям. Пока дело шло о пытках и мучениях, царь Феодор Иоаннович помалкивал и только сопел под своей шубой. Но вот великомученика привели и поставили пред очи некоего могучего ересиарха, и ересиарх, увидев, в сколь жалком положении находится святой, насмешливо сказал ему: «Ты ли возомнил себя посланцем Господа?» На что не дрогнувший святой ответил: «Не мы выбираем участь свою, но Господь все видит, все слышит, без него же ни один волос не упадет с головы моей. Он только есть мне суд и правда». Ересиарх, услышав эти слова, захохотал прегромко и воскликнул: «Что ж, ты скоро предстанешь пред Его судом, ты сам этого хочешь!» И взяли несчастного мученика и, надев на него ошейник железный, повели его в изгородь к львам и тиграм, но те не тронули его. Повели его в клеть к шакалам и гиенам, но и те расступились перед ним. И бросили его в водоем к крокодилам, прежде измазав кровью убитой свиньи, но и крокодилы не тронули его. И тогда повели его в место, где содержались прокаженные, и сказали им: «Вот святой! Он говорит, что Господь послал его. Если это так, он излечит вас». И приползли к нему прокаженные со всех сторон, и стали касаться его и тереть об него свои язвы, и целовать его, и говорили: «Излечи, излечи нас словом Господним!» Он же отвечал им: «Не я, но только единый Господь может излечить вас. Молитесь Ему, покайтесь во гресях ваших и будете прощены».

Прокаженные же, видя, что он не хочет лечить их, воспылали дикой злобой и, схватив палки и каменья, начали бить святого, и плевали ему в лицо, и заушали его, и рвали на нем волосы, и едва не убили его. Тут явилась стража и спросила у прокаженных: «Ну что, излечил он вас?» Прокаженные завопили: «Нет, он обманул нас! Он не святой, а обманщик! Распни! Распни его!» И вывели святого на площадь, а день был праздничный, и на площади был базар. И вышел ересиарх и спросил у народа: «Что делать с этим лжепророком?» И народ весь кричал: «Распни! Распни его!» И сказал ересиарх торжествующе: «Вот, теперь ты слышал волю Господа? Глас же народный — суть глас Его!» Святой же ответил ересиарху: «Обманув народ, обманул ты Бога, нечестивец, а заблудшие овцы не ведают пути истинного». И бросилась стража на святого, и распяли его, а после, отрубив голову, кинули тело на съедение диким зверям. На этом месте царь Феодор Иоаннович заворочался под шубой, заплакал как ребенок. Ирина отложила книгу в сторону и, наклонившись к царю, сказала ему: «Ну что ты, что ты, батюшка, Господь добрый, он всем праведникам уготовил Царствие Небесное!

Над Москвой медленно сгущалась вечерняя мгла. Московский посадский люд, весь день проторчавший на стенах, расходился по домам. Потоки людей шли от стен Белого города и от земляных насадов Замоскворечья. Это все было городовое ополчение, слободские ратники: кузнецы и гончары, медянщики и плотницких дел мастера, оружейники и ткачи, красильщики и хлебопеки. Смутно было на сердце у людей. Помнилось еще страшное нашествие орды в 1571 году. Тогда Грозный царь отбыл в Ливонию, чтобы самому вести полки на поляков, да и увел с собой всех ратных людей. Как уходил царь с полками в ливонскую землю, то приказал выкатить на Пожар бочки с пивом, поставили ушаты с медовухой, вынесли снеди всякой в корзинах, ешь не хочу! Сам обходил ряды, ласков был с людьми, обещался вскоре назад быть с великой славой да с замирением. После стоял службу в Покровском соборе, что на рву, а как с крыльца сходил, то Ванька блаженный юродивый, что завсегда на соборной паперти и зимой и летом обретался, в ноги-то ему кинулся, да как заревет белугою: «Уж ты, говорит, великий царь, зачем Москву-то кидаешь, уж пропадем мы все без тебя, загнием». Усмехнулся тогда царь и ласково так говорит юродивому: «Небось не загинете! Вот я вам воевод оставляю!» — и на Ваську Грязного с Михаилом князем Черкасским показывает. А юродивый как посмотрел на них, так и еще пуще слезами заливается. «А с ними и подавно загнием!» Нахмурился тогда царь, посуровел, но промолчал, а сходя с крыльца, поклонился юродивому и сказал: «Молись, Ванька, за меня!» И поехал после на перевоз через Москву-реку в Данилов монастырь поклониться гробу Данилы Московского, первого князя на Москве.

В палаты царицы Ирины быстрым шагом, как всегда хаживал, вошел правитель государства Российского боярин Борис Феодорович Годунов. Был он волосом черен, а лицом скуловат. Подозревали у него татарскую кровь, да и сам он от этого не отрекался, числил свой род от некоего князя ордынского, что после в московскую службу перешел. А там Бог весть! Царь Феодор Иоаннович полностью ему вверялся.

— Государь, — глуховато сказал Борис, — сильны ныне татарове. Великое войско крымское се дни подступила под Москву, что делать будем?

— Одна надёжа Господь! — Тонким голоском воскликнул Феодор. — Молиться будем!

— Мольбою делу не поможешь, сила надобна. Ныне я все ополчение дворянское да боярское поднял, все под Даниловым стоят, ан веры нет, что татар одолеем. Силен Казы-Гирей, есть весть, что турские люди с ним во многом числе и пушек великое множество.

— Пронеси Господь! — истово закрестился Феодор. — С нами крестная сила, сей вечор прикажу поднять иконы святые, да хоругви и обойдем все стены градские. Сам пойду.

— Это дело, — поморщился Годунов. — Да другое у меня на уме. Указ, государь, надобен. Указ о сборе ополчения земского, всей землей на орду навалиться надобно, тогда одолеем.

— Борис, что земные наши старания, ежели Господь нам не поможет, а Господь поможет, перышком махнет — и силы вражьей как не бывало.

Годунов вдруг увидел, как лихорадочным блеском загорелись глаза царя, как рьяно он крестится десницею, а шуйцей нежно поглаживает Жития святых. На царя нашел приступ молитвенного рвения. В такие минуты убеждать Феодора делать что-то другое, кроме дел богослужебных, было бесполезно. И Годунов, бывший царский постельничий, век проживший между секирою и плахою царского окружения, верхним чутьем понял — надо ловить миг, надо царскую блажь себе на пользу обратить. А поэтому делу он был великий мастер.

— Что ж, государь, подними иконы святые, обойди стены Белого города. А мы, батюшка, с силами нашими малыми пойдем на ворога. Коли Богородица осенит нас победою, стал быть с нами Бог, с нами правда. А я полки не покину в эту ночь. Главой их буду.

Хитро сказал Борис, хитро и задумал. Царь в эту ночь за воинство молиться будет, Бога просить, а во главе воинства кто? — Он, Борис. Значит, за него, за Бориса, царь молиться будет. За Бориса, а не за князя Феодора Мстиславского, который есть по чину набольший воевода русский. А воинство немалое ныне под Даниловым стоит. «Пожалуй, и без земской рати, без лапотных воинов обойдемся» — раздумывал Борис. — А наградит Господь нас победой, значит меня наградит, значит со мной Бог!»

Хитер был Борис, хитер и горд несусветно. Но и гордость свою умел до времени прятать, и Богом умел прикрыться. А Бог терпелив. До времени.

Вот и во времена Грозного царя Бог-то терпел, терпел опричнину эту злодейскую, да не вытерпел. Покарал Москву великой карой. Как ушел тогда в апреле месяце царь в ливонскую землю, то уж в мае был Девлет-Гирей под Москвой. Ан силы-то нет! Едины опричники токмо остались. А опричное войско токмо на грабежи да на расправы скоро. А супротив настоящего ворога слабы оказались воеводы опричные. Взял тогда крымский царь Москву. Един Кремль отбился, а весь посад пожгли нехристи. Народу сгибло тьма. Потом трупы хоронить некому было, по реке спускали. Так река Москва трупы хрестьянские вместить не могла, из берегов выступила. Сказывают, до восьмисот тысяч тогда русских людей сгибло, а ежели и врут, то ненамного. Вот тогда и задумался Грозный царь-то, понял, что терпение Божье не безгранично, наказал слуг адовых, опричников проклятых, головы-то им посек, а саму опричнину извел. Тогда народ радовался. И Бог смилостивился над Русью, наказал нехристей татарских поражением. Как на следующий год снова пришел Девлет-Гирей под Москву, то воевода Воротынский иссек всю их рать на реке Лопасне у Молодей. Тогда татарове поостереглись боле на Москву ходить. Да, видно, забывчивы крымцы, снова со всей ратной силой подступили. Что-то будет?

Алешка Воротынский очнулся, уж когда стемнело. Плечо сильно болело, но кровь уже не шла. И самое главное — все плечо и рука были перевязаны какой-то холщовой тканью. Перевязаны были неумело, но крепко, и сам он лежал не на голом песке, а под голову было подложено седло с татарского коня. Не сразу Алешка разобрал, кто это о нем озаботился, а потом видит — девчонка махонькая, та самая, которую он от татарина упас, у бережка сидит и на него смотрит.

— Что, дяденька, больно? — участливо спросила девочка.

— Ништо, ответил Алешка. — Одно плохо, до своих мне не добраться. А что, никак ты это меня всего замотала?

— Я, — потупилась девочка, — весь сарафан вон извела.

— Э, да ты нагая вся, то плохо, как же ты до Москвы теперь добежишь?

— А пошто мне, дяденька, на Москву бечь? — спросила девочка.

— А то, что побежишь ты сейчас к Данилову монастырю, туда, где воинство наше все стоит, прямиком к гуляй-городу, да найдешь там тысяцкого Василия Янова, да скажешь ему, что сын боярский Алешка Воротынский раненый лежит у Котлов на бережку да подмоги ждет.

Девочка испугалась, аж задрожала вся и тоненьким голосочком ответила:

— Нет, дяденька, не побегу. Страшно уж больно. Тамо весь седнишний день пушки великие палили, тамо мертвяков везде полно, уж больно я мертвяков боюсь.

— Да не боись, дура, мертвяки тебе ничего не сделают, ты живых бойся, татар стерегись, да и наших жеребцов опасайся.

Алешка помолчал немного, подумал, посмотрел на худое, бледное тельце девочки и сказал:

— Ты вди, пошарь в сумах татарских, найди там себе одежку какую нито, прикройся.

Девчонка побежала к падшему татарскому коню, вытащила из сум ворох шмотья, разыскала там сарафан какой-то дорогой с шитьем многоцветным, да сарафан-то великоват оказался, запуталась в нем девчонка. Догадалась подол оторвать, и так вроде ничего стало. Алешка посмотрел на это пугало огородное, вздохнул и сказал вдруг:

— Ежели сполнишь все, я тебя к себе возьму, в усадьбу свою отошлю, будешь там сыта и при деле. — Потом помолчал немного да вдруг и говорит: — Да и вот еще что. Тамо дозорные у гуляй-города кликать будут: кто идет? — дак ты кричи: Москва! Москва! А то стрелят еще.

Девчонка вся дрожала аки лист осиновый, но, видно, уже смирилась со своей участью и не противилась. Алешке еще что-то хотелось отмолвить ей, но он сомневался. Наконец преодолел свои сомнения и сказал:

— А как тысяцкого-то Василия Янова увидишь, то кажи только ему да в самое ухо: дескать, Алешка Воротынский царя крымского зарубил, ранен царь-то крымский крепко, навряд в бой еще пойдет. Смотри, крепко запомни, что наказывал. И Бог тебя упаси молвить кому еще это!

Девчонка вскочила и как подхваченный ветром лист унеслась прочь от светлой реки куда-то в сгущающуюся тьму.

В ночь с 4 на 5 июля 1591 года в Москве, кажется, никто не спал. На стенах Белого и Китай-города толпились ратники и ополченцы. Везде горели факелы, тлели угли у готовых к бою пушек и пищалей. Везде слышался гомон неисчислимого сонмища людей. Под стенами города тоже ходили ратники. Воинский стан у Данилова монастыря не спал. Нападение татар ночью не ожидалось, но в воздухе было что-то тревожное, всполошное, и люди московские все были как всполохом великим объятые. В одиннадцатом часу вечера, уже как совсем смеркалось, из дверей Благовещенского собора Кремля вышел крестный ход великий. В прерывистом мерцающем свете свечей золотились древние хоругви и богатые оклады святых икон. Впереди несли Донскую Божию Матерь, работы приснопамятного Феофана Грека. А сказывают, что не людской работы та икона святая. Что явилася она с небес, как покров охранительный для людей русских, кои на Дон ушли и там в постоянных опасностях и страхах пребывали. После с Дона ее казаки донские в Москву привезли и князю Дмитрию Ивановичу Московскому оставили. А в те поры Мамай на Москву пошел, и князь Дмитрий икону ту с собой в поход на Мамая взял. И на поле Куликово икона та вместе с полками русскими пришла. И вот в ночь перед битвой великой смутился дух у князя Дмитрия и воскорбел он душой. Тогда ожила вдруг икона и сошла с нее Божия Матерь, утешила она Дмитрия, предрекла она победу воинству русскому. И сбылось все. Князь Дмитрий после оставил ту икону в соборе Успенском кремля коломенского. Собор тот заложен был по обету Дмитрием за победу над Мамаем. Но не восхотела Божия Матерь, чтоб лик ее святой в Коломне пребывал, и вскоре икона та чудесным образом явилась в соборе Благовещенском Кремля московского. Икону ту любил царь Феодор. В отличку от других икон, Божия Матерь на Донской чуть улыбалась, радовалась и улыбка та, радость та святая умиляли кроткого царя, и слезы невольные капали из его глаз.

Крестный ход неспешно двигался вдоль стен Белого города. Ночь стояла тревожная, глухая. Низкие черные тучи стлались по небу. В разрывах туч светила красная, смутная луна. Порывами задувал ветер, холодно становилось, зябко. Неясные всполохи дальних беззвучных зарниц освещали ночной небосвод над Москвой. Народ в темноте стоял и сидел кучами вдоль стен. Множество кострищ не рассеивало тревожный мрак. Шли с пением псалмов. Монахи Чудова монастыря, что в Кремле, несли икону Донской Божией Матери, святые хоругви. Вынесли и ту древнюю хоругвь, с которой князь Дмитрий Донской выходил на Куликово поле. Хоругвь эта, наособицу от других — красных, была черной и золотом вышит был на ней лик Спаса Нерукотворного. Царь шел в скромной одежде, схожей с монашеской, беспрестанно крестился и подпевал пению псалмов. На полдороге он ослаб, его подхватили под руки чудовские монахи и так вели. Как уже обошли все стены, вдруг ночное небо над Москвой просек резкий, острый, как сабля, блеск молнии. Страшный гром, как будто лопнуло само небо, разразился над Москвой. Все встали на колени, патриарх Иов, что шел рядом с царем, воздел руки к небу и воскликнул что было мочи:

— Спаси и помилуй, Матушка Богородица! Сжалься над русской землей! Изведи мучителей ордынских! Рассей их полчища! — И снова страшный пронзительный свет молний озарил Москву, и снова ударил тяжкий гром. А дождя не было. Только косматые тучи все неслись и неслись над русской столицей.

Но не только на Москве страшились. Орде в Коломенском тоже не до сна было. Казы-Гирей был ранен. А рана хотя и не шибко тяжкая была, но на коне хан сидеть не мог. И это его изводило. Опаска была — ежели что, а он и на коня не заберется. «Может, уйти из-под Москвы? — раздумывал хан. — Сил много, да задумали урусы что-то, чует мое сердце. Ночь-то вон какая, собачья ночь».

— Эй, — кликнул Гирей ближнего мурзу, — выставить тройные дозоры, никому не спать, стеречься Урусов всю ночь. У-у! Собачья ночь. Да прикажи готовить мой возок.

Ближний мурза удивленно поднял брови. Готовить ханский возок среди ночи? Аллах! Что-то будет? Но не посмел ничего сказать, молча поклонился и пятясь вышел из шатра. Хан не захотел остановиться во дворце царя Ивана Грозного, что в Коломенском, хан не любил урусских деревянных хором, он, по происхождению ногай, выросший в степи, в седле да в шатре, не терпел леса, дерева, опасался пожара.

Татарский лагерь расположился огромной подковой, как свернувшийся змей, вокруг коломенского холма. Костров было мало, татары редко варили себе пищу во время похода — где в степи найдешь дров для костра? Только в том месте, где расположились турки, где стояли султанские пушки, присланные из-за моря, там тлели огни кострищ. В ордынском становище, так же, как и в Москве, в эту ночь никто не спал — в Коломенском, как и в Москве, все ждали чего-то.

И свершилось это. Среди ночи, часу во втором после полуночи, странный призрачный свет разлился над Коломенским, над узорным, расписным дворцом царя Ивана Грозного, над золочеными маковками деревянных церквей, над пронзительным белым столпом храма Вознесения, что ставлен был еще по рождению Грозного царя. Словно бы блюдо какое черное да огромное слетело с неба. Блюдо это летело неслышно с востока, из-за реки. Огни многоцветные светили по бокам его, а из-под дна вырывался ослепительный столб белого света. И столб тот уперся в самое сердце ордынского войска. Осветил, аж к земле прижал ханский шатер.

— Шайтан! Шайтан! Иблис! Иблис! — кричали обезумевшие ордынцы. О, Аллах! Спаси! Спаси!

— Татары, турки, ногаи, простые ордынцы, десятники, сотники, ханские стражники бегали аки безумные по всему становищу, бросали оружие, хватали коней, обрезали сумы переметные с награбленным добром, падали в седла и многие без ничего скакали в ночь, прочь от Москвы, от страшного небесного дива.

В палатку правителя Годунова, что стоял средь войска русского у Данилова монастыря, всполошно аки отрок забежал сам набольший воевода русский князь Феодор Мстиславский.

— Ну, чудны дела твои, Господи! — воскликнул он. — Слышь-ко, Борис Феодорович, всполох великий у татар, никак бегут нехристи.

— Куды бегут? — не понял правитель. Он тоже в эту ночь не спал, только прилег на коник, кровать походную, одетый, даже сапог не снял.

— Да никак прочь бегут. Навовсе прочь от Москвы.

— Чевой-то? Али кто из наших их вспугнул?

— Не было такого, никто к стану ихнему в сию ночь не ходил.

Годунов был поражен вестью этой. Втайне он имел надежду, что Казы-Гирей в этот раз не пойдет на прямую битву под Москвой, поостережется, отступит в степь, может, и не даром отступит, может, выход ему заплатить придется, но главное — татары уйдут, а это будет его победа, его успех. Но что сейчас, этой ночью началось в Коломенском, это было сверх всяких ожиданий.

— Вот что, князь, собирай воевод на совет, да скоро, всех не ищи, кто близенько здесь обретается, тех зови, — молвил Годунов Мстиславскому. И не успел он это молвить, как в шатер, так же вс полотно, как прежде Мстиславский, вбежал Василий Янов — тысяцкий передовой отборной дворянской конной тысячи, сторожевого полка русского войска.

— Так что, государь правитель, — всполошно молвил он, — вести важные из татарского стана, царь-то крымский, хан Казы-Гирей ранен тяжко, порубил его сын боярский Алешка Воротынский в седнешней схватке.

— Ну?! — изумился князь Мстиславский. — Ай да лихой молодец! А дело-то неслыханное, когда это самого хана рубить приходилось. Ну, теперь татары точно уйдут, они без головы, что малые дети без дядьки, воевать не могут.

— Да точно ли рана у хана тяжкая? — усомнился Годунов. — А не сказка ли все это, не западня ли? Вот и всполох этот великий у татар — не обман ли, не морок ли на нас Гирей пущает? Мы сейчас подымемся всей силой, на орду пойдем, а они во темени кромешной нас и порубают.

— То может быть, — засомневался и Мстиславский. Он с правителем никогда не спорил, оттого и крепко на своем месте сидел.

— Дозволь, государь правитель и ты воевода набольший, я свою тысячу подниму и к стану их в Коломенском схожу, — молвил тысяцкий Янов. Он казался спокойней других. Приближение боя, схватки делали его, опытного бойца, спокойнее и выдержаннее. Что бы там ни задумали татары, он их не боялся. Со своими молодцами — лихими конниками — он черта готов был воевать.

Помялись немного правитель с воеводой набольшим и согласились с тысяцким — послали его в дело. А русский стан уже весь поднялся на ноги и на Москву побежали гонцы с приказом набивать пушки градские, разжигать фитили, быть готовым к татарскому приступу среди ночи.

Москва всполошилась. Люди бежали за укрытия стен и земляных насадов, ратники надевали брони, пушкари спешно набивали пушки порохом, подтаскивали ядра, стрельцы заряжали пищали. На стенах запалили несметное количество факелов — все было в огне и дыму. Москва готовилась к бою. И вот — началось. Со стороны Данилова монастыря долетели сначала звуки конского топота неведомого войска, а потом ударили походные пушки гуляй-города.

— Ну, пали! — первым подал команду дьяк пушкарского приказа, начальник над всеми пушкарями русскими Иван Тимофеев.

— Да куцы палить-то? — спросил у него стрелецкий сотник Фрол. — Темень-то какая, ни зги не видать.

— Все едино, пали! — отвечал ему Тимофеев. — Хоть отпугнем нехристей, пусть видят силу нашу огневую.

Сотник побежал по стене Китай-города к своим пушкарям.

— Пали! — на ходу кричал он. Пушкарь Иван Дрозд давно уже снарядил свою пушку добрым картузом черного пороха, а ядро не клал, все едино — в ночи не видать, куда стрелять. Теперь он скоро помешал угли в горшке, сунул туда конец железного прута, накалил его добела и после воткнул прут в особую дырку в казенной части орудия. Огромная медная крепостная пушка, по прозванию Гамаюн, ахнула тяжким ударом грома, выдохнула всей своей могучей статью столб белого дымного пламени, но не сдвинулась с места, так как была наглухо закреплена в мощном деревянном станке. Ей отвечали другие орудия Китай-города и Белого города Москвы.

Хан татарский Казы-Гирей, как услышал крики «Иблис! Иблис!», выбежал из шатра, но уже не увидал небесного дива. Блюдо черное невидимо унеслось за облака. Но всполох в ордынском стане не прекращался. Страшный грохот, доносившийся со стороны Москвы, заставлял предполагать, что урусы пошли в битву. С вершины коломенского холма хан видел московские стены, которые все были озарены вспышками крепостных орудий. Ему донесли, что к Коломенскому приближается неведомого числа конное войско, а орда бежит, невозможно собрать даже охранную тысячу ханской ставки.

— Где мой возок?! — заорал хан. — Возок!!! Собачье отродье! — и, не обращая внимание на боль в раненом плече, на то, что был плохо одет, бросился с холма вниз по узкой стежке в направлении к обозам.

Великое бегство татар из-под Москвы свершилось. Конным дворянам Василия Янова не пришлось даже срубиться с ордынской сторожей. Все бежали сломя голову, как безумные. Бросили все награбленное добро, бросили весь полон, бросили турские пушки. Ханская ставка, мурзы и царевичи бросили шатры богатые. Припасы воинские, доспехи, оружие, узорчатые ткани и нарядное платье богатых ордынцев и бе-серменских купцов, что шли вместе с крымским войском, намереваясь перекупать богатую добычу и полон, — все, все было брошено в страшном беспорядке, великом всполохе, который объял крымский стан.

Когда русские всадники подскакали к коломенскому холму, в бывшем ордынском становище царила полная тишь. Лишь выли брошенные напуганные собаки, да кой-где бродили потерянные лошади. Русская тысяча простерлась полумесяцем по луговине у холма, и в наступающих предрассветных сумерках четко выделялись черные силуэты всадников. Воевода Янов наказал дозорным обскакать ордынский стан, посмотреть — нет ли там кого. Вскоре сторожа вернулась, всадники были веселы, занимающаяся заря золотила их лица, и золото светилось в русых волосах.

— Батюшка воевода! — кричал дозорный десятский. — Нет николи нехристей, а все добро брошено! Добра-то, добра — неисчислимо!

— Ладно вам, крохоборы! — зычно крикнул тысяцкий Янов. — Сказывайте, как там полон русский, целы ли люди наши?

— Весь полон жив и здоров, все и женки, и мужики наши, и детки — все счас путы режут, разбега-аются! — аж запел десятник. Конь под ним плясал, и казалось, не было бессонной ночи, тяжкого ожидания битвы, бешеной скачки к Коломенскому.

— Ну, добро, — воевода неторопливо, в окружении своих бойцов поехал по татарскому обозу. Вскоре он уже был у толпы русских полоняников. Полоняники уже освободились от пут, коими были связаны на ночь, и теперь сторожко оглядывались вокруг, боясь еще разбегаться. Внимание Василия Янова привлекла молодая женка, красовитая, в холщовой длинной рубахе, со светлыми волосами и с ременной петлей на шее, которую она еще не успела содрать — крепко вяжет орда. Он подъехал к ней, хотел спросить что-то, как вдруг к нему споро подскакали два всадника, а на передке у одного из них сидела девчонка махонькая, та самая, которую Алешка Воротынский в гуляй-город посылал. Женка та, как увидела девчонку, то как закричит, да как бросится к ней, да как схватит ее прямо с конской холки, да слезами зальется. Воевода спросил:

— Что, никак, дочерь это твоя?

— Дочка, дочка моя единственная, — заливалась слезами женка, — давеча захомутали меня ордынцы, а она бежала, куда не знаю. Я уж мыслила — ввек ее не увижу, кровиночку мою.

— Ладная у тебя дочка, — молвил воевода. — Она нынче дело великое сделала, воина моего, сына боярского спасла.

Он помолчал немного, а потом запустил руку в кошель, что на поясе у него висел, вытащил пригорошню серебряных рублей, взял женщину за руку и вложил деньги ей в ладонь.

— Возьми, — молвил он глухо, — избу себе отстроишь, а может, и мужа найдешь.

Он уже отъехал от толпы полоняников, когда вдруг обернулся и еще раз посмотрел на светловолосую женщину с ременной петлей на шее и маленькую девочку рядом с ней.

Уже совсем рассвело. Летнее утро над Москвой было какое-то теплое и тихое одновременно. Из русского стана у Данилова монастыря подошли новые отряды конного войска. Следом за ними валила пешая рать. Годунов правитель распоряжался вовсю, от него во все концы скакали конные вестники с поручениями да приказами. Василия Янова с его отборной тысячей уже не было в Коломенском. Он ушел в угон за татарами, преследовать отступающую орду.

Хан Казы-Гирей задержался на переправе через Пахру. Как стали переправлять его возок, то никак не могли плот сколотить, а русские — вот они. Спешно набрали царевичи татарские охранную тысячу, всех собрали, кого смогли, и навстречу Янову их бросили. На широких лугах вблизи тихой, мелководной Пахры разгорелась последняя битва. Янов посмотрел на близящихся татар, махнул рукой своим сотским.

— Руби их всех, мать их в душу!

Русские конники неторопливо, на рысях, рассыпались широкой волнистой линией, вынимали сабли, готовились рубиться.

Молодой татарский воин Аслан первый раз был в набеге на Русь. Ему было семнадцать лет, он жил в ауле близ Кафы, там, где виноградники устилают сизозеленым ковром тесные горные долины и круто обрываются к морю. Там, бывало, режешь спелые, зрелые янтарные кисти и смотришь на море, на голубую блещущую гладь. А там по глади морской весело бежит белый кораблик куда-то далеко в сказочные страны. Каждый год уходили молодые татарские воины-аскеры в ханское войско. А ханское войско уходило в набег на неверных. Так было заведено от века, и никогда не задумывался Аслан, а правильно ли это. Человеку не надо много думать. Аллах все обдумал, когда создавал этот мир. Так всегда казалось Аслану, и весело было ему идти по русским землям, весело было рубиться у стен гуляй-города, тащить в полон русских девок, весело было есть печеную на углях конину. Молодому все хорошо. Но вот теперь, когда страшные урусы на гнедых рослых конях приближались неторопливо к нему и сам он неудержимо летел встречь им, тут ему стало страшно, и сабля невольно каменела в руке.

Алексашка Трепьев уже заранее выбрал себе супротивника. Этот вот молодой сопливый ордынец для начала рубки был неплох. Надо же поразмяться для начала. Он неторопливо крутил саблю над головой, разминал руку. Вот уже ордынец рядом, он торопится, дергает коня, раньше времени пошел в намет, замахнулся и пролетел мимо. Тут Алексашка скосо наотмашь махнул саблей, и голова татарского аскера, как деревянная чушка, отлетела в траву. Последнее, что поблазнило Аслану, — виноградник над голубым блещущим морем и белый кораблик в солнечной дали.

Татары не выдержали прямой рубки, скоро рассеялись по лугам, много их было порублено у берегов Пахры. Но хан Казы-Гирей утек-таки на правый берег.

Второй раз русские конники нагнали ставку Казы-Гирея уже у крутого песчаного откоса Оки. Мишка Нагай остановил коня у самого обрыва. Внизу копошились ордынцы, спешно грузили ханский возок на плот. Сам хан уже отплыл на лодке на другой берег. «Эх, — подумал Мишка, — утек царь крымский, теперь уж его не достать. За Оку угоном не пойдем. Ну уж хоть возок».

Он заставил коня подойти к самому обрыву и здесь спускаться по узкой, еле заметной тропке. Песок под копытами коня осыпался, легко было и сорваться с откоса, но уж больно хотелось взять богатую добычу. Да и за ханский возок небось Калитой денег пожалуют. Как снег на голову обрушились конные дворяне русские на ордынцев. Те и не пытались отбиваться. Сразу подняли руки, закричали: «Аман!» Лишь один злой ордынец забрался на крышу возка, все сабелюкой махал, ругался зло. Ну, позабавились с ним ребята. Подкололи пикой под зад да так на пике сохнуть и подвесили. Он не сразу помер, еще долго бородой тряс. А другие ордынцы смотрели на него равнодушно. Ханский возок с богатой добычей торжественно повезли в Москву. Сам правитель Годунов саморучно возложил гривну серебряную на шею Мишке Нагаю. И то сказать — впервой такую добычу у крымцев брали. Чуялось, не бывать орде боле на Москве, уж больно победа велика.

Правитель России великий боярин Борис Феодорович Годунов возвращался из войск в Москву. В стольном граде ему уже был уготован неслыханный прием. И царя Ивана Грозного так не встречали. На всем пути от Коломенского до Москвы стояли стрелецкие полки, боярское ополчение, дворянская конница. Патриарх с высшим духовенством в золотых одеждах, кои только два раза на год надевают, на литургии в Рождество да на Пасху, вышел за черту города встречать героя великого. Царь Феодор Иоаннович ждал, волнуясь, своего шурина в Благовещенском соборе московского Кремля, где должна была быть пета торжественная обедня. Сияла сказочно убранная икона Донской Божией Матери. Царь в память молитвы своей всенощной повелел воздвигнуть особую обитель для иконы, обитель ту назовут Донской. Богатые дары ждали Бориса, среди них была золотая чаша, которую в 1380-м году от Рождества Христова на Куликовом поле русские ратники в мамаевом шатре взяли. Золотую гривну превеликую, на золотой же цепи царь готовился возложить на плечи Бориса Годунова. Земли, имения, крестьяне — это уже не в счет. Богатейшим человеком в государстве Российском становился Годунов. А был ли счастлив он тогда?

Как уже подъезжали к Москве, завернул Борис в сельцо малое Остров, что чуть ниже по Москве-реке от Коломенского лежит. Там церковь древняя, чудесная на высоком берегу над рекой высится. Похожа она на ту церковь, что в Коломенском стоит, да и не похожа, однако. Кто строил те церкви — неведомо. То говорят, что иноземцы некие из земель фряжских при Иване Грозном строили, однако ж, если рассудить, буде это иноземцы, то имена их уж, наверное, в летописях бы остались. Вот ведь известен же Аристотель Фиораванти — мастер знатный из земли фряжской, что в Москве собор Успенский строил. Да только не так строены храмы в Коломенском да в Острове. Другие они. Шатры белокаменные без единой подпоры внутренней стоят уж который век и ничего им не делается. Словно и не человек сотворил их, а Дух Святой. Так уж с тех пор не строили, языческое, дескать, что-то в сих храмах, соблазн велик! Но манят они людей к себе. Думается возле них легко. Душа словно летает.

Борис остановил коня на вершине холма у храма над широкой в этом месте Москвой-рекой. Сам сел на откосе, задумался. Все было хорошо, как нельзя лучше. Теперь ему нет препон в государстве Российском. Все считают его победителем, которого сама Божия Матерь осенила. Царь теперь смотрит на него как на святого. Но уж больно легко все это ему далось. Сама победа в руки свалилась. Не побеждал никого Борис, сами татары ушли, а кто вспугнул их, Бог? А нет ли тут козней бесовских? Когда слишком везет, сама удача в руки плывет — не чисто это. До коих пор везти будет? Что Бог так просто дает, не отберет ли потом разом? Терзало все это Бориса. Он и в Остров заехал, чтобы помолиться на спокое, в безлюдье. Да не молилось ему. Храм на горе стоял, как белая свеча, неприступный, холодный. Не принимал он Бориса. С замоскворецких лугов потянуло холодом, ветер подул по-осеннему. Передернул Борис плечами под богатой ферязью, да и пустился в путь-дорогу дале на Москву к великой славе, а там… Что Бог даст!