Император Терний

20

Пятью годами ранее

Призрак Фекслера Брюса вел меня по холмам Иберико. Мы шли с утра до вечера, я устал, и порезы у меня на спине, как раз над бедром, начали болеть и гореть, что явно говорило об инфекции.

Холмы были самых разных цветов — от белых, как кость, до серых и охряных. Запекшаяся грязь, сыпучая земля, голые скалы. И время от времени какая-нибудь ржавая руина, вполне в духе Зодчих столетиями сопротивляющаяся коррозии. По большей части это были просто металлические блоки непонятного назначения, все изрытые, некоторые большие, как дома, некоторые — покосившиеся, словно их пытались завалить гиганты, и все в пятнах коррозии, в зеленых и белых потеках. Мы прошли один, жужжащий на такой высокой ноте, что у меня зубы разболелись, и Фекслер исчез, покуда блок не остался далеко позади. В другом месте покосившаяся металлическая колонна, наполовину, а может, и на девять десятых ушедшая в землю, пела невыразимо прекрасным голосом на незнакомом языке. Я встал, солнце било прямо в меня, волосы на загривке поднялись дыбом, а я просто купался в звуках.

Я видел Фекслера только сквозь кольцо, и, возможно, кольцо просто притягивало его ко мне, заслоняя местность, словно картина на стекле. В любом случае, он вел меня по сухим пыльным ущельям обетованной земли, молча, останавливаясь лишь тогда, когда останавливался я.

Мы прошли мимо одной машины, металлический корпус которой был поврежден и вращающиеся цилиндры и колеса оказались открытыми, все это двигалось беззвучно и блестело, напоминая мне о внутренностях часов в тюке. Фекслер не говорил об этом.

Тени стали длиннее, когда мы дошли по оврагу до тупика, окруженного осыпающимися земляными стенами. Фекслер остановился, глядя на меня.

— В чем дело? — спросил я.

Не то чтобы меня не радовала остановка, просто причина была неясна.

Фекслер исчез.

Я ударил кольцом о рукоять меча, но это не помогло. Я медленно повернулся, простирая руки. Жеребец Лейши созерцал меня со сдержанным интересом. Упрямец просто смотрел с отсутствующим видом.

Я шагнул туда, где только что был Фекслер, и уколол себе большой палец ноги. Днем ранее меня пытал настоящий специалист, хотя и недолго. Оказалось, что уколоть палец — куда хуже. Я погрузился до самых плеч в море ругательств и извлек оттуда несколько весьма впечатляющих примеров. Наконец, напрыгавшись и наругавшись, я заковылял смотреть, что же меня поранило.

Стоя на четвереньках, я порылся в песке и нашел крышку из камня Зодчих, круглую, около метра в диаметре. Ржавые пятна указывали, что когда-то ее удерживало на месте что-то помимо собственного веса. Запасной меч, который я вез на лошади, помог приподнять крышку на несколько сантиметров и постепенно завалить набок. Пота с меня при этом сошло столько, что для возмещения его понадобилось полбурдюка воды. Солнце в этих холмах безжалостно.

Под крышкой оказалась шахта, ведущая вниз, насколько я мог разглядеть, гладкая, и оттуда не воняло. Я взял камешек и уронил его в темноту. Не могу сопротивляться этому побуждению, даже когда нет особых причин. Время, прошедшее до того, как донесся стук, подсказало: не хотел бы я упасть вслед за камешком.

— Ты мог бы сказать мне, чтобы я захватил гребаную веревку!

Веревка у меня, в принципе, была, но я сомневался, что ее хватит.

В такой узкой шахте можно упереться спиной в одну стенку, ногами — в другую и так потихоньку спуститься. Однако, если шахта расширится или откроется в помещение, а то и окажется более гладкой, чем можно было предположить, выбраться обратно наверх будет… затруднительно. Я пришел в Иберико готовым к встрече с невидимыми огнями. Впрочем, застрять в этой дыре и умереть от жажды казалось слишком жалким концом, не стоящим риска.

Я достал коробочку с трутом и снял повязку с раны на предплечье. Пришлось отдирать ее там, где тряпка присохла и издавала противный сладковатый запах. Сухие концы легко воспламенились и горели, пока повязка летела вслед за камнем. Кажется, стены шли параллельно до самого конца. Я решил, что глубины там метров пятнадцать. Наверняка внизу находился уходящий в сторону тоннель, но сверху было трудно разглядеть.

Я сжал открытую рану, пытаясь выдавить гной. «Христос на велике!» Это было одно из ругательств Макина. Не знаю, что такое велик, но болело. Края плоти приобрели нездоровый розовый цвет и покрылись черной коркой. Я отказывался верить, что это все могло снова срастись.

В лагере Плохих Псов веревки было предостаточно, и я взял с собой довольно много. Никогда не ходите на поиски без веревки — по крайней мере, во всех историях так говорится. Связал три куска, и их хватило на две трети пути вниз. Я завязал на одном конце большой узел и придавил его каменной крышкой, не полагаясь на своих четвероногих компаньонов. К поясу я прикрепил фонарь, который взял в лагере, и запасную флягу масла. В карман засунул кремень, огниво и трут. Лучше не спускаться с зажженным огнем, а то можно не только упасть и переломать ноги, но и загореться при этом.

Я устал, все болело, и каждое движение было неловким. Я проглотил еще одну горькую пилюлю из соли источников Каррод и ухватился за веревку обеими руками. Еще один взгляд на пыльные холмы, на тускло-голубое небо — и я принялся спускаться.

Теперь, когда солнце не палило, мне стало холодно до дрожи, хотя дело, наверное, было больше в лихорадке, чем в падении температуры. Я полз вниз, переставляя руки, обхватывая веревку коленями. Когда колени мои обнаружили, что хвататься больше не за что, не прикрытый крышкой участок наверху показался ярким небесным полумесяцем. Меня сотрясала дрожь, в том числе от мысли, что кто-то может задвинуть крышку и оставить меня без света.

Постанывая от усилия, я поднял обе ноги и уперся в стенку шахты, затем стал отталкиваться, покуда не приложил плечи и верхнюю часть спины к противоположной стенке. Я был совсем не уверен, что не свалюсь, когда отпущу веревку, но еще менее уверен, что смогу подняться обратно.

И отпустил.

Мучительно, сантиметр за сантиметром, я полз вниз по шахте. Ноги тряслись от напряжения, и я был уверен, что оставляю след из крови и кожи на камнях Зодчих: рубашка не выдержала трения.

Вниз просачивалось достаточно света, чтобы понять, где кончается стенка шахты, и скоро я обнаружил, что в то время как подошвы сапог все еще упираются в камень, каблуки поставить уже не на что. Когда решение неизбежно, можно принять его очень быстро, и вот у вас есть силы управиться с любыми возможными последствиями. Я упал, всеми силами пытаясь сделать так, чтобы ноги были все-таки внизу. Усилие частично увенчалось успехом, хотя я отбил пятки, ушиб колени, врезался локтями в землю и, в довершение всего, приложился головой об каменный пол. Слой пыли толщиной в пять сантиметров смягчил удар, а то бы я точно расколотил себе череп. Я был в полном сознании, кашлял, из носа рекой текла кровь. Я выпрямился и сел, баюкая ушибленные колени и привалившись спиной к ближайшей стене.

— Ой.

Жалоба прозвучала как-то гнусаво.

Боль подвела мои пальцы к куску стекла от фонаря, впившемуся в бедро. Я вытащил его и подержал рану закрытой, пока кровь не перестала течь по пальцам. Со временем я нашел фитиль от лампы, сунул его во флягу с маслом и с помощью кремня, огнива и большей возни, чем нужно, поджег его. Тоннель вел вперед и назад, был круглым в разрезе и подозрительно напоминал канализацию. Конец моей веревки болтался в трех метрах над моей вытянутой рукой, и попытка выбраться назад потребовала бы гимнастических упражнений, превосходящих мои возможности, даже если не учитывать раны и лихорадку.

Предположив, что раньше здесь текла вода, я прикинул, в каком направлении она могла двигаться, и зашагал «вверх по течению». Когда находишься в темноте и свет вскорости погаснет, невольно начинаешь соображать. Странно, что так мало народу пользуется этим.

Три раза новые тоннели пересекались с моим, и каждый раз я изучал возможности выбора при помощи кольца Зодчих, которое проливало хоть какой-то свет на этот вопрос: красное мерцание требовало, чтобы я повернул направо два раза и двигался строго вперед. На двух поворотах следы ржавчины показывали, что когда-то здесь были металлические решетки. Однажды великий мудрец сказал, что редкая проблема не отступит, если ее достаточно долго игнорировать. К счастью, эти препятствия игнорировались до меня уже тысячу лет.

Ближе к концу труба резко пошла вверх и привела меня в круглое помещение, по большей части пустое, но усыпанное фрагментами пластика. Хрупкие от старости, они приятно хрустели под ногами. Некоторые куски были, наверное, ручками кресел, колесиками, другие лежали, прикрепленные к остаткам металлических шкафов с ящиками. Отсюда шел коридор, и я двинулся по нему, на стенах плясали тени. Здесь ничем не пахло, даже затхлость, присущая заброшенным комнатам, уже рассеялась.

Длинный коридор провел меня мимо множества проходов, распахнутых в темноту, украшенных остатками дверей. На потолке плоские полосы беловатого стекла пунктиром обозначали путь, и в какой-то момент, когда я проходил внизу, одна из них замигала, как лампочки в Высоком Замке.

Мне доводилось блуждать по развалинам фортов, где жили многие поколения, видеть, как пустые столетия проходят по старому камню, стачивая острые углы, обозначающие жизнь. В этих местах на каждом повороте вспоминаются былые обитатели. Царапина там, где дверь открывали и закрывали десятилетиями, вырезанное ребенком на подоконнике имя. Эти руины можно читать, в каком бы состоянии они ни были, почти что видеть солдат у стен, мальчишек-конюхов, выгуливающих лошадей. Но в сухих коридорах этого логова Зодчих, не тронутого ни дождем, ни ветром, я видел лишь загадки и скорбь. Возможно, я был первым человеком, что ходил здесь, за тысячу лет. До следующего могла пройти еще тысяча. В таком месте тишина и пыль ждут, а человеческие жизни ускользают. Без мерцания моего огня, отсчитывающего мгновения, могли пройти часы, годы, и я уполз бы прочь, древний и лишенный мудрости.

Коридор завершался большим залом со множеством дверей, вроде бы деревянных, но не тронутых временем.

Тишина.

Когда я тянулся за мертвыми, чтобы вернуть их, казалось, я тянулся именно в такое место. Когда я затащил Роу обратно в труп, то как раз проследовал за ним по сухим землям, хотя он умер в болотах Кантанлонии. Я на миг подумал об Уильяме, моем братишке, который мог упасть в такое место после того, как они сломали его. Когда я лежал, умирая от отцовского ножа, коснувшегося моего сердца, я видел, как ангел пришел за мной, и я его отверг. Я надеялся, что за много лет до того дня он снизошел на сухие земли, чтобы предложить то же самое Уильяму. И что он не отказался.

Я уронил голову — и проснулся от полудремы.

— Довольно!

Я уже начинал погружаться в бред, но стряхнул его и сосредоточился. Я двигался вперед, фыркая при мысли об Уильяме и ангеле. Даже в семь лет он мог доставить ему больше хлопот, чем я в четырнадцать.

В глубине зала арочный проход вел в нижний зал, поменьше. Он сразу привлек мое внимание: Зодчие вообще-то не любили арки. Там, в малом зале, в стенах было по дюжине углублений вроде монашеских келий с каждой стороны, все покрытые пылью и забросанные кусками пластика и ржавого металла. Я поднял кусочек металла. Он оказался легче, чем можно было предположить, точно не железо, в какой-то белой пыли. Окисление. Слово вспомнилось из уроков алхимии у Лундиста.

Седьмая келья слева заключала в себе чудо. Там ждал человек, неподвижный, спиной ко мне. Сбоку его головы бил фонтан крови, осколки кости повисли в воздухе — все словно застыло. Картина — и не картина. Что-то настоящее, осязаемое, но вне времени. Посреди потолка всех остальных келий были ржавые круги, а здесь — кольцо из серебристого металла, местами оплетенное медью, окруженное белым свечением. Человек сидел, одетый в серую тунику, прямо под светильником. Каким-то образом свет не достигал зала — и все же я видел его. Он сидел на стуле, по виду слишком тонком, чтобы выдерживать его тяжесть, странно текучей формы, без малейших украшений. Рядом — часть кровати. Не обломок или деталь, а секция, словно вырезанная, как печенье из теста, заканчивающаяся у невидимого периметра, окружающего ее и человека. За пределами этого маленького круга в центре кельи, поддерживающего человека, стул и часть кровати, остатки комнаты лежали в пыльных руинах, как и все здесь.

Я подошел, чтобы прикоснуться к человеку — или образу, — возможно, это было изображение, вроде призрака Фекслера, просто более убедительно выполненное. Что-то вроде искусства, по мнению Зодчих? Невидимое стекло остановило мои пальцы. Я не мог подойти близко. Рука моя скользнула по невидимой поверхности, прохладной и липнущей к кончикам пальцев.

Келья была достаточно велика, чтобы я мог обойти запретную зону, шагая в пыли по краю. Стала видна рука человека, подносящая к голове сложный металлический предмет — железную трубку, касающуюся виска.

— Я знаю. — В самых старых отцовских книгах были изображения похожих предметов. — Это пистолет.

Еще один шаг — и я увидел лицо, застывшее в тот самый миг, когда представляешь боль, но еще не чувствуешь, хотя кровь и кости уже разлетаются веером.

— Фекслер!

Я нашел его самого. Не воспоминание.

Кольцо показало только комнату, в которой был Фекслер, в красных бликах, словно все время, что красная точка пульсировала в холмах Иберико, было заключено здесь.

Я обошел изображение еще раз.

— Ты остановил время!

Я подумал об этом и пожал плечами. Говорят, Зодчие умели летать. Кто знает, что труднее — остановить время или подняться в небеса? Я подумал о своих часах, засунутых в багажный тюк на спине Упрямца. Древний механизм — возможно, если бы я остановил его стрелки, время бы тоже остановилось.

— Ты привел меня сюда, Фекслер. — Я говорил с ним. — Что тебе нужно? Я не могу починить тебя.

Разумеется, я не мог. О чем вообще думал призрак Фекслера? Ответ, однако, пришел быстро. Фекслер послал меня не восстанавливать, а покончить с этим.

Разумеется, сломать то, что спрятано за противоударным стеклом, может оказаться непросто. Кончик моего ножа скользнул по невидимому барьеру, и я начал сомневаться, что стекло вообще существует. Казалось очевидным, что пространство, в котором время бежит, и пространство, в котором оно застыло, что-то должно разделять. В голову пришли парадоксы Зенона.[5] Греки любили парадоксы. Может, они использовали их как валюту. В любом случае, я не был первопроходцем.

Я отошел, меня слегка лихорадило. В других кельях не осталось ничего целого. Думаю, прибор под потолком остановил время и тем самым прекратил собственный распад.

Память вернула меня к подножью горы Хонас. В залах Зодчих я видел остатки узких трубок, по большей части просто слабые следы патины, некоторые на камне, некоторые на стенах, порой такие тонкие, как от проволоки. Говорят, тайный огонь Зодчих бежал по этим трубам и будил их машины. Мои часы в нем не нуждались, но, возможно, пружины недостаточно для механизмов вроде того, что держал Фекслера. Разумеется, он не разрядился за столетия. Нужно ли питание машине, останавливающей время?

Медленный тщательный осмотр стен не обнаружил следов скрытых путей, подводящих огонь к кольцу на потолке. Невесть сколько пришлось носиться по коридорам в поисках того, что позволило бы мне подняться к нему. В конце концов я нашел разнообразные бутылки, похожие на винные, но прозрачные, цилиндрические, толщиной с мою руку. Связав их рубашкой, я сделал хлипкую площадку, на которую можно было встать. Изо всех артефактов Зодчих лишь стекло пережило века без потерь.

С этой шаткой звенящей платформы я увидел, что барьер, окружавший Фекслера, сужается по мере приближения к потолку, и на самом верху я мог подобраться к кольцу на пару сантиметров. Я поковырял камни ножом. Не лучшее применение для хорошего оружия, но у меня имелись запасные лезвия в тюке на коне Лейши, при условии, конечно, что я смогу туда опять добраться, а больше работать было нечем.

Как-то раз до этого, в Геллете, я вонзил клинок в какую-то магию Зодчих, в дух, замурованный в стекле в комнате перед оружейным залом. Меч тряхнуло, и я, корчась в судорогах, упал на пол. Воспоминание заставило меня собраться, я медленно-медленно выскребал круг вдоль кольца на потолке. Мышцы помнили боль и сопротивлялись возможности повторить этот опыт.

Камень Зодчих начал крошиться и осыпаться хлопьями под моими ударами. Я работал час, а может, и целый день. По ощущениям так точно день. Пот стекал по мне горячими потоками, рука болела, быстро слабея, как бывает, если продержать ее над головой больше нескольких минут. Я тыкал и скреб, скреб и тыкал. Внезапно что-то взорвалось вокруг меня, свет погас, и я упал, а на пол посыпалось стекло.

И во второй раз с тех пор, как я спустился в шахту, я лежал, страдая от боли, весь побитый, в темноте, и осколки стекла впились в мою ногу. Мой импровизированный фонарь, вероятно, перевернулся и погас, когда я свалился. Я не стал его искать и поднес к глазу кольцо. Оно показало келью в зеленоватых тонах, почти так же детально, как при дневном освещении. Фекслер был распростерт на полу у моих ног, он все еще сжимал пистолет в вытянутой руке, над стволом курился дымок. Вокруг головы расползалась лужа крови.

— Спасибо.

Фекслер — мой Фекслер из замка Морроу, сотканный из белого света, — стоял рядом с трупом, разглядывая беспорядочно раскинутые конечности с непроницаемым выражением лица.

— Фекслер, рад тебя видеть, — сказал я. И это была правда. В таком месте любая компания желанна. Я глубоко вдохнул, ощущая вонь химикатов и запах дыма от пистолета, острый привкус крови. Наконец залы Зодчих стали реальными. — К чему все эти тайны и недосказанность?

Я попятился по стеклу и пыли, чтобы прислониться спиной к двери — отчасти ради опоры, отчасти потому что никогда не будет лишним попрактиковаться.

— Люди моего времени жили среди чудес, но были по сути такими же, как их предки, носившие шкуры и евшие сырое мясо в пещерах, и их потомки, что носят железные мечи и живут в руинах, назначение которых не могут понять. Короче, инстинкты у них были те же, что у любого человека. Ты бы доверял копии себя самого?

— И они наложили заклятья, чтобы ни один цифровой призрак не мог убить человека, с которого тебя скопировали?

— Чтобы ни одно цифровое эхо не повредило людям, не навлекло на них беду и не предприняло действия, которые в конечном итоге могут им повредить. Потребовалась тысяча лет тонких манипуляций и логических изысков, чтобы я хотя бы смог достичь фазы, в которой имел возможность указать это направление кому-то вроде тебя, Йорг.

— Но зачем?

Я положил руку на упавшую флягу с маслом и раскрутил ее. Осталась, наверное, пятая часть содержимого.

— Цифровые эхо не только не могут навредить своему прообразу. На самом деле, пока человек, чьи данные породили то или иное эхо, жив, на такое эхо наложено множество ограничений для обеспечения удобства, личной неприкосновенности и душевного спокойствия этого человека. В мире, в котором я живу, я был совершено второразрядным гражданином, был им существенно дольше, чем существует твоя Империя.

— В замке Морроу?

В мире, в котором он живет?

Напряженная улыбка мелькнула и исчезла.

— Вообрази океан обширнее и глубже всех прочих, полный чудес и многообразия, а на поверхности — толщу льда, разломанную в нескольких местах. Эхо, что оставили Зодчие, «цифровые призраки», как вам угодно нас называть, плавают в этом океане, и места, в которых нас можно увидеть в вашем тонком мире, — это как отверстия во льду, где мы можем выходить на поверхность. Мы существуем в объединенной сложности машин Зодчих, и в местах вроде терминала Морроу нас можно увидеть.

— Но почему вас не…

— Почему не что?

— Не видно. Почему в том подвале обитал как будто ты один?

Снова улыбка, скорее горькая, чем дружелюбная.

— Гражданин второго сорта. Мне досталась черная работа — присматривать за дикарями.

Мне пришлось напомнить себе, что Фекслер, который разделил со мной все, лежал на полу в луже остывающей крови. Фекслер, что говорил со мной, не был человеком — всего лишь идеей человека, идеей, заключенной в машину. Я пнул мертвеца. Эхо Фекслера вздрогнуло, будто это его потревожило.

— Тогда почему он убил себя? И что его остановило?

— Он развязал войну, — сказал Фекслер. — И закончил ее.

— Ну, положим, я зажег одно из ваших солнц, и оно потом не заставило меня перерезать себе горло.

— Оружие, что создал Фекслер Брюс, нельзя было уничтожить огнем.

— Ты это видел?

Призрак Фекслера смотрел на меня шесть лет назад, под горой Хонас?

— Наше оружие горело, словно солнце, — именно так. Ему нужен запал, чтобы его поджечь, менее мощная, более примитивная взрывчатка. Твой залп у Бункера Одиннадцать, сделанный из оружия, перенесенного из Воклюза, расплавил компоненты взрывчатки и придал им критическую массу. То, что ты видел, — это частичное возгорание триггера,[6] который должен был зажечь Солнце. Топливо для Солнц хранится недолго, это связано с полураспадом, топливо для ракет было более долговечно. Все, что осталось, — это триггеры.

Я подумал: интересно, настоящий Фекслер так же любил звук собственного голоса? В любом случае, знание о том, что я опустошил Геллет долей искры, призванной зажечь настоящее Солнце Зодчих, отрезвляло. И, что бы я ни говорил, мертвые из Геллета преследовали меня наяву и во сне. Сжечь таким манером целый мир было бы… неудобно.

— И даже из пистолета он не смог себя убить?

С такими игрушками в их распоряжении казалось непростительным не справиться с самоубийством.

— Эти камеры были созданы, чтобы содержать ключевой персонал в состоянии стазиса, пока условия не станут приемлемыми и не появится возможность снова жить снаружи. Фекслер, вероятно, не мог ясно соображать, когда сидел здесь и боролся с собственной совестью. Может, он не учел, что автоматические системы сработают и законсервируют его, или просто недооценил, как они быстро действуют.

— В любом случае, он оставил тебя в дерьме вместе с остальными реальными людьми всего мира.

— Да.

Призрак Фекслера замерцал и нахмурился.

Я ухмыльнулся. Должно быть, странно провести тысячу лет, проклиная человека, с которого тебя скопировали.

— Ну вот, теперь я тебя освободил, и ты можешь плавать в своем море с большими рыбами и не тратить время на присмотр за дикарями. И что мне за это будет?

Все еще держа кольцо перед глазом, я вынул пистолет из теплой мертвой руки Фекслера, стараясь не повернуть случайно дуло на себя. Казалось, он не хотел отпускать оружие.

— К несчастью, сейчас присматривать за дикарями еще более необходимо. Машины, что все еще работают, не протянут вечно, и если вы тут не перерастете мечи и стрелы, поддерживать их станет некому. Для этого нужна цивилизация, а пока все войны не прекратятся, ее не будет.

— Ты не смог прекратить собственные войны, Фекслер.

— Он не смог. — Фекслер посмотрел на свой труп. — Я — это другое дело.

Я поджал губы.

— В любом случае, звучит так, будто тебе хочется, чтобы на Золотом Троне сидел император.