Иов, или Осмеяние справедливости

21

Сидя в легонькой коляске, я погонял лошадь, и, признаться, мне это не доставляло никакого удовольствия. День был жаркий, пыль из-под копыт липла к влажной коже, оводы кусались как проклятые, ветерка — никакого. Мы находились где-то вблизи стыка границ штатов Миссури, Канзас и Оклахома, но я не очень-то понимал, где именно. Карты я не видел уже несколько дней, а на дорогах теперь не было указателей, предназначенных для удобства автомобилистов, ибо автомобилей не существовало и в помине.

Последние две недели (может быть, больше, может быть, меньше — я потерял счет дням) были днями бесконечной сизифовой пытки — одно чудовищное разочарование следовало за другим. Продавать серебряные доллары местному дилеру за бумажки этого мира? Нет проблем; я делал это несколько раз. Однако каждый раз не очень удачно. Как-то я продал серебряный доллар за местную бумажку, как вдруг — бац! — новое превращение, и мы ушли голодными. В другой раз меня нагло обсчитали и, когда я возмутился, мне сказали: «Сосед, владеть этой монетой противозаконно, и ты это прекрасно знаешь. Я даю тебе за нее хоть что-то только потому, что ты мне больно нравишься. Берешь? Или мне придется поступить так, как подсказывает мне мой гражданский долг».

Пришлось-таки взять. Бумажки, которую нам дали за пять унций серебра, не хватило даже на обед в захолустном приюте гурманов под названием «Мамочкин ужин».

Это произошло в очаровательном селении, которое называлось (если судить по указателю на его окраине)

«ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ»

Чистая община Негров, жидов и папистов просят не задерживаться

Мы задерживаться не стали. Целых две недели мы потратили, стараясь преодолеть двести миль, разделяющих Оклахома-Сити и Джаплин в Миссури. Мне пришлось отказаться от мысли как-то объехать Канзас-Сити стороной. У меня не было желания очутиться поблизости от него и особенно в нем, поскольку внезапная смена миров могла швырнуть нас прямо в объятия Абигайль. Но в Оклахома-Сити я узнал, что самый быстрый и единственно приемлемый путь в Уичито лежал через Канзас-Сити. Мы регрессировали в эру лошадей и повозок.

Если вы возьмете возраст нашей Земли, то есть период с 4004 года до Рождества Христова до 1994 года после него, иначе говоря, пять тысяч девятьсот девяносто восемь лет… ладно, будем считать шесть тысяч лет, то в масштабе этих шести тысяч восемьдесят-девяносто лет — сущий пустяк. И в моем мире от лошадино-экипажной эры меня тоже отделял такой же крохотный промежуток времени. Мой отец родился в те времена (1909 год), а мой дед по отцовской линии не только никогда не имел автомобиля, но даже отказывался в нем ездить. Он объявил их порождением дьявола и частенько цитировал отрывки из Книги пророка Иезекииля в доказательство своей правоты. Возможно, тут он не ошибался.

Лошадино-экипажная эра тоже, разумеется, имеет недостатки. Есть совершенно очевидные — вроде отсутствия канализации в домах, кондиционеров или современной медицины. А для нас был еще один, хоть и не столь очевидный, но очень важный. В мире, где нет ни грузовиков, ни легковых машин, практически нельзя путешествовать автостопом. О, иногда, конечно, нам удавалось попроситься на какой-нибудь фермерский фургон, но разница между прогулочным шагом человека и лошадиной поступью в общем-то не так уж велика. Мы ехали, когда удавалось, но так или иначе пятнадцать миль в сутки можно было считать уже приличным суточным переходом — даже более чем хорошим, а это не оставляло времени, чтоб заработать на хлеб насущный и на ночлег.

Есть такой старинный парадокс насчет Ахиллеса и черепахи, в котором остающееся расстояние до вашей движущейся цели сокращается с каждым шагом наполовину. Вопрос такой — сколько времени надо, чтобы добраться до цели? Ответ вы ее никогда не достигнете.

Именно таким образом мы и передвигались от Оклахома-Сити до Чаплина.

И еще что-то усугубляло наши беды. Я все больше и больше укреплялся в мысли, что мы и в самом деле вступили в Последние времена и что пришествия Иисуса и Страшного суда можно ждать в любую минуту а моя любимая, без которой не было мне жизни, все еще не находила возможным вернуться в объятия Христа. Я воздерживался от того, чтобы торопить ее на этот счет, хотя мне и приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не препятствовать ее желанию переносить свои внутренние борения в одиночестве. Я стал плохо спать из-за того, что мысли мои о ней неустанно грызли меня.

Наверное, я слегка помешался (в дополнение к параноидальной уверенности, что превращения миров нацелены персонально на меня), помешался в том смысле, что обрел ни на чем не основанную непреодолимую уверенность, что завершение этого путешествия истинно важно для спасения бессмертной души моей ненаглядной. Только дай добраться нам до Канзаса, Господи мой Боже, и я стану молиться без передышки, пока не обращу ее и не приведу к стопам твоим. О Боже мой, Бог Израиля, пошли мне это благо!

Я продолжал искать работу посудомоя (или любую другую), хотя у меня еще были и серебро, и золото, которые можно было обменять на местные деньги. Но и отелей больше не существовало, гостиницы встречались нечасто, ресторанов стало куда меньше; были они маленькие, чтобы вписаться в здешнюю экономику, люди путешествовали редко, а большинство кормилось дома.

Проще всего было найти работу по очистке стойл в платных конюшнях на постоялых дворах. Я предпочитал мойку посуды, особенно потому что имел всего одну пару ботинок, но придерживался правила браться за любой честный труд позволявший нам продвигаться вперед.

Вы, может, недоумеваете, почему мы не переключились на путешествия в товарных вагонах? Но, во-первых, я не знаю, как это делается, поскольку раньше таким делом мне не приходилось заниматься. А еще важнее то, что я не мог там гарантировать Марге безопасность. Ведь это очень опасно — прыгать в товарняк на ходу. Еще хуже неприятности, исходившие от людей: железнодорожные «быки»[93] и всякая шпана — хобо,[94] бродяги, попрошайки, бездельники. Нет смысла дальше обсуждать эти мрачные опасности, ибо я твердо решил держать Маргрету подальше от рельсовых джунглей хобо.

А мое беспокойство все росло. И хотя я строго выполнял просьбу Марги не нажимать на нее, я стал молиться вслух каждый вечер и в ее присутствии, стоя на коленях. И наконец к моей великой радости, моя любимая присоединилась ко мне и опустилась на колени рядом. Она не молилась вслух, и я тоже замолчал, позволив себе сказать лишь в конце: «Во имя Христа, аминь». Но мы все еще предпочитали не вести на эту тему никаких разговоров.

Эту лошадь и повозку (Боже, какой душный день! «Циклональная погода», сказала бы моя бабушка Хергенсхаймерша) я получил в результате успешной деятельности по очистке стойл в одной платной конюшне. Как обычно, я уволился на другой же день, сказав моему временному хозяину, что нам с женой нужно поскорее попасть в Джаплин, так как ее мать заболела.

Он сказал, что у него есть двуколка, которую надо вернуть в ближайший город по той же дороге. Дело в том, что у него скопилось слишком много всяких тарантасов и кляч как своих, так и чужих, иначе он подождал бы, пока сможет отправить повозку обратно, отдав ее внаем какому-нибудь заезжему коммивояжеру. Я вызвался доставить лошадь и повозку с условием, что мне заплатят за один рабочий день по той же низкой ставке, по которой он платил мне за то, что я выгребал лопатой навоз и чистил лошадей щетками.

Хозяин заявил, что и так делает мне одолжение, поскольку нам с женой все равно надо в Джаплин.

На его стороне была и логика, и сила — и я согласился. Но его жена тайком сунула нам какую-то еду, да еще покормила завтраком после ночи, проведенной в сарае.

Поэтому, погоняя лошадь, я не чувствовал себя таким уж несчастным, невзирая на погоду и на наши беды. Мы ежедневно на несколько миль приближались к Чаплину… а моя родная девочка начала молиться. Стало казаться, что мы наконец уже вплотную приблизились к местам, где сможем чувствовать себя в безопасности.

Мы только что достигли предместья этого городишки (Лоуэлл? Расин? жаль, не могу вспомнить), как тут же наткнулись на молитвенное собрание, будто возникшее из воспоминаний моего детства: сборище под открытым небом, старинное евангелическое бдение. По левую сторону дороги находилось старое кладбище, довольно ухоженное, хотя трава на могилах уже начала желтеть; прямо против него, по правую сторону дороги, на лугу был раскинут ярмарочный шатер для бдений. Я подумал, случайно или намеренно такое расположение друг против друга кладбища и евангелического собрания? Если бы в этом деле участвовал преподобный Фанни, я бы знал, что это спланировано заранее: есть люди, которые не могут видеть могилу, чтобы тут же не подумать о вечности, которая их ожидает.

Возле шатра теснились коляски и фермерские фургоны, а за ними был устроен временный крааль для скотины. Столы для пикников из плохо обструганных досок стояли по другую сторону шатра; на них еще лежали остатки ленча. Это было серьезное многолюдное евангелическое собрание из числа тех, что начинаются поутру, с перерывом на ленч, продолжаются до полудня, затем, без сомнения, прерываются на обед и кончаются лишь тогда, когда проповедник решит, что больше душ, нуждавшихся сегодня в спасении, не осталось.

(Я презираю современных городских проповедников с их пятиминутными «божественными откровениями». Говорят, Билли Санди мог молиться по семь часов, выпив всего один стакан воды, а затем продолжать молиться весь вечер и даже следующее утро. Не удивительно, что варварские секты вырастали там, как грибы после дождя.) Поблизости от шатра стоял запряженный парой лошадей фургон вроде циркового. На его стенке было написано: «Брат „Библейский“ Барнаби», а спереди красовался матерчатый плакат, укрепленный на растяжках и стойках:

Я прикрикнул на кобылу и натянул вожжи.

— Дорогая, взгляни-ка сюда.

Маргрета прочла плакат и ничего не ответила.

— Восторгаюсь его смелостью, — сказал я. — Брат Барнаби ставит на кон свою репутацию, обещая, что Страшный суд состоится еще до начала нынешней жатвы… которая, судя по жаре, в этом году начнется рано.

— Но ведь и ты думаешь, что Судный день скоро наступит?

— Да, но я не рискую своей профессиональной репутацией… а всего лишь бессмертной душой и надеждой на райское блаженство. Марга, каждый знаток Библии толкует пророчества по-своему. А иногда даже очень по-своему. Большинство нынешних толкователей ожидают наступления дня не раньше двухтысячного года. Мне хотелось бы выслушать аргументацию брата Барнаби. Может быть, в ней что-то есть. Ты не будешь возражать, если мы задержимся на часок?

— Мы останемся так долго, как тебе хочется. Но… Алек, ты хочешь, чтобы я тоже зашла туда? А надо ли мне?..

— Хм… (Да, дорогая, я страстно хочу, чтобы ты зашла в шатер вместе со мной.) А ты предпочла бы подождать в коляске?

Ее молчание говорило само за себя.

— Понятно. Марга, я вовсе не собираюсь выкручивать тебе руки. Но меня тревожит одно… мы еще ни разу за несколько недель не разлучались, исключая случаи крайней необходимости. И ты знаешь, почему мы так поступали. Эти превращения, которые случаются чуть ли не каждый день… Я ужасно боюсь, что нечто подобное произойдет тогда, когда ты будешь сидеть здесь, а я — там, внутри, далеко от тебя… З-э… мы могли бы постоять у входа в палатку, не заходя внутрь Я вижу, что ее парусиновые стенки снизу приподняты.

Она расправила плечи:

— Я просто дурочка. Нет, мы зайдем в шатер. Алек, только я обязательно должна держать тебя за руку. Ты прав — превращения происходят мгновенно. Однако я не могу требовать от тебя, чтобы ты не ходил на собрание своих единоверцев.

— Спасибо, Марга.

— Алек, я буду стараться.

— Спасибо. Большое спасибо тебе. Аминь.

— Не надо меня благодарить. Если тебя возьмут на небо, я хочу быть вместе с тобой.

— Ну так пойдем же в шатер, дорогая!

Я поставил двуколку в дальнем конце площадки для экипажей, а кобылу отвел в крааль; Марга не отставала от меня ни на шаг. Когда мы вернулись ко входу, я услышал пение:

И сразу же я успел подхватить:

И почувствовал, что счастлив…

Все музыкальное сопровождение состояло из органа, приводимого в действие ножным приводом, и тромбона. Последний меня немного удивил, но все же понравился: нет другого инструмента, который мог бы так отлично справиться со «Святым градом», как тромбон; он почти незаменим в гимне «Сын Божий выходит на бой».

Молящихся поддерживал хор в белых ангельских одеяниях — набранный с бору по сосенке, как я понял: белые одеяния были сделаны из простынь. Но то, что хору недоставало с точки зрения профессионализма, восполнялось его энтузиазмом. Церковной музыке вовсе не обязательно быть хорошей, важно, чтоб она была искренней… и оглушающей.

Посыпанный опилками проход футов шесть в ширину вел прямо к центру шатра, по обеим его сторонам были расставлены деревянные скамьи. Проход упирался в алтарь, обнесенный мелкой металлической решеткой. Служка провел нас по проходу и, как мне и хотелось, нашел нам место в первых рядах. Народу в шатре было много, но служка попросил подвинуться, и мы сели во втором ряду рядом с проходом, так что я очутился с краю. Да, сзади были еще пустые места, но каждый проповедник терпеть не может людей (а имя им легион), которые прячутся сзади, тогда как передние скамьи пустуют.

Когда музыка кончилась, брат Барнаби встал и, подойдя к кафедре, возложил руку на Библию.

— В этой книге сказано все! — сказал он тихо, почти шепотом. Присутствующие сидели как зачарованные.

Барнаби шагнул вперед и оглядел сидящих перед ним.

— Кто любит вас?

— Иисус любит меня.

— Да услышит он ваш голос!

— ИИСУС ЛЮБИТ МЕНЯ!

— Откуда вы знаете это?

— ЭТО СКАЗАНО В КНИГЕ!!!

Я почувствовал запах, которого не ощущал уже несколько лет. Мой профессор гомилетики однажды указал нам во время семинарских занятий, что паства, доведенная до религиозного экстаза, издает сильный и специфический запах («вонь» — такое слово он употребил) — так пахнут пот и мужские и женские гормоны. «Дети мои, — говорил он нам, — если от вашей паствы пахнет слишком нежно, значит, вы к ней не пробились. Если вы не заставите их потеть, если они не выкупаются в своем мусоре, как кошки во время течки, вам следует бросить это дело и уйти в соседний храм к папистам. Религиозный экстаз — сильнейшая из человеческих эмоций; когда она присутствует — вы ее сразу унюхаете!»

Брат Барнаби их явно достал!

(Должен признаться, что мне это никогда не удавалось. Вот почему я стал организатором и сборщиком денежных пожертвований.)

— Да, все это есть в Книге! Библия — это слово Божие, и не кусочек там, кусочек здесь, а от первой буквы и до последней! Не аллегория, но истина в последней инстанции! Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными. Сейчас я вам кое-что из нее прочту: «Ибо сам Господь БОГ спустится с небес, сопровождаемый гласом и громом архангельской трубы, и первыми восстанут из могил умершие во Христе».

В последней строке содержатся важнейшие вести, братья и сестры: умершие во Христе восстанут первыми. Что это значит? Тут не говорится, что первыми восстанут мертвые, тут сказано, что первыми восстанут из могил мертвые во Христе. Те, что омылись в крови агнца и вновь возродились в Иисусе, а затем умерли в состоянии благодати до его Второго пришествия, и о них не будет забыто, они поднимутся из своих могил первыми. Их могилы откроются, им будет чудесным образом возвращены жизнь, и здоровье, и физическая красота, и поведут они шествие на небеса, чтобы там жить в счастии во веки веков у подножия великого белого Трона.

Кто-то взвизгнул: «Аллилуйя!!!»

— Будь же благословенна, сестра моя! Ах, какие это отличные новости! Все мертвые во Христе, все до единого! Сестра Эллен, отторгнутая от семьи жестокой рукой рака, но умершая с именем Христа на устах, возглавит процессию. Возлюбленная жена Эйсы, умершая при родах, но в состоянии благодати, тоже будет там! И все ваши возлюбленные родственники, те, что умерли во Христе, соберутся, и вы узрите их на небесах. Брат Бен, проживший греховную жизнь, но нашедший Бога в одиночном окопе, перед тем как вражеская пуля сразила его… будет там… И эта новость радостная, свидетельствующая, что Бога можно обрести где угодно. Иисус присутствует не только в церквах, тем более что существуют такие церкви, где его имя почти не произносится.

— Расскажи нам еще об этом!

— Расскажу. Бог есть повсюду. Он слышит вас, когда вы говорите. Он слышит вас лучше, когда вы пашете свое поле или стоите на коленях у своей постели, чем когда вы молитесь в роскошном кафедральном соборе, окруженные накрашенными и надушенными. Он и сейчас тут, и он обещает вам: «Я никогда не оставлю вас, я никогда о вас не позабуду. Я стою у двери и стучусь, и, если кто-то услышит мой голос и откроет дверь, я войду к нему и повечеряю с ним, а он со мной». Это его обещание, данное вам в самых простых словах. Не невнятица, не высокоумные «интерпретации», не так называемый «аллегорический смысл». Сам Христос ждет вас, если вы только обратитесь к нему.

И если вы позовете его, если вы опять возродитесь в Иисусе, если он смоет с вас грязь и вы достигнете состояния благодати… что же тогда? Я прочел вам первую часть обещания Господа Бога своим верным. Вы услышите спас, вы услышите рев трубы, возвещающие его приход как он и обещал, и умершие во Христе воскреснут. Их иссохшие кости восстанут из могил, покрывшись живой, здоровой плотью.

И чтопотом?

Слушайте же слова Господа, затем мы, которые живы, а это вы, я, братья и сестры мои; это Бог говорит о нас с вами… тогда мы, которые живы и останемся живы, будем вознесены вместе с восставшими из мертвых к облакам навстречу Господу Богу и с этих пор навеки останемся с Господом вместе.

Так вот с нами и произойдет! И мы там пребудем вечно! С Богом на небесах!

— Аллилуйя!

— Да святится имя твое!

— Аминь! Аминь!

(Я обнаружил, что вместе со всеми восклицаю: «Аминь!»)

— Но за все это надо платить. Бесплатных билетов на небеса не существует. Что случится, если вы не призовете Иисуса на помощь? Что будет, если вы отринете его приглашение омыться от грехов и возродиться в крови агнца? Что тогда Ну? Отвечайте же!!!

Паства молчала, было слышно лишь тяжелое дыхание, а затем голос из задних рядов произнес не очень емко:

— Адское пламя.

— Адское пламя и проклятие! И не на миг, а на веки вечные! Не какое-то аллегорическое мистическое пламя, что обожжет вашу мысль, и будет больно, как от искры фейерверка в день Четвертого июля. Это реальное пламя, жаркое пламя, такое же реальное, как это! — Брат Барнаби так хватил по кафедре кулаком, что звук удара услышали даже в дальних углах шатра. — Это такое пламя, которое заставляет конфорку плиты раскаляться докрасна, а потом добела. И ты будешь в этом пламени, грешник, и дикая боль будет терзать и терзать тебя, и никогда она не прекратится. Никогда! Нет для тебя надежды. Незачем умолять о втором шансе. У тебя был этот второй шанс… был и миллионный. И даже больше того! Две тысячи лет милостивый Христос просил тебя, молил тебя принять от него то, за что он умер в мучениях на кресте, дабы передать тебе этот дар! Итак, когда ты будешь гореть в бездне огненной, стараясь выкашлять из легких серу — а это сера, обыкновенная сера, горячая и вонючая, и она будет жечь твои легкие и покрывать волдырями твою грешную шкуру, — когда ты будешь прожариваться в глубине этой бездны за свои грехи, не вздумай жаловаться, что тебе больно и что ты не ведал, что с тобой случится такое. Иисус все знает о боли: он умер на кресте. Он умер за тебя. Но ты не внял ему, и теперь ты в геенне огненной и скулишь.

Там ты и останешься, обреченный на немыслимые страдания в вечности! Но твои вопли не будут слышны из бездны, они утонут в воплях миллионов других грешников.

Брат Барнаби снизил голос до тона дружеской беседы:

— Вы хотите гореть в геенне огненной?

— Нет! Никогда!.. Иисус спасет нас!

— Иисус спасет вас, если вы попросите его об этом. Те, кто умер во Христе, спасены, — мы читали о них. Те, кто будут живы, когда он вернется, спасутся, если возродятся во Христе и останутся в благодати. Он обещал вам, что вернется и что Сатана будет скован тысячу лет, в течение которых Христос будет править в мире и справедливости здесь, на Земле. Это тысячелетие наступает, друзья, и до его начала рукой подать! После этой тысячи лет Сатана на какое-то время освободится, и тогда начнется Последняя битва. Эта война произойдет на небесах. Архангел Михаил будет генералом наших сил, он поведет ангелов господних против дракона — а это и будет Сатана — и сонма его падших ангелов. И Сатана падет — проиграет бой через тысячу лет от сегодняшнего дня. И его уже никто больше не увидит на небесах.

Но это случится только через тысячу лет со дня сего, дорогие друзья! И вы будете жить и увидите это… если примете Иисуса и возродитесь в нем до того, как труба протрубит о его возвращении. Когда это произойдет? Скоро, очень скоро! Что говорит Книга? В Библии Бог говорит нам, и не один раз, — в книгах пророков Исайи, Даниила и Иезекииля и во всех четырех Евангелиях, что вам не будет известно о точном часе его пришествия. Почему? А чтоб вы не успели замести грязь под ковер, вот почему! Если бы он объявил, что вернется в день нового года, в год двухтысячный, то найдутся такие, кто проведет следующие пять с половиной лет, бегая за падшими девками, поклоняясь ложным богам и нарушая каждую из десяти заповедей… а потом как-нибудь в рождественскую неделю вы увидите их в церкви, вопящими о раскаянии и пытающимися заключить выгодную для них сделку.

Нет, сэр Боб! Никаких выгодных сделок! Цена для всех одна. Глас и гром трубы от нас, возможно, отделяют месяцы… а может быть, вы их услышите еще до того, как я закончу эту фразу. И от вас зависит, будете ли вы готовы к этому мгновению.

Но нам точно известно — он придет скоро. Откуда? Опять из Книги. Знамения и чудеса. Первое, без которого ничего остального быть не может, — возвращение детей Израиля в землю обетованную — смотри Иезекииля, смотри Матфея, смотри сегодняшние газеты. Они восстановят храм… ну, и это уже произошло. Так написано в «Канзас стар». Будут и другие знаки и чудеса всякого рода, но важнейшие из них — бедствия и страдания, ниспосланные, чтобы испытывать души людские, как испытывали Иова. А разве есть более точное слово, чем слово «страдание», чтобы выразить сущность двадцатого века?

Войны, и террористы, и политические убийства, и пожары, и эпидемии. И снова войны. Никогда в истории человечества не было таких жестоких испытаний. Но терпите, как терпел Иов, и все кончится в счастье и вечном мире — в мире Господа, который превышает возможности воображения. Он протягивает вам свою руку. Он любит вас. Он вас спасет.

Брат Барнаби остановился и отер лоб огромным носовым платком, давно уже промокшим от пота. Хор (возможно, этот жест послужил сигналом) тихонько запел: «Мы выйдем на реку, чудесную реку, что обтекает Трон»… А затем незаметно перешел к «Вот стою пред тобой без жалоб…»

Брат Барнаби опустился на одно колено и простер к нам руки.

— Молю вас! Неужели вы не ответите ему?! Придите, примите Иисуса, дайте ему привлечь вас на свою грудь…

А хор тихо-тихо пел свое:

Ты пролил за нас свою кровь, Голос твой нам внушает любовь, О агнец, иду за тобой…

И Святой дух снизошел.

Я почувствовал, как он овладевает мной, как радость Христова переполняет мое сердце. Я встал и пошел в проход. И только тогда вспомнил, что со мной Маргрета. Я повернулся к ней и увидел, как пристально смотрит она на меня, как освещает ее лицо серьезный и ласковый взгляд.

— Пойдем, дорогая, — шепнул я и повел ее по проходу.

Мы вместе шли по посыпанному опилками пути прямо к нашему Господу.

У ограды алтаря уже толпились те, что подошли раньше. Я отыскал местечко, отодвинув в сторону какие-то костыли и штыри, и опустился на колени. Я положил правую руку на ограду, склонил на нее голову, продолжая держать в левой руку Маргреты. Я молился Иисусу, чтоб смыть с нас грехи и принял нас в свои объятия.

Один из помощников брата Барнаби шепнул мне на ухо:

— Как ты себя чувствуешь, брат?

— Мне хорошо, — ответил я радостно, — и моей жене тоже. Помоги тем, кто нуждается в помощи.

— Благослови тебя Господь, брат, — и он ушел.

Какая-то сестра, стоявшая чуть дальше, начала корчиться и выкрикивать слова на неизвестном языке; он остановился около нее, пытаясь успокоить.

Я опять склонил голову, но вдруг услышал, что ржание и испуганные всхрапы коней становятся все громче, а брезентовая крыша над нами дрожит и хлопает. Я взглянул вверх и увидел, как лопнул брезент, как расширяется дыра, как все полотнище срывается со столбов и улетает прочь. Земля дрогнула. Небо казалось почти черным.

Рев трубы, казалось, пронизал меня до костей, а глас, громче которого я ничего не слыхивал, был радостен и победоносен. Я помог Маргрете встать на ноги.

— Время пришло, дорогая.

Нас смело.

Мы полетели кувырком, нас втягивала в себя воронка гигантского канзасского смерча. Меня оторвало от Маргреты, я попытался поймать ее, но не смог. В смерче не поплаваешь; ты летишь туда, куда тебя несет. Но я знал — Маргрета в безопасности.

Меня перевернуло вверх ногами и за считанные мгновения, показавшиеся мне, однако, бесконечно долгими, вознесло на высоту более двухсот футов… лошади вырвались из крааля, а какие-то люди, не унесенные штормом, копошились вокруг них. Непреодолимая сила смерча опять развернула меня, и я с высоты увидел кладбище.

Могилы разверзлись.