Иов, или Осмеяние справедливости

13

Я хочу лишь кратко коснуться трех последующих дней — уж очень мало хорошего было в них. «И была кровь на улицах и пыль». Те из нас, кто остался в живых, не был ранен, не потерял рассудок от горя, не впал в апатию или в истерику, не обессилел, короче говоря, горсточка — там и сям копались в развалинах, стараясь отыскать живых под грудами кирпичей, камней и известки. Но можно ли разгрести голыми руками тонны камня?

И что можно сделать, когда, добравшись до них, вдруг обнаруживаешь, что опоздал, что поздно было уже в тот самый миг, когда ты принялся за дело? Услыхав жалобный писк, напоминавший мяуканье котенка, мы стали с величайшей осторожностью копать, стараясь не надавливать на то, что лежало внизу, аккуратно растаскивать камни, чтобы не причинять лишних страданий засыпанному существу. В конце концов мы добрались до источника звука. Им оказалось только что испустившее дух дитя. Таз проломлен, полголовы раздавлено. «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень». Я отвернулся, и меня вырвало. Никогда больше не стану читать псалом сто тридцать седьмой.[56]

Ночь мы провели на нижнем склоне Снежного холма. Когда солнце зашло, мы волей-неволей прекратили работу. Темнота делала ее бесполезной. К тому же настало время мародеров. Я глубоко убежден, что каждый мародер — потенциальный насильник и убийца. Я был готов умереть за Маргрету, если нужно, — однако не имел ни малейшего желания умирать храбро, но без толку, в схватке, которой можно избежать.

На следующее утро прибыла мексиканская армия. Мы мало чего достигли до ее прихода, просто опять, как вчера, немного разгребли руины. Не стоит говорить о том, что мы там находили. Солдаты положили этому конец. Всех штатских согнали на полуостров, подальше от разрушенного города, к железнодорожной станции за рекой. Там мы и ждали — новоиспеченные вдовы, мужья, только что лишившиеся жен, осиротевшие дети, изувеченные на самодельных носилках, раненые, но не потерявшие способности двигаться, люди без видимых ранений, но с пустым взором и безмолвные. Маргрете и мне повезло; мы были лишь голодны, хотели пить и перепачкались, нас с ног до головы покрывали синяки, которые мы набили, валяясь на земле во время землетрясения. Поправка: во время двух землетрясений.

Приходилось ли кому-нибудь испытать два землетрясения подряд?

Я не рисковал расспрашивать об этом. По-моему, я был уникальнейшим свидетелем смены миров, причем Маргрета дважды переносилась со мной, так как каждый раз я крепко прижимал ее к себе. Были ли еще жертвы переноса? Не было ли на «Конунге Кнуте» таких, кто держал язык за зубами так же старательно, как я? Как спросить? «Извините, амиго, но это тот самый город, который был тут вчера?»

После того как мы прождали на железнодорожной станции часа два, подъехала армейская цистерна с водой и каждому беженцу выдали по жестяной кружке воды. Солдат с примкнутым штыком наводил в очереди порядок. Перед самым заходом солнца машина опять вернулась с водой и буханками хлеба. Маргрета и я получили четверть буханки на двоих. Примерно тогда же на станцию задним ходом подали поезд и вооруженные люди стали загружать его нами, по мере того как из вагонов выгружали грузы. Марге и мне опять повезло: нас втиснули в пассажирский вагон — большинство остальных попали в товарные.

Поезд пошел на север. Нас не спрашивали, хотим мы туда ехать или нет; у нас не требовали денег за проезд; Масатлан эвакуировали целиком.

До тех пор пока не восстановят систему водоснабжения, Масатлан будет принадлежать только крысам и мертвецам.

Нет смысла описывать наше путешествие. Поезд шел, мы страдали. Железнодорожная линия в Гуаймасе круто поворачивала от моря в глубь материка, а потом тянулась через Сонору до Аризоны — дивно красивая местность, если бы мы были в состоянии любоваться ею. Мы спали, сколько могли, и притворялись спящими все остальное время. Каждый раз, когда поезд останавливался, кто-то выходил, хотя полиция старалась загонять всех обратно. Когда мы добрались до Ногалеса (Сонора), поезд наполовину опустел. Остальные, видно, собирались ехать до того Ногалеса, что в Аризоне. Среди них были и мы.

Мы достигли государственной границы после полудня, спустя трое суток после землетрясения.

Нас согнали в здание контрольно-пропускного пункта, расположенного сразу же за линией границы, и человек в форме произнес речь по-испански:

— Привет вам, амигос! Соединенные Штаты рады помочь своему соседу в дни испытаний, и иммиграционная служба США упростила процедуру, с тем чтобы мы могли позаботиться о вас поскорее. Сначала мы должны просить вас всех пройти обработку против вшивости, затем вам выдадут «зеленые карты»[57] сверх квоты, чтобы вы могли наниматься на любую работу по всей территории Соединенных Штатов. Агентов по найму, которые помогут вам, вы найдете сразу же, как выйдете из здания. Там же развернуты походные кухни. Если вы голодны, подходите и получайте первую трапезу, как гости Дяди Сэма! Добро пожаловать в Los Estados Unidos![58] Некоторые стали задавать вопросы, а мы с Маргретой сразу же поспешили к дверям, ведущим в «вошебойку». Мне было отвратительно само название этой санитарной процедуры. Требование пройти обработку против вшивости подразумевало, что мы завшивели. Мы были грязны и оборванны — это так, да у меня еще отросла трехдневная щетина… Но вшивость?!

А может, вши и были? После суток ползания по развалинам и двух суток, проведенных среди других немытых людей в вагоне, тоже отнюдь не отличавшихся чистотой, мог ли я поручиться, что на мне нет паразитов?

Да и «вошебойка» оказалась не такой уж ужасной. Процедура представляла собой мытье в душе под наблюдением санитаров, которые по-испански требовали, чтобы волосяной покров на теле тщательно обрабатывали специальным жидким мылом. А в это время моя одежда проходила нечто вроде стерилизации, или окуривания, как я думаю, в автоклаве, и мне пришлось голым дожидаться минут двадцать, пока она будет готова, и с каждой минутой я злился все больше и больше.

Однако, одевшись, я перестал сердиться, так как понял, что никто не собирался меня оскорбить, просто каждая импровизированная процедура, в которую вовлечены толпы народа, почти наверняка оскорбляет человеческое достоинство. (Мексиканские беженцы тоже, видимо, находили ее постыдной: я слышал ропот.) Затем мне опять пришлось ждать — на сей раз Маргрету.

Она вышла из дальней двери женского отделения, увидела меня, улыбнулась, и все вокруг изменилось как по волшебству. И как ей удалось, выйдя из «вошебойки», выглядеть одетой с иголочки?

Она подошла ко мне и сказала:

— Я заставила ждать тебя, дорогой? Извини, пожалуйста. Там нашлись утюг и гладильная доска, и я воспользовалась ими, чтобы привести в порядок одежду. Она неважно выглядела, когда ее выдали.

— Я не заждался, — соврал я. — Ты очаровательна! (А вот это уже правда!) Пойдем обедать? Правда, боюсь, что это еда, приготовленная в полевой кухне.

— А разве мы не должны сначала пройти какую-то процедуру с документами?

— Ох! Я думаю, что сначала надо воздать должное благотворительному обеду. «Зеленые карты» нам не нужны — их выдают исключительно мексиканцам. Мне же придется лишь объяснить отсутствие у нас паспортов.

Я все продумал раньше и еще в поезде согласовал с Маргретой. Вот что я предложил сообщить властям о нашей судьбе: мы туристы, остановившиеся в Hotel de las Olas Atras, на берегу океана. Когда началось землетрясение, мы были на пляже. Таким образом мы потеряли одежду, деньги, паспорта, короче говоря, все, так как наш отель рухнул. Нам повезло, мы остались живы. Та одежда, что на нас, выдана мексиканским Красным Крестом.

Эта история обладала двумя преимуществами: Hotel de las Olas Atras действительно был разрушен, а остальную часть рассказа проверить было затруднительно.

Вскоре однако обнаружилось, что для получения обеда необходимо выстоять в очереди за «зелеными картами». В конце концов мы добрались до стола. Человек, сидевший за столом, сунул мне под нос анкету и сказал по-испански:

— Сначала напишите печатными буквами фамилию, потом адрес. Если дом во время землетрясения разрушен, укажите это и дайте адрес брата, отца, священника, кого угодно, чей дом сохранился.

Тут я завел свою песню. Человек поднял на меня глаза и сказал:

— Амиго, вы задерживаете очередь.

— Но мне не нужна «зеленая карта», — ответил я. — Я не хочу ее получать. Я американский гражданин, возвращаюсь из-за границы и стараюсь вам объяснить, почему у меня нет паспорта. То же самое относится и к моей жене.

Он побарабанил пальцем по столу.

— Послушайте, — сказал он. — По вашей манере говорить видно, что вы настоящий американец. Вернуть вам пропавший паспорт я не могу. У меня на очереди еще триста пятьдесят беженцев, вот-вот прибудет еще один состав. Почему бы вам не оказать мне услугу и не получить «зеленую карту»? Она вас не укусит и позволит въехать в страну. Завтра вы сможете поругаться с государственным департаментом относительно паспорта, а со мной не надо. О'кей?

Я глуп, но не упрям.

— О'кей.

В качестве своего мексиканского поручителя я назвал дона Хайме. Мне кажется, он нам много задолжал. Его адрес имел еще то преимущество, что находился совсем в другой Вселенной.

Обед оказался именно таким, каким должен быть благотворительный обед. Но это была еда гринго — первая за несколько месяцев, — а мы проголодались. Старковское печеное яблоко на десерт показалось мне необычайно вкусным. Незадолго до заката мы очутились на улицах Ногалеса — свободные, чистые, сытые и в Соединенных Штатах на законных — или почти законных — основаниях. Нам было на тысячу процентов лучше, чем той голой парочке, которую подобрали в океане семнадцать недель назад.

И все же мы были изгои — без денег, без пристанища, без одежды, кроме той, что на нас, а трехсуточная щетина на щеках и вид моей одежды, прошедшей обработку в автоклаве — или как его там? — придавали мне облик типичного обитателя трущоб.

Особенно обидным казалось безденежье, тогда как у нас были деньги, те самые чаевые, что припрятала Маргрета. Но на бумажных деньгах там, где должно было быть написано «Republika»,[59] стояло слово «Reino»,[60] а на монетах — вовсе не те лица, которым полагалось быть. Возможно, некоторые наши монеты содержали достаточно серебра, чтобы представлять здесь какую-то ценность, но даже если и так, получить за них местные наличные сейчас было бы трудно. Любая же попытка пустить их в ход обязательно вовлекла бы нас в большие неприятности.

Сколько мы потеряли? Ведь обменного курса между вселенными не существовало. Конечно, можно было сравнить покупательную способность денег

— столько-то дюжин яиц или столько-то кило сахара. Но какой в этом смысл? Сколько бы там ни было, мы все равно лишились своих денег.

Такие расчеты были бы ничуть не лучше той чепухи, которой я развлекался в Масатлане. Там, будучи хозяином подсобки, я писал письма: а) боссу Алекса Хергенсхаймера, преподобному Данди Данни Доверу, доктору богослову, директору церквей, объединенных благочестием; б) адвокатам Алека Грэхема в Далласе. Ни на одно письмо ответа не последовало, ни одно из них ко мне не вернулось. Именно этого я и ожидал, так как ни Алек, ни Александр не происходили из мира, где существуют летательные машины — aeroplanos.

Попробую сделать то же самое, но надежды мало: я уже знал, что новый мир чужд нам обоим — и Хергенсхаймеру, и Грэхему. Как узнал? До прибытия в Ногалес я не замечал ничего такого, но здесь, в пропускном пункте (а ну-ка, покрепче держитесь за свои стулья!), был телевизор! Очень красивый большой ящик с окошком вместо одной стенки, и в этом окошке живые изображения людей… и звуки, исходящие оттуда же, когда они разговаривали.

Вы либо имеете такое изобретение и привыкли к нему, как к чему-то обыденному, либо живете в мире, который ничего подобного не знает, и тогда вы мне не поверите. Так вот, узнайте же из моих уст — ведь меня тоже заставили поверить в нечто такое, во что вообще-то поверить невозможно, — такое изобретение существует. Есть мир, в котором оно столь же обычно, как велосипед, и называется «телевидение», а иногда «телик», или «видео», или даже «ящик для идиотов». И если бы вы знали, для каких целей подчас используется это великое чудо, вы бы тут же поняли, какой глубокий смысл имеет последнее название.

Если вы окажетесь совершенно без денег в чужом городе, где у вас нет ни одной знакомой души, и вы не хотите обращаться в полицию, равно как и не желаете быть побитым, есть только одно заведение, где можно получить столь необходимую вам помощь. Обычно вы найдете его где-то вблизи самых злачных мест на окраине городских трущоб.

Армия спасения.

Заполучив телефонную книгу, я моментально нашел телефон Армии спасения. (Однако пришлось пошевелить мозгами, чтобы понять, как обращаться со здешними телефонами. Предупреждение путешественникам между мирами; мелкие изменения могут ввести в заблуждение так же, как большие.) Через двадцать минут, разок повернув не в ту сторону, мы с Маргретой добрались до миссии. Прямо на тротуаре стояли четверо: один с французским рожком, другой с большим барабаном и двое с тамбуринами — а вокруг собралась толпа. Музыканты исполняли «Рок столетий», и получалось совсем неплохо, но чувствовалось, что им нужен еще баритон, и у меня возник соблазн к ним присоединиться.

Однако когда до миссии осталось буквально несколько шагов, Маргрета вдруг остановилась и потянула меня за рукав.

— Алек… нам обязательно надо идти туда?

— А? Что тебя беспокоит, родная? Я думал, мы обо всем договорились?

— Нет, сэр. Вы сами изволили все решить.

— М-м-м… Да, возможно. Тебе не хочется идти в Армию спасения?

Она тяжело вздохнула:

— Алек… я не бывала в церкви с тех пор… с тех пор как покинула лютеранскую веру. Идти туда сейчас, мне кажется, грешно.

(Господи, да что же мне делать с этим ребенком? Она отступница не потому, что язычница… но потому, что ее жизненные принципы даже выше твоих. Вразуми, Господи, и, пожалуйста, поспеши!)

— Любимая, если тебе кажется, что это грешно, мы не пойдем. Но скажи, что нам делать? Других предложений у меня нет.

— А… Алек, нет ли тут каких-нибудь других учреждений, куда бы мог обратиться человек, попавший в беду?

— О, конечно, есть. В таком большом городе хотя бы несколько приютов должна иметь католическая церковь. Должны быть и протестантские. Возможно, найдется и иудейский. И…

— Нет, я имею в виду те, что никак не связаны с религией.

— Ах так? Маргрета, мы оба понимаем, что на самом деле это не моя родина, и ты, вероятно, не хуже меня знаешь, как обстоят дела. Возможно, тут и существуют ночлежки для бездомных, которые не имеют отношения к церкви. Правда, я не уверен, так как церкви стремятся монополизировать это поле деятельности, тем более что никто другой им особо не интересуется. Если б сейчас было утро, а не вечер, я постарался бы найти какой-нибудь благотворительный фонд или организацию коммунальной помощи, или что-то в этом роде — и что-нибудь из этого мы непременно обнаружили бы. Но сейчас… Найти полицейского и попросить о помощи — вот единственное, что я могу придумать в такое время суток… Но заранее могу сказать тебе, как поступит коп в такой вот части города, когда ты скажешь, что тебе негде переночевать. Он укажет тебе дорогу в эту же самую миссию. В добрую старую Армию.

— В Копенгагене, или Стокгольме, или в Осло я бы пошла прямо в главное полицейское управление. Там можно попроситься переночевать, и тебя обязательно приютят.

— Придется напомнить тебе, что это не Дания, не Швеция и не Норвегия. Здесь полицейские тоже могут приютить нас — меня засунут в камеру для алкашей, а тебя — в такую же, но для проституток, хотя, разумеется, могут и отпустить. Не знаю.

— Неужели твоя Америка такая жестокая?

— Не могу сказать, родная, это не моя Америка. Но я не хотел бы выяснять различия столь рискованным путем. Любимая… ну а если бы я отработал все, что нам тут дадут, — может, мы проведем ночь в Армии спасения и ты не станешь раздумывать о смертных грехах?

Маргрета добросовестно обдумала сказанное: главный ее недостаток — полное отсутствие чувства юмора. Дивный характер — есть. Детская способность с восторгом включаться в любую игру — сколько угодно. Чувство юмора? «Жизнь не игра, жизнь суровая штука».

— Алек, если удастся так устроить, то у меня не возникнет ощущения, будто я совершаю нечестный поступок, войдя туда. И я тоже буду работать.

— Это не обязательно, милая: ведь я выступлю в своем профессиональном качестве. После кормежки бездомных останется уймища грязной посуды — а ты имеешь честь лицезреть чемпиона-тяжеловеса всей Мексики и los Estados Unidos по мытью тарелок.

Итак, я мыл тарелки. Кроме того, помог разложить сборники гимнов и подготовить все для вечерней службы. А еще я выпросил у брата Эдди Маккау

— адъютанта Армии спасения — безопасную бритву и лезвие. Я рассказал ему, каким образом мы тут очутились: отдых на мексиканской Ривьере, солнечные ванны на берегу океана, и вдруг — гул мощного толчка… короче, вывалил на него всю ту кучу вранья, которую приготовил для иммиграционной службы и не успел использовать.

— Все потеряно. Деньги, дорожные чеки, одежда, билеты домой, работа. И в то же время мы счастливчики — остались живы.

— Господь укрыл вас в своих объятиях. Ты говорил, что заново крещен?

— Много лет назад.

— Нашим заблудшим овцам было бы неплохо пообщаться с тобой. Когда придет время свидетельствовать, не согласишься ли ты рассказать о том, что с вами произошло? Ведь ты у нас первый очевидец из тех мест. О, мы тоже ощутили землетрясение, но у нас только тарелки зазвякали.

— Буду очень рад.

— Заметано. Сейчас я дам тебе бритву.

И я выступил со свидетельством, и нарисовал правдивую и страшную картину землетрясения, но все же не такую жуткую, какой она была на самом деле. Мне даже вспоминать не хотелось про крыс и детские трупы, и я вслух возблагодарил Господа за то, что ни я, ни Маргрета не пострадали, и понял, что это самая искренняя из моих молитв за последние годы.

Преподобный Эдди обратился к переполненному залу и попросил вонючее отребье присоединиться к его благодарственной молитве о спасении брата и сестры Грэхемов. Он произнес хорошую и трогательную речь, в которой перебрал всех — от Ионы до последней паршивой овцы в зале, чем вызвал восклицания «аминь» из разных концов помещения. Потом какой-то старый пропойца вылез вперед и сообщил, что он наконец узрел славу Господню и Господне милосердие и теперь готов вручить свою жизнь Христу.

Брат Эдди помолился за него и спросил, нет ли еще желающих покаяться

— и двое вышли вперед. Эдди оказался прирожденным евангелистом, он увидел в нашей истории отличную тему для вечерней проповеди, чем и воспользовался, присовокупив к ней главу пятнадцатую, стих десятый Евангелия от Луки и главу шестую, стих девятнадцатый Евангелия от Матфея. Не знаю, были ли у него домашние заготовки по этим двум стихам — возможно, и нет, так как любой проповедник, который смеет претендовать на сие звание, должен уметь часами говорить на тему каждого из них. Так или иначе брат Эдди явно умел ориентироваться по ходу дела и удачно воспользовался нашим незапланированным появлением.

Он был очень доволен нами, и я уверен, что именно поэтому сказал мне, когда мы закончили уборку после ужина, последовавшего за вечерней службой, что хоть у них нет комнат для супружеских пар — им не часто приходится принимать супружеские пары, — но поскольку сегодня сестра Грэхем, видимо, будет единственной обитательницей женской спальни, то почему бы и мне не расположиться там же вместо того, чтобы спать в мужской? Конечно, к сожалению, двухспальных постелей у них нет, только раскладушки, но мы по крайней мере хоть сможем побыть вместе.

Я горячо поблагодарил его, и мы, счастливые, отправились спать. Двое могут уместиться на узком ложе, если они действительно хотят спать вместе.

На следующее утро Маргрета готовила завтрак для бездомных. Она пошла на кухню, предложив свои услуги, и тотчас принялась за дело, поскольку повариха никогда не готовит завтраки — обычно это делает кто-нибудь из постояльцев. Здесь не требуется особое поварское искусство — овсянка, хлеб, маргарин, маленькие валенсийские апельсины (выбраковка?), кофе. Я оставил ее мыть посуду и ждать моего возвращения.

А сам пошел искать работу.

Моя вчера вечером посуду, я узнал (тут это называется «радио»), что в Соединенных Штатах безработица такова, что превратилась в политическую и социальную проблему.

На юго-западе работу в сельском хозяйстве можно получить без труда, но я еще вчера исключил для себя такую возможность. И дело тут вовсе не в том, что я считал подобную работу ниже своего достоинства: ведь я несколько лет убирал урожай — с того самого времени, когда подрос настолько, что мог держать в руках вилы. Но брать в поле Маргрету я права не имел.

Надеяться на должность священника не приходилось: я даже не сказал брату Эдди, что рукоположен. Среди проповедников безработица — вечная проблема. О, конечно, пустующая кафедра всегда найдется, это верно, но скорее всего такая, что церковная мышь и та сдохнет там с голоду.

Однако у меня была и вторая профессия.

Мойщика посуды.

Сколько бы людей ни ходили без работы, спрос на мойщиков посуды всегда остается. Вчера, когда мы шли от контрольно-пропускного пункта на границе к Армии спасения, я видел три ресторана с объявлениями: «Нужен мойщик посуды», наклеенными на окна. Я заметил их потому, что за долгую поездку из Масатлана у меня было вдоволь времени, чтобы признаться самому себе — я не обладаю другими талантами, которые пользовались бы широким спросом.

Никакими талантами, на которые был бы спрос. В этом мире я не был рукоположен, да и не мог бы добиться тут рукоположения, ибо откуда было мне взять диплом об окончании семинарии или факультета богословия. Я даже не мог получить поддержку какой-нибудь захудалой секты, которая не обращает внимания на образование и доверяет только озарению, полученному от Духа святого.

И уж конечно, я не был инженером.

Я не мог найти работу преподавателя даже по тем предметам, которые изучил, так как не имел документов о своей подготовке, чтоб предъявить в случае необходимости… даже свидетельства об окончании средней школы и того не было!

Вряд ли я годился в продавцы. Правда, я обнаружил неожиданные способности, необходимые сборщику пожертвований… но даже в этом деле я не обладал ни репутацией, ни опытом. Возможно, когда-нибудь я снова мог бы… но деньги-то нужны сегодня…

Что же оставалось? Я проглядел страничку объявлений о найме в ногалесском «Таймсе», экземпляр которого кто-то оставил в миссии. Я не специалист по налогообложению. Я не механик, это уж точно. Не знаю, кто такие программисты, но я явно не из их числа, как и не из числа тех, кто занимается какими-то компьютерами. Я не медбрат и вообще ничего не смыслю в делах здравоохранения.

Я мог бы без конца перечислять занятия, которые мне незнакомы и которым нельзя обучиться за один вечер. Но это лишено всякого смысла. Единственное, что я умел и что могло прокормить Маргрету и меня, пока мы не оглядимся в этом новом мире и не поймем, что к чему, — это то же самое, чем я занимался в бытность свою пеоном.

Опытный и надежный мойщик посуды никогда не помрет с голодухи. (Зато у него сколько угодно возможностей помереть с тоски.)

В первом ресторане, куда я зашел, воняло, а кухня показалась мне отвратительно грязной. Я и обращаться туда не стал. Второй находился в крупном отеле, и в подсобке работало несколько мойщиков. Босс поглядел на меня и сказал:

— Это работа для чиканос, тут тебе не понравится.

Я попробовал спорить. Но мне приказали убираться.

Третий мне явно подходил — ресторанчик чуть больше «Панчо Вилья», с чистенькой кухней и директором, который показался мне не слишком желчным. Он предупредил:

— За такую работу мы платим минимальную зарплату, никаких прибавок не будет. Кормежка бесплатная, раз в день. Если поймаю на воровстве хоть зубочистки, выгоню в ту же минуту и не возьму обратно. Работать столько, сколько скажу, и в удобное для меня время. Сейчас ты мне нужен с полудня до четырех и с шести до десяти пять дней в неделю. Или если хочешь, работай шесть дней, но без доплаты за сверхурочные. Сверхурочные — это если я заставлю тебя работать больше восьми часов в день или сорока часов в неделю.

— О'кей.

— Олл райт, покажи мне карточку социального страхования.

Я вручил ему свою «зеленую карту».

— И ты вообразил, что я буду платить тебе двенадцать с половиной долларов в час на основании этой карточки?! Ты не чикано. Хочешь, чтоб у меня были неприятности с властями? Где ты взял эту карточку?

Ну, я тут же изобразил ему в лицах историю, заготовленную для иммиграционной службы.

— Потеряно все. Не могу даже позвонить по телефону и попросить кого-нибудь переслать мне деньги. Мне необходимо сначала добраться до дому, а уж потом я смогу воспользоваться своим счетом в банке.

— Ты можешь получить государственное вспомоществование.

— Мистер, этого не допустит моя проклятущая гордость! (Я просто не представляю, как доказать, что я — это я. А потому прекрати приставать ко мне и позволь вымыть у тебя посуду!)

— Рад слышать. Я говорю о «проклятущей гордости». Этой стране такие люди ой как нужны! Отправляйтесь в офис социального страхования и потребуйте новую карточку. Это они сделают, даже если вы не помните номер прежней. Потом возвращайтесь и приступайте к работе. М-м-м… я зачислю вас на работу с этой самой минуты, но вы должны отработать за эти деньги полный рабочий день.

— Это более чем справедливо. Где находится офис социального страхования?

Итак, я отправился в федеральную службу, где снова врал, приукрашивая свое вранье соответственно обстоятельствам. Серьезная юная леди, которая выдала мне карточку, заставила меня прослушать целую лекцию по вопросам социального страхования и о том, как оно действует, — каковую, видимо, недавно заучила наизусть. Готов спорить на что угодно, у нее никогда не было клиентов (это она сама сказала), которые столь внимательно слушали бы ее. Все было ново для меня.

Я назвался именем Алека Грэхема. Это не было осознанным решением. Просто я пользовался этим именем уже несколько недель, рефлекторно отзывался на него, а потому уже не мог спохватиться и сказать: «Извините, мисс, но я ошибся, меня-то на самом деле зовут Александр Хергенсхаймер».

Я начал работать. В перерыв (с четырех до шести) я сбегал в миссию и узнал, что Маргрета тоже поступила на работу.

Работа у нее была временная, на три недели, что нас вполне устраивало. Повариха миссии уже год не была в отпуске, а потому решила съездить во Флагстаф, чтобы навестить дочку, которая только что родила. Поэтому Маргрете предложили временно ее место… и ее спальню (тоже на время).

Так брат и сестра Грэхемы оказались на коне… временно, конечно.