Искатель, 1995 №4

АЛЕКСЕЙ ЯКОВЛЕВ
РОКОВОЕ ВЕНЧАНИЕ

Выписка из бортового журнала

вертолета Патрульной Службы

северо-западной экологической зоны:

«18 июля 2030 г., пятница, 11 часов 21 минута.

При облете заповедного участка волжской поймы на берегу возле старинного села Едимонова был обнаружен человек, находящийся в бессознательном состоянии. Никаких документов в одежде неизвестного не найдено. Сама одежда представляет собой монашескую рясу, судя по состоянию ткани, очень старую.

Неизвестный доставлен в Тверской Научно-Медицинский центр».

Сообщение редакции журнала

«Мировые загадки, сенсации и парадоксы»:

«Как известно, на протяжении почти двух недель мы держали вас, уважаемые читатели, в курсе всех событий, связанных с так называемой «едимоновской находкой».

Но эти сведения мы получали из вторых рук — от медперсонала Тверского Научно-Медицинского центра, где и по сей день находится неизвестный.

И вот в деле поставлена точка: врачи наконец-то допустили к пациенту нашего специального корреспондента. Материал, полученный им, сенсационен без всяких оговорок, и мы спешим познакомить с ним вас».

Рассказ неизвестного,

записанный корреспондентом журнала

«Мировые загадки, сенсации и парадоксы»:

Вы спрашиваете, кто я и как меня зовут? Раньше я ответил бы, что я студент, а при рождении наречен Олегом. Но я прожил две жизни, и в другой меня звали Григорием. Какая из этих жизней настоящая — я не знаю, а потому не знаю и своего подлинного имени. Я как бы раздвоен: в моей душе живут яркие воспоминания и совсем недавнего прошлого, и не менее яркие ощущения давно прошедшей эпохи. Я с одинаковой отчетливостью вижу и картины своей студенческой жизни, и картины сурового быта при дворе тверского князя Ярослава Ярославича, у которого был гриднем и который так жестоко обошелся со мной. Но я надеюсь, что Бог простит его за тот грех, а я его уже давно простил.

Лежа здесь, на больничной койке, я терзаюсь одним и тем же вопросом: что же случилось со мной, умер ли я или, наоборот, возродился? И память вновь и вновь возвращает меня к тем временам, когда произошло нечто, перевернувшее эту жизнь, а точнее сказать, поменявшее ее полюса.

В ту пору я учился в Московском университете на истфаке. История с ранних лет была моим единственным интересом. Все прочие науки я считал прикладными, дающими лишь необходимые знания для того, чтобы беспрепятственно ориентироваться в безбрежном мире истории. Прошлое не казалось мне мировым погостом, где, как писал поэт, все — гробницы, мумии и кости — объято покровом вечного молчания. Для меня прошлое было, наоборот, вечно живым, населенным не призраками, не бесплотными тенями, но племенами и народами, чьи дела и дух не могли поглотить никакие мировые бездны. Читая исторические книги и документы, я не просто представлял себе описанных в них героев, но перевоплощался в этих людей, жил их жизнью, ощущая, как свои, их страдания и радости, их беды и боли; видел себя то русским воином, то закованным в железо тевтоном, то безбородым кочевником; слышал и скрип походных телег в первобытной степи, и клики битв, и волчий вой над телами павших. И, как я думаю, эта моя способность к сопереживанию, полученная мною на генетическом уровне, и стала одной из причин того, что мне пришлось пережить в моем земном существовании.

А началось все самым обыкновенным образом. Однажды, читая в Исторической библиотеке русские летописи, я натолкнулся в одной из них на рассказ, меня поразивший. Летопись касалась истории Тверского княжества, а рассказ по времени относился к третьей четверти XIII века, когда в Твери правил князь Ярослав Ярославич, родной брат Александра Невского. И был у Ярослава любимый отрок-телохранитель Григорий, а в сорока верстах от Твери, в селе Едимонове, жила дочь пономаря местной церкви, носящей имя христианского святого Дмитрия Солунского. И никто из этих троих людей, принадлежавших к разным сословиям тогдашнего общества, не знал, что их судьбы уже взвешены и определены, что провидение вот-вот свяжет всех троих своей поистине смертной связью.

Развитие событий в рассказе безвестного летописца поразило меня; его первоначальный лиризм, перешедший затем в настоящую драму страстей и характеров, так повлиял на состояние моей души, что я временами как бы впадал в прострацию, когда казалось, будто на дворе не начало XXI столетия, а реальность отдаленного средневековья; его образы чудились мне на каждом шагу, а лик Ксении, дочки едимоновского пономаря, преследовал меня во сне и наяву. Психиатры наверняка бы квалифицировали такое состояние как отклонение от нормы, но сам я никаких признаков душевного дискомфорта не ощущал. Отклонения подобного рода всегда связаны с заторможенностью, с угнетенным состоянием духа, я же, наоборот, испытывал постоянный радостный подъем; меня не оставляло ощущение какой-то предстоящей радостной встречи.

Летние каникулы я обычно проводил у бабушки во владимирской деревне, но отныне мои планы изменились: сдав экзамены за второй курс, я на другой же день сел в электричку и через три часа был в Твери. Вы, наверное, догадываетесь, зачем меня понесло туда? Вы правы: я решил, начав с Твери, побывать в тех местах, где почти за восемь веков до нас с вами жили герои летописного рассказа.

Устроившись в гостинице, я наскоро поел в кафе и отправился осматривать город.

Тверь старее Москвы — первое упоминание о ней в русских летописях относится к 1135 году, а уже через сто лет она стала центром сильного и богатого Тверского княжества, спорившего с Москвой за великокняжеский стол, и одним из красивейших городов Руси. Но судьба была изначально жестока к Твери. Ее неоднократно разрушали — сначала татары, потом войска Ивана Калиты и наконец — опричники Ивана Грозного во время своего похода на Новгород в 1569 году. В войнах и между-усобицах Тверь потеряла великое множество прекрасных сооружений — церквей и монастырей, княжеских хором и боярских палат. Точку в этом разрушении поставили большевики, уничтожившие в тридцать» годах два бесценных исторических памятника — кафедральный собор и знаменитый Отрочь монастырь, которые, несмотря на все лихолетья, простояли с тринадцатого века! Нынешняя Тверь даже отдаленно не напоминает тот город, который когда-то поражал взоры тех, кто впервые попадал в него. Я один из таких людей и могу клятвенно подтвердить, что все рассказы о великолепии средневековой Твери — правда.

Походив с час по центру города, я перебрался на левый берег Волги и по набережной дошел до речного вокзала, построенного на стрелке у места впадения в Волгу реки Тверцы. Говорят, что речной вокзал в Твери — лучший на всей Волге. Охотно верю в это, однако, стоя у белых стен здания, увенчанного высоким шпилем, я думал о другом. Я не мог постичь замысел людей, которые, чтобы построить речной вокзал, разрушили стоявшее здесь другое здание. И какое! Ведь то был Отрочь монастырь, поставленный Ярославом Тверским в память о невинно загубленном им отроке Григории, то есть обо мне. Само собой разумеется, что я не мог видеть монастырь в его натуральном виде, ведь его построили после моей «смерти», зато держал в руках фотографию 1895 года, на которой Отрочь монастырь был запечатлен во всем своем величии. Комплекс его построек сравним с лучшими монастырскими ансамблями земли русской, и тем не менее его взорвали, разметав по ветру целый пласт народной памяти. И уж совсем того не ведая — разорвали невидимые, но реально существующие временные связи между вечной триадой — прошлым, настоящим и будущим. Ведь наиболее оголены они именно в таких местах — у церквей, монастырей, на кладбищах.

Зайдите за их ограду, и вы тотчас почувствуете, что состояние природы здесь отлично от общего. Здесь тише звуки, неподвижнее воздух, неприметнее ход времени; словно некая завеса отделяет эти места от всего остального мира, от его треволнений и забот, приближая наши души к горнему. А ведь сказано: все решается наверху. Наши пращуры знали об этом, а потому церкви и монастыри всегда строились на таких местах, где с наибольшей силой ощущалась связь души с небом. Стоя на стрелке, не двигаясь и затаив дыхание, я пытался уловить отзвуки былого. Тщетно! Ничто не настраивало на созерцание, которое есть основа размышлений; вокруг была лишь суета большого города. К причалам вокзала то и дело подходили «Ракеты» и «Метеоры», речные трамваи и теплоходы, и людской гомон, вой корабельных сирен и металлические голоса трансляционных объявлений сливались в мощную звуковую какофонию. Нечего было и думать настроиться на нужный лад. Купив в киоске открытку с видом вокзала, я вернулся в гостиницу.

Утро следующего дня застало меня в пути. Я поставил цель пройти сорок с лишним километров по левому берегу Волги до села Едимонова, где когда-то княжий отрок Григорий встретил и полюбил крестьянскую девушку Ксению. Мой путь пролегал мимо старинных погостов и деревень, что стояли здесь и во времена Ярослава Тверского. Первым таким поселением были Лисицы, жители которого, как показывает название, кормились тем, что промышляли пушного зверя, главным образом лисиц. Кстати, и Григорий, когда Ярослав послал его собирать дань с подвластных земель, в Лисицах брал эту самую дань лисьими шкурами. В Судимирках жили бортники, и там Григорий брал воск и мед, а в Видогощах — рыбу.

До Едимонова пришлось добираться три дня. Село стояло на самом берегу Волги, с трех сторон к нему подступал лес. Июльская жара и трудная дорога сильно утомили меня, хотелось пить, и я постучался в один из домов и попросил воды. Но вместо нее хозяйка вынесла запотевшую, только что из подпола, кринку с молоком. Это был поистине божеский дар, амфора с амброзией, и я приник к ней и выпил до дна. Хозяйка дома смотрела и улыбалась.

— У вас в селе когда-то была церковь. Вы не знаете, как найти то место?

— А чего ж его искать-то, — удивилась она. — Во-он горушка на берегу, видите? Там и стояла церковь-то.

«Горушка» оказалась пологим плоским холмом. Повсюду росли бурьян и крапива, а поднявшись наверх холма, я увидел млеющий на солнцепеке репей, малиновые цветы которого, казалось, излучали радугу. В синем небе над холмом с пронзительным криком носились черные стрижи. Как и сто, как и тысячу лет назад.

Какие-то полусгнившие бревна лежали неподалеку, и я сел на них. С горечью подумал, что когда-то на этом месте стоял прекрасный храм, а теперь лежат гнилые бревна и растет репей. И самое непостижимое заключалось в том, что храм разрушили осенью 1941 года, когда по российской земле катилась страшная война. На ее полях поседевшие от смертных усилий люди ложились под танки, шли на таран и закрывали собой пулемет; Тверь (тогда она называлась Калининым) была в руках у немцев, а здесь, в сорока километрах от передовой, другие люди, из НКВД, разрушали церковь, построенную семьсот лет назад! По их приказанию местные жители пилили и жгли иконы, уничтожали церковные книги. Зачем это делалось? И почему именно в то тяжелейшее время, когда Красная Армия повсюду терпела поражения? Поистине дьявольский умысел видится за всем этим.

В бурьяне на противоположной стороне холма виднелись остатки какой-то каменной стены, и я, поднявшись с бревен, направился туда, чтобы посмотреть, что это за стена — старинная или дело рук позднейших строителей.

Я испытывал странное возвышенно-экзальтированное состояние, в каком, наверное, находились жрецы майя и сибирские шаманы, напившись настоя мухомора перед жертвоприношением или перед камланием. Меня била нервная дрожь, и я словно бы обрел второе, внутреннее зрение, вызвавшее к жизни целый калейдоскоп картин и образов, ранее мною не виданных, но, как оказалось, хранившихся в подсознании. Однако я напрасно пытался запомнить их — они мелькали перед глазами с немыслимой быстротой и тут же исчезали, чтобы уступить место новым.

Трудно сказать, что было причиной этого. Видимо, на меня подействовало сразу множество факторов — и трудная дорога, и жара, и вид старинного села, о котором я узнал из летописи и по которому не раз ходил в своих мысленных путешествиях, и незримое присутствие на холме чего-то, что было одновременно и понятно, и непознаваемо, и дурманящий аромат заповедных трав, висевший в неподвижном воздухе как привкус медленно действующей византийской отравы.

Подхлестнутое целым шквалом новых ощущений, мое, и без того слишком живое, воображение заработало на всю мощь. И вот уже руины стены, до которых оставалось несколько метров, перестали быть руинами и превратились в каменный церковный притвор. Уже был слышен скрип петель железной дверцы, ведущей на паперть, когда мне вдруг сделалось дурно. Исчезла резкость в глазах — их словно заслонила беловатая дымка, и вслед за этим наступила полная темнота. В один миг я канул в беспамятную бездну…

Очнувшись, я увидел себя на обширном подворье, в центре которого возвышались двухэтажные деревянные хоромы, к которым примыкали многочисленные хозяйственные постройки — амбары, конюшни, коровники. Подворье окружал высокий дубовый тын с дубовыми же воротами. Сам я стоял у коновязи и чистил скребницей гнедого жеребца-трехлетку. На мне была холщовая рубаха до колен, перетянутая широким ремнем с медными бляхами; ремень отягощал меч в деревянных изукрашенных ножнах. Мои бедра свободно облегали тоже холщовые, но более грубой выделки, штаны, заправленные в высокие сапоги с загнутыми кверху носами. Все было другим, но я ничуть не удивлялся ни виду подворья, ни своему новому облику, ни тому, что меня зовут Григорием, и я есть никто другой, как отрок тверского князя Ярослава.

Между тем вокруг царила непонятная суматоха и раздавались крики. Что-то случилось то ли в хоромах, то ли за их пределами. Я пытался понять — что, но тут увидел бегущего ко мне Ваську Сороку, тоже княжьего отрока и моего погодка…

— Гришка! — закричал он издали. — Давай что есть духу к князю!

— Да что стряслось-то?

— Татары!

Придерживая на боку меч, я побежал вслед за Васькой.

Ярослав в сильном возбуждении ходил взад-вперед по горнице. Увидев меня, сказал:

— Скачи одвуконь на засеку к Тимофею. Скажи, что от Рязани идет Неврюй с ратью. С ним братец мой, Александр, — Ярослав криво усмехнулся. — По всему, пойдут на Переславль, там Андрей сейчас, но после могут ударить и на Тверь. Скажи Тимофею, чтоб глядел в оба, и будь при нем неотлучно. Не дай Бог, покажутся татары — палите костры и снимайтесь с засеки. — Подойдя к окну, князь ударил кулаком по наличнику: — Зачем, зачем я отправил княгиню с сыновьями в Переславль?! Погостили, называется! Что как татары перехватят?

— Бог даст, обойдется, — как мог, успокоил я князя.

Он быстро взглянул на меня и опять отвернулся к окну. Сказал:

— Скачи, не теряй время!

Взяв заводную лошадь, я поскакал к Тимофею. До засеки было верст двадцать, и я всю дорогу терзался неразрешимым для меня вопросом: почему так повелось на Руси, что ее князья воюют не только с врагами, но и друг с другом? Да ладно бы чужие князья, а то ведь родные братья! Взять хотя бы тех же Ярославичей. Пять братьев, все на своих уделах сидят, однако каждый норовит на великий стол забраться. По-старшенству, конечно, сидеть бы во Владимире Александру. Все на Руси знают князя и его тяжелую руку — как немца-то на Чудском поколотил! — ан нет, Батый отдал ярлык на великое княжение Андрею. А этот мастер смуты разводить. Татарских баскаков ни во что не ставит и тем вызывает гнев в Орде. А туг еще Александр сильно задел, вот князь и отправился в Сарай искать управу на брата. А у хана одна управа на все — рать. Потому и идет сейчас Неврюй на Русь, и чем все кончится, один Бог знает.

Кончилось погромом. Неврюй разорил Суздальскую землю, спалил Переславль, где, как и опасался Ярослав, полонил тверскую княгиню с сыновьями, но на Тверь не пошел, а вернулся с добычей в Орду. Так что я и Тимофей со своей заставой напрасно ждали татар. Когда стало ясно, что Бог уберег Тверь от нашествия, мы помолились за ее спасение, и я вернулся к князю.

Прошел год, и следующим летом Ярослав, который со времен Не-врюевой рати жил бобылем, призвал меня к себе.

— Готовь, Гриша, телеги да людей. Пойдешь по левому берегу и возьмешь дань с наших весей. А по правобережью я другого человека пошлю.

И я прошел по всему левому берегу Волги и везде брал дань. Грузил разными товарами и снедью телеги и отправлял в Тверь, а с остальными шел дальше. И через неделю добрался до Едимонова, последнего тверского села, лежавшего у самой границы с Москвой, что проходила по реке Шоше.

Собрав дань, я решил сделать в Едимонове передых и заодно помыться в бане, поскольку за неделю постоянных лесных переходов я и сопровождающие меня отроки сильно заскорузли от дорожной грязи. Именно желание похлестаться хорошим веничком на раскаленном полке и привело меня в дом пономаря местной церкви, ибо едимоновский староста заявил мне, что такого заядлого парильщика, как пономарь, не сыщешь во всей округе.

Пономарь встретил меня чуть ли не с земными поклонами. Для него я, княжеский гридень, был человеком столь же знатным, как скажем, княжеский боярин или тиун. Перед ними полагалось ломать шапку, что пономарь и делал, пока я не остановил его. На мою просьбу попариться он ответил немедленным согласием и тут же отправил жену и сына-подростка топить баню. А сам повел меня устраивать в дом.

Вечером мы с пономарем, оба распаренные до последней косточки, сели за стол. Он был уставлен всевозможными сельскими яствами, медовухой и настойками, и я уже присматривал среди посуды подходящий для себя ковш, когда из чулана, где топилась печь, неожиданно вышла девушка. Как оказалось, это была дочка пономаря. Держа в руках блюдо с горячими блинами, она остановилась у стола.

Я поднял глаза на девушку и обомлел. Сердце вдруг пропустило удар и забилось нервно и часто. Такой красоты, такого лица и таких синих сияющих глаз я не встречал даже на иконах. Встретив мой взгляд, девушка не отвела глаза, не потупилась, и я увидел в этих мерцающих безднах свое отражение.

И была ночь, и мы стояли с Ксенией под низкими летними звездами на волжском берегу и слушали шорохи близкого леса и загадочные всплески темной воды. Может быть, то плескались в речных заводях русалки-берегини, а может, таинственная рыба-сом всплывала из водных глубин, чтобы посмотреть своим холодным взглядом на звездное небо. Все могло быть. Но нас не пугали ни русалки, ни другие водные чудища. Это была ночь высокой любви, какая бывает только один раз в жизни или не бывает вовсе. Ничто не стесняло нас, а темнота придавала жестам, молчанию и словам ощущение святости.

— Я приеду за тобой. Ты будешь ждать?

— Буду, — отвечала Ксения. — Только не будет нам счастья, князь не разрешит тебе жениться на дочери смерда.

— Я упрошу князя, ты только жди!

Вместо ответа Ксения приникла ко мне, и я чувствовал ее готовность к самоотречению, к погибели и отступничеству во имя любви, и сам был готов следовать за ней во все огненные геенны, узилища и теснины…

Как и предсказывала Ксения, Ярослав и слышать не хотел о моей женитьбе на дочке сельского пономаря.

— Да ты никак сдурел, Гришка! Али ты смерд какой, чтобы жениться на деревенщине! Не будет тебе моего согласия. А коли надумал жениться — я сам подыщу тебе невесту.

Я повалился князю в ноги.

— Не губи, княже! Благослови с Ксенией, век молиться за тебя станем!

Ярослав в гневе топнул ногой.

— Уходи с глаз моих, Гришка! Будет так, как я сказал!

Весь июль я жил в отчаянии и страхе, каждый день ожидая, что князь призовет меня к себе и объявит, что подыскал невесту. Эта мысль была для меня хуже смертной муки, и я решил, что совершу самый тяжкий грех и погублю себя, но не пойду под венец ни с кем, кроме как с Ксенией.

Слава Богу, Ярослав не выполнил обещанного. Может быть, живя по-прежнему одиноко и вспоминая томящуюся в татарской неволе жену (дошли слухи, что ее даже убили в Орде), он проникся моим положением и отказался от своего замысла. И как-то раз, давая мне очередное поручение, сказал:

— Чего с лица спал? Али все о суженой думаешь? Упрям ты не по чину, Гришка! Ну да Бог с тобой, коли ты так уперся, отправляйся к своей поповне да веди ее в церковь. — Я подумал, что ослышался, а князь тем временем продолжал: — Вели ключнику от моего имени отпустить тебе всего, что надобно для свадьбы, а я прикажу снарядить ладью — чем на телегах тащиться, лучше по Волге плыть.

Надо ли говорить о радости, охватившей меня после слов князя? В порыве благодарности я хотел поцеловать ему руку, но он не позволил сделать этого.

— Ступай, ступай! — с напускной суровостью сказал он, и я побежал разыскивать ключника.

Весь следующий день прошел в хлопотах, и только наутро тяжело груженная ладья отчалила от пристани. Погода стояла тихая, и поначалу пришлось плыть на веслах, но после обеда поднялся ветерок, и кормчий поставил парус. Ход ладьи заметно ускорился, за кормой зажурчала вода, так что к исходу дня мы без всяких происшествий доплыли до Едимонова.

Два дня прошли в приготовлениях к свадьбе. В них участвовало все село. Водили хороводы, пели песни и угощались — я привез с собой вдоволь хмельного пива и съестных припасов, — и лишь на третий день свадебная процессия направилась в церковь. После длительных церемоний нас, наконец-то, подвели к алтарю. Мы с Ксенией встали на колени, и священник уже готовился благословить нас, когда дверь распахнулась и в церковь вошел… Ярослав! Каким образом он оказался в Едимонове, когда должен быть в Твери, — в тот момент я об этом не подумал. Мой ум был поражен другим: едва я увидел Ярослава, мою душу охватило страшное предчувствие. Что-то ужасное должно было произойти под низкими сводами сельской церкви.

Не вставая с колен, мы с Ксенией смотрели на князя, а он на нас, а вернее — только на Ксению. Священник при виде князя словно забыл о своих обязанностях; в церкви повисла напряженная тишина; в ней слышалось лишь слабое потрескивание горящих свечей.

Наконец, словно отряхнув с себя некое оцепенение, Ярослав вплотную приблизился к алтарю. Теперь он смотрел на меня, и я не мог отвести глаз от его проникающего в самую душу взгляда.

— Отойди! — велел он мне. — Не твое здесь место!

Я знал неистовый нрав князя, все Ярославичи были такими, и чувствовал, что он находится в том состоянии духа, когда ему лучше не перечить, но все же оглянулся на Ксению, ища у нее поддержки.

— Отойди! Не твое здесь место! — слово в слово повторила она.

Все содрогнулось во мне, все отзвучало вокруг. Я поднялся с колен и пошел к выходу. Люди расступались передо мною — как перед осужденным, которого ведут на казнь. Краем глаза я увидел, как Ярослав опустился на колени рядом с Ксенией и дал знак священнику продолжать обряд.

Я вышел из церкви и углубился в лес. Ветки хлестали меня по липу, сучья рвали одежду, но я не замечал ничего и шел все дальше и дальше. Наступили сумерки, затем пришла ночь, в темноте совсем близко от меня горели глаза диких зверей, а над самой головой заходился в жутком хохоте филин. Наконец, выбившись из сил, я повалился на землю и уснул беспробудным тяжелым сном…

Сон, наверное, и спас меня от умопомрачения. Проснувшись, я обнаружил, что лежу на поляне, по которой извивался ручей. Вокруг были заросли малины, а на мшистых пригорках тут и там краснели брусничные россыпи. В воздухе реяли пунцовые стрекозы, среди цветов гудели большие мохнатые шмели. Одним взглядом окинув все это благолепие, я понял, что мне суждено доживать здесь свой век.

К осени я соорудил на поляне ветхую избушку и целые дни проводил в ней, молясь и размышляя над своей жизнью. Душевная рана болела, я знал, что никогда не исцелюсь от нее, но смягчал эту боль постоянным обращением к Богу.

Вы спрашиваете, каким образом Ярослав оказался в Едимонове? Обстоятельства этого выяснились позднее. Поверхностный человек усмотрел бы в них чистую случайность, стечение условий, но я так не думаю. То был знак. Господь назначил мне испытание, а Ярослав был его орудием. Потому именно в день моей свадьбы князь и отправился на соколиную охоту. Кто хоть раз участвовал в ней, тот знает, какой азарт охватывает при этом ловчих. Забывают обо всем и теряют счет времени. Разазартился и Ярослав и опомнился лишь тогда, когда конь вынес его на опушку леса, с которой виднелась какая-то деревня.

— Что за весь? — спросил князь у ловчих.

— Твоя весь, княже, — ответили те. — Едимоново-село.

Тут-то Ярослав и вспомнил, что ведь именно из Едимонова берет Григорий жену, и захотел взглянуть на молодых. А увидев Ксению, потерял себя, забыл всяческий стыд и все Божеские заповеди…

Зима была трудной во всех отношениях. Избушка промерзла насквозь, у меня не было почти никакой пищи, и другой человек вряд ли пережил бы эту зиму, но я обнаружил, что по каким-то причинам я стал маловосприимчив к голоду и холоду. Видно, Господь вел меня и не оставлял своими заботами…

А весной на поляне появились первые люди — бортники, искавшие в лесу гнезда диких пчел. Один из них был сильно помят вставшим из берлоги медведем, и мне пришлось лечить его. И хотя у меня не было никаких снадобий, я был уверен, что помогу раненому. Эту уверенность я ощутил тотчас, как только увидел пострадавшего. Чей-то голос — голос Бога! — звучал во мне, наставлял на стезю подвижничества, наделяя мои глаза и руки волшебной исцеляющей силой.

По моему приказу бортники внесли товарища в избушку, и я ночь напролет просидел над ним, прикладывая к ранам свои руки, а уже через неделю раненый поднялся, и бортники, оставив мне кое-что из своих припасов, снова ушли в лес. Но скоро (видимо, с их легкой руки) на поляну потянулись страждущие. И всем я помогал словом и делом — снимал зубную и прочую боль, заговаривал грыжу, вправлял вывихи и сращивал кости, говорил, что надо делать, если заболела корова, и даже оберегал сельские стада от волчьих набегов. Благодарные люди, избавленные от хворей и напастей, оставляли в избушке свои чистосердечные дарения. Но я брал только хлеб, ибо с тех пор, как поселился на поляне, все мое пропитание составляли хлеб, мед диких пчел и вода из ручья…

Так прошло много лет. И однажды на поляне появились те, о которых я никогда не забывал, но которых уже не чаял увидеть, — Ярослав и Ксения. К тому времени молва обо мне уже достигла самых отдаленных селений и была услышана в Твери. Видно, угрызения совести мучали князя и княгиню, и они надеялись получить отпущение грехов у лесного отшельника. Конечно, ни Ярослав, ни Ксения не подозревали, что этот отшельник — я, и страшно смутились, когда признали в нем того, кого погубили когда-то и у кого теперь жаждали получить облегчение.

Годы мало отразились на Ксении, она по-прежнему была прекрасна, чего нельзя было сказать о нас с князем. Седые и согбенные, мы были настоящими стариками.

Упав мне в ноги, князь и княгиня целовали полу моей рясы.

— Простишь ли, отче? — вопросил Ярослав.

— Бог простит, а я вас давно простил, — ответил я и, перекрестив кающихся, ушел к себе в избушку.

Вскоре после отъезда Ярослава и Ксении мое состояние резко ухудшилось. Я вдруг сразу ослаб, и в одну из ночей почувствовал, как что-то невидимое коснулось меня своими крылами. Я понял, что это пришла смерть. Встав с ложа, я затеплил свечу и стал молиться, прося Господа принять душу раба его Григория, а очнулся уже здесь, на этой больничной койке.

Я не могу объяснить произошедшее со мной. Скорее всего, я стал жертвой какой-то временной аномалии. Именно ее механизм сначала забросил меня в далекое прошлое, а затем вновь вернул в настоящее. Но просто так ничего не бывает, и значит, во всем случившемся есть некий скрытый смысл. Какой — о том знают лишь режиссеры спектакля, который именуется Жизнь…

«Постскриптум редакции журнала

«Мировые загадки, сенсации и парадоксы».

«Чтобы нарисованная историческая картина сложилась полностью, мы считаем необходимым добавить к ней несколько существенных штрихов.

Князь тверской, а затем и великий владимирский, Ярослав, умер в 1272 году. В том же году княгиня Ксения родила сына, которого назвали Михаилом. Оговоренный московским князем Юрием перед ханом, Михаил погиб мученической смертью в Орде в 1318 году.

Причислен Русской Православной церковью к лику святых.

Год кончины княгини Ксении неизвестен».