ЧАСТЬ 3. Vox Populi


А для человека несправедливого, но снискавшего себе славу справедливости, жизнь, как утверждают, чудесна. Следовательно, раз видимость, как объясняют мне люди мудрые, пересиливает даже истину и служит главным условием благополучия, мне именно на это и следует обратить все свое внимание: в качестве преддверия, для видимости мне надо начертать вокруг себя живописное изображение добродетели и под этим прикрытием протащить лисицу премудрого Архилоха, ловкую и изворотливую. Но, скажет кто-нибудь, нелегко все время скрывать свою порочность. Да ведь и все великое без труда не дается, ответим мы ему... Чтобы утаиться, мы составим союзы и сообщества; существуют и наставники в искусстве убеждать, от них можно заимствовать судейскую премудрость и умение действовать в народных собраниях: таким образом, мы будем прибегать то к убеждению, то к насилию, так, чтобы всегда брать верх и не подвергаться наказанию.

Платон, «Государство»{50}


32


В один теплый летний вечер во времена Эйзенхауэра{51} Нимрод Т. (Тип) Маклейн видел, как его дядя Парвис избил человека заточенной мотоциклетной цепью. Это произошло у очень дешевого и опасного бара на севере центральной Калифорнии, обслуживающего сельхозработников. Оки{52}.

Дед Нимрода, Джеймс Маклейн, отхватил себе участок земли в Оклахоме во время земельного бума конца девятнадцатого века. Он принялся возделывать его буквально сразу по прибытии, копая мелкие могилы вдоль реки Симаррон и укладывая в них тела предыдущих владельцев, приехавших незадолго до него – лошади у них были резвее, а вот оружия поменьше.

Несколько десятилетий спустя река высохла, а весь верхний слой почвы целиком сдуло в Арканзас. Джеймс к тому времени давно сам улегся в могилу, как и его старший сын Марвис, вступивший в противоборство с новомодным сельскохозяйственным механизмом и эффектно его проигравший. Выжившие дети Джеймса, Элвис и Парвис, бросили землю и отправились в Калифорнию, привлеченные слухами о доступных рабочих местах. Элвис взял в жену другую оки – точнее, арки{53} – по имени Шейла Уайт, и у них пошли дети. Парвис пошел на флот и вернулся со Второй Мировой Войны полным врак, спиртного и шрапнели. Половину его тела покрывали татуировки, а вторую – шрамы от ожогов. Несколько лет, прежде чем открыть для себя блестящие карьерные возможности в сфере торговли бензедрином, Парвис кочевал от одной низкооплачиваемой работу в Оклендском порту и на огородах Долины к другой. Еще позже ему удалось найти себе своего рода синекуру – он стал одни из отцов-основателей «Ангелов Ада».

Элвис и Шейла, в противоположность ему, были домоседами. Элвис держался единственного ремесла, к которому имел талант, а именно работы внаклонку, и спустя многие годы – скорее благодаря свойственной ему надежности, нежели уму или навыкам – ему удалось дорасти до должности бригадира в «Карл Форт Энтерпрайзес, Инк.».

Карл Форт тоже был оки, отправившимся на запад в тридцатых, но оки другого склада: он происходил из Талсы и двинул на запад с деньгами в кармане и связями в Вашингтоне. На эти деньги он купил землю. На момент покупки земля не стоила практически ничего. Благодаря связям в Вашингтоне он знал, что федеральное правительство намерено в самом скором времени развернуть на ней ирригационный проект. Как только вода достигла земли Карла Форта, она подорожала в сотни раз. Форт организовал на ней сельскохозяйственный гулаг, в котором его земляки-оки трудились под неусыпными взорами надсмотрщиков и время от времени получали зарплату, достаточно щедрую, чтобы чтобы не умереть от голода.

Элвис Маклейн был не слишком приспособлен управлять людьми. Он не понимал, что если тебе повезло и ты поднялся по лестнице, следует перестать пить с теми, кому ты теперь отдаешь приказы и кого нанимаешь и увольняешь. Растолковать ему эту премудрость попытался его брат Парвис. Парвис прошел через военную службу и досконально изучил концепцию панибратства, в частности – ее порочность. Но достучаться до Элвиса ему так и не удалось. Тот, ходили слухи, еще в материнской утробе проиграл поединок с собственной пуповиной.

Вопрос заключался только в том, сколько времени пройдет, прежде чем Элвис войдет в бар и наткнется на кого-нибудь, кого он только что уволил, или наорал, или еще как-то унизил, и получит свое. Строго говоря, это происходило несколько раз, но самый примечательный случай связан с мрачным, опасного вида сборщиком брокколи по имени Одесса Джонс, названным так в честь города в Техасе, в котором его бросила мать.

Нимрод Маклейн, получивший, помимо прочих, звание доктора философских наук в университете Нотр-Дам, испытывал отвращение к либеральным писакам, беспрерывно ноющим о жестокости, присущей американскому обществу. Эти типы читали слишком много скверно написанных отчетов о печально закончившихся пьяных драках.

Стандартный газетный отчет о печально закончившейся пьяной драке содержал глубоко ошибочное допущение, что люди участвуют в них исключительно по причине собственной глупости. Любой неосторожный шаг, вроде слишком пристального взгляда на чужую девушку или подхода к бильярдному столу вне очереди, порождал вспышку бессмысленного, тупого насилия. На следующее утро либералы читали об этом в газете, потирали руки и возвышали голоса в защиту более качественного образования и контроля за оружием.

В детстве Нимрод Маклейн навидался таких драк, а после того, как у него сломался голос, и поучаствовал в нескольких. Он имел самое ясное представление о том, как начинаются пьяные драки и почему они могут закончиться плачевно. Американцы участвуют в пьяных драках совершенно по той же причине, по какой они в свое время затеяли Гражданскую войну: потому что у них есть ценности, которые они готовы отстаивать всеми доступными способами.

Одесса Джонс был хрестоматийным американцем. Это был гордый, трудолюбивый мужчина, которого Элвис Маклейн уволил из-за случившегося между ними конфликта. Так что когда Одесса Джонс подошел к Элвису и обрушил ему на голову стеклянный пивной кувшин, то он сделал это не потому, что был тупым необразованным пьяным подонком. Он поквитался за оскорбленную честь, которая была для него важнее приземленных соображений о ценности передних зубов и возможности гулять на свободе. Предки Одессы Джонса, которые были, вероятно, такими же, как он, лишенными корней белыми подонками, взяли ружья и отправились на север воевать с янки не потому, что верили в справедливость рабства, но под влиянием гнева, вызванного нежеланием северян сидеть дома и заниматься собственными делами. Они были готовы на то, что им оторвет ноги где-нибудь в Пенсильвании, поскольку принципы для них были важнее плоти. Именно они превратили Америку в совершенно неземную страну.

Распластавшись на полу, Элвис зацепился взглядом за ближайший стол и подумал, что у него может получиться оторвать одну из его ножек и использовать ее в качестве дубинки. Так он и поступил; однако куда более крупный Одесса Джонс, невзирая на дубинку, вышиб из него все дерьмо – по крайней мере, он продолжал этим заниматься вплоть до того момента, когда их обоих вышвырнули из бара прямо под ноги Парвису Маклейну с его мотоциклетной цепью. Многие годы спустя, готовясь к защите научной степени, Нимрод потратил кучу времени, размышляя над следующим вопросом: если Одесса Джонс дрался за принципы, а Элвис Маклейн – повинуясь инстинкту самосохранения, то что двигало Парвисом Маклейном?

Парвис Маклейн мыслил стратегически, на перспективу. Он действовал спокойно и бесстрастно. Дядя Парвис, ветеран флота и сооснователь «Ангелов Ада», просто делал то, что должен был делать в видах благополучия всей семьи. Нимрод Маклейн пришел к выводу, что всех людей можно разделить на одесс, элвисов и парвисов, и самого себя уверенно считал парвисом.

Главные ценности конгрессмена Нимрода Т. (Типа) Маклейна: он ходил в церковь, он изучал Библию, он читал Аквината. Всю жизнь он презирал материалистов, способных думать только о деньгах. Он сподобился известности и попал на обложку «Тайм», как «Консерватор, Ненавидящий Яппи». Именно поэтому он хотел стать президентом: чтобы получить возможность вычистить Америку.

Тип Маклейн смотрел, как его главный соперник, Норман Фаулер-мл., собственной рукой подписывает себе смертный приговор, ровно в двенадцать пополудни на следующий день после Дня поминования{54}. Норман Фаулер, как и Дэн Куэйл{55} и многие другие, принадлежал к четвертой категории: он был марвисом.

Маклейн опаздывал на завтрак в Бель-Эйре{56} и заехал в свой отель в центре Лос-Анджелеса, чтобы быстро переодеться; в номере взгляд его случайно упал на часы, которые показывали ровно 12:00. Включив рефлекторно телевизор, он был вознагражден незабываемым зрелищем: Норман Фаулер-мл. пожимает руку Гуфи в Диснейленде .

– Боже мой, – сказал его медиаконсультант Езекиэль (Зек) Зорн.

– Это что, шоу «Воскресной ночью»{57}? – спросил глава кампании Маркус Дрешер.

– Он мертвец, – только и смог выговорить Тип Маклейн.

– Иисусе, этот человек стоит миллиарды, – сказал Дрешер. – Он может нанимать лучших из лучших. И что они делают? Они отправляют его в Диснейленд. И они устраивают так, чтобы он пожал руку Гуфи!

– Это, должно быть, работа Ки Огла. Гуфи для Огла – фетиш. Известный факт, – подозрительно заметил Зорн.

– Ты свихнулся? – спросил Тип Маклейн.

Зек Зорн был человеком высокого напряжения, элвисом – он не думал, он реагировал. При всем при том, в целом он представлял собой солнечный, открытый калифорнийский типаж, и такого рода паранойя была для него совершенно нехарактерна. Это был уже третий раз за неделю, когда он безо всяких видимых причин упоминал Ки Огла.

– Я готов деньги поставить, – сказал Зорн, вглядываясь в экран, – что парень в костюме Гуфи не кто иной, как Ки Огл собственной персоной. Он бы именно так и поступил.

– Ты совсем с катушек слетел, – сказал Маклейн.

– Ладно, но вот что я вам скажу: если эта кампания занесет нас в Диснейленд – чего никогда не случится – я посажу вокруг дюжину снайперов с приказом отстрелить Гуфи голову, если он приблизится к тебе хотя бы на полмили. Потому что этот трюк как раз из тех, что может подстроить Огл.

Дрешер, молча наблюдавший за этим диалогом, разразился хохотом. Дрешер был парвисом. Как и Маклейн, он рос в бедности и вырос в высокообразованного консерватора. Он был черным парнем родом из Миссисипи, но с Маклейном имел больше общего, чем каждый из них – с Зеком Зорном, человеком настолько элегантным, что они не знали даже названий половины предметов одежды, которые Зорн надевал каждый день.

– Ты это серьезно, – произнес Дрешер в изумлении. – Ты полагаешь, что это Ки Огл командировал Гуфи с заданием политически уничтожить Фаулера.

– Это попросту слишком совершенно, чтобы быть случайностью, – сказал Зорн. – Когда происходят настолько совершенные события, можете быть уверены – их направляет чья-то рука. Это как Дукакис и танковый шлем в восемьдесят восьмом. Подозреваю, вы думаете, что это произошло чисто случайно, – эти слова Зорн произнес почти с жалостью. – Кто-то заметил, что Дукакис похож на Снупи. Кто-то всучил ему шлем Снупи. Попомни мои слова, Нимрод Маклейн – где-то ходит персонаж мультика с твоей внешностью.

– Йосемит Сэм{58}, – предложил Дрешер.

– По мне так это чистая паранойя, – сказал Маклейн.

– Эй! – сказал Зорн, воздевая руки, – после того, как Норман Фаулер пожал Гуфи руку, во вселенной нет силы, способной нас остановить. Но, – он строго погрозил пальцем телевизору, – как только президентская кампания наберет ход, мы должны очень внимательно отслеживать вот такие штуки.

– Давайте не будем наглеть, – сказал Дрешер. – Такая сила по-прежнему существует.

– И что это за сила? – спросил Маклейн.

Дрешер мгновенно переключился на бархатный баритон с южным акцентом, безупречно изобразив Преподобного доктора Уильяма Джозефа Швейгеля.

– Сила ЙЙЙЙЙ-исуса! – провозгласил он.

– Верно замечено, – сказал Зорн. – Давайте-ка пошевелим булками, нам пора на этот клятый пикник.


33


– Я как раз мазал этой изысканной горчицей для гурманов свой франкфуртер, – произнес Преподобный доктор Билли Джо Швейгель, поднимая баночку с острой приправой повыше, чтобы ее смогли рассмотреть все присутствующие на завтраке, – когда заметил какие-то странные включения. Так вот, в той части страны, из которой я родом, цвет горчицы ярко-желтый и консистенция ее гомогенна. Но с тех пор, как мне пришлось приехать в Калифорнию... – оставив намек на шутку висеть, он сделал паузу, чтобы дать смеху родиться и затихнуть. После того, как все отсмеялись он, как умеют только политики, все-таки пошутил. – Скажем так: субстанция, которую я спокойно намазываю на франкфуртер в южной Калифорнии, в тех местах, откуда я родом, была бы конфискована и отправлена на анализ в полицейскую лабораторию, – аудитория с готовностью разразилась смехом вторично, но преп. Швейгель не желал оставлять тему. – Я вовлек одного из своих сотрудников в непринужденную беседу об этой горчице, или, как написано на баночке – «БУ-рчице» – и он проинформировал меня, что включения, о которых я упомянул, на деле являются настоящими семенами горчичных растений. Горчичными зернами.

Воцарилась мертвая тишина, как в воскресной школе, когда детям становится предельно ясно, что сейчас им с высокой степенью вероятности посулят адский огонь. Те из участников Съезда Правых Южной Калифорнии, кто вырос в христианской вере (то есть большинство), сообразили, к чему идет дело. Не-христиане были до того подавлены преобладающей на столе пищей из свинины, что помалкивали уже и так.

Швейгель продолжил.

– Господь наш ЙЙЙисус говорил как-то о горчичном зерне. Он сказал: чтобы творить чудеса, всего-то надо иметь веру хоть с горчичное зерно.

Этот отрывок Писания я знал с самых малых лет. Но до сего дня я не понимал, что он на самом деле означает. Видите ли, за всю свою жизнь я ни разу не встречал горчичных зерен. Горчица на моем столе всегда была ярко-желтой субстанцией, которую я уже описал. И потому я, честно признаюсь, не знал, маленькое ли горчичное зерно, как маковое, или огромное, как кокосовый орех. Так что, читая эти слова господа нашего ЙЙЙисуса, я не знал, говорит ли он о самой малой частице веры или обо всей вере целиком. Но сегодня ГОСПОДЬ счел нужным просветить меня и я впервые вкусил дорогой южнокалифорнийской «БУ-рчицы» и узрел настоящее горчичное зерно. И, доложу я вам, горчичное зерно оказалось не слишком маленьким и не слишком большим.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн сидел в десяти футах от кафедры, сложив руки на коленях и борясь с соблазном заказать еще один хотдог. Он точно знал, чем закончится эта проповедь, и не позволял себе отвлекаться на пустяки.

Преподобный доктор Швейгель был одессой. Действия его основывались на чистых, тупых принципах, и по этой причине он собирался сейчас обрушится на Типа Маклейна с применением ЙЙЙисуса, как это вошло у него в обыкновение в последнюю пару недель – с тех пор, как Уильям Э. Коззано начал появляться в телевизоре.

Медиа не чинили Швейгелю препонов всю дорогу вплоть до Суперчетверга. Им нравилось, что в кампании участвует отъявленный дурень; он вносил разнообразие в унылую жизнь писак. Когда же на Суперчетверге он показал неожиданно хороший результат, писаки на него набросились.

Маклейн тоже на него набросился. В рамках иллинойского этапа кампании все кандидаты совершали ритуальное паломничество к постели Уильяма Э. Коззано, который на тот момент еще находился в больнице. Маклейн, как и все прочие, был поражен тем, как скверно Коззано выглядел.

Билли Джо Швейгель сделался процветающим теле-евангелистом на утверждении, что он способен исцелять силой веры.

Он избавлял от болезни всех подряд в обмен на десятидолларовый взнос. Естественно, возник вопрос: почему он не исцелил Уильяма Э. Коззано, оказавшись с ним в одной комнате? Типу Маклейну этот вопрос казался совершенно законным, и потому он то и дело поднимал его на публике и в ходе дебатов. Вопрос представлялся совершенно безопасным – все равно как попросить Швейгеля исцелить какой-нибудь лунный кратер.

И вдруг Коззано чудесным образом взял и выздоровел.

Швейгель продолжил:

– Итак, господь нас ЙЙЙисус говорил вот что: чтобы двигать горы, очень много веры не требуется – ты не должен быть каким-нибудь святым – но крохотной частицы веры для этого тоже недостаточно. Мы должны иметь разумное количество веры. В некотором роде – среднее количество веры.

И вот, у некоторых людей веры чуть больше, чем у других. Не думаю, что нечестно говорить так. И мне припоминается один вечер, пару месяцев назад, и конференц-зал в Иллинойсе, в котором один из моих оппонентов выказал почти полное отсутствие веры.

По толпе пробежало движение. Краем глаза Маклейн видел, как длинные объективы разворачиваются к нему, делая наплыв на его лицо в ожидании реакции.

– Некий кандидат, которого я не стану называть, выражал скептицизм насчет того, что я смогу, с божественной помощью ЙЙЙисуса, исцелить ужасный недуг, сразивший некоего видного иллинойсца. И должен признать: в тот вечер и моя собственная вера уменьшилась настолько, что стала гораздо мельче горчичного зерна. Я вернулся в свой номер в отеле и вопросил, как вопрошал ЙЙЙисус на кресте: «Боже, отчего ты оставил меня?». Но было мне сказано, что это не Бог оставил меня, а наоборот. Постепенно вера моя вернулась и все росла и росла, пока не стала больше горчичного зерна, больше семечка подсолнуха – может быть, сравнялась с бразильским орехом. И спустя всего лишь несколько недель я был потрясен, включив телевизор и увидев того самого видного иллинойсца, выглядящего как само воплощение здоровья. Восславим Господа!

Примерно три человека в разных концах зала прокричали: Восславим Господа! Все остальные продолжали сидеть со смущенным видом.

– Воистину, пути Господни неисповедимы, – сказал Швейгель.

Уж это точно, сказал себе Маклейн, думая о Гуфи.

Норман Фаулер-мл., Гуфмейстер, реинкарнация Марвиса, не был приглашен на этот небольшой междусобойчик на заднем дворе (размером с футбольное поле) поместья Маркхем в Бель-Эйре. Коалиция Правых Южной Калифорнии была организацией не из тех, что могли позволить умеренным вроде Фаулера тусоваться на своих мероприятиях и неподалеку от своих сундуков. Тип Маклейн был фаворитом Правых, а Швейгель получил приглашение благодаря широкому представительству евангельских христиан в ее рядах.

После разгрома в Иллинойсе, за которым последовали жестокие избиения в северо-восточных штатах, где у телевизионных евангелистов возникли определенные проблемы с имиджем, Швейгелю удалось удержаться на дистанции, как единственному представителю евангельских избирателей. Он был политическим вампиром. Его широковещательная сеть в Библейском Поясе{59} служила неисчерпаемым источником финансов, а в каждом городе у него имелась сплоченная группа сторонников, на которых можно было положиться.

Невероятное выздоровление Уильяма Э. Коззано привело к внезапному скачку популярности Швейгеля. За счет тех, кто поверил, что Коззано излечил Швейгель, его показатели достигли двузначных значений и он превратился в главный источник раздражения для Маклейна.

Но не более того. Швейгель был достаточно страхолюден, чтобы стать собственным злейшим врагом, своим личным Гуфи. Там, где по результатам опросов популярность Швейгеля росла, его начинали больше показывать по телевизору; из-за этого людям начинали сниться кошмары и его популярность падала.

Наличие на столах хотдогов говорило об этом завтраке все. Жители Голливуда не стали бы подавать хотдоги. Они бы подали черную икру, тонкие вина, калифорнийские блюда и все прочее, позволяющее продемонстрировать богатство и тонкий вкус. Однако на этом завтраке было полно людей, которые пришли в Калифорнию и обзавелись здесь недвижимостью еще до изобретения кинокамеры; иными словами, они были очень стары и отягощены богатствами, без труда затмевающими жалкие гроши кинозвезд. Богатство это было сосредоточенно отнюдь не в ликвидных ресурсах; суммарная территория, которой владели присутствующие, по площади превосходила многие северо-восточные штаты. Но как ни посмотри, а богатство есть богатство, и от таких приглашений не отказываются.

Человеком, который пригласил Маклейна поговорить, был не кто иной, как сам Карл Форт. Форту сейчас было за девяносто. Он давно перестал вкладываться в сельхозпредприятия. Те первые инвестиции сделали его богатым, но получать с них стабильный доход можно было только находясь на земле и лично руководя костоломами с черенками от лопат. Когда микроменеджмент стал чересчур утомителен, Форт переместился в сферы не столь приземленные.

Переход подарил ему много свободного времени, только часть которого можно было убить на поле для гольфа. Карл Форт принялся вмешиваться в политику в шестидесятых, поддерживая таких, как Калеб Рузвельт Маршалл, Голдуотер и Уоллес. Он был главным игроком в консервативных кругах Калифорнии в семидесятых и восьмидесятых. Он вложил большие деньги в консервативный мозговой центр, в котором Тип Маклейн получил свою первую работу.

И когда Маркхемы начали планировать проведение завтрака, Карл Форт лично позвонил Типу Маклейну и пустился, без дураков, в воспоминания о старых добрых временах Депрессии, а Тип Маклейн называл его, без дураков, сэром.

Швейгель, тем временем, завершил свою проповедь молитвой. Несколько человек сцепили пальцы и благочестиво опустили головы. Все остальные пребывали в бешенстве или смущении. Затем пришел черед Типа Маклена.

Его встретили бурными аплодисментами. Нервозная тишина, в которой Швейгель давал свое представление, была, наконец, взломана. Маклейн поднялся с места за главным столом, махая и кивая толпе: полутора сотням богатейшим людям Запада, сидящим за длинными столами перед бумажными тарелками и пластиковыми стаканчиками. С одной стороны, за кордоном из красных лент, метались, как дикие животные, представители прессы.

Дело предстояло плевое. Эти люди любили его; он не мог тут оступиться.

– Спасибо вам огромное. Спасибо мистеру и миссис Маркхем за то, что предоставили свой двор для этого мероприятия. Через несколько месяцев я надеюсь ответить приглашением на приглашение – хотя, боюсь, вам придется прилететь в Вашингтон, округ Колумбия.

Несколько человек расхохотались, раздались аплодисменты.

– Хочу открыть вам маленький грязный секрет: меня уже тошнит от избирательной кампании. Думаю, к сегодняшнему дню уже вся Америка получила мое сообщение. Большинство из тех, кто его слышал, кажется, согласны с ним. Мои оппоненты – нет, но мне всегда казалось, что они вообще чуть лучше находят общий язык не с людьми, а с собаками.

Примерно полдесятка слушателей – те из них, кто уже видел встречу Файлера с Гуфи по телевизору – громко рассмеялись. Остальные неуверенно захихикали. Шутка, однако, предназначалась не для них. Она предназначалась для вечерних выпусков новостей, где она будет окружена необходимым контекстом.

– Поэтому я не собираюсь изводить вас обычными скучными речами. Вместо этого я хотел бы сказать – очень кратко – о некоторых идеях, которым я собираюсь дать ход, когда в следующем январе займу Белый Дом.

Тут Маклейн сделал небольшую паузу и притворился, будто перебирает заметки, поскольку за одним из столов возникла какая-то суматоха, и ему не хотелось повышать из-за нее голос. Он предположил, что причиной послужило опрокинутый стакан лимонада или еще какой-то пустяк. Однако шум не затихал. Он продолжал нарастать.

Несколько человек поднялись на ноги. Все они смотрели на пожилого мужчину, откинувшегося на стуле и почти сползшего с него, который прижимал кулак к грудной клетке. Рот его был широко открыт, он задыхался.

– Есть среди присутствующих врачи? Человеку плохо, – сказал Маклейн.

Что-то привлекло его взгляд: Зек Зорн, вскочив, обеими руками показывал ему спускаться с кафедры, напоминая одного из тех парней, которые семафорят лайнерам в аэропорту. Маклейн быстро сошел на землю. Позже он понял, какой это был хороший совет. Стоя в такой момент у микрофона, он мог показать, что способен справиться с ситуацией истинно по-президентски. А мог и все испортить.

Никто не отозвался на его призыв. Все объективы и микрофоны на импровизированной пресс-галерке развернулись к страдающему старику.

Люди вокруг пытались оказать ему первую помощь, применяли обычные народные методы. Стол в одно мгновение освободили, сдернув с него скатерть вместе с тарелками и стаканчиками, и четыре человека уложили недужного на его чистую поверхность. Ему ослабили галстук. Кто-то предложил ему стакан воды. Никто не делал ничего, что могло продлить ему жизнь, срок которой явно исчислялся уже несколькими секундами или минутами.

Мистер Маркхем поднялся на кафедру, подтянул поближе микрофон и заговорил:

– Попрошу все оставаться на своих местах. Освободите для Карла побольше пространства.

Сраженный приступом старик оказался Карлом Фортом.

Маклейн не мог отвести от него глаз. Форт правил Калифорнией Маклейнов, как владыка демонов. Маклейн знал его в лицо и по имени с младенческого возраста. Он был всеприсущ и всеужасен для всех оки, которые работали на него, принимали побои от его головорезов и каждую неделю гадали, снизойдет ли Форт до выдачи зарплаты. Дядя Парвис три или четыре десятилетия кряду по меньше мере раз в день клялся убить Карла Форта собственными руками. И вот, после всего этого, Карл Форт умирал прямо на глазах у Нимрода Маклейна. Если бы только Парвис оказался здесь!

Слева от Маклейна возникло внезапное движение. Кто-то перепрыгнул через стол и широкими шагами уверенно двинулся через лужайку к Карлу Форту. Тип присмотрелся и понял, что это Преподобный доктор Уильям Джозеф Швейгель.

Журналистский корпус осознал это одновременно с ним.

Приступ Карла Форта был несчастным случаем. Но когда преп. Швейгель приблизился к нему для возложения рук, он превратился в политическое событие. Пластиковые ленты лопнули. Дамбу прорвало. Журналисты ринулись к Карлу Форту. Столы на лужайке были составлены в три длинных ряда. Карл Форт лежал на среднем. Первый ряд превратился в барьер на пути у журналистов. Авангард – проворные репортеры из бумажных газет – обогнули его с фланга. Вторая волна, обремененная камерами, прошла верхом – колени операторов едва выдерживали, когда они приземлялись на дальней стороне барьера – и столкнулась с газетчиками в узком проходе между первым и средним рядами столов.

Три оператора, инстинктивно выбирая возвышенную позицию, вскочили на крайние столы среднего ряда. Один из них наступил прямо в бумажную тарелку с печеными бобами и поскользнулся; его нога с размаху въехала в грудь пятого богатейшего человека в Калифорнии с такой силой, что тот спиной вперед полетел на траву. Оператор кое-как поднялся на колени, потом на ноги, и разбрасывая во все стороны тарелки с едой, попытался ускориться, чтобы догнать своих более удачливых коллег. Сцепление его ботинок со скатертью было идеальным, но сама скатерть поехала по столу, и несколько мгновений он по-настоящему бежал на месте, как герой мультика – ноги мелькают, тело неподвижно, скатерть со всеми тарелками и стаканами аккордеоном собирается на конце стола, по ходу дела формируя липкую полосу препятствий из бобов, кетчупа, БУ-рчицы и кубиков льда.

Наконец подошвы журналиста вошли в соприкосновение с твердой поверхностью и он ринулся за двумя другими, у которых тем временем возникли свои проблемы. Между ними и Карлом Фортом высилась ледяная скульптура – искусно вырезанный изо льда кубок, наполненный розовым лимонадом. Лидирующий в забеге оператор ее не заметил. Единственным его стремлением было как можно скорее захватить Карла Форта и Билли Джо Швейгеля в объектив, и потому он бежал, зажмурив один глаз и закрыв второй неопреновым фартуком видоискателя. Глядя на расфокусированный мир сквозь черно-белый тоннель, он не видел скульптуру, пока со всего маху не налетел на нее обоими коленями. От удара его ноги взметнулись назад и вверх. Вес камеры на плече увлек верхнюю часть его тела вперед. Он крутанулся в воздухе, на мгновение принял идеально горизонтальное положение, а затем рухнул всем весом на ледяной кубок. Лимонадный фонтан ударил во все стороны, а сам кубок разлетелся на удобные для приема внутрь небольшие фрагменты. Оказавшиеся поблизости сотрапезники встретили лимонадно-ледяное цунами грудью.

Второй оператор всего на шаг отставал от первого; он попытался затормозить, ноги его уехали вперед и он хлопнулся на задницу в самой середине ледяного шторма, немного проехал по инерции, а затем свалился на колени трех сидящих рядком гостей.

Третий оператор, также страдающий видеотуннельным синдромом, с размаху наступил на спину лежащего на животе первого оператора. Нога его подвернулась. Он перенес весь вес на вторую ноги, совершил на ней три длинных прыжка, угодил в осколки льда и проехал, окостенев, несколько футов, поразительно похожий на фигуриста. В конце концов ему удалось опустить вторую ногу – прямо на край блюда, катапультировав с десяток свежеподжаренных бургеров в грудь видному комедийному актеру, ныне земельному магнату.

В этот момент до него наконец дошло, что он вот-вот пробежит прямо по телу Карла Форта. Он остановился, как вкопанный, на скатерти, повторно вызвав эффект аккордеона. Этот эффект донес его до края стола Форта, и здесь резиновые подметки его ботинок вошли, наконец, в надежный контакт с твердой, чистой, сухой пластмассой. Внезапная остановка бросила его на колени, и он оказался в идеальной позиции: объектив его камеры застыл не более чем в четырех футах от цели.

К несчастью – с точки зрения массовой информации – лицо Форта было скрыто за массивными предплечьями молодого человек – по всей видимости, сотрудника службы безопасности – который уперся ладонями в обнаженную грудь Форта и ритмично надавливал на нее, сплющивая грудную клетку так, что ребра выпирали по бокам, будто оболочка наполовину сдутого воздушного шарика. И даже если бы этого человека не было здесь, лицо Форта все равно было бы невозможно разглядеть, поскольку еще один мужчина, ухватив Форта одной рукой за подбородок, а другой – за лоб, широко раскрыл его рот и наклонялся, чтобы приникнуть к нему устами.

Преподобный только-только прибыл к месту происшествия; несмотря на вышеописанные помехи, журналисты практически на руках донесли Швейгеля до сцены.

– Пожалуйста, отойдите, пожалуйста, пропустите, – повторял Швейгель напевным голосом проповедника, цитирующего Писание. Поскольку путь ему заслоняли главным образом журналисты, сбежавшиеся именно для того, чтобы увидеть, что будет делать Швейгель, просьба была мгновенно удовлетворена.

Швейгель встал у стола всего в нескольких дюймах от Форта и на мгновение сложил руки в молитвенном жесте, крепко зажмурившись. Затем он вытянул обе руки ладонями вниз и мягко возложил их на голую кожу Форта: одну на плечо, а вторую на живот, где они не мешали массажу сердца. Билли Джо Швейгель умел хэджировать ставки.

В двадцати футах от него Тип Маклейн остолбенел от ужаса.

Он почти год провел в боях первичной кампании, которые практически ничем не отличалась от пьяных драк оки: озверевшие мужчины размахивают латунными кастетами, пешнями и отбитыми горлышками во тьме заднего двора. В Айове, Нью-Гемпшире, в Нью-Йорке, на Суперчетверге – везде он брал верх. Друзей он не нажил, но, опираясь на Дрешера с его стратегией и на Зорна, мастера медийных ударов по почкам, смог размолотить соперников в кровавый студень. Норман Фаулер продержался до самой Калифорнии, чтобы совершить здесь политическое самоубийство. Маклейн прибыл сюда, на безопасную, дружелюбную территорию, чтобы отпраздновать победу.

И вот ему конец. Сейчас Швейгель прострелит ему башку.

Если массаж сработает, если скорая приедет вовремя, если врачи явятся, чтобы вколоть свои чудодейственные, растворяющие тромбы препараты, то Швейгель станет номером два на национальных каналах: сперва Коззано, а теперь Карл Форт.

Охваченный воспоминаниями о Форте былых времен и мыслями о том, что старый сукин сын выживет и похоронит его политическую карьеру, Тим Маклейн как никогда в жизни желал ему мгновенный смерти.

– Это фейк, – произнес Зорн прямо ему в ухо. – Нету у Форта никакого приступа. Все это подстроил Ки Огл.

– Ты псих, – сказал Маклейн. Однако слова Зорна встревожили его.

– Господи, услышь нашу молитву, – произнес Швейгель. – У этого человека приступ. Мы молимся именем ЙЙЙисуса, чтобы он исцелился и восстал.

Затем он принялся молчаливо молиться, пока двое мужчин делали массаж и искусственное дыхание, пока не прибыла скорая и медики не взяли дело в свои руки.

Маклейн слегка удивился. Он думал, что они погрузят Форта на носилки и со всей возможной быстротой погрузят в машину. Но вместо этого они расставили какие-то агрегаты и несколько минут трудились над ним прямо на столе, делая массаж сердца каким-то напоминающим вантуз инструментом и накачивая воздух в легкие через трубку.

Внимание гостей, журналистов и особенно Билли Джо Швейгеля было сконцентрировано на Карле Форте. Стоя на краю толпы, Тип Маклейн осознал, что на него, для разнообразия, вообще никто не смотрит.

С точки зрения медиа он был сейчас все равно что Гигес, предок Креза, который умел становиться невидимым. Его историю приводит Платон в своем «Государстве». Гигес, будучи невидимым, мог творить что угодно. Когда он обращал свои способности ко злу, будучи невидимым и пользуясь притом репутацией достойного мужа, разве опасался он расплаты за преступления? Тип Маклейн решил обдумать эту проблему, прогулявшись по поместью.

Люди собрались на заднем дворе, раскинувшемся между высоким утесом и не менее массивным домом Маркхемов. Идеально подстриженные кусты окаймляли усадьбу с обеих сторон, аккуратные тропинки вились между шпалерами роз. Миссис Маркхем обожала свои розы. Тип Маклейн углубился в пышные, усыпанные цветами джунгли, сперва не спеша, а затем, убедившись, что его уход остался незамеченным – широким шагом.

Через несколько секунд он добрался до входа в здание. Он постоял мгновение под деревянной аркой, стонущей под весом персиковых роз, окидывая взглядом парковку, вымощенную геометрическими узорами.

Несколько минут назад она была забита лимузинами и микроавтобусами прессы. Когда вызвали скорую, все автомобиле отогнали со стоянки по длинной подъездной дорожке за ворота и запарковали на улице. Теперь здесь не было ничего, кроме скорой, застывшей посередине площадки, двери нараспашку, мотор работает.

Конгрессмен Нимрод Т. (Тип) Маклейн выбрался из зарослей роз на парковку, пытаясь напустить на себя вид человека, просто вышедшего подышать свежим воздухом и прочистить мозги после того хаоса, который царил на лужайке. Он осторожно огляделся вокруг: окинул взглядом сад, окна, переднее сидение скорой. Никого не увидел. Все были там, за домом.

В детстве, работая на капустных полях, он приобрел несколько полезных привычек, пронесенных в неизменности сквозь приходскую школу, университет, консервативное теоретизирование в различных мозговых центрах, завтраки в Белом Доме и работу в Конгрессе. Одна из них заключалась в том, что он всегда имел при себе складной нож. Просто удивительно, как часто приходится кстати складной нож.

Он присел на корточки у левого переднего колеса скорой, отщелкнул маленькое лезвие ножа, всегда заточенное до остроты скальпеля и на секунду замер, обдумывая следующих шаг.

Как замечал Сократ, чем больше несправедливость, тем меньше ее замечают – как Гигеса. Карл Форт был Гигесом. Он посещал завтраки в Белом Доме, жертвовал на благотворительность, провел полжизни на официальных обедах, где самые влиятельные люди страны вставали в очередь очередь, чтобы излить свое восхищение его благородством. Никто ни разу даже не упомянул черенки от лопат.

Но оправдывало ли это диверсию против машины скорой помощи? Маклейн продолжал мысленно перебирать страницы платоновского «Государства» в поисках подсказки.

Платон ратовал за разделение населения государства на три категории: правителей, воинов и торговцев. Торговцам дозволялось богатеть. Правители и воины должны были жить просто и превосходить науки в надежде породить царя-философа.

Тип Маклейн был царем-философом. Карл Форт – торговцем. А согласно Платону, наихудшие несправедливости происходили от того, что люди пытались пробиться в страту, к которой они не принадлежали – например, когда воины пытались захватить политическую власть (переворот в СССР), политики – руководить военными кампаниями (Вьетнамская война) или частными предприятиями (обременительное государственное регулирование).

Или же когда торговцы обращали свое богатство для обретения власти, порождая в результате дегенеративную форму правления, известную как олигархия.

Конгрессмен Нимрод Т. (Тип) Маклейн погрузил лезвие в покрышку. Резина оказалась твердой, но тверд был и Маклейн, и через некоторое время он ощутил, как лезвие проникло во внутреннюю полость. После этого ему осталось только слегка повернуть нож, чтобы услышать свист выходящего воздуха и ощутить на руках его влажную прохладу.

Скорая накренилась, как будто решила на него навалиться. Затем его напугал внезапный хлопок – спущенная покрышка выскочила из-под колпака. Дополнительный бонус: теперь ее не так просто заклеить.

Он выдернул нож, спрятал его в карман и вернулся через розарий на лужайку.

Медики уложили Карла Форта на носилки и покатили через двор, сквозь дом Маркхемов и к машине, преследуемые журналистами, которые заляпали по пути отполированные гранитные полы и восточные ковры печеными бобами . Машина скорой помощи прокатилась по парковке примерно десять футов, неконтролируемо отворачивая влево, и остановилась.

Кто-то бросился в дом и вызвал другую скорую. Двое медиков выскочили наружу и стали менять колесо. Снимая через заднее окно, журналисты ухитрились получить прекрасные снимки третьего медика, который стоял на коленях рядом с Фортом с разрядниками в руках и готовился совершить таинство дефибрилляции.

Карл Форт провел в клинике пять дней. В соответствии с заказанными Маклейном опросами, поддержка преп. Швейгеля выросла аж на двадцать процентов, когда состояние Форта из критического стало серьезным. Но когда в воскресенье, накануне важного голосования, у Форта отказали почки, избиратели начали выказывать признаки отрезвления, а после его смерти, наступившей вечером в воскресенье, аккурат к одиннадцатичасовому выпуску новостей, популярность преподобного сдулась, как проколотый баллон.

К тому моменту Тип Маклейн и его команда получили сведения о кончине Форта по приватным каналам. Они с Зорном и Дрешером спустились в бар отеля, чтобы выпить и ознакомиться с реакцией на смерть Форта, а затем и с основными событиями дня. К ним присоединилась пара репортеров из ведущих газет Восточного побережья, прикомандированных к команде Маклейна с первых месяцев кампании и ставших почти родными. Они взяли другу другу выпивки и проговорили не под запись за полночь. Хотя никто не поднимал эту тему открыто, всем было ясно, что первичная кампания завершена.


34


Элеанор Ричмон арендовала таунхаус в Роузмонте, пригороде Александрии. Роузмонт некоторое время относился к округу Колумбия, пока не вошел в 1846 году в состав штата Вирджиния, что позволяло ей утверждать, будто она на самом деле вернулась в родной город.

Этот исторический аргумент не произвел никакого впечатления на ее родственников в округе, сперва возликовавших при известии о ее возвращении, а затем, когда она выбрала Вирджинию, охваченных обидой и яростью. Но Элеанор уже видела, как ее сыну выстрелили в спину и небезосновательно считала, что округ Колумбия не мог предложить ее детям ничего, кроме нескольких музеев и массы возможностей быть застреленными.

Ее новый дом располагался в приятном квартале со смешанным населением неподалеку от александрийской набережной восемнадцатого века. Поднявшись выше, она попадала в аристократический район особняков, если не сказать – поместий. Спустившись к Потомаку, она оказывалась по другую часть пресловутой дороги всего через несколько минут. На границе между этими мирами балансировала станция метро «Бреддок», с которой можно было добраться до округа Колумбия примерно за десять минут. Скромную парковку «Бреддока» окружали красивые новые кондоминиумы для яппи и офисные здания. За ними, между железнодорожными путями и рекой, простирались заливные луга, застроенные грязноватыми таунхаусами и многоквартирными домами, упирающимися на севере в Национальный аэропорт, а на юге – в фасонистые мощеные улицы Старого города. По сравнению с худшими районами округа Колумбия, все это никак нельзя было назвать гетто – всего лишь район для нижнего среза среднего класса. Именно на это Элеанор собиралась напирать в ответ на упреки родственников в том, что она предала их и сбежала в белый пригород.

Она так и не привыкла к заново приобретенной респектабельности. Подыскивая жилье, она постоянно ожидала, что на нее прищурятся и спросят, не бомжиха ли она. Но стоило ей сообщить, что она работает в сенате, как перед ней распахивались все двери: прекрасные новые квартиры, открытый кредит в «Пентагон Плаза», автомобили в аренду. Она была потрясена тем, что смогла запросто войти в представительство «Тойота», чтобы через час уехать оттуда на новенькой «Камри».

Хармон-младший и Клерис остались в Денвере до конца учебного года. Осенью они должны были пойти в школу «Т. С. Вильямс» – всего лишь в миле или двух вверх по улице. А летом они найдут, чем заняться. Станция метро неподалеку означала, что они могли без труда (что нравилось им) и без опаски (что нравилось Элеанор) колесить по городу. После недолгих поисков Элеанор отыскала заведение по уходу (которое раньше называлось домом престарелых), вполне подходящее для матери.

Мама, конечно же, знать не знала, что вернулась домой, но по дороге из аэропорта Элеанор мерещилось, что та, глядя из окна и вдыхая весенний вирджинский воздух, на каком-то глубоком уровне испытывает радость, что она здесь, а не делит комнату с вдовой скотовода в центре Колорадо. И независимо от того, понимала она что-то или нет, Элеанор чувствовала, что поступила правильно, вернув маму на родину.

Явившись в первый раз на работу – за неделю до Дня Поминовения – Элеанор понятия не имела, в чем заключаются ее обязанности; сенатор Маршалл так и не удосужился конкретизировать их и даже не сообщил, как называется ее должность. Она испытывала волнение и любопытство. В семь она отправилась на станции «Бреддок». Весь квартал двигался по тротуарам в том же направлении. Влившись в поток профессионалов в костюмах, при галстуках и с газетами под мышкой, Элеанор со своим весьма уместным здесь атташе-кейсом, в кроссовках «Рибок» и с «Вашингтон Пост» в руке, почувствовала себя шпионом, примеряющим новую личину.

С возвышенной платформы станции она окинула взглядом муниципальные дома, Национальный аэропорт за ним с заходящими каждые сорок секунд на посадку семьсот двадцать седьмыми и округ Колумбия за Потомаком. Чистый, пряный весенний воздух еще не прогрелся, и сквозь легкую дымку она видела монументальные сооружения, которые были теперь частью ее мира. На станцию плавно вкатился поезд, пугающе чистый и высокотехнологичный по сравнению с автобусами «Прокатись с ветерком». Она вошла в вагон, встала поближе к окну и смотрела, как они пересекают Кристал Сити, Пентагон Сити, минуют Пентагон и, наконец, вылетают прямо в солнечный свет – на мост через Потомак. Она увидела Кафедральный собор, залитый солнцем, успела заметить промелькнувший Джефферсоновский мемориал и вышла на «Ленфан-плаза», чтобы пересесть на оранжевую ветку, по которой ей оставалось две остановки до Капитолия. Поскольку она приехала на несколько минут раньше, то решила побыть туристкой и пройти к зданию имени Рассела через Капитолий.

У дверей Расселовского здания ее встречал симпатичный и очень молодо выглядящий черный сотрудник службы безопасности.

– Если вы проследуете за мной, миссис Ричмонд, мы сейчас же оформим ваш допуск.

Элеанор все никак не могла привыкнуть к тому, что ее узнают, и удивилась.

– Спасибо, – сказала она. – Не ожидала, что меня будут встречать у входа. Думала, придется весь день простоять в очередях.

– Когда сенатор Маршалл приказывает, мы действуем, – ответил охранник. – Нас учат, что все сенаторы равны, но сенатора Маршалла мы любим. Он не из этих напомаженных типчиков, если вы понимаете, о чем я.

Они спустились на лифте на два этажа и зашли в кабинет, где Элеанор сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, попросили поставить подпись, а затем привели к присяге служащего Соединенных Штатов. Присягу зачитала маленькая женщина приблизительно шестидесяти лет.

Элеанор перешла в следующий кабинет, чтобы получить голографический бейджик, снабженный бесчисленным кодами, скрытыми в полосках на задней стороне. Она гадала, зачем ей допуск «Альфа: Совершенно Секретно».

– Ну вот, – сказал ее проводник. – Теперь вам осталось явиться к одному весьма склочному сенатору и приступить к работе.

«Рассел» был старейшим и самым престижным из трех зданий Сената. Он обладал аурой прекрасного старого дерева, пропитавшегося за многие десятилетия дымом хорошего табака. Кабинет сенатора в этом прекрасном здании тоже был на зависть – из одного его окна открывался вид на Капитолий, из второго – на Молл и Конститьюшн Авеню. Войдя в него, Элеанор поразилась изобилию предметов индейского искусства, простоте отделки и многочисленным акварелям, написанным самим Маршаллом до того, как артрит положил конец этому занятию. Его секретарша с тридцатилетним стажем Патти Маккормик повернулась к ней и произнесла:

– Привет, дорогая, добро пожаловать на последний фронтир.

Знакомый хриплый голос проорал из-за угла:

– Проклятье, Патти, не спугни ее! Заходите, Элеанор.

Элеанор вошла и обнаружила сенатора завтракающим.

– Присаживайтесь, – сказал он, махнув на одно из тяжелых кожаных кресел.

– Доброе утро, сенатор, как ваше самочувствие?

– Как всегда говеное, да и бог с ним. Будь я проклят, если стану принимать обезболивающие. У меня и без них осталось не так много работающих мозговых клеток.

Они принялись болтать о ее переезде в Александрию. Калеб проявлял удивительную для сенатора неспешность. Элеанор не переставала гадать, когда же он объяснит, зачем ее нанял. Наконец она спросила сама.

– Не поговорить ли нам о том, что я буду делать?

– Конечно, почему нет. Что вы хотите делать?

– Я не знаю. Все никак не могу привыкнуть, что я здесь.

– Как насчет должности моего пресс-секретаря?

Элеанор не смогла сдержать хохота. Сначала она вежливо хихикнула, решив, что он пошутил. А затем, когда до нее дошло, что он серьезен, расхохоталась в полный голос.

– Сенатор, вы совершенно рехнулись.

– Видели когда-нибудь один из этих дурацких старых вестернов, в которых злодеи въезжают в город и сразу принимаются палить во все стороны? Они стреляют по окнам, по бочкам с водой и по людям на балконах. Мне всегда казалось, что это ужасно весело. Чего уж, я тут надолго не задержусь, мне многое надо сказать и нужен человек, способный говорить за меня от всей души, а не один из этих специалистов по словесному массажу и бессмысленным звукам. Мы с вами, юная леди, должны проделать несколько дырок в этом проклятом городе, прежде чем моя скачка закончится.

Говоря, Маршалл не мог скрыть сильнейшую боль. Он так разозлился на эту боль и так разволновался, что опрокинул кофе, залив им весь стол.

– Проклятый сукин сын! – завопил он.

Патти выглянула из-за угла и спросила:

– Опять, Ваша Милость?

– Сука, – ответил он, швырнув в нее пропитанным кофе номером «Вашингтон Пост».

Затем лицо его свела судорога, он сложился пополам в кресле, уронил голову на стол и на несколько мгновений застыл в этой позе.

Элеанор в ужасе посмотрела на Патти в поисках подсказки. Патти, казалось, ничего не заметила. Она подмигнула Элеанор и сказала:

– У нас очень чопорный офис.

Пока она устраняла непорядок, Элеанор помогла сенатору перебраться в маленькую комнату для переговоров и усадила в кресло. Обошла стол и уселась напротив него.

Маршалл, нахохлившись, сказал:

– Со всей серьезностью, Элеанор, я думал над вашим назначением долго и напряженно. У меня осталось очень мало времени. Не артрит – моя проблема. Это галопирующий рак костей. У меня есть самое большое три месяца активной жизни.

– О боже, сенатор, мне так жаль.

– Избавьте меня от этого. И зовите меня Калеб.

– Если есть хоть что-то...

– Да. Заткнитесь и секунду послушайте.

– Окей, – сказала Элеанор.

– Я застрял в партии, которую когда-то создали для индивидуалистов, и которая теперь предназначена для того, чтобы их контролировать. Проповедники, мономаньяки и прочие повернутые на контроле психи понятия не имеют, в чем суть Соединенных Штатов. И они победят. Но я свой вклад внесу. Вот он.

На столе лежала переплетенная в кожу книга. На обложке золотом было вытиснено:

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ И ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

СЕН. КАЛЕБА РУЗВЕЛЬТА МАРШАЛЛА

Маршалл дотянулся до книги и пихнул ее через стол в сторону Элеанор. Она успела поймать ее до того, как книга плюхнулась ей на колени.

– У меня, разумеется, есть пресс-секретарь, – сказал Маршалл. – А у него в подчинении целая толпа пресс-агентов, черт их побери. Я продолжу использовать их для оглашения дежурных заявлений и для связи с местными говорящими головами. Я хочу, чтобы вы работали вот над этим и ждали звонка.

– Сенатор, я думала, вы собирались похоронить меня где-нибудь в дальнем углу своей администрации.

– Ну а я не собирался.

– Но ваши избиратели вас возненавидят.

– Элеанор, мне насрать. Принимайтесь за работу.

Элеанор унесла книгу в соседний кабинет, маленький, но удобный, с видом на Капитолий. Патти уже суетилась здесь, нанося последние штрихи. Барахло Элеанор успели привезти и распаковать. Ее личные вещи выглядели в этом величественном здании убого.

Патти шмыгала носом.

– Я люблю старика, Элеанор, – сказала она. – Он самый достойный человек в этом городе, и он умирает.

– Как много народу знает об этом?

– Почти весь Холм.

Элеанор села в кожаное кресло за огромный деревянный стол и поглядела на стены, украшенные предметами искусства хопи и навахо. На одном углу стола стояла фотография ее детей, а на другом – дюжина роз от Рея дель Валле с запиской: «Снеси их, тигрица».

Не успела она раскрыть книгу сенатора, зазвонил телефон. Это была Патти.

– С вами хочет поговорить доктор Хантер П. Лоуренс, Элеанор.

– Хорошо, соединяйте.

Элеанор всем сердцем не любила профессора. Он принадлежал к новому поколения говорящих голов, превративших цивилизованные шоу вроде «Встречи с прессой» в интеллектуальный эквивалент Всемирной Федерации Реслинга. Формат шоу Лоуренса был прост: жертву усаживали на стул в центре студии, а двое комментаторов, как бы принадлежащих к левому и правому крылу, принимались осыпать ее оскорблениями. Если комментарии были недостаточно гнусными, в дело вступал сам профессор и поддавал жару. Рейтинги у шоу зашкаливали.

– Алло?– сказала она.

– Мисс Ричмонд, это доктор Лоуренс из «Вашингтонского электрического стула». Добро пожаловать в город.

Странно было слышать знаменитый голос в телефонной трубке. Ей казалось, что она давно знакома с этим человеком, хоть это было и не так.

– Спасибо, доктор Лоуренс. Чем могу помочь вам?

– Мы хотели бы пригласить вас на наше шоу на следующей неделе, – приветливо сказал он.

– Ох, это очень лестно, но я уверена, что не представляю ни для кого никакого интереса.

– Напротив. Вы приобрели широкую известность, порвав на части того неонациста. Ваше выступление в защиту латиноамериканцев тоже было весьма впечатляющим. Ваши взаимоотношения с этим ископаемым, Маршаллом – тема для можества бесед. И давайте говорить прямо – известных черных женщин совсем немного. Мы устали от обычных подозреваемых.

Элеанор явилась сегодня на работу со всем энтузиазмом новичка. Если бы доктор Лоуренс позвонил на несколько минут раньше, она бы, может быть, даже не обиделась бы. Однако новости о раке костей переменили ее настроение. У нее даже не было времени, чтобы их переварить; она пребывала в совершенном смятении.

– А в чем проблема, доктор Лоуренс? Тетушка Джемайма{60} отказалась в последнюю минуту?

Долгое молчание.

– Эээ...

– Если вам понадобилась черная женщина, то почему бы вам хотя бы раз в жизни не прогуляться на восток от парка «Рок Крик» и не подцепить какую-нибудь прямо на улице? Некоторые из них делают уборку так, что закачаешься.

– Вообще-то нам нужна не первая встречная.

– Могу порекомендовать вам нескольких монашек из моей старой школы, которые могли бы поучить вас самой обычной вежливости. Когда вы немного разберетесь в теме, звоните моей черной женской заднице снова, потолкуем.

Элеанор швырнула трубку с такой силой, что телефон подпрыгнул.

Из комнаты для переговоров раздалось завывание и прерывистый хохот.

– Вам помочь, Калеб? – закричала Элеанор.

– Вы просто-таки гений пиара! – закричал он в ответ. – Он же лично вам позвонил! Обычно он поручает это своим клевретам!

– Вы мне настроение испортили.

– Это было великолепно. Эта история разойдется по всему городу и вас станут вожделеть еще сильнее, чем сейчас. И захотели бы, а лучше не придумали.

– С кем я должна быть вежлива?

– Из этих холоднокровных защеканцев – ни с кем, – проухал Маршалл. – Они лепят свои программы, как бумажные сосиски. Им надо чему-то заполнять каждый вечер эфир. Их картотеки забиты белыми мужиками и всех из за это пилят. Если им удасться заманить вас на ТВ, они смогут кивать на вас как на доказательство радикальной широты взглядов.

– О. А я думала, причина в моих аналитических способностях.

– И в них тоже, – сказал Маршалл.

Через несколько минут телефон зазвонил снова. На сей раз это была Анита Росс из «Вашингтон Пост», отдел «Стиль».

– Мисс Ричмонд, мы слышали, как вы взгрели доктора Лоуренса. Мы хотели бы посвятить вам статью в нашем разделе.

Маршалл по-прежнему находился в пределах слышимости – ему, вероятно, нечем было заняться – и Элеанор, отключив микрофон, прокричала:

– Это «Пост»!

– В жопу их.

– Мисс Росс, – сказала Элеанор. – Почему бы вам не позвонить через пару недель, когда я немного освоюсь? На моем бейдже еще чернила не высохли.

– Понимаете, сейчас, послав Профессора, вы имеете шанс мгновенно стать культурным героем. Но только в том случае, если история об этом будет опубликована.

– В культурные герои за пять минут? Неплохо.

– Некоторые совершали путь туда и обратно за пятнадцать, – произнесла мисс Росс многозначительно.

– Что ж, приятно было поболтать с вами, – сказала Элеанор. – Перезвоните через двенадцать минут, может, я все еще буду тут.

– Неплохо, – сказал Маршалл. – Что вы думаете о моем труде?

Элеанор поняла, что Маршалл сидит и ждет, когда она заглянет, наконец, в книгу.

– Пока что ничего. Все никак не удается его раскрыть.

Маршалл похромал в свой кабинет, и было слышно, как он скрежещет зубами от боли.

– Давайте, взгляните уже, а я пока полежу на кушеточке.

Элеанор взяла книгу и раскрыла ее. Первая страница была пуста, и вторая, и третья. Она пролистала их все. Все они были пусты.

– Сенатор, что это такое?

– Это моя табула раса. Работа в процессе. Вы будете моим литературным негром.

– И что вы хотите, чтобы я написала?

– Не досаждайте мне по мелочам, женщина. У меня осталось не так много времени.

– Но я не могу просто взять и написать за вас завещание.

– Послушайте меня. Ваша речь о Колорадо – штате побирушек, заставила меня задуматься. Я такая же часть проблемы, как Джесси или Тед Кеннеди{61} или, если уж на то пошло, как этот сукин сын Шэд Харпер, которого вы распяли в Денвере. Вы знаете, что я люблю эту страну. У меня никогда не было проблем с деньгами, потому что папа оставил мне целую кучу, и я мог позволить себе быть диссидентом. За сорок восемь лет службы на благо общество, за сорок восемь лет в Вашингтоне я понял одну штуку: величайшая редкость в жизни – это человек, который говорит правду. Величайшая опасность в жизни – тот, кто постоянно ссылается на «ценности». Если я соберусь записать свое завещание, то вот оно. Никто не имеет право говорить другим, как им жить. Никто не имеет право притеснять других из-за чего угодно – расы, религии, дохода, чего хотите. Вся жизнь – неведомое. Задача правительства – сделать его неведомым в равной степени для всех. Рецепт не слишком глубокий, но по-настоящему эффективный.

– Так чего вы от меня хотите?

– Если вы ощущаете в себе готовность придерживаться основных принципов, которые я только что изложил...

– Ощущаю.

– Тогда блуждайте в пиар-лабиринте, представляйте меня на ТВ и не забывайте записывать свою лучшие мысли в эту чертову книгу. Олицетворяйте свободу и честность... тьфу, я опять понес о ценностях.

– Вы вправду думаете, что кто-то вроде меня может представлять кого-то вроде вас?

– Именно так, черт возьми. Меня никто не смог завербовать. Никто не сможет завербовать вас. И эта наша способность – гигантское преимущество внутри Кольцевой.

– Как мне представляться на публике?

– Элеанор Ричмонд.

– Как скажете.

– Леди, вы мой последний дар этой стране.

К концу дня календарь Элеанор оказался расписан на лето вперед. По одному большому интервью и по два небольших в неделю. Первое она должна была дать «Александрия Газетт» в пятницу. Даже доктор Лоуренс перезвонил, полный раскаяния за проявленную неучтивость, и попытался пригласить Элеанор на свидание в «Мэзон бланш». Элеанор оставалась горячей темой весь май и июнь.

Ей потребовалось немного времени, чтобы понять, почему: она была близка к сенатору Маршаллом, а город полнился слухами о том, что сенатор Маршалл умирает. Информацию о сенаторе из нее тянули всеми возможными способами разной степени изощренности. Она отбивала все наскоки, а потом говорила о том, о чем уж ей хотелось поговорить – чем, собственно, занималось так или иначе все население Вашингтона.


35


– Флойд Уэйн Вишняк, – произнес компьютер синтезированным голосом, и монитор высокого разрешения, стоящий перед Аароном Грином, заполнился множеством новых окошек. Одно из них демонстрировало фотографию: портрет белого мужчины с прямыми светлыми волосами – недостаточно короткими, чтобы считаться короткими, и недостаточно длинными, чтобы считаться длинными – которые торчали из-под голубой бейсболки с обвисшим козырьком, придававшем ему потрепанный, печальный вид; его кожа казалась красной и блестящей под ярким электрическим светом. Фото не было протокольным. Снимок сделали снизу, когда Флойд Уэйн Вишняк ехал на экскалаторе в каком-то молле. Он смотрел в камеру с озадаченным видом, не успевшим еще превратиться в удивление. На нем была туго натянутая вывернутая наизнанку синяя футболка, порванная в паре мест, а жилистое тело выдавала человека, накачавшего мускулатуру не в спортзале, а тяжелым трудом.

Помимо фотографии на экране было еще много окошек. В соседнем без конца воспроизводилось короткое видео. Оно показывало Флойда Уэйна Вишняка сидящим на дешевых местах на стадионе и вместе со всеми своими соседями хлопающим себя по ляжками и выкрикивающим оскорбления в адрес какого-то недотыкомки на поле. В этом клипе на руке у Вишняка красовалась гигантская ярко-желтая поролоновая ладонь с оттопыренным средним пальцем. На тот случай, если послание покажется кому-то недостаточно ясным, она была украшена надписью «СУДЬЮ НА МЫЛО». Поскольку судья, видимо, не смотрел в его сторону, Вишняк выкрикивал эту фразу в один голос со всеми остальными любителями спорта в своем секторе. В другой руке он держал пластиковый пивной стакан размером с пирамиду Лувра. Пока он размахивал своим гигантским желтым пальцем, пиво выплескивалось через край прямо на плечи болельщику, сидящему на один ряд ниже, который отчего-то не спешил обращать внимание Вишняка на эту проблему. Флойд Уэйн Вишняк был не из тех, с кем хочется затеять драку. Он был не очень крупно сложен, но чрезвычайно крепко сбит.

Другие болельщики размахивали здоровенными поролоновыми клюшками и прочими хоккейными аксессуарами. Хотя действие внизу – источник всеобщего негодования – не попало в объектив, было нетрудно догадаться, что там играют в хоккей, и что одна из команд называется «Куад Ситиз Уиплаш»{62}.

В третьем окне отображалась карта пятидесяти штатов с мигающим красным крестиком прямо над рекой Миссисипи, между западным Иллинойсом и восточной Айовой. Под мигающим крестиком значилось: Девенпорт, Айова (Четыре Города).

Два других окна содержали текстовую информацию. В первом было краткое жизнеописание Флойда Уэйна Вишняка. Он вырос в Четырех Городах, балансируя на границе Иллинойса и Айовы, бросил школы, чтобы устроиться на тракторный завод, и в последующие пятнадцать лет шесть раз менял работу. За последний год он заработал чуть меньше, чем весил.

Последнее окно, расположившееся вдоль края экрана, было высоким и узким. Это был список ровно из ста пунктов. Каждый пункт состоял из словосочетания, описывающего определенное подмножество американского народа, и имени.

В этом цифровом досье, содержащем множество имен, текущий пункт в списке был выделен ярко-красным прямоугольником, чтобы пользователю сразу стало понятно, с представителем какой именно категории он имеет дело. Список состоял из следующих категорий:


Ротодышащее ничтожество

Четырехсотфунтовый потребитель диет-колы

Невозмутимый городской землячок

Гуманитарий из гамбургерной

Скаредный обитатель «Виннебаго»

Обезьянка с веранды с библией подмышкой

Экономический труп

Ущемленный корпоративный лизоблюд

Повелитель мира на стероидах

Среднеамериканская королева бижу

Подвальный нюхатель табака

Постподростковый дорожный воитель

Депрессивный коллекционер пивных банок

Претенциозный раб стиля

Некогда респектабельная жертва банкротства

Пергидрольная охотница за купонами

Циничный медиаманипулятор

Робкий огнестрелодрочер

НЛО сожрало мой мозг

Шопящаяся корпоративная конкубина

Жилистый утколюб

Постконфедеративный пожиратель подливки

Маньяк-антрепренер из третьего мира

Сверхсуверенный юный профессионал

Однокомнатный продавец

Металлист из профучилища

Книгосжигатель из округа Оранж

Черный с кольцевой в первом поколении

Мусорный парвеню из 80х

Одержимый долгами раб оклада

Активист на телеподсосе

Уборщик, в прошлом металлург

Нео-оки

Рестлер-бездельник

Кондоминиум-коммандо из Южного Пояса

Люмпен из Ржавого Пояса

...и так далее...

Аарон нажал пробел. Все окна, кроме длинного списка категорий, исчезли с экрана. Следующий пункт в нем подсветился, а компьютерный голос произнес: «Робкий огнестрелодрочер – Джим Хансон, Норт-Платт, Небраска».

Экран заполнился новым набором изображений и текстов. На сей раз фотография была черно-белой – репродукция с газетной; Джим Хансон, узколицый мужчина примерно пятидесяти лет, стоит в лесу, одетый в форме бойскаута. Как и прежде, она сопровождалась коротким видеороликом. В нем Джим Хансон жарил барбекю где-то на заднем дворе и изображал серого кардинала перед группой детишек – предположительно, собственных внуков. Карта была та же, но красный крестик переместился в середину одного из центральных штатов – видимо, это была Небраска.

Джим Хансон выглядел не слишком интересно. Аарон снова нажал пробел, переместившись еще на пункт ниже: Повелитель мира на стероидах, Чейз Мерриам, Брайрклифф-Мэнор, Нью-Йорк. Его фото было глянцевым студийным снимком. На видео Чейз Мерриам делал первый удар на чрезвычайно аккуратном поле для гольфа в окружении трех других повелителей мира на стероидах.

Аарон принялся щелкать пробелом, листая список и открывая по сотне фотографий за раз. Дойдя до конца, список перематывался к началу, и Аарон мог бы давить пробел бесконечно, если бы захотел. Красный крестик прыгал по всей стране, вычерчивая идеально сбалансированный демографический профиль Соединенных Штатов.


Флойд Уэйн Вишняк сидел у себя трейлере и смотрел «Колесо фортуны», когда снаружи по гравию зашуршали шины. Он подошел к двери, бросив по пути взгляд на тайник, скрывающий обрез; обрез был на месте, ловко припрятанный в узкой щели между стеной и тремя упаковками пива, прямо у входа. Очертив, таким образом, свои возможности, он посмотрел в окно, чтобы узнать, кто это проделал такой длинный путь, чтобы нанести ему визит. Если это очередной коллектор, прием его ожидал не слишком дружелюбный.

По первому впечатлению гость с очень большой вероятностью мог оказаться именно коллектором. Это был тощий темноволосый коротышка в очках, рубашке на пуговках и при галстуке. Первым делом он открыл заднюю дверцу своего серого «Форд ЛТД Краун Виктория» и извлек оттуда пиджак.

Флойд Уэйн Вишняк водил машину с младых ногтей и насмотрелся на приделанные между дверцами крючки; кто-то когда объяснил ему, что на них вешают одежду. Но сейчас он первый раз в жизни увидел, что на них и в самом деле ее вешают.

Зерно возмущения начало созревать у него в мозгу. Крючки для одежды между рядами сидений. Всегда здесь, никогда не используются. Таинственный символ иных времен и сфер, вроде плевательницы. Для начала, люди больше не носят костюмы – кроме как на свадьбу или на похороны. Когда же их носят и по какой-то причине должны снять пиджак, то его просто бросают на заднее сидение. Что именно хочет сказать этот маленький задрот, повесив свой пиджак на крючок? Может, он хочет сказать, что кожзам – или чем там покрыто заднее сидение его пижонской дорогой тачки (безупречно чистое) – не должен касаться ткани его пижонского пиджачка?

Тачка была хоть куда, совершенно новая и стоила, наверно, больше пятнадцати тысяч баксов. Красивый серый лак на ее боках был замаран по низу бурой грязью из-под колес.

Флойда вышвырнули из квартиры в Девенпорте, чтобы хозяин мог сдать ее большой афроамериканской семье из Чикаго, явившейся захватывать рабочие места, которых и без них тут почти не осталось. К счастью, у него нашелся знакомый с пустовавшим трейлером.

Пришелец надел пиджак. Шелковая подкладка сверкнула в горизонтальных лучах вечернего солнца. Он пару раз передернул плечам, чтобы пиджак сидел как надо и смотрелся фартово. У пиджака были подбитые плечи, чтобы задрот казался крупнее, чем на самом деле. Он наклонился к заднему сидению и достал дипломат.

При виде дипломата Флойд сразу же открыл дверь, прислонился к косяку и уставился на коротышку с высоты заляпанного грязью шаткого крылечка.

– Здравствуйте, мистер Вишняк, – сказал тот, глядя на него снизу вверх.

– Занятно. Я вроде не представлялся. Откуда вы знаете мое имя? Я-то ваше не знаю. Вообще не знаю никого вроде вас. Все мои друзья водят ржавые пикапы. Кто вы такой, черт побери?

Посетитель явно пришел в замешательство.

– Меня зовут Аарон Грин, – сказал он.

Видно было, что ему здесь не очень-то нравится. Флойд ощутил прилив симпатии к гостю, потому что ему и самому тут не очень-то нравилось. Для начала неплохо.

– Чего вы хотите? – спросил Флойд.

– Я хочу дать вам десять тысяч долларов.

– Они у вас с собой?

– Нет, только аванс – тысяча.

Флойд некоторое время постоял, покуривая сигарету и размышляя над этой необычной ситуацией. Какой-то человек, весьма вероятно – еврей из Чикаго – только что подъехал к его трейлеру и предложил ему десять тысяч долларов.

– Это лотерея, что ли? Вы приятель Эда Макмагона?

– Нет, ничего подобного. Я представляю ОДР, организацию из Вирджинии, занимающуюся опросами общественного мнения. Мы идентифицировали вас как типичного представителя определенной части населения Соединенных Штатов.

Флойд насмешливо фыркнул. Кто бы мог подумать.

– Мы хотели бы иметь возможность отслеживать вашу реакцию на события текущей президентской кампании. Ваши мысли по поводу разных кандидатов и общественных проблем.

– То есть вы хотите, чтобы я поехал в Вирджинию?

– Нет. Вовсе нет. Нам нужно, чтобы ваш образ жизни остался по возможности совершенно тем же. Это для нашей системы критически важно.

– Значит, будете звонить каждый день и задавать вопросы?

– Все даже проще, – сказал Грин. – Могу я зайти и показать?

Флойд снова фыркнул.

– Жилище у меня скромное, чего вам тут рассиживать.

– Это не важно. Я отниму всего десять-пятнадцать минут вашего времени.

– Ладно, заходите.

Аарон Грин и Флойд уселись перед телевизором. Флойд немного приглушил звук и предложил гостю пива, от которого тот отказался.

– Мне ночью еще в Небраску ехать, – сказал он, – и если я сейчас выпью пива, мне придется все время останавливаться, чтобы отлить.

– В Небраску? Вы что, выбираете по одну человеку из каждого штата?

– Что-то вроде того, – сказал Аарон Грин.

Он явно не верил, что Флойд Уэйн Вишняк, тупой необразованный рабочий, способен разобраться в деталях.

– Вы когда-нибудь читали комиксы про Дика Трейси? – спросил Аарон Грин.

– Их же днем с огнем уже не найти, – сказал Флойд. – А вы читали про принца Вэлианта?

И снова Аарон Грин запнулся. Он все никак не мог набрать темп.

– Ну, вы наверное слышали о наручных телевизорах.

– Ага, слышал.

– Так вот, сейчас вы один такой увидите.

Аарон Грин достал из дипломата какую-то штуковину.

Выглядела она как супер-высокотехнологичные часы или типа того. Что-то вроде секретного военного прибора, который мог бы носить спецназовец из фильма.

Ремешок часов был не просто полоской кожи. Он был из твердого черного пластика, со множеством отверстий, и широченный, примерно три дюйма. Он состоял из нескольких платин, соединенных вместе так, чтобы обхватывать запястье.

Вместо циферблата у этих часов было что-то вроде маленького экрана, как у электронных, только в данный момент экран ничего не показывал и был пустым и серым. В дополнение к экрану в браслет были вмонтированы выступающие из внешней поверхности черные контейнеры безо всяких экранов, кнопок и прочего – должно быть, в них были батарейки или что-то типа того.

– Вот дерьмо, – сказал Флойд. – Что это за хреновина?

– Большую часть времени это просто электронные часы. Но иногда они превращаются в телевизор, причем даже со звуком.

– Смогу я смотреть на нем матчи «Уиплаш»?

– Боюсь, что нет. Этот телевизор будет показывать один и только один вид программ – политические шоу, имеющие отношения к выборам.

– Дерьмо, так и знал, что здесь какая-то подлянка.

– Именно поэтому мы и предлагаем вам деньги. Вам предстоит не в игрушки играть. В рамках нашей сделки на вас ляжет определенная ответственность.

Флойд Уэйн Вишняк подумал, что если бы Аарон Грин не пытался заплатить ему десять тысяч долларов, он мог бы вышвырнуть его в двор и там немного попрыгать на нем. Ему не понравилось, что этот коротышка, примерно его ровесник, а то и помладше, осмеливается читать ему лекции об ответственности. Его папаша любил выступать в том же духе.

Но пока что он твердо намеревался сохранять спокойствие. Он положил ноги на стол рядом с дипломатом, откинулся назад, поднял брови и уставился на Аарона Грина сквозь сигаретный дым.

– Ну, за десять тысяч баксов, наверное, я смогу стать ответственным человеком.

– Воспринимайте это как работу на неполный день. На нее будет уходить минут, может быть, по десять ежедневно. Она не помешает вам занимать чем-нибудь другим. И оплачивается она очень, очень хорошо.

– И что я должен делать?

– Смотреть телевизор.

Флойд заржал.

– Смотреть телевизор? Вот этот маленький наручный телевизор?

– Именно. Значит, большую часть времени он будет работать как обычные электронные часы. – Грин нажал кнопку на верхней панели и на сером экране появились черные цифра. – Это просто для удобства, – объяснил он. – Однако время от времени будет происходить что-то вроде этого.

Часы издали пронзительный писк. Цифры исчезли с маленького экранчика и их сменила тестовая цветовая таблица.

– Ого, да он цветной! – сказал Флойд.

– Ну да. Разумеется, пока прибор притворяется часами, он черно-белый. Но в другом режиме это маленький цветной телевизор.

Через пару секунд тестовую таблицу сменил видеоряд с Джоном Ф. Кеннеди, произносящим свою речь «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя».

– Это просто демонстрация. Когда программа начнет работать, телевизор будет показывать освещение кампании. Дебаты, пресс-конференции и так далее.

– Почему я не могу смотреть их просто по телевизору?

– Потому что мы собираемся транслировать на ваши часы нашу собственную программу. Нам может понадобиться, чтобы вы увидели определенные события, которые не показывают по телевизору, отсюда и собственная программа. А кроме того, так мы обеспечиваем более полную отдачу.

– Отдачу?

– Предположим, вы ушли из дома. Отправились, например, на матч «Уиплаш». Обычный телевизор посмотреть уже не получится. А с помощью часов СОР вы можете смотреть его где угодно.

– СОР?

– Название программы.

– Сколько этой вашей ерунды мне придется смотреть?

– В какие-то дни вообще не придется. Несколько раз в неделю мы можем показать вам передачу пятнадцать минут или полчаса длиной. Иногда немного почаще и подольше. И будет период, в который от вас потребуется смотреть телевизор помногу – в июле-августе, когда пойдут съезды.

– Что еще я должен делать? Вы будете звонить мне и задавать вопросы или что?

– Больше ничего. Просто смотрите телепрограммы.

– И все?

– Да.

– А как вы тогда узнаете мое мнение? Я так понял, для вас оно главное.

– Так и есть. Но мы узнавать его с помощью электроники.

– Как?

– Через часы СОР. – Грин достал из дипломата видеокассету. – Я вижу, у вас есть видеомагнитофон. Посмотрите эту кассету. Она объясняет, как все работает.

– Ничего не понял.

– Часы СОР не просто показывают вам программы о кампании. Они еще и отслеживают вашу реакцию. Вы же бывали в молле или парке развлечений и видели, наверное, эти автоматы, которые выдают за четвертак ваши биоритмы, эмоциональное состояние и все такое?

– В «Таверне Дьюка» стоит автомат, который выдает сексуальный рейтинг.

– О, – Грин, кажется, смутился. – И как он работает?

– Хватаешься за здоровенный штырь, который торчит у него сверху, а он измеряет твой сексуальный коэффициент и показывает его на экране. У меня оценки всегда будь здоров.

– Что ж, это, наверное, устройство для измерения проводимости кожи.

– Чего?

– В часы СОР встроен такой же датчик, как в той сексуальной машине. Так что они могут оценивать ваш сексуальный коэффициент круглосуточно, если понадобится.

– Зачем вам мой сексуальный коэффициент?

– Мы бы, наверное, не сказали вам правду... без обид! – Грин нервно рассмеялся. – Но с помощью подобных датчиков мы можем понять, как вы реагируете на то, что видите на экране. Данные с них передаются нам по радио.

– Стало быть, часы сообщают вам мои эмоции. То, что думает мое тело.

Грин улыбнулся.

– Хорошо сказано. То, что думает ваше тело. Мне это нравится.

– Так а что насчет моего мнения?

Грин покачал головой и нахмурился.

– Не уверен, что понимаю вопрос.

– Ну, часы передают вам мои эмоции, так?

– Да.

– Но это ведь не то же самое, что мнение, нет, разве?

Грин, похоже, пришел в совершенное замешательство.

– Не то же самое? Не вполне понимаю, к чему вы клоните.

– Ну, допустим, я смотрю речь какого-то чувака. Может, он хорошо умеет говорить речи и эмоции у меня в порядке. После этого я ложусь и не могу заснуть, думаю о том, что он сказал, и вдруг понимаю, что никакой логикой там и не пахло, вижу, что его аргументы полны дыр. Тогда я меняю свое мнение и решаю, что он очередной дрищеватый, торгующий хлебалом сукин сын, который спит и видит, как бы ему вытянуть у меня последние деньги, а последние рабочие места перевести на Борнео. То есть окончательное мое мнение об этом чуваке будет такое, что он козел. Но вы узнаете только, что на его речь у меня был положительный эмоциональный ответ.

Флойд знал, что подловил Грина. Грину, умнику из большого города на приличной зарплате, ничего подобного явно и в голову не приходило. Он даже не предполагал, что кто-нибудь может выдвинуть этот довод. Он не знал, что и сказать.

– Не существует технологии, способной работать на таком уровне, – ответил он наконец очень осторожно. – Мы никак не можем прочитать ваши мысли посреди ночи и понять, что вы думаете, будто сенатор такой-то и такой-то собирается лишить вас рабочего места.

– Пфф, – сказал Флойд, качая головой.

– Но СОР – это только один из способов сбора информации, – продолжал Грин уже увереннее.

У Флойда возникла четкое ощущение, что он треплется, просто чтобы выбраться из угла, в который Флойд его загнал.

– Не стоит и говорить, что мы будем благодарны за любые сведения, которые вы готовы нам предоставить. Так что если у вас бывают такие мысли по ночам...

– Бывают, – подтвердил Флойд. – Постоянно. Подкрадываются ночью, как вор.

– ... В таком случае, мы будем только приветствовать ваше стремление поделиться ими.

– У меня телефон отключили, – сказал Флойд. – Но я могу писать вам письма.

– Замечательная идея, – сказал Грин. – Наш адрес напечатан вот здесь, на видеокассете. Обязательно пишите нам письма, когда захотите. Мы будем рады узнать ваше мнение по любому вопросу.

– Значит, мне надо носить эту штуку двадцать четыре часа в сутки?

Грин пожал плечами.

– Только когда бодрствуете.

– А что еще надо делать, чтобы получить эти десять тысяч баксов?

– Совершенно ничего.

– Совершенно ничего?

– Просыпаетесь утром, надеваете часы – и так каждый день до дня голосования. Если вы согласны, я дам вам тысячу прямо здесь и сейчас. По сигналам, поступающим с часов, мы всегда можем определить, носите вы их или нет. Пока вы смотрите все программы, которые мы вам отправляем, тысяча долларов в месяц вам гарантирована. В день голосования получите остаток.

Флойд сгреб часы СОР со стола. Половинки браслета были широко распахнуты. Он набросил их на запястье, сжал другой рукой, и они охватили его руку плотно, но без неприятных ощущений.

– Чтобы снять их, нажмите вот эту маленькую кнопку и защелка откроется, – сказал Грин.

– Договорились, – сказал Флойд. – Где моя тысяча?


36


– Вот оно, малыш, – сказал Кир Резерфорд Огл, сидя в огромном кресле и ловко управляясь с джойстиками. – Вот он, полет на Луну. Время Ч минус полчаса, отсчет пошел.

Это зрелище предстало взору Аарона Грина, когда он проник внутрь огромного грузовика ГОСПОД на задворках Декейтерского Гражданского Центра в городе Декейтер, Иллинойс. Было семь тридцать утра, День Флага{63}.

– Боже мой, – сказал Аарон. И это было все, что он смог произнести в течение нескольких первых минут.

Снаружи грузовик выглядел как обычная фура с контейнером на платформе. Контейнер, стальной ящик размером примерно с трейлер, был совершенно новый, с иголочки, с безупречным трехцветным логотипом ГОСПОД на боку. В эти дни, когда Почта Соединенных Штатах помаленьку удалялась в те же дали, в которых уже исчезли автобусы «Грейхаунд», этот логотип стал таким же привычным, как почтовый ящик. Если такой грузовик не попытается припарковаться на вашей подъездной дорожке, вы его и не заметите. На задах Декейтерского Гражданского Центра, зажатый между фургоном для доставки продуктов и фургоном телеканала «Северная Америка», он был невидим. Единственным признаком того, что он перевозил не почту, был негромкий низкий гул и волны жара, колышущиеся над маленьким люком в крыше. Грузовик возил на себе собственную электростанцию.

Аарон вошел через заднюю дверь, открывающуюся прямо в узкий проход между стойками с электронным оборудованием длиной футов десять. Атомные подводные лодки должны выглядеть примерно так же, думал он, рассматривая стойки и отмечая знакомые формы и логотипы самых топовых систем «Пасифик Нетвеа».

Проход заканчивался своего рода офисом и центром связи. Вдоль обеих стен тянулись стойки вроде барных в несколько ярдов длиной, а в середине стояла пара письменных столов. Все горизонтальные поверхности были залеплены желтыми липкими заметками и заставлены телефонами, ноутбуками, миниатюрными фотокопирами и степлерами. На уровне головы висели тяжелые полки и снова стойки с оборудованием, на сей раз с телевизионным: видеомагнитофонами под трех-с-четвертьюдюймовые и полудюймовые кассеты, мониторы и другие приборы, которые Аарон неуверенно опознал как устройства для видеомонтажа.

Передняя треть трейлера принадлежала Ки Оглу. Выглядела она совершенно иначе. Остальные его отсеки были красивы и высокотехнологичны, но все по-настоящему большие деньги пошли на этот.

Трейлер был восемь футов в ширину. Здесь соорудили полую сферу восьми футов диаметре, установили в центре большое кресло Ки Огла, а затем покрыли всю внутреннюю поверхность сферы мониторами. Каждый из этих мониторов был примерно с экран ноутбука. Все они были полноцветными, высокого разрешения. Прямо посередине моря маленьких экранов красовался двадцатидюймовый телевизор.

– Добро пожаловать в «Око», – сказал Огл. – Добро пожаловать в «Око Ки».

Как только он это произнес, Аарон увидел, что Ки Огл сидит в центре восьмифутового глазного яблока, вымощеного изнутри компьютерными мониторами и с телеэкраном в качестве зрачка.

Аарон уже знал ответ, однако все равно должен был это сделать: он принялся считать мониторы. Их было ровно сто. Каждый из этих мониторов отображал данные, на обработку и визуализацию которых Аарон Грин потратил последние два месяца. Весь опыт, наработанный на фокус-группах в «Пентагон Тауэрс» – на фальшивых перестрелках, пожарных учениях, кинопросмотрах, изуродованных уборщиках, разыгранных семейных склоках и прочих сценариях, порожденных воспаленным воображением Шейна Шрама – воплотился в анимированные графики и диаграммы на этих ста мониторах.

Внимательно рассматривая графики, Огл мог оценить эмоциональное состояние любого члена СОР-100. Однако они несли гораздо больше информации, чем Огл мог поглотить в реальном времени во время напряженных предвыборных сражений. Поэтому Аарон придумал очень простую цветовую схему. Фон каждого монитора менялся в зависимости от общего состояния подопытного. Красный цвет означал страх, стресс, гнев, тревогу. Синий говорил о негативных эмоциях, базирующихся на высших функциях мозга: несогласии, враждебности, отвержении. Зеленый означал, что объекту нравится то, что он видит. Зеленый – это хорошо. Яркость цвета, независимо от оттенка, показывала интенсивность эмоций.

Подойдя поближе и приглядевшись, Аарон увидел, что аж восемьдесят, а то и все девяносто из участников СОР-100 были сейчас при часах, как того и требовало соглашение с «Огл Дата Рисеч». Нашлось и несколько отщепенцев. Почти все они были женщинами. Одна из проблем, которые могли возникнуть при реализации программы СОР, заключалась в массивность часов – на женской руке они выглядели нелепо, и большинство женщин не желали носить их постоянно. Оставалось надеяться, что они держат их в сумочках и наденут перед началом трансляции.

Если же нет, то лишатся невыплаченного остатка, а часы перейдут к кому-нибудь посговорчивее. Для первого же тестового прогона СОР девяностопроцентное участие было более чем достаточным.

– И каково же настроение Америки? – спросил Аарон. Он не смог удержаться от этого вопроса. Он остановился у самого кресла Огла и панорама мониторов совершенно заполнила его поле зрения. Ощущение было такое, как если бы он вдруг оказался в космосе, в центре подвижной юной галактики: на фоне бархатной черноты непредсказуемо возникали яркие цветные вспышки – красные, зеленые, синие и всех промежуточных оттенков.

– Трудно сказать, поскольку мы не знаем, на что они все реагируют, – сказал Огл. – Я присматриваю вон за тем бедолагой, – он указал на экран, который горел красным с самого момента появления Аарона в комнате. – Думаю, этот парень сейчас в самом центре драки в баре или вроде того.

Аарон склонился к красному экрану и прищурился, чтобы прочитать метку в самом низу. Она гласила: «Металлист из профучилища / Кент Нисан, Маунт- Холли, Нью-Джерси».

– Давление зашкаливает, – сказал Аарон. – Может быть, вы и правы.

Он не преминул проверить свою пятерку. Флойд Уэйн Вишняк пребывал в состоянии покоя – видимо, валялся на кушетке перед телевизором. Чейз Мерриам был в превосходном настроении; скорее всего, накидывался коктейлями на вечеринке в Хэмптонс.

– Эй, это же просто великолепно! – воскликнул чей-то голос. – Иисусе! Вы только гляньте, а! Это же виртуальная реальность, чуваки!

Это был высокий мужчина лет за тридцать с аккуратно подстриженной бородкой и хвостом: хиппи, держащий себя в руках. Он носил шорты, сандалии и гавайскую рубашку, на плече висела потертая кожаная сумка, которую он сейчас бросил на стойку у стены.

– Добрый вечер, Зельдо, – сказал Огл.

Взгляд Зельдо был прикован к Оку Ки.

– Вот ты какая, красавица, – сказал он. – Все работает?

– Канал приема работает, – сказал Огл, – сами видите. Раз вы наконец здесь, мы можем прогнать несколько тестов на канале передачи.

– Что еще за канал передачи? – спросил Аарон.

– Окей, я приступаю, – сказал Зельдо. Он подскочил к ближайшей рабочей станции «Каликс» и залогинился. – Я прямо из гримерки Аргуса. Он ждет.

– Кто такой Аргус? – спросил Аарон.

Откуда-то со стороны Ки Огла раздался негромкий писк. В его большое кресло был встроен телефон, и сейчас он набирал на нем номер.

– Добрый вечер, это Ки Огл, – сказал он. – Нельзя ли поговорить с губернатором? Спасибо большое.

Огл обладал способностью произносить подобные фразы совершенно искренне.

– Подключен к Аргусу, – сказал Зельдо. Экран станции «Каликс» перед ним ожил и покрылся множеством окон, отображающих состояние невероятно сложной системы.

– Добрый вечер, губернатор. Не возражаете, если я включу у себя громкую связь?

Гистограмма в одном из окон на экране Зельдо энергично заколебалась. До этого она пребывала в неподвижности, но сейчас ее охватила цветистая активность.

– Окей, – сказал Огл и нажал кнопку на телефоне.

– Ненавижу громкую связь, – раздался глубокий голос.

Едва он заговорил, гистограмма на экране Зельдо снова пришла в движение.

– Звучит, как в ящике, – продолжал голос. Аарон наконец узнал его: это говорил губернатор Уильям Э. Коззано.

– Мы хотим проверить связь, – сказал Огл.

– Зельдо мне уже сказал, – подтвердил Коззано. – Давайте, действуйте.

Подлокотники кресла Огла были широченными, как на капитанском кресле на мостике «Энтерпрайза». Правый усевали маленькие клавиши, как на клавиатуре компьютера. Каждая клавиша была мелко подписана.

На левом подлокотнике выстроились в ряд джойстики или ползунки, каждый из которых можно было двигать вперед и назад, вправа и влево, между двумя крайними положениями. Аарон шагнул вперед, перегнулся через плечо Огла и стал читать подписи к джойстикам


ЛИБЕРАЛ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 КОНСЕРВАТОР

ЛИБЕРТАРИАНЕЦ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 АВТОРИТАРИЙ

ПОПУЛИСТ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ЭЛИТИСТ

НЕКОНКРЕТНЫЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ТОЧНЫЙ

СВЕТСКИЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 РЕЛИГИОЗНЫЙ

МАТЕРИАЛЬНЫЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ДУХОВНЫЙ

МЯГКИЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ВОИНСТВЕННЫЙ

Прямо сейчас все джойстики были выставлены в среднее положение, кроме «НЕКОНКРЕТНЫЙ/ТОЧНЫЙ», установленного на отметке 1 (НЕКОНКРЕТНЫЙ) и удерживаемого кусочком липкой ленты.

Огл нажал кнопку на подлокотнике.

– Пуля просвистела у виска, – сказал Коззано.

– Верно, – сказал Огл. – Это значит, что вы под атакой и лучше всего найти укрытие и защищаться.

– Понял, – сказал Коззано. – Следующий.

Огл нажал третью.

– Яблочный пирог, – сказал Коззано. – Который означает Американские Ценности.

Огл нажал третью.

– Ледяные кубики. Значит, я должен немного остыть.

Четвертую.

– Б-52. Сильная национальная оборона.

Они продолжали в этом духе несколько минут. На подлокотнике у Огла было несколько десятков клавиш.

– Аргус – это Коззано, – сказал Аарон.

– Верно, – сказал Зельдо. – Аргус – это мифологическое создание с сотней глаз. С помощью Огла и благодаря СОР-100, которые транслируют нам свои эмоции, Коззано становится новым Аргусом.


В первый раз Флойд Уэйн Вишняк не сразу сообразил, что означает тихая музыка с нотками патриотической меди. Он был уверен, что она исходит не из телевизора, по которому как раз шла программа про рыбалку. Через некоторое время он заметил красно-бело-синее мерцание. Его источник находился у него на запястье. Это были большущие часы, которые он носил за хорошие деньги. На их экранчике появился логотип: компьютерное изображение американского флага.

Наконец-то они принялись за работу. Он таскал проклятую штуковину уже две недели и не видел ничего, кроме возникавших пару раз тестовых таблиц. Он выключил телевизор – рыба все равно не клевала – открыл банку пива и сел смотреть.


Чейз Мерриам поглощал мятный джулеп и наслаждался прохладным ночным воздухом на лужайке шурина, когда его часы ожили. Он не слишком расстроился, потому что вечеринка все равно не задалась. Звуки музыки привлекли внимание нескольких гостей, и когда началась собственно программа, его уже окружали с полдюжины человек, которые приподнимались на цыпочки, в изумлении разглядывая часы.

– Это просто смешно, – сказал он. – Почему нельзя посмотреть то же самое по C-SPAN?


Доктор Хантер П. Лоуренс, эксперт широкого профиля, ведущий «Вашингтонского Электрического Стула» и Немезида Элеанор Ричмонд, был ветераном славных времен Кеннеди. Он ушел из Гарварда на должность помощника секретаря Департамента Культуры, на которой занимался «взаимодействием» с ЮСИА Эда Марроу{64}. Проработав на этом посту три года, он вернулся в Гарвард, где совмещал позиции преподавателя на Факультете Политологии и администратора в Школе Кеннеди. Он обладал элегантной потертостью профессионала с Сэвил Роу с легким намеком на перхоть на плечах темно-серого костюма в полоску. Седеющие волосы, подстриженные коротко, чтобы замаскировать их прогрессирующее отступление ото лба, сопротивлялись любым попыткам уложить их, и контровой свет превращал их в серебристые царапины на темно-синем фоне. По мере того, как студия заполнялась людьми, медиа-консультанты суетились вокруг своих кандидатов, а техники бегали туда-сюда, отрывисто лая в микрофоны, он сидел, скрестив ноги, в кресле и безучастно перелистывал какие-то бумаги.

В ходе нормальных дебатов билеты распределялись поровну между сторонниками всех трех кандидатов. Уильям Э. Коззано, однако, формально вообще являлся был кандидатом, несмотря даже на то, что народная стихия заставила внести его имя в бюллетени в сорока двух штатах. Президент Соединенных Штатов, следуя «стратегии розария», сегодня отсутствовал, хотя некоторые из его помощников уже кружили по конференц-залу, хватая журналистов за пуговицы и пытаясь интриговать. Единственным «настоящим» кандидатом был Нимрод Т. (Тип) Маклейн. Соответственно, солидное количество билетов получил его оргкомитет. Остальные места были доступны любому; однако с учетом того, что дебаты происходили в тридцати милях от Тасколы, в зале доминировали сторонники Коззано. Типу Маклейну сегодня предстояло спуститься в яму со львами – и именно в таких ситуациях он умел блеснуть наиболее ярко.

Большинство политиков являлись бездушными автоматами, заводными куклами; но эти двое, Коззано и Маклейн, были вполне способны удерживать свои позиции в интеллектуальной битве. Конфронтация обещала быть чертовски напряженной, и роль рефери и укротителя львов подходила доктору Хантеру П. Лоуренсу как нельзя лучше.

Когда доктор Лоуренс предавался этим приятным размышлениям, в наушнике раздался голос режиссера: «Одна минута до эфира». Лоуренс отложил бумаги, отхлебнул воды, откашлялся, не торопясь подошел к каждому из участников дебатов, чтобы тепло и крепко пожать им руки. В подобные моменты он сознательно отказывался от своей обычной манеры, которое некоторые чрезмерно честные коллеги называли «рыбьим поцелуем».

В наушнике раздалась музыкальная тема «Кампании'96», неслышная для аудитории, а на мониторах появилась изысканная компьютерная графика, изображающее развертывание глобуса в карту Соединенных Штатов, которые в свою очередь превращались во флаг, через который, наконец, проявлялся наиболее выгодный вид Декейтерского Гражданского Центра, ярко освещенного заходящим летним солнцем. Здание было окружено автобусами и легковыми машинами. Люди потоками вливались в двери. Большей частью это были студенты, которых свезли на автобусах из местных колледжей и школ.

Поверх этих кадров шла бегущая строка. Логотипы различных корпораций-спонсоров замерцали, когда богоподобный голос, записанный несколькими неделями ранее в Нью-Йорке, произнес:

– Сегодняшние дебаты смогли состояться благодаря «Макинтайр Инжиниринг» – компании, несущей всему миру блага американского технологического превосходства. «Глобальной Оперативной Службе Почтовых Отправлений и Доставки» – мировому лидеру в области физической связи. «Пасифик Нетвеа» – создателю самой совершенной на рынке компьютерной системы «Каликс». «Гейл Аэроспейс», предоставляющей новые решения для изменяющегося мира. И Фонду Кувера, инвестирующему в завтрашнее процветание Америки.

Сегодня мы вещаем из Декейтера, Иллинойс, с форума кандидатов в президенты. К нашему ведущему, доктору Хантеру П. Лоуренсу, присоединятся конгрессмен от Калифорнии Нимрод Т. (Тип) Маклейн и губернатор Иллинойса Уильям Э. Коззано.

Доктор Лоуренс отличался своеобразной застенчивой эксцентричностью, и сегодня он вооружился настоящим судейским молотком. Когда отзвучал записанный текст, он пустил его в ход. Слушатели направились к своим креслам, а жужжащие рои помощников и подхалимов вокруг двоих участников начали рассеиваться. Шум затих, свет в зале погас и только трех мужчин в центре зала заливал яркий, телевизионный галогенный свет. Фоном им служили баннеры от пола до потолка – раскрашенные изображения величайших политиков прошлого века: Тедди Рузвельта, Уильяма Дженнингса Брайана и Уильяма Маккинли.

Доктор Лоуренс любил эти первые секунды, когда он оказывался в фокусе внимания миллионов людей, он гордился тем, что в отличие от многих других, выступал без бумажки и телесуфлера, короче говоря, он обожал собственную бойкость – если у Бари Сандерса из «Львов» были молниеносные рывки, то у профессора – экспромты и меткие остроты. Это был шанс плюнуть в лицо безъязыким массам – так же прекрасно, как впервые трахнуть новую студентку.

– Не буду ходить вокруг да около: эта страна находится в шаге от катастрофы.

Это было хорошо сказано; это заставит их заткнуться. Доктор Лоуренс безо всякой необходимости прочистил горло и сделал глоток воды.

– Может статься, что нас ждут последние свободные президентские выборы. Я делаю это тревожное заявление по следующим причинам.

Наш национальный долг достиг уровня в десять триллионов долларов, и это ясный признак общества, потерявшего равновесие – если не находящегося уже в свободном падении.

За несколько последних десятилетий никто из наших лидеров не выказал способности решать проблемы, с которыми во множестве сталкивается наша стареющая, дряхлеющая демократическая система.

Федеральное руководство работает по рецептам поллстеров и политологов; посредственности захватили исполнительную, законодательную и судебную власти, изгнав по-настоящему талантливых людей.

Признаки жизни заметны только на уровне правительств штатов, но вашингтонские альбатросы удерживают этих чиновников в состоянии перманентного паралича, выдвигая к ним непомерные требования.

Ценности, на которых когда-то стояла эта страна – тяжкий труд и честность, или, по выражению Эмерсона, «вера в собственные силы», выброшены, вместе с нашими финансами, к черту.

Доктор Лоуренс сделал паузу, чтобы дать словам впитаться.

– Есть ли в зале такие, кто видит в будущем хоть что-то хорошее? Мне неприятно быть столь резким, но любовь к своей стране и посвященная исследованиям жизнь заставили меня открыть эти дебаты вот такими размышлениями.

Столетие назад кандидат в президенты, окидывая взглядом события предшествующего десятилетия, видел лихорадочную активность в таких областях, как технологии, искусство и политика. В тот период такие люди, как Дизель, Бенц и Форд не покладая рук трудились, совершенствуя новое устройство под названием «автомобиль». Были установлены первые телефонные станции, в Бостоне строилась первая подземка, а Томас Эдисон открыл заведение, названное им «кинетоскопическим ателье» – первый кинотеатр. Граммофон, ракетный двигатель, радио и рентген были изобретены только-только. И если всех этих инноваций вам недостаточно, упомянем первый профессиональный футбольный матч, состоявшийся в Латробе, Пенсильвания.

В зале возникло шушуканье, разрешившееся хохотом. Коззано и доктор Лоуренс обменялись улыбками. Это был типичный прием доктора Лоуренса: острота, которую можно было расценивать и как подколку, и как комплимент. Коззано выбрал последний вариант.

– Но невзирая на стремительный технологический прогресс, политическая картина столетней давности была далеко не благостной. Наша экономика контролировалась из-за рубежа; безжалостные предприниматели жестоко эксплуатировали народ Соединенных Штатов; политическая система этой страны была сверху донизу поражена самой ужасающей коррупцией; между регионами и расами царила враждебность; иностранцы, прибывавшие к нам, подвергались гонениям за то лишь, что решили выбрать новую жизнь. В конце 1880-х беднейшие рабочие и фермеры Запада и Юга объединились, дав начало движению Популистов{65}. Им не удалось завоевать средний класс и города: их училия ушли в песок. Но из этого начинания выросло движение Прогрессистов{66}, одним из самых заметных представителей которого стал Уильям Дженнингс Брайан, который около ста лет назад произнес речь в этом самом городе. Его послание было простым: правительство для народа. Эффект оно произвело потрясающий. Прогрессивное движение распространилось по этой части страны со скоростью и яростью степного пожара. Прогрессисты соединили таланты лучших представителей Соединенных Штатов с амбициями семидесяти процентов народа – средних классов – чтобы переработать систему и позволить стране выстоять перед вызовами двадцатого столетия.

Сегодня мы нуждаемся в новом популизме и новом прогрессизме, мы должны снова изменить систему, чтобы тяжкий труд и честность оказались наконец в питательной среде, которая позволит нашим ценностям окрепнуть и распространиться, чтобы мы опять ощутили веру в собственные силы.

Сегодня мы взглянем на эти проблемы с различных точек зрения. Но я бы хотел начать с конкретного вопроса: с внешнеторгового дисбаланса.

Наступил январь следующего года, вы только что принесли присягу. Экономика по-прежнему пребывает в состоянии неустойчивости. Кажется, что позиции японцев в автомобилестроении совершенно неуязвимы. Как вы, являясь президентом, возьметесь за решение этой проблемы? Конгрессмен Маклейн?


37


Тип Маклейн уже принял свою фирменную позу: наклонился вперед, к камере, и исподлобья уставился в объектив. Как только на ней загорелся красный огонек, он заявил:

– Прежде всего, я хотел бы поблагодарить вас, доктор Лоуренс, а также город Декейтор за предоставленную возможность поучаствовать в этом форуме.

В нескольких сотнях ярдов от него Ки Огл разразился кукареканьем. Он откинул голову назад и визгливо захохотал. Внутренности Ока Ки сияли различными оттенками синего. Синий возобладал сразу после того, как из уст Типа Маклейна прозвучало выражение «прежде всего».

– Дайте-ка я это запишу, – сказал Огл, записывая. – Никогда не начинать с «прежде всего».

Огл был счастлив, потому что всего лишь три из сотни экранов не подавали признаков жизни. Это означало, 97-процентное участие. В Фоллс-Черч, Вирджиния, трое гуртовщиков висели на телефонах, пытаясь дозвониться до троих нарушителей из списка СОР-100. Через несколько минут очнулись еще два экрана.

Прошло уже почти тридцать секунд, а Тип Маклейн все еще не начал отвечать на вопрос.

– ... люди, утверждающие, что в президентской кампании форма преобладает над содержанием, определенно упускают из виду такие прекрасные, содержательные программы, как та, в которой мы сегодня участвуем.

– Спасибо, Тип, – сказал Огл. – Я стараюсь изо всех сил.

– Так вот, об автомобилестроении. Существует множество так называемых твердых консерваторов, которые не согласятся со мной и будут утверждать, что нам следует позволить японцам нас переехать. Что это и есть свобода торговли. Ну так вот – это не свобода торговли. Экономический Перл Харбор, вот что это такое. И будь я проклят, если буду стоять и спокойно смотреть, как американцы становятся его жертвами. И поэтому, когда я стану президентом...

– ... благодарю вас, конгрессмен Маклейн, ваше время истекло, – сказал Лоуренс любезно, но твердо.

–... мы должны действовать решительно, но без протекционистских мер...

– ... благодарю вас, конгрессмен Маклейн.

– ... и даже этот торговый баланс...

– ... ваше время истекло и мы передаем слово губернатору Коззано.

Словесная дуэль между конгрессменом Маклейном и доктором Лоуренсом постепенно выдохлась. К этом моменту экраны светились в основном синим и красным.

– Что ж, все смотрят на них, как на козлов, – сказал Огл. – Не могу только понять, на кого именно – на Маклейна или Лоуренса, – он обернулся и нашел взглядом Аарона. – Дадите разбивку по уровням дохода?

Аарон вцепился в мышку и выбрал пару пунктов в меню. На его мониторе возник график, копию которого он перекинул на один из экранов Огла.

– Что я тут вижу, так это то, что всем примерно в равной степени не нравится Маклейн, – сказал Огл.

– Примерно так. Что занятно – верхнему экономическому слою тоже.

– Ага, – сказал Огл.

Он многозначительно поднял палец.

– Хочу сделать предсказание, – заявил он.

– Валяйте, – сказал Аарон.

– Предрекаю, что вскоре мы получим гораздо больше данных, говорящих о том, что Тип Маклейн выглядит слишком неотесанным. Чересчур деревенщиной, чтобы танцевать с королевой Англии.

Свет Ока Ки стал ярче и и отклонился в зеленую часть спектра.

– Черт побери, – сказал Огл. – А теперь просто держись, малыш, и не напортачь.

С этими словами Огл нажал пару кнопок на клавиатуре, предназначенной для связи с Коззано.

Коззано великолепно смотрелся на телеэкране. Удар слегка состарил его. Он немного похудел, но изможденным не выглядел. Черты лица сделались контрастнее. Он приобрел серьезный, глубокомысленный и каменно-надежный вид. Он, вероятно, мог завоевать кучу голосов просто продолжая делать то, что делал сейчас: сидел перед камерой, не говоря ни слова.

Для него это было необычное поведение. Коззано любил спорить. Он любил состязание в любой форме. На футбольное поле он всегда являлся первым. Участвуя в дебатах, он бросался в бой сразу же, как только очередь доходила до него.

Торопливость, однако, не идет президенту. Огл прекрасно понимал это, и едва прозвучало имя Коззано, принялся давить на клавиши, бомбардируя его образами покоя и невозмутимости. Коззано продолжал молчать – спокойный, надежный, вдумчивый. Чем дольше он так сидел, тем ярче и зеленее становилось Око Ки.

– У нас тут хорошие результаты, – сказал Зельдо, взглянув на показатели давления Коззано. – Он успокаивается. Сначала он немного нервничал.

– Превосходно, – сказал Огл. – Я только что изобрел новую форму политической риторики: гробовое молчание.

Аарон понял, что это и правда превосходно – сидеть и смотреть на Коззано по телевизору. Он насмотрелся на всякие дебаты. Кандидаты всегда выглядели наскипидаренными участниками соревнований по язвительности. Коззано же демонстрировал твердокаменное достоинство, поднимавшее его над общим уровнем. Он выглядел человеком, глубоко погруженным в основательные размышления, от которых его только что оторвал нервный, дерганый ведущий. И сейчас он собирался столь же основательно ответить ему.

Аарон почувствовал, что готов вскочить и отсалютовать Коззано. Он чувствовал это желание несмотря даже на то, что сидел в десяти футах от Огла и прекрасно понимал, что образ мудреца срежиссирован целиком и полностью.

– Есть некоторые вещи, которыми я не шутить не намерен, – сказал Коззано.

И он снова замолчал, задумавшись. Аудитория не издавала ни звука. Даже в трейлере Огла воцарилась полная тишина. Вся вселенная, казалось, вращалась сейчас вокруг Коззано.

– Среди них – достоинство и самоуважение. Они принадлежат нам по праву рождения. Кое-кто проматывает их. Если такое случается – их уже не вернуть. Один из способов лишиться достоинства и самоуважения – это нытье, жалобы и попрошайничество, – последние слова Коззано произнес с почти осязаемым отвращением. – На мой взгляд, не имеет значения, насколько неровно игровое поле. Я все равно буду играть по правилам.

Теперь Коззано казался по-настоящему разгневанным. Он впервые посмотрел прямо в камеру и ткнул в направлении объектива крепкой ладонью.

– Я никогда не поползу в Японию – и любую другую страну – на коленях, вымаливая милостей, как это сделал Джордж Буш в 1992. Я лучше умру.

Коззано откинулся в кресле, не отрывая глаз от камеры, и через несколько секунд отвернулся.

Око Ки сияло ослепительно: Америку захлестнули могучие, противоречивые эмоции.

В студии возникла пауза, а затем замешательство. Коззано использовал только малую часть отведенного ему времени. Доктор Лоуренс не знал, что ему делать. Операторы неуверенно переключали камеры с губернатора Коззано на Лоуренса и обратно.

– У вас еще тридцать секунд, – сказал доктор Лоуренс. – Вы не хотели бы развить свою мысль?

– А что тут развивать? – спросил Коззано.

Смену планов с Лоуренса на Коззано теперь сопровождал явный цветовой паттерн. Люди в большинстве своем утверждались во мнении, что доктор Лоуренс – придурок.

– Это было круто, – сказал Огл. Голос его звучал не вполне уверенно. Он ухватил джойстик «ПОПУЛИСТ – ЭЛИТИСТ» и слегка качнул его к «популисту». – Настоящий мужик! Аарон, есть у нас уборщик, в прошлом металлург?

– Есть, – сказал Аарон, выбирая соответствующий пункт. Появился график, отображающий реакцию именно этого члена СОР-100 на речь Коззано.

Сплошь скачки настроения. Чувства уборщика оказались уязвлены, однако в негатив не скатывались. Ближе к концу речи Коззано эмоциональное состояние бывшего металлурга внезапно скакнуло вверх.

– Хм. Интересно, – сказал Огл. – Апелляции к гордости, по-видимому, работают. Однако это не старомодный джингоизм. Здесь речь о личной, индивидуальной гордости. Базовые ценности.

В телевизоре доктор Хантер П. Лоуренс разъяснял, что кандидатам не следует оспаривать утверждения друг друга.

На экране возник Маклейн, имевший слегка ошарашенный, нервозный вид, глаза его бегали, будто он хотел посмотреть Коззано в глаза, но никак не мог решиться.

– Что ж, мне кажется, что, эээ... лучшей гарантией обретения достоинства и самоуважения является надежная работа. Все остальное вытекает из ее наличия. Будучи президентом, я стану придерживаться политики стимулирования свободного предпринимательства и увеличения числа рабочих мест. В конце концов, трудно испытывать самоуважение, сидя на пособии.

На слове «пособие» Око Ки порозовело.

– Какой дешевый выпад, – пробормотал Огл.

– Насмехаться над концепцией неровного игрового поля несложно, если ты родился в состоятельной семье и тебе не довелось страдать от массовых увольнений, вроде тех, что постигли автомобильную индустрию, – продолжал Маклейн. – Но для жителей Детройта...

Несколько зеленых вспышек озарили Око Ки, сигнализираю о том, что кое-кто испытал удовольствие от личной атаки на Коззано, предпринятой Маклейном. Но большинству она не понравилась. Совершенно не понравилась.

Коззано чуть повернулся в сторону Маклейна. У него был вид одинокого великого человека, неведомо как оказавшегося в этой студии, погруженного в мысли о действительно важных вещах – и который вынужден отвлечься, чтобы приструнить заигравшегося щенка, намочившего коврик.

– Моя семья состоялась потому, что мы любили друг другу и тяжко трудились, – сказал Коззано. – И могу заверить вас, Тип, что если вы пытаетесь снискать симпатии американской публики, топча имя моей семьи, то я заставлю вас пожалеть об этом на самых разных уровнях. Когда кто-то принимается острить на тему моей семьи, моя первая реакции – пригласить его выйти. И я не исключаю, что могу проделать это здесь и сейчас.

Огл взмыл над креслом и завизжал:

– ПОКАЖИТЕ ТИПА! ПОКАЖИТЕ ТИПА! ПОКАЖИТЕ ТИПА!

Аарон едва мог разглядеть хоть что-то; Око Ки излучало ослепительное сияние, как параболическая антенна, направленная прямо на солнце. Но изображение на большом экране в центре изменилось, на нем возник Тип: рот полуоткрыт, брови где-то на полпути к линии волос, а глаза нервно мечутся из стороны в сторону. Око Ки засияло синим (люди, возненавидевшие Типа Маклейна три секунды назад) с несколькими вкраплениями яростного красного (люди, желающие, чтобы Коззано врезал Маклейну немедленно).

– Нокдаун и нокаут, – сказал Огл. – Тип выбыл из гонки. И просто на всякий случай, он толкнул джойстик «МЯГКОСТЬ – ВОИНСТВЕННОСТЬ» к полюсу «МЯГКОСТЬ». Затем он сдвинул переключатель «МАТЕРИАЛИЗМ – ДУХОВНОСТЬ» почти до упора к «ДУХОВНОСТИ».

Колесики, вращающиеся в голове Маклейна, можно было разглядеть невооруженным взглядом. Выражение изумление постепенно сменилось наигранным бесстрастием, затем спокойствием и, наконец, холодной решимостью.

– Такое разрешение спора мне не в новинку, – сказал Маклейн.

– Ох, – сказал Огл.

– Но среди вещей, которым должен научиться президент, есть умение отделять личные чувства от проблем нации, и...

Цвета начали меняться по всему Оку.

– Спасательная операция! – сказал Огл, обрушивая кулак на одну из кнопок на подлокотнике.

– ... что же касается проблем автомобилестроения, – продолжил Коззано, невозмутимо спихнув Маклейна на обочину, как будто тот и не открывал рта, – то заявлять, что сперва работа, а затем высокая самооценка – попросту глупо. Это демонстрация непонимания человеческой природы. Достоинство нельзя измерить зарплатной ведомостью. Студенческая отсрочка позволила вам избежать Вьетнама, Тип, и поэтому вы никогда не видели того, что видел я: скрюченных крестьян с рисовых чек, не заработавших за свою жизнь ни дайма, в фаланге мизинца которых было больше достоинства, чем во всех высокооплачиваемых адвокатах и президентах компаний, которых я могу припомнить. Все наоборот: если у вас есть достоинство, если вы уважаете себя, вы найдете работу. Мне все равно, насколько плохо все в экономике. Когда мой прадед приехал в эту часть страны, здесь вообще не было никакой работы. Поэтому он сам ее себе придумал. Он был в Америке всего несколько недель, но за это время успел стать американцем до мозга костей. Он поверил в то, что способен сам строить свою жизнь. Что он может сам выбирать свое предназначение.

– Весьма вдохновляет. Но когда моя семья приехала в Калифорнию... – начал Тип.

– Некоторые считают, что безработные страдает из-за отсутствия денег, – сказал Коззано. – Потому что не могут позволить себе игры для «Нинтендо» и модные кроссовки. Это неглубокий и пошлый подход. Американцы никогда не были чистыми материалистами, жадными только до денег. Безработность поражает чувства людей куда сильнее, чем их кошельки.

Последние несколько секунд все графики катились вниз, цвета сдвигались к синему.

– Я обосрался! – сказал Огл, яростно щелкая клавишами и дергая джойстики. – Плохой ход!

Внезапно на экран вернулся Тип Маклейн. Выкапывать Коззано было уже слишком поздно.

– Дерьмо! – прошипел Огл. – Что он имел в виду, когда заявил, что американцы – не мелкие материалисты?

Вид у Маклейна был довольный. Он знал, что Коззано попался.

– Похоже, губернатор Иллинойса считает, что все мы были бы счастливы, трудясь целыми днями... на рисовых чеках!

Публика разразилась смехом. Око внезапно потеплело к Типу Маклейну.

– Проклятье! – сказал Огл. – Да зачем он вообще полез в такие глубины?

Он беспокойно скреб подбородок, не переставая давить на кнопки.

– Нам следует подавлять эту его тягу к философствованию.

– Возможно, губернатору непросто увидеть весь срез американского общества, сидя во дворе своего дома в Тасколе, – сказал Маклейн. – Но я с ним знаком, поскольку за время первичной кампании посетил все пятьдесят штатов – даже самые маленькие из них, хотя моя команда умоляла не тратить на них время. Я говорил со множеством людей. И снова и снова у меня возникало ощущение, что американский народ не любит поучений политиков.

– Вот уж точно, черт побери, – сказал Огл, нажатием кнопки посылая в голову Коззано галлюцинаторную пулю.

– Они знают, что им нужно: работа. Хорошая работа, – сказал Маклейн. – А чего им совсем не нужно – так это разговоров о том, как научиться сильнее уважать себя.

Огл застонал. СОР-100 демонстрировал растущую симпатию к Маклейну.

– Они нас убивают, – сказал он и вдавил большую красную кнопку, на которой было написано «180».

– Когда силы свободы и демократии штурмовали гитлеровскую «крепость Европа» в день Д, – сказал Коззано, – элита этих сил, оказавшаяся на острие вторжения, сыпалась с неба на парашютах. Парашютах, изготовленных из нейлона, который был произведен не далее чем в полумиле от моего дома в Тасколе представителями моей семьи. Нервничающие парашютисты, стоящие в открытых люках самолетов и глядящие на французские пейзажи в тысячах футов под ними, очень крепко верили в этот нейлон.

– Да что тут к чему вообще? – произнес Аарон, озвучивая чувство, отображаемое всеми мониторами в Оке Ки: полнейшее недоумение.

– Заткнитесь, – пробормотал Огл. – Это хороший материал. Рейгановский в своей нудной ностальгии и с метафорическим драйвом Росса Перо тех времен, когда он еще не съехал с глузду.

– Когда вы прыгаете из самолета над зоной боевых действий, вам требуется нечто большее, чем самоуважение, чтобы в целости и сохранности достигнуть земли, – сказал Коззано. – Вам нужен крепкий, добротно сделанный парашют. Молодые люди, заканчивающие школу или колледж в наши дни, имеют много общего с теми десантниками. И если вы полагаете, что Уильям Э. Коззано собирается вытолкнуть их из люка с одними только мотивирующими наставлениями, вы чертовски ошибаетесь.

– Но это же противоречит всему, что он говорил сначала, – сказал Аарон.

– Просто заткнитесь, – сказал Огл. – Думаю, он их поймал.

Когда аналогия Коззано начала проясняться, мониторы перестали сверкать всеми цветами радуги и устремились к зеленой части спектра.

– Нужно будет озадачить Отдел Баек темой дня Д.

Коззано продолжал.

– Точно так же, как нейлон заменил в парашютах шелк, новые технологии должны заменить старые на рынке труда. И я могу заверить вас, что ни одна страна в мире не может сравниться с Америкой в изобретении новых технологий.

Маклейн перебил его.

– И ни одна страна не капитализирует эти изобретения лучше Японии, – сказал он, – и именно поэтому я собираюсь добиться того, чтобы Америка, а не Япония, пожинала плоды своих творческих потенций, уникальных для нашей планеты.

Огл зарылся лицом в ладони и застонал.

– Это сукин сын Маклейн просто вампир. Дайте мне оценку.

Аарон около минуты колдовал над компьютером, выполняя на нем некоторые статистические операции.

– Основываясь на реакциях СОР-100, с учетом обычного семидесятидвухчасового отскока после дебатов и готовности действительно принять участие в выборах, мы получаем 27 голосов за действующего президента, 206 за Коззано и 302 за Типа Маклейна.

– Нам еще работать и работать, – сказал Огл.

– А по мне так очень хорошо, – сказал Аарон, – учитывая, что он даже не выдвигался.

– Нюансы! – сморщился Огл.


38


Уильям Э. Коззано потратил почти час, чтобы добраться от гримерки, в которой с него стирали телевизионный грим, до своей машины на парковке Гражданского Центра Декейтора. По пути ему пришлось, кажется, пожать каждую руку в южной части Иллинойса и перецеловать добрую половину здешних младенцев. Машина, полноприводной внедорожник, оснащенный всеми известными науке вип-функциями и антеннами, частенько попадала в объективы местных каналов (каждый раз, когда он менял масло на подъездной дорожке) и поэтому всем было известно, куда он направляется. Тем временем Тип Маклейн пробрался к ожидавшему его кортежу Секретной службы сквозь неприметный пожарный выход.

Гражданский Центр Декейтора был оборудован разгрузочными рампами, которые вполне позволяли водителю Коззано завезти его прямо в здание и там же и подобрать, однако он выглядел куда выигрышнее, прокладывая путь сквозь толпу сторонников. Люди Огла натянули два каната, выгородив коридор от здания и до машины Коззано. Ки Огл лично прошелся по нему с рулеткой, проверяя, что он достаточно узок, чтобы позволить зевакам практически наваливаться на Коззано, пока они суют ему под нос младенцев, клочки бумаги и ручки. Батареи прожекторов были установлены на передвижных мачтах, освещая парковку, как университетское футбольное поле в пятничный вечер, а телевизионные съемочные группы радостно оседлали платформы, расставленные для них Оглом.

– Не так уж и плохо получилось, – заметил Коззано.

Он расположился на заднем сидении вместе с Зельдо. Спереди сидели водитель и патрульный полиции штата Иллинойс. Они ехали по двухрядному асфальтовому шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, сопровождаемые одной из машин Огла, машиной Секретной службы и несколькими джипами Дорожного патруля. Чтобы добраться до Декейтора этим утром, они потратили несколько часов, поскольку выбрали кружной маршрут через Шампань и Спрингфилд. Но по прямой и на такой скорости до Тасколы было ехать считанные минуты.

Мозг Зельдо был переполнен впечатлениями от последних событий, но самым удивительным был все-таки тот факт, что они ехали со скоростью восемьдесят миль в час, притом что патрульный сидел с ними в одной машине.

Он покачал головой и попытался сосредоточиться на насущных вопросах. Коззано включил тусклую лампочку, пролившую неяркий свет ему на колени, и принялся что-то записывать. Зельдо наблюдал за правой рукой губернатора, вцепившейся в толстое тело дорогой авторучки с такой силой, что ручка, казалось, грозила лопнуть и заляпать интерьер чернилами. Он писал кривыми печатными буквами, выводя их по одной, как первоклассник. Скорость его восстановления превзошла их самые смелые надежды, и тот, кто не знал об инсульте, никогда бы о нем и не догадался – за исключением вот таких моментов, когда Коззано пытался писать. Коззано это бесило, и он тратил кучу времени, практикуясь в письме и пытаясь избавиться от этого задержавшегося признака слабости.

– Мы собрали целую прорву данных. Их придется сбрасывать все ночь, – сказал Зельдо. – Потом анализировать их всевозможными способами. А потом нам с вами нужно будет просмотреть результаты.

– Хорошо, – отозвался Коззано, думая о чем-то своем.

– У меня всего один вопрос, – сказал Зельдо.

Коззано выжидательно посмотрел на него, и Зельдо на мгновение смешался.

Даже после нескольких недель в обществе Коззано тот заставлял его нервничать. Зельдо становился косноязычным и впадал в застенчивость всякий раз, когда ему нужно было задать губернатору личный вопрос, который, как он подозревал, мог тому не понравиться. Как многие могущественные люди – вроде босса Зельдо, Кевина Тайса – Коззано с трудом выносил дураков.

– На что это похоже? – спросил Зельдо.

– На что похоже что? – спросил в ответ Коззано.

– Вы единственный во всей истории человечества, кто это сделал, поэтому я не знаю, как и сформулировать. Я понимаю, что говорю невнятно. Но когда-нибудь я тоже хотел бы установить имплантат.

– Вы говорили об этом, да, – сказал Коззано.

– Вот я и пытаюсь получить какое-то представление о том, каково это – взаимодействовать с другими, когда информация извне попадает прямо в мозг, минуя все органы чувств.

– Я по-прежнему не уверен, что понимаю вас, – сказал Коззано.

Зельдо разволновался.

– В норме все проходит через эти органы. Информация поступает по оптическому нерву, или через нервные окончания кожи и так далее. Эти нервы подключены к центрам мозга, которые действуют как фильтры между нами и внешней средой.

Коззано слегка кивнул, больше из вежливости. Он все еще не понимал его. Но одной из сильных его черт была любовь к интеллектуальной дискуссии.

– Видели когда-нибудь оптическую иллюзию? – сказал Зельдо, заходя с другой стороны.

– Ну конечно.

– Оптическая иллюзия – это то, что мы, компьютерщики, называем хаком, это хитрый трюк, который эксплуатирует какой-то дефект мозга, баг, если угодно, чтобы заставить вас видеть то, чего на самом деле нет. В норме наши мозги не так просто обдурить. Типа, когда вы смотрите телевизор, вы понимаете, что на самом деле перед вами ничего не происходит – это просто картинка на экране.

– Думаю, я начинаю понимать, о чем вы, – сказал Коззано.

– Информация, которую вы получали сегодня от Огла, не проходила через эти фильтры, она сразу попадала к вам в мозг, примерно как оптические иллюзии. Так вот каково это?

– Не очень понимаю, о какой информации вы говорите, – сказал Коззано.

– О сигналах, которые он посылал вам из своего кресла.

Коззано вдруг хихикнул.

– Ах, это! – сказал он, снисходительно качая головой. – Я знаю, что вы, ребята, страшно увлечены этой ерундой. Все это не более чем салонные фокусы. Ки сегодня тоже ими баловался?

– Он баловался ими более-менее без перерыва, – сказал Зельдо.

– Ну что ж, можете сказать ему, чтобы перестал тратить время, – сказал Коззано, – поскольку никакого эффекта они не оказывают. Я совершенно ничего не ощущал, Зельдо. Вы когда-нибудь оказывались в подобной ситуации? Дебатировали в прямом эфире перед миллионами людей?

– Боюсь, что никогда, – ответил Зельдо.

– Вы оказываетесь в особой зоне, как любят выражаться футболисты. Каждая минута кажется часом. Вы забываете обо всем – о прожекторах, камерах, публике, и полностью сосредотачиваетесь на происходящем, на обмене идеями, на риторических контрударах. Я могу заверить вас, что даже если бы Огл вошел в студию и вылил мне на голову ведро ледяной воды, я бы и то ничего не заметил. Что уж там говорить о его кнопочках и джойстиках.

– Разве они не вызывали определенные воспоминания, образы?

Коззано по-отечески улыбнулся.

– Сынок, разум – штука сложная. Это кипящее море воспоминаний, образов и всего прочего. Мой ум всегда наполнен соперничающими идеями. Если Ки хочет вбросить в него еще одну или две – да пожалуйста, но это все равно, что ссать в океан.

Коззано вдруг замолчал и уставился вдаль.

– Что происходит? – спросил Зельдо.

– Например, прямо сейчас, мой ум полон образов, его захлестывает поток воспоминаний и идей – вы вообще представляете, сколько воспоминаний в нем хранится? Ловлю синежаберников на озере Аргайл с отцом, крючок воткнулся ему в большой палец, пропихнули его насквозь и перекусили кусачками, бородка отлетела опасно крутясь свежий срез сверкает на солнце я отшатываюсь в страхе что она попадет в глаз, весь сжимаюсь, открывая глаза снова и это грязь, грязь кругом, целая вселенная грязи и мины отправляются в полет, пальцы зажимают уши, запах взрывчатки проникает в ноздри, заставляя их кровоточить, мина взрывается в ветвях, облако белого дыма, но деревья по-прежнему здесь, пальба продолжается как град стучит по двери подвала в тот день когда торнадо разрушило наш дом и мы набились в тетин фруктовый подвал и я смотрю на ряды керамических банок с ревенем и помидорами и гадаю что с нами будет когда стекло лопнет и полетит сквозь воздух как дождь со снегом на «Солджер Филд» в тот день когда я поймал пять на восьмидесяти семи ярдах и так втащил Корнелиусу Хайесу что он пять минут не мог подняться. Боже, я могу разглядеть всю свою жизнь! Остановите машину! Остановите машину!

Уильям Э. Коззано замер без движения, только глаза метались в глазницах, зрачки расширялись и сужались, меняя фокус, пытаясь разглядеть то, чего не было.

Они свернули на обочину, распахнули задние двери и уложили его на заднем сиденье. Но он сначала уселся прямо, а потом выскочил из салона в придорожную канаву и зашагал по полю сквозь восьмифутовую кукурузу, вопя по-итальянски. Сперва это был просто неразборчивый крик, но постепенно он превратился в довольно сносное исполнение арии из Верди: баритон, роль хорошего парня. Патрульные не знали, что делать – следует им попытаться скрутить губернатора или все-таки не стоит? – и поэтому занялись тем, что копы делают в любой непонятной ситуации: стали светить на него фонариками. Он же задумчиво снял пиджак и его белая рубашка, аккуратно рассеченная на три части подтяжками, ярко засияла среди стеблей. Он шел через поле, оставляя за собой поломанную кукурузу, а патрульные следовали за ним на почтительном расстоянии. Курс его отклонялся туда и сюда, но в целом он, казалось, придерживается определенного направления. Он двигался к единственному примечательному объекту в области видимости: высокой стройной башне, высившейся надо полем в нескольких сотнях футов от дороги и мигающей красными огнями.

– Красные огни, – сказал один из патрульных. – Его привлекли огни!

Но Зельдо только головой покачал. Сейчас его мозг был перегружен почти так же, как и мозг Коззано, и он выдавил из себя только одно слово:

– СВЧ.

Наконец Коззано свалился, не дойдя до релейной башни на бросок камня. Патрульные бросились вперед, подняли его на руки и понесли назад.

К тому моменту, когда они добрались до машины, он уже снова бился, но слюна и кровь на лице подсказали Зельдо, что у него припадок и он, возможно, прикусил себе язык.

– Давайте убираться отсюда! – сказал Зельдо.

Он уже откинул спинку сиденья и раскрыл багажник. Они забросили губернатору внутрь, как свернутый в рулон тяжелый ковер.

– Вперед! Вперед! – крикнул Зельдо и водитель вывернул с обочины на дорогу, визжа всеми четырьмя колесами.

Коззано расслабился и безо всякой связи с происходящим процитировал дословно пространный пассаж из «Генерального соглашения по тарифами и сборам». Затем он некоторое время молчал.

Затем он спросил:

– Какого черта открыт багажник? Хотите, чтобы мы кончили, как Бьянка Рамирез?


Флойд Уэйн Вишняк хотел спать, но мысли не давали ему уснуть. Он лежал на своем матрасе, а в голове его шла воображаемая дискуссия: он шевелил губами и жестикулировал, споря о политике с Уильямом Э. Коззано и Типом Маклейном. Чем дольше он дискутировал, тем яснее становились его мысли и тем доступнее ему удавалось их изложить. В конце концов он решил, что мысли следует записать.

Свет лампы над кухонным столом резал глаза. Прикрывшись ладонью, как козырьком, он принялся шарить вокруг в поисках чего-нибудь пишущего. Наконец он обнаружил огрызок карандаша на холодильнике. Рядом с матрасом стояла силовая скамья, а под ней – ящик, полный грузов и гантелей. В самом его низу хранился старый блокнот на спиральке, потерявший половину страниц, в котором он регистрировал свои успехи, когда занимался по программе. Он раскрыл его на чистой странице и бросил на стол; оказавшись прямо под лампой, бумага показалась такой яркой, что он зажмурился. Он взял из холодильника банку пива и уселся, чтобы собраться с мыслями.

Адрес он нашел на видеокассете, как и говорил Аарон Грин.


Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова


Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния


Дорогой мистер Грин,

Я пишу это письмо вам чтобы выразить свои дополнительные мысли и мнения, которые вы сказали, что хотели бы узнать. Может быть вы уже забыли меня раз я никто, живу в трейлере. Но однажды мы встречались лицом к лицу и может быть, снова встретимся. Это насчет Дебатов, которые были сегодня в Декейторе, Иллинойс, не очень далеко от того, места где я живу.

Это по правде интересно, что сто лет назад люди думали точно так же, как и сейчас, насчет финансовых воротил с Уолл стрит, управляющих страной. Какая ирония, что ничего не изменилось с тех пор. Я гадаю, почему так. Может это потому, потому что все политики работают за деньги, деньги, деньги.

Маклейн это жадный до власти подонок и это видно по его лицу и по тому как он себя ведет – как труп. Это потому что если бы он вел себя естественно и сказал правду, то скорее всего оскорбил бы тех, кто ему башляет.

Но Коззано честный человек и говорит прямо. Он единственный честный человек там, потому что он единственный, которому ничего не надо. Для меня лучше всего в дебатах был тот момент, когда он пригласил Маклейна выйти поговорить. Мне было приятно, когда Коззано говорил о праведности, как из Библии, и я правда хотел бы посмотреть, как его кулак расшибает Маклейну лицо.

Я готов побиться об заклад что ваши часы прочитали кое-какие хорошие чувства в этот момент. Я готов поспорить что все мои показатели зашкалили. Теперь вы наверно думаете, что я жестокий человек.

Но честно скажу, что это не настоящая правда. Когда я лежал в постели, мне было стыдно, что я думал такие жестокие мысли. Даже если Тип Маклейн и говнюк это не значит, что бить его ОК, потому что не в этом основа нашей демократической системы. Так что я думаю что я не буду голосовать за Коззано после сегодняшнего дебата, неважно что там обо мне сказала ваша компьютерная система. Пожалуйста учтите это.

Скоро еще напишу, обещаю.

Искренне ваш Флойд Уэйн Вишняк.


39


Доктор Мэри Кэтрин Коззано завершила ординатуру в последнюю неделю июня. Она провела пару дней в Чикаго, отмечая это событие с коллегами, но за последние четыре года они разучились веселиться как следует и погуляли как-то через силу. Затем он вернулась в свою старую спальню в Тасколе. После того, как ей исполнилось тридцать, она не особенно стремилась домой, но сейчас ей требовалось тихое местечко, чтобы подготовиться к экзаменам. У нее не было никаких договоренностей касательно будущей работы, и вряд ли они могли появиться по крайней мере до тех пор, пока все не уляжется – то есть до дня выборов.

Кроме того, дом был по-прежнему частично занят техническими сотрудниками Института Радхакришнана, повсюду стояли их компьютеры, и ей почти удалось убедить себя, что она живет в продвинутом неврологическом центре. Каждый день она тратила час-другой на изучение записей о процессе восстановления отца, разбираясь в терапевтических процедурах. После того, как отец завершил базовый этап реабилитации, то есть заново научился ходить и говорить, коллектив врачей сократился до нескольких человек, которые помогали ему с такими навыками, как письмо. Точно так же дом покинули техники со своим громоздким оборудованием, уступив место высокоскоростным сетевым устройствам, с помощью которых они могли контролировать работу биочипа с другого конца страны. Зельдо сообщил ей в начале июня, что он тоже скоро уедет, но пока что пребывал в Тасколе, ночуя на полу в бывшей спальней Джеймса, в которой старые вещи прежнего хозяина (вымпелы «Иллини» и постеры Майкла Джордана) соседствовали с дорогущими, мощными компьютерами. Когда Мэри Кэтрин спросила Зельдо, почему он все еще тут, он отвел глаза и пробормотал какой-то хакерский афоризм насчет последних багов, которые труднее всего поймать.

Она так и не приняла до конца тот факт, что отец стал теперь правшой.

В ночь речи «О положении страны» оторвавшийся тромб пронесло по дуге аорты – гигантскому суперхайвею, в который сердце выбрасывало свое содержимое практически целиком. По пути тромб разделился на два фрагмента. Каждый из них устремился по своей сонной артерии – левой и правой. Тот, который попал в правую, вызвал паралич левой стороны тела, а второй поразил речевые центры в левом полушарии, результатом чего стала афазия.

Затем, через пару месяцев, второй удар еще сильнее повредил левое полушарие, что привело к параличу правой стороны тела.

Разум отца мог по-прежнему принимать решения, а мозг – отдавать приказы ноге и руке, но эти приказы не достигали цели, ибо все связи были перерезаны инсультом. Доктор Радхакришнан имплантировал два чипа, по одному на каждое полушарие. Они должны были заместить эти разорванные связи, чтобы распоряжения мозга доходили до адресатов. Теперь, когда эти чипы научились передавать сигналы куда следует, паралич прошел.

Другое дело – афазия. Она не ограничивалась параличом мускулов языка. Ее причины лежали глубже. И в этом случае отработка технологии на бабуинах была невозможна. Было жутко, что она оказалась столь эффективна. Отец говорил как раньше, он произносил вещи, которые сказал бы отец, но иногда, слушая его, она ощущала дезориентацию, теряла нить разговора, задумавшись о том, откуда исходят эти слова, проходят ли они через биочип. Отец замечал, когда с Мэри Кэтрин впадала в такое состояние; он называл это «включить невролога» и бесился.

Она чувствовала себя не в форме после четырех лет ординатуры. Каждое утро она поднималась в пять и отправлялась на пробежку. Чуть припозднишься – и становится так жарко и душно, что уже не удается толком выложиться. Кроме того, в ординатуре она проделывала со своим режимом вещи и похуже, поэтому ничего не имела против ранних подъемов.

Обычный ее маршрут пролегал вниз по улице к парку, где она делала пару кругов вокруг софтбольного поля и выполняла гимнастические упражнения на его краю. Затем она покидала пределы города, пересекала федеральное шоссе 45 и центральное шоссе штата и бежала по одной из проселочных дорог, считая перекрестки, расположенные в миле друг от друга. Центральный Иллинойс в июле был объят влажной духотой, и часто она бежала сквозь туманную дымку. Лучи восходящего солнца сообщали окружающему пейзажу влажный металлический блеск.

Утром четвертого июля перед Мэри Кэтрин, бегущей по грунтовке, возник какой-то силуэт. Сперва она решила, что это машина, идущая по встречке, но тут же заметила, что силуэт неподвижен. Она решила, что кто-то сломался. Подбежав поближе, она смогла разглядеть темную фигуру рядом с машиной – выжидающую, неподвижную. Она расстегнула молнию на поясе и коснулась пальцами шокера.

Машина была небольшая, низко сидящая. Маленький спортивный «мерседес». К заднему его бамперу была прислонена картонка с большими печатными буквами.

Мэри КЭТРИН! НИ ЗВУКА!

Стоящий рядом с машиной человек оказался Мелом Мейером. Когда Мэри Кэтрин приблизилась, Мел выпрямился и повернулся к ней лицом, прижимая палец к губам.

Все это не слишком напоминало радостное воссоединение. Мел извлек маленькую черную коробочку из кармана плаща. Он подошел к Мэри Кэтрин, щелкнул переключателем, а затем принялся водить коробочкой вдоль ее тела, всматриваясь в светодиодный дисплейчик на верхней панели. Каждый раз, когда коробочка оказывалась в районе талии, график на дисплее выдавал острый пик. Мел принялся водить коробочкой по суживающейся орбите, пока не остановился на поясной сумке.

Она была по-прежнему расстегнута. Мел раскрыл ее и уставился внутрь, касаясь лысой головой груди Мэри Кэтрин. Он отодвинул шокер в сторонку и осторожно вытянул наружу цепочку с ключами. Самая большая в мире цепочка с ключами похудела на пару фунтов после того, как Мэри Кэтрин покинула клинику, но все еще производила впечатление. Мел покрутил ее в пальцах, поводил над ней своей коробочкой и наконец остановился на миниатюрном швейцарском ножике.

Отцепив ножик, он прижал его к коробочке. График на дисплее зашкалило.

Мел перешел через дорогу, размахнулся и запустил ножик в середину кукурузного поля. Вернувшись, он еще раз обвел Мэри Кэтрин своей коробочкой. На сей раз индикатор и не шелохнулся.

– Окей, – произнес наконец Мел. Он говорил тихо, но в абсолютной предрассветной тишине голос его прозвучал очень отчетливо. – Чисто.

– Что...

– Если кто-нибудь спросит, скажи, что, эээ... – Мел закрыл глаза и несколько секунд стоял без движения, – ... что ты заметила сбежавшую собаку, которая зацепилась ошейником за колючую проволоку. Тебе пришлось достать нож, чтобы разрезать ошейник. По ходу дела ты уронила нож и забыла подобрать его.

– Не очень-то правдоподобно.

– И не надо. Достаточно для того, чтобы никто не смог обвинить тебя во лжи, не рискуя вызвать гнев губернатора.

– Что было в ноже?

– Подслушивающее устройство.

– Какое-то уж очень маленькое.

Мел был разочарован.

– Смеешься? Не будь дурочкой. Их научились делать размером с блоху.

– О. Извини.

– Мэри Кэтрин, творится какое-то дерьмо, и нам надо поговорить. Когда обычно ты возвращаешься домой?

– Около шести.

– Окей, я подброшу тебя до парка, – сказал Мел. – Запрыгивай.

Пассажирская дверь «мерседеса» уже была распахнута. Мэри Кэтрин, слегка ошарашенная, забралась внутрь. Мел сел за руль, завел двигатель, проехал по дороге тридцать футов и свернул на гравийку – туннель в стене кукурузы. Где-то через четверть мили главная дорога растворилась в тумане.

– Куда мы едем?

– Отчасти мы просто уезжаем подальше от дороги, чтобы нас никто не увидел, – сказал Мел. – А кроме того, я хочу тебе кое-что показать. Мел остановил машину, поставил ее на ручник и распахнул дверь.

Неподалеку от них на поле росло дерево – один из тех величественных одиноких дубов, украшающих кукурузные поля каждые несколько миль и оставленных фермерами в живых просто за их красоту.

– Теперь я совершенно ничего не понимаю, – сказала Мэри Кэтрин, выбравшись наружу. Она посмотрела на Мела поверх капота. – Ты ведешь себя как параноик, Мел, если хочешь знать мнение профессионала.

– Я полностью это осознаю, – сказал Мел. – А теперь взгляни-ка. Ты будешь очень удивлена, но из-за частых поездок по этим местам я превратился в настоящего знатока природы.

– Природы? Я не знала, что здесь сохранилась какая-то природа.

– Ну, ее непросто найти, но она здесь есть. Смотри на дерево. Мел повернулся к дубу, сложил ладони рупором и вдруг сделал нечто совершенно не-меловское: испустил три диких высокочастотных вопля.

Дерево взлетело в небеса. По крайней мере так это выглядело в первое мгновение. Тысяча черных птиц одновременно покинули его ветви и взмыли над полем, сохраняя какое-то время форму дерева, затем собрались в плотное облако, которое принялось вращаться вокруг себя, выворачиваться наизнанку, менять направления и лидеров, но ни на секунду не рассыпаясь.

Мел ухмыльнулся.

– Ты не знала про птиц?

Мэри Кэтрин отрицательно покачала головой.

– Посмотри на них, – сказал Мел. – Я наблюдал за ними из машины. Смотри, как стая умеет исчезать.

Все птицы в стае до единой совершили один и тот же пируэт. В какой-то момент стая летела прямо на Мела и Мэри Кэтрин, сделалавшись почти невидимой. Затем Мел снова издал скрежещущий вопль и птицы отвернули в сторону; невидимая стая стала зримой, превратившись чуть ли не в сплошную стену.

– Тебе известно, Мэри Кэтрин, что всю жизнь я был составной частью военно-промышленного комплекса. Чтобы этот термин не означал. – Мел махнул рукой куда-то в туман, примерно на три часа. – Прямо там стоит нейлоновая фабрика Вилли, на которой делают парашюты для армии. В принципе, что-то более военно-промышленное найти трудно. Поэтому я всегда косо смотрел на тех, кто во всех мировых проблемах винил военно-промышленный комплекс. Но сейчас я не могу избавиться от мысли, что происходит что-то очень масштабное, и что в это вовлечен наш Вилли. Что-то, что требует невероятных денежных вливаний.

– Биочип – совершенно точно не дешевое изделие, – сказала Мэри Кэтрин. Она все еще была слегка потрясена манипуляциями с черной коробочкой, а фокус с птицами казался совершенно бессмысленным, но она решила пока что не выступать. – За Институтом Радхакришнана явно стоят большие деньги. Мы знали это с самого начала. И мы ясно понимали, что его исцеление имеет экономическое измерение. Если все пройдет хорошо, институт и его инвесторы станут обладателями золотой жилы.

– Да, да, да, – сказал Мел, отмахнувшись, – Все было очевидно. Аргумент в пользу «Невидимой Руки» – мы наблюдали свободный рынок в действии. Я размышлял об этой невидимой руке с самого твоего возвращения из инспекционной поездки. Довод не выдерживает пристального рассмотрения.

– И почему же?

– Разумеется, очень многие люди страдают от травм мозга. Но заболеваний – миллионы. Рак, мышечная дистрофия, автокатастрофы. Вот, кстати, хороший пример – автокатастрофы. Многие десятилетия в автокатастрофах гибло огромное количество народа. И продолжает гибнуть. Но даже такая простая штука, как ремни безопасности, появилась далеко не сразу. К установке воздушных подушек производителей автомобилей принуждали буквально пинками. Невидимая рука почему-то не работала.

– Другие объяснения?

– Объяснение мое такое, что терапия была разработана специально для одного пациента – Уильяма Э. Коззано.

– Но ты только что говорил об огромных денежных затратах, – сказала Мэри Кэтрин. – О миллиардах долларов.

– Верно, – сказал Мел, – и это означает две вещи: во-первых, за этим стоят очень серьезные люди. В сущности, это не одна какая-то группа. Это должно быть множество отдельных групп, действующих в тесной кооперации – как эта стая птиц. И во-вторых, они рассчитывают на гигантскую отдачу от своих инвестиций.

– И что же может оправдать такие вложение?

– Только одно приходит мне на ум. Пост президента Соединенных Штатов, – сказал Мел.

На интеллектуальном уровне беседа представлялась Мэри Кэтрин совершенно абсурдной, но где-то глубоко в душе начало зарождаться жутковатое ощущение. Она успела остыть после пробежки и капли пота на коже вдруг сменились мурашками.

– И ты думаешь, что это объяснение убедительнее теории «Невидимой Руки»?

– У меня еще недостаточно данных, чтобы ответить, – сказал Мел, – но пока эта возможность не исключена, я должен ее учитывать. Может быть, ты поможешь собрать информацию, чтобы я мог отбросить эту дурацкую теорию и согласиться на более респектабельное объяснение.

– Что я должна делать? – спросил Мэри Кэтрин.

– Прежде всего, допустить, что это может быть правдой, – сказал Мэл. – Допустить, что ты вовлечена в очень обширный заговор. Допустить, что за тобой постоянно подсматривают и подслушивают. Я уже нашел жучок у себя в машине, а второй только что обнаружил на тебе.

Мэри Кэтрин была ошарашена.

– Ты уверен?

Мел сжал зубы, впервые выказав явное раздражение.

– Не надо спрашивать, уверен ли я, когда я говорю такие вещи. Разумеется, я уверен, мать его. У меня есть такие связи, о которых ты и не подозреваешь, девочка. Моя жизнь не среди кукурузы прошла.

– Извини.

– Я уехал из города на пару дней. Вернулся. Сел в машину. Нажал на кнопку, ожидая услышать WGN, а вместо нее включилась какая-то христоснутая станция из Де-Кальба. Все мои настройки оказались сбиты. Так что я отогнал машину к другу друга, который когда-то работал на Агентство, и тот нашел жучок. После этого мы устроили полную проверку и нашли несколько жучков и у меня дома.

– Боже мой, – сказала Мэри Кэтрин.

Если Мел говорил правду, то вокруг них и в самом деле творилось какое-то действительно серьезное дерьмо. Ну или она просто свихнулся. Что так, что эдак, получалось невесело.

– И жучки были явно не из «Радио Шак»{67}, – сказал Мел. – Это были очень хорошие жучки. Технология уровня КГБ.

– Ладно, я допускаю, что меня слушают. Что дальше?

Мел вздохнул.

– Дьявол, я не знаю. Проблема с вами, деревенскими, заключается в том, что все приходится разжевывать.

– Извини.

– Просто смотри в оба. Слишком общо? Хочешь что-нибудь уточнить? Я не способен ничего для тебя уточнить.

– Я буду изо всех сил высматривать признаки военно-промышленного комплекса, – сказала Мэри Кэтрин.

– Это не он. Это что-то другое, – сказал Мел.

Он повернулся, чтобы посмотреть на птичью стаю, которая по-прежнему носилась над полями, поворачивая то туда, то сюда, и, повинуясь какому-то недоступному Мелу и Мэри Кэтрин плану, то исчезала, то возникала вновь, и каждая птица понимала, что собираются сделать все остальные.

– Назовем это «Сетью».

Эта беседа привела к тому, что в мозгу Мэри Кэтрин начали кристаллизоваться некие смутные мысли, поселившиеся там уже несколько месяцев назад. Подобно тому, как Мел со своей машиной постепенно соткался из тумана, в ее уме возникли контуры идеи.

– Что-то такое действительно происходит, – сказала она.

– Что именно ты можешь сказать? – спросил Мел. Он внезапно расслабился и помягчел.

– Я не знаю. Просто одни и те же названия всплывают постоянно. «Гейл Аэроспейс», «Пасифик Нетвеа», ГОСПОД, «Джиномикс», «Огл Дата Рисеч», «Макинтайр Инжиниринг». Все это независимые компании, но тем не менее они действуют согласовано.

– Ты можешь назвать имена людей, которые могут работать на Сеть?

Мэри Кэтрин облокотилась о крышу кабину, рассматривая птиц и пытаясь сосредоточиться.

– Очень многие люди могут работать на Сеть. Включая меня, в некотором смысле. Ки Огл, доктор Радхакришнан, Пит Зельдович – все они входят в эту категорию. Но я встречала только одного, кто, кажется, мог бы сам быть этой Сетью. Есть в этом какой-то смысл?

– Конечно. Кто этот человек?

– Его зовут мистер Сальвадор, – сказала Мэри Кэтрин. – Он заезжает время от времени. Словно он нас инспектирует или что-то вроде того. По тому, как люди начинают вести себя рядом с ним, я бы сказала, что он явно из тех, кто командует.

– Всей Сетью?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Просто чувствую. Он ведет себя как парень, у которого есть начальник. Я думаю, он распоряжается всем, что связано с отцом.

– Значит, этот Сальвадор – оперативник, – сказал Мел. – Он управляет одним из проектов Сети – проектом «Вилли». И кто же его босс?

– Я не знаю, – сказала Мэри Кэтрин. – Я поддерживаю с Сальвадором самый минимальный контакт. Его начальник не маячил даже на горизонте.

– Какие-нибудь намеки, подсказки? Звонит он кому-нибудь, пока находится у вас?

– Ну да. Но всегда пользуется телефоном в машине.

– Звонят ли ему, присылают ли письма?

Мэри Кэтрин вдруг что-то вспомнила. Она выпрямилась и напряженно уставилась вдаль; ее глаза метались из стороны в сторону, пока она пыталась выудить воспоминание из памяти.

– Вчера утром, когда я вернулась с пробежки, перед домом остановился фургончик ГОСПОД. У водителя был конверт для мистера Сальвадора. Но его не оказалась дома – он должен был приехать только через несколько часов. Поэтому за него расписалась я. Сальвадор появился позже и вскрыл конверт. А потом выкинул его.

– Ты хочешь сказать, что конверт все еще где-то в мусорке?

– Они слишком серьезно относятся к безопасности, чтобы выбрасывать важные бумаги в мусор. Туда отправляется только упаковка из Макдональдса. Все остальное складывают в пакет для сжигания или суют прямо в шредер.

– Боже мой, в точности, как в Агентстве, – сказал Мел.

– Думаю, что в шредер попадает содержимое конвертов. Но сами конверты оказываются в мешке для сжигания – а их забирают раз или два в неделю. Так что, может быть, мне и удастся его выудить.

– Мне нужен этот конверт. На нем могут быть коды отслеживания и все такое, – сказал Мел.

– Я поищу попозже, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел выказал легкое разочарование. Вероятно, она не выказала недостаточно энтузиазма при получении этого задания в стиле плаща и кинжала.

Из проигрывателя в машине звучала симфония Брукнера. Мел забрался внутрь и прибавил звук. Мэри Кэтрин последовала за ним. Несколько минут они сидели рядом и слушали музыку.

– Послушай меня, – произнес Мел, убавляя громкость. – Я страшно отстал в этом деле.

– То есть?

Мел рассмеялся. В устах любого другого это был бы безрадостный смех. Но Мел обладал талантом находить смешное в самых странных местах, и сейчас веселился вполне искренне, хотя и без особой радости.

– Предполагается, что я – доверенный советник Вилли. Предполагается, что именно я должен сказать ему, хорошая это идея – идти в президенты – или нет. И ты только посмотри. Он сделает заявление уже через несколько часов. А я по-прежнему понятия не имею, что за черт происходит.

Мэри Кэтрин нечего было на это сказать. Она ждала продолжения.

– Я очень серьезно отношусь к своей работе, и прямо сейчас я ее заваливаю, – сказал Мел. – Мне нужно собраться. Мне нужно много сделать. Мне нужно начать шевелиться по-настоящему. Мне нужно сделать кое-какие шаги, которые не прибавят мне популярности в глазах Сети. Поэтому позволь мне спросить тебя: ты хочешь со мной работать? Или нет? Меня устроят оба варианта.

Теперь пришла очередь Мэри Кэтрин рассмеяться.

– А меня оба не устраивают, – сказала она. – Мы ведь говорим о папе.

– Нет, мы говорим не о нем, – мягко сказал Мел. – Мы говорим о человеке, в которого он превратился после того, как в его голове оказался этот чип. И я не уверен, что это один и тот же человек.

Это было настолько страшное заявление, что Мэри Кэтрин решила пока что на него не реагировать.

– Ладно, даже если бы он был просто каким-то абстрактным кандидатом в президенты – в одном случае я бы творила добро, а в другом – зло.

– Пусть в этих терминах рассуждают фермеры, – сказал Мел. – Впрочем, ладно – ты хочешь быть хорошей или плохой?

– Хорошей, – сказала Мэри Кэтрин.

– Вот и умница, – сказал Мел.

– Думаю, папа тоже хочет творить добро – что бы ты там себе не думал, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел повернулся и посмотрел ей в лицо.

– Что ты имеешь в виду?

– Видишь ли, – сказала она, – восстановление после удара – не такая уж и редкость.

– Я думал, ткани мозга погибают. Как можно восстановить то, что мертво?

– Погибшие ткани не восстанавливаются, да. Но иногда другие части мозга берут на себя их функции. Это требует много работы. Это требует упорной терапии. И немного удачи. Но такое случается. Если люди, потерявшие половину мозгов во Вьетнаме, которые сегодня нормально ходят и разговаривают.

– Да ты что! И почему же мы не попробовали поступить так с Вилли?

– Мы пробовали, – сказала Мэри Кэтрин, – но когда появилось быстрое решение, мы выбрали его. Невозможно сказать теперь, чего мы могли добиться стандартными методами.

– Думаешь, он может вернуться?

– Шансы очень малы, – сказала она. – Но не забывай, что он амбидекстр. У таких людей возможности восстановления существенно выше.

– Так что именно ты имеешь в виду, когда говоришь, что Вилли хочет добра?

– Я говорю о том, что Сеть, может быть, и подчинила его с помощью биочипа, – сказала она, – но на более глубоком уровне его мозг, возможно, еще пытается вернуть контроль. И мы можем ему помочь, если будем действовать правильными методами.

– Что это за методы? – спросил Мел?

– Он должен пользоваться головой, вот и все, – сказала Мэри Кэтрин. – Он должен упражнять мозг и тело всеми доступными способами, восстанавливать нервные пути.

– Дьявол, – сказал Мел. – Президентская кампания – не самое подходящее время для этого.

– Согласна, – сказала она, – если только кандидат не путешествует, не обедает и не живет рядом с неврологом.

Они с Мелом обменялись взглядами.

– Ты уверена? – спросил Мел.

– Конечно, я уверена.


40


– В прошлом году, примерно в это же время, я принял приглашение председателя нашей партии произнести вступительную речь на съезде, который состоится через пару недель, – сказал Уильям Э. Коззано. – Вчера вечером и позвонил ему из своего дома в Тасколе и выразил сожаление, что не смогу принять участие в этом съезде ни в какой роли – ни как докладчик, ни как делегат, ни как номинант. И он великодушно принял мои извинения за это неожиданное изменение планов.

Коззано сделал паузу, достаточно продолжительную, чтобы позволить толпе взорваться – что было результатом полуторачасовых тренировок под управлением инструкторов Ки Огла. Когда он замолчал, чтобы набрать воздуха, свежепокрашенные скамьи, окружающие школьное футбольное поле, внезапно расцвели вымпелами, плакатами, баннерами, воздушными шариками, конфетти и прочими яркими атрибутами политической кампании.

– Нельзя сказать, что я в обиде на свою партию, потому что это не так. В сущности, я по-прежнему ношу в кармане членский билет и надеюсь его сохранить, если после сегодняшнего мне это позволят.

Эта фраза вызвала хохот, перешедший в ликующие вопли, завершившиеся еще одним крещендо с размахиванием флагами.

Выглядело это великолепно. Это выглядело великолепно и для Коззано, и для его ближайших друзей и родственников, сидящих вместе с ним на поле, и для трех дюжин съемочных групп, съехавшихся со всей страны, а так же из нескольких европейских и азиатских стран.

Еще примерно месяц назад это поле украшал всего один ряд низких скамей. Его вполне хватало для публики, которую в принципе могли собрать «Воины Тасколы». Затем семья Коззано сделала крупное пожертвование, пространство для зрителей было увеличено в четыре раза и новехонькие ряды протянулись по обеим сторонам поля. Систему освещения довели до такого уровня, что она озаряла половину города. Таскола теперь обладала лучшим футбольным полем среди всех городов такого же размера в Иллинойсе.

Для сегодняшнего празднования на пятидесятиярдовой линии был возведен огромный подиум шести футов высотой. На нем могла уместиться пара сотен раскладных стульев, звуковое оборудование и одна большая красно-бело-синяя трибуна, надежно сколоченная, но все-таки стонущая под весом сотни микрофонов. Как ни странно, но большую часть микрофонов установили на этапе сборки трибуны – они не были ни к чему не подключены и несли на себе логотипы воображаемых или почивших в бозе сетей и телекомпаний.

Мэри Кэтрин особенно заинтересовало то, что отец удостоился сопровождения Секретной службы. С полдюжины агентов маячили на подиуме или около него, и это означало, что еще больше их количество фланировало в толпе.

Огл расположил всех присутствующих концентрическими кругами. Внутренний круг состоял из ВИПов, друзей и родственников, расположившихся на раскладных стульях на подиуме – как и несколько избранных съемочных групп и фотографов. Подиум окружал следующий круг – самые истеричные фанаты Коззано, аккуратный срез американского общества, сдобренный несколькими десятками невыразимо прекрасных юных женщин, не только легко одетых, но и вооруженных плакатами и значками, которые они демонстрировали всякий раз, когда фотографы и операторы направляли на них свои камеры, то есть практически постоянно. Батареи мощных бело-голубых прожекторов, напоминающие стадионные, но размещенные всего лишь в паре ярдов от земли, окружали эту толпу по периметру и светили внутрь, окружая головы сторонников Коззано ярким сиянием. Сперва Мэри Кэтрин решила, что это ошибка и что техники скоро направят прожекторы на подиум. Но затем фанаты развернули белые лозунги «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ» и они засверкали в свете прожекторов, сияя, как снежинки в лучах фар.

За прожекторами лежала широкая полоса открытого пространства, на котором расположилось большинство журналистов, и несколько возвышенных платформ для съемочных групп, нацеливших свои камеры на трибуну, которую они снимали поверх неестественно яркого поля развевающихся флагов, колышущихся плакатов, взлетающих в воздух шляп, надувных шариков и вскинутых кулаков.

Внешний круг представлял собой огромную потную толпу, состоящую из всего населения Тасколы с добавками. Ее задачей было поднимать оглушительный шум всякий раз, когда Коззано произносил что-нибудь отдаленно интересное, и служить цветастым фоном для происходящего внутри. В сущности, геометрия скамей, трибуны и пространства для медиа была такова, что снять Коззано, не захватив в кадр несколько сотен беснующихся сторонников, было физически невозможно. Чтобы поддерживать энтузиазм на постоянном уровне, перед трибунами с одной стороны поля была развернута группа чирлидеров таскольской школы при полном параде, а противоположную сторону обрабатывала такая же группа из Рантула. Ки Огл пообещал, что группа, сумевшая выжать из своей половины самый громкий ор, будет награждена новым комплектом униформы. Духовой оркестр таскольской школы выстроился за подиумом, готовый разразиться маршем в любой подходящий момент. Все это, а также фейерверки, пускаемые осатаневшими сторонниками Коззано, гигантский вертикальный баннер Коззано, свисающий с вывески «Дикси Тракерс Хоум», кружащие в небе самолеты с вымпелами, зависшие над полем вертолеты, команда дельтапланеристов, пролетевшая над подиумом непосредственно перед представлением Коззано, испуская красно-бело-синий дым, а также появление самого Уильяма Э. Коззано на вертолете Национальной Гвардии, приземлившегося на поле, от которого ему пришлось бежать к подиуму упругой трусцой сквозь тоннель в толпе ликующих сторонников – все это составило шоу, подобного которому никогда не случалось в сельской местности штата Иллинойс, и которое Гильермо Коззано, приехавший сюда трудиться на угольных шахтах, не сумел бы и вообразить.

Мэри Кэтрин сидела ближе всех к трибуне. На ней былая совершенно новая одежда, приобретенная ее персональным ассистентом в «Маршал Филд». И персонального ассистента, и одежду оплатил Ки Огл. Ассистент была пятидесятипятилетней учительницей из воскресной школы и вкусы у нее были соответствующие. Поэтому нижнее белье Мэри Кэтрин выбирала сама, и оно могло навлечь на нее большие проблемы, попади она, скажем, в ДТП.

Ей стало уже совершенно очевидно, что в рамках кампании ей досталась роль своего рода суррогатной жены. Это было, мягко выражаясь, весьма неловкое положение, и пока она сидела здесь, обливаясь потом под июльским солнцем, то прикидывала, как составить разговор на эту тему с Ки Оглом. Впрочем, тот факт, что она была теперь секретным агентом Мела Мейера, делал ее положение несколько более приемлемым.

Джеймс, очень красивый в новом костюме, который явно выбирал его собственный ассистент, сидел рядом. В последнее время она почти не виделась с братом, что, наверное, было только лучшему. Его писательский проект, казалось, состарил его на несколько лет – в хорошем смысле слова. Почему-то он казался выше, стройнее, держал себя увереннее. Он выглядел взрослым мужчиной.

Остальные стулья в двух передних рядах полностью занимали родственники. Семья Коззано, многие представители первых двух поколений которой, пали жертвами войны и инфлюэнцы, в последние двадцать лет невероятно размножилась. Возрастное распределение, представленное на подиуме – несколько стариков, чуть больше пожилых и полмиллиона детей – наглядно иллюстрировало концепцию экспоненциального роста. Семья их с Джеймсом матери, процветающий клан голубоглазых инженеров со Среднего Запада, была представлена целой дивизией. Коззано по-прежнему имели глубокие корни в итальянском сообществе Чикаго. Многие члены этого сообщества также присутствовали здесь. Как и изрядное количество Мейеров.

Это была самая грандиозная семейная встреча в истории. По дороге к своему месту она перецеловалась с сотней человек. На каждой щеке у нее осталось, должно быть, по полдюйма пудры, собранной с лиц всех встречных пожилых леди. Около тысячи человек подошли к ней, чтобы сообщить, как она прелестна.

Мэри Кэтрин радовалась, что кампания еще не вошла в ту глянцевую, полностью контролируемую фазу, на которой со сцены полностью исчезают дети. На подиуме царил сущий бардак. Маленькая девочка ковыляла между сидящими Коззано в выглядывающем из под юбочки подгузнике. Мальчик-Доменичи и мальчик-Мейер, оба в костюмчиках на размер меньше, чем надо, прыгали между рядами стульев, обстреливая друг друга из водяных пистолетов, время от времени по ошибке поражая какую-нибудь старушку. Мамы с маленькими детьми сложили свои стулья, покидали их со сцены, расстелили одеяла и организовали на них импровизированные ясли. В своих широкополых шляпах и раскинувшихся по полу желтых и белых юбках они напоминали поле одуванчиков, по которому на манер пчел сновали ползунки. Под влиянием взбудораженной толпы вся эта расширенная семья тоже стала невероятно шумной. Фалангу корпулентных бывших «Медведей» разместили в тылу, чтобы их плечи не загораживали никому обзор; они рано пустили по рукам карманную фляжку и теперь оглашали подиум радостными воплями.

Это был фурор. Мэри Кэтрин получала массу удовольствия. Она не разобрала практически ни единого слова из папиной речи. Дети из всех ветвей ее расширенной семьи смотрели на нее как на богиню, ролевую модель и почетную старшую сестру. Она обладала особым статусом большой девочки, которая умеет водить машину, целоваться и не боится бросать и ловить футбольный мяч. В итоге к ней выстроилась очередь хорошо одетых маленьких детей, которые желали выразить ей свое почтение, восхититься платьем, продемонстрировать свои сокровища, вручить подарки, завязать шнурки, показать редкие бейсбольные карточки и спросить, где их мама.

В итоге она понятия не имела, что вообще происходит, пока вдруг все вокруг – фанаты, обитатели подиума, просто все – внезапно не вскочили на ноги и не разразились дикими восторженными криками. Десять тысяч надутых гелием шариков взлетели над полем и направились к Марсу. Оглушительная канонада фейерверков накрыла стадион, наполнив воздух едким дымом. Клаксоны визжали так, будто все чайки мира выбрали этот момент, чтобы умереть, подиум содрогался от звуков басовых барабанов духового оркестра, и откуда-то – может быть, с вертолета? – ливень конфетти обрушился на сцену, такой густой, что несколько мгновений она не могла разглядеть собственных рук. Мэри Кэтрин инстинктивно посмотрела на отца – сияющий силуэт, едва видимый сквозь конфетти, залитый светом прожекторов, размытый в этом красно-бело-синем урагане.

Казалось, что он в тысяче миль от нее. Не человеческое существо, а электронная фикция, сотворенная компьютерами в медиалаборатории. Рональд Рейган был актером. Уильям Э. Коззано временами казался спецэффектом.

Затем воздух немного очистился, а он остался стоять, пропуская звуковые волны над головой, потом повернулся к ней – его глаза метались от лица к лицу, в дыму, между фальшфейеров и шариков, пока не нашли ее, поймали ее взгляд – и улыбнулся ей и только ей одной.

Она улыбнулась в ответ. Она знала, чтоб оба они сейчас думают о маме.

Она понятия не имела, что ей сейчас следовало делать и что, собственно, происходит. Однако ей хотелось быть рядом с отцом, и потому прошла по подиуму и поднялась по лесенке на трибуну. Он обнял ее за талию, едва она ступила на верхнюю ступеньку, и прижал к себе. Уровень шума вырос еще на несколько децибел, если это было вообще возможно, и она сделала то, что полагалось: стала смотреть не на отца, а на толпу, прямо в батарею объективов, и махать рукой. Она чувствовала ужас и одиночество, но присутствие отца давало надежду, что она сумеет все это пережить. Как же хорошо, что он вернулся.

Огромный баннер развернули над верхним рядом трибун: «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ». Эти слова Мэри Кэтрин встречала не раз и не два, но увидев их напечатанными десятифутовым буквами здесь, над трибунами школьного стадиона, она поняла, что все взаправду. И еще она сообразила наконец, отчего весь этот бедлам: отец сделал это. Он возвестил о своем выдвижении. Он вступил в президентскую кампанию.

Остаток дня она была совершенно не властна над собой. Это было все равно, что угодить в самый эпицентр бунта – совершенно безвредного бунта. Это было как самая большая, шумная, пьяная свадьба всех времен, возведенная в десятую степень; и вместо одного фотографа, отдающего указания, что кому делать, тут их была целая армия. Мэри Кэтрин столько раз ослепили вспышкой, что она начала видеть вещи, которых на самом деле не было – как будто фотовспышка была воротами в тайное измерение. Политическое действо превратилась в потный фестиваль обнимашек, поцелуев и рукопожатий на открытом воздухе, постепенно перемещающийся через город в парк Тасколы, в котором половина свиней Среднего Запада вращалась на вертелах в гигантских коптящих мобильных жаровнях. Туалеты из зеленого пластика выстроились вдоль границы парка, как церемониальная стража на коронации. Столы для пикника общей длиной в милю были покрыты красно-бело-синими скатертями и уставлены лимонадом, ледяным чаем, пуншем, водой, кофе и пивом.

Мэри Кэтрин шаг за шагом прокладывала путь сквозь все это столпотворение, останавливаясь примерно через каждый ярд, чтобы кого-нибудь поприветствовать. После первой тысячи приветствий она совершенно лишилась способности запоминать лица. Некоторое время она беседовала с приятной женщиной; Мэри Кэтрин считала эту женщину своей старой учительницей из воскресной школы, пока не сообразила, что болтает с женой судьи Верховного суда. Она поприветствовала Алтею Кувер, внучку Дуэйна Кувера и свою соученицу по колледжу. Она постоянно сталкивалась с людьми, которых узнавала, но при этом, как ни странно, встречала впервые в жизни. Это были кинозвезды, профессиональные спортсмены, сенаторы и музыканты. Она знала их в лицо так же хорошо, как собственных дядюшек и тетушек, и поэтому ей не казалось странным, что все они разгуливают тут по ее Тасколе.

В какой-то момент она наткнулась на Ки Огла, и ей хватило присутствия духа сообщить ему, что им следует поговорить, как только представится возможность. Прямо сейчас возможность явно отсутствовала, ибо произносил речь перед двумя группами чирлидеров – из Тасколы и Рантула, которые успели принять душ и навести марафет. Он признал свою полную неспособность выбрать лучшую группу и пообещал обеспечить униформой обе. В итоге только час спустя он разыскал Мэри Кэтрин на периферии празднества.

Она стояла на домашней плите софтбольного ромба, повесив блейзер на гвоздь, торчащий из деревянной отбойной стенки. В руках у нее была алюминиевая бита, которой он отбивала мячи полудюжины подростков, разместившихся на внешнем и внутреннем поле – игра называлась «Пять сотен». В знак почтения к ее высокому рождению, ловкости и снайперской меткости они титуловали ее «Бэттером всех времен и народов». Она отбивала мячи. Они ловили их, считая свои очки, и снова швыряли в нее. Контролируя траекторию каждого, она ухитрялась поддерживать очень плотный счет. Через некоторое время рядом возникла японская съемочная группа, которая принялась снимать происходящее. Она не возражала.

– Замечаю некоторую предвзятость, – протянул кто-то, когда она отбила низкий мяч в сторону малыша, только что вступившего в игру.

Она повернулась кругом. Это был Огл, глядящий на ее через щель в стенке.

– Как давно вы здесь? – спросила она.

– Пару минут. Я хотел подойти сразу, но это испортило бы визуальный ряд, – сказал он, кивая на японцев. Она не смогла разобрать, говорит он серьезно или насмехается над собой.

– Свой визуальный ряд они уже получили, – сказала она. – Может, вам стоит подойти, пока я не пропустила мяч и не испортила этот ряд.

– Ладно, ребята! – крикнул Огл, появляясь из-за стенки. – Теперь у вас есть еще и кэтчер всех времен и народов! Первый, кто засандалит мне по голове, получит двести очков!

С поля взлетел мяч, нацеленный точнехонько ему в голову.

Огл притворился, что не замечает его, а затем вскинул руки и поймал его в паре дюймов от лица.

– Ух ты! – воскликнул он с испуганным видом и пораженно затряс головой. Дети возопили.

Огл мягко перебросил мяч Мэри Кэтрин. Она поймала его одной рукой и повернулась лицом к полю. Дети прыгали и хлопали перчатками. Маленький Питер Доменичи как раз пересекал поле, поэтому она подбросила мяч в воздух и легким ударом отправила его в сторону малыша. Ему не надо было и напрягаться, чтобы поймать мяч, но он все равно его упустил.

– Нам надо обсудить пару вещей, – сказала она.

– Я весь внимание, – сказал Огл, насмешливо оттопыривая уши.

Уши у него действительно были весьма обширные. Мяч, с силой пущенный Питером, летел ему прямо в правый висок; в последнее мгновение он отпустил ухо и извлек мяч из воздуха. Поле издало стон разочарования.

– Все, что происходит, настолько масштабно, что я не знаю, откуда начать, – сказала она. – У меня столько вопросов.

– Вы ни при каких условиях не сможете понять все, – сказал Огл, перебрасывая ей мяч. – Это моя работа. Поэтому просто расскажите о главных своих сомнениях.

Мэри Кэтрин отбила сложный низкий мяч в сторону одного из своих таскольских кузенов.

– Чьей идеей была пробежка от вертолета к подиуму?

Огл прищурился на нее, раздумывая.

– Мне уже трудно вспомнить, кто первый ее предложил. Но ваш отец с радостью ее подхватил. И я не пытался его отговорить.

– Вы думаете, это было разумно, учитывая его состояние?

– Ну, он ведь пробегает три мили в день.

– Да, но в костюме, под давлением стресса, перед всеми этими камерами – что, если бы возникли проблемы? Даже у здоровых людей вроде Буша и Картера бывали проблемы во время пробежек.

– Именно, – сказал Огл. – Именно поэтому оно и сработало.

– Что вы имеете в виду?

– Вы знаете, я знаю, и ваш отец знает, что он без всяких затруднений пробегает короткие дистанции. Мой бог, да этот человек – все равно что паровоз. Но большинству про это ничего не известно. Все знают, Коззано вроде как болен. Его образ в массовом сознании – дряхлый, немощный инвалид. Когда они видят его бегущим по футбольному полю, их глазам предстает зримое свидетельство того, что этот образ ложен, а присутствующий элемент риску заставляет их смотреть особенно внимательно.

– Не могли бы вы повторить последнее утверждение? – сказала Мэри Кэтрин.

Они с Оглом уже сработались, ловя и отбивая мячи в сторону мальчишек.

– Дельтапланеристы. Три дельтапланериста пролетели над самым подиумом и приземлились на траву. Так вот, за каким дьяволом мы это устроили? – сказал Огл таинственным тоном.

– Я не знаю. Зачем вы это устроили?

– Потому что все знают, что дельтапланеристы постоянно ломают ноги. Тут хочешь, не хочешь, а будешь смотреть. То же самое с этими идиотами с фейерверками.

– Они работают на вас?

– Естественно, они работают на меня. О, эти фейерверки – просто дамские пальчики. Их прямо на ладони можно поджигать. Но выглядят они куда как опасно. И люди смотрят. В общем, на фоне всего этого пробежка вашего отца по полю сложилась в великолепный визуальный ряд.

Мэри Кэтрин вздохнула.

– Не знаю, как ко всему этому относиться.

Огл пожал плечами.

– У всех свои вкусы.

– И кстати о безопасности в целом, – сказала она. – С каких это пор отца сопровождает Секретная служба? Я ничего об этом не слышала.

– А она его и не сопровождает, – сказал Огл. – Это всего лишь актеры.

Она опустила биту и уставилась на него.

– Что вы сказали?

– Это просто актеры, переодетые агентами Секретной службы.

– Нанятые вами.

– Ну конечно.

Она непонимающе покачала головой.

– Но зачем?

– Затем же, зачем мы построили дополнительные скамьи и установили на трибуну лишние микрофоны.

– И зачем же вы все это сделали?

– Независимость независимого кандидата дарует огромные, огромные преимущества, – сказал Огл. – Но и недостатков не лишена. Один из этих недостатков, как обнаружил Перо, заключается в том, что вас не воспринимают всерьез. Это единственная проблема, о которой нам следует беспокоиться. Поэтому на каждом этапе нашего пути мы должны окружать вашего отца зримыми символами президентства. Главным среди которых является сопровождение Секретной службы.

Мэри Кэтрин только головой покачала.

– Не удается вам поверить, – сказала она.

– Иногда я и сам с трудом себе верю, – сказал он, поворачиваясь к ней лицом. Пятилетка, расположившейся на холме питчера, неловко запустил в Огла мячом. Огл намеренно пропустил его, и будучи поражен в затылок, весьма убедительно разыграл легкую контузию, качаясь, закатывая глаза и приваливаясь, как пьяница, к отбойной стенке. Детей совершенно сорвало с катушек, две буквально повалились на траву, визжа от неудержимого смеха. Мэри Кэтрин улыбалась против воли. Она посмотрела на детей, оказавшихся достаточно волевыми, чтобы остаться на ногах, и покрутила пальцем у виска.

– Когда вам полегчает, – сказала она, – у меня будет еще один-два вопроса.

– Чувствую себя уже немного получше, – сказал Огл. – Валяйте.

– У меня такое ощущение, что мне предназначена роль суррогатной жены. Это довольно отталкивающее ощущение.

– Да, так и есть, – сказал Огл.

– Это граничит с извращением. Я не собираюсь играть эту роль.

– Вам и не придется, – сказал Огл. – Единственная причина, по которой вы выступили в ней сегодня, заключается в том, что это формальное событие, вроде свадьбы. На свадьбе, вы знаете, отец должен передать дочь в руки мужа. Но если отец невесты мертв, или сбежал двадцать лет назад с какой-нибудь белой перекати-поле и пузырем вискаря, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу, тогда его место должно быть заполнено кем-то другим – неважно, кем – кем угодно с Y-хромосомой. Это может быть брат, дядя, да хоть тренер невесты по баскетболу. Не имеет значения. Так вот, объявление о начале кампании – это то же самое с единственным отличием: на нем должна присутствовать жена в дурацкой шляпке и скромных туфлях. Сегодня вы исполнили ее роль, разве что вы выглядели в тысячу раз лучше.

– Спасибо, – отозвалась она, закатывая глаза.

– Теперь, когда церемония завершилась, можете возвращаться к себе самой. Больше никаких извращений, по крайней мере до инаугурации.

– И еще кое-что.

– Что именно?

– Я буду штатным врачом кандидата.

Огл слегка опешил.

– Мы уже наняли...

– Я буду штатным врачом кандидата.

– Вы нужны нам для других...

– Я штатный врач кандидата, – сказала она.

На сей раз до Огла дошло. Он пожал плечами и кивнул.

– Вы определенно лучший претендент на эту должность.

Прямое попадание в голову Огла вывело пятилетнего игрока далеко за пятьсот очков. Мэри Кэтрин подумывала начать следующую игру, но ее внимание привлекли радостные вопли с одного из соседних полей. Она направилась на шум.

Здесь играли в футбол. Сражались две команды, как минимум по пятнадцать игроков в каждой. Экс-медведей поровну разделили между обеими. Коззано, разумеется, был квотербеком{68}. На пальцах квотербека противников сверкали два кольца Суперкубка. Возраст участников колебался от десяти до шестидесяти с небольшим лет. Некоторые игроки были фермерами, а некоторые управляли крупными корпорациями. Мэри Кэтрин узнала Кевина Тайса, основателя «Пасифик Нетвеа», играющего в защите; в реальности он оказался крупнее и спортивнее, чем позволял предполагать его образ нерда. Зельдо окопался в последней линии, его блокировал не кто иной, как Хью Макинтайр, директор «Макинтайр Инжиниринг», которому, должно быть, было за пятьдесят, но выглядел он не хуже отца.

Игра шла крайне расхлябанно и вполсвиста, игроки то и дело покидали поле, чтобы освежиться или заскочить в туалет. Было слишком тяжело играть в полную силу. Тем не менее каждая из команд обладала крепким ядром из взрослых мужчин конкурентного склада, и по ходу игры маленькие дети и дилетанты постепенно отсеивались, так что в итоге друг против друга бились по полдюжины человек, играющих на самой грани серьезности. Формальных судей не было, но крайний срок обозначили – в резиденции Коззано должен был состояться официальный прием и игру следовало завершить к шести часам.

Конец матча оказался по-настоящему напряженным. Команда Коззано отставала на три очка, когда времени осталось только на один розыгрыш. Они ринулись вперед шотганом{69}; нобелевский лауреат из Чикагского университета ловко перехватил мяч, Коззано отстал, чтобы перепасовать, притворяясь, что собирается бросить его высоченному отставнику из «Селтик»{70}, который мчался вперед, яростно размахивая руками. Защитники проскандировали «РАЗ МИССИСИПИ, ДВА МИССИСИПИ, ТРИ МИССИСИПИ», дав Коззано немного времени, а затем атаковали. Зельдо преодолел блоки Хью Макинтайра несмотря даже на то, что Макинтайр против всех правил поймал его за ремень и начал гоняться за Коззано по центру поля. Коззано ловко и быстро запутывал след, избегая одного захвата за другим; он был старше и медленнее Зельдо, но на нем были ботинки с резиновой подошвой. В конце концов Зельдо ухитрился сбить Коззано с ног на сорокаярдовой линии как раз в тот момент, когда Коззано сделал отчаянный пас, известный под названием «Аве Мария». Никто не удивился, когда экс-кельт выхватил мяч из воздуха прямо над вытянутыми руками защитников и плюхнулся в голевую зону, завершив игру победой.

Мэри Кэтрин аплодировала и кричала вместе со всеми, а потом посмотрела туда, где остались отец и Зельдо. Они лежали на траве, опираясь на локти, наблюдали за происходящим и смеялись глубоким, низким смехом мужчин, совершенно опьяневших от коктейля из грязи, футбола, мужского братства и тестостерона.


41


Мэри Кэтрин улизнула с приема около полуночи и прокралась наверх, в свою комнату. Оказавшись внутри, она заткнула замочную скважину свернутым листком бумаги и задвинула засов – процедура, которой ставшая привычной еще в восемь лет. Сейчас, после того, как большинство техников и врачей разъехалось, она снова стала хозяйкой в своей комнате – с кроватью под самодельным покрывалом, семейными фотографиями, маленьким телевизором на столике в изножье. Она сбросила туфли, вытянулась во весь рост на старом покрывале и только тут ощутила, насколько же измотана.

Красные цифры часов перепрыгнули на 12:00. Город накрыла канонада фейерверков в честь Четвертого июля.

– Да простит меня бог, – произнесла Мэри Кэтрин, дотягиваясь до пульта на прикроватном столике, – но я должна увидеть, как это выглядит по телевизору.

Это было событием дня на CNN. И выглядело фантастически. Мэри Кэтрин всегда смутно осознавала, что по телевизору вещи выглядят иначе, чем в реальности. Но предсказать, как все будет смотреться на маленьком экранчике, она не умела.

Огл, определенно, умел. Митинг впечатлял и непосредственного очевидца. Но по телевизору нельзя было разглядеть рутинных действий, выполняемых за периметром. Все, что вы видели, было великолепно. Сняли дымящих дельтапланеристов. Почти целиком показали забег Коззано через поле, и даже огненные стрелы фейерверков угодили в кадр. Дождь конфетти выглядел потрясающе.

Она сама выглядела потрясающе. Она узнала себя еле-еле, но все равно смутилась. Может быть, носить такую одежду ей предназначено судьбой?

Репортаж CNN шел недолго. Они отметили все основные моменты митинга, передав кадры, преподнесенные им Оглом на блюдечке с каемочкой, и присовокупили к ним несколько эпизодов пикника, включая великолепный бросок «Аве Мария», сделанный Коззано.

Затем CNN перешел к другим темам. Мэри Кэтрин снова взяла пульт и пустилась в странствие по электомагнитному спектру, перехватывая кусочки передач о рыбалке, шоппинге, погоде и «Стартреке», прежде чем наткнулась наконец на C-SPAN, передававший речь отца целиком. Наконец ей удалось послушать, что он говорил, пока она крутила головой и болтала с детишками.

– Примерно в полумиле отсюда стоит фабрика, построенная моим отцом в основном на собственные деньги, собственным потом и кровью в сороковые годы. Армия не могла позволить ему сражаться – немецкая торпеда уже лишила его мать одного сына – но он был твердо настроен попасть на войну тем или иным способом.

Это было неправдой. Фабрику он построил не на собственные средства. Большую часть денег вложили Мейеры.

В телевизоре отец продолжал.

– Эта фабрика выпускала новый продукт под названием «нейлон», недорогой заменитель шелка – главного ингредиента для изготовления парашютов. Когда в День Д началось вторжение, мой отец не мог в нем участвовать. Но парашюты, которые он произвел прямо здесь, в Тасколе, были уложены в рюкзаки десантников, бросающихся в тот знаменательный день в небо Франции.

Он не производил парашюты. Только нейлоновое волокно. И это волокно армия приобретала у множества поставщиков.

– В одно прекрасное весеннее утро, уже после победы, на отцовскую фабрику пришел молодой человек, и спросил, где он может увидеть мистера Коззано. Конечно, во многих других местах его бы завернул секретарь или кадровики, но в компании отца вы всегда имели возможность попасть на самый верх. И поэтому в самом скором времени незнакомца пригласили в кабинет Джона Коззано. Оказавшись лицом к лицу с отцом, этот рослый парень не сумел совладать с захлестнувшими его эмоциями и несколько мгновений не мог говорить. Наконец он рассказал, что был парашютистом и оказался на самом острие вторжения в День Д. Сто человек из его подразделения прыгнули вниз, вся сотня приземлилась невредимой и выполнила поставленные задачи с минимальными потерями. Оказалось, эти десантники заметили метку «Коззано» на своих парашютах, решили, что имя им нравится и начали называть себя «Бандой Коззано». Имя превратилось в их боевой клич, с которым они бросались вниз с самолета. Тут мой отец, которого я за всю свою жизнь никогда не видел плачущим, просто разрыдался, понимаете? – потому что для него этот рассказ значил больше, чем деньги и что угодно другое, чего он достиг благодаря своей фабрике...

Экран телевизора погас. Мэри Кэтрин сидела на кровати, наставив на телевизор пульт, будто пистолет. Она застыла без движения.

Человек, которого она только что видела на экране, не был ее отцом. Все, что он сказал, было чистейшей ложью. Отец никогда не опустился бы до лжи. Мел был прав.

Знакомое чувство вернулось. Это был тот же липкий ужас, который охватил ее в ночь первого инсульта отца. Несколько недель она была уверена, что он уже никогда ее не отпустит. Затем чувство слегка притупилось, а когда отец начал поправляться после операции, исчезло совершенно. Ей казалось, что черная полоса окончательно пройдена.

Она ошибалась. Ничего не закончилось. Они просто пересекли узкий просвет. Теперь она оказалась в самом сердце сумрачного и куда более обширного леса.

Шум вечеринки внизу снизился да негромкого бормотания. Ее ушей достиг звук, которого она прежде не слышала. Звук шел из комнаты Джеймса. Это был треск клавиш, по скорости напоминающий барабанную дробь.

Зельдо сидел перед компьютером. Он погасил весь свет и инвертировал цветовую схему – монитор отображал белые буквы на черном фоне. Монитор был огромный, высокого разрешения, на нем было открыто не меньше дюжины разных окон, и каждое заполняли длинные изломанные строки, которые Мэри Кэтрин смутно идентифицировала как программный код.

– Привет, – сказала она, и Зельдо чуть не выскочил из собственной шкуры. – Извини, что напугала.

– Все в порядке, – сказал Зельдо, делая глубокий вдох и разворачиваясь к ней вместе со стулом. – Слишком много стресса. Можешь включить свет, если хочешь.

– И так нормально, – сказала она.

Она подтянула к себе другой вращающийся стул и села.

– Спасибо. Я тут работаю в режиме затемнения, – сказал Зельдо. – Слишком долго сидел за проклятой машиной и теперь вообще не могу сфокусироваться.

– Что происходит? – спросила он.

Из слов Мела следовало, что их, вероятно, прослушивают прямо сейчас. Кроме того, сам Зельдо предположительно являлся составной частью Сети, хотя и казался вполне симпатичным парнем. А сегодня на футбольном поле ей удалось увидеть ту часть Зельдо, которую он обычно не выставлял напоказ. Она была уверена, что в каких бы зловещих схемах Зельдо не участвовал, Уильям Э. Коззано был ему искренне симпатичен.

– Проблемы с интерференцией, которые возникают, когда твой отец оказывается неподалеку от вышек релейной связи, – сказал Зельдо. – Мы собираемся не подпускать его к ним, а может быть, разработаем что-то вроде шляпы, экранирующей от электромагнитного излучения.

– Но телевизионные грузовики тоже ведь излучают коротки волны?

– Именно. И он проводит кучу времени рядом с этими грузовиками. Поэтому в качестве последней линии обороны я пишу защитные модули для программы. Когда чип начнет принимать левый сигнал, программа сможет распознать его и понять, что у нас проблема.

– А потом?

– Она перейдет в режим Хелен Келлер{71} и останется в нем, пока интерференция не прекратится.

– И что при этом произойдет? Папа впадет в кому?

– Вовсе нет, – сказал Зельдо. – Чип будет продолжать заниматься своим делом, замещая поврежденные участки мозга. Он просто перестанет принимать и передавать данные.

– Это ведь все равно не самая важная его функция, правильно? – спросила Мэри Кэтрин. – Вы отправляете ему сигналы только тогда, когда устраняете баги в программе. Так?

Ответом ей было молчание, и Мэри Кэтрин пожалела, что не включила свет. Она подозревала, что сейчас могла бы прочесть много всего интересного на лице Зельдо.

– Как мы говорили перед имплантацией, – произнес наконец Зельдо, – биочипы способны на большее, чем восстановление нормальных способностей.

Этот ответ показался Мэри Кэтрин довольно уклончивым.

– Вы, хакеры, не очень хорошо играете в такие игры, да? – сказала она.

– Без комментариев, – сказал Зельдо. – Я не для того потратил полжизни на изучение того, что меня интересует, чтобы оказаться замешанным в политику.

Технарскую скороговорку сменил совершенно другой тон. Теперь они оба говорили уклончиво, с долгими паузами между предложениями. Мэри Кэтрин вдруг поняла, почему: оба знали, что их подслушивают. И обоим было что скрывать.

Недавно она сама сказала Мелу, что Зельдо работал на Сеть, но не был ее частью. Боязнь говорить открыто в нашпигованной жучками комнате служила тому подтверждением.

– Может быть, Огл уже сказал тебе, но я теперь штатный медик команды, – сказала она.

– Да, – сказал Зельдо. – Поздравляю. Тебя ждет та еще работенка.

– Куда ей до ординатуры, – сказала Мэри Кэтрин.

– Из-за... из-за этих подлых багов и глюков, – сказал Зельдо, тщательно выбирая слова, – меня подписали поездить с вами, по крайней мере какое-то время. Поэтому не стесняйся просить о помощи, если что.

– Для начала не мог бы ты рассказать подробно, что именно случилось около вышки связи?

Зельдо ответил без колебаний. Теперь, когда они оставили опасные темы, он успокоился.

– У него был припадок.

– И все?

– Ну... ему предшествовали кое-какие другие симптомы. Дезориентация. Поток воспоминаний и ощущений.

– Эти воспоминания и ощущения – можешь ли ты утверждать, что это были только галлюцинации, наведенные чипом?

Этот вопрос заставил Зельдо замолчать надолго.

– Не стоит так скрежетать зубами. Нехорошо для эмали, – сказала Мэри Кэтрин секунд через шестьдесят.

– Это очень серьезный вопрос, – сказал Зельдо. – Он погружает нас в самое что ни на есть философское дерьмо: если все, что мы думаем и чувствуем – не более чем узор сигналов в мозгу, то существует ли объективная реальность? И если этот узор в мозгу Аргуса включает в себя радиопередачи, то значит ли это, что его реальность отличается от нашей?

Мэри Кэтрин прикусила язык и не стала спрашивать, почему Зельдо называет ее отца Аргусом. Он совершенно определенно невольно проговорился, позволив ей заглянуть в сферы, в которые ей пока что ходу не было. Если она начнет настаивать, Зельдо опять замкнется.

Другая и более интересная возможность пришла ей на ум: может быть, Зельдо допустил эту оговорку намеренно.

– И если это так, – продолжал Зельдо, – кто мы такие, чтобы предпочитать одну форму реальности другой?

– Ну, если он говорил что-то, не являющееся правдой, и притом сам верил тому, что говорил, то я бы сказала, что это проблема, – ответила Мэри Кэтрин.

– Память – занятная штука, – сказал Зельдо. – Для начала наши воспоминания на самом деле не точны. Поэтому если его память работает слегка иначе, чем наша, а в остальном он здоров и весел, то хуже ли это, чем сидеть бессловесным овощем в кресле-каталке? Кто может судить?

– Думаю, судить об этом должен отец, – сказала Мэри Кэтрин.

Ей совершенно необходимо найти конверт ГОСПОД. События этого дня не оставляли никаких сомнений в том, что Мел был прав: Сеть существовала и действовала по плану. Мэри Кэтрин вернулась к себе, сбросила форму кандидатской дочери, накинула халат и спустилась вниз. Официанты работали на кухне, убираясь после вечеринки; гости разошлись по домам за исключением нескольких вьетнамских сослуживцев отца, сидевших вокруг кофейного столика в гостиной, выпивающих и предающимся воспоминаниям о войне, то смеясь, то плача.

Мэри Кэтрин проскользнула мимо них и вышла на заднее крыльцо. Вдоль стены в ожидании мусорщиков выстроились черные пластиковые мешки. Она открыла один из них, перебрала несколько обрывков бумаги и нашла яркий почтовый конверт, совершенно целый, если не считать разорванного клапана. Почтовый ярлык представлял собой невероятную мешанину из цифр, кодовых слов и штрихкодов – недоступное смертным бормотание Сети. Мэри Кэтрин сложила конверт, спрятала его в карман халата и решила, что на сегодня достаточно.


Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова


Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния


Дорогой мистер Грин,

Для начала, я раскусил, в какую игру вы играете. Когда вы приехали сюда накормили меня каким-то дерьмом про работу на эту «Огл Дата Рисеч». Как будто вы какой-то ученый, пишете диссертацию. Но теперь я понял, кто вы на самом деле: вы работаете на Уильяма Э. Коззано. Он должно быть платит вам деньги за работу в его команде.

Как я до этого додумался? Просто заметил, какие вещи вы показываете по маленькому телевизору в моих часах. Вы всегда показываете Коззано но никогда не показываете других кандидатов.

Ну, я сегодня посмотрел как Коззано объявляет, что выдвигается в президенты. Я смотрел это не по часам. Я поехал к «Дейлу», это бар, и смотрел на большом экране с некоторыми другими парнями. И я могу сообщить вам информацию, что почти все парни, кто был в баре, решили, что это было по-настоящему круто.

Я тоже думаю, что это было круто. Но сейчас два часа ночи и я не могу заснуть. Потому что я думаю о некоторых вещах которые Коззано сказал, и они не дают мне покоя.

Когда он был на том дебате в Декейторе, Иллинойс, он говорил про парашютную фабрику своего папаши и про то, как это важно было для парней, которые готовились прыгать из самолетов в день Д. Но сегодня он рассказал целую историю о парашютистах и как один из них приехал, чтобы лично поблагодарить его папашу. Это странное несовпадение, как вы думаете?

Мое мнение: что-то перепуталось в голове Коззано, когда он болел. И теперь у него либо проблемы с памятью либо он не отличает правды от вранья. Поэтому не ждите, что я буду голосовать за него.

Скоро еще напишу, обещаю.

Всегда ваш Флойд Уэйн Вишняк.


42


Мел Мейер въехал на своем черном «Мерседес 500 SL» в Майами, Оклахома; часы показывали 16:30, стояла июльская жара. Небо было тошнотворного желтовато-белого цвета. Он остановился на станции «Тексако», чтобы заправиться и проверить масло. Он регулярно проверял уровень масла, которое его машины практически не потребляли, поскольку тридцать лет назад парни из семьи Коззано подвергли его насмешкам, узнав, что он не умеет этого делать.

Кроме того, ему требовалось узнать дорогу. Когда он опустил стекло, чтобы поговорить со служителем, 103-градусный жар{72} окатил его, как кипяток. Он заказал ультрапремиум из колонки «Тексако» и разблокировал капот, чтобы проверить масло.

– Как далеко до Кэчера? – спросил он у перемазанного мазутом рябого паренька, возившего по ветровому стеклу тряпкой под стать себе.

Паренек сроду не встречал никого, похожего на Мела Мейера – щегольского, энергичного, одетого в идеально скроенный черный шелковый костюм – и не так много мерседесов.

– А чего вам надо в Кэчере? В Кэчере никто и не живет, кроме нескольких шизанутых старых пердунов, – сказал он.

Он подошел к капоту, не понял, как его открывают и вопросительно уставился на Мела.

Мелу паренек не нравился, как и Майями, Оклахома, и он бы отдал что угодно, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте. Но у него на руках было нечто, похожее на наводку больше всего, что удалось раскопать за четыре месяца расследования. Он мог бы нанять частного детектива из Талсы или Литтл-Рока и отправить его сюда на рекогносцировку. Но он знал, что чем бы не была эта самая Сеть, прятаться она умела очень хорошо. Частному детективу, который зарабатывает на жизнь, подсматривая за не самыми утонченными персонажами, совершающими супружеские измены в дешевых мотелях, нельзя доверить поиски почти невидимых следов Сети. Как ни крути, Мелу рано или поздно пришлось бы поехать лично. Он решил, что лучше раньше, чем позже.

– Почему вы считаете, что в Кэчере живут психи? – спросил Мел, думая о том, что у него нет права задавать этот вопрос, сидя в черном шелковом костюме в черной машине под июльским солнцем Оклахомы.

Ему не удалось найти практически ничего, пока он метался от одной цепочки следов к другой: история основания Института Радхакришнана; странные узоры течения акций при рейдерском захвате «Огл Дата Рисеч» и «Грин Байофизикл Системс» в марте; взаимопересекающиеся советы директоров «Гейл Аэроспейс», «Макинтайр Инжиниринг», «Пасифик Нетвеа» и фонда Кувера; и еще более незаметная группа чрезвычайно закрытых инвестиционных фондов, владеющих контрольными пакетами этих компаний.

Он даже пытался перехватывать разговоры, размещая мониторы в нанятых автофургонах около вышек связи. Ничего. Он закопался в финансовые отчеты, обращался к друзьям из ФБР, он перепробовал все, но не мог найти Сеть. Он нанимал частных детективов, он нанимал аудиторов. Он потратил кучу денег, дергая за нити и налаживая связи в попытке добыть кое-какие данные Налоговой Службы, которые, как он думал, могли оказаться полезными. Пустой номер.

Единственной подсказкой оказался конверт ГОСПОД, извлеченный Мэри Кэтрин из мусорного мешка в ночь Четвертого июля. Именно Мэри Кэтрин следовало винить в том, что он здесь оказался.

Обратный адрес на конверте отсутствовал, зато его покрывали цифровые коды. ГОСПОД была образцовой, централизованной, работающей как часы компанией, и не собиралась помогать Мелу в их расшифровке. Он оказал кое-какую финансовую помощь оказавшемуся в затруднительной ситуации сотруднику службы доставки ГОСПОД в Чикаго и в конце концов узнал, что конверт в какой-то момент побывал в региональном аэропорту Джоплин на крайнем юго-западе Миссури – там, где этот штат смыкается с Канзасом и Оклахомой.

Мел провел четыре дня в мотеле «Супер 8» на Эйропорт Драйв на окраине Джоплина. Он прикидывался бизнесменом из Сент-Луиса, работающим над неким большим проектом. Он отправил множество пустых пакетов экспресс-почтой на адрес в Сент-Луисе, познакомившись в процессе с тремя работниками пункта ГОСПОД в Джоплине.

Один из них сообщил Мелу, что он теперь их основной клиент. Мел ухватился за эту тему и вскоре узнал, что существует еще один малый, живущий в Оклахоме и отправляющий почти столько же почты. Наконец, вчера днем Мелу удалось выудить у них название города в Оклахоме: Кэчер.

Он вернулся в парную реальность Майями. Паренек-заправщик таращился на него.

– Вы в порядке, мистер?

– Ага. Как там масло?

– Нормально, – затем, возвращаясь к теме эндемического безумия, он изрек: – Это свинец.

– Свинец?

– Ну да. Шахты-то, конечно, закрыли, но Кэчер пропитался свинцовыми испарениями, а в школе рассказывали, что они сводят людей с ума.

Мел издал неразборчивое восклицание, показывая, как сильно поражен этой информацией, и протянул парню кредитную карту. Тот унес ее в потрепанное здание станции и прокатил через считывающий аппарат. Здание, может быть, выглядело и не ахти, но с платежной электроникой здесь все было в порядке.

– А чего-нибудь еще есть, приятель? – спросил паренек с довольной ухмылкой, помахивая картой Мела. – Все-таки время от времени надо бы оплачивать счета... шучу просто.

Мел был слишком сильно изумлен, чтобы возмутиться. Он с маниакальной пунктуальности оплачивал счета в течение двадцати четырех часов после получения, особенно государственные. Не следует оставлять счета неоплаченными. В отличие от тех, кто заправлял в Вашингтоне, Мел понимал, что неоплаченный счет – это дубинка, которую рано или поздно занесут у тебя над головой.

– Это ошибка, – сказал он, – но попробуйте вот эту.

Он передал парню другую кредитку, которая тоже была отвергнута.

– Блин, чувак, ты что, вообще по счетам не платишь? Как насчет наличных?

Мел заглянул в бумажник и обнаружил несколько стодолларовых банкнот, десятку и пятерку. Счет за бензин составлял 16 долларов 34 цента.

– С сотни будет сдача? – спросил Мел, уже зная ответ.

Паренек немного поразмыслил.

– Не помню, когда в последний раз видел сотню. У нас никогда нет больше нескольких баксов на сдачу.

Чуть дальше по улице виднелся банкомат со знакомым логотипом, по старинке вмурованный в стену старого банка. Мел сбросил пиджак, не торопясь прошел по улице, пытаясь выглядеть круче, чем чувствовал себя, и вставил карточку в щель.

На экране зажглось «ЖДИТЕ».

Тревожный звон раздался с фасада банка.

Ему ответила сирена со стороны полицейского участка в центре Майами, в двух кварталах отсюда.

Мел метнулся назад, прыгнул в машину и повернул ключ зажигания.

– Не торопись так, торопыга, – сказал парень.

Мел оглянулся и испытал потрясение при виде направленного на него помпового дробовика двенадцатого калибра.

– Дождись-ка лучше Гарольда.

Патрульная машина полиции Майами, пожилой «Каприс», вывернула из-за угла. Мел знал, что легко уйдет от нее, но идея была так себе. Вместо этого он заглушил двигатель, вытащил ключи и бросил их на торпеду, чтобы были на виду. Он снова опустил окно и положил обе руки на рулевое колесо.

Поджарый, невысокий и в оспинах коп выбрался не торопясь из «Каприса», сморщившись от жары, и подчеркнуто медленно побрел в сторону Мела.

– Гарольд, полагаю, – сказал Мел, когда коп подошел поближе.

– Что у нас тут, малыш? – спросил Гарольд у парня.

– По мне так кредитный мошенник, – сказал тот.

– Вылезай-ка, малый, – сказал Гарольд, бросай зловещий, оценивающий взгляд на Мела. – Не делай плохую ситуацию еще хуже.

Мел, полностью потерявший контроль над ситуацией, наливался яростью. Он выбрался из машины, раздраженный, испуганный, в первый раз за долгие году испытывающий чувство безнадежности, и сказал:

– Я не знаю, что за чертовщина приключилась.

– Пока что ничего не приключилось. И не приключится, если ты не выкинешь какую-нибудь глупость.

– Я просто хотел заплатить за бензин и ехать дальше в Кэчер.

Гарольд посмотрел на парня и сказал:

– Бога ради, да с чего кому-то ехать в Кэчер?

Мел знал продолжение, но Гарольд все равно сказал:

– Там же никого нет, кроме шайки лунатиков.

Мел сказал:

– Позвольте говорить откровенно. – Он провел достаточно времени в сельской местности, чтобы знать, что откровенность здесь в чести. – Я не пытаюсь никого наколоть и честно не знаю, почему мои карты не работают. Слушайте, возьмите мой Ам-Экс, наберите восемьсот и узнаете, что на меня открыта толстенная кредитная линия. «Тексако» получит свое, и я понятия не имею, почему банкомат свихнулся.

Гарольд посмотрел на него, потом на парня.

– Он нарушил какие-нибудь законы?

– Не совсем.

– Приятель, ты выглядишь вполне достойно. Давай сходим спасем твою банковскую карту и отправим тебя восвояси.

Они подошли к банку, который закрылся в три пополудни. Гарольд забарабанил в дверь и из-за нее выглянула Девушка с Прической.

– Милая, твоя машина съела карту этого человека. Сдается мне, ты могла бы выковырять ее, чтобы он поехал дальше в свой... – тут Гарольд не смог сохранить невозмутимое выражение, – ...Кэчер.

– Кэчер, – взвизгнула та, – да какого черта кому может занадобится в Кэчере?

К этому моменту Мел знал все о недостатках Кэчера и просто сказал:

– У меня там кое-какие родственники.

Милая скрылась в банке, открыла машину с обратной стороны и достала карту Мела.

– Прежде чем я отдам ее вам, мистер, я должна убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете, – сказала она.

Усевшись за стол, она вызвала Чикаго, задала несколько вопросов и присвистнула, качая в изумлении головой.

– Братишка, – сказал она, отдавая ему карту, – мне следовало обращаться с тобой гораздо уважительнее. Ты, оказывается, богатый паразит.

Мел расслабился; надежда выбраться из Майами живым возвращалась.

– Можно мне разменять сотню, чтобы заплатить вундеркинду из «Тексако»?

Гарольду это не понравилось.

– Ну-ка, ты, ловкач, поосторожнее. Это мой племянник. Будешь острить о моей родне, проведешь ночь в камере.

Мел зарделся от собственной глупости, обдумал несколько вариантов ответа и решил промолчать.

Милая разменяла ему сотню. Мел поблагодарил ее и решил покинуть Майами как можно скорее и по возможности не раскрывая рта. Он вручил вундеркинду двадцатку.

– Серьезно, мистер, – сказал парень, отсчитывая сдачу, – вы поосторожнее. Люди, бывало, уезжали туда и не возвращались. Тамошние шахты уходят вниз на пару миль, а с психов и спроса никакого.

Мел сел в «Мерседес» и осторожно выехал из города, сопровождаемый Гарольдом с радарной пушкой. Все, что мне нужно, думал он, это угодить в одну из скоростных ловушек Гарольда. Едва покинув зону действия радара, он развернулся в сторону Кэчера и утопил педаль газа.

Пока он ехал, растительность вокруг становилась все более чахлой и редкой, пока не исчезла совсем, а плавные изгибы холмов сменились зловещими уступами. Сама дорога пошла выбоинами, сотрясающими раму «Мерседеса». В отдалении он мог разглядеть мрачные конусы терриконов, очень похожие на уэльские отвалы, которые периодически осыпаются и хоронят под собой маленькие деревушки в печальных долинах. Здесь не было ни ферм, ни ранчо, только кое-где виднелись брошенные хижины, наследие тридцатых. Вдоль дороги тянулась единственная телефонная линия. И никаких признаков электричества. То и дело попадались сбитые животные с местным колоритом: броненосцы, опоссумы, время от времени дохлый кот. Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее Мелу хотелось развернуться и ехать домой.

Уже в виду разбросанных зданий города он именно так и поступил. Он затормозил в миле от Кэчера, заложил вираж и погнал на север со скоростью сто миль в час, а за ним развевался петушиный хвост из желтоватой, насыщенной свинцом пыли. Мел с гордостью считал себя рациональным человеком. Обычно это означало способность держать свои страхи под контролем. Сегодня – готовность им поддаться.

Чем быстрее он ехал, тем страшнее ему становилось, и на перекрестках он не смотрел по сторонам. Он был убежден, что его преследуют, и не сбрасывал скорость, пока не пересек границу Канзаса. Сердце билось в опасном темпе, лоб был липким от пота, который засыхал коркой в ледяном дыхании кондиционера, включенного на полную мощность.


Кэчер состоял из старого двухэтажного здания школы, опасно накренившегося – не то шахту подвели слишком близок, не то пересох подлежащий водяной слой. Никаких признаков жизни – ни собак, ни кошек, ни огней. Заправки стояли заколоченные. Единственным обитаемым зданием была потрепанная лавка, с узловатых дощатых стен которой давно облезла вся краска. Перед ней торчали несколько ручных бензиновых колонок в стиле тридцатых и висел знак почтовой конторы с индексом и эмблемой «МЫ РАБОТАЕМ ДЛЯ ВАС».

Внутри лавки было сухо и жарко, как в сауне. Жара усиливала застарелую вонь мочи, исходившую от Отто Стимпсона, сидящего в старом кресле-качалке с измочаленной спинкой. Его сын, Отис, стоял у входа, сжимая в руках маленький 9-миллиметровый автомат с длинным магазином. Это было грубое и нелепое устройство, почти такое же неуклюжее, как сам Отис, но он отменно им владел. Он частенько бродил среди отвалов, высаживая в них магазин за магазином – свинец долбил свинец. Никого не было рядом, чтобы пожаловаться на шум.

Если бы Мел Мейер въехал в Кэчер, автомат превратил бы его «Мерседес» в решето за несколько секунд. Затем Отис спихнул бы машину в шахту. Она пролетела бы милю или две вглубь земли и исчезла навеки.

– Похоже, еврейчик испугался, – сказал Отис. – Не совсем растерял мозги. Больше не будет нас беспокоить.

Отто ничего не сказал. Лет двадцать назад он бы вздохнул безнадежно от таких расистских высказываний, но с тех пор успел смириться с тем, что его сын – продукт окружающей среды, и никогда ему не стать космополитом вроде самого Отто, получившего утонченное образование в Школе леди Уилбердон на острове Рам.

– А он хорош, – сказал Отто. – Он подобрался к нам ближе всех.

Отто трясло. Никто никогда не являлся в Кэчер. Сам факт, что Отису пришлось занять позицию в дверях старой лавки с заряженным автоматом в руках, был признаком катастрофы. Если Сеть узнает, что они докатились до таких методов, их, скорее всего, выбросят на свалку, а сфера ответственности Отто перейдет к кому-то другому. Отто знал, что другие – вроде мистера Сальвадора – только и ждали, когда он подскользнется, чтобы занять его место.

– Не следовало ли нам убить его? – спросил Отис. Это был поразительно глупый вопрос, но все же хорошо, что Отис задал его. Он смотрел чересчур много шпионских фильмов и триллеров по HBO. С тех пор, как Отис узнал о природе нынешнего предприятия, его воображение совершенно распалилось и он уверовал, что оказался в каком-то дурацком фильме про Джеймса Бонда.

– Дело совершенно не в этом, – сказал Отто. – Не в насилии. Это не война. Не шпионаж. Наша задача в том, чтобы вернуть эту страну к основам: контракты, рынки, выполнение обязательств, верность слову. Мейер – достойный человек, и если бы мы убили его, то вырыли бы себе яму.

Отто помедлил, глядя в окно.

– Если кто и заслуживает пули, то это мистер Сальвадор.

– Как так? – произнес Отис потрясенно. – Я думал, он прекрасный работник.

– Если бы он был прекрасным работником, – сказал Отто, – Мел Мейер никогда бы не приехал сюда. Он бы вообще не понял, что происходит что-то не то.


43


Общенациональное межгородское собрание Уильяма Э. Коззано, стартовавшее в Чикаго в августе, было равнозначно партийному съезду. Но, будучи чисто медийном событием безо всякой тормозящей работу процедурной чепухи, прошло оно куда занимательнее.

Открытие провели в Грант-Парке – зеленой зоне между башнями центра и озером. Навеки настроив против себя защитников прав животных и борцов с загрязнением, команда Коззано устроила грандиозное воскресное барбекю. Десять тысяч участников собрания стекались в Чикаго все выходные, заселялись в большие отели в центре и располагались в номерах, в которых им предстояло провести следующую неделю. Барбекю в Грант-Парке было неформальным поводом сойтись вместе и пообщаться до протокольных событий, которые должны были начаться в понедельник в конференц-центре.

С балкона отеля на Конгресс Плаза, с которого открывался вид на самое сердце Грант-Парка, Мэри Кэтрин большую часть дня наблюдала за приготовлением к барбекю. К пяти часам вечера, когда жара слегка отпустила, дым, поднимавшийся из многочисленных ям, начал выглядеть соблазнительно, и она поспешила переодеться в сарафан. Он был довольно чопорным по стандартам городского пляжа в жаркий солнечный день, но весьма рискованным по стандартам жен и дочерей кандидатов в президенты. Более того, он был достаточно легким и свободным, чтобы не мешать играть в софтбол, хотя и оставлял за рамками возможного скольжение на базу. После демонстрации снайперских способностей на Четвертое Июля в Тасколе, спортивность и задор превратились в составную часть ее служебных обязанностей.

Она спустилась вниз, покинула отель и пошла через парк. Теперь Мэри Кэтрин могла ходить где угодно в любой одежде и когда ей заблагорассудится, поскольку с некоторых пор ее повсюду сопровождали агенты Секретной службы. Вооруженные охранники – полезнейшее приобретение, каждой девушке следовало бы завести себе несколько штук.

Это барбекю не могло быть простым заурядным барбекю. Оно должно было быть выстроено вокруг некоей центральной медийной концепции. В данном случае концепция заключалась в том, что различные регионы Соединенных Штатов пытались превзойти друг друга в искусстве приготовления барбекю. Мэри Кэтрин миновала дымящиеся ямы с быками из Техаса, Северной Каролины, Канзас-Сити и решила, что помимо возможности перехватить чего-нибудь на ходу, ничего интересного в этом соревновании не было.

Стаи черных птиц, в точности такие же, как показал ей Мел, кружились над лужайками, охотясь на остатки картошки-фри. Одна из любимых отцовских рок-групп шестидесятых играла в ракушке чуть севернее, но их музыка показалась ей не особенно отличимой от мьюзака{73}. К югу, на «Хатчинсон Филд», шли импровизированные спортивные состязания: тачбол, фрисби, софтбол, волейбол. Она пока не чувствовала особого желания потеть и пошла дальше на тропинке между двумя рядами раскидистых деревьев.

По ту сторону Лейкшор Драйв, около стоянки яхт, оказалось куда спокойнее и на несколько градусов прохладнее. Стоянку усеивали пронумерованные буйки, предназначенные для швартовки прогулочных судов. Пляжа здесь не было – только каменная стена с парой низких платформ для высадки пассажиров. Два больших прогулочных судна циркулировали между этими платформами и серединой озера, бесплатно катая желающих поглазеть на Чикаго-Луп{74} с озера Мичиган. Мэри Кэтрин поднялась на борт одного из корабликов, села на скамью и развернула только что приготовленный гамбургер. Она и ее агенты Секретной службы были последними, кто прошел по трапу; через несколько мгновений судно уже двигалось между буйками к проходу в волноломе.

Когда она приканчивала остатки гамбургера, от толпы зевак у фальшборта отделилась женщина и направилась к ней. Это была хорошо одетая негритянка около сорока, выглядевшая моложе своих лет. Она с необычной уверенностью прошла сквозь редкий пикет Секретной службы, улыбнувшись агентам, как старым знакомым. У нее было приятно лицо и приятная улыбка.

– Привет, – сказала она и указала на пустую скамью рядом с Мэри Кэтрин. – Занято?

– Садитесь, – сказала Мэри Кэтрин. – Вы ведь не местная, да?

Женщина рассмеялась.

– Элеанор Ричмонд. Приятно познакомиться, мисс Коззано, – сказала она, протягивая руку.

– Взаимно, – сказала Мэри Кэтрин, пожимая ее. – Извините, что не узнала сразу – видела вас несколько раз по телевизору.

– Несколько раз. Похоже, вы запойный телезритель. Не так уж часто меня показывали.

– Программу доктора Лоуренса я смотрю довольно регулярно, – сказала Мэри Кэтрин, – и вы, похоже, ему нравитесь.

– Он меня ненавидит, – сказала Элеанор, – но я творю чудеса с его рейтингом. А также, подозреваю, с его сексуальными фантазиями.

– Мне так жаль было услышать о сенаторе Маршалле, – сказала Мэри Кэтрин.

– Спасибо, – вежливо ответила Элеанор.

Калеб Рузвельт Маршалл вернулся на ранчо в юго-западном Колорадо, «чтобы подстричь кусты», в третью неделю июля. Доктора, помощники и телохранители, постоянно бывшие при нем, как-то утром обнаружили, что его постель пуста. В конце концов они разыскали его на вершине столовой горы. Он приехал сюда верхом до рассвета, полюбовался встающим над прериями солнцем, а затем выстрелил себе в сердце из двуствольного обреза.

Его последние письма были адресованы нескольким людям: подчиненным, некоторым коллегам-сенаторам, старым друзьям, старым врагам и президенту. Содержимое этих писем в основном осталось тайной – отчасти потому, что они были личными, а отчасти из-за того, что многие из них были непечатными. Президент прочитал адресованное ему письмо – две строчки, накарябанные на клочке сенатского бланка – швырнул его в огонь и потребовал двойной скотч из бара Белого дома.

Записка Элеанор гласила: «Вы знаете, что делать. Калеб. P.S. Будьте начеку».

Тело его доставили самолетом в ротонду Капитолия, где оно находилось в течение двадцати четырех часов, а затем назад в Колорадо; здесь его кремировали, а прах развеяли над ранчо. В соответствие с оставленными Маршаллом указаниями Элеанор управляла его офисом следующие две недели, пока губернатор Колорадо решал, кого назначить на опустевшее место.

В конце концов он назначил самого себя. Опросы показывали, что колорадцы восприняли это решение без энтузиазма, увидев в нем проявление беспримесного оппортунизма. Но его первым официальным актом было увольнение Элеанор Ричмонд – решение, которое вознесло его рейтинг до небес.

– Надеюсь, вы найдете хорошую работу, – сказала Мэри Кэтрин. – Вы ее заслуживаете.

– Спасибо, – ответила Элеанор. – Я уже получила несколько предложений. Не беспокойтесь обо мне.

– Знаете, как человек, воспитанный в католической вере, я без одобрения отношусь к самоубийству, – сказала Мэри Кэтрин, – но думаю, сенатор поступил невероятно благородно. Трудно представить, что в Вашингтоне еще есть такие несгибаемые люди.

Элеанор улыбнулась.

– Калеб думал так же. О чем и написал в нескольких своих записках.

Мэри Кэтрин откинула голову и расхохоталась.

– Вы шутите? Он насмехался над людьми...

– ... за то, что у них кишка тоска совершить самоубийство, – сказала Элеанор, – которое для многих в округе Колумбия является единственным достойным шагом.

– Вы здесь как наблюдатель, – спросила Мэри Кэтрин, – или как участник?

– Все это мероприятие настолько помпезное, что я не уверена, есть ли между ними разница, – сказала Элеанор.

– Понимаю вас, – сказала Мэри Кэтрин.

– Но, отвечая на ваш вопрос – да, меня пригласили участвовать в дебатах.

– В дебатах?

– Да. Вечером в четверг. Между «Симпсонами» и «Законом Лос-Анджелеса». На которых собираются стравить потенциальных вицы-президентов.

– Он рассматривает вас, как потенциального вице-президента? – спросила Мэри Кэтрин.

И тут же устыдилась собственного изумления. Элеанор смотрела на нее понимающим взглядом.

– Я хотела сказать... не поймите меня неправильно, вы отлично справились бы, – сказала Мэри Кэтрин. – Замечательно бы справились. Просто я ничего об этом не слышала.

– Милая, вспомните, как это работает, – сказала Элеанор. – Ни ваш отец, ни любой другой кандидат в обозримом будущем не выберет в качестве вице-президента черную женщину – а если вдруг кто-нибудь решится, то уж точно не меня. Но мое участие в финале принесет ему сколько-то дополнительных очков. И вот поэтому-то меня и пригласили.

– Ну, я определенно буду ждать этих дебатов.

– А вы? Какова ваша роль во всем этом? – спросила Элеанор, взмахом руки очерчивая дымящуюся панораму барбекю.

Мэри Кэтрин уставилась вдаль, обдумывая ответ. Теперь она понимала, зачем поднялась на борт судна: чтобы отойти в сторонку и посмотреть оттуда на свою жизнь. Тот же самый импульс, возможно, руководил большинством пассажиров. Беседа с Элеанор оказалась именно тем, что ей требовалось.

Элеанор с первого взгляда вызывала доверие и ее подмывало сказать правду: с ее отцом что-то не так. Что последние два месяца она наблюдала за каждым его шагом, слушала каждое его слово, использовала весь свой врачебный опыт, чтобы разгадать загадку – что же творится в его мозгу. Что она тратила два часа каждый день на приватные терапевтические сеансы, пытаясь вернуть его назад. И что чем глубже она в это погружалась, тем сильнее чувствовала одиночество и страх.

Но ничего подобного она, конечно, сказать не могла. Она должна изображать пустышку.

– Да черт его знает, – сказала она.

Элеанор прикрыла рот ладонью – жест, выглядящий неуместно и мило в исполнении жесткой женщины средних лет – и рассмеялась.

Мэри Кэтрин продолжала:

– Моя роль сводиться к тому, чтобы быть красивой, но не слишком, умной, не не очень, спортивной, но в меру. Думаю, на самом деле им нужна очаровательная студенточка. Ну вы понимаете – в джинсах и свитере, прямо из кампуса. А вместо этого им достался невролог. И я не могу бесконечно целовать ВИЧ-положительных младенцев, публике это довольно быстро приедается. Так что сейчас моя жизнь вроде как на паузе – пока все не устаканится.

– Ну что ж, у всех у нас случаются в жизни переломные периоды, – сказала Элеанор, – вроде президентской кампании. Иногда они оказываются благотворными.

– В каком смысле?

– В том смысле, что они переворачивают жизнь вверх дном. Все приходит в движение, появляется возможность выбрать новый курс, разрешить старые проблемы. Это так, уж поверьте мне.

Мэри Кэтрин улыбнулась.

– Я вам верю, – сказала она.


С самого начала Общенационального межгородского собрания Уильяма Э. Коззано высокотехнологичные часы на запястье Флойда Уэйна Вишняка принялись оживать по нескольку раз на дню, показывая ему в реальном времени события, происходящие всего в паре сотен миль к северу. Вишняк только приветствовал эту лихорадочную активность – бесплатное развлечение отвлекало его от нынешнего дурацкого занятия.

Он уже довольно долго жил на скудное пособие по безработице и давно потерял надежду найти место. Однако теперь Флойд Уэйн Вишняк со своими часами заделался, если подумать, личным советником губернатора Коззано. Это была серьезная ответственность. Он не собирался отсиживаться в трейлере, попивая пиво, как шут какой-нибудь гороховый. Он решил заняться самообразованием. Он решил внимательно следить за президентской кампанией и побольше узнать о кандидатах и насущных проблемах страны.

Через неделю или две после первого контакта с часами СОР, в июне, Вишняк оказался в центре Девенпорта по мелкому дельцу и набрел на скопление газетных автоматов. Помимо «Куад Ситиз» и «Де-Мойн Регистр» здесь были «Чикаго Трибьюн», «ЮСЭЙ Тудей», «Нью-Йорк Таймс» и «Уолл-Стрит Джорнел». Вышло так, что в карманах у него оказалось полно четвертаков, и он купил по одному экземпляру каждой, просадив два с половиной доллара. Он привез газеты в свой трейлер и все прочитал. Он обнаружил в них много интересного.

С тех пор это превратилось в привычку. Два с половиной бакса в день, шесть дней в неделю – получалось пятнадцать баксов, плюс еще пять в воскресенье – выходила двадцатка в неделю. Восемьдесят долларов в месяц. Для бюджета Флойда Уэйна Вишняка это был сильный удар. Он урезал потребление пива и по мере того, как лето катилось к закату, а на стеблях кукурузы начали появляться метелки, нанялся ее холостить.

В Айове это была общепринятая практика; она заключалась в массовой кастрации растений кукурузы путем насильственного удаления метелок. Производилась она вручную: кастраторы ходили вдоль рядов туда-сюда под горячим солнцем августа.

Флойд Уэйн Вишняк приезжал на поля спозаранку, чтобы захватить пару прохладных часов до того, как воздух по-настоящему раскалится, возвращался в Девенпорт, чтобы скормить стопку четвертаков газетным автоматам, и остаток дня читал газеты и пил «Маунтин Дью», а вечером, по холодку, возвращался и продолжал работать. В первую пару недель вечерние смены были довольно скучны, но после начала Общенационального коззановского собрания события уплотнились, так что за ночь выходило два-три часа прямого эфира.

Межгородское собрание, когда о нем только объявили, казалось мероприятием довольно фальшивым, но в итоге вышло очень впечатляющим. Понаехали всякие важные персоны. Каждый вечер случалось по паре «внезапных выходов», как они это называли – кинозвезды, отставные герои футбола, капитаны индустрии и даже некоторые политики-ренегаты начали стекаться на Собрание, чтобы выразить Коззано поддержку.

К третьему-четвертому вечеру устаканился определенный шаблон передач. В семь вечера часы СОР оживали – высвечивался знакомый логотип, играла музыка. Пятнадцать минут или около того они показывали отредактированную сводку сообщений о событиях дня в «Маккормик Плейс» – огромном конференц-центре Чикаго, в котором проходило Общенациональное Межгородское Собрание. Засим следовали еще пятнадцать минут аналитики от команды экспертов, часть которых была за Коззано, а часть – против. Затем полчаса записей – например, речи Коззано, произнесенные ранее в этот день. Затем начиналась передача из гостиной какого-нибудь отеля, в которой Коззано встречался с очередной группой американцев, чтобы пособачиться о проблемах: безработице, недостатках системы здравоохранения, говенных средних школах и так далее. Коззано обычно сидел и слушал, как другие проветривают легкие, иногда делал пометки, задавал вопрос-другой, а потом произносил краткую проповедь, чтобы успокоить их и заверить в том, что он беспокоиться об их нуждах и обязательно что-нибудь сделает, попав в Белый дом.

Часы СОР излучали эти и тому подобные картинки, пока он в полном одиночестве перемещался по огромному кукурузному полю – единственный движущийся объект на несколько миль вокруг. Его руки поднимались и опускались в заведенном ритме, пока он брел вдоль рядов длиной в милю, обрывая метелки, а когда на экране возникало что-нибудь особенно интересное – внезапный выход звезды, например – замирал на минутку без движения, глядя на запястье. В начале этих вечерних смен картинка на маленьком экранчике была тусклой и бледноватой, но по мере того, как он двигался через поле, а солнце опускалось к плоскому горизонту, свет часов становился ярче, цвета богаче; когда же на небе показывались луна и звезды, а Вишняку приходилось наощупь искать путь во тьме, изображения с Общенационального Собрания уже играли самыми насыщенными цветами, как будто часы были браслетом из рубинов, изумрудов и сапфиров.

Сегодня ночью губернатор Коззано встречался с группой черных, сформировавшейся в недрах массы американцев, явивших на Собрание. Эта группа немедленно раскололась на группки поменьше, ненавидящие друг друга лютой ненавистью. Сейчас лидеры этих фракций ужинали с губернатором Коззано в его номере. Они кушали крохотных цыплят и пили вино.

Один из черных использовал аналогию, пытаясь объяснить, почему черные не становятся массово успешными предпринимателями. В футболе, заметил он, черных ценят в качестве ресиверов и раннибеков{75}, а вот делать их квотербеками тренеры не спешат. Губернатор Уильям Э. Коззано с серьезным, задумчивым видом выслушал эту аналогию, жуя кусок миниатюрного цыпленка, время от времени кивая головой и ни на секунду не отрывая взгляда от лица говорящего. Когда тот закончил, Коззано откинулся на спинку стула, сделал глоток вина и пустился в воспоминания.

– Знаете, ваши слова задевают живые струны в моей душе. Помню – это было примерно в 1963, я играл в команде Иллинойса – мы поехали в Айова-Сити, чтобы сыграть против «Соколиных глаз»{76}. У них был начинающий квотербек и еще двое запасных на скамье, все белые, а еще в команде было несколько черных игроков, набранных за рекой, в Иллинойсе. В частности, там был юноша по имени Лукулл Кэмпбелл, который был квотербеком школьной команды из Куинси, Иллинойс – приречного города. Он был великолепен в этой роли – невероятно эффективный пасующий, он и бегал хоть куда. Ну так вот, до того еще, как игра началась, квотербек «Соколиных глаз» выбыл с желудочным гриппом. Они выставили второго квотербека, и где-то во второй четверти он получил хороший такой удар и травмировал колено – тоже выбыл из игры. И тогда они выставили третьего квотербека.

И позвольте сказать, этот юноша – со всем к нему уважением – оказался никудышным квотербеком. Он ронял мяч. Он зевал перехваты. Он пытался передать мяч игрокам, которых не оказывалось поблизости, – Коззано мгновение помолчал, промакивая губы салфеткой, пока его сотрапезники хохотали. – Так вот, я играл в нападении и, когда в нападение шли они – когда этот бедолага совершал по очереди все возможные ошибки – я находился на боковой линии, глядя через поле прямо на бедного Лукулла Кэмпбелла. Он наблюдал за этим третьим квотербеком, не веря своим глазам. Я прямо чувствовал, как он раздосадован. Наконец он не выдержал, подошел к тренеру и заговорил с ним. Я не слышал разговора, но прекрасно знал, о чем шла речь. Это была универсальная мольба: разрешите мне, тренер. Я все сделаю. И знаете что? Тренер даже не взглянул на него. Он не смотрел в глаза Лукуллу Кэмпбеллу. Он только покачал головой и продолжил что-то чиркать на своем планшете. И я, помню, подумал, что это чуть ли не самая большая несправедливость, которую я только видел. После игры я подошел к нему и сказал ему об этом, и мне нравится думать, что он нашел в моих словах хоть какое-то утешение.

Поначалу Коззано рассказывал эту историю с ноткой веселья в голосе, затем тон его стал печален. Но тут его охватила ярость, он выпрямился на стуле и принялся стучать указательным пальцем по столу. Гости сидели, как гвоздями прибитые. Коззано в ярости производил сильное впечатление.

– С того самого дня для меня стало невыносимо наблюдать за тем, как талантливых, амбициозных черных американцев, готовых и способных посоперничать на любом поле с кем угодно, тормозят отсталые белые старики, не желающие давать им ни одного шанса. И я клянусь вам, что я никогда не стану одни из этих стариков – и не допущу, чтобы кто-нибудь из них оказался под моим началом.

Гости разразились аплодисментами. Стоящий на кукурузном поле в двухстах милях от них Флойд Уэйн Вишняк, которому не было ровно никакого дела до черных американцев, почувствовал комок в горле.

На следующий день, купив все свои газеты и прочитав их за гигантской чашкой кофе после обеда, он отправился в публичную библиотеку и не без помощи библиотекаря просмотрел микрофильмированные копии «Де-Мойн Регистр» за осень 1963 года. Он прокручивал пленку вперед и назад, пока не нашел отчет об игре «Иллини» против «Соколиных глаз».

Часом позже он ехал на юг вдоль реки, направляясь в Куинси.

Вернувшись после ночного холощения домой, он уселся за кухонный стол с пивом и чистым листом бумаги, чтобы изложить результаты своих изысканий тому, кто мог наилучшим образом воспользоваться этой информацией


Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова


Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния


Дорогой мистер Грин,

Вчера вечером ваш друг и мой губернатор Коззано рассказал очень интересную застольную историю о футбольном матче Иллини и Соколиных глаз и неком Лукулле Кемпбелле. От этой истории у меня возник комок в горле, поэтому я пошел в библиотеку чтобы прочитать об этом побольше, так часто советуют поступать в конце важных ТВ-передач.

Вообразите мое изумление, обнаружив, что молодой Уильям Э. Коззано даже не участвовал в игре 1963 года, потому что болел желудочным гриппом. Его даже не было в Айова-Сити в тот день.

Может быть, оно просто спутал год. Ладно, я проверил 1962, 61 и 60 заодно. В 60 и 62 игра проходила в Шампани. В 61 – в Айова-Сити. Коззано был там, но как пишет «Де-Мойн Регистр», первый квотербек отыграл весь матч.

Может быть, это случилось в Шампани? Ладно, в 60 первый квотербек Соколиных Глаз заболел и все остальное время очень хорошо играл второй квотербек. А в 63 первый квотербек играл весь матч.

За Айову никогда не играл никакой Лукулл Кемпбелл.

Я сгонял в Куинси и обнаружил, что там жил Лукулл Кембпелл, который играл за их среднюю школу и которой был в команде «Все звезды Иллинойса» в 1959 году. Как раз в этом году Коззано был во «Всех звездах». Он был халфбэком. Он никогда не играл за колледж, потому что погиб в автокатастрофе в ночь после школьного выпускного.

Потому можно подумать, что Уильям Э. Коззано врал. Что он такой же нечестный политик как все остальные.

Но я не согласен с этой идеей потому что верю в Коззано, и я видел сильное чувство на его лице, когда он рассказывал эту историю. Не сомневаюсь, что он верил в искренность своих собственных слов.

Тогда как это объяснить? Коззано сумасшедший?

Нет, я так не думаю. Но это хорошо известный факт, что у Коззано был в этом году удар и что его еврейский адвокат все скрыл и тайно управлял штатом Иллинойс некоторое время.

Потом Коззано сделали специальную хайтековую операцию и ему стало лучше. ИЛИ ТАК НАМ ГОВОРЯТ. Но может быть его мозги починили не полностью. Может быть его воспоминания все перепутались. Может быть этот новый чип или что там они использовали, чтобы починить его мозги, на самом деле проделывает фокусы с его памятью!

Я верю что вы доложите об этом губернатору Коззано как только сможете, чтобы он мог принять меры и решить эту проблему до того, как станет президентом и начнет управлять целой страной со своим негодным мозгом. Это вопрос особой важности!

Я больше не могу спать.


Скоро еще напишу, обещаю.

Искренне ваш Флойд Уэйн Вишняк.


44


Чейз Мерриам, Повелитель мира на стероидах и крупнейший землевладелец в Брайарклифф Мэнор, Нью-Йорк, знал людей, который серьезно считали, что понижают уровень преступности в Нью-Йорке, владея старой раздолбанной машиной. Большинство этих заблуждающихся были довольно молоды – ребятишки, выросшие в восьмидесятые и во всем, что касается денег, пользующиеся интеллектом, а не смекалкой. В определенной точке на стремительно уходящей вверх кривой дохода каждый из них приобретал БМВ или что-то в том же роде. Не топовый БМВ, какую-нибудь среднюю модель. Спортивный седан, например. И через пару недель после покупки в этой машине разносили лобовое стекло, противоугонка сходила с ума, они вскакивали среди ночи, бежали звонить в страховую и сметать с дорожки осколки – в общем, исполняли весь ритуал.

После этого они прозревали. Стоящую за этим событием психологию понять было несложно: все эти юнцы считали жизнь процессом совершенно осмысленным – каждое пустяковое происшествие в ней играет определенную роль в кропотливо прописанном вселенском сценарии. Каждое событие содержит в себе какой-то урок. Стекло разбито, сигналка орет и ухает, юный яппи выскакивает из дому, обхватывает подбородок пальцами и погружается в размышления. Плодом этих размышлений неизменно оказывался следующий вывод: купив дорогую машину, вы проявляете грязный материализм и оскорбляете Бога – за что и расплачиваетесь. Как будто обитатели свалок, наполняющие улицы в три ночи, бьющие окна и выгребающие мелочь из автоматов, чтобы купить крэк, были ангелами праведности, ниспосланными мстительным Господом.

Чейз Мерриам водил «Мерседес-Бенц» размером с авианосец и не перед кем за это не извинялся. Автомобиль был снабжен встроенной противоугонной системой, но Чейз понятия не имел, как она работает. Он ей не пользовался. Более того, он даже не удосуживался забирать с собой ключи зажигания или запирать двери, потому что никогда не парковал машину дальше чем в пятидесяти футах от человека с пистолетом. Его парковочное место на Манхэттене стоило больше, чем двухуровневая трешка на Среднем Западе и являлось, вероятно, более надежным вложением средств.

Очень, очень дорогая машина сама по себе излучает мощное психологическое силовое поле. Разбить боковое стекло «BMW 535i» – это рутинный нью-йоркский жест, все равно как прыжок через турникет. Чейз Мерриам и сам частенько испытывал соблазн попробовать – обернуть руку пиджаком и врезать по стеклу, просто чтобы посмотреть разлетающиеся голубые бриллианты. Но большой седан – «Мерседес», «Роллс-Ройс» или «Феррари» – по-прежнему вызывал в людях благоговение. Они уважали такие вещи на интуитивном уровне. Может быть, в глубинах их душ таилось застарелое убеждение, что такими машинами могут владеть только боссы мафии или колумбийские наркобароны. Но Чейзу Мерриаму нравилось думать, что дело не только в страхе перед воздаянием. Ему нравилось думать, что глубоко внутри их побитых и зачерствевших сердец все еще жило преклонение перед Знатью.

Мерриам видел ролик с симуляцией бокового столкновения – он был на ознакомительной кассете, которую ему вручили в представительстве «Мерседес». Симуляция выполнялась с помощью голого шасси с огромным бетонным блоком, приделанным спереди и раскрашенным тревожными черно-желтыми диагональными полосами. Как и полет пули, взрыв баллон или взмах крыльев колибри, процесс столкновения был недоступен невооруженному взгляду; разглядеть его можно было только в замедленной съемке, в которой полосатый бетонный блок надвигался сбоку с грацией призрака, абсолютно бесшумно и, казалось, со скоростью улитки. Но когда он вплывал в борт большого седана «Мерседес-Бенц», будто скользящее по летнему небу облако, борт машины вминался внутрь, голова манекена дергалась вбок, и только тут становилось понятно, с какой бешеной скоростью двигался черно-желтый джаггернаут.

Такое столкновение могло стать роковым. Чтобы уразуметь это, не требовалось пересматривать видео симуляции многократно. Жертва всегда принимала удар виском, а именно там хранилось все самое ценное. Фронтальные доли мозга содержат вашу личность, и если обод рулевого колеса врежется в них на скорости шестьдесят миль в час, самое худшее, что вас может ожидать – это развод; затем вам придется выбросить старые галстуки и купить новые. Подумаешь, большое дело. Новая личность, особенно после долгих лет жизни в компании старой, может даже оказаться интересной. Височные же доли куда важнее – именно в них протекает процесс мышления. Слева, то есть с той стороны, которая при боковом столкновении травмировалась сильнее всего, хранились логические, рациональные и пространственные способности, и после того, как в них врезалась дверная рама, вы оставались без работу. Максимум, что вам светило – это курсы гончарного дела.

Сотрудники «Мерседес» оказались достаточно предусмотрительны, чтобы об этом позаботиться. С помощью черно-желтого бетонного блока они уничтожили движимое имущество компании стоимостью в несколько миллионов долларов, многократно просмотрели пугающе беззвучное замедленное кино и внесли несколько изменений. Эти изменения привели к тому, что левое полушарие мозга Чейза Мерриама пребывало в полной безопасности – насколько это вообще возможно при езде на автомобиле.

Сложенные вместе, эти факторы – охраняемая парковка, его спокойная гавань в Уэстчестере, в котором преступность по-прежнему оставалась вне закона,а также мистическое психологическое силовое поле и замедленные фильмы – дарили Чейзу Мерриаму чувство неуязвимости. И это было хорошо, потому что он любил засиживаться в своем офисе в нижнем Манхэттене допоздна. Если бы он водил «Субару» и парковал ее на улице, он был бы лишен такой возможности. Ему было бы слишком страшно выходить на улицу после наступления темноты – пришлось бы ночевать прямо в офисе на кожаной кушетке, чтобы поутру обнаружить на месте «Субару» ободранный остов.

Лучше всего ему работалось как раз по ночам. И эта работа более чем окупала стоимость большой машины. Единственным недостатком такого режима было то, что проклятые часы в последнее время непрерывно его отвлекали. В принципе, он не так чтобы и возражал. Ему нравилось быть в курсе политических событий. Эта штуковина на запястье оживала только раз или два в день, и всегда это было что-то важное. Все равно что личный ассистент, который ничего не делает, кроме как отслеживает политические события и дает знать, когда стоит включить телевизор.

Общенациональное собрание Коззано добралось где-то до середины своего недельного расписания, когда Чейз Мерриам, проработав допоздна да еще посмотрев до конца одиннадцатичасовой выпуску новостей, чтобы узнать результаты последнего бейсбольного матча, направился на стоянку, к ожидавшему его с ключами в зажигании «Мерседес-Бенцу», сверкающему отполированными боками в ярком свете фонарей. Охранники вымыли и отполировали его в течение дня – делать им все равно было нечего.

Чейз Мерриам подумал, что машина выглядит сегодня особенно чистой и красивой, и потому отслюнил несколько баксов охраннику, распахнувшему перед ним водительскую дверь. Он погрузился в эргономичную кожу, повернул ключ и игла тахометра сдвинулась и замерла на отметке холостого хода. Это был единственный признак, по которому не вооруженный специальными приборами водитель мог определить, что двигатель завелся – если только не решится встать на четвереньки перед выхлопной трубой и засунуть в нее язык.

Через несколько мгновений он уже ехал на север по Вестсайд Хайвей.

Вестсайд Хайвей в этих местах вовсе не напоминал хайвей – в настоящее шоссе с ограниченным доступом и въездными рампами он превращался чуть севернее. В это время суток движение на нем было исключительно разреженное – несколько ночных таксистов и два-три тяжелогруженых грузовика, как будто явившихся из третьего мира – кровяные клетки Новой Экономики.

Пресвитерианский Медицинский Центр «Колумбия» высился над трассой на своем бетонном основании, похожий на гидроэлектростанцию, сооруженную по ошибке вдали от реки. Чейз Мерриам ужом проскользнул по запутанным рампам и полосам под мостом Джорджа Вашингтона, практически оказавшись за пределами Манхэттена, и был вынужден резко сбросить скорость, чтобы не въехать в разболтанный, серо-ржавый микроавтобус без окон, который катил, подпрыгивая на лысых шинах и убитой подвеске, с целой горой всякого дерьма на крыше. Водитель был совершенно ошеломлен всеми этим полосами, неожиданно разделяющимися и сливающимися под нависающим сверху могучим мостом. Чейз Мерриам мог бы бы пролететь мимо него что справа, что слева, но водитель микроавтобуса постоянно вилял туда-сюда, резко и непредсказуемо меняя полосы, и всякий раз, когда он перестраивался, его старый фургончик опасно кренился то влево, то вправо.

Ослепительные лучи фар «Мерседес-Бенца» осветили задний бампер микроавтобуса: самодельную конструкцию, сваренную из рифленых стальных пластин. Владелец – совершенно определенно, старьевщик – явно создал его своими руками. Он выглядел почти так же впечатляюще, как черно-желтый таран в симуляции бокового столкновения, и Чейз Мерриам преисполнился решимости держать свое сияющее совершенство как можно дальше от него.

Создатель бампера, завершив его структуральную часть, направил свою горелку на декоративные цели. Он уснастил заднюю поверхность бампера чередой капель расплавленного железа, складывающихся в кривой, хевиметаллический курсив: «SOLO DIOS SABE HACIA DONDE VOY».

Чейз Мерриам, по-испански не говоривший, но нахватавшийся в романских языках на базовом уровне во время учебы, как раз пытался перевести эту фразу («ТОЛЬКО БОГ ЗНАЕТ чего-то там...»{77}), когда изящный диск из алюминиевого сплава, недавно снятый с беспомощной «Акуры Легенд» где-то на улицах этого города, соскользнул с крыши микроавтобуса, отрикошетил от покрытия и прыгнул в салон «Мерседеса» через лобовое стекло, угодив Мерриаму прямо в лоб.

В тот момент, когда диск после рокового отскока взлетел над дорогой, пылая метеором в свете фар, окружающий мир превратился в крэш-тестовую лабораторию «Мерседес-Бенц». Чейз Мерриам, разумеется, выступал в роли манекена. Но события развертывались перед ним с кристальной чистотой, как перед тевтонскими инженерами в белых халатах, напряженно всматривающимися в замедленное видео. Все происходило беззвучно и очень, очень медленно, и когда машина врезалась через несколько минут после первого удара в какой-то монументальный объект – он не знал точно, во что именно, но если верить ощущениям, это случилось уже очень далеко от дороги, а машина за все эти минуты ни разу не оказалась в сколько-нибудь горизонтальном положении – он наконец увидел развертывающийся перед ним воздушный мешок, трепетавший, как белый флаг под ураганным ветром.

Машина продолжала скользить, катиться и что-то перепахивать еще очень долго, и при этом все время пеняла курс, как Волшебная Пуля, сновавшая между Кеннеди и Конналли{78}. Каждый удар и каждый переворот добавляли к первоначальному ущербу, вероятно, тысяч по пять долларов. Через некоторое время Мерриам почти заскучал: он, должно быть, успел проложить усеянную металлическими обрывками и сплющенными дорожными знаками полосу до самого Йонкерса. Но в конце концов машина остановилась. Внутренне ухо настаивало, что он крутится на лопинге, но левая рука определенно вывалилась наружу через отсутствующее двойное остекление окна и покоилась на какой-то поверхности – плотно прибитой неорганической нью-йоркской грязи – и эта поверхность была неподвижна.

До этого момента он не ощущал даже слабого намека на боль, но с машиной было явно что-то не так. Поскольку глаза его сначала залило кровью, а потом они очень быстро заплыли, ему предстояло разобираться во всем с помощью других органов чувств. Однако если не вдаваться в детали, то дело обстояло так: его «Мерседес-Бенц» лежал на крыше, а он висел на ремне безопасности и плечевой вязке; ноги его покоились на рулевом колесе, а колени упирались в поворотники.

Телефон был прямо под рукой, он мог его нащупать и знал, какой кнопкой он включается. После этого ему надо было только набрать «911». Но он не видел цифр. Он нажал клавишу быстрого набора – ту, на которую был повешен его домашний номер. Он просто скажет Элизабет позвонить в полицию. Но сейчас была уже почти полночь и Элизабет отключила сигнал и легла спать; трубку взял его собственный автоответчик.

Он подумал, не надиктовать ли последнее послание к миру. Элизабет поутру увидит мигающий огонек и прослушает сообщение; она позвонит в полицию и те найдут его, уже мертвого от скуки. Эту запись можно будет воспроизвести на похоронах. Сообщение должно быть сухим, спокойным, остроумным и исполненным благородства.

Эту идею, впрочем, можно было воплотить в жизнь и попозже. Поэтому он остался висеть на ремнях, обдумывая варианты. На всех остальных клавишах были забиты разные деловые контакты. Ни по одному из них в это время суток ему не ответят. Набор «911» оказался сложнее, чем представлялось, поскольку кнопок на телефоне было полно и наощупь они ничем одна от другой не отличались.

– Ты в порядке? – раздался голос. Мужской голос.

– Что? – сказал Чейз Мерриам.

– Охренеть, чувак, просто охренеть, – произнес голос. – Поверить не могу, что ты жив. Вот это зверская машина, чувак!

Левая рука, которая по-прежнему свисала из окна, похоже, вообще потеряла способность двигаться. Мерриам потянулся через грудь правой рукой и выставил телефон в окно.

– Не могли бы вы набрать «911»?

– Конечно, – сказал пришелец.

Чейз Мерриам слышал, как тот вертит телефон в руках, разбираясь в его устройстве, а затем – троекратный электронный писк.

– Здравствуйте, офицер, – сказал мужчина, – я хочу сообщить об ДТП в Форт Вашингтон Парк. У реки. Тут машина перепрыгнула через ограждение хайвея и теперь лежит кверху колесами. И я думаю, вам надо спешить изо всех сил, потому что этот чувак застрял в машине, а район очень плохой. Тут полно скверных криминальных типов, которые за доллар вырежут ему сердце, и все они собираются вокруг автомобиля прямо сейчас, как шакалы вокруг раненого зверя, выжидая подходящий момент для нападения. А? Нет, извините, я не назову свое имя. Окей. Пока.

– Спасибо, – сказал Чейз Мерриам.

– Нет проблем.

– А вот насчет шакалов – это было всерьез или как?

– Блин, чувак, где ты, по-твоему, находишься? В Кэйп-Мэй{79}? – сказал мужчина. – Мы типа в паре кварталов от самого большого приюта для бездомных в Нью-Йорке. Тут по улицам бродят только те, кого не пустили в приют , потому что слишком уж они здоровенные, злобные и страшные.

– Берите, что хотите, – сказал Чейз Мерриам. – Мне все равно.

– Окей. Начнем с часов.

Он взял Мерриама за руку, которая тут же разболелась, и повозившись немного, сообразил, как расстегнуть браслет.

– Это что еще за часы такие? Выглядят, как какой-то дешевый кусок электронного дерьма.

– Долгая история.

– Ладно, предположим, кто-нибудь захочет найти твой бумажник...

– Убей меня бог, не знаю, где его искать, – сказал Чейз Мерриам. – Надо думать, вывалился по ходу дела.

Мужчина просунулся в машину и охлопал Мерриама, но бумажника не обнаружил.

– Есть в этой колымаге лампочка? – спросил он.

– Уверен, что наличие лампочке обязательно для больших мерседесов. Она, наверное, сломалась.

– Ага, – согласился мужчина грустно. – Наверное, придется все обшаривать.

Он приподнял левую руку Мерриама и отодвинул ее в сторону, осторожно, но решительно. Затем он улегся на живот, заполз внутрь по грудь, прижав Мерриама к сиденью, и принялся шарить по потолку машины, который теперь стал полом.

– Проклятье, – сказал он. – Его нигде нет. Ты уверен, что у тебя был бумажник?

– Так точно. Может, его выбросило из машины?

– Дерьмо, – сказал мужчина. Он забрался внутрь еще глубже, по пояс, еще сильнее вдавив Мерриама в сиденье. Судя по его дыханию, с тех пор, как он держал в руках зубную нить, прошло несколько десятилетий.

За закрытыми веками Чейза Мерриама замерцал теплый розово-оранжевый свет.

– Дерьмо! – повторил мужчина и яростно задергался, пытаясь поскорее выбраться обратно. В процессе он слегка усугубил причиненный Чейзу Мерриаму ущерб. – Сроду они не приезжали так быстро!

– Не двигаться! – проорал неподалеку голос, который мог принадлежать только копу. – Вы арестованы!

Ответом ему был топот. Мужчина бросился бежать. Коп последовал за ним; они продрались через какие-то кусты и скрылись. Затем снова донесся звук шагов: спокойных, неспешных.

– Отличная машина, – сказал коп. – Я и не знал, что эти красотки бывают полноприводными.


До начала дебатов оставалось меньше пяти минут. Вдобавок к гигантскому выставочному залу, где по большей части и проходило Межгородское Собрание, в «Маккормик Плейс» имелся собственный театр, который сейчас заполняли представители публики, выбранные случайным образом из десяти тысяч типичных американцев Огла.

Элеанор Ричмонд, находясь в гримерке во власти профессионального гримера, поразилась тому, что вовсе не волнуется.

Это было странно, поскольку очень скоро ее должны были показать по национальному телевидению. В последнее время она довольно часто попадала на национальное телевидение, но в этот раз ей предстояло вступить в словесную схватку с тремя людьми, каждый из которых был куда искушеннее ее. Уж не пресытилась ли она известностью настолько, что ей теперь все равно?

Кто-то стукнул в дверь и тут же распахнул ее, так что Элеанор не успела послать визитера подальше. Это оказалась Мэри Кэтрин Коззано. Она быстро проскользнула в комнату, нервозно оглянувшись через плечо, и спиной захлопнула дверь. В руках у нее был букет голубых цветов.

– Простите, я не хотела, чтобы меня здесь видели, – сказала она. – Пойдут разговоры, что у меня завелись любимчики.

– Эти цвета – их подарил вам поклонник или просто какой-то подхалим? – спросила Элеанор, рассматривая букет. – Красивые.

– Взяла у флориста, – сказала Мэри Кэтрин. – Они для вас.

– О, как мило! Спасибо!

– Я взяла голубые, они символизируют правду, – сказала Мэри Кэтрин, – потому что вы всегда говорите правду.

– Ну, не всегда, – сказала Элеанор, – но достаточно часто, чтобы у окружающих при виде меня начинался трясунец.

– Выглядите великолепно, – сказала Мэри Кэтрин. – Надеюсь, вы их перещелкаете.

Элеанор не удавалось уловить причину собственного бесстрашия, пока она не уселась на свое место. Пришла она последней. Остальные диспутанты были: белый мужчина; англизированный латиноамериканец; женщина среднего возраста, светловолосая и голубоглазая. И все блистали совершенством. У всех были красивые лица с крупными, ясными чертами, которые хорошо выглядят по телевизору. Они были уравновешены, подстрижены, накрашены, одеты и подготовлены. Она чувствовала себя так, будто вломилась на вручение «Оскара».

Ей отводилась роль манекена, не более. Шансов стать кандидатом в вице-президенты Уильяма Э. Коззано – какую бы там симпатию они с Мэри Кэтрин друг к другу неиспытывали – у нее не было никаких. Вот поэтому она и не волновалась.

Менее чем в сотне ярдов от участников дебатов Кир Резерфорд Огл сидел в удобном крутящемся кресле в центре Ока Ки. На время Национального Межгородского Собрания платформу с контейнером ГОСПОД загнали в самое сердце «Маккормик Плейс», соорудив всю остальную инфраструктуру вокруг него – платформа, на которую каждый вечер поднимались Коззано, располагалась прямо над ним.

Уровень вовлеченности сегодня был хоть куда – светились аж девяносто девять экранов. СОР-100 поначалу была несколько неорганизованной и ненадежной группой, но благодаря постоянной практике сплотилась и дисциплинировалась.

Это успокаивало, потому что Ки Оглу было страшно. Номер с вице был самым трудным. Практически все его запарывали. За последнюю неделю Огл глаз не мог сомкнуть, не увидев висящие перед ним призрачные лица: Никсон, Агню, Иглтон, Буш, Куэйл, Стокдейл{80}.

Максимум, что Огл мог сделать – это собрать четырех самых лучших из известных ему людей – то есть выглядевших на экране эффектнее всех прочих – посадить их рядком перед камерами и замерить реакцию зрителей. Разумеется, пришлось задействовать модератора, чтобы задавать им вопросы. Сами по себе вопросы не имели значения, так же, как и ответы. Требовалось было только снять их лица и записать голоса. Самой же сложной частью задачи оставалась интерпретация данных. Потому что чем глубже он погружался в это дело, тем больше причудливых нюансов обнаруживал в умах СОР-100.


Мэй Хантер сидела недалеко от берега Гудзона, красила губы и любовалась закатом над Нью-Джерси. Она обнаружила эту помаду сегодня днем в мусорном ведре женской уборной в Публичной библиотеке Нью-Йорка и сочла ее оттенок подходящим. Помада была классная и совершенно новая; какая-то ветреная бабенка прикупила ее, должно быть, где-нибудь на Пятой Авеню, заскочила в библиотеку, чтобы подмазаться, и решила, что при обычном освещении она не так уж и хороша.

Мэй Хантер восхищалась этой решительностью, способностью выкинуть совершенно новую помаду только из-за неправильного оттенка. Большинство женщин донесли бы ее своего туалетного столика, где бы она и простояла следующие двадцать лет. Но здесь, в Нью-Йорке, каких только людей не встретишь. У здешнего народа стандарты повыше. В них нет этой всеобщей готовности терпеть несовершенство. Помада, определенно, была выброшена женщиной не из простых.

Мэй находила множество интересных вещей в уборных Нью-Йоркской Публичной. В здание не разрешали проносить еду, поэтому мусорные ведра были чистые. Кроме бумаги в них практически ничего и не было, так что все хорошее, вроде этой помады, сразу бросалось в глаза.

Мэй Хантер проводила в библиотеке очень много времени, поскольку у нее не было работы, семьи или дома, которые могли бы отвлечь ее от главной жизненной миссии, заключающейся в изощрении интеллекта. Последние несколько месяцев она прорабатывала «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона, добравшись до середины пятого тома из семи.

Чтение занимало самое важное место в ее жизни. Через полтора года после смерти мужа она обнаружила, что вполне способна спать на улице и питаться из мусорных баков. Она преодолела неуверенность и страх. Ее дважды насиловали – она справилась и с этим. А вот невежество приводило ее в ярость. Все эти люди вокруг, ночующие в парках, клянчащие милостыню у Портового управления, вписывающиеся в ужасные приюты для бездомных – ни один из них даже не пытался как-то развивать свой ум. В Нью-Йорке нельзя было пройти и десяти шагов, не наткнувшись на валяющийся на мостовой экземпляр «Нью-Йорк Таймс», лучшей газеты в мире – и никто из них не удосуживался его подобрать. Как бывшего учителя начальной школы это ее по-настоящему бесило. Так много интеллектуальной мощи, потраченной зря.

Другой вещью, вызывающей ее неодобрение, была неспособность людей следить за собой, и потому помаду она постаралась наложить как можно аккуратнее. Покончив с этим, она нашла местечко поудобнее и устроилась у основания невысокой насыпи с торчащими поверху редкими кустиками.

Раздавшаяся неподалеку музыка заставила ее подпрыгнуть. Кто-то включил транзистор в кустах у нее за ее спиной.

– Эй! – сказала она. – Есть тут кто-нибудь?

Никто не отозвался.

Стемнело уже прилично. Она встала и всмотрелась в кусты.

– Эй!

Музыка затихла и сменилась голосом ведущего.

– В рамках Общенационального Межгородского Собрания четыре претендента на пост вице-президента обсуждают проблемы...

Она была почти уверена, что в кустах никого нет. Она прошлась взад-вперед перед ними, вглядываясь в просветы между ветвями. Что-то там светилось. Как будто крохотный телевизор. И никого рядом. Она обнаружила своего рода проход сквозь заросли – как будто кто-то пробежал сквозь них, придавив ветви. Она пробралась по нему и подобрала источник звука и света: часы Дика Трейси.

Она задумалась, стоит ли их брать. Их явно украли и бросили тут, и вор мог еще вернуться за ними.

Она посмотрела на экран. Он оказывал телепрограмму: дебаты с участием четырех человек, которые метили в вице-президенты при Уильяме Коззано. Ведущий представлял их по очереди, и они кивали камерам.

– Брендон Ф. Дойл, бывший конгрессмен от Массачусетса, сейчас занимает должность в Университете Джорджтауна, – это был симпатичный мужчина ближе к пятидесяти, но выглядящий моложе своих лет. Дойл кивнул и улыбнулся в камеру, не разжимая губ. Он ей не понравился.

– Марко Гутьеррес, мэр Браунсвилла, Техас, и сооснователь международной экологической группы «Токсичные Границы», – крупный латиноамериканец с большими черными глазами и при усах. Он сидел, откинувшись в кресле и поглаживая усы пальцем. Когда прозвучало его имя, он отнял руку от лица и помахал камере.

Мэй Хантер защелкнула часы Дика Трейси на запястье. Ей захотелось досмотреть до конца хотя бы эту программу.

Камера переключилась на светловолосую и голубоглазую женщину с одной из тех профессиональных стрижек, которые Мэй часто замечала у молодых женщин из центра. Не отводя взгляда, она смотрела прямо в объектив – довольно холодно.

– Лаура Тибодо-Грин, основательница и исполнительный директор «Санта-Фе Софтвеа», которой два года назад не хватило всего тысяч голосов, чтобы стать сенатором от Нью-Мексико.

И наконец, к изумлению и восторгу Мэй Хантер, на экране появилась она!

– И Элеанор Ричмонд из Александрии, Вирджиния, помощница покойного сенатора Калеба Маршалла.

Эта женщина была такой крутой! Она даже не взглянула на камеру и вообще никак не отреагировала на представление. Она просматривала какие-то бумаги у себя на коленях. Затем она окинула быстрым, спокойным взглядом все вокруг, но так и не удостоила вниманием ведущего или телекамеры. Как же она была похожа на принцессу!

И как ужасно он ее представил! Совершенно никак не отразил жизнь и труд Элеанор Ричмонд! Мэй Хантер знала о ней все, она следила за ее карьерой по найденным в мусорках страницам «Нью-Йорк Таймс». Элеанор была героиней нашего времени! Мэй выбралась из кустов и села на берегу Гудзона, чтобы спокойно полюбоваться на свою подружку Элеанор.

Дебаты вел Маркус Хейл, поседевший бывший диктор, достигший той точки в карьере, когда он волен был сам определять свои обязанности. Сейчас он работал на телеканале «Северная Америка», поскольку здесь его не прерывали то и дело посреди предложения, чтобы впарить американской публике средства от геморроя. И теперь, когда кампания Уильяма Э. Коззано превратилась в общепризнанный Феномен, он со всей готовностью согласился выступить модератором дебатов между потенциальными вице-президентами. Он открыл их одним из своих фирменных длинных вступлений, которое сам предпочитал называть аналитическими. В конце концов он добрался до первого вопроса.

И вопрос оказался непростой.

– Все вы молодые люди, чуть за сорок. Вы уверенно можете рассчитывать прожить еще по крайней мере двадцать пять лет. Кто-то из вас, и даже, возможно, не один, может даже сам стать президентом. К тому времени люди, которые родились сегодня, только-только выйдут на рынок труда, и их успех на этом рынке будет зависеть главным образом от экономических и образовательных инициатив, реализованных в следующем десятилетии. Эти инициативы особенно важны для беднейших слоев населения, которые сегодня практически лишены каких-либо возможностей. И здесь не требуется уточнять – я знаю, и вы знаете, что я говорю о чернокожих горожанах. Мой вопрос: какой будет жизнь этих людей через двадцать пять лет, и что бы вы предприняли, чтобы эту жизнь улучшить?

Брендон Ф. Дойл из Массачусетса вызвался первым, и вид у него был испуганный. Такому древнему старику, как Маркус Хейл, было проще простого вытащить на свет столь пугающе сложную проблему. Такому, как Дойл, было куда как труднее разобраться с последствиями, особенно если учитывать присутствие чернокожей женщины, которая могла сшибить его влет в любой момент, когда ей заблагорассудится.

– Ну, прежде всего, Маркус, позвольте заметить, что возможности – для всех, и белых, и черных – это функция образования. Этот принцип принимается особенно близко к сердцу у нас в Массачусетсе, которой может похвастаться множеством блестящих образовательных заведений. Я надеюсь – и намереваюсь добиваться этого – что через двадцать пять лет очень многие из тех, о ком вы говорили, поступят в университет, или в юридический либо медицинский ВУЗ, и произойдет это при полной поддержке правительства, которое начнет относится к этим вопросам со всей серьезностью. И это не то же самое, что поддержка затратных правительственных программ. Я предпочитаю рассматривать образование как сферу инвестиций, а не трат.

Следующим был Марко Гутьеррес, флегматичный, спокойный и уверенный. Эта спокойная уверенность, как и одежда, была подобрана специально, чтобы он выглядел крутым нортамерикано, а не импульсивным, эмоциональным мексиканцем, которых так боялись избиратели из Дулута.

– Что ж, всячески поддерживаю то, что сказал мой друг Брендон, но кое в чем мы с ним все-таки расходимся. Смотрите: образование детей – это моральная обязанность правительства. Не имеет значения, сколько оно стоит. Утверждать, что образование – это выгодная инвестиция, значит не понимать его смысл. Даже если оно будет стоить каждого пенни в закромах Казначейства, мы должны дать нашим детям самое лучшее образование – потому что это правильно.

Пришел черед Лауры Тибодо-Грин.

– Дети проводят по семь часов в день перед телевизором. Семь часов в день. Просто задумайтесь об этом на секунду. Дольше, чем они находятся в классе. Так вот, я считаю, что телевидение не обязано быть поставщиком гибельной для ума дряни. Оно обладает способностью учить. А цифровое телевидение высокого разрешения, которое только начинает проникать в гостиные Америки, может стать самым мощным образовательным инструментом в истории. Я выступаю за масштабную программу разработки образовательных приложений, которые в будущем смогут работать на этих телевизорах, чтобы семь часов в день, проводимые перед экраном, превращали наших детей не в безграмотных овощей, а в маленьких Шекспиров и Эйнштейнов.

Наконец, шанс высказаться получила Элеанор Ричмонд.

– Послушайте, – сказала она, – Эйб Линкольн учился писать на обратной стороне своей лопаты. Во времена рабства многие черные учились читать и писать несмотря на то, что посещение школы для них было запрещено. А сегодня дети индокитайских беженцев отлично справляются с уроками, хотя у них нет денег, а все их родственники не говорят по-английски. В сущности, тот факт, что так много чернокожих остается без образования, никак не зависит от количества денег, которые вливаются в школы. Увеличение этих затрат никому не поможет. Как и создание образовательных программ, которые будут работать на телевизорах. Это вопрос ценностей. Если ваша семья ставит образованность высоко, вы получите образование, даже если вам придется делать домашнюю работу на обратной стороне лопаты. А если вашей семье плевать на развитие ума, вы вырастете невежественным дураком, даже если будете посещать самую привилегированную частную школу в Америке.

Увы, я не могу предложить вам программу по развитию ценностей у людей. Лично мне начинает казаться, что чем меньше программ, тем лучше.

Первый раз публика в студии разразилась аплодисментами.

– Аминь! – вскричала Мэй Хантер так громко, что эхо разнеслось над серым Гудзоном. Пара пробегающих мимо трусцой нью-йоркцев бросила на нее быстрый взгляд и отвернулась, притворяясь, что не заметила безумную леди.

Ки Огл заметил залившийся ярким зеленым цветом экран и посмотрел на ярлык. Под экраном значилось: ЧЕЙЗ МЕРРИАМ.

Это было поразительно. Из всех четырех кандидатов место фаворита Мерриама уверенно заняла Элеанор Ричмонд. Невероятно многим, начиная с бедняков и представителей меньшинств в низу и заканчивая подобными Чейзу Мерриаму верхами, нравилась Элеанор Ричмонд.

Но если подумать, заметил Огл про себя, ничего удивительного тут нет. Еще несколько месяцев назад, увидев встречу Элеанор с Эрлом Стронгом, он ткнул в нее пальцем и провозгласил, что она станет первой женщиной – президентом Соединенных Штатов.


45


Сразу после дебатов Элеанор вернулась в свой номер, поговорила по телефону с детьми, посмотрела телевизор, легла в постель и проспала до десяти часов утра следующего дня – пятницы. Открыв глаза, она сразу, даже не глядя на часы, поняла, что совершенно распустилась и бесстыдно проспала. Телефон сверкал красным огоньком, как полицейская машина, сквозь сплошные шторы на окнах пробивался жаркий, истерический свет летнего дня. Во рту у нее пересохло, ее мучила жажда и головная боль.

Она развела занавески примерно на шесть дюймов, впустив в комнату пласт идеально сухого света, заказала завтрак в номер (йогурт, много сока и еще больше кофе) и приняла душ. Йогурт прибыл вместе со стопкой записок от разных журналистов, в большинстве своем просроченных. Она все еще сидела на постели в халате, пытаясь как можно быстрее ввести в организм как можно больше кофе и перебирая записки, когда в дверь постучали. Па-да-дам!

Это оказалась ее подружка Мэри Кэтрин Коззано, одетая в невероятно стильный темно-синий костюм. Мэри Кэтрин без перерыва улыбалась, демонстрируя очень симпатичные ямочки на щеках.

– Помилуйте, я недостойна такого наряда, – сказала Элеанор, прижимая руку к груди.

– Это мой дочерний костюм, – объяснила Мэри Кэтрин.

– Ладно, я знаю, что проспала, – сказала Элеанор, приглашая Мэри Кэтрин в комнату, – но глядя на вас, начинаю ощущать, что попросту отстала от времени.

– Вы не представляете, насколько вы правы, – с намеком произнесла Мэри Кэтрин. Она вцепилась в шнур и с силой потянула его, раздергивая шторы и наводняя комнату светом. Затем повернулась кругом и уселась на незаправленную постель напротив Элеанор, которая перебирала пальцами край халата.

– У вас такой вид, как будто вы получили доступ к важным государственным секретам, которые вам не терпится разболтать, – сказала Элеанор. – Поэтому лучше сразу скажу, что у меня полный доступ, «Совершенно секретно – Альфа». Кофе?

– Нет, спасибо, – сказала Мэри Кэтрин. – Я позавтракала четыре часа назад.

Элеанор рассмеялась и притворилась, что ей стыдно.

– В Александрии соседская собака начинает гавкать в пять утра, – сказала она, – и у меня просто нет возможности нормально выспаться.

– Ну что ж, – сказала Мэри Кэтрин, – думаю, вы найдете куда более уединенное жилье на территории Морской обсерватории.

– Морской обсерватории?

– Ага, – невинным тоном ответила Мэри Кэтрин.

Морской обсерваторией назывался круглый участок у Массачусетс-авеню, в северо-западной части центра округа Колумбия, в районе, который Элеанор в бытность свою местным жителем посещала крайне редко. Его населяли очень важные флотские чины, которым требовался мгновенный доступ к Белому дому. Там же располагалась официальная резиденция вице-президента Соединенных Штатов.

Она резко вдохнула и посмотрела Мэри Кэтрин в глаза. Мэри Кэтрин втянула щеки, пытаясь не рассмеяться.

– Меня что, хотят произвести в адмиралы? – спросила Элеанор.

Мэри Кэтрин покачала головой.

Мысль была слишком ошеломляющей. Элеанор потеряла дар речи. Этого просто не могло быть.

Если бы Коззано был кандидатом второй линии, она бы поняла. Кандидат, не рассчитывающий на победу, какой-нибудь либертарианец или социалист, мог выбрать в соратники кого-то вроде нее. Но Коззано не был кандидатом второй линии.

Дьявол, да он был лидером. По всем опросам он возглавлял гонку. Это было невероятно.

– Вы пудрите мне мозги, девушка, – сказала Элеанор.

Мэри Кэтрин только головой покачала. Она прижала ладонь к губам, сдерживая смех.

Этот жест наконец поставил все на свои места. Перед ней сидела не просто милая юная леди, недавняя знакомая. Это была дочь самого кандидата. И то, как она была одета...

– Вы пришли с официальным визитом, – сказала Элеанор.

Мэри Кэтрин кивнула.

– Вы пришли, чтобы УВЕДОМИТЬ МЕНЯ! – сказала Элеанор; она больше не могла сдерживаться – она сползла со стула, упала на колени, закрыла лицо руками и закричала. Мэри Кэтрин, истерически хохоча, обхватила Элеанор руками и крепко прижала к себе.

В глубине души Элеанор осознавала, что ведет себя как победительницы игровых шоу, которые она, бывало, смотрела, сидя без работы. Но ей было все равно. Да и вообще, аналогия была не так уж и плоха. Она пришла на одну из самых главных викторин всех времен и выиграла первый приз.

Результаты были столь странными, а дело – настолько важным, что Кир Резерфорд Огл прогнал еще один тест прямо перед объявлением. Прямой эфир начался с дискуссии за круглым столом, вокруг которого собрались четверо метаэкспертов, вручную выбранных Оглом в агентстве «Сентрал Кастинг».

Первый эксперт был грубоватый, напоминающий вашего родного дедушку старичок, защищающий традиционные американские семейные ценности. Он хорошо зарабатывал, играя ковбойского патриарха в разных вестернах и адмирала в сериале «Стартрек: Новое поколение». Второй – ученый в твидом пиджаке (псевдоисследователь в белом халате, мелькавший в паре фармацевтических рекламных роликов). За ним шла девушка средних лет и очень делового вида, чья работа заключалась в периодическом прокалывании эго обоих мужчин (не считая эпизодической роли в сериале «Закон Лос-Анджелеса»). И наконец, стильная юная черная женщина с испанской фамилией и прогрессивными политическими взглядами (соседка по комнате или лучшая подруга более известных актрис в разных фильмах). Четыре метаксперта должны были собираться ежевечерне и погружаться в жаркие споры по поводу разных политических вопросов, возникавших в тот день в повестке Общенационального Собрания. Все они успели в свое время поработать в разных мыльных операх и обладали способностью оперативно запоминать длинные диалоги, что было весьма кстати, поскольку сценарии дискуссий писали Огл и его сотрудники.

В ходе сегодняшнего обсуждения твидоносный ученый метаэксперт взорвал в студии бомбу, объявив, что имел разговор с неким высокопоставленным сотрудником Коззано всего за несколько минут до начала программы, в ходе которого тот подтвердил, что кандидатом в вице-президенты станет Элеанор Ричмонд.

В это время Ки Огл сидел на страже в Оке Ки и следил за результатами; результаты были поразительны. Они слегка отличались от реакции на вчерашние дебаты, но лишь самую малость. За Ричмонд был ядерный электорат, который никогда ей не изменит, против – маленькая, но упорная антиричмондовская фракция, возглавляемая Байроном Джеффкотом («Нацик из трейлер-парка», Окала, Флорида) и имеющая в своем составе «Постконфедеративного пожирателя подливки» и «Книгосжигателя из округа Оранж».

Однако реакция более умеренных белых консерваторов оказалась очень неплоха. И главным сюрприз вчерашнего вечера никуда не делся: Чейз Мерриам обожал Элеанор Ричмонд. Ки Огл снял трубку и вызвал пресс-секретаря.

– Вперед, анонсируйте, – сказало он. – Демография просто великолепна.

– Ричмонд? – уточнил пресс-секретарь, питающий некоторые сомнения относительно всего замысла.

– Элеанор Ричмонд, – сказал Огл.

В ответ он услышал, как на другом конце провода заклацала клавиатура компьютера. Пресс-релиз сейчас уходил по сети широковещательным службам, извергался факс-машинами по всему Западному миру. Менеджеры кампании Коззано во всех пятидесяти штатах получали информационный пакет на Элеанор Ричмонд – фотографии, видеоролики и нашинкованные из них фрагменты, чтобы было чем кормить местные медиа. Все завершилось за несколько мгновений.

– Готово, – сказал пресс-секретарь.

– Хорошо, – сказал Огл. – Белый дом, мы идем! Все, пока, – заключил он. – Вызывают по другой линии.

Речь шла не об обычной телефонной линии. Это была особая линия, которую Огл согласился постоянно держать открытой. Единственным, кто мог ею воспользоваться, был Бакминстер Сальвадор. Босс Ки Огла. Босс, которого редко видишь, редко слышишь, но который всегда где-то рядом.

– Огл, – сказал Огл.

– Задержите все! – произнес голос мистера Сальвадора, который едва можно было узнать; его горло было перехвачено так, что он находился на грани удушья. – Не шевелитесь! Не нажимайте ни единой кнопки, никому не звоните и не отдавайте распоряжений.

– Я одинок. Одинок и безвластен, – сказал Огл. – И все мое внимание принадлежит вам.

– Благодарение господу, я успел до вас добраться, – сказал Сальвадор. – Я знал, что с этой Элеанор Ричмонд что-то не так.

– Что вы имеете в виду?

Сальвадор большую часть времени проводил в фальшивой штаб-квартире «Огл Дата Рисеч» в офисном здании над «Пентагон Плаза» и мог мониторить все данные по СОР-100 в том же объеме, что и Огл. И, насколько было известно Оглу, он занимался этим постоянно; едва ли можно было вспомнить событие, в разгар которого не позвонил был Баки Сальвадор, чтобы прокомментировать реакцию СОР-100. Он как будто воображал себя экспертом. Будучи на деле полным профаном, он совершенно не понимал медиа-преимущества Элеанор Ричмонд.

– Буквально несколько минут назад позвонил Чейз Мерриам. Он в клинике.

Огл рассмеялся.

– Хау, хау, хау! Дайте угадаю. Ему делали операцию. Во время дебатов он был под веселящим газом.

– Все гораздо хуже. Он попал в аварию. Это случилось в среду ночью. Какой-то бич украл его часы. Мы понятия не имеем, кто их сейчас носит!

– Бездомная черная женщина средних лет с хорошим образованием и традиционными взглядами, – сказал Огл.

Ответ застал Сальвадора врасплох.

– О. То есть вы нашли часы?

– Неа, – сказал Огл. – Всего лишь профессиональное предположение.

– Ну вот, – сказал Сальвадор. – Ну вот.

– Ну вот что?

– Это же все меняет! – сказал Сальвадор, шокированный индифферентностью Огла. – Статистические данные скомпрометированы!

– Если бы все члены СОР-100 собрались вместе и поменялись часами, то скомпрометировали бы статистические данные, – сказал Огл. – Один человек особой роли не играет.

В душе Огл понимал, что Сальвадор не так чтобы неправ. Но ему не хотелось с ним соглашаться. Он вообще не слишком ладил с Сальвадором.

– Но это же смешно! – сказал Сальвадор. – Вы сами вчера сказали, что главным доводом в пользу Ричмонд является любовь Чейза Мерриама. Вы сказали, что это ключевой фактор в принятии решения.

– Эй, – сказал Огл, – давайте попытаемся не терять перспективу. Мы же сейчас говорим о каком-то там вице-президенте. Все это попросту не имеет значения.

– Значит, вы признаете, что Ричмонд – это неверный выбор, – триумфально заключил Сальвадор.

– С этого момента она – верный выбор. Идеальный выбор. Дерзкое, интуитивное, гениальное решение Коззано, – сказал Огл, – потому что этот выбор уже сделан.

– Неправда, – сказал Сальвадор, – формальное объявление состоится только через час.

– Формальное объявление не значит ни хрена, – сказал Огл. – Мы уже запустили каскад. Историю не развернешь. Черт, – сказал он, хватая пульт и переключая каналы на ближайшем телемониторе, – вот у меня на экране Коппель с портретом Элеанор Ричмонд за спиной. А когда Элеанор таращится через плечо Теда Коппеля по национальному ТВ, и при этом у Коппеля вид всезнайки, то уже просто-напросто поздно что-то менять.

– Боже правый, – вздохнул Сальвадор, побежденный и присмиревший. – Когда я брался за это дела, то вообще не представлял, насколько оно запутанное.

– Веселее! – сказал Огл, переключая внимание на Око Ки. – Взгляните на экраны. Сегодня практически все зелено. Электорат удовлетворен и податлив. Если Ричмонд окажется плохим выбором, мы просто отправим ее целовать младенцев на Гуам.

– А по-моему больше похоже на корь, – сказал Сальвадор. – Красных экранов полно. Да взгляните хоть на экономического трупа! Экономические трупы – это ключевой блок, и сегодня мы их отпугнули.

Огл посмотрел на экран с надписью «ФЛОЙД УЭЙН ВИШНЯК». Как Сальвадор и говорил, он был ярко-красным.

– Это ничего, – сказал Огл. – Он то и дело такой. Опять подрался с кем-нибудь.

Неожиданно экран Вишняка залился ярко-зеленым. Огл и Сальвадор расхохотались.

– Ха-ха! – сказал Сальвадор, – могу поспорить, его оппонент только что рухнул бездыханным на пол бара в Дэвенпорте, Айова!


46


Флойд Уэйн Вишняк вошел в «Маккормик плейс» и с огромным облегчением наконец выдохнул. Пот потоками заливал его лицо. Он прошел через металлодетекторы!

«Флейшекер» полностью оправдал обещания. Это был керамопластовый пистолет, изготовленный в Австрии, и металлодетекторы на него не реагировали. Обналичив последний чек от «Огл Дата Рисеч», получив деньги за холощение и распродав все свое оружие, он накопил достаточно средств, чтобы купить в оружейном магазине в Девенпорте «Флейшекер» и наполнить бак своего пикапа под крышечку. Покончив с покупками, он за два часа пересек северный Иллинойс со средней скоростью восемьдесят пять миль в час. Он хотел иметь некий разумный запас времени по прибытии в Чикаго, поскольку не знал, как найти «Маккормик плейс». Оказалось, что это проще простого. Свернув с федерального шоссе в город, он тут же, к его изумлению, увидел соответствующий указатель. Целая серия здоровенных знаков привела его туда, куда он хотел попасть.

Подобное нечасто происходило с Флойдом Уэйном Вишняком, ибо он, как правило, стремился туда, куда никому больше попасть не хотелось: на кукурузные поля, которые требовалось охолостить, в приречные бары и на заброшенные фабрики. За многие году у него развилось хорошее навигационное чутье. Он полагал, что после пересечения городской черты Чикаго ему придется, как обычно, провести изрядное количество времени на обочинах и парковках, изучая коллекцию карт.

Но ничего подобного. Все, что от него потребовалось, это заплатить за въезд и двигаться по указателям. И пока он по ним двигался, ему пришло в голову, что это естественно и логично, ибо если он все правильно понял, то съезд – это когда целая толпа народу собирается вместе с определенной целью. И это означало, что всей этой толпе нужно как-то добираться до «Маккормик плейс» – все время, каждый день.

Как и большинство других идей, проникающих в мозг Флойда Уэйна Вишняка, это открытие приняло форму горького горького разочарования. Оно поразило его прямо в сердце, заставило скрежетать зубами и извергать невнятные ругательства.

Весь мир был организован к вящему удобству богатых. Это шоссе, четыре полосы прекрасного асфальта, разрезавших штат Иллинойс по прямой, проложили для бесперебойной доставки состоятельных и привилегированных личностей в Чикаго, чтобы они могли посещать съезды, встречаться с себе подобными и плести новые заговоры с целью удержания простых людей там, где им место: на дне. Чтобы такие типы искали путь к «Маккормик плейс» самостоятельно? О нет, они слишком занятые и слишком важные, чтобы покупать карты и прокладывать по ним дорогу. Нет, сэр, для этого существуют специальные указатели.

Добраться до места оказалось просто, а запарковаться – гораздо труднее; парковки были переполнены. Задачу ничуть не облегчала исключительная нервозность самого Вишняка. Он боялся притормозить и поэтому кружил вокруг выбранной зоны, как индеец – вокруг выстроенных в кольцо фургонов, по ходу дела проскочив нескольких совершенных пустых мест. «Маккормик плейс» замыкал с юга целую цепь больших общественных сооружений, включающую стадион «Солджер Филд», несколько музеей и Грант-Парк, и парковки протянулись на несколько миль до самого озера. В итоге Вишняк запарковался черт-те где, около Грант-Парка, и ему пришлось полчаса идти пешком. Прогулка оказалась кстати, поскольку позволила сжечь излишки адреналина.

Грант-Парк, сообразил он, назвали, должно быть, в честь генерала Гранта. Который Грант и Шерман. Вишняк видел по телевизору передачу про этих двух мужиков. Один был пьяница, второй псих, только Вишняк не помнил, кто был кто, но смысл заключался в том, что оба рвали задницу за страну. Когда началась война, Грант жил в Галине, всего в нескольких милях и через реку от нынешнего места обитания Вишняка. И он работал на конюшне, что по тем временам было эквивалентом работы на автомойке или на холощении кукурузы.

Вишняк миновал «Солджер Филд», где Уильям Э. Коззано когда-до завоевывал спортивную славу, а затем по подземному переходу пересек Лейкшор Драйв и попал на самые северные парковки «Маккормик плейс». Первым, на что он тут наткнулся, оказался строй передвижных туалетов. Будучи приверженцем учения, гласящего, что никогда не следует упускать возможность залить в себя жидкость или вылить ее, он зашел в один из них, протер сиденье комком туалетной бумаги и уселся. Он на самом деле хотел отлить – серия тридцатидвухунциевых порций кофе, перехваченных им в разных «Чикаголенд 7-Элевен» начала оказывать свое действие – но раз уж он тут оказался, ничего не мешало запалить зажигалку и еще разок осмотреть «Флейшекер». Он выщелкнул магазин, проверил его, вставил на место.

В пластиковую дверь туалета постучали.

– Есть тут кто?

– Нахер пошел, – рефлекторно отозвался Флойд Уэйн Вишняк. Сердце его заколотилось – а вдруг это коп? Но нет. Просто какой-то сторонник Коззано. Вишняк вернул пистолет в кобуру под ветровкой и принялся застегиваться, гадая, есть ли у этого грубияна друзья, крупный ли он парень и стоит ли того, чтобы с ним подраться. Выйдя наружу, он увидел коротышку в костюме в компании маленького мальчика, который подпрыгивал на месте, сжимая промежность руками.

Нахер все это, понял Вишняк. Он бросил трейлер и отправился в дорогу с деньгами в кармане, пикапом и пластиковым пистолетом. Ему следовало свыкнуться с мыслью, что он теперь другой, что теперь он поднялся над рутиной и стал выше бессмысленных склок за доступ к сортиру.

«Маккормик Плейс» было гигантским прямоугольным черным сооружением с толстенной крышей, далеко выступающим над всеми четырьмя сторонами здания. Справа от Вишняка, идущего к нему по парковке, тянулась Лейкшор Драйв, а слева раскинулся небольшой залив озера Мичиган; за ним виднелся полуостров с частным аэропортом, с которого взлетали и на который садились маленькие самолеты. Яхты богатых и влиятельных качались на воде всего в нескольких ярдах от личных джетов еще более богатых и влиятельных, и Вишняку было совершенно ясно, что если ты принадлежишь к определенному кругу, то тебе не грозят никакие проблемы с парковками и даже с собственно машинами.

По мере удаления от Грант-Парка поток пешеходов делался все гуще и гуще. На южной окраине парковочного пространства все эти люди в едином порыве устремлялись по широким ступеням к подземному входу в «Маккормик Плейс». Подходы были забиты народом и толпа скорее сочилась, нежели текла вниз по лестнице. Медленно продвигаясь вперед, Вишняк увидел впереди металлодетекторы, обрамляющие каждую дверь.

Он мгновенно перепугался до усрачки. Сердце забилось так часто, что правильнее было сказать – завибрировало, как двигатель грузовика на холостом ходу, и он вспотел, как свинья. Вечер, однако, стоял жаркий и влажный, на нем была ветровка, так что у него были все причины потеть.

Глянув вверх, он увидел изнанку нависающей кровли «Маккормик Плейс», поддерживаемой паутиной черных балок. В эту паутина была вплетена едва заметная отсюда сеточка тонких красных нитей – система труб, по которым вода поступала к автоматическим дождевальным установкам. Спускаясь по ступеням вместе с пылающими энтузиазмом сторонниками Коззано, Вишняк задумался над тем, пришло ли еще кому-нибудь в голову посмотреть наверх, чтобы заметить все эти скрытые соединения и сети, незаметно пронизывающие всю окружающую структуру.

И вот он уже перед самым металлодетектором – его толкали в спину и ему оставалось только покориться воле толпы и давлению историю и шагнуть вперед.

Ничего не произошло. Шагая вместе с толпой по главному холлу Общенационального Межгородского Собрания Уильяма Э. Коззано и с каждым шагом становясь все невидимее и анонимнее, он испытывал гигантское облегчение, которое выразилось в ярко-зеленом свечении его мониторов в Оке Ки и штаб-квартире «Огл Дата Рисеч» в «Пентагон плаза».

Общенациональное Межгородское Собрание являлось политическим съездом во всем, кроме название, и следовало присущим съездам протоколам. Один из этих протоколов определял иерархию представлений. Невозможно было допустить, чтобы номинант просто выходил на сцену и начинал говорить. Сперва его должен был кто-нибудь представить. Желательно, чтобы это была очень важная персона. А любой, кто был достаточно важной персоной, чтобы представить номинанта, никак не мог, по той же самой причине, появиться вот так, по-простому, перед публикой и начать говорить. Его должен был представить кто-то другой. Этот другой должен быть достаточно заметной фигурой, чтобы ничем не умалить важность представляемого...

В общем, достаточно сказать, что человек, появившийся этим вечером перед микрофонами был анонимен настолько, насколько это вообще возможно. Его задачей было привлечь внимание толпы. Прервать все разговоры, завязавшиеся между посетителями, стоявшими плечом к плечу в главном холле. После этого он представил олдермена, который представил бывшего мэра Чикаго, который представил бывшего губернатора штата Нью-Йорк, который представил кинозвезду, которая представила бывшего Государственного Секретаря, который представил Уильяма Э. Коззано. По мере подъема по ступеням этой иерархической лестницы гудение разговоров становилось все тише, а напряжение в толпе – все сильнее.

В холле собралось двадцать тысяч человек. Исходный список Собрания включал десять тысяч, но эти люди были не более чем статистическими абстракциями, которых собрали на улицах и привезли в город, чтобы они изливали наболевшее и представляли соответствующие демографические группы. Кто-то из них поддерживал Коззано, кто-то нет, и первые выражали свою поддержку в той сдержанной, рациональной манере, свойственной среднему человеку по отношению к политике и политикам. Иными словами, даже если они и могли проголосовать за Коззано, то уж точно не собирались писать его имя у себя на лбу и впадать в экстатические конвульсии при всяком его упоминании.

Поэтому Ки Огл привлек еще десять тысяч человек, готовых именно на это. Они обычно скапливались у самой сцены, оттесняя назад участников Собрания. Тот факт, что эти страстные поклонники Коззано не имели ничего общего с десятью тысячами средних американцев, всю неделю появляющихся на экранах не менее восьми телекомпаний, не был, разумеется разъяснен широкой публике.

Эта мобилизация, однако, оказалась весьма полезной для Флойда Уэйна Вишняка, который до сегодняшнего вечера просто не смог бы проникнуть в конференц-центр без бейджа с фотографией, полагавшегося участнику Собрания. У Вишняка его не было. Но точно так же их не было у остальных десяти тысяч фанатичных коззанистов, заполнявших сегодня холл.

Вдоль стен тянулись столы, заваленные символикой: транспарантами, наклейками на бамперы, бейсболками и значками. Вишняк ухватил пригоршню этого добра и украсился им как завзятый поклонник Коззано, каковым он в принципе и являлся. Он даже заполнил и прицепил на ветровку именную карточку «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ»: «ПРИВЕТ, МЕНЯ ЗОВУТ Шерман Грант». Сперва он оказался среди унылых, безгласных участников Общенационального Собрания, извергнутых во внешнюю тьму. Пока иерархия представлений росла и росла, приближаясь к вершине, он проталкивался между ними, пробираясь к центральной сцене.

Как и большинству государственных секретарей, тому, который представлял Коззано, не дали умереть естественной политической смертью. Он подал в отставку, или его заставили подать в отставку, или что-то в этом духе – не прослужив и половину срока. Все сходились на том, что произошло это по причине принципиальных разногласий, а стало быть, этот государственный секретарь имел репутацию человека принципиального, готового ради принципов поставить должность на кон. Самый подходящий образ для того, кто представляет Коззано.

Он произнес длинную и не слишком захватывающую речь о своей карьере в высоких политических сферах и том отвращении, которое вызвали в нем процветающие там коррупция и декаданс. Он настаивал на необходимости перемен. Наконец голос его подскочил на пару тонов и он принялся выводить толпу из коматозного состояния, в которое сам и загнал, и выманивать беглецов из уборных, и к тому моменту, когда он наклонился вперед, чтобы выкрикнуть в микрофон имя Уильяма Э. Коззано, его уже никто не слышал: это имя скандировали несколько тысяч человек.

Коззано вышел на сцену рука об руку с Элеанор Ричмонд. За ними следовала четверка помоложе: Мэри Кэтрин и Джеймс Коззано и Клерис и Хармон Ричмонд, тоже держащиеся за руки.

Вопли и звуки труб достигли такой громкости, что могли, казалось, расщеплять молекулы горячего воздуха, колыхавшегося под сводами холла. Кандидаты и их дети остановились в круге голубого света, который отделил их от внешнего мира – выцветшего, желтоватого, как гостиная полузаброшенного дома, в которой включили телевизор.

В точности, как когда «Куад Ситиз Уиплаш» забивают победный гол за секунду на финального свистка, думал Флойд Уэйн Вишняк, стоя прямо под сценой, на вержение камня от Уильяма Э. Коззано.

На расстоянии выстрела в упор. Но стрельба по Коззано на самом деле не входила в план Вишняка. Он планировал не убивать Коззано, а защитить его.

Коззано был великий человек. Герой. Единственный честный политик в Соединенных Штатах. Но даже великого человека могут сбить с пути истинного силами зла, и Вишняк не мог не прийти к выводу, что именно это и происходило с Коззано прямо сейчас.

Почему никто не мог этого понять? Все же очевидно. Виновата всеобщая тупость. Этот мир полон придурков. Во всех Соединенных Штатах нашлось только несколько человек, способных увидеть истину.

Они-то, конечно, знали. Те люди, которые манипулировали Коззано, имели доступ ко всем секретным папкам ФБР и ЦРУ. Они могли с помощью компьютеров и спутников заглядывать в школьные записи людей, их полицейские дела и банковские счета. Они уже сообразили, что Флойд Уэйн Вишняк и еще несколько человек в стране сумели проникнуть под покров тайны и теперь представляют угрозу их замыслам.

Они не могли просто подослать к Вишняку и остальным убийц. Нет, это было бы слишком очевидно. Они выбрали гораздо более тонкие методы. Всю дорогу до Чикаго Вишняк смеялся над собственным простодушием. Подумать только, он ведь в самом деле поверил в смехотворную историю, которую рассказал ему тот еврейчик! «Мы исследуем общественное мнение и хотим, чтобы вы носили часы Дика Трейси».

Скорее, они исследовали мозговые волны Флойда Уэйна Вишняка. Они наблюдали за ним. Ждали, когда он прозреет и сделает свой ход. И он играл по их правилам. Носил часы. Он даже слал им письма, подробно излагая свои соображения, и попутно совершил абсолютно идиотскую ошибку – дал понять, что он что-то подозревает!

Конечно, он мог просто сорвать часы и освободиться, но это тоже было бы неумно. На данном этапе избавление от часов означало, скорее всего, неизбежную смерть. Тут уж они не станут мелочиться и подошлют к нему убийцу.

Да какой к черту убийца! Сами часы, вероятно, были заминированы. В них, наверное, спрятана тоненькая игла, покрытая выделениями ядовитого моллюска, и если он попытается их снять, эта игла, активированная спутниковой передачей из штаба ОДР, вонзиться в его запястье и впрыснет яд прямо в вену. Но пока он продолжает носить часы, они будут считать, что он по-прежнему ни о чем не догадывается. Он сможет продолжить осторожное изучение команды Коззано.

Это был первый шаг: подобраться к Коззано поближе, присмотреться к его службе безопасности, запомнить лица близких к нему людей. Не тех, чья близость была очевидна – таких как Элеанор Ричмонд и Мэри Кэтрин, которые тоже были простыми пешками – а мужчин в костюмах, маячивших на периферии, за пределами радужных ореолов света.

Сцена была огромна, не меньше, чем на больших рок-концертах, и пустая внутри; эти таинственные люди в костюмах имели особый доступ к хитроумно замаскированным дверям и лестницам, ведущим вниз. Все эти двери охранялись копами в униформе, которые пропускали только определенных людей; чтобы пройти, нужно было иметь специальный пропуск за сцену, висящий на шее. Но время от времени двери распахивались на несколько секунд, чтобы пропустить какую-нибудь большую шишку, и Вишняк получал возможность заглянуть в таящийся под ногами Коззано мир. То, что он смог разглядеть, полностью подтверждало его подозрения: там повсюду вились толстые черные кабели, стояли рядами телемониторы, а множество людей в гарнитурах говорили по телефонам и печатали на компьютерах. И в самом центре всего этого столпотворения, едва видимый сквозь переплетение кабелей и поддерживающих стоек, в самом центре паутины покоился новехонький фургон-прицеп. Вишняк не сумел прочитать надпись у него на боку, но этого не требовалось – он узнал цветовую гамму; это был фургон ГОСПОД.

За те секунды, что двери оставались открыты, он постарался хорошенько рассмотреть лица людей под сценой. Именно они контролировали мозг Коззано. Именно им, каждому из них, суждено было в какой-то момент между сегодняшним днем и днем выборов получить в лоб девятимиллиметровую пулю, выпущенную из пластикового пистолета Флойда Уэйна Вишняка.

Вишняк прыгал и кричал вместе с остальной толпой.

– Я освобожу вас, губернатор Коззано! Я спасу вас от заговорщиков или умру!

Но эти слова потонули в царящем вокруг хаосе.


47


Элеанор смогла поговорить с Уильямом Э. Коззано только через несколько часов после объявления. До этого она встречалась с ним лишь однажды, мельком, еще до дебатов, в формальной обстановке – в конференц-зале, полном пресс-секретарей и советников. За объявлением последовала долгая вечеринка в танцзале отеля Коззано. Вечеринку, впрочем, она напоминала не больше, чем ток-шоу – настоящую беседу; это было постановочное мероприятие, в продолжении которого она должна была стоять на цыпочках. Хотя ей никто не объяснил этого прямо, она понимала, что теперь ей придется завести привычку держать язык за зубами и стараться не оконфузиться.

Наконец, незадолго до полуночи она, Коззано и Мэри Кэтрин уединились в номере отеля – естественно, на верхнем этаже. Женщины сменили вечерние платья на более удобные наряды и все они устроились на балконе, чтобы выпить по стаканчику.

Элеанор вчуже знала Уильяма Э. Коззано многие годы и гипермачистская основа его образа – война и футбол – производила на нее слегка отталкивающее впечатление. Он казался ей одним из тех типов, которые мастерски умеют курить сигары и ходить на охоту с директорами компаний, но не способны уяснить тонкие нюансы государственной политики и совершенно глухи к проблемам женщин.

После пяти минут, проведенных в его компании на балконе, она решила, что ошибалась. Он вовсе не был тупым мачо. Он был галантен почти по-европейски и обладал тонким чувством юмора, сдобренного самоиронией. С дочерью его связывало полное взаимопонимание, и эта близость сказала Элеанор все, что она хотела о нем знать.

В итоге они проговорили больше часа. Коззано обладал талантом рассказчика анекдотов и рассказал их довольно много. Ближе к концу вечера Элеанор начала замечать, что Мэри Кэтрин становится слегка неловко. Она ерзала в кресле и говорила: «ну папа!» всякий раз, когда он заводил очередную историю. Пока он рассказывал эти истории, она внимательно всматривалась в его лицо и время от времени хмурилась или прикусывала губу.

Элеанор не совсем понимала, почему. Коззано любил поговорить, но по любым мерка не был патологическим треплом. В его обществе Элеанор чувствовала себя совершенно комфортно. Истории Коззано были краткими и уместными. Тем не менее, они явно напрягали Мэри Кэтрин.

Элеанор решила, что дочери надо о чем-то поговорить с отцом наедине, и около часа ночи она откланялась, настояла на том, что провожать ее необязательно: она вполне способна спуститься вниз и добраться до своего отеля самостоятельно. Она хотела в последний раз насладиться свободой, прежде чем Секретная Служба возьмет ее под круглосуточное наблюдение.

Лифт приехал быстро – в это время суток в нем мало кто нуждался – она вошла внутрь, нажала кнопку лобби и впервые с того момента, как Мэри Кэтрин появилась в ее комнате этим утром, осталась одна. Боже, как же она вымоталась! Элеанор уронила сумку на пол, привалилась к стене лифта, закрыла глаза и испустила тяжелый вздох.

Такого напряжения она еще не испытывала. С первого же мгновения в компании Коззано не прошло ни единой секунды, когда их не фотографировали. Ей было страшно даже думать о стиле жизни, при котором нельзя даже в носу поковырять и требуется постоянно следить за лицом и прической.

Лифт замедлил ход. Элеанор приоткрыла один глаза и разглядела через щелочку, что она проезжает десятый этаж. Она снова зажмурилась, довольная, что еще пара минут отделяет ее от возвращения в публичную жизнь – без сомнения, фотографы по-прежнему торчали на входе.

Двери открылись и Элеанор почувствовала, как в лифт кто-то вошел. Вспомнив, что она теперь ролевая модель, Элеанор заставила себя открыть глаза и выпрямиться. Она увидела худого мужчину в костюме. У него были короткие волосы и горящий, маниакальный взгляд. Он уставился сначала на нее, а потом на сумку на полу.

– Чо там? – бесцеремонно спросил он.

– Мои вещи, – сказала она, по времени суток неспособная на более замысловатый ответ.

– И чо там? – спросил он, наклоняясь к сумке.

Сумка была из самых дешевых – такие выдавало ее туристическое агентство в Александрии. Элеанор прихватила ее именно потому, что ее было не жалко скомкать и засунуть на дно чемодана. Сегодня она пригодилась, чтобы сложить сменную одежду. Прямо сейчас на Элеанор были джинсы и старая футболка с надписью «УНИВЕР ТАУСОН» на груди. Ее вечернее платье, бижутерия и дамская сумочка лежали в сумке. Сумочка – на самом верху. Когда мужчина наклонился, она проследила его взгляд и увидела, что ремешок сумочки – толстая позолоченная цепочка а ля Шанель – свисает наружу. Он быстро, змеиным движением, вцепился в нее и выдернул сумочку.

– Эй! – воскликнула она, попытавшись перехватить цепочку, но он рванул ее на себя в тот момент, когда ее пальцы смыкались вокруг цепочки и сломал ей пару ногтей.

Она слышала о таких ребятах – хорошо одетых грабителях, которые шляются по шикарным отелям по ночам, срывая сумочки и обчищая карманы. Очень скоро они окажутся в лобби и у этого парня возникнут проблемы.

– Черт тебя побери, – сказала она и пнула его в колено.

– Ах ты сука, – сказал мужчина. Он наклонился вперед, уперся ей плечом в солнечное сплетение и с силой припечатал спиной к стенке лифта. Она ударилась затылком, что не причинило ей никакого серьезного вреда, но дезориентировало; она сползла на пол и поняла, что неспособна вдохнуть.

Мужчина маячил перед панелью управления лифта. Он вытащил гигантскую связку ключей из тех, что носят на подпружиненных катушках на поясе, и воткнул цилиндрический ключ куда-то в основание панели. Повернув его на одно деление, он нажал на кнопку прямо под кнопкой лобби.

Мгновение спустя дверь открылась. За нею она увидела голые бетонные стены, скупо освещенные дешевыми светильниками, и стальные двери с нанесенными на них по трафарету цифрами – все это ничуть не напоминало лобби. Мужчина повернул ключ еще на одно деление и лифт застыл с раскрытыми дверями. Она по-прежнему не могла вдохнуть. Из нее выбыли дух впервые после второго класса.

– Приехали, – сказал мужчина, схватил ее за запястье и рывком вытащил в коридор. Ей не хватало сил, чтобы подняться на ноги, и он просто тащил ее по полу. Элеанор не особенно это заботило – нехватка кислорода представляла более насущную проблему, чем плохие манеры этого парня. В конце концов он доволок ее до стальной двери неподалеку от лифта. Снова раздался звон ключей и дверь распахнулась, открыв взгляду большое помещение и нескольких человек в нем.

Наконец ей удалось втянуть немного воздуха. Легкие отказывались расправляться, дыхательные пути сжались и воздух, проходя по ним, производил неприятный хныкающий звук – но боже, как же прекрасно дышать! Она заставила себя выдохнуть и еще раз вдохнуть. Вернулось цветное зрение. Паника отступила.

Тем временем двое других мужчин в костюмах шагнули в коридор, схватили ее за руки, вздернули на ноги и втащили в комнату. Здесь ее усадили на стул. В комнате имелось четыре дешевых стальных стола, несколько таких же стульев, кушетка и столик с кофейным аппаратом на нем. В углу она заметила какое-то устройство связи: телефонный коммутатор и радиопередатчик.

Элеанор закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на дыхании, однако у ее тут же закружилась голова – сказывался удар затылком. Она приоткрыла глаза ровно настолько, чтобы зафиксироваться на неподвижном объекте: дрянном пин-апе, изображавшем женщину с огромными грудями, наполовину в полицейской форме, наполовину – в сексуальном белье, пистолет заткнут за резинку чулков, с пальца свисают наручники.

Наконец она пришла в себя достаточно, чтобы разъяриться.

– Что за хрень происходит? – спросила она и начала вставать со стула, но ее тут же схватили за ворот футболки сзади, с силой перекрутив его, и рывком усадили обратно.

– Заткнись, сестренка, – произнес чей-то голос. – Подумай хорошенько, прежде чем выступать.

Затем ее схватили за руки и завели их за спинку стула. Раздался высокий с присвистом треск и она почувствовала, что запястья ее плотно схвачены: пластиковые наручники. Она не могла пошевелить руками.

– Вы, ребята, не хотите мне сказать, кто вы, черт побери, такие? – спросила она.

Ее проигнорировали. Мужчина из лифта подошел к коммуникатору, нажал пару кнопок и заговорил:

– Да, это Мур из службы безопасности. Мы арестовали черную женщину, которая пыталась вынести чью-то сумочку и драгоценности. Она в состоянии опьянения и пыталась оказать сопротивление. Кто-нибудь заявлял сегодня о пропаже?

Он выслушал ответ.

– Ладно, может, она обокрала какой-то другой отель, прежде чем залетела к нам? Обзвоните отели в квартале – не было ли у кого проблем?

К этому моменту содержимое сумки Элеанор вывалили на стол, и хрены из отеля шарились в нем, отпуская сальные шуточки насчет ее белья и оценивающе рассматривая украшения.

Элеанор понимала, что она должна сожрать их живьем. Она должна обрушить на них все кары небесные. Но она была так потрясена происходящим, что казалось гораздо интереснее просто отстраненно наблюдать.

На кофейном столике стоял небольшой телевизор, и сейчас на нем началась поздняя программа новостей. На экране возникли два лица: она сама и Коззано. В следующий момент она испытала самое глубокое чувство удовлетворения с момента рождения дочери.

– Посмотрите на телевизор, – сказала она.


На следующий день мистер Сальвадор позвонил Ки Оглу по спутниковому телефону. Огл находился в одном из самолетов команды Коззано. «Коззано-1» вез кандидата, агентов Секретной службы, сотрудников и ближайших сподвижников; «Коззано-2» был самолетом для прессы, а «Коззано-3», о котором мало кто знал – грузовым самолетом ГОСПОД. В его трюме покоился контейнер – Око Ки. Огл летел на «Коззано-1», когда до него дозвонился мистер Сальвадор, пребывавший в очень скверном настроении.

– Вы видели утренние газеты?

– Конечно, видел, – ответил Огл.

– Все в точности, как я и предсказывал. Элеанор Ричмонд – это граната с выдернутой чекой.

– Ну же, ну же, почему вы такое говорите?

– Вы шутите? Первое, что она сделала в своей новой роли – оказалась под арестом!

– Ее задержали. Не арестовали.

– И сразу после этого, не проконсультировавшись с вами, принялась разевать рот! Яп-яп-яп, расисты тут, расисты там, ментальность линчевателей и прочая афроамериканская белиберда.

– Трудно винить ее в том, что она вышла из себя.

– Я обвиняю ее в несдержанности. Вы видели ее по телевизору сегодня утром? Перед отелем?

– Да.

– Кто позволил ей собрать уличный митинг?

– Строго говоря, она его не собирала – сказал Огл. – Он вроде как собрался сам собой. Из Саут-сайда сбежалась целая толпа с намерением спалить отель. Она вышла на улицу и успокоила людей.

– Ну, а выглядело это как митинг.

– Я знаю.

– Последнее, что нам нужно, так это прямодушная черная радикалка, бегающая по улицам с мегафоном.

– Мистер Сальвадор, – сказал Огл тоном сдержанным и спокойным, – Элеанор Ричмонд в этот самый момент летит на самолете в Кашмир, штат Вашингтон, собирать яблоки с рабочими-мигрантами. После этого она отправиться на рафтинг и произнесет заранее заготовленную речь о чистоте рек. Затем она полетит в Сан-Диего чинить ограды с мексиканцами, которые присматривают за разделительными полосами на хайвеях. После этого...

– Ладно, я понял диспозицию, – сказал мистер Сальвадор.

– Полагаю, она тоже, – сказал Огл.


48


Президентские кампании живут по собственному календарю – россыпи особых дней, определяемых по некой таинственной астрологической формуле. Самым важным их них является собственно День Выборов – первый вторник после первого понедельника ноября. Другая значительная дата – это День Труда, обозначающий для большинства американцев конец лета, а для политиков – формальное начало президентской кампании, которое оказывается совершеннейшим сюрпризом почти для всех остальных жителей Америки.

Итак, телезрители, ни один из которых в течение всего года не присаживался в кресло без того, чтобы не увидеть бесчисленные красно-бело-синие шарики и безупречно причесанных кандидатов, позирующих на фоне синих кулис в бальных залах отелей, были не на шутку озадачены вечерними выпусками новостей в День Труда, узнав, что Тип Маклейн, действующий президент и Уильям Э. Коззано объявили о начале своих президентских кампаний.

Кратчайшее расстояние между камерой и фоном – это прямая, проходящая сквозь голову кандидата. О том, кем были эти три кандидата и как они собирались вести свои кампании, можно было догадаться по тому, на фоне чего каждый из них стоял.

Президент стоял на фоне пустого завода «Бьюик» в городе Флинт, Мичиган. Телезрители заключали, что это серьезный, пекущийся о бизнесе тип, который всегда помнит об угнетенных (в отличие, к примеру, от Типа Маклейна) и твердо намерен обновить страну.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн стоял на капустном поле в Калифорнии, где в былые дни трудился со своими родителями; фоном ему служили горы. Этот фон говорил телезрителям, что Тип Маклейн не забыл о корнях и является парнем от сохи, консерватором-традиционалистом, который не боится при необходимости закатать рукава и запачкать руки.

Уильям Э. Коззано и его соратница Элеанор Ричмонд дали старт своей кампании на взлетной полосе муниципального аэропорта к югу от Сиэттла. Это был на диво комплексный образчик выстроенного на многих уровнях фона. Прямо за ними расстилалась взлетная полоса, окаймленная разноцветными огнями и исчерченная следами колес, которая пробуждала в зрителях острое ощущение движения (Коззано идет на взлет!). Дальше громоздился огромный авиационный завод «Боинг»: новехонькие 767-ые в играющих свежей краской ливреях множества авиакомпаний выстроились на бетоне. И за всем этим из низкой, темной гряды холмов вырастала гора Рейнир. Она была столь велика, что казалась снятой телевиком даже через обычные объективы, и когда операторы делали на нее наплыв (от чего не удержался ни один), она превращалась в гигантский обледенелый астероид, висящий за плечами Уильяма Э. Коззано и Элеанор Ричмонд.

Компания «Боинг», разумеется, не имела никакого отношения к кампании Коззано – по крайней мере, так утверждали ее представители. Вся эта сцена снималась на муниципальной земле. Предприятие «Боинг» оказалось поблизости совершенно случайно.

Коззано выглядел щегольски в своем хомбурге – шляпе, которая вышла из моды, когда ее отказался носить Джон Фицджеральд Кеннеди, и которую Коззано снова сделал модной. В середине его стартовой речи на взлетную полосу выкатили новый 767 в ливрее «Джапан Эйрлайнс». Хвост его на мгновение оказался между Коззано и ледниками на склонах Рейнира, чтобы сузиться до вертикального лезвия, когда самолет развернулся, открыв взорам гору, залитую персиковым рассветным светом. Ледяная чистота Рейнира помутнела в горячих потоках, извергаемых турбинами лайнера. Затем эти турбины наполнились бело-синим огнем, самолет устремился по взлетке прямо на Рейнир, прыгнул в воздух, заложил восходящий вираж и полетел на запад, в сторону Японии. Это произошло в тот момент, когда Коззано упомянул торговый дефицит, секунда в секунду; и когда рев турбин затих вдали, из Флинта, Мичиган, и из Калифорнии донесся частый гулкий перезвон – это конкуренты Коззано и руководители их штабов бились в отчаянии лбами о стены.

Флойд Уэйн Вишняк наблюдал за этим великолепным спектаклем из прохладной, сумрачной лощины, затерявшейся в складках холмов Национального Парка Мононгахила в Западной Вирджинии. Он находился не более чем в сотне миль от Вашингтона, и при этом вряд ли мог найти более удаленное от мира место.

Он прятался тут уже пару дней, решив на некоторое время залечь поглубже, смотрел Коззано по своим телечасам, одновременно являющимся устройством для контроля над мозгом, время от времени забрасывал наживку в ближайшую речку, осушал банку за банкой, чтобы затем изрешетить их из своего «Флейшекера». Его грузовик был припаркован на каменистом дне оврага с почти вертикальными стенками, что превращало его в идеальное стрельбище. Он купил два ящика недорого пива, против обыкновения предпочтя банки бутылкам. В бутылку можно попасть всего единожды, а в банку стреляй себе и стреляй, пока от нее вообще ничего не останется; вот до какого крохоборства нынче довели людей.

Здесь, во временном поясе Восточного побережья, солнце уже несколько часов как встало, и озаренные рассветом склоны Рейнира выглядели странно и фальшиво. Вишняк был уверен, что взлетающий лайнер и покрытый льдом вулкан прекрасно смотрелись на тридцатидевятидюймовых «Тринитронах», которые покупают богачи, но на экранчике часов размером с почтовую марку картинка получилась так себе.

И пускай себе; все эти картинки сплошь ложь и манипуляция, дело рук зловещих гномов из «Огл Дата Рисеч», секретный штаб которых располагался совсем неподалеку, в таинственном месте под названием «Пентагон Тауэрс». Значение имели только слова. Поэтому когда Коззано шагнул к микрофону, чтобы произнести свою первую кандидатскую речь, Вишняк выпустил обойму в беззащитную пивную банку, щелкнул предохранителем, сунул пистолет в наплечную кобуру под ветровку, уселся на откинутый борт пикапа и стал слушать бормотание ручья и слова Уильяма Э. Коззано, которые тот говорил для него и всего остального американского народа. После вступления Вишняк вытащил из кармана маленький блокнот. На последней странице значилось:

ШЛЯПЫ КОЗЗАНО (НЕОКОНЧ.)

ВС Авг 24 ЧИКАГО БЕЙСБОЛКА ЧИКАГО КАБС

ПН Авг 26 КАСКА (ПОСЕЩ. СТАЛЕЛИТ. З-ДА)

ВТ Авг 27 БЕЗ ШЛЯПЫ – НО НЕ ВЫХОДИЛ НА УЛ.!!!

СР Авг 28 ХОМБУРГ

ЧТ Авг 29 БЕЙСБОЛКА С ФЛАГОМ США

ПТ Авг 30 ВЕЛОСИП. ШЛЕМ (ГОНКИ ОРЛАНДО БАЙКАТОН)

СБ Авг 31 ХОМБУРГ

ВС Сен 1 БЕЗ ШЛЯПЫ – ХОДИЛ В ЦЕРКОВЬ


Сейчас он добавил новую запись:

ВС Сен 2 ОПЯТЬ ХОМБУРГ

С этими шляпами творилось какое-то непонятное мутное дерьмо. Все говорили, что хомбург – Модная Заявка, но Уильям Э. Коззано сроду не нуждался в таких заявках и не делал их до тех пор, пока в мозгах у него не оказался чип. Все это явно было как-то связано с мозговыми волнами.

В своей речи Коззано охватил все основные темы: коррупцию в партийной политике и необходимость перемен. Перемен не только в политической системе, но и в системе ценностей всей страны. Перемен, которые возродят наше стремление к образованию и долговременным инвестициям в будущее. Эта тема неизбежно выводила на экономические вопросы – и тут Вишняк наконец навострил уши. Значение для него имела только экономика.

– Есть такие, кто говорят, что мы обречены превратиться в страну второго эшелона, подчиненную японцам, – сказал Коззано как раз когда «Боинг» начал свой разбег. Вишняк рассвирепел и заскрежетал зубами – такое с ним происходило всякий раз, когда он слышал подобные утверждения.

– Этим людям, – продолжал Коззано, – я могу сказать только одно: УЗРИТЕ!

Он повернулся боком и выбросил руку в сторону лайнера и замер, залюбовавшись огромным лайнером. Попытка перекричать рев турбин выглядела бы глупо и только подчеркнула бы его ничтожность на фоне огромной машины. Пока Вишняк наблюдал за далекой фигуркой самолета, за крутым поворотом, во время которого лайнер показал символ Восходящего Солнца на хвосте, гнев в его сердце сменился приливом гордости. Конечно, экономическая ситуация плачевна, но страна, способная строить такие самолеты, могла добиться чего угодно, стоит только захотеть.

Коззано опять повернулся к микрофонам и произнес:

– Неважно, насколько плачевной рисуют ситуацию экономисты и эксперты – я думаю, что страна, способная производить такие самолеты, как этот, может добиться чего угодно, если хватит решимости.

Вишняк почувствовал облегчение от того, что такой великий человек, как Коззано, испытывал те же чувства, что и он, и что эти чувства не были слепым и тупым патриотизмом. Но по природе своей он был дерганым, подозрительным типом, и эти утешительные слова не могли удовлетворить его надолго.

– Далее: я бы солгал, если бы остановился на этом, как будто слова утешения способны устранить торговый дефицит, – сказал Коззано. – Вдохновляющие речи и глянцевые картинки в журналах не заставят экономику работать. Мы должны давать нашим детям образование. Но не так, чтобы забивать их головы фактами и схемами – а чтобы передать им ценность тяжелого, упорного труда.

Вот это было уже лучше. Коззано говорил дело. Хотя с другой стороны, Вишняк начинал уже испытывать легкий скептицизм по отношению к политикам, склонным поболтать об образовании. Образование – это очень хорошо, но оно не поможет вытащить экономику из ямы в ближайшие двадцать лет. А уж таким, как Флойд Уэйн Вишняк, от него и вовсе никакого проку.

– Многие считают, что говоря об образовании, я имею в виду детские сады и начальные школы, – сказал Коззано, – но термин «образование» следует понимать гораздо шире. Образование – это процесс длиной в жизнь. Безработный, оставшийся не у дел рабочий со Среднего Запада способен получить от образования не меньше, чем пятилетний малыш.

– Погодите-ка минуточку, черт возьми, – произнес Флоуд Уэйн Вишняк вслух.

Это было уже слегка чересчур – вот этот кусок про оставшегося не у дел рабочего со Среднего Запада. Он перемотал назад ментальную запись последних нескольких минут и воспроизвел ее по новой, не обращая внимая на остаток речи Коззано (Коззано заговорил о необходимости самореструктуризации корпоративной Америки).

Вишняк поднес часы Дика Трейси к глазам и внимательно присмотрелся к картинке. У Коззано не было при себе никаких заметок. Было непохоже, что он пользуется телесуфлером. Он весьма естественно смотрел по сторонам и говорил, казалось, экспромтом. Эту неожиданная его особенность была замечена и отмечена всеми газетами, которые Вишняк читал в течение лета: Коззано, всегда записывавший речи на бумажку и затем читавший с нее, в точности придерживаясь текста, в последние несколько месяцев выработал умение говорить по наитию.

Флойд Уэйн Вишняк начал догадываться, как именно. Уильям Э. Коззано читал его мысли. Он читал мозговые волны Вишняка и говорил именно то, что тот и хотел услышать! Как он это делал? Без сомнения, с помощью часов. Часы были ключом ко всему.

Вишняк повернул руку тыльной стороной вверх и посмотрел на маленькую кнопочку, одно нажатие на которую расстегнуло бы браслет. Стоит ему снять часы, и он снова превратится в свободного человека, а Уильям Э. Коззано потеряет способность читать его мозговые волны. Он носил их, не снимая, последнюю пару недель, и кожа под браслетом яростно зудела. Но не смотря ни на что он не мог от них избавиться. Вишняк доверял своим инстинктам. Он знал, что за ним наблюдают и что избавление от часов означало верную смерть – солидную дозу моллюскового яда прямо в вену. Он никогда не снимет эту штуку. У него самоубийственная миссия.

Он спрыгнул с борта, забрался в кабину, откопал под сиденьем дорожный атлас и начал обдумывать маршрут наступления на гнездо мирового зла.


49


Сразу после того, как Флойд Уэйн Вишняк въехал на территорию большого Вашингтона, с ним произошло исключительно беспрецедентное, шокирующее событие: он получил работу.

И произошло это в «Пентагон Плаза». Он явился туда, предчувствуя кровавую баню, и в итоге написал заявление о приеме. Непредсказуемость жизни в Америке служила для него неисчерпаемым источником изумления.

Полдня он потратил на разведку. «Пентагон Плаза», как он заключил, объехав ее вокруг с десяток раз на большой скорости, была единым зданием, которое выглядело как целый комплекс строений, стоящих впритык. Здесь имелась и парковка (богатым и могущественным никак нельзя без собственного парковочного места!), и огромное приземистое сооружение, почти невидимое за ней, и пара поднимавшихся над ней небоскребов – «Пентагон Тауэрс». Но все они являлись частями единого целого – крепости тьмы, твердыни «Огл Дата Рисеч».

Как лучше всего к ней подобраться? Его карты утверждали, что за «Пентагон Плаза» располагалась станция метро. Удобный способ проникновения. Подумав, он отверг эту идею. Он понятия не имел, что его ждет. Если его не убьют, то придется в темпе уносить ноги, а подземка – не самый подходящий для этого путь. Лучше иметь пикап под рукой.

Он мог оставить машину снаружи снаружи и войти или же – дерзкий замысел! – въехать по парковочному пандусу. Этот замысел, несмотря на его невероятную наглость, обладал значительными преимуществами, ради которых стоило хотя бы попытаться. Он несколько раз проехал мимо пандуса – очень медленно, с опущенными окнами – наблюдая, как по нему заезжают другие. Все проделывали это совершенно спокойно. Они подкатывали к маленькому автомату, нажимали кнопку и вытаскивали талончик. Ворота поднимались и они въезжали внутрь. Никто их не проверял. Не надо было даже предъявлять документы.

Итак, попытка – не пытка. Худшее, что его ожидало – это что придется пробивать ворота. Он въехал на рампу. В его кровеносной системе циркулировало столько адреналина, что даже зубы заныли, а десны распухли и горели.

Он остановился у автомата, и стараясь выглядеть непринужденно, как будто занимался этим каждый день, протянул руку и надавил на кнопку. Автомат выплюнул картонный талончик. Вишняк его выдернул. Ворота пошли вверх.

Спокойно, как завсегдатай, Флойд Уэйн Вишняк повел пикап в утробу «Пентагон Плаза».

Парковочный пандус никаких тайн не хранил. Он нашел свободное место и сдал туда задом. Этот неортодоксальный маневр перепугал других желающих запарковаться, и они выразили свои чувства бибиканьем, но а) они могли пойти нахер, б) у него был пистолет и в) ему было необходимо встать именно так, чтобы при необходимости сразу стартовать.

«Флейшекер» висел у него подмышкой. Он приобрел несколько удлиненных магазинов на тридцать патронов. Снаряженные пробивающими тефлоновую броню пулями, они покоились в длинных карманах на бедрах. Чтобы достать магазин, ему надо было только протянут руку и отстегнуть клапан – доля секунды. Один магазин уже торчал в рукоятке "Флейшекера", отчего тот сделался тяжелым, громоздким и похожим на букву L. Его ветровка «Куад Ситиз Уиплаш» скрывала оружие вполне надежно, если не держать ее расстегнутой и прижимать локоть к боку.

Он запер пикап (еще не хватало, чтобы средство отступления сперли, пока он занят внутри) и сквозь воздушный переход и несколько стеклянных дверей проследовал в соседнее приземистое здание.

Штаб-квартира «Огл Дата Рисеч» оказалась хитроумно замаскированной под модный магазин!

Вишняк заставил себя сохранять спокойствие. Он миновал гигантские витрины с женской обувью, стараясь держаться так же спокойно, как и окружающие, словно бывал здесь постоянно. Он вел себя так в предположении, что универмаг служил лишь фальшивым фасадом, как в «Миссия невыполнима», и простирался не больше, чем на тридцати метров в глубину. Вот сейчас он выйдет из обувного отдела и увидит мониторы мозговых волн и спутниковые тарелки. Тут наступит черед «Флейшекера», который и положит конец зловредной деятельности Огла. Вишняк при этом, наверное, погибнет, а Коззано освободится от электронных уз.

Но за обувным магазином обнаружился отдел женских сумочек. За сумочками – женская одежда. Парфюмерия. Косметика. Он поднялся на лифте (не останавливайся! иди и смотри!) и обнаружил витрины с телевизорами и маленький ресторан. И так далее и тому подобное.

Он продолжал шагать. Мысли его путались. Он несколько раз воспользовался лифтами, поднимаясь и спускаясь, и в конце концов через огромные двери попал в какое-то место, более всего похожее на молл. Но этот молл был совсем не из тех, к каким Вишняк привык в своих Четырех Городах. Для него моллом был узкий коридор сквозь ряды маленьких магазинчиков – с несколькими лавочками и, может быть, фонтаном в центре.

В сравнении со знакомыми ему моллами этот был все равно что Вашингтон, округ Колумбия, по сравнению с Девенпортом, штат Айова. В нем было четыре этажа. Полы устилали сияющие плиты белого мрамора. Центральный атриум заливал свет, струящийся сквозь стеклянный потолок; глядя вверх, Вишняк видел сквозь него небо, самолеты, взлетающие из аэропорта, и башни небоскребов.

Он был бесконечен. По сотням его магазинов перемещались тысячи людей. Некоторые из этих магазинов были всего лишь лавочками, но большинство – роскошными, шикарными храмами торговли. Невозможно было продолжать верить в то, что все это – не более чем прикрытие для «Огл Дата Рисеч». Это был настоящий, всмаделишный молл, пусть и невероятно огромный и богатый.

Он продолжал шагать. С одной стороны, его охватило замешательство и легкое разочарование от того, что найти «Огл Дата Рисеч» не удалось. С другой стороны, он испытал облегчение и смог наконец вздохнуть полной грудью – впервые с тех пор, как въехал в город. Дело определенно оказалось куда более запутанным, чем он полагал. Ему надо было успокоиться и гораздо тщательнее продумать этап сбора информации.

Вскоре он заметил большую электрическую вывеску: разноцветный путеводитель по «Пентагон Молл». Он содержал планы всех четырех этажей, на которых магазины обозначались цифрами и были отсортированы по категориям.

Глупо было надеяться найти на нем ОДР, но он все-таки решил попробовать. Категории были такие: «Женская одежда», «Мужская одежда», «Рестораны», «Ювелирные магазины», «Подарки» и так далее. Вишняк не очень понимал, к какой категории можно отнести «Огл Дата Рисеч», и поэтому просто начал сначала и просмотрел названия всех магазинов молла до единого, что заняло у него несколько минут. «Огл Дата Рисеч» в списке отсутствовал.

Вдохновение посетило его при виде таблички «ЕСТЬ ВАКАНСИЯ» в окошке одной из лавок. Попытка устроиться на работу – хороший предлог, чтобы проникнуть в магазин и хорошенько там осмотреться без необходимости тратить деньги. И – как ни невероятно это звучало – если он и в самом деле найдет работу в «Пентагон Плаза», то сможет проводить здесь все свое время и изучить его в подробностях. Позиция инсайдера, как правило, чрезвычайно облегчает совершение преступления.

Он заполнил достаточно заявлений о приеме, чтобы знать, что потребуется указать адрес. Поэтому он вышел из молла тем же путем, что и вошел, заплатил оскорбительную цену за парковку и снял комнату на имя Шермана Гранта в мотеле около Национального Аэропорта, всего лишь в миле или двух от «Пентагон Плаза». Затем он отыскал почтовое отделение, где смог забронировать ящик, получив таким образом искомый адрес; к этому моменту наличные начали подходить к концу, но он все лето коллекционировал кредитные карты, присылаемые ему без спроса дурацкими банками из таких мест, как Делавер и Южная Дакота.

Таким образом, Флойд Уэйн Вишняк обзавелся собственной оперативной базой в столице страны, присоединившись к длинному списку лиц, компаний, групп влияния, торговых ассоциаций и маньяков с государственными амбициями. Второй поход на «Пентагон Плаза», совершенный вечером (на сей раз с помощью метро), обеспечил его еще дюжиной бланков заявлений. Он просидел до часу ночи, заполняя их своим старательным почерком шестиклассника, и спозаранку снова явился в молл, чтобы разнести их по соответствующим заведениям. На сей раз он даже не позаботился прихватить пистолет.

Успех пришел удивительно быстро: администрация молла предложила Шерману Гранту работу на фудкорте, которая заключалась в уборке со столов. Какой-то козел-яппи побеседовал с ним, просто чтобы убедиться что он, когда-то собиравший гигантские трансмиссии для тракторов, обладал необходимой для уборки объедков и обращения с влажной тряпкой смекалкой. Вишняк проглотил обиду и заверил яппи, что он приложит все усилия к преодолению беспрецедентных вызовов, которые обещала такая работа.

Он подумывал немного подождать и посмотреть, не предложат ли ему что-нибудь другое, но в итоге решил брать, что дают. Отвлекаться не следовало. Он приехал сюда не для того, чтобы начать новую карьеру. Он приехал для того, чтобы нашпиговать пулями головы представителей руководящего звена «Огл Дата Рисеч», а затем уничтожить как можно больше высокотехнологичного мозговолнового оборудования, прежде чем его самого расстреляют ребята из спецназа, которые всегда являются на такого рода события.

Он приступил немедленно. Ему выдали фартук и шляпу. Период обучения продлился примерно десять секунд, а потом началась работа. Фудкорт «Пентагон Плаза» располагался на первом этаже, занимая обширное пространство центрального колодца – огромного атриума, на дне которого теснились столы и стулья, окруженные всевозможными заведениями быстрого питания. Атриум накрывал гигантский стеклянный потолок, сквозь который проникало так много солнечного света, что Вишняк порой надевал черные очки.

Поначалу он чувствовал унижение. Из всех, кто здесь трудился, он был единственным англоговорящим. Сама работа тоже была так себе, но уже очень скоро он начал понимать, что с разведывательной точки зрения лучшего нельзя было бы и желать. Вишняк целый день расхаживал по обширной территории, изучая тысячи людей, подслушивая их разговоры и разузнавая, где они работают и чем занимаются. Это было именно то, что требовалось.

Однажды, проработав около недели и просканировав несколько десятков тысяч лиц, он увидел одно знакомое: Аарона Грина. Грин устроился в одиночестве у одного из высоких столиков, поедал сырую рыбу – она назвалась «суши» – и читал компьютерный журнал. Он был одет в костюм. Между ног на полу стоял дипломат. Вишняк обошел вокруг Грина разок-другой, всматриваясь в его лицо и убеждаясь, что ничего не напутал.

Его опять накрыло то же адреналиновое опьянение, как при первом посещении «Пентагон Плаза». Если бы Аарон Грин поднял глаза и узнал его, то это был бы конец. К счастью, на нем были солнечные очки, а обыкновение прятать часы под эластичным бинтом он завел с самого начала работы здесь.

Вишняк наблюдал за Грином сквозь черные очки точно так же, как подсматривал за девочками на берегу реки в жаркие солнечные дни: лицо обращено чуть в сторону от объекта, глаза скошены вбок, чтобы женщины не догадывались, что на них пялятся. Наконец Грин доел свои суши, пролистал последние страницы журнала и подхватил дипломат. Просочившись между тесно расставленным столиками, он поехал вверх на эскалаторе. Вишняк последовал за ним, шагнув на нижнюю ступеньку, когда Грин сошел с верхней.

Грин миновал еще пару этажей, после чего пошел вдоль перил колодца. Вишняк следовал на расстоянии. В конце концов Грин остановился у дверей лифта, ненавязчиво встроенных в стену между кожгалантереей и магазином электроники. Он извлек из кармана ключ и вставил его в замок на стене. Двери лифта разъехались, Грин шагнул внутрь и исчез.

Вишняк внимательно изучил двери, кляня себя за тупость. Он проходил мимо них тысячи раз, не обращая никакого внимания.. Он решил, что это какой-то грузовой лифт или что-то вроде, а не секретный вход в «Огл Дата Рисеч».

Открытие не сильно ему помогло – чтобы попасть в лифт, требовались ключи. Однако наводка есть наводка. В тот день Вишняк пообедал пораньше, после чего пошел в парикмахерскую и потратил остаток дневной зарплаты, чтобы избавиться от бороды и укоротить свои длинные волосы. Он не мог рисковать быть узнанным. С новой прической и в солнечных очках он стал неузнаваем.

Неподалеку от лифта стояла лавочка, на которой иногда отдыхали утомленные покупатели. Вишняк начал коротать на ней перерывы, наблюдая за дверями лифта.

Большинство тех, кто входил и выходил из него, были типичными аккуратно одетыми офисными работниками. Но очень скоро Вишняк смог уловить закономерность: время от времени некоторые из этих работников выходили из лифта парами. Один оставался ждать у дверей с ключом. Второй удалялся куда-то в глубину молла. Через несколько минут к лифту начинали стягиваться незнакомые люди – самые обычные типы с улицы. Работник, ожидавший у лифта, впускал их внутрь и увозил на одиннадцатый этаж. Час или два спустя эти люди приезжали обратно и расходились по своим делам.

Вишняку стало любопытно, что же происходит с этими заурядными типами за те два часа, которые они проводят на одиннадцатом этаже. Какая-то мозговая хирургия? Их превращали в роботов, как Коззано?

Через некоторое время он запомнил тех, кто спускался в молл отлавливать случайных покупателей, и принялся следить за ними, чтобы понять, чем именно они заняты. Они всегда имели при себе планшеты; к планшетам всегда были пришпилены списки; убедив кого-нибудь проследовать на одиннадцатый этаж, они вычеркивали из списков один пункт. И людей они набирали не каких попало – они заходили в определенные магазины или вставали на людных перекрестках молла, сканируя лица покупателей и высматривая определенные типажи.

Как-то Вишняк подслушал интересный разговор, следуя за молодой женщиной с планшетом. Она столкнулась с другой обладательнице планшета, выискивающей в молле жертв.

– Марси! Привет!

– О, привет, Шерри. Кого ищешь?

– Как обычно – шопящуюся конкубину и обезьянку с веранды. А ты?

– Всех уже нашла, кроме постконфедеративного пожирателя подливки.

– А! Знаешь, что тебе надо сделать? Видишь тот газетный киоск?

Шерри дала Марси какие-то указания. Марси поблагодарила ее и ушла к киоску, где обнаружила длинноволосого юношу в футболке с флагом Конфедерации на спине, листающего экземпляр «Пистолетов и боеприпасов». После короткой беседы молодой человек кивнул, вернул журнал на стойку и последовал за Марси.

«Пентагон Плаза» был не из тех мест, где можно было разжиться флагом Конфедерации, но в менее респектабельных районах северной Вирджинии таких заведений хватало, и вечером Вишняк посетил некоторые из них. Заглянул он и в журнальную лавку, чтобы купить несколько оружейных изданий, которые интересовали его и сами по себе. На следующий день, закончив протирать столы, он зашел в мужской туалет, заперся в кабинке и снял фартук и кепку. Натянул конфедеративную футболку. Поверх нее надел наплечную кобуру. На нем были рабочие штаны с магазинами в карманах. Кобуру он спрятал под ярко-красной ветровкой – тоже с флагом Конфедерации – и застегнул ее ровно настолько, чтобы скрыть пистолет. После этого он отправился на свою лавочку у лифта, уселся поудобнее и принялся читать оружейные журналы. Ему придется сменить имя на Ли Джексон или что-нибудь вроде того.

В итоге он прочел свои журналы от корки до корки и узнал все, что только можно, о последних достижениях оружейной индустрии, поскольку провел на лавочке целых три восьмичасовых смены, прежде чем его заметили.

– Прошу прощения, сэр, – раздался над ним женский голос.

Вишняк поднял глаза. Это была Марси. В руках она держала планшет.

– Я занимаюсь исследованием общественного мнения для компании «Огл Дата Рисеч», – сказала она, – Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов? Входите ли вы в возрастную группу от двадцати шести до тридцати пяти?

– Вхожу, – ответил он.

– Вы с Юга и считаете себя южанином?

– И горжусь этим, – сказал он.

– Считаете ли вы себя безработным или частично безработным?

– Еще каким.

– Не хотели бы вы заработать пятьдесят долларов? Все займет не больше часа.

– Пятьдесят баксов за час? – переспросил Вишняк. – Ну так йи-хаа! Это мой счастливый день.


50


Сейчас особенно важно было проявлять осторожность. Он по прежнему не имел понятия, что сотрудники «Огл Дата Рисеч» делают с подопытными на одиннадцатом этаже. Если речь идет о мозговой хирургии, то Вишняку придется открыть огонь до того, как его обездвижат. В противном случае он превратится в живого мертвеца, в робота-раба вроде Коззано.

С виду-то все было в порядке, не подкопаешься. Лифт привез их в большую, шикарную приемную. Красивая молодая женщина, которую Вишняк уже видел, пока изучал подходы, поприветствовала его и подвела к длинной изогнутой стойке, за которой сидела регистраторша в космического вида гарнитуре. Два охранника стояли поблизости, переминаясь с одной уставшей ноги на другую; одному перевалило за девяносто, второй был просто жирняй. Вишняк подумал, а не снять ли их прямо здесь и сейчас, но отказался от этой мысли; пока его вели все глубже в недра ОГР, не было смысла шуметь.

Девушка предложила кофе, но он отклонил предложение – может, именно так они и вырубают посетителей. Она отвела его в комнату, где перед большим новомодным телевизором стояла дюжина стульев. Телевизор, естественно, был сделан в Японии. Три стула были уже заняты, и Вишняк определил присутствующих как типичных посетителей молла, которых агенты ОДР постоянно рекрутировали. Двое пили кофе, но пока не выказывали видимых признаков недомогания.

Вишняк сел и стал ждать, когда девица уйдет. Затем он встал, высунул голову за дверь и окинул взглядом коридор, пытаясь уяснить общую диспозицию. Они были недалеко от стойки регистратора. Посмотрев в другую сторону, он увидел ряд дверей. Благодаря тому, что во всех кабинетах были большие окна, Вишняк даже со своего места мог понять, какие двери открыты, а какие закрыты. Снова повернувшись к стойке, он увидел, что толстый охранник таращится на него. Он подошел к окну и выглянул наружу.

Отсюда открывался невероятный вид. Можно было зарабатывать неплохие деньги, прикинул Вишняк, просто арендовав в этом здании офис и взимая по четвертаку с посетителей молла за поездку на лифте и вид из окна. Пентагон был так близко, что Вишняк, наверное, мог доплюнуть отсюда до его центрального двора. Слева от Пентагона располагалось огромное кладбище, уставленное миллионами белых могильных плит. Это соседство не оставляло никаких сомнений в главной функции Пентагона. За этими достопримечательностями текла река, и на дальнем берегу Вишняк увидел самое сердце Вашингтона. Он сперва не понял этого, поскольку в сравнении с Чикаго здешний центр был низким, просторным и больше напоминал ферму или парк.

Длинная узкая полоса травы уходила вдаль, обрамленная белыми зданиями. В центре ее торчала высоченная остроконечная штуковина. На дальнем конце Вишняк разглядел купол, в котором опознал Капитолий. Кроме Капитолия не удалось различить ничего определенного – здесь были миллионы зданий, все белые, многие могли похвастаться колоннами и приземистыми куполами. Разве что одно из них выглядело смутно знакомым: он подумал, что это, может быть, и есть Белый Дом.

Но он выглядел как-то не совсем так. Вишняк видел Белый дом по телевизору миллион раз, всегда со стоящим перед ним репортером; несмотря на незамысловатую форму, напоминающую коробку от печенья с приделанной вдоль длинной стороны верандой, с нынешней позиции ему было видно, что здание, которое он всегда считал отдельно стоящим, являлось на самом деле центром широко раскинувшегося сооружения. У него были торчащие в обе стороны крылья, к которым, в свою очередь, лепились еще какие-то пристройки. Оно выглядело так, как будто хозяин этого коробчатого здания все достраивал и достраивал к нему комнаты, пока не застроил весь участок.

Глядя на все это, Вишняк почувствовал себя преданным. Он вырос, веря, что Белый Дом – это жилище президента. Что в нем живет его семья, и что его дети ищут пасхальные яйца на лужайке. Это был большой и красивый дом по обычным стандартам, но все-таки просто дом. Теперь же ему стало ясно, что Белый Дом вообще не являлся настоящим домом. Это был фальшивый фасад беспорядочного нагромождения зловещего вида пристроек, хитроумно спрятанных за деревьями и кустами. Любой бы засомневался – что же это такое творится в тех пристройках, что за люди там работают, раз уж само их существование приходится так тщательно скрывать от американского народа?

– Прошу прощения, сэр, – произнес кто-то.

Он почувствовал, как его тронули за рукав, и отдернул руку. Это оказалась одна из сотрудниц ОДР.

– Не могли бы вы присесть? Мы вот-вот начнем.

– Конечно, – сказал он и сел на стул, с которого лучше всего была видна дверь. Пока он стоял у окна, анализирую структуру правительства США, в комнате появились еще два человека, так что теперь их стало шестеро.

Далее произошло нечто довольно удивительное: им раздали браслеты, по одному на посетителя. Браслеты были точно такие же, как тот, что уже сидел у Вишняка на запястье, если не считать отсутствующих телеэкранов. Вишняк выслушал указания девушки и, следуя им, с наигранной неловкостью застегнул браслет. Теперь у него их было два.

Затем девушка закрыла ставни, выключила свет и примерно пятнадцать минут они смотрели телевизор. Большей частью им показывали рекламные ролики, но попалась и пара новостных фрагментов. Все они были так или иначе связаны с Уильмом Э. Коззано. Некоторые из роликов были сентиментальными номерами о прошлом Коззано, включая одно зернистое домашнее видео о поправлявшемся после удара губернаторе, от которого у Вишняка перехватило горло. Некоторые содержали нападки на действующего президента или Типа Маклейна. Затем шли эти самые новостные фрагменты – как будто бы вырезанные из обычных телепередач. Но ни одного знакомого ведущего Вишняк не увидел. И речь в них шла о событиях, которые на самом деле не происходили.

Однако глядя на одного из ведущих, читающего эти новости, Вишняк смутно почувствовал, что где-то уже его видел. Не в новостях, точно. Где-то еще. Затем до него дошло: этот мужик играл капитана космического корабля – но не «Энтерпрайза» – в одном из эпизодов «Стартрек: Новое поколение». Он был актером. И все эти новости были фальшивыми. Ничего подобного никогда не происходило. Это были потенциальные новости.

– Хм. Довольно интересные реакции демонстрирует наш постконфедеративный пожиратель подливки, – сказал Аарон Грин. Он сидел в соседней комнате перед полудюжиной мониторов. Рядом расположился Шейн Шрам.

– И в чем с ним проблема? – спросил Шейн Шрам. Он взглянул на монитор, показывающий лицо постконфедеративного пожирателя подливки, который не отрываясь смотрел на экран, играя желваками.

– Невероятно высокая активность коры головного мозга, – сказал Аарон, сверившись с показаниями.

– Что это значит?

– Это значит, что шестеренки в его мозгу крутятся со скоростью миллион оборотов в минуту. Он очень напряженно думает.

– Это никуда не годится. Придется просто выбросить его результаты, – сказал Шрам.

Кассета докрутилась до конца. Шрам поднялся, зашел в соседнюю комнату и включил свет. Затем он, как обычно, представился – эту речь Аарон Грин слышал уже миллион раз.

Дверь открылась, и в комнату вошел мистер Сальвадор. Все называли его мистером Сальвадором, поскольку его межконтинентальное происхождение плохо вязалось с американской неформальностью и поскольку он был их боссом. Даже для Ки Огла. Но он никоим образом не являлся символической носовой фигурой, проводящей все время за гольфом и иногда являющейся на собрания директоров. Он был чрезвычайно дотошным типом. Он целыми днями торчал в кабинете, где были установлены мониторы СОР-100.

– Через пару минут мы начнем трансляцию СОР, – сказал мистер Сальвадор. – Я бы хотел, чтобы вы зашли и поделились своими мыслями.

– А что будет?

– Коззано собирается произнести речь на съезде оружейных фриков в Талсе, – сказал Сальвадор. – Это будет его официальное высказывание по вопросу контроля за оружием. Который, как представляется, окружен в этой стране совершенно истерической атмосферой.

– Это уж точно.


– Меня просто тошнит от всей это помойной политики, – сказала леди.

Это была крепко сложенная женщина в бифокальных очках и с консервативной среднезападной прической, одетая в сиреневый тренировочный костюм. Участница автобусного тура из Индианы, никаких сомнений.

– Я просто напросто не могу больше видеть эту дрянь.

– Полагаю, на самом деле вы хотите ее видеть, – сказал Шрам, – полагаю, она вас завораживает. Я думаю, что когда вы идете в магазин, то специально выбираете очередь подлиннее, чтобы успеть прочитать пару таблоидов со стойки. Потом вы кладете их обратно, разумеется. Вы ведь не из тех, кто читает эти вонючие газетенки, не так ли?

Женщина была совершенно потрясена.

– Как... как вы узнали? Вы что, следили за мной?

– Хватит лезть в ее мозговые волны! – сказал постконфедеративный пожиратель подливки. Как ни странно, южный акцент у него совершенно отсутствовал. Скорее, это был среднезападный говор.

– Что вы сказали? – спросил Шрам.

– Вы забираетесь к людям в мозги, я точно это знаю. Вы что, не видите, что этой женщине не по себе?

Шрам с невинным видом пожал плечами и выставил ладони вперед.

– Эй! Я просто беседую с ней. Я ничего не знаю ни о каких мозговых волнах.

– Правда? – сказал конфедерат, срывая с себя браслет. – А это тогда для чего?

– Вам уже объясняли, – сказал Шрам.

– Ваши объяснения – вранье, фальшивка.

– Слушайте, – сказал Шрам. – Давайте начистоту, сэр. Ваше интервью закончено. Вы можете идти. Свои пятьдесят долларов заберете у регистратора.

– А что насчет остальных?

– С ними я хочу поговорить еще немного.

– А со мной почему не хотите поговорить? Разве мое мнение не имеет значения?

– У нас произошел сбой оборудования, – сказал Шрам. – Ваш браслет сломался. Стало быть, задерживать вас – попусту тратить время. Спасибо, что заглянули.

Мужчина поднялся со стула, повернулся к двери и застыл в замешательстве. Он вцепился в замок молнии на своей ветровке левой рукой и принялся нервозно дергать его вверх-вниз. Казалось, он глубоко задумался.

– Сэр? Нам больше от вас ничего не нужно, – сказал Шрам. – Можете идти домой. Спасибо, что зашли.

– Окей, – сказал мужчина, застегиваясь наконец до самого подбородка. – Окей, думаю, я и вправду пойду. Спасибо. Это было очень интересно. Я много узнал.

– Всегда пожалуйста, – сказал Шрам.

Мужчина направился к выходу, и в ту же секунду раздалась тихая музыка – как будто в кармане у него был спрятан транзистор. Он остановился и на мгновение замер.

Музыка звучала еле слышно и пискляво, словно из очень маленького динамика. Это были патриотические фанфары и барабаны. Шейн Шрам застыл в изумлении.

Мужчина вытащил руки из карманов. Одно запястье было обмотано эластичным бинтом. Музыка стала громче. Он сорвал бинт. Теперь с его руки понеслись звуки аплодисментов.

Уильям Э. Коззано шагнул к трибуне и замахал руками в ответ на аплодисменты и приветственные крики посетителей шоу «Огнестрел и Ножи» в Талсе.

– Парни из Секретной службы хотели предоставить мне сегодня дополнительную охрану, – сказал он, – я собирался выступить перед толпой владельцев оружия, и они почему-то занервничали. Ну, я только одно могу сказать владельцам оружия: если кто-нибудь из вас и правда хочет всадить в меня пулю, то вот он я!

Коззано отошел от трибуны и широко расставил руки. Зал на некоторое время заполнило приглушенное бормотание, а затем владельцы оружия взорвались. Вопли, аплодисменты и топот перегрузили крохотный динамик часов СОР.

Флойд Уэйн Вишняк смотрел Шейну Шраму прямо в лицо. Глаза Шрама метались между маленьким телевизор и лицом Вишняка.

– Вы – экономический труп, – сказал Шрам. – Вы Флойд Уэйн Вишняк!

Флойд Уэйн Вишняк расстегнул ветровку и сунул руку за пазуху.

– Ничего более дурацкого вы сказать не могли, – произнес он.

Он выхватил пистолет и направил его на Шрама. Все остальные сжались на своих стульях.

– Я вижу, что вы охвачены гневом, – сказал Шрам.

– Сколько раз повторять, – сказал Вишняк, – держитесь подальше от моих мозговых волн, черт побери!

Он выстрелил, и пуля вошла в голову Шрама сквозь переносицу и вышла через затылок, который сразу стал похож на грейпфрут.

– Не волнуйтесь, – сказал Вишняк пятерым попадавшим на пол людям, которые едва ли его слышали, будучи оглушены выстрелом. – Вам больше нечего бояться!

– Что это была за чертовщина? – спросил мистер Сальвадор. Они с Грином находились в центре мониторинга СОР, наблюдая за тем, как Коззано трясет руками над головой, купаясь в аплодисментах.

– Да ерунда, – сказал Грин. – Очередной психологический эксперимент Шрама.

– Я думал, мы давно завершили фазу калибровки, – сказал мистер Сальвадор.

– Вы уж мне поверьте, – сказал Грин. – Это место иногда чистый Додж-Сити. Все это не взаправду.

Вишняк высунул голову в коридор и тут же спрятался, опасаясь выстрела. Но предосторожности были излишни. Снаружи никого не было.

Он рискнул выглянуть еще раз и увидел, что толстый охранник наблюдает за ним максимум с легким беспокойством, как будто высокопоставленным сотрудникам ОДР тут каждый день выносят мозги на стенку. Вишняк отвернулся от двери и прижался спиной к косяку. Он сжал «Флейшекер» обеими руками, с поворота выпрыгнул в коридор, прицелился, для надежности прижав руки к косяку, и быстро выстрелил трижды. Первые две пули поразили охранника в грудь, третья ушла над головой.

Теперь надо было двигаться быстро. Он добежал до приемной, развернулся у дверей и взял на прицел старика, который пытался расстегнуть кобуру. Вишняк выстрелил два раза – в голову и торс – с расстояния не больше шести футов. Затем он повернулся к регистраторше.

Та успела опрокинуть стол и спряталась за ним, дико визжа. Все окей, она просто мелкая сошка. Коммутатор гораздо важнее. Вишняк выпустил в ее компьютер и телефонную панель что-то около шести пуль.

Он шагнул в коридор и одной рукой отстегнул клапаны карманов и заправил их внутрь, чтобы они не лезли под руку, когда придется доставать новый магазин.

Затем он сообразил, что хотя еще рано подбивать итоги, но получается у него пока что куда как замечательно. Он уничтожил охрану и разнес в клочья систему связи. Теперь он мог зачищать одиннадцатый этаж основательно и методично.

– В целом, результаты положительные, – сказал мистер Сальвадор. – Разумеется, сторонникам запрета владения оружием все это в принципе не могло понравиться.

– Ну да. Но взгляните на владельцев, – сказал Грин. – Посмотрите на Вишняка.

– На кого?

– На Экономический Труп, – сказал Грин, постукивая по экрану, который внезапно позеленел. – Один из моих парней. Видите, сколько удовольствия доставляет ему эта речь?

Вишняк почти оглох от грохота «Флейшекера» и голос Коззано доносился до него еле-еле:

– ... бывало, уходил в поля с отцом – у обоих по дробовику подмышкой – чтобы поискать фазанов, объедающих наше зерно. Наш ретривер – Любимчик – сопровождал нас, но часто держался на расстоянии, потому что знал, что от выстрелов болят уши.

Тут Коззано замолчал, чтобы дать аудитории отсмеяться. Ничего смешного он, в общем, не сказал, но интонации его намекали на шутку, и их вполне хватило.

Вишняк пинком распахнул дверь кабинет и увидел стол, а также локти и колени спрятавшегося за ним мужчины в костюме. Он мысленно реконструировал приблизительную форму и расположение хозяина коленей и локтей и высадил несколько пуль в общем направлении его жизненно важных органов. Проследив, чтобы на полу образовалась кровавая лужа соответствующего размера, он покинул кабинет, оставив дверь открытой, чтобы не забыть, что тут уже побывал.

– Это все-таки немного чересчур, вы не думаете? – сказал мистер Сальвадор. – Мне следует поговорить с доктором Шрамом. Слишком много реальных дел, чтобы заниматься всякими глупостями.

– Очень много пальбы, – несколько нервозно согласился Грин.

На центральном телеэкране Коззано продолжал:

– В один из первых таких походов, как только Любимчик поднял фазана, я сразу навел на него ствол, натренировавшись на глиняных голубях. Но внезапно ствол взлетел вверх и я сдержался, не выстрелил. Это был отец – он схватил дробовик и направил его вверх; рука у меня болела и я был очень раздосадован. Вместо объяснения отец указал на соседский дом, который был прямо на линии моего выстрела – почти в миле от нас! Я запротестовал – никоим образом дробь не могла улететь так далеко. Береженого бог бережет, сказал он.

Вишняк вошел в следующую комнату. Здесь он обнаружил полдюжину телеэкранов и столько же компьютерных мониторов. Один из мониторов был выключен, остальные пять горели ярко-красным. Он перестрелял их все. В магазине оставалось мало патроном, и раз уж его тут никто не беспокоил, он выщелкнул его, сунул в карман, и вставил на его место полный. Голос Коззано продолжал звучать из часов.

– Когда я впервые узнал, что в Вашингтоне есть люди, которые хотят лишить нас наших ружей, я был больше изумлен, нежели оскорблен. Сама идея казалась нелепой. Мой отец – и все другие владельцы оружия, известные мне – практиковали безопасную стрельбу и прилагали все усилия, чтобы передать эти навыки своим детям. Мысль о том, что кто-то из Вашингтона может явиться в Тасколу, Иллинойс, и отобрать у нас ружья, потому что мы, по его мнению, их недостойны, привела меня в полное замешательство. И я по-прежнему его ощущаю.

Публика захохотала; хохот перешел в одобрительные крики.

– Что-то там определенно происходит, – сказал Аарон Грин. – Лучше я запру дверь.

– Хорошая идея, – сказал мистер Сальвадор, поднимая трубку. – Не работает. Телефон не работает.

Аарон был почти у двери, когда она распахнулась. В дверном проеме стоял человек с пистолетом, глядя Аарону прямо в глаза.

Затем его внимание привлекли мониторы, покрывавшие все стены в комнате, и стойки с компьютерными системами. Челюсть у него отвалилась. Пока он таращился, Грин успел узнать его: это был коротко подстриженный Флойд Уэйн Вишняк.

Взгляд Вишняка наконец вернулся к Аарону. И сразу стало ясно, что присутствие Аарона Грина здесь, в этой комнате, стало последним фрагментом паззла, который Вишняк мысленно собирал.

– Это оно, – произнес Вишняк слишком громко, как глухой. – Это же оно?

Не стоит спорить с вооруженным человеком.

– Да, – ответил Грин. – Это оно.

Он повернулся к мистеру Сальвадору, ища поддержки.

– Это же оно?

– Да, это оно, – сказал мистер Сальвадор, проворно выбираясь из кресла и складывая руки перед грудью ладонями вместе, как будто собрался то ли скорбеть, то ли молиться. У него хватило присутствия духа взглянуть на монитор Вишняка – монитор побледнел и обесцветился.

И тут же вспыхнул ярко-зеленым.

– Ты тут Самый Главный! – сказал Вишняк. Он шагнул вперед, отпихнув Аарона, навел пистолет на мистера Сальвадор и принялся жать на спусковой крючок. Пистолет засверкал, как стробоскоп. Мистер Сальвадор пятился через комнату, безвольно свесив руки вдоль тела, пока не навалился спиной на оконное стекло.

Однако никакого стекла уже не было; его давно вынесло из рамы, остался только закрытый венецианский ставень – весь в дырах, он хлопал на ветру, впуская в комнату теплое вирджинское солнце. Мистер Сальвадор вдруг исчез.

– Иисусе, куда он делся? – спросил Вишняк. Он шагнул в комнату, подозрительно оглядываясь по сторонам. Он подошел к окну, отвел ставень в сторону и посмотрел вниз.

К этому моменту Аарон Грин уже добежал до лифта.

Сперва внимание обедающих на фудкорте «Пентагон Плаза» привлек звон битого стекла где-то наверху. За шумом разговоров его было едва слышно, но несколько особенно чутких едоков посмотрели вверх и увидели осколки, которые прыгали по крыше атриума, сверкая на солнце.

За ними последовало тело – оно пробило потолок, практически не потеряв скорости. После столкновении со стеклом оно утратило четкость очертаний – при ударе из него много чего повыскакивало. Оно пролетело сквозь центральный колодец молла, больше похожее на облако из частей тела и расплескалось на четырех отдельных столах. Через пару секунд на пол хлынул водопад битого стекла.


Флойд Уэйн Вишняк, эск.

Местоположение неизвестно

Соединенные Штаты Америки


Письма редактору

«Вашингтон Пост»

Вашингтон, округ Колумбия


Дорогой мистер (или мисс, или миссис) Редактор: я хочу бросить вам косточку. Ваше описание устроенной мной бойни (ваше выражение, не мое!) – самое неточное и предвзятое из всех, какие я только встречал в газетах. За этот год я прочитал много газет (потратил на них уже больше 300 долларов), чтобы к ноябрю стать информированным избирателем. Но после той белиберды, которую вы печатали в выпусках от 14, 15 и 16 сентября, я стал сомневаться, информировался ли я вообще. Или я просто забивал себе голову разной ахинеей, которую ваши репортеры придумывают, когда им кажется, что пойти и узнать Настоящую Правду – слишком тяжелый труд.

Это не было «кровавой баней», как вы называете ее снова и снова. Было убито всего пять человек. Ранения среди обедающих на фудкорте не считаются, потому что это произошло случайно. Вот прямо сегодня у вас вышла статья о дорожном происшествии на Кольцевой дороге, в котором погибли пять человек, но вы не называете его кровавой баней.

Вы пишете, что я «метался по офису, стреляя без разбору». Это полностью предвзятое заявление. Я не метался. И я не стрелял без разбору, иначе почему я не убил тех пятерых людей, которые были вместе со мной в мозгопромывочной? Я скажу вам, почему: потому что эти пятеро были средними американскими гражданами, которых я пытаюсь защитить, а не убить.

От фразу «стрельба во все стороны» у меня прямо кровь закипает. Никаких «всех сторон». Я сперва решал, куда стрелять, потом туда и стрелял.

Затем в статье от 16 сент. вы говорите, что я спокойно и методично прошел через офис, казня людей. Если я был так спокоен и методичен, то зачем вы пишите всю эту хрень насчет «метался», «во все стороны», «беспорядочная стрельба» и т. д. Это показывает вашу предвзятость.

И я не затворник-одиночка. Если бы вам приходилось зарабатывать на жизнь ТРУДОМ, вы бы знали, что жить на пустоши дешевле. Это не делает меня одиночкой, а только бедным честным рабочим человеком.

Наконец (это ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ моего письма), вы каждым словом в своих статьях выставляете меня каким-то психом. Как будто даже не рассматриваете мысль, что я могу быть ПРАВ!

ПРОСНИСЬ, Америка! Эти так называемые выборы президента – это АФЕРА контролируемая МАНИПУЛЯТОРАМИ ИЗ СМИ, которые превратили Коззано в РОБОТА, установив ему В ГОЛОВУ ЧИП, который принимает секретные закодированные послания со СПУТНИКОВ. Эти же самые МАНИПУЛЯТОРЫ также устанавливают МОНИТОРЫ МОЗГОВЫХ ВОЛН на руки средних американцев, замаскированные под ЧАСЫ ДИКА ТРЕЙСИ.

Когда-нибудь меня признают героем, каким я и являюсь, за разоблачение этого тайного заговора. После этого вы, Вашингтон Пост, предстанете теми, кто вы и есть: ИНСТРУМЕНТОМ ЗАГОВОРЩИКОВ, который помогает контролировать человеческие мозги, печатая ПРЕДВЗЯТЫЕ ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ НОВОСТИ.

Скоро я вы обо мне снова услышите, это уж точно.

С уважением,

Флойд Уэйн Вишняк.


51


Кампания Коззано была внепартийной, и это означало, что ему надо было биться за каждого избирателя и каждый штат. Она стартовала сравнительно поздно – в июле – и ход набрала только к августу; затем на пару недель популярность Коззано слегка просела по опросам из-за неожиданного выбора Элеанор Ричмонд в качестве кандидата в вице-президенты.

После этого Коззано начал крушить все на своем пути. В одном городе за другим он выходил к микрофонам, совершенно расслабленный и уверенный, взмахом руки отстранял помощников – и говорил безо всяких бумажек и телесуфлеров. Речь его лилась совершенно свободно. Он не обращался к журналистам; он говорил, казалось, непосредственно с американским народом. В своем хомбурге он выглядел выходцем из середины столетия, одним из тех, кто дрался с Гитлерем и определял судьбы империй и альянсов. На фоне мелких, лживых сукиных детей, правивших Америкой в течение нескольких последних десятилетий, он воплощал те времена, когда лидеры были лидерами и когда слова «великий человек» были не пустым звуком. Глядя на него казалось, что он чувствовал бы себя как дома на Ялтинской Конференции, в компании Рузвельта, Черчилля и Сталина. Встречался ли он с иностранными лидерами, подавал ли на чай портье у отеля – все это он проделывал с врожденным достоинством и благородством истинного джентльмена, смешанными с природной энергией настоящего трудяги.

Можно было подумать, что он вообще не собирается баллотироваться. Можно было подумать, что он путешествует по стране просто потому, что ему интересно.

Мэри Кэтрин мало что понимала в президентской политике, но когда они остановились в Бостоне на ночевку, догадалась, что Массачусетс особенно важен. Этот штат никогда не голосовал ни за кого, кроме демократов; тот факт, что Коззано явился сюда, означал, что традиция под угрозой. Ее отец намеревается забрать себе все пятьдесят штатов.

Они остановились в роскошном отеле на набережной, огромная арка которого выглядела как ворота в Бостонскую гавань. Отель, разумеется, выбрал Огл; арка идеально подходила для съемок, а близость гавани облегчала нанесение удара по демократам в сфере экологии.

Команда Коззано сняла целый этаж. Мэри Кэтрин и Уильям Э. Коззано поселились в номере с двумя спальнями, как обычно. Она приехала сюда прямо из аэропорта и стала устраиваться, пока отец ездил по разным местам, включая некоторые хайтек-компании в Кембридже.

Коззано путешествовали с кучей багажа, что несложно, если тебе не приходится таскать его на себе и у тебя есть собственный самолет. Багаж состоял не только из одежды. Некоторую его часть составляло различное медицинское оборудование. Поначалу это были несложные устройства, вроде эспандеров, с помощью которых Коззано развивал левую руку. Сейчас, к концу сентября, он уже прошел эту стадию и снова стал почти стопроцентным амбидекстром. В принципе, он мог подписываться двумя руками одновременно. Подпись, сделанная левой рукой, была похожа на доинсультную версию, пускай несколько более грубую и смазанную. Подпись правой руки выглядела совершенно незнакомо, хотя, не могла не признать Мэри Кэтрин – гораздо более по-президентски.

Они прилетели в бостонский аэропорт «Логан» после нескольких выступлений в Аризоне. Сославшись на длительность перелета, Мэри Кэтрин настояла на том, чтобы отец написал ей письмо, и сделал это именно левой рукой. Он ответил бурчанием и попытался увильнуть, но она не отставала и в конце концов он принялся за дело, выгнав из своего салона журналистов и помощников и вооружившись большой перьевой ручкой и стопкой линованной бумаги; он писал медленно, осторожно, крупными буквами, выводя их по одной за раз, как школьник.

Мэри Кэтрин оставила его одного. Вернувшись через час, она застала отца за ноутбуком.

– Папа!

– Орешек, – сказал он, – я чуть не свихнулся. Я думал, у меня голова лопнет.

– Но тебе надо развивать правое полушарие...

– Избавь меня от нейроболтологии, – сказал он. – Видишь – я печатаю. Я печатаю письмо тебе. И пользуюсь обеими руками.

Сейчас, оставшись одна, она включила ноутбук отца и открыла файл, озаглавленный «ПисьмоМК».


4доорроогая ММаеррии Ккээттрин,

4Как ртавына мвоужкевшаь ви5деть мое состояние улучшается. Я должен поблагодарить тебя

рзаа4нио шниер4оакеите шпапгпие, ксовтоовроы4муи я двигаюсь с тех пор, как ты вошла в

ктоемраанфдиу. Эитдое птрнорсртмо счастье, что ты рядом со мной. Как ты

мпоажпеашпь зраямчееттистяь, поатлськцвые лренвооййк кроумкаин ндеыпроизвольнодергаются

нпоа ппоад тпвиошиемт нтандбзеором я без сомнения скоро

снпарйадвилсюксрьа св эвт1ой маленькой проблемой

и сснкоавйаи с3теауну, как и прежде, левшой. Надеюсь, что это письмо окажется

дсоосттраитпоичснмоо длинным, чтобы получить по крайней мере 3.

Сц лцюцбовью,

тпваопйа Отец


Некоторое время она рассматривала текст. Письмо состояло из одиннадцати строк. Первые несколько слов каждой строки были искажены, но в принципе их можно было расшифровать по контексту. Например, слово «команда» в начале четвертой строки превратилось в «ктоемраанфдиу». В него затесались несколько лишних букв. Мэри Кэтрин открыла новое окно и набрала в нем эти буквы: получилось «терафи».

Это слово ничего не значило. Но если произнести его быстро, оно звучало почти как «терапия». Печатая в новом окне, Мэри Кэтрин обратила внимания, что все лишние буквы располагаются в левой части клавиатуры.

Письмо содержало жалобу на непроизвольные движения пальцев левой руки. Набирая текст, отец, должно быть, заметил, что левая рука ударяет по клавишам как бы сама по себе, и что он не может с этим справиться.

Интересно, что эти движения случались только в начале строки. Мэри Кэтрин прошлась по всему письму, вылавливая левые буквы и оставляя только те, что складывались в осмысленные слова. Письмо, которое отец намеревался ей написать, выглядело так:


Дорогая Мэри Кэтрин

Как ты можешь видеть, мое состояние улучшается. Я должен поблагодарить тебя за широкие шаги, которыми я двигаюсь с тех пор, как ты вошла в команду. Это счастье, что ты со мной. Как ты можешь заметить, пальцы левой руки непроизвольно дергаются, но под твоим надзором я без сомнения скоро справлюсь с этой маленькой проблемой и снова стану, как и прежде, левшой. Надеюсь, что это письмо окажется достаточно длинным, чтобы получить по крайней мере 3.


С любовью,

твой отец.


Буквы, ставшие результатом «непроизвольных дерганий» левой руки Уильяма Э. Коззано, складывались в следующий текст:


4ОРОГАЯ МАРИ КЭТ

4 РАВНА ВУКВЕ 5

РА4ИО НЕ 4АЕТ ПАПЕ СВОВО4У

ТЕРАПИЯ И4ЕТ НОРМ

ПАПА ПРЯЧЕТСЯ ОТ СКВЕРНОЙ КОМАН4Ы

ПАПА ПИШЕТ ТЕБЕ

НАЙ4И СКРАВВ1

СКАЙИ 3ЕУ

СОТРИ ПИСМО

ЦЦЦ

ПАПА

Кто-то постучал в дверь. Мэри Кэтрин подпрыгнула.

Это мог быть только кто-то из команды, Секретная служба больше никого не пропустила бы. Если только это не Флойд Уэйн Вишняк, конечно же. Но знаменитый серийный убийца из «Пентагон Плаза» шумел бы гораздо больше.

Она подошла к двери и посмотрела в глазок. Открыла дверь.

– Привет, Зельдо, – сказала она. – Я думала, ты с папой.

Он закатил глаза.

– Тур по хайтек-конторам, – сказал он, – не самое интересное развлечение.

– Зайдешь?

Вид у него был неуверенный и какой-то тоскливый.

– Мне надо на самолет, – сказал он и кивнул на окно. – Собираюсь взять водное такси до Логана и полететь на Левый берег.

– Значит, ты покончил с кампанией?

– Пока да, – сказал он. – Меня отзывают. Твой папа последние две недели в идеальном состоянии, мне нет смысла за ним таскаться... Надо работать с другими пациентами – в Калифорнии.

Зельдо сунул руку в сумку и вытащил неподписанный конверт в полдюйма толщиной.

– Я собрал в кучу кое-какие данные, которые могут пригодиться в твоей работе, – сказал он, – и подумал, распечатка не помешает.

– Спасибо, – сказала она, принимая конверт.

Она чувствовала, что происходит что-то необычное. Что-то в голосе Зельдо, в тщательном подборе слов, в размытых выражениях напомнило ей о их беседе в спальне Джеймса Четвертого июля.

– Ну, выходи на связь, – сказала она.

Это предложение, казалось, не в меру обрадовало его.

– Спасибо, постараюсь. Я очень уважаю твою деятельность и тебя тоже. Вряд ли я могу что-то еще добавить, – сказал он, со значением оглядываясь через плечо. – Передай отцу, что я собираюсь пройти курс свободных искусств, как он советовал. Пока.

Он повернулся кругом, медленно и с усилием, как будто заставляя себя, и зашагал к лифтам.

Конверт был полон распечаток с лазерного принтера. Практически целиком это были графики и диаграммы, отображающие изменения состояния мозга Уильяма Э. Коззано. Приложенное к ним письмо гласило:


Дорогая Мэри Кэтрин,

Сожги это письмо и развей пепел, когда дочитаешь. В твоем номере есть камин, воспользуйся им. Первым делом позволь сделать несколько заявлений общего характера.

Политика дерьмо. Власть дерьмо. Деньги дерьмо. Я пошел в науку, потому что хотел исследовать вещи, дерьмом не являющиеся. Я связался с Институтом Радхакришнана, потому что меня приводила в восторг возможность оказаться на переднем крае вообще всего, где сошлись неврология, электроника, теория информации и философия.

Потом я понял, что даже на переднем крае невозможно скрыться от политики, власти и денег. Я подумывал уйти, когда ты вернулась в Тасколу и настояла, чтобы тебя назначили врачом. Сальвадора это не обрадовало, но выбора у них не было.

Я знал, что ты задумала, еще до того, как ты приступила к делу: ты собиралась применить к отцу методы, позволяющие создать в мозгу новые пути в обход биочипа. Я вызвался остаться в команде и ездить с тобой и твоим отцом, потому что знал, что в противном случае Сальвадор назначит на мое место кого-то еще, и этот кто-то рано или поздно раскроет тебя и сдаст плохим парням.

Последние три месяца я следил за твоей работой, регистрируя развитие новых нервных путей с помощью биочипа. Я молчал, потому что боялся выдать себя и вас, и говорю сейчас: ты на верном пути. Продолжай в том же духе. Через четыре месяца (день инаугурации) он сможет функционировать без биочипа, не идеально, но вполне достаточно.

Я прилагаю схему небольшого устройства, которое можно собрать из деталей, которые продаются в «Радио Шак». Оно испускает щум на сверхвысоких частотах с очень небольшой зоной охвата (< 100 футов). Этот шум вызовет переход биочипа твоего отца в режим Хелен Келлер. Он может оказаться полезным.

Дай мне знать, если я могу еще чем-нибудь помочь. Я горжусь тобой и надеюсь, может быть, и безосновательно, что если мы когда-нибудь встретимся снова, ты позволишь мне пригласить тебя на ужин.

Пит (Зельдо) Зельдович.


Мэри Кэтрин вышла на балкон. Вид на гавань открывался отсюда потрясающий. На севере на фоне сверкающего синего неба новоанглийской осени возвышались небоскребы финансового центра Бостона. Аэропорт «Логан» был всего в паре миль отсюда, сразу за гаванью, а за ним расстилалась Атлантика – можно было проследить взглядом кривизну горизонта.

Водное такси до аэропорта как раз отходило от причала отеля. Зельдо стоял на корме, его гавайская рубашка сверкала на фоне темных деловых костюмов. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел прямо на нее.

Она помахала ему. Он поднял кулак над головой в жесте солидарности, ошарашив мужчин в костюмах. Затем отвернулся.

Мэри Кэтрин вернулась в номер, сожгла письмо Зельдо в камине и стерла файлы с компьютера папы.

Схема СВЧ-передатчика Зельдо нашлась в середине стопки графиков. Он нарисовал ее шариковой ручкой на бланке отеля – непостижимое переплетение электронных иероглифов: зигзагов, эллипсов, столбиков из параллельных черточек, и рядом с каждым значился номер детали по каталогу «Радио Шак». Мэри Кэтрин сложила листок и спрятала в бумажник.


52


Кортеж Элеанор пронесся по мосту Вудро Вильсона и оказался в Мэриленде. Слева располагались канализационная станция, база ВВС «Бойлинг», здание Агентства военной разведки и Флотский двор. Справа – покрытые лесом холмы, за ними застройка, а дальше запустенье Юго-Запада – одной из крупнейших зон боевых действий в городской Америке. Элеанор трижды бывала на похоронах застреленных там друзей и родственников, и по пути на третьи ее чуть не сбил микроавтобус спецназа.

Округ Колумбия был огромным и исторически черным городом, колонизированным кое-где богатыми белыми. Благодаря отсутствию традиционной организованной преступности, он превратился в поле битвы между различными группами наркоторговцев – ямайцами, гаитянами, нью-йоркцами и собственно вашингтонцами, соревнующимися за право удовлетворять ненасытные аппетиты профессионалов с Кольцевой. Полиции оставалось только ждать, когда «рынок отрегулирует сам себя», как заявил один из полицейских чинов. Считалось, что после того, как территории будут поделены, а границы установлены, эпидемия убийств сойдет на нет.

Против ожидания, насилие заразило новое поколение идеей дешевизны человеческой жизни, а приток оружия в регион сделал полуавтоматы доступными даже для подростков. Врачи, работавшие на скорой в пределах Округа, стали лучшими в мире специалистами по огнестрельным ранениям. Во время Войны в Заливе их сразу отправляли на передний край, где они чувствовали себя, как дома.

Элеанор ждали в Институте Огнестрельных Ранений леди Уилбердон – совершенно новом, уродливом, напоминающем крепость сооружении, возведенном на месте первого из проектов времен Войны Против Бедности. Архитектура отражала его функцию – спасение участников боевых действий. Укрепления Института отваживали желающих добить своих жертв, пока над ними работают врачи.

Стрелять тут можно было только из фотоаппарата или телекамеры. Элеанор выбралась из лимузина и пробилась сквозь стену фотографов и операторов, и в сопровождении нескольких агентов Секретной службы проследовала в небольшую аудиторию в стенах института. На сцене уже находились: мэр Округа Колумбия, медицинский директор института – молодой черный ветеран Войны в Заливе по имени Корнелиус Гэри, а также сама основательница – импозантная англичанка по имени Гвиневера Уилбердон. Для Элеанор оставили свободное кресло.

– Мисс Ричмонд, – сказала леди Уилбердон, протягивая руку, – приятно с вами познакомиться. Надеюсь поприсутствовать на вашей инаугурации.

– Большое спасибо, леди Уилбердон, но выборы еще впереди.

– Пффф, – сказала леди Уилбердон и взмахнула рукой, как будто отгоняя муху.

Элеанор подавила желание рассмеяться. Это было именно то отношение, которое она испытывала до того, как сама стала кандидатом.

Поговорить до начала церемонии им не удалось. Она открылась выступлением сборного хора нескольких местных церквей, продолжительной не то речью, не то молитвой в исполнении мэра и представлением доктора Корнелиуса Гэри, директора института. Гэри, в свою очередь, представил леди Уилбердон, которая кратко представила Элеанор, которая объявила об открытии института.

– Приятно было познакомиться, леди Уилбердон, – сказала Элеанор, когда все закончилось.

– Не торопитесь, мисс Ричмонд, – сказала леди Уилбердон. – Нам надо поболтать.

– Я бы с радостью, но мое расписание…

– Все уже устроено, – твердо заявила леди Уилбердон.

По пути к главному входу им пришлось быстро убраться с дороги несущейся навстречу каталки: первого пациента института, тринадцатилетнего парня, поймавшего пулю из «Магнума .357».

Об этом Элеанор узнала уже в лимузине. Две ее следующие встречи были отменены в последнюю минуту, что давало ее пару свободных часов. Природа не терпит пустоты и леди Уилбердон поспешила ее заполнить. Их ждал ланч у «Уилларда».

И в довольно узком кругу – только Элеанор, леди Уилбердон и ее секретарша, мисс Чепмен. Применив как силы личности, так чисто физическую силу, леди Уилбердон извергла из помещения всех приближенных Элеанор. Они уселись за стол и стали перекусывать крохотными сэндвичами.

– Я должна признаться, что знала Баки, – сказала леди Уилбердон.

– Баки?

– Сальвадора. Того малого, которого застрелил сумасшедший и который потом взорвался в суши-баре.

– Мы не были знакомы, – сказала Элеанор. – Я знала только, что он руководит фирмой, которая консультировала нашу команду по вопросам медиа. И что его заменил Ки Огл.

– Баки был воплощением вульгарной хитрости, – сказала леди Уилбердон. – В своем роде весьма эффективной. Но вульгарной.

Она произнесла это слово с таким выражением, как будто речь шла как минимум о растлении малолетних.

– В некотором смысле удивительно, что Сеть наняла его. Как правило, мы придерживаемся более высоких стандартов. Но таковы уж нынешние времна – высокие стандарты выходят из моды.

– Сеть? Он работал на какую-то телекомпанию?

Леди Уилбердон закатила глаза.

– Разумеется, нет. Даже Баки до такого не докатился бы. Вам следует знать о Сети, коль скоро следующие восемь лет – возможно, следующие шестнадцать – вы будете облечены высочайшей ответственностью.

– Нам еще надо выиграть выборы.

– Вы их выиграете, – сказала леди Уилбердон. – Мы решили проблему выборов.

Было что-то около полудня. Леди Уилбердон приложилась к бутылке шерри и некоторое время распространялась о Баки, Огле, Коззано и функционировании СОР-100. Элеанор вежливо слушала, впитывая информацию и решив отложить на потом решение дилеммы: слетела эта женщина с катушек или говорит правду.

Леди Уилбердон было очень легко принять за психическую, но ее слова объясняли многое. Время от времени Элеанор испытывала шок узнавания, когда объяснения леди придавали новый смысл тому, что она видела своими глазами. На рациональном уровне она откладывала выводы на потом, на подсознательном – поверила леди Уилбердон почти сразу.

– Если все, что вы говорите – правда, – сказала Элеанор, – то это значит, что были потрачены невероятные средства.

– Все относительно, – сказала леди Уилбердон. – Это только один из этапов долговременной стратегии.

– Насколько долговременной?

– Столетия.

– Столетия?

– В мире существует всего пять сил, обладающих мудростью, необходимой для создания последовательной стратегии на период в несколько столетий, – сказала леди Уилбердон. – Эти силы по природе своей вненациональны и не связаны с ни с какими правительствами – даже наилучшие из режимов опасно нестабильны и мимолетны. Эти силы самоподдерживающиеся и самосохраняющиеся. Мировые войны, взлеты и падения империй и альянсов, таких как СССР и НАТО, для них не больше дуновения ветра в парусах клиппера.

– И что же это за силы? – спросила Элеанор.

– Безо всякого определенного порядка – во-первых, Католическая церковь. Во-вторых, Япония – которая является не более чем союзом дзайбацу{81}. Третья – рыхлая сеть штетлей{82}. После изгнания из Испании в 1492 им пришлось признать важность долговременного планирования и за прошедшие века удалось аккумулировать значительные ресурсы. О четвертой мы мало что знаем; она, по всей видимости, объединяет многие упорствующие в традиционализме культуры Третьего и Четвертого миров, а штаб-квартира ее находится где-то в Центральной Азии. Пятая – это Сеть. Альянс крупных инвесторов, как индивидуальных, так и организованных, в основном из Европы и Америки. Вы можете рассматривать ее как наследницу Ост-Индской Компании, Компании Гудзонова Залива, американских железнодорожных компаний, Стандарт Ойл и технологических империй нашего времени{83}. Это самая децентрализованная из пяти организаций – на самом деле просто инструмент координации инвестиций и некоторых других действий. До войны ее ресурсами распоряжался прекрасный шотландский джентльмен, проживавший в старом замке около Чичестера. Затем управление было перенесено в Штаты и передано американскому малому, математическому гению, выпускнику Школы Гениев леди Уилбердон на острове Рам.

– Сеть владеет «Огл Дата Рисеч»?

– Да.

– И, соответственно – Коззано?

– Да.

– Следует ли понимать вас так, что Сеть собирается завладеть Соединенными Штатами?

– Сеть в них не нуждается, – сказала леди Уилбердон. – Как я уже говорила, правительства по сути своей бесчестны. Сеть всего лишь стремится стабилизировать доходы от своих инвестиций в национальный долг.

– Погодите-ка. Вы хотите сказать, что Сеть составила весь этот невероятно сложный заговор только для того, чтобы получить пару процентов по займам?

Такое определение действий Сети явно не показалось леди Уилбердон издевательским – ее скорее удивила неспособность Элеанор разглядеть их рациональность.

– Дорогая моя, – сказала она, – вы хоть представляете себе, сколько ухитрилось назанимать ваше правительство?

– Много, – сказала Элеанор. – Десять триллионов долларов.

Это число ей приходилось регулярно озвучивать в ходе различных дебатов.

– Ну вот. Вы же не думаете, что можно занять у кого-то так много денег, не приняв на себя определенные обязательства? – сказала леди Уилбердон таким тоном, как будто говорила об очевидном.

Это и в самом деле было очевидно.

– Разумеется, не думаю, – сказала Элеанор. – Вы правы.

– Когда предприятие занимает деньги у банка, и делает это безответственно, а дела ведет некомпетентно и расточительно, что происходит?

– Оно становится банкротом. И переходит в собственность банка.

– Да. Банк же заинтересован в процветании предприятия. Он избавляется от пассивов, увольняет неумех, погубивших предприятие, наводит порядок и запускает процесс по новой, чтобы предприятие смогло наконец выполнить свои обязательства.

– И я одна из тех, кто, предположительно, этот порядок наведет.

– Да. Вы и мистер Коззано. И я уверена, что вы прекрасно справитесь.

– Вы в этом уверены? Вы шутите?

– Разумеется, нет. Я следила за вашей карьерой, мисс Ричмонд. Все, что вы говорили в течение этого года о провальной политике Соединенных Штатов – верно, – сказала леди Уилбердон. – Даже не спрашивая членов Сети персонально, я рискну предположить, что большинство из них считает вас кем-то вроде народного героя.

Мысли у Элеанор путались – и не только из-за двух бокалов шерри. Ей надо было срочно увидеться с Мэри Кэтрин. И как по заказу, один из ее помощников прорвался внутрь и просигналил, что пора ехать. Элеанор слушала с таким всепоглощающим вниманием, что в течение часа вообще не двигалась. Она отсидела ногу, а шерри расстроило ее координацию. Когда она поднялась, это стало очевидно.

– Вам нужно заняться гимнастическими упражнениями, – сказала леди Уилбердон. – Уж поверьте, я знаю – мне приходится путешествовать даже больше, чем кандидату в президенты.

– Я буду иметь это в виду, леди Уилбердон. Спасибо вам за эту освежающую беседу.

– Уверяю вас, я получила от нее не меньшее удовольствие, – сказала леди Уилбердон, провожая ее до лифта. Здесь Элеанор окружили ее сотрудники.

– До свидания, – сказала леди Уилбердон, когда приехал лифт, – я с превеликим удовольствием навещу вас в Морской Обсерватории, если позволите. Я люблю телескопы.


53


Князь Тьмы прибыл в аэропорт Даллеса{84} девятого октября в час пополудни на чартерном «Лирджете»{85} с зачерненными иллюминаторами. В конце посадочной полосы его ожидал черный лимузин, который, обогнув терминал по широкой дуге, вылетел на подъездную дорогу аэропорта. Лимузин влился в поток транспорта и помчался прямо в Округ Колумбия, сопровождаемый черным седаном, полным мужчин в костюмах и черных очках.

Через полмили лимузин сместился на самую левую полосу шоссе и разогнался до девяноста миль в час. Водителя подгонял невероятно громкий, скрипучий голос, доносящийся с заднего сиденья и оказывающий на его нервы такое же воздействие, как вставленная в задницу раскаленная кочерга. Водитель познакомился со своим пассажиром меньше шестьдесяти секунд назад и уже уже боролся с почти неконтролируемым желание остановиться, перегнуться через спинку сиденья и придушить Князя Тьмы.

Они отъехали от аэропорта меньше, чем на милю, когда лимузин резко свернул на обочину, сверкнув тормозными огнями. Черный седан, расшвыривая гравий, едва успел затормозить у самого бампера лимузина. Машины, мчавшиеся по левой полосе шоссе, завиляли, завизжали покрышками и клаксонами, огибая странный маленький караван.

Задняя дверь лимузина открылась еще до того, как лимузин полностью остановился. Иеремия Фрил, Князь Тьмы, выбрался наружу и распахнул водительскую дверь, когда тот даже не успел поставить машину на ручник.

– Вон, вон, вон, вон! – завизжал он своим ужасным скрежещущим голосом.

Люди, которым не повезло познакомиться с Князем Тьмы, путались в словах, пытаясь описать производимый его голосом эффект. Как корову шилом ткнуть, – говорил один. Как перцового спрея из баллончика хватить. Как кристалл «Драно» под веко заложить. Как будто пчелы-убийцы в оба уха жалят.

– Убирайся, ниггер! – визжал Иеремия Фрил на водителя, что звучало несколько странно, поскольку водитель был белым.

Белым с южным акцентом. Сельским акцентом необразованного южанина. И Фрил, едва услышав, как тот произносит «Добрый день, сэр», мгновенно сообразил, что самым сильным оскорблением для него будет слово «ниггер». Водитель катапультировался со своего места и оказался с Фрилом лицом к лицу – или, точнее, грудью к лицу, поскольку Фрил был такого маленького роста, что мог с удобством ночевать на гладильной доске.

– Ты... – начал водитель, но продолжить уже не успел – один из кряжистых мужчин из машины сопровождения заскочил ему за спину, схватил за локти и отпихнул прочь, на середину разделительно полосы.

Иеремию Фрила устроило такое развитие событий. Избавившись от водителя, он бросился к рулевому колесу лимузина.

Дорогу ему преградили трое других пассажиров черного седана, которые окружили его плотным кольцом и растянули полы пиджаков руками, образовав черную кулису, скрывающую его лицо от несущихся по шоссе автомобилей. Чрезвычайно важно было обеспечить инкогнито Иеремии Фрила, чье лицо смотрело с такого количества плакатов «Разыскивается», что превратилось в весьма популярный среди наиболее циничных студентов колледжей постер.

– Мистер Фрил... – сказал один из мужчин, перемещаясь поближе к двери. Фраза осталась незаконченной, потому что Фрил, воспользовавшись преимуществами, предоставляемыми позой распростершего крылья собеседника, ухватил его сквозь рубашку за соски, с силой сжал, провернул и дернул. Тот завопил, сложился пополам и сполз по борту лимузина. В то же мгновение Фрил прыгнул на водительское сиденье, двери захлопнулись и заблокировались. Задние колеса лимузина начали дико вращаться, буксуя по гравию. Один из оставшихся на ногах костюмов бросился вперед, схватил оглушенного товарища за воротник и выдернул его из-под машины за мгновение до того как та рванула вперед, мотая кормой из стороны в сторону и едва не вызвав массовое ДТП на трех левых полосах.

– Дерьмо! – сказали все. Двое выживших бегом вернулись в седан и бросились в погоню, оставив на месте происшествия водителя, мужчину, который пытался его успокоить и того, кто совершил ошибку, встав на пути у Иеремии Фрила и чью рубашку теперь украшали два симметричных кровавых пятна.

– Вот что делает с человеком третья стадия сифилиса, – сказал водитель седана, мчавшегося вдоль по подъездной дороге аэропорта Даллеса со скоростью девяносто миль в час за убегающим лимузином. – Я слышал, что он козел, но чтоб настолько...

– Заткнись и рули, – ответил его пассажир. – Ты хоть понимаешь, как капитально мы обосрались? Если хоть кто-нибудь увидит его лицо – нам конец.

Они ехали очень быстро, но только с большим трудом смогли догнать Иеремию Фрила и его лимузин. Теоретически, большой лимузин – машина более медленная, но дело было в том, что Князь Тьмы, в отличие от его преследователей, не боялся тарана. И он не только не боялся тарана, он его применял. Любая машина, ехавшая чуть медленнее, получала по заднице. Перестроения осуществлялись с применением грубой силы. Они миновали как минимум три автомобиля, вылетевшие в канаву или на разделительную. В итоге единственным способом поравняться с Иеремией Фрилом оказалась дикая гонка по обочине. И им это удалось, хотя и произошло это уже на мосту Теодора Рузвельта через реку Потомак, по которому Фрил несся, как отравленная пуля «дум-дум», в сердце столицы.

– Знаешь, что он делает? – сказал водитель. – Он гонит к чертову «Уотергейту»!

– Отрежь его, – сказал второй.

Поняв, куда направляется Фрил, они смогли немного срезать по лужайкам, прыгая через бордюры и пролетая по встречке, и буквально в нескольких ярдах от входа в «Уотергейт» им удалось выскочить прямо перед носом лимузина. Фрил врезался им в борт, но оба понимали, что к этому дело и идет, и потому успели выкатиться из машины с противоположной стороны.

Тот, кто сидел на пассажирском сидении, выхватил из-под пиджака пистолет и, орудуя его рукоятью, разбил в лимузине окно со стороны водителя. Фрагменты стекла повисли на тонированной пленке. Когда содрали и пленку, их взорам предстал Иеремия Фрил, навалившийся на рулевое колесо – лоб рассечен, кровь стекает на клаксон, а оттуда – на колени. Язык у него заплетался.

– Ты водить умеешь? – спросил он. – Ты где, блядь, права раздобыл? В «К-марте»? Иди отсюда нахуй, козел, у меня уравнитель в бардачке и больше адвокатов, чем у тебя друзей.

Они спихнули Фрила на пассажирское сиденье и сами забрались в салон. Водитель выдернул лимузин из погубленного седана. Из радиатора валил пар, но машина оставалась на ходу. Второй натянул на руки латексные перчатки и принялся сковывать Иеремию Фрила пластиковыми наручниками. Только покончив с этим, он занялся его лбом.

Остановившись на светофоре, двое мужчин в костюмах обменялись взглядами и закатили глаза.

– Политтехнологи, – сказал водитель. – Как же я их обожаю.


– А, вот это особенно прекрасно, – сказал председатель Республиканского Национального Комитета, изучая лист бумаги, который он только что извлек из папки с надписью «ФРИЛ». – Во время визита кандидата в Мино, Северная Дакота, вы врезались в школьный автобус, после чего он слетел с дороги – тридцать шесть пострадавших, десять из них – тяжело. Родители подали на вас иск на десять миллионов долларов и выиграли.

– Иди ты нахуй, – сказал Иеремия Фрил. – Вместе с мамой со своей, блядь.

Лоб Фрила украшала строчка черных стежков, идеально повторявшая изгиб рулевого колеса лимузина.

– Добавив это к приговорам за клевету с последних трех президентских кампаний... дайте-ка прикинуть – только они одни тянут почти на сотню миллионов, которые вы должны паре десятков человек, включая, кстати, и меня самого. Вы должны мне четыре миллиона.

– Говна моего поешь, – сказал Иеремия Фрил.

Вместе с ними вокруг стола сидели несколько хорошо одетых мужчин благородного вида. Стол стоял в номере крайне приватного отеля в нескольких кварталах от Белого дома. Они арендовали целый этаж, завесили окна черными шторами, отключили лифты и расставили охрану с автоматами на всех лестницах. Иеремия Фрил сидел в роскошном кожаном кресле в центре стола. За его плечами стояли двое – их суммарный вес равнялся шестистам фунтам, оба носили латексные перчатки и прозрачные пластиковые маски во все лицо.

Сидящие за столом мужчины холодно посмотрели на Фрила. Они принялись по очереди поднимать руки и говорить.

– Вы должны мне три миллиона плюс судебные издержки, – сказал председатель Демократического Национального Комитета.

– Один запятая пять, – сказал второй, поднимая руку.

– Восемьсот тысяч, – гавкнул третий.

– Один запятая один.

– Полмиллиона и публикацию извинений в «Майами Геральд».

– Что здесь вообще происходит – собрание ебаных звезд? – сказал Иеремия Фрил. – Чего бы вам просто не сказать мне, какого хрена вам надо?

– Нам нужен Коззано, – сказал председатель от республиканцев.

– Прекрасно. Он ваш. Он мертвец, – сказал Фрил. – Когда я с закончу с этим сраным итальяшкой, он проклянет мать, за то что его родила. Он не сможет обналичить ни один чек к северу от экватора. Дети будут плевать ему на ботинки. Его собака залезет к нему в постель ночью, чтобы отгрызть ему лицо, и он будет молить, чтобы она не медлила.

В комнате воцарилось благоговейное молчание.

– Не хотите послушать, что мы готовы предложить вам в обмен на услуги? – неуверенно произнес демократический председатель.

– Нахуй это, – сказал Фрил. – У вас, ребята, никакого воображения. Вы думаете, я занимаюсь этим дерьмом из-за денег. Но это не так. Я сидел у себя в Рио и только и ждал чего-то вроде этого. Я возьмусь за работу исключительно из профессиональной гордости. Итак: вы собрали мою команду А или нет?

– Они здесь.

– Все?

– Все, за исключением тех, кто мертв, сидит или ведет другие кампании, – сказал председатель-республиканец.


54


Чуть менее чем за месяц до дня голосования грузовую платформу с контейнером ГОСПОД можно было заметить в центре транспортного водоворота на Кенмор Сквер в Бостоне, на подступах к Бостонскому Университету. Реализуя божественное право фур ехать туда, куда им заблагорассудится, грузовик довольно быстро вырвался на свободу и въехал на территорию кампуса.

Здесь повсюду роились бостонские копы, полиция кампуса, мужчины в темных костюмах и аккуратно одетые юные личности со значками «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ». Многие имели при себе уоки-токи. Большую часть дня эти люди были заняты тем, что оккупировали парковочные места. Захват производился именем различных властей предержащих; с применением чистейшей хуцпы; путем создания живых стен вокруг стоянок. Здоровенный трейлер ГОСПОД поджидали девять расположенных в ряд парковочных мест – событие, которое случается в Бостоне примерно с той же частотой, что и Великий Парад Планет или победа местной команды в Мировой серии.

Вскоре после трейлера гордиев узел Кенмор Сквер разрезал кортеж, чтобы остановиться у Аудитории Морзе – приземистого лекционного зала с куполом, переделанного из синагоги – наполовину уже заполненной корреспондентами и политически сознательными студентами.

Уильям Э. Коззано вышел из машины, приветливо помахал своим сторонникам, собравшимся, чтобы мельком увидеть Великого Человека вживую, и проследовал в здание через заднюю дверь. За сценой уже смонтировали гримерку. Он переоделся в свежую рубашку и позволил профессионалам кисточки и расчески навести марафет.

Затем он шагнул на сцену. Отсюда открывался вид на сплошную стену телепрожекторов и смутно угадываемую за ней темную аудиторию, заполненную аплодирующими студентами. В центре сцены стояли два стула, слегка развернутые один к другому, и столик с графином с водой и парой стаканов.

Уильям Э. Коззано собирался поговорить о политике с деканом Факультета Политических Наук, вашингтонским ветераном, выбравшим академическую стезю за то, что она позволяла распоряжаться временем практически как угодно; взамен он одалживал университету свою репутацию. По замыслу предстоящая дискуссия должна была быть свободной и без бумажек, Коззано был готов отвечать на любые вопросы – как студентам, так и местной прессе. Это был дерзкий маневр как раз того рода, который Тип Маклейн не смог бы совершить, не оскорбив в процессе половину этнических групп в Соединенных Штатах.

Коззано вышел на сцену за несколько минут до начала трансляции, расстегнул пиджак и уселся. Техник помог ему закрепить микрофон на лацкане и попросил произнести несколько слов, чтобы настроить уровень. Коззано продекламировал монолог «Быть иль не быть», удостоившись стоячей овации от студентов и даже некоторых телевизионщиков.

Излучая профессионализм, появился хозяин встречи. За пять секунд до восьми вечера человек в наушниках дал обратный, отгибая пальцы, и хозяин произнес несколько заготовленных реплик, читая их с телесуфлера. Потом он повернулся к Коззано и задал вопрос о ближневосточной политике.

Это была трудная подача. Израильско-палестинская проблема препарировалась и анализировалась на микронном уровне многие десятилетия специальными людьми, единственной функцией которых было знать о ней все. Каждый завиток и изгиб израильской границы обладал своим корпусом экспертов, способных изложить историю этого клочка земли со времен фараонов. Вопросы поселений на Западном Берегу и статус ООП были такими же запутанными, как концепция Троицы во времена раннего христианства: все, что можно было придумать, было придумано, проработано и проанализировано. Среди миллионов возможных мнений касательно этой проблемы существовало всего несколько, которые кандидат в президенты мог позволить себе иметь, а чтобы их выразить, от него требовалось создать новый словарь и новую форму логики, неприменимой более ни к чему. Наилучшим способом остановить метящего в президенты губернатора был простой, невинный вопрос о Ближнем Востоке; задав его, можно было расслабиться и спокойно ждать, когда он сам себя повесит.

Коззано сманеврировал безупречно, выдав ответ, казавшийся исключительно эрудированным и содержащий все кодовые слова, позволяющие избежать поношения со стороны еврейских организаций – и при этом почти бессмысленный. Подобно обязательным фигурам в спортивном катании, он был лишен содержания и невыразителен с виду, но для посвященных являлся впечатляющей демонстрацией технических навыков.

Когда Коззано договорил, пришло время для перерыва на рекламу. Хозяин не без самоуничижительного остроумия заметил, что начало шоу вышло скучноватым, и пообещал, что дальше будет повеселее. Студенты зааплодировали. Директор, посмотрев в монитор, повернулся к выступающим и сказал:

– Отключились.

Коззано наклонился к столу и налил стакан воды. Он уже было собрался поболтать с хозяином, когда из тьмы за телепрожекторами раздался чей-то голос:

– Губернатор Коззано, это Фрэнк Бойл из «Бостон Глоуб». Мне больно сообщать вам об этом, но мне только что позвонил наш корреспондент, следующий за вашей дочерью в Миннесоте. Он звонил из лобби отеля в Миннеаполисе, в котором она остановилась. Судя по всему, Мэри Кэтрин не явилась на встречу в Макэлистер Колледж. Журналисты бросились в ее отель и обнаружили, что этаж, на котором расположен ее номер, заполнен копами и детективами. Наш корреспондент поговорил с одним из них, и тот вроде бы сказал, что в коридоре на нее напал Флойд Уэйн Вишняк. Ему удалось прорваться мимо агентов Секретной службы и всадить ей пулю в голову; Мэри Кэтрин истекла кровью прямо в коридоре.

В сотне футов от них Ки Огл, умостившийся в Оке Ки, увидел, как биологические показатели Уильяма Э. Коззано взмыли в космос.

Телевизионный монитор в Оке Ки был подключен к камерам в аудитории. Огл увидел, что лицо Коззано смертельно побледнело, пока Фрэнк Бойл из «Глоуб» излагал свою историю, а потом побагровело. Глаза его налились красным и заблестели. Сердечный ритм Коззано на биомониторе рядом с Оглом зашкалил за 172 удара в минуту – в три раза выше нормы. Кровяное давление граничило со взрывным.

– Иисусе Христе, – громко произнес Огл, – за этим может стоять только Иеремия Фрил!

Он снова посмотрел на телемонитор, но Коззано на нем уже не было – только пустой стул. Затем камера завертелась, промелькнули декан, батареи прожекторов, другие камеры, техники и прочие объекты, которым не положено попадать в объектив. Наконец камера поймала спину Уильяма Э. Коззано, шагающего прямо на толпу телеоператоров, репортеров, ассистентов и агентов Секретной службы, заполнявшую пространство между сценой и передними рядами кресел. Большинство инстинктивно убирались у него с дороги. Но пара мужчин в штатском, демонстрируя недюжинную храбрость, встали плечом к плечу перед Коззано и не пустили его дальше в аудиторию.

На заднем плане какой-то мужчина проталкивался через толпу в проходе в направлении выхода. По всей видимости, это был Фрэнк Бойл из «Глоуб». Когда Коззано бросился прямо к нему, он предпочел покинуть зал.

Огл гордился своей готовностью буквально ко всему. Но к возвращению Фрила он оказался не готов. Огл сделал глубокий вдох, пытаясь унять сердцебиение, а затем склонился над контрольной панелью и принялся успокаивать Коззано.

Коззано стоял перед сценой, разговаривая с агентами Секретной службы. Агенты что-то говорили в запястье одной руки, а другой вжимали в уши наушники, пытаясь расслышать один другого сквозь гул шокированных и перепуганных студентов.

К Коззано подошла женщина с пресс-картой.

– Губернатор, я из «Глоуб». У нас нет сотрудников с таким именем.

Главный агент, выслушав кого-то в своем наушнике, покивал и обратился к Коззано.

– Это полная ложь, – сказал он. – Мэри Кэтрин появилась в Макэлистер Колледже вовремя и сейчас произносит речь.

Коззано внезапно сделался совершенно спокоен и собран. Он покачал головой, как будто стараясь забыть все это происшествие, и вернулся на свое место на сцене.

– Может быть, нам отложить... – произнес декан, когда звуковик принялся прилаживать микрофон Коззано.

– Нет, – сказал Коззано. – Давайте по плану.

– Вы уверены? Вы, должно быть, совершенно расстроены.

– Я в порядке, – сказал Коззано. – С чего мне расстраиваться?

Заголовок на первой полосе вышедшего на следующий день номера «Нью Йорк Пост» гласил:

«С ЧЕГО МНЕ РАССТРАИВАТЬСЯ?»

КОЗЗАНО НЕ ВЗВОЛНОВАЛО «УБИЙСТВО» СОБСТВЕННОЙ ДОЧЕРИ.

Президент, неформально беседуя с журналистами в салоне «Борта номер один», заявил, что отвратительная выходка самозванца, сообщившего Коззано фальшивые новости, повергла его в шок.

В то же время, однако, он не мог не найти странным и немного тревожным поведение человека, как будто бы только что лишившегося дочери, который как ни в чем не бывало согласился продолжить заурядную избирательную встречу, единственной целью которой было набрать еще сколько-то голосов. Уж конечно же, существуют пределы, заходить за которые не позволяет простая порядочность.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн неожиданно появился в баре отеля, где как раз собрались несколько репортеров – не только под влиянием жажды, но и по подсказке одного из сотрудников Маклейна, намекнувшего, что Тип тоже может испытать ее примерно в одиннадцать часов.

По чистому совпадению большой телевизор над стойкой как раз показывал вечерние новости. За несколько минут до этого на нем шел футбольный матч, но бармен, получивший некоторую сумму от Маркуса Дрешера, переключил канал – к вящей досаде нескольких фанатов, менее состоятельных, чем Дрешер.

Маклейн и репортеры вступили было в дружескую перебранку, но когда на экране возникло лицо Уильяма Э. Коззано, она затихла сама собой. Камеры зафиксировали последовательность событий от начала и до конца и этот ролик теперь транслировался по всей стране. Они посмотрели, как Коззано испытывает шок, слушая самозванца. Они посмотрели, как он в слепой ярости прыгает со сцены и как через минуту возвращается на место, спокойный и собранный. Содержание двухчасовой дискуссии вообще никак не освещалось.

Репортеры дружно посмотрели на Маклейна. Тот отвернулся от телевизора с равнодушным видом. Наконец один из репортеров спросил, что он думает обо всем этом деле.

– Ну, вообще-то я бы не хотел о нем говорить, – сказал Маклейн. – Все это просто отвратительно. Но теперь я понимаю, что медиа ухватятся за эту историю – типичное для них поведение – погнавшись за сенсацией и не обращая внимания на суть... и я понимаю, что они попытаются превратить это событие в своего рода тест на психологическую готовность Коззано к президентству.

– Вы думаете, он вел себя по-президентски? – спросил репортер бешено консервативного католического журнала.

Маклейн пожал плечами.

– Говорят, я – горячая голова, – сказал он. – Говорят, что я потерял над собой контроль и не выдерживаю стресса избирательной гонки. Поэтому, может, мне и не стоит говорить об этом, но я давно понял, что мир полон психов. Я хочу сказать, что они повсюду. Нельзя позволять им доставать вам до самого нутра. И если ты бросаешься на каждого шизика, который чего-то там тебе наплел, то не годишься в президенты – потому что такова твоя реакция на психов, как ты собираешься строить взаимоотношения с иностранными лидерами?


55


Во вторник, 22 октября, за две недели до Дня Выборов, рейтинги выглядели следующим образом:


КОЗЗАНО 59%

ПРЕЗИДЕНТ 8%

МАКЛЕЙН 18%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 10%

ПРОЧЕЕ 5%


Организация с непонятным статусом, базирующаяся в Вашингтоне и называвшаяся «Американской Ассоциацией Врачей, Хирургов и Остеопатов», устроила пресс-конференцию, на которой была продемонстрирована видеокассета, позднее распространенная среди журналистов. Кассета содержала серию эпизодов кампании Коззано – если угодно, подборку ляпов. Она начиналась с фрагментов интервью, запечатлевших явные нарушения речи. После этого в хронологическом порядке шли различные моменты кампании – Коззано во время перерывов на рекламу, перешучивается с репортерами в аэропорту, идет по проходу своего самолета, проверяет звук перед дебатами и так далее Все эти эпизоды объединяло то, что в каждом из них Коззано совершал какую-нибудь неловкость: не мог выговорить слово или запинался о собственную ногу. Один особенно впечатляющий отрывок показывал Коззано, пробирающегося сквозь толпу на митинге в Ньюарке. Женщина вручила Коззано младенца для поцелуя, и он едва не уронил его, как будто настигнутый внезапным приступом. – П-п-п-простите, – пробормотал он и вернул дитя матери. Эксперты «Американской Ассоциации Врачей, Хирургов и Остеопатов» пришли к выводу, что Коззано по-прежнему страдает от «серьезного неврологического дефицита» и не способен быть президентом.

Выдержки из этого видео многократно транслировались всеми телеканалами Соединенных Штатов, зачастую в качестве главной темы вечернего выпуска новостей.


Среда, 23 октября:


КОЗЗАНО 51%

ПРЕЗИДЕНТ 10%

МАКЛЕЙН 21%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 5%


Томми Маркович, почтенный спортивный комментатор, снискавший известность среди спортивных фанатов города в конце шестидесятых – начале семидесятых, провел пресс-конференцию в Чикаго. Маркович, ушедший на пенсию в 1980 году, поведал, что уже довольно давно испытывает муки совести. Он показал отрывок записи игры «Медведи» – «Викинги» 1972 года. В конце матча «Викинги» обходили противников на десять очков и «Медведи» перешли в наступление всего за минуту до финального свистка. Уильям Э. Коззано, игравший в нападении, принял пас и оказался на открытом пространстве – между ним и голевой линией не было ничего, кроме замерзшего торфа. Он без всяких препятствий добежал до десятифутовой линии «Викингов», а затем безо всяких видимых причин выпустил мяч из рук – и им тотчас же завладел преследовавший его «Викинг». Эта оплошность стала знаменитой не столько из-за ее решающего влияния на исход игры (она его и не оказала), сколько из-за репутации Коззано как надежного игрока, не совершающего глупых ошибок.

Теперь, пару десятков лет спустя, трясущийся старик, который вел трансляцию этого матча по телевизору, решил напомнить всем, что «Викинги» выиграли тогда с перевесом в десять очков. Уронив мяч, Коззано позволил им сохранить этот перевес.


Четверг, 24 октября:


КОЗЗАНО 45%

ПРЕЗИДЕНТ 12%

МАКЛЕЙН 25%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 14%

ПРОЧЕЕ 4%


В эксклюзивном интервью CBS Sports известный автор книг о мафии заявил, что Никодемо (Ники Конопатый) Костанца, важная фигура в чикагской мафии, контролировавший нелегальные букмекерские операции в шестидесятых и семидесятых, сделал на игре «Медведи» – «Викинги» в 1972 году что-то около двадцати миллионов долларов – которых лишился бы, держи Уильям Э. Коззано мяч чуть покрепче.

Телерепортер одной из чикагских сетей обнародовал результаты двухмесячного исследования связей между семьей Коззано и Мафией. Центральным экспонатом стало обширное генеалогическое древо – точнее, несколько генеалогических деревьев, образовавших живую изгородь – такое огромное, что его пришлось нарисовать на листе фанеры четыре фута на восемь. Расширенная семья Коззано была выделена синим. Семьи мафиози – красным. Корни их уходили в Геную аж двенадцатого века и доказывали, что Уильям Э. Коззано, Джон Готти, Аль Капоне и Бенито Муссолине приходятся друг другу дальними родственниками.

Команда Коззано выпустила пресс-релиз, в котором указывалось, что «Американская Ассоциация Врачей, Хирургов и Остеопатов» возникла не далее как две недели назад и состояла, судя по всему, из трех членов, которые, собственно, и выступили на позавчерашней пресс-конференции в качестве экспертов, призвав Коззано отозвать свою кандидатуру. Один из них был бывшим армейским врачом, демобилизованным при обстоятельствах, весьма далеких от почетных. Второй не практиковал из-за невозможность оформить страховку от злоупотреблений профессиональным положением. Третий был объявлен банкротом после того, как пятьдесят его пациенток подали против него групповой иск, жалуясь на некачественные грудные импланты.

Вместе с пресс-релизом команда Коззано опубликовала собственную подборку ляпов действующего президента и Типа Маклейна – оба наступали себе на шнурки и путали слова – и предположила, что им самим не помешало бы неврологическое освидетельствование.

Наконец, проведенная экспертиза показала, что видео с Коззано, едва не уронившим младенца, явно подверглось перемонтированию; другие записи, сделанные в то же время другими операторами, не содержали ничего необычного.


Пятница, 25 октября:


КОЗЗАНО 40%

ПРЕЗИДЕНТ 14%

МАКЛЕЙН 29%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 4%


Действуя по анонимной наводке, репортер чикагской телекомпании выследил Альберто (Штопаного) Бароне, старика девяносто шести лет, проживавшего в убогом доме для престарелых в южной части Чикаго. Штопаный попросил сиделку расстегнуть его рубашку, чтоб продемонстрировать многочисленные шрамы, полученные во время эпохальной дуэли с Джоном Коззано, отцом Уильяма, где-то шестьдесят лет назад, которая стала результатом соперничества за руку прекрасной Франчески Доменичи. Со временем шрамы стянулись и стали даже более гротескными, чем вначале. Штопаный Бароне, взбодрившись после нескольких инъекций, ухитрился сесть в кровати прямо и наговорить неотрепетированное четырехчасовое заявление на камеру, целиком изложив историю своей почти вековой жизни. Из этих четырех часов один был посвящен детству, проведенному в Италии, второй – золотым денькам в организации Аль Капоне, третий – недугам и четвертый – привычкам его любимого пса Бозо, сбитого машиной в 1953. Репортер отвез видеокассету домой и выжал из нее одно предложение с упоминанием Джона Коззано: «это был порочный тип, который ни перед чем не останавливался, чтобы получить свое; я боялся его».

Уильям Э. Коззано появился на пресс-конференции в Нью-Йорке с несколькими известными итало-американцами, включая дочь Никодемо (Ники Конопатого) Костанца. Лидеры итальянской общины обвинили СМИ в клевете на Коззано, а дочь Никодемо Костанца заявила, что между ее отцом и Коззано никогда не было никаких связей. Было предъявлено генеалогическое древо, свидетельствующее о том, Коззано приходился родственником еще и Леонардо Да Винчи и Джо Димаджо{86}.


Суббота, 26 октября:


КОЗЗАНО 36%

ПРЕЗИДЕНТ 14%

МАКЛЕЙН 31%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 14%

ПРОЧЕЕ 5%


Во время тура по штату Вашингтон Уильям Э. Коззано посетил рынок Парк-Плейс в Сиэттле, на котором выходцы из Юго-Восточной Азии торговали овощами и фруктами, выращенными на собственных фермах. Проходя через центр рынка в плотном кольце журналистов, Коззано остановился у прилавка, чтобы принять в подарок яблоко от красивой лаосско-американской девушки, стоящей за ним.

Он не успел и попробовать его, как его практически сшибла с ног маленькая, свирепая, вопящая во весь голос личность, проскользнувшая под радарами Секретной службы – старушка не больше четырех футов ростом в конической шляпе; истерически вереща по-вьетнамски, она пыталась обеими руками вцепиться Коззано в лицо.

К тому моменту, как агенты оттащили ее от шокированного Коззано, под ногами операторов и фотографов погибло примерно на сотню долларов сельхозпродукции – целые прилавки свежей земляники, аспарагуса, базилика, лисичек, ежевики и сладкой кукурузы превратились в пюре. Большинство как раз успело навести камеры на искаженное лицо старой вьетнамки, когда она закричала по-английски:

– Ты убил моего ребенка! Ты убил моего ребенка! Ты плохой человек!


Воскресенье, 27 октября:


КОЗЗАНО 35%

ПРЕЗИДЕНТ 15%

МАКЛЕЙН 34%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 12%

ПРОЧЕЕ 4%


Передовица воскресного выпуска «Даллас Морнинг Ньюс» излагала занятную истории о сыне Коззано, Джеймсе. Джеймс Коззано большую часть весны и лета ездил с командой отца, проводя полевые исследования для докторской диссертации. В процессе он познакомился с Лоуренсом Барнсом, богатым далласским бизнесменом и большим сторонником Преподобного Доктора Уильяма Джозефа Швейгеля. После того, как Швейгель проиграл Типу Маклейну, Лоуренс Барнс связался с Джеймсом Коззано и предложил ему пост в совете директоров импортно-экспортного предприятия, расположенного в Хьюстоне, контрольным пакетом которого он владел. Предприятие в основном занималось оборудованием для нефтеразведки и бурения.

Как оказалось, эта фирма работала в основном с Ираком и Ливией, а ее миноритарными акционерами являлись какие-то мутные оффшорные компании, контролируемые, судя по всему, правительствами этих стран.


Понедельник, 28 октября:


КОЗЗАНО 32%

ПРЕЗИДЕНТ 16%

МАКЛЕЙН 34%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 5%


Пятьдесят газет по всем Соединенным Штатам опубликовали на первой полосе одну и ту же фотографию от новостного агентства, сделанную на маленьком озере в нескольких милях к югу от Тасколы, штат Иллинойс: местный фермер на лодчонке посреди покрытого дохлой рыбой озера. Фермер заявил, что гибель рыбы почти наверняка вызвал сброс ядовитых отходов фабрикой «ППКП» в Тасколе, которая являлась экономической основой состояния Коззано.

Команда Коззано провела пресс-конференцию, на которой лидеры вьетнамско-американской общины Сиэтла заявили, что никто никогда не видел маленькую вьетнамскую леди, обвинившую Коззано в военных преступлениях – и даже не слышал о ней. Сама она после освобождения из участка исчезла и с прессой не общалась; семья ее, однако, настаивала, что Коззано забросил ручную гранату в их хижину во Вьетнаме, убив трех детей.


Вторник, 29 октября:


КОЗЗАНО 30%

ПРЕЗИДЕНТ 17%

МАКЛЕЙН 38%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 11%

ПРОЧЕЕ 4%


Ушедшая на покой сиделка, работавшая в доме Коззано во время продолжительной болезни Кристины Коззано, сообщила, что последние недели жизни покойная жена Коззано страдала зависимостью от обезболивающих препаратов.

Жена кандидата в вице-президенты от Типа Маклейна в беседе с группой консервативных христиан заявила, что властный и «необычайно агрессивный» характер Элеанор Ричмонд был одной из причин самоубийства ее мужа.

Джеймс Коззано подал в отставку из совета директоров импортно-экспортной компании к Техасе, заявив, что его одурачили.


Вторник, 30 октября:


КОЗЗАНО 29%

ПРЕЗИДЕНТ 18%

МАКЛЕЙН 38%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 12%

ДРУГОЕ 3%


Фермер, обвинивший «ППКП» в загрязнении озера и гибели рыбы, отозвал свое заявление, сказав, что оно основывалось на информации, предоставленной неизвестным «экспертом», которого с тех пор никто не смог найти. Химический анализ дохлой рыбы показал, что она была убита распространенным пестицидом, который легко раздобыть в любом сельскохозяйственном магазине и к производству которого «ППКП» не имел никакого отношения.

Отставная сиделка, рассказавшая о наркозависимости Кристины Коззано, была найдена мертвой в гараже своего дома в Пеории; она совершила самоубийство, надышавшись выхлопных газов.

Жена вице-президента Типа Маклейна заявила в интервью, что в ее намерения никоим образом не входило очернение образа Элеанор Ричмонд.

Уильям Э. Коззано отменил все выступления и встречи до конца недели, сославшись на необходимость подготовиться к важным дебатам в пятницу вечером.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн в неформальном интервью, которое он дал на борту своего самолета Маркин Калдикотт, сокрушался о том, что президентская кампания скатилась в негатив.

Президент Соединенных Штатов, выступая на слете бойскаутов в Аризоне, заявил, что не винит молодежь за свойственное ей порой отвращение к политике, и пообещал после переизбрания сформировать особую президентскую комиссию для анализа текущего состояния американской избирательной системы.

Ведущий вечернего выпуска новостей на CBS заметил, что в этом году президентская кампания достигла новых глубин, и заверил, что его организация принимает меры к тому, чтобы подобное больше не повторилось.


Частный отель, служивший штабом Иеремии Фрила, находился под самой бдительной охраной. Лифты включили только в ожидании появления очень важных лиц, если не считать трех раз в день, когда в номера доставлялись завтрак, обед и ужин.

На четвертое утро Иеремии Фрилу его дежурное блюдо тушеного чернослива доставила горничная по имени Луэлла. Иеремия Фрил засек ее в первый же день. Луэлла была из тех женщин, которых очень трудно не заметить. Любая женщина, надев униформу гостиничной горничной, лишается любого намека на сексуальность. Но Луэлла справилась. Она, скорее всего, носила свою форму домой и что-то с ней делала – углубляла вырез, укорачивала подол. Каждый день, опуская поднос с завтраком на стол перед Иеремией Фрилом, Луэлла наклонялась чуть ниже, позволяя ему разглядеть все больше.

На четвертый день он потерял контроль. Его рука метнулась под блузку Луэллы, как атакующая кобра, и вцепилась в ее сосок. Недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Но достаточно цепко, чтобы Луэлла не могла сдвинуться с места.

– Мистер Фрил, – сказал один из его стражников. Один из этих гнусных типов в костюмах, постоянно торчавших поблизости.

– Заткнись, мудило! – сказал Фрил.

Луэлла смотрела ему прямо в глаза. Она вовсе не рассердилась. Она была приятно удивлена. Она казалась заинтересованной. Она облизнула губы и сказала:

– Простите, мистер Фрил, но свежие фрукты в сегодняшнее меню не входят.

Ее лицо находилось примерно в четырех дюймах от носа Фрила. Она активно пользовалась духами и Фрил обонял жаркий аромат, струящийся из-за выреза.

– А это тогда что у меня тут? – спросил Фрил, сжимая ее сосок.

– Ни черта у вас нет, – сказала Луэлла, – и не будет, пока мы на публике, – она окинула взглядом охранников: только в одной этой комнате их было четверо.

– Нахер убирайтесь отсюда! – заорал Фрил.

– Извините, мистер Фрил, но это невозможно, – сказал главный, откликавшийся на имя Эл. Эл определенно начал нервничать. – Мэм, – сказал он Луэлле, – боюсь, вам придется уйти.

– Но я не могу, – сказала Луэлла, – меня не отпускает мистер Фрил. И могу вас заверить – и не отпустит, пока не получит чего хочет.

– Идите нахер отсюда, – сказал Фрил, – а не то нахер пойдет вся ваша кампания. Вы что, не видите, что мне надо перепихнуться?

Апелляция к простым, базовым человеческим нуждам тронула Эла. Он отвернулся и на секунду задумался.

– Что ж, ладно, – сказал он наконец. – Пошли, ребята, оставим их наедине.

Охранники Фрила поднялись и попятились из комнаты, не отрывая взглядов от задницы Луэллы. Луэлла повернула голову и крикнула им вслед:

– И не вздумайте торчать под дверью и подслушивать. Идите к себе в номер, телевизор посмотрите.

Эл и все его подчиненные покинул комнату и закрыли дверь.

Луэлла накрыла их минутой позже, высунув голову за дверь.

– Так и знала! – сказала она. – Да вы, ребята, извращенцы. А ну быстро по номерам!

Эл оставил одного из своих людей у лифтов на другом конце холла, а остальных разогнал по комнатам, приказав держать двери открытыми.

Еще через минуту охранник у лифтов услышал тихий перезвон колокольчиков. Загорелась стрелка вниз. Двери лифта разъехались, выпустив пару атлетически сложенных мужчин в противогазах и защитных наушниках; один из них схватил охранника за воротник и прижал к его губам толстый ком ткани, а другой стукнул по лбу чем-то небольшим, но тяжелым.

Луэлла выскочила из номера Фрила совершенно голая; Фрил наступал ей на пятки. Она визжала и хохотала, а он вопил:

– Грязная сука! А ну вернись!

Луэлла бросилась в лифт. Она нажала кнопку лобби как раз в том момент, когда Эл и его команда выскочили в коридор. Они успели увидеть, как Иеремия Фрил ныряет в лифт в щель между сходящимися створками, а потом их отвлекли крупные незнакомые мужчины, расшвыривающие во все стороны шоковые гранаты.

Двадцать секунд спустя перед глазами сотрудников и гостей отеля предстала Луэлла, бывшая Мисс Апрель, которая выскочила из лифта совершенно голая, все так же хохоча, и устремилась к главному входу; за ней мчался какой-то старик с торчащим из ширинки эрегированным членом.

Портье, не в силах противостоять наработанным за долгие годы рефлексам, учтиво распахнул перед ними двери. Луэлла выбежала наружу и запрыгнула в микроавтобус без окон. Дверца захлопнулась, машина, дымя резиной, рванула с парковки, и оказалось, что за ней кое-кто прятался: Кир Резерфорд Огл с двумя дюжинами телеоператоров и фотографов на флангах – и все эта компания принялась деловито снимать стремительно меняющееся лицо и опадющий пенис Иеремии Фрила.

– Вернулся, чтобы проиграть еще одни выборы, Иеремия? – спросил Огл.

Челюсть Фрила отвалилась, а нос свирепо сморщился. Глаза метались между Оглом и многочисленными камерами.

Затем он атаковал.

Ки Огл продолжал стоять, держа руки в карманах пальто.

Фрил нырком преодолел последние шесть футов, обхватил Огла за бедра и запрокинул голову, намереваясь вцепиться ему зубами в промежность.

Рука Огла появилась из кармана с зажатым в ней маленьким цилиндрическим предметом. Указательный палец Огла напрягся – и мощная струя перцового спрея ударила Фрилу прямо в разинутый рот. Фрил рухнул на асфальт, извиваясь, пуская пену и завывая, как раненное животное.

– Добро пожаловать в пиар-преисподнюю, – сказал Огл и уселся в стоящую наготове машину. Уезжая, он любовался корчившимся на асфальте Фрилом и окружившими его операторами.


56


Последние и самые важные дебаты президентской кампании состоялись в лекционном зале Колумбийского университета в пятницу, 1 ноября, за четыре дня до выборов. В них приняли участие президент Соединенных Штатов, Уильям Э. Коззано и Нимрод Т. (Тип) Маклейн. В роли модератора выступал ректор университета. Вопросы он заранее разослал трем кандидатам и четырем ведущим журналистам.

Кандидаты провели предшествующие два дня в уединении, оттачивая риторические навыки. Маклейн и президент наняли имитаторов, изображавших соперников, и часами дебатировали с ними, в то время как псевдожурналисты забрасывали их самыми трудными, каверзными, провокационными вопросами.

Помощники заявились в зал за день. Нужно было расставить трибуны. Нужно было разместить и настроить источники света. Нужно было проработать и согласовать расположение камер. Все эти вопросы решались в ходе интенсивных и утомительных переговоров. Неправильно установленный прожектор в 1984 году подчеркнул мешки под глазами у Мондейла, отчего он выглядел старше Рейгана. Высота трибун зависела от роста кандидатов. От цветов фона и освещения зависел выбор костюмов; на сцену поднимались люди в разной одежде, чтобы определить, какой именно фасон наилучшим образом соответствует обстановке. Необходимо было протестировать грим; гримерам следовало предоставить рабочие помещения – и ни одно из них не должно было быть обширнее, лучше экипировано или расположено ближе к сцене, чем у других кандидатов.

Хотя наличие публики и предполагалось, ее единственной функцией было создание легкого фонового шума: аплодисментов (контролируемых настолько, насколько это возможно) и, вероятно, случайных взрывов смеха, хотя эксплуатация чувства юмора в подобных обстоятельствах была слишком рискованной, чтобы рассматриваться всерьез. В нынешнем политическом климате юмор превратился в игру с нулевой суммой. Впечатление, производимое кандидатами на сидящих в зале зрителей, значения не имело Над сценой воздвигли огромный видео-кран, чтобы публика и находящиеся в зале журналисты тоже могли видеть изображение с камер – единственное, что имело значение.

Это же изображение транслировалось в большое помещение с низким потолком, расположенное под залом, и отображалась на дюжине мониторов. Здесь стояли длинные столы, на которых журналисты могли расставить ноутбуки, подключиться к телефонным линиям и вести репортажи. Во время дебатов и после них между столами заснуют политтехнологи от всех трех кандидатов, истолковывая происходящее для репортеров.

Это было самое крупное на земле сборище находящихся на грани взрыва людей. Люди на грани взрыва не любят сюрпризов. Поэтому неудивительно, что они испытали сильнейший шок, когда за десять минут до эфира, сразу после того, как президент и Тип Маклейн заняли свои места, на сцене появился Кир Резерфорд Огл; он подошел к модератору и проинформировал его о том, что Уильям Э. Коззано не будет участвовать в дебатах, поскольку у него есть дела поважнее.

Пандемониумом нарек Мильтон столицу ада, в которой на единицу площади приходилось больше всего демонов. Впоследствии этим словом стали называть любое средоточие зла. Со временем, впрочем, как это случается со множеством хороших слов, его значение еще больше размылось и стало обозначать любое шумное, охваченное хаосом место. В наши дни пандемониумом могли назвать даже детский праздник по случаю дня рождения.

Ки Огл предпочитал старое определение. Никаким другим словом нельзя было описать то, что началось в зале после его заявления. Он ни секунды не сомневался, что если бы не присутствие свидетелей, то помощники президента и Типа Маклейна вместе с журналистами и организаторами дебатов выволокли бы его на улицу и вздернули на дереве. Никогда еще одного человека не ненавидели так сильно столько народу по столь разным причинам. Как следствие, ему было очень трудно сдерживать смех.

Сперва на него просто орали все присутствующие; затем они разбежались кто куда, чтобы сообщить новости другим людям, которые бросились в зал и тоже принялись на него орать. Они бы так и продолжали орать до скончания века, если бы не стремительно надвигавшееся начало дебатов. Поэтому им пришлось вместить всю свою ярость в крайне насыщенные две минуты. Лица, облеченные техническими обязанностями, пытались снизить градус: им надо было что-то дать в эфир.

– Я не могу предоставить вам Коззано во плоти, – сказал Огл, – и мне за это очень неловко. И чтобы хоть как-то оправдаться, мы довольно неслабо потратились на спутниковую связь. Мы можем устроить включение Коззано из его дома в Тасколе.

Это заявление ввергло Пандемониум в состояние тихого шока. Коззано примет участие по телевизору? И за спутник платит Огл? Это нам подходит.

– Одна деталь, – сказал Огл, после того как наживка была проглочена, – придется внести маленькое изменение в формат. Коззано хочет сделать важное заявление. Очень, очень важное заявление. Если никто не возражает, мы бы хотели получить минуту-две в самом начале программы под это заявление.

На сцене воцарилась полная тишина.

Пандемониум переместился на этаж ниже, в пресс-центр, в котором пара сотен репортеров сейчас вопили в свои телефоны. Суть этих криков можно было свести к четырем словам: Коззано выбывает из гонки!

Программу удалось начать вовремя. Модератор воспринял внезапные изменения спокойно, внес кое-какие поправки в свои заметки и невозмутимо занял трон. Маклейн и президент встретились на середине сцены и пожали друг другу руки (хореография этой встречи была выстроена во время часовых переговоров между штабами); трибуна Коззано стояла пуста.

Несколько соседних мест на парковке лекционного зала занимали грузовые фургоны. Некоторые были пунктами спутниковой связи, на платформе еще одного покоился контейнер ГОСПОД, а последний являлся мобильной студией одной из сетей – нервного центра дебатов: именно отсюда шла основная трансляция. Картинки со всех камер на сцене передавались в этот фургон и отображались на маленьких мониторах. Перед ними сидел режиссер, решающий, какую из них пускать в эфир. Сейчас режиссер начал принимать новую трансляцию со спутника. Она исходила из Тасколы, штат Иллинойс.

Сперва, только узнав о ситуации с Коззано, режиссер ожидал увидеть изображение с одной камеры, показывающей Коззано в кресле у камина или чего-то в таком роде. Связь будет поддерживаться весь вечер, и когда придет черед Коззано говорить, ему останется только нажать соответствующую кнопку, чтобы пустить эту камеру в эфир.

Естественно, на деле все оказалось куда запутанней. Трансляция из Тасколы началась с длинного плана дома Коззано, вид с улицы. Дом Коззано, понятно дело, не мог участвовать в дебатах. Значит, как минимум еще одна камера была установленная внутри. Это означало, что где-то в Тасколе в такой же точно студии сидел еще один режиссер – режиссер, работающий на Ки Огла и Уильяма Э. Коззано. Этот режиссер управлял сигналами по крайней мере с двух камер, решая, какой из них передавать на спутник.

Тот режиссер, который сидел в трейлере у аудитории, был первым в Соединенных Штатах человеком, который понял, что Огл всех наколол. Хореография дебатов, разработанная в ходе многочасовых переговоров в течение нескольких недель, была разорвана в клочья и заменена совершенно другой, подчиняющейся одному только Оглу.

Модератор начал дебаты несколькими вступительными замечаниями. По телевизору всегда приходится объяснять очевидное, снова и снова:

– Через четыре дня американцы придут на участки, чтобы выбрать того, кто станет их следующим президентом. Это невероятно важный выбор...

– ... изначально предполагалось, что в дебатах примут участие все три основных кандидата. Сегодня вечером здесь присутствуют двое из них. Президент Соединенных Штатов. И конгрессмен от Калифорнии Тип Маклейн.

Когда модератор представил этих двоих, режиссер в трейлере сделал так, чтобы их лица попали в эфир. Ни один из них, казалось, не был к этому готов. После объявления Огла никто толком не представлял, что за чертовщина творится, что за чем следует, в каком порядке и кого представлять. И Маклейн, и президент за последние несколько дней провели перед камерами изрядное количество времени, чтобы выглядеть как надо; сейчас, когда время, наконец, пришло, оба выглядели как попало. Лица у обоих были взволнованы, на них блестел пот, глаза бегали, а оказавшись в прямом эфире, они словно бы неприятно удивились.

– Третий кандидат, Уильям Э. Коззано, губернатор Иллинойса, несколько минут назад объявил о невозможности своего участия.

Режиссер переключился на камеру, передающую общий вид на три трибуны. Две занимали Маклейн и президент, напряженные и смущенные. Из-за пустующей третьей трибуны оба выглядели по-дурацки.

– Вместо этого он обратится к нам из своего дома в Тасколе, Иллинойс.

Вид на дом Коззано с заходящим солнцем на заднем плане. Картинка излучала уют и свежесть после гнетущей атмосферы аудитории.

– Поскольку формат дебатов был согласован заранее штабами кандидатов и организациями-спонсорами, я твердо намерен его придерживаться. Есть, однако, одно отклонение, на которое мы согласились и которое будет сделано прямо сейчас, чтобы более к этому не возвращаться. Как я понимаю, губернатор Коззано хочет сделать важное заявление, и сделать его немедленно. Поэтому я передаю ему слово. Губернатор Коззано, вы здесь?

– Нету здесь никого, – сказал режиссер и переключился на камеру в Тасколе.

Она по-прежнему передавала изображение дома. По мере того, как солнце спускалось за горизонт, в нем зажигались огни. Дом излучал уют и тепло, ломая жесткие, запротоколированные рамки дебатов. Затем на экране возник Уильям Э. Коззано. Против ожидания он вовсе не сидел у камина. О нет. Несколько секунд никто не мог понять, что же он вообще видит. Коззано вроде бы лежал на спине в какой-то узкой щели, глядя вверх и что-то там делая одной рукой.

– Добрый вечер, – сказал он, – погодите-ка минуточку.

Переключение на вторую камеру, демонстрирующую ту же сцену с другого ракурса. Чем бы Коззано не был занят и где бы он не находился, его снимали по крайней мере две камеры.

Эта вторая камера крупно снимала руку Коззано. Рука была вся в масле и слегка забрызгана кровью из царапины на пальце. Пальцы крутили какую-то маленькую металлическую штуковину Затем рука отдернулась, а из открывшегося отверстия в подставленный поддон ударила струя черной жидкости.

Переключение на третью камеру: ноги Коззано, торчащие из-под машины. Он лежал на полу в своем гараже.

Точнее говоря, не прямо на полу, а на тележке автомеханика. Он выкатился из-под машины, сел, и легким движением поднялся на ноги. Он схватил какую-то ветошь и заговорил, оттирая масло с рук:

– Мои извинения. Я хотел принять участие в сегодняшних дебатах, но в последние дни на меня свалилась куча дел. Несколько дней назад я первый раз за два месяца смог прервать полеты по стране и вернуться сюда, в дом, который мой отец купил во времена Великой Депрессии, чтобы произвести впечатление на молодую женщину по имени Франческа Доменичи, ставшей его женой и моей матерью.

И знаете что? Я решил, что мне здесь нравится. Оглядываясь вокруг, я вижу, что очень много нужно сделать.

Коззано кивнул на машину.

– Например, поменять масло. Я только что по-быстрому проехался по ближайшим полям, до нашей старой фермы и назад, просто чтобы движок прогрелся и чтобы масло текло веселее. Отличная выдалась поездка. Некоторые считают, что пейзажи здесь у нас скучные, но по мне они прекрасны.

Коззано пошел к камере, а та начала от него пятиться. Они покинули гараж и оказались на дворе. Рядом раскинулся обширный сад.

– Этот сад пребывал в жалком состоянии. Его давно не пропалывали, и сорняки выросли выше овощей. Я им занялся. Сами видите, сейчас он выглядит чуть получше.

Коззано сорвал спелый красный помидор с ветки и вгрызся в него, как в яблоко. Сок побежал у него по подбородку и он смахнул его рукавом.

– Конечно, дом – это не просто строение и то, что вокруг. Дом – это семья.

Коззано как раз подошел к освещенному патио. Стол для пикников был застелен скатертью, на ней стояли тарелки со свежими овощами и блюдо с гамбургерами. Сидя за столом, Мэри Кэтрин Коззано разливала по стаканам ледяной чай из кувшина. У другого конца стола Джеймс присматривал за шипящим барбекю, переворачивая бургеры и хотдоги.

– Это моя дочь, Мэри Кэтрин. Вы, должно быть, слышали о ней недавно, когда мерзавцы, нанятые моими оппонентами, предприняли энергичную попытку уничтожить ее образ. Ее поведение в той ситуации нельзя назвать иначе, как благородным.

Мэри Кэтрин улыбнулась и кивнула в камеру.

– Юноша около барбекю – мой сын Джеймс, который весь год трудился, как проклятый, над книгой о текущей президентской кампании. Он только что подписал контракт с ведущим издателем из Нью-Йорка, и его книга выйдет в День Инаугурации.

Мэри Кэтрин поднялась из-за стола, обняла брата за плечи и поцеловала в щеку.

Публика в аудитории издала продолжительное «аааххх».

Но не Тип Маклейн. Он вышел из-за трибуны и заорал на модератора:

– Я требую прекратить это! Это не заявление! Это бесплатная политическая реклама!

Модератор посмотрел на Ки Огла, стоящего за кулисами.

– Вынужден согласиться. Мистер Огл! Я намерен щелкнуть переключателем.

– Это не реклама, – сказал Огл, – поскольку кампания закончена.

На гигантском телеэкране у них над головами Коззано счастливо улыбался своим детям. Он повернулся к камере.

– Вернувшись сюда несколько дней назад, я собирался заняться подготовкой к дебатам. Но дом и семья, которые я открыл для себя заново, вызвали у меня такой восторг, что я не смог заставить себя даже заглянуть в толстенные тома отчетов и бесконечные рейтинги, подготовленные моим штабом. Я обнаружил, что с куда большей охотой занимаюсь садом или сижу на крыльце, читая Марка Твена.

Вроде бы совершенно нормальные занятия. Но в современной политике человек, занимающийся совершенно нормальными человеческими делами, почему-то выглядит дико. И я начал понимать, что сама по себе президентская кампания – отвратительное извращение: все эти бесконечные путешествия, словоговорения, телесъемки. Клевета. Необходимость носить грим шестнадцать часов в день. А хуже всего – дебаты, лицемерные и переполненные ловушками.

Сидящий в трейлере режиссер не смог сдержаться и переключился на длинный план со сцены. На сцене в этот самый момент несколько лицемеров спорили, консультировались с помощниками и с ужасом поглядывали на телемониторы.

– И я решил, – продолжал Коззано, – что вся система прогнила до основания. Только подонок может участвовать в такой кампании; только ничтожество может в ней выиграть. Я не отношусь ни к первым, ни ко вторым. И я решил, что меня больше не интересует гонка за кресло президента Соединенных Штатов.

Сегодня я ездил на заправку «Стерлинг Тексако», тут прямо за углом. Я покупаю там шины и заправляюсь уже бог знает сколько лет.

Первую машину я приобрел еще в старших классах. Сегодня сам старый мистер Стерлинг вышел, чтобы заполнить мой бак, протереть стекло, проверить масло. Наш городок довольно старомодный, и у нас по-прежнему так принято.

Так вот, мистер Стерлинг – тот, кто заправил мою первую машину в начале шестидесятых – бросил один взгляд на указатель уровня, после чего сказал мне выйти и посмотреть. Я так и поступил. И будьте уверены – кончик мерника покрывало самое черное, самое грязное, самое густое масло, которое я только видел в жизни. Это был позор, мистеру Стерлингу не требовалось даже произносить вслух это слово. Я сам все понимал. Я понимал, что проехал слишком большое расстояние, не меняя масло. Я купил пять кварт свежего масла и отправился домой.

Рассказывая эту историю, Коззано шагал назад к гаражу, где его машина стояла на рампе. Он присел рядом с ней на корточки, сунул руку под днище и вытянул металлический поддон, заполненный черным маслом.

– Всего лишь несколько минут назад, когда я возился под брюхом машины, пытаясь слить из системы эту старую грязь, я понял, какая это точная политическая метафора. Наша политическая система в основе своей надежна, но за долгие годы ее забила грязь и слизь.

Коззано отнес поддон к верстаку, на котором стояла пустая пластиковая бутылка из-под молока со вставленной в горлышко воронкой. Он поднял поддон повыше и наклонил его, направляя поток масло в воронку.

– Разумеется, грязь и слизь имеют свойство въедаться. Через некоторое время они пропитывают все вокруг. И я понял, что роль кандидата в президенты ядовита во многих смыслах – некоторые из них очевидны, а некоторые не слишком.

Коззано поставил пустой поддон на верстак. Он взял со стеллажа металлический маслослив и канистру свежего масла. Он вставил маслослив в канистру, проколов покрытие, а затем слегка накренил ее, выпустив на ладонь несколько капель прозрачного золотистого масла.

– Вот это больше похоже на правду, – сказал он. – Вот такая выглядела моя обычная жизнь. А вот так... – он поставил канистру и похлопал по заполненной дрянью молочной бутылке, – она стала выглядеть после нескольких месяцев президентской кампании. Конечно, президент и Тип Маклейн играют в эту игру куда дольше меня. Не знаю, как они выдерживают.

Коззано вытянул ветошь из кармана и протер ладони.

– Что ж, меня ждут бургеры на ужин. Сон и дочь, с которыми мне предстоит познакомиться по-новому. Свежее масло, которое надо залить в машину. Затем, наверное, я прогуляюсь по городку, может быть, схожу в кино. И я знаю, что президента и Типа тоже ждут важные дела. Поэтому я не стану больше их отвлекать. Всем удачи и доброй ночи.

Трансляция из Тасколы переключилась на вид дома Коззано, который превратился теперь в силуэт на фоне цвета индиго с излучающими теплый свет окнами.

В пресс-центре Зек Зорн орал, взобравшись на стол. Кровеносные сосуды пульсировали у него на лбу, таком же багровом, как и все остальное лицо.

– Это просто отвратительно! – кричал Зорн.

Он тяжело дышал, пытаясь взять себя в руки.

– Это самый подлый, гнусный, коварный, грязный трюк за всю историю выборов!

Эл Лефкович, политолог президента, был спокойнее, бледнее и словно бы отсутствовал, как будто его оглушили ударом по голове, и его сознание отступило в неврологические глубины. Он говорил тише Зорна, в результате чего репортеры, напуганные перспективой быть забрызганными слюной, собрались вокруг него.

– Это было отвратительно. В сущности, мы наблюдали акт политического вандализма. Если бы Коззано просто объявил о выходе из гонки, было бы другое дело. Но он атаковал остальных кандидатов! Хуже того, он атаковал американский электоральный процесс как таковой! Очень печально, что его карьера завершается подобным образом.

Зек Зорн вдруг вернул внимание зала – он заорал:

– ВОТ ОН! – и наставил указательный палец на дверь.

Ки Огл только что вошел в комнату и сейчас с любопытством оглядывался вокруг, неуверенно моргая, как будто забрел сюда по ошибке, разыскивая мужской туалет, и никак не может понять, из-за чего весь этот тарарам.

Зорн продолжал:

– Может быть, вы потрудитесь объяснить, как собираетесь удалять имя Коззано из бюллетеней в пятидесяти штатах за четыре дня до выборов?

Лицо Огла приобрело озадаченное выражение.

– А кто говорил о бюллетенях?

– Коззано говорил. Он заявил, что снимается с гонки!

– О, нет, – сказал Огл, со слегка потрясенным видом качая головой. – Он ничего такого не говорил. Он только сказал, что его кампания закончена.

Зорн лишился дара речи.

Лефкович его сохранил.

– Простите меня, Ки, но по-моему, у нас проблема. Мы договорились об условиях этих дебатов. И вдруг эти ваши внезапные изменения регламента. Вы сказали, что вам нужно немного времени на выступление Коззано из Тасколы. И при этом вы утверждали, что он хочет сделать важное заявление. Я прав?

– Да, вы правы. Это мои слова, – сказал Огл.

– Единственной причиной, по которой Коззано было предоставлено время, была важность этого заявления. Он бы не получил его, если бы вы сказали, что он хочет поделиться критическими замечаниями.

– Верно, – сказал Огл.

– В итоге мы восприняли его слова, как заявление об отказе от участия.

– О, я должен извиниться, – сказал Огл. – Он ничего такого не имел в виду.

– Но если он не отказывается от участия, – сказал Лефкович, – то его заявление не было важным, и это означает, что вы получили дополнительное эфирное время под ложным предлогом. Вы обманули американский народ! И я уверен, что этот обман будет надлежащим образом вскрыт здесь присутствующими, а вас с Коззано ждет осуждение американской нации, уставшей от грязных приемов!

– Но ведь он сделал важное заявление. Как я и обещал. Никакого обмана, – сказал Огл. – Вы просто недопоняли.

– О чем вы говорите? – крикнул Зорн.

– Вы слышали его, – сказал Огл, – он объявил, что книга его сына вскоре будет опубликована. Что это, по-вашему, если не важное объявление?


Загрузка...