Иней на пальмах (Журнальный вариант)

Глава 8

Дня два или три совершенно обескураженный я не притрагивался к своим расчетам. Но отказаться от них я уже не мог. Слишком много было сделано, чтобы отступить. И я постепенно доказал себе, что мой приятель ошибся. Фредди не ученый и не инженер, он деляга. Своих взглядов у него нет, вероятно, он повторяет взгляды Чилла. Но в Америке немало честных и умных людей, которые поймут меня и поддержат.

Подумав, я решил посоветоваться с Клэем. Я знал, что мой прежний начальник — талантливый человек. Клэй был слишком ленив, чтобы придумывать новое, но советчик он был превосходный. Я уже говорил об этом.

Клэй выслушал меня внимательно, серьезно и даже терпеливо, хотя я задержал его по дороге к стойке. Когда я кончил, он подумал, нахмурив высокий лоб, а затем сказал неожиданно:

— Я был лучшего мнения о вас, Аллэн.

У меня дух захватило от таких слов. Неужели Клэй видит ошибку? Где? В чем?

А Клэй молчал, поглядывая на бокал, где для него уже был приготовлен коктэйль с внушительным названием «Чудовищный».

— Я говорю не о технической мысли, — сказал он, наконец. — Идея интересна и правильно разрабатывается. Вам придется еще поломать голову, как связать плотину с берегом, чтобы весь массив не пополз у вас вниз по реке, как горный ледник. Но все это разрешимо. Вы можете поставить вашу плотину на небольшом подъеме, так чтобы вперед она не могла двигаться, а сзади на нее напирала вода. Все это можно выяснить в лаборатории и найти нужное решение. Мне непонятно другое: зачем вы затеяли все это?

Наученный горьким опытом, я уже не решался говорить о миллионе безработных.

— Конечно, — продолжал Клэй, — вы мечтаете стать миллионером. Все мы болеем этим в детстве. Но это мираж. На самом деле вам достанутся крохи, а барыши — Чиллу.

— Ваша идея принесет ему десять или сто миллионов. Он заработает их на поставке льда. Но какое вам дело до Чилла? Вы сыты, обуты, одеты, сидите в тепле… тепла здесь даже слишком много. Какой вам смысл ломать голову для того, чтобы Чилл стоил на сто миллионов больше? Вы потратите десять лет жизни и что в результате? Сегодня рабочие несут свои центы и доллары электрическим королям Смиту, Джонсу и Робинсону. Благодаря вам эти центы и доллары поплывут в новую монополию, где председателем будет Чилл, а пайщиками те же Смит, Джонс и Робинсон. А вы будете, как белка в колесе, — десять лет мчаться на месте и все ради того, чтобы изменилась вывеска. Стыдитесь, я был о вас лучшего мнения.

Вот и все, что сказал мне Клэй. Но, поспорив с ним мысленно, я доказал себе, что Клэя тоже незачем слушать. «Подумаешь, — говорил я себе, этакий пьяный буддизм, высокомерное созерцание коктейля. Просто Клэй растворил в спирте волю, ум и способности. И это очень жаль, потому что надо быть талантливым человеком, чтобы так на ходу бросить мысль о наклонном ложе для плотины».

Нет, это было не по мне — все порицать и ничего не делать. Я решил, что Фредди не настоящий инженер, а Клэй не настоящий американец.

Но где-нибудь, думал я, есть и настоящие люди. И когда кончится срок моего контракта, я поеду в Штаты и найду их. Конечно, это будет нелегко, но нехоженые пути никогда не бывают легкими.

Правда, прежде чем строить, надо было еще разгадать тайну русского льда, но я не сомневался, что это будет сделано.

— Если русские смогли, сможем и мы, — говорил я себе. — Я сам займусь исследованиями, если понадобится.

В те дни мне все казалось нипочем. Я чувствовал себя сильным, бодрым и энергичным Я готов был сражаться с миром один на один и положить его на обе лопатки. Мне хотелось петь во время работы и улыбаться наедине с собой. Это было в те дни, когда я ждал Милли.

Я еще ни разу не упоминал о ней и не без причины. Мы познакомились и расстались еще до начала повествования. Когда я приехал из армии, Милли была студенткой. Она занималась историей прикладного искусства — одним из тех милых предметов, которые специально выдуманы для девушек, не нуждающихся в заработке. Ее отец был частнопрактикующий врач, довольно известный у себя в Индианополисе.

Милли очень прилично рисовала акварелью… для любительницы, была чемпионом по плаванию… в своем учебном отделении, написала интересную статью о костюмах эпохи Людовика XV, и ее профессор говорил, что эта статья превосходна… для студентки.

В своем колледже Милли пользовалась успехом. У нее был острый вздернутый носик, светлые брови, голубые глаза с редкими ресницами и тугие румяные щеки, как у здорового ребенка. Милли держалась бойко и непринужденно, но без развязности и совсем была непохожа на наших стандартных девиц, которые видят свое призвание только во флирте и изо всех 45 тысяч слов, имеющихся в английском языке, употребляют только три: «прелестно», «шикарно» и «вульгарно».

Милли можно охарактеризовать одной фразой: она жила с удовольствием. Милли умела со вкусом поспать на своей кушетке среди вышитых подушек; она с аппетитом кушала, приятно было слушать, как хрустят косточки на ее крупных зубах. Милли любила посмеяться, иногда без всякой причины, любила принарядиться и с увлечением часа два могла обсуждать с подругами «выточки и кокеточки». Но наряду с этим Милли с увлечением ходила на лекции, любила хорошие книги и театр, ночную зубрежку перед экзаменами и студенческие споры о том, что такое красота.

Но больше всего Милли любила новых людей, особенно стариков. Она выспрашивала их с любопытством, с горящими глазами. Я — постоянный ее спутник — не раз оставался брошенным в углу и ревниво дулся целый вечер, пока Милли изучала какого-нибудь моряка в отставке, бывшего дипломата или старого оперного певца, доверху наполненного закулисными сплетнями тридцатилетней давности.

Милли умела слушать, как никто, и я сам не раз испытывал ее терпение, рассуждая о саперных понтонах, конференции трех держав или о напряжениях в арматуре железобетонной балки. Милли всегда понимала меня, а это большое счастье для инженера. Я встречал очень видных ученых, которые жаловались, что их жены не знают, чем, собственно, знамениты мужья.

Я очень привык обо всем рассказывать Милли и, когда мы расстались (я возвращался в армию), я мысленно разговаривал с ней о том, что занимало меня, — об океанских волнах, о схватывании цемента, о моем сержанте-солдафоне и об удовольствии получать письма. Встречая красивый ландшафт, я всегда старался подобрать достаточно яркие слова, чтобы Милли могла полюбоваться вместе со мной.

Мы рассчитывали пожениться, как только я устроюсь на работу. Но об этом я уже рассказывал. Незадолго перед тем как я продал свой серый костюм, мы расстались. Я сам бросил Милли, я перестал ходить к ней.

Может быть, у меня несколько старомодные понятия о браке. Я считаю, что мужчина должен быть сильным, надежным человеком, опорой жены и героем в ее глазах. Есть люди, которые любят, чтобы жены жалели их. Я не из таких. Я хотел делиться с Милли своими замыслами, а не унижениями. Мне стыдно было смотреть на горестные морщинки у нее на лбу и слушать неодобрительное фырканье подруг, которые при мне хвастались долларами своих друзей, а за моей спиной уговаривали Милли не встречаться со мной.

Я понял, что безработный не может быть спутником девушки. И я перестал ходить к Милли, чтобы она не краснела за меня перед знакомыми, не совала мне монеты в карман пальто, не плакала по ночам, не писала писем отцу, чтобы он устроил меня в какую-нибудь аптеку мыть бутылочки из-под лекарств.

В городе небоскребов нетрудно затеряться. Адреса бездомных бродяг не выдаются в справочных бюро. Я со своей стороны убедил себя, что мне нужно забыть о Милли, и, кажется, в самом деле забыл.

А о том, чтобы написать ей, я подумал уже на Пальмовых островах, когда почувствовал себя человеком в полной мере. Я подумал, что бы написать Милли… и тут же отказался. Прошло так много времени… я представил себе, как, получив письмо, Милли со смехом показывает его молодому мужу.

И все-таки письмо было отправлено — почти официальное поздравление ко дню рождения. (Просто поздравление, — говорил я себе, — это ни к чему не обязывает.) Но через два дня вы могли встретить Аллэна перед географической картой — он подсчитывал, через сколько дней может прийти ответ.

Когда почтовый пароход пришел в Сан-Франциско, я воткнул в карту красный флажок. День на разборку почты. Экспресс на восток отходит вечером. Чем ближе к городу небоскребов, тем больше усиливалось мое волнение. Отрываясь от проб и таблиц, я думал, улыбаясь про себя: «Сейчас мое письмо в Скалистых горах… сейчас оно в прериях… а сейчас поезд пересекает Миссисипи, под ним гудят пароходы, тянутся бесконечные плоты и желтое дно просвечивает сквозь воду».

Но вот письмо дошло до цели. Сколько нужно девушке времени, чтобы написать ответ? Скажем, неделю. Но, обманывая себя, я уже через день вышел навстречу почте. Ведь Милли могла ответить телеграммой.

Через неделю флажок двинулся обратно. Он пересек средний Запад, миновал дымное Чикаго, прерию и горы, спустился к Золотым воротам, пересел на пароход…

С почти суеверным чувством я ждал почтальона в тот день, когда флажок остановился в Пальмтауне и как же я был зол, когда мне вручили конверт, на котором вразброд лепились кособокие буквы, надписанные рукой тети Берты.

Я ждал, постепенно теряя надежду, утешая себя, придумывая причины задержки. Я ругал себя за сдержанный, почти официальный тон. Милли получила такое письмо, на которое можно ответить через полгода. Я написал вторично, испортив пять черновиков, потом решил не посылать письма, пропустил пароход, а через день послал авиапочтой.

Снова истекли сроки — и добавочные, и самые последние. Ответ не пришел. Я понял, что вчерашний день не воротишь, что разбитое сердце не склеивается, что гордость есть не у меня одного, и не я один умею забывать.

В тот день, когда я окончательно решил забыть о Милли навсегда, почтальон принес телеграмму:

«Встречай «Уиллелу» Пальмтауне»

Твоя Милли.