Иктанэр и Моизэта

I Ужас

Прошло восемнадцать лет со дня ужасной сцены, разыгравшейся в монастыре Вальдэмозы.

Утром 2 февраля — этого рокового года, которому суждено было видеть столько катастроф, — два офицера сидели на палубе миноносца дальнего плавания «Циклон», на рейде Вильфранша, и читали газеты.

Один из них был лейтенант флота и командир миноносца Люи де-Сизэра, другой — его приятель мичман Сэнт-Клер.

— А, вот штука! — воскликнул вдруг Сизэра: — вот это забавно! Ты видел?

— Что такое?

— Необычайное происшествие, описываемое «Южным Утром».

И командир пальцем показал статью на третьем столбце первой страницы, под заглавием: «Фанатик, безумец, чудак»… и ниже, менее крупно: «У императора Германии»!

— Нет! Дай-ка, — проговорил заинтересовавшись Сэнт-Клер.

— Постой! Читай вслух… Я не прочь тоже послушать, так как лишь вскользь пробежал статью, торопясь узнать конец.

И Сэнт-Клер с чувством и с южным акцентом прочитал:

Сэнт-Клер замолк. Затем, после паузы в несколько секунд, заметил:

— Действительно, это странно. Гм… разумеется, какой-нибудь сумасшедший.

— Но эта газета от 3 января, — сказал Сизэра. — Надо просмотреть день за днем все остальные. У такой истории должно быть продолжение…

Он нагнулся и подобрал с пола кипу газет и положил их на стол.

Эскадра уже месяц как была на маневрах, и оба офицера не могли следить за событиями, так как маневры в этом году были исключительно трудны и поглощали все время.

Газеты, правда, аккуратно получались с почтой, но читать их не было досуга. И в этот час на всей эскадре, стоявшей на рейде Вильфранша, несомненно, все офицеры, хорошо выспавшись за ночь, пользовались первым спокойным утром, чтобы просмотреть газеты ранее, чем отправиться на берег, что было назначено на полдень.

— Стой, — воскликнул Сизэра, — вот 4-е января, читай «Последние известия».

Но раньше, чем дать Сэнт-Клеру газету, он развернул ее сам, чтобы наскоро пробежать первую страничку, и с широко раскрытыми глазами порывисто закричал:

— А, вот это штука! Нет, это уже чересчур здорово! Ну, на, на! Читай! Стоит того!

Сэнт-Клер взял газету и прочитал:

Сэнт-Клер остановился, и оба офицера залились смехом. Смех этот продолжался долго. Наконец, Сизэра успокоился первый и проговорил:

— Наверное, это еще не конец; должно быть и продолжение. Посмотрим.

И они принялись развертывать газеты.

Действительно, «продолжение» было. И это продолжение своей неожиданностью и забавностью вызвало у них сумасшедший хохот.

Начиная со 2-го и до 31-го января, газеты ежедневно говорили об ужасающей истории.

Вот что произошло на свете за эти двадцать девять дней.

4-го января Неизвестный непонятным образом проник к австрийскому императору и, обратившись к нему с такой же речью, как к императору Германии, вручил ему почти совершенно такой же пергамент, вся разница которого заключалась лишь в форме, сообразно разнице в конституции и управлении обеих империй.

6-го и 7-го января такой же таинственный визит и почти одинаковые пергаменты получили короли шведский и норвежский.

Короли Дании, Голландии и Бельгии были при разных обстоятельствах встречены Неизвестным 9-го, 11-го и 12-го января, но на этот раз не было словесного объяснения; и человек, вручая письма, успевал скрыться.

13-го января пресловутый приказ вручен был каким-то человеком, успевшим скрыться, президенту совета министров французской республики, когда он выходил с заседания палаты депутатов.

Затем Неизвестного более уже не видели, так как везде насторожились, и его, конечно бы поймали.

Но в Лондоне приказ и пергамент, с посвящением королю Англии и Ирландии и императору Индии, получил «Таймс». «Таймс» напечатал документ в выдержках.

На следующий день этот отныне легендарный ультиматум нашли в своей почте и напечатали мадридский «El Diario» и лиссабонский «La Paz».

Затем беспрерывно все главнейшие газеты столиц цивилизованного мира, начиная с Италии и Австрии и до обеих Америк, захватив Персию и Японию, получили, кто по почте, кто по телеграфу или кабелю, в сокращенном виде и на латинском языке, этот необыкновенный приказ.

Так что вечером 27-го января все государи и все правительства света были предупреждены, что если 1-го февраля они не провозгласят торжественно пред их странами своего безусловного подчинения повелениям Неизвестного и Господина, то они навлекут на себя и на свои народы самые ужасные катастрофы, разорение и истребление.

И, наоборот, если они подчинятся, то Неизвестный обещал: 1) заплатить золотом, в течение восьми дней, все государственные долги, сделанные у народов; 2) освободить на 1 год народы от всяких налогов, дабы установить затем налоги менее обременительные и более равномерно распределенные; 3) распустить постоянные армии.

Газеты от 28-го, 29-го, 30-го и 31-го числа содержали только комментарии этого поразительного события и юмористически описывали бесплодные розыски полиции. Газеты 1-го февраля с иронией отмечали, что, кажется, ни один глава государства не собирается повиноваться Неизвестному.

«Склянки» пробили полдень, когда Сизэра и Сэнт-Клер кончили описание этой невероятной истории в газетах за истекший месяц.

— Для мистификации это недурно! — проговорил мичман. — Но самое лучшее здесь то, что этот гениальный и всесильный мистификатор так и остался Неизвестным.

— Вот чего нам стоило быть на маневрах на миноносце эскадры, командуемой самым деятельным и самым неутомимым из всех адмиралов — адмиралом Жерминэ, — со смехом заметил командир судна. — Мы посмеялись только через месяц после всего мира! Но отправляемся завтракать. За столом еще будет разговор об этой истории, и мы увидим сегодняшние газеты.

Двадцать минут спустя, оба офицера высадились на набережной Вильфранша и вошли в большую залу главного ресторана города. Почти все столы уже были заняты капитанами фрегата, лейтенантами судна, мичманами и простыми кандидатами.

— Сизэра! — закричал один офицер: — читали вы газеты?

— Неизвестный? Да! Это — полоумный! Что сообщают сегодня? Что император Германии принес присягу в покорности и верности Неизвестному? Шах покорился? И турецкий султан…

— Смотрите! — проговорил другой, протягивая обоим запоздавшим, при их проходе, номера «Южного Утра»: — читайте.

Сизэра взял листок и прочитал следующие строки:

Дружный взрыв смеха грянул по всей зале, когда Сизэра окончил чтение. По выражению репортера «Маяка Приморских Альп», который на другой день это описал, офицеры катались со смеху.

— Нет, — воскликнул один старик, капитан фрегата, — нет! Я никогда бы не поверил, чтобы такая шутка протянулась целый месяц.

— И чтобы она могла принять такие размеры! — добавил другой.

— Чтобы там ни было, — заметил еще кто-то, а 2-е февраля это — сегодня; и насколько я знаю, на земле еще не случилось ничего необыкновенного.

— Чему я больше всего удивляюсь, — заговорил Сэнт-Клер, развертывая свою салфетку, — это, что пресловутый Неизвестный не дал себя взять! Черт побери! Когда отправляешь столько телеграмм, нельзя быть невидимым и неуловимым! Как это не могли его схватить в телеграфных конторах, куда он входил?

— Ба! — заметил один молодой мичман возбужденного вида: — провести полицию гораздо легче, чем вы полагаете! Неизвестный, должно быть, имеет на самом телеграфе ловких сообщников.

— Вы правы! — проговорил один лейтенант судна американской складки. — Я читал в газетах, что все полиции мира удвоили усилия розыска. Доходили до тех контор, откуда шли телеграммы. И что же? Там не нашли ни одного подлинника этих самых телеграмм.

— И не нашли служащих, виновных в укрывании их или в истреблении?

— Никого! Те, которых заподозрили, при первом же допросе оказались несомненно непричастными и доказали, что это не они принимали, записывали и отправляли телеграммы.

— Тогда, — заметил Сизэра, — подождем до завтра. Если сегодня произойдет какая-нибудь катастрофа, то газеты нам о ней сообщат.

Дружный одобрительный смех встретил это заключение.

Но вдруг, в тишине, только что установившейся после этого шума, раздался серьезный голос:

— Господа, мы не должны обращать в смех, — говорил кто-то, — того, что для нас необъяснимо. Такая колоссальная шутка мне кажется совсем уже не шуткой. Человек, сумевший встретиться со столькими императорами и королями; сумевший двадцать девять дней обходить бдительность администрации и полиции всего мира; человек такой отваги, такой мощи и ловкости, если он сумасшедший, то этот сумасшедший чрезвычайно опасен.

Говоривший смолк. На мгновение воцарилось удивленное молчание. Затем раздалось несколько неразборчивых слов. Но тот же голос их покрыл снова:

— Вместо того, чтобы смеяться, мне кажется, лучше было бы поостеречься и, если возможно, постараться себя защитить. Кто знает, вдруг какой-нибудь ужасный маньяк или полоумный, располагает, например, каким-нибудь неизвестным доселе взрывчатым веществом? И кто знает, если, видя непринятым свой необыкновенный вызов, этот человек, уже доказавший нам неоспоримо свой ум, могущество и уверенность, не бросит на вселенную свой разрушительный снаряд? Повторяю вам, господа, что серьезное выжидание будет гораздо благоразумнее легкомысленного смеха.

Голос смолк. И в то же время один офицер встал, взял свою фуражку и вышел с несколько сухим видом, это и был говоривший — капитан судна Лекербалек. От его зловещих слов в зале повеяло холодом. Самое глубокое молчание царило целую минуту после его ухода. Но Сэнт-Клер вдруг крикнул:

— По своему обыкновению, господа, Лекербалек — пессимист. А я держусь того, что нужно смеяться, хотя бы этот Неизвестный был сам сатана!

Он встал и, подняв свой неполный стакан вина «асти», крикнул:

— За Неизвестного, господа!

То был восторг! Пили, шумели, еще пили! Рукоплескали, кричали, провозглашали шутовские тосты, хохотали!.. Затем, когда бутылки с «асти» опустели, все принялись есть. Разговоры мало по малу сконцентрировались по отдельным столам и завтрак окончился без новых происшествий.

В три часа пополудни Сэнт-Клер и Сизэра вышли из ресторана, довольные своим обильным завтраком. По живописным узким улицам, которые местами были перекрыты арками и спускались лестницами, они добрались до набережной.

Был один из тех великолепных зимних южных дней, когда солнце греет как весною, небо чисто, в воздухе тепло и море спокойно. По набережной гуляли с папиросами или сигарами в зубах счастливые и довольные и погодой, и добрым обедом офицеры.

Дойдя до пристани, Сизэра со своим приятелем в недоумении остановился.

— Что же мы предпримем? — спросил мичман.

— Что касается меня, я хочу вернуться на борт и написать письма. А то здесь все кафе переполнены, и мне не дадут покоя.

— Я тоже должен писать, — сказал Сэнт-Клер. — А затем я залягу и просплю не повернувшись пятнадцать часов кряду.

— Ты не будешь вечером обедать?

— Нет! Желудок у меня меблирован как следует, но я еще не наверстал сна, которого мне не хватило на маневрах. Ты меня знаешь! Мне необходимо правильно спать восемь часов из двадцати четырех. И я здорово отстал!

Сизэра рассмеялся.

— Проклятый соня, убирайся! — ответил он шутливо своему приятелю. — А это действительно, я всегда замечал тебя не в духе после бессонной ночи. Тогда отлично; садимся! Я буду писать, а ты выспишься! А если мы вечером проголодаемся, то повар «Циклона» достаточно хорош, чтобы сделать какую-нибудь яичницу и не пережарить котлету… Оэ… э!..

Жестами и криком Сизэра подозвал бывшего недалеко от берега лодочника, и через десять минут командир и мичман были уже у сходной «Циклона» и вернулись к себе. Матрос принес им бумаги, перья и чернил на маленький столик.

Лейтенант уселся за письмо. Его приятель — тоже. Но после первого же письма Сэнт-Клер бросил перо, встал, подал руку своему другу, и простился:

— До завтра! Я иду в мою каюту.

— Не будешь обедать?

— Нет! И не буди меня завтра утром!

— Даже если какая-нибудь катастрофа поразит мир? — пошутил Сизэра.

— Даже если взлетит вся эскадра, — ответил Сэнт-Клер. — Я завтра не дежурный.

— Нет! Твой командир тебе дает отпуск! — деланно серьезно сказал Сизэра.

— Итак, я впадаю в каталепсию. Уже четыре часа! До завтра, до полдня, это составит восемнадцать часов сна! У меня будет трюм полон. Ладно! До завтра, старина!

— До завтра!

Сэнт-Клер вышел из общей каюты, и оставшийся один Сизэра принялся за свои письма.

Было почти одиннадцать часов утра, когда проснулся Сэнт-Клер. Он посмотрел на часы и остался доволен. По своей привычке, он сейчас же соскочил со своей постели, как только открыл глаза. Не жалея воды, он освежился и разогнал последние туманы сна, и живо, с веселым духом, чувствуя себя отдохнувшим, довольным, принялся одеваться, обдумывая, как поедет в Канн к матери и сестре.

Мичман застегивал ворот рубашки, когда в дверь сухо постучали.

— Войдите, — крикнул он.

Дверь отворилась, и в ней показался матрос, с рукой у берета, по регламенту.

— Лейтенант, командир вас просит!

— Сейчас?

— Да, лейтенант! Командир вас ожидает в рубке.

— Хорошо! Сейчас приду туда!

Матрос исчез. В две минуты времени Сэнт-Клер натянул на себя мундир, надел фуражку с двумя золотыми галунами и явился в стальную рубку на носу миноносца. Но едва он появился, как Сизэра вышел.

— Здравствуйте, командир! — проговорил Сэнт-Клер, прикладывая руку к козырьку. — Вы меня звали?

На мостике и при исполнении служебных обязанностей оба приятеля никогда не говорили друг другу ты.

— Здравствуйте, лейтенант, и извольте пройти за мной в каюту.

Это было сказано так сухо, что офицер удивился.

— Стой! — подумал он. — Что это случилось с Люи сегодня утром? Он что-то очень озабочен. Да, кажется, — продолжал он, бросив вокруг себя любознательный взгляд, пока шел за Сизэра, — кажется, что мы спешно готовимся уходить…

Группа матросов, возившаяся, открывая обычно закупоренное жерло метательной трубы, расступилась, чтобы пропустить обоих офицеров.

— Ого! — пробормотал про себя мичман. — На берег, значит, не сходят? Неужели возобновились маневры? Черт побери! Вот уж это не забавно! Хорошо я сделал, что выспался на свободе.

Тем временем оба офицера вошли в каюту. Командир старательно запер за собою дверь и затем, подавая руку Сэнт-Клеру, со своей дружелюбной улыбкой проговорил:

— Здравствуй, Жан! Ты хорошо выспался?

— Да, но…

— Тем лучше для тебя! Так как если меня не обманывает предчувствие, у нас не много будет впереди таких спокойных дней и ночей…

Тон этих слов был такой серьезный, что Сэнт-Клер вздрогнул, и голосом, в котором уже не слышалось прежней жизнерадостности, спросил:

— Твои предчувствия? Что же случилось?

— Ничего определенного! — ответил командир, бросаясь на диван и приглашая жестом Сэнт-Клера. — Но мне это показалось странным после моего сна, который я видел в эту ночь.

— О, сон? — улыбаясь, перебил мичман.

— Не смейся! — воскликнул лейтенант. — Я конечно тебе не буду рассказывать мой бред, несомненно, навеянный бессознательным воспоминанием о пессимистических словах капитана Лекербалека. Но сейчас перед тем, как тебя позвать, я только что разобрал данные эскадре с адмиральского броненосца сигналы.

— И что же это были за сигналы?

— Совершенно неожиданные! Он приказал готовиться к выходу, держать машины под паром, и зарядить метательные трубы торпедами.

— Ого! — подскочив, воскликнул Сэнт-Клер. — Но может быть это готовятся только контр-маневры!

— Возможно! Тем не менее слушай! Все суда берут свой полный комплект угля, так что весь военный запас его в Вильфранше, заготовленный лишь какой-нибудь месяц, уже израсходован сполна.

— И у нас трюм уже полон? — с любопытством спросил Сэнт-Клер.

— Да! Так как приказ об этом дан был в шесть часов утра.

— Ах, черт возьми! — выругался пораженный мичман. — Но ведь это очень серьезно! Надо было меня разбудить!

— Гм!.. Ты так хорошо спал! — проговорил со своей доброй улыбкой Сизэра; — да мне тебя было и не нужно… Наконец…

— Как, это еще не все?

— Нет! Слушай дальше. Квартирмейстер ездил на берег запастись овощами и свежим хлебом и привез необычайные слухи… Но это так неопределенно, так кажется странно; и сам он так мало уверен…

— Да говори же, что? — нервно перебил Сэнт-Клер.

— Вот что! По-видимому, сегодня в 5½ часов утра с башни Эйфеля пришел к адмиралу какой-то приказ министра… другая телеграмма пошла в Бизэрту. Не знают, что в них говорилось. Но по слухам — всюду мобилизация, в Бизэрте, в Тулоне, в Рошфоре, и в Бресте и в Шербурге.

— Но ведь это же война?

— Очевидно! Во всяком случае вчерашнее международное положение не давало повода этого предвидеть.

Командир замолчал, с колебанием он потом положил руку на плечо своего приятеля и глухо проговорил:

— Хочешь знать мое настоящее мнение?

— Говори!

— Я думаю, что тут — первое осуществление угроз Неизвестного.

Сизэра был так бледен и так серьезен, и слова его звучали с такой силой убеждения, что вечно скептический Сэнт-Клер даже не помыслил улыбнуться. Но все-таки, пожав плечами, он машинально воскликнул:

— Ну вот тоже!

В дверь три раза стукнули.

— Войдите!

— Командир, — произнес вошедший матрос: — сигнал от адмирала!

Оба офицера быстро вскочили и бросились на мостик. Сэнт-Клер захватил морской бинокль.

Рейд Вильфранш представлял собой дивное зрелище. Причаленные к мертвым якорям сорок шесть судов эскадры — броненосцы, крейсера, истребители, контрминоносцы, миноносцы, подводные лодки — казались на ровном синем фоне моря огромными и изящными шахматными фигурами. К ясному небу, с которого сверкало великолепное и веселое солнце, подымались столбы дыма, извергаемого черными трубами судов. Несколько позади «Циклона» расстилался живописный амфитеатр Вильфранша, с его залитыми светом розовыми, белыми и темными домами. И полнейшая тишина царила над этим чудным пейзажем.

Сизэра, Сэнт-Клер и матрос прошли на перед миноносца и все трое вперили глаза на колоссальный броненосец, который стоял почти в центре эскадры. То был «Patrie», и на нем главный адмирал держал свой флаг командующего средиземным флотом.

— Записывайте! — приказал матросу командир.

Но тот уже был готов и держал в одной руке тетрадь, в другой — карандаш.

И с каким-то тяжелым предчувствием, со смутным беспокойством, с неопределенной боязнью, которая давила сердце и заставила бледнеть лица, оба офицера и их подчиненный ждали адмиральских сигналов.

Неужели и они будут говорить о Неизвестном?

Сэнт-Клер направил свой бинокль.

На соседних миноносце, истребителе и подводной лодке тоже виднелись офицеры в такой же позе в готовности принимать приказ, возвещенный с адмиральского корабля.

Вдруг на одной из мачт броненосца, видно было, как взвилась целая вереница самых разнообразных флагов: квадратных, продолговатых и треугольных. Эти сигналы стали быстро менять свое расположение или же исчезали совсем, и на смену им появлялись новые флаги.

Это продолжалось четыре минуты.

Сизэра и Сэнт-Клер следили и постепенно переводили. Лица их несколько побледнели, но ни один мускул на них не дрогнул.

— Читайте, Матье! — приказал матросу командир.

И почти вполголоса, чтобы слышали только оба офицера, он прочел:

«Серьезные вести из Парижа. Адмирал строго подтверждает свои приказы, данные сегодня утром. Вся эскадра должна быть готова через час выйти в море. Командирам броненосцев, крейсеров, истребителей, контрминоносцев и подводных лодок немедленно явиться на адмиральское судно»!

— Лодку на воду! — скомандовал Сизэра.

Четверо матросов и один старший бросились к маленькой, висевшей у борта «Циклона» лодке из непромокаемой материи, и в одну минуту она была на воде, и в ней — с веслами в руках ждал матрос.

— Следите за всем, лейтенант! — сказал Сэнт-Клеру Сизэра; — и велите приготовиться поднять якорь!

— Слушаю, капитан!

Офицер уже был в лодке.

Весла обмакнулись в воду и под размеренными ударами гребца легонькое суденышко быстро заскользило по гладкой поверхности спокойного моря, оставляя за собой борозду, в которой сверкало солнце.

И со всех судов отошли такие же или несколько больше лодки, унося каждая одного офицера и одного, двух или четырех матросов.

Ровно в полдень в адмиральском салоне на «Patrie» собрались командиры отделений и единиц эскадры: все они уселись вокруг огромного стола, за которым председательствовал адмирал Жерминэ. Так как эскадра на рейде Вильфранша была в своем полном составе, то этот военный совет, — если только так можно выразиться, — состоял из следующих сорока девяти офицеров: два контр-адмирала: начальники дивизий; двенадцать капитанов судна: командиры шести броненосцев и шести крейсеров; девять капитанов фрегата: командиры шести истребителей, одного авизо и двух контрминоносцев, двадцать два лейтенанта судна: командиры шестнадцати миноносцев и шести погружающихся или подводных лодок, и наконец три мичмана.

Адмирал Жерминэ был крайне серьезен. И сообразно этому все офицеры, по внешнему впечатлению сообразуясь с видом высшего начальства, одни, смотря по темпераменту, имели серьезный и озабоченный вид, а другие — просто застыли с выражением почтительного ожидания. Молодые мичманы, еще не так привычные и не достаточно опытные, чтобы сдерживать свои впечатления, на самом лице своем сохраняли отпечаток их усилий, которые они делали, чтобы хоть сколько-нибудь совладать с охватившим их чрезвычайным волнением.

Когда все уселись, адмирал Жерминэ поднялся среди напряженного внимания и поразительной тишины. Его выбритое лицо, носящее отпечаток редкой энергии, было как всегда бледно, и его холодные, спокойные глаза не открывали угадать, каковы были его мысли, бурны или спокойны?

— Господа! — начал он своим, с первого же момента сильным и горячим, красивым и увлекающим голосом предводителя: — Господа, среди вас нет ни одного, кто бы не читал в газетах ошеломляющих ультиматумов и с виду смешных угроз, которые какой-то Неизвестный сумел вручить или доставить главам всех государств всех цивилизованных наций…

При этих вступительных словах волна изумления и любопытства охватила собрание. Даже капитан Лекербалек, вопреки своим сединам, так поддался общему юношескому волнению, что хлопнул по столу своей раскрытой рукой.

Но, выждав четверть минуты, адмирал продолжал:

— Весь мир осмеял Неизвестного, с его ультиматумами и с его угрозами…

(Никто даже не посмел теперь улыбнуться…)

— И вот, господа! — провозгласил адмирал: — потеха кончена!.. Неизвестный приступил к осуществлению своих угроз!..

При этих словах общее удивление, даже ошеломление были так сильны, что, вопреки почтительности пред начальством, у всего собрания вырвались почти несознательные восклицания. Поморщив брови, адмирал поднял руку. Молчание восстановилось моментально. И начальник эскадры продолжал:

— Господа, если мы не допустим тут участия таинственного Неизвестного, то нам будет невозможно объяснить тех ужасающих происшествий, которые разразились вчера, 2-го февраля, в северной и восточной части Европы, от часа пополудни до полуночи. По приказу и сообразно с инструкциями министра, эти новости сообщены мне лишь после их проверки и удостоверения, до такой степени они невероятны! Вот, господа, эти депеши!

В этот момент молчание было могильное. Все глаза были прикованы к губам адмирала, с которых должны были слететь ошеломляющие слова; все уши, образно говоря, дрожали в ожидании страшных вестей, все сердца мучительно бились пред перспективой непривычных ощущений. И как невидимый призрак, напоминание о роковом Неизвестном сковало все мысли.

Сухим теперь и отчетливым голосом, отчеканивая каждый слог, адмирал прочел:

«Париж. Башня Эйфеля. 3-е февраля. Шесть часов утра. Вчера, в час дня, в водах острова Гельголанда внезапно взорвался германский броненосец «Kaiser Friedrich II». Он участвовал в эскадренных маневрах. Были слышны два почти одновременные взрыва. Броненосец был разрушен совершенно. Часть экипажа могла быть спасена другими судами эскадры. Двести человек матросов и двенадцать офицеров, в числе которых и адмирал Шильман, погибли. Причина катастрофы неизвестна».

Одним движением руки адмирал бросил бумагу на стол и взял другую. Все офицеры были бледны до ужаса. Тишина нарушалась только усиленным чьим-то дыханием, да треском стула под капитаном Лекербалеком.

Но адмирал стал сейчас же читать дальше:

«Париж. Башня Эйфеля. 3-е февраля. Семь часов тридцать минут утра. Вчера, 2 февраля, в восемь часов утра английский броненосец «Exemouth» взорвался перед бухтой Портсмута, на своем обратном пути из открытого моря, где он производил опыты ночной сигнализации. Два почти одновременных взрыва были расслышаны экипажем сопровождавших судно миноносцев. «Exemouth» раскололся на три части и потонул в две минуты. Из шестисот пятидесяти человек экипажа лишь сто восемьдесят четыре спаслись, большинство раненых было спасено миноносцами. Все остальные погибли. Причина катастрофы неизвестна».

Когда адмирал читал эту телеграмму, общее волнение было так сильно, что многие офицеры привстали со своих мест. Но начальник одним жестом заставил их опять сесть и, среди мертвого молчания, произнес:

— И вот, господа, третья и последняя телеграмма. Если она и длиннее других, зато менее разрушительна, а также она касается в отдельности Франции.

Офицеры передрогнулись, и черты огромного большинства их отразили невыразимую тревогу:

И адмирал, на этот раз не стараясь скрывать своего волнения, прочитал:

«Париж. Башня Эйфеля. 3 февраля. Девять часов утра. Вчера, в полдень, 2 февраля, на рейде Шербурга, взорвался находящейся в радиусе Cainte-Anne и под прикрытием западного мола форт Шаваньяк. Слышно было пять последовательных взрывов. От форта и от скалы, на которой он стоял, осталась на уровне моря лишь груда разорванных камней.

Насчитывают лишь трех жертв, так как весь гарнизон был на берегу. Эти три жертвы были: вестовой у ворот, сержант и часовой. Катастрофа была ужасающей, если принять в соображение ее внезапность, силу и те обстоятельства, при которых она произошла. В самом деле, по приказу министра и вследствие и в предвидении известных маневров эскадры, только что введенные в действие наэлектризованные металлические сети были накануне погружены в море и заперли и до сих пор еще совершенно запирают Западный и Восточный проходы, дающие единственный доступ на рейд Шербурга. Больше того: четыре миноносца крейсировали впереди этой завесы. Ни одна даже самая маленькая подводная лодка не могла бы проскользнуть, не будучи замеченной, так как сети были натянуты от самой поверхности моря и до дна и были соединены с электрической сигнализацией, находящейся в фортах, защищающих проходы. И вот ни один из этих звонков не был приведен в действие, чем доказывается, что к сети не прикоснулись ни в едином пункте. Если сопоставить с разрушением форта Шаваньяка катастрофы немецкого «Kaiser Friedrich II» и английского «Exemouth» и приписать их одной и той же причине, то становится невозможным полагать, чтобы это было делом какой-нибудь подводной лодки, как бы ни велика была приписываемая ей в таком случае, быстрота хода и мощность. И таким образом приходится остаться при догадках…»

Адмирал смолк среди шепота горя и изумления. Офицеры переглядывались и кое у кого на глазах блеснули слезы. Никто не осмеливался произнести ни слова. Впрочем, что же и говорить? Ужас охватил все сердца: ужас тем более сильный, что происходил от той самой причины, над которой еще вчера потешался и хохотал весь флот.

Но адмирал еще не садился. Он поднял руку и голосом, в котором снова слышались спокойствие и приказание, сказал:

— Господа, точное приказание и инструкции сопровождают каждую из этих депеш, в которых, к сожалению, нельзя ни малейше усомниться, так как они были составлены на шифре, ключ от которого имеется лишь у министров, адмиралов — командующих эскадрами и у капитана судна командира «Patrie». Часть этих инструкций я вам уже передал, отдав вам сегодня утром мои приказы. Через полчаса мы выходим в море, с назначением в Гибралтар. Возможно, что к юго-востоку от Балеарских островов мы встретим английскую средиземную эскадру в тридцать один вымпел и четыре подводных лодки. Вместе с нею мы будем закрывать Гибралтарский пролив: англичане в первой линии, мы — во второй. Таким образом, надеются помешать неизвестному врагу проникнуть в Средиземное море, а может быть и заметить его, словить и уничтожить, будь это несколько, или лишь одна величина…

Адмирал сделал паузу и добавил:

— Я сказал все, что имел сказать. Через пять минут каждый из вас должен быть на своем месте. И через четверть часа я дам сигнал в выходу. Мы отправляемся на войну, какой до сих пор еще не знало человечество, так как никто из нас не знает, с каким врагом мы будем сражаться. Поэтому больше чем когда-либо требуется дисциплина, отвага, самопожертвование и хладнокровие! И вместе провозгласим: «Да здравствует Франция! Да здравствует Республика»!

Чувствовался огромный порыв в этих восклицаниях, и внезапно поднявшись вокруг стола все до одного офицеры, начиная с адмирала и до простого мичмана, воскликнули: «Да здравствует Франция»!

Дверь салона отворилась и на пороге ее появился капитан судна. Он был страшно бледен и высоко держал протянутую руку, в которой было два телеграфных листка. Его увидели в одно время половина присутствовавших и сразу смолкли и застыли. Остальные сейчас же обернулись и тоже остановились и опустили руки.

В трагическом молчании, которое тогда наступило, раздался спокойный голос адмирала Жерминэ:

— Что нового, капитан?

Офицер сделал четыре шага и протянул адмиралу бумаги, и едва слышным, прерывающимся от волнения голосом проговорил:

— Я их расшифровал, адмирал!

Начальник эскадры взял листки и пробежал их глазами и не мог сдержать в себе содрогания, и капли пота заблестели на его лбу.

Но он сделал над собой усилие и сухим тоном, плохо маскировавшим волнение, прочел:

«Париж. Башня Эйфеля. 11 ч. 50 м. Вчера, 2-го февраля, в полночь, в Лиссабонском порте взорвался броненосец «Vasco-de-Gama», единственный, что был у Португалии. Расслышан лишь один взрыв. Из 520 человек, бывших на судне, не спасся никто. Взрыв был так силен, что множество стоявших в порту на якорях судов потонуло и обвалился целый квартал домов вдоль набережной. Число жертв доходит до 3.000».

Адмирал опустил первый листок и сейчас же взял второй и прочитал:

«Морской министр адмиралу Жерминэ. Немедленно поднимите якоря и будьте как можно скорее в Гибралтаре, не нарушая во всяком случае строя эскадры. В Гибралтаре получите подробные инструкции. Подписано: Жервэ».

Тогда адмирал Жерминэ собрал в одну руку все раскиданные по столу телеграммы и, делая широкий жест, приказал:

— Господа, — на ваши суда! И ни слова до возвращения на борт.

Возбужденный всем, что он узнал, Люи дэ-Сизэра через пять минут уже был на палубе «Циклона». Он взял за руку ожидавшего его инстинктивно беспокоившегося Сэнт-Клера и только произнес, стараясь сохранить в голосе твердость и спокойствие, так как здесь же находился насторожившийся экипаж:

— Лейтенант — мы выступаем! Якоря освобождены?

— Да, капитан!

Сизэра повернулся к адмиральскому судну. Не прошло и двадцати секунд, как сигнальные огни поднялись на мачтах «Patrie».

В тот же момент вода забурлила за кормой миноносца, который задрожал всем своим корпусом.

Матрос остановился перед Сизэра:

— Капитан, машина раскачена!

Эта традиционная фраза служит для уведомления, что машины испробованы несколькими оборотами винта, работают отлично и все готово для отправления.

Вместо всякого ответа Сизэра дал свисток и затем сказал Сэнт-Клеру:

— Пройдите в рубку, лейтенант.

Не успели они до нее дойти, как миноносец уже скользил по зеркальному морю. И так же, как он, с изумительным единством двинулись в открытое море и остальные сорок пять судов эскадры, одни медленно, другие быстрее, чтобы занять свое место в порядке движения.

В рубке, стальные стены которой защищают от пуль и командира, и рулевого, и двигатель, оба офицера уселись на широкой неподвижной скамейке, с которой обычно наблюдает командир. И Сизэра, наблюдая за рулевым и давая ему необходимые приказания, в то же время подробно рассказал Сэнт-Клеру обо всем, что произошло и было говорено на «Patrie».

От изумления у мичмана широко открылись глаза, и сам рулевой не раз упускал из рук колесо румпеля.

— Клейдэк, — заметил ему, наконец, капитан, — я тебе не запрещаю хлопать ушами, но я тебя накажу, если ты будешь продолжать небрежничать своим делом.

Матрос покраснел и еще более сосредоточился на своем посту.

Что касается Сэнт-Клера, то, с пересохшим горлом, он минуту промолчал, но затем серьезно — и краска снова прилила к его только что бледным щекам — проговорил:

— Люи, — он даже забыл всякую служебную условность и видел пред собой лишь друга, — слушай, если все это — дело Неизвестного, который грозил императорам, президентам республик и королям, если все это — дело этого таинственного демона, то, — ведь ты одного со мной мнения? — пока на море останется хоть одна шлюпка с двумя на ней людьми, а на суше — хоть одно ружье в руках регулярного солдата, ведь не сдадутся ни императоры, ни президенты республик, ни короли? Правда?

— Это, по-моему, очевидно! — отвечал Сизэра, указывая в то же время рукой рулевому легкое изменение в курсе.

— В таком случае, — леденящим тоном произнес Сэнт-Клер — мы идем не на войну, где рискуют ради славы, не на бой, но просто напросто, и ни больше, ни меньше как на смерть?

— Это наш долг, Жан! — просто ответил Сизэра.

И он протянул Сэнт-Клеру руку, которую тот по-братски пожал.

Едва эскадра вышла с рейда Вильфранша, как уже весь экипаж знал фантастические новости.

Уничтожено три броненосца, один форт и убито четыре тысячи человек — таков был итог этого рокового 2 февраля. И все эти катастрофы, с виду происшедшие от одной и той же таинственной причины, разразились в четырех различных пунктах, из которых два самые конечные — Гельголанд и Лиссабон — разделены между собой тысячью семьюстами морскими милями, т. е. 3148 км, морского беспрерывного пути.

А так как катастрофы произошли в промежуток между 1 часом утра и ближайшей полночью, то следовало допустить, если приписывать их всех одной и той же причине, что страшный противник, кто бы он ни был, в 23 часа сделал 3148 км, следовательно, располагал средней скоростью в 137 км в час.

И если подумать, что самые быстрые военные суда, как например, истребители и миноносцы, с трудом достигают скорости в 70 км в час, то очевидно тут было от чего придти в ужас.

Поэтому душевное состояние всех офицеров и экипажа французской эскадры, высчитавших все эти данные — было невозможно описать.

— Что же это за враг?

Это не была подводная лодка, хотя бы даже водоизмещением равная типу Губэ, т. е. самая маленькая из всех существующих, — так как она не проникла бы на рейд Шербурга.

Может быть это был какой-нибудь человек, даже многие, снабженные усовершенствованными скафандрами? В таком случае надо было допустить, что их по меньшей мере было трое, так как никто не может оставаться 23 часа под водой и перемещаться со скоростью 137 км в час.

Но тогда откуда эти люди явились? И как они могли действовать так согласно, разделенные таким огромным расстоянием? Кому они повиновались? Неизвестному? Но кто же этот Неизвестный?

Что бы то ни было, но по мере приближения к Гибралтару беспокойство стало овладевать экипажами, несмотря ни на воинственные и благородные речи офицеров, ни на зажигательный приказ адмирала Жерминэ, изданный им почти вслед за выходом с рейда Вильфранша.

Одно дело — идти в бой и навстречу врагу, которого качества, равно как число и силы, знаешь хоть сколько-нибудь, хотя бы даже они были в двадцать раз больше собственных…

Но стремиться с завязанными глазами навстречу страшной опасности и неведомым силам и орудиям, идти на несомненную смерть без всякой надежды на самозащиту, — от такой перспективы даже у самых храбрых выступал холодный пот.

И все люди этой двигавшейся вперед эскадры с тревогой поворачивали головы к мачтам беспроволочного телеграфа, которым снабжены были броненосцы. Не сообщат ли еще о какой-нибудь катастрофе до их прихода в Гибралтар? Не окажется ли, что невидимый, необъяснимый и ужасный подводный бич уже проник через пролив и уже запечатлел новой катастрофой свое страшное появление в Средиземном море? Или может быть в это время он пересекает Атлантический океан и несет разрушение к берегам Нового Света?

От Вильфранша до Гибралтара считается 704 мили. Чтобы не нарушить правильного порядка построения, эскадра адмирала Жерминэ делала лишь 16 узлов в час, так как самые быстрые суда принуждены были сообразовать свое движение с тихоходными. Следовательно, эскадра могла совершить весь переход в сорок четыре часа.

И это были сорок четыре часа тревоги.

Наконец, когда в 9 часов утра 5-го февраля все 46 судов эскадры без аварий прибыли к Гибралтарскому проливу, то у всех несколько отлегло на сердце. Никаких новых телеграмм не было. Таинственный враг не причинял никаких новых бедствий.

Пока эскадра строилась в боевой порядок, т. е. крупные суда — в центре, а мелкие — спереди и в беспрерывном движении, в это время из Гибралтара вышла паровая шлюпка и подошла к «Patrie» и с нее английский офицер передал адмиралу Жерминэ пакет с депешами из Парижа. В них не заключалось никакого нового факта, а лишь инструкции министра.

Но беспокойство возрастало даже оттого, что уже три дня прошло без малейшего происшествия; Неизвестный даже от этого казался только еще страшнее!

Каким новым бедствием и в каком месте земного шара собирался он ознаменовать теперь свое существование?

Пять минут спустя после прибытия в воды Гибралтара, подводные и погружающиеся лодки уже спустились вглубь пролива с приказанием крейсировать каждая в известном и определенном по площади и в глубину районе. Чтобы сообщаться между собою, у них была своя звуковая сигнализация. И они получили приказ взорвать всякое судно, которое прошло бы, не ответив лозунг. В эту эпоху подводные лодки уже были снабжены микротелефонами-предупредителями, которые позволяли им за полмили узнавать не только о присутствии неприятеля, но даже точное его направление; последнее зарегистрировалось специальным, только что открытым хроматическим аппаратом. Таким образом, если подводные лодки еще и оставались по-прежнему слепыми, то, по крайней мере, они уже более не были глухими. Это их слуховое чувство в огромной степени возмещало зрительное чувство, которого им еще не доставало.

В десять часов на всех парах прибыла за несколько времени возвещенная английская эскадра и сейчас же прошла в первую линию и выстроилась лицом к океану в выжидательном боевом строю. Ее подводные лодки тоже, в свою очередь, погрузились в океан. И таким образом, от берегов Марокко до берегов Испании множество надводных и подводных судов принялось сторожить, преграждать и наблюдать за проливом.

Три часа прошли в полнейшем спокойствии. Море было недвижно, но небо покрылось густыми тучами, которые, будучи гонимы сильным юго-восточным ветром, дувшим в верхних слоях атмосферы, неслись от мыса Эспартэль и исчезали за скалой Гибралтара.

Миноносец «Циклон» назначен был нести разведочную службу со стороны Мароккского берега и тихим ходом беспрерывно крейсировал от броненосца «Patrie», стоявшего во главе эскадры, до броненосца «Republique», занимавшего его центр.

Сизэра и Сэнт-Клер стояли на палубе, облокотясь на кормовой борт, рассеянно жевали хлеб с шоколадом. С самого завтрака в Вильфранше им не пришлось закусить как следует, так как все время приходилось быть начеку, с разбитыми нервами, в тревоге и в озлоблении на себя самих за то, что не могли относиться ко всему спокойно. А теперь какая ни случись беда, они уже чувствовали себя без сил, к тому же за сорокачетырех часовой переход им пришлось мало и плохо спать.

Такое утомление овладевало и всем экипажем эскадры, как бы он ни был храбр и самоотвержен, начиная от старшего унтер-офицера и до последнего матроса.

— Дрянь дело! — ворчал Сэнт-Клер. — И нас собрали здесь такую силу, какой едва ли когда-нибудь видел свет. А что мы делаем?

— Ждем! — спокойно ответил Сизэра.

— Чего?

Едва Сэнт-Клер произнес это слово, как вдруг удар с запада.

— Вот оно! — вскрикнул Сизэра.

Оба офицера едва успели заметить далеко впереди всплеснувший фонтан воды, блеск пламени над поверхностью моря и затем немного дыма, сейчас же подхваченного и развеянного ветром. И это все.

Бледный, как призрак, командир направил туда свой бинокль и затем сказал:

— Я больше его не вижу на том месте… Это взорван передовой английский броненосец.

— Значит «Bulwark»! — проговорил Сэнт-Клер.

Прошло три минуты ужасной тишины. Словно охваченные инстинктивным и разумным чувством самосохранения, все миноносцы остановили машины и застыли на месте. Охваченная тревогой эскадра увидела, как сигналы начали взвиваться на мачтах «Patrie». Скорее по привычке, чем с любопытством их всюду начали читать и переводить, как вдруг с востока, в самой задней части французской эскадры, грянул второй взрыв. И с ужасом все увидели, как один броненосный крейсер раскололся на две равные части, около средней трубы, и погрузился сразу носом и кормой в вихре огня, воды и дыма.

— Это «Du-Chaylga»! — воскликнул Сэнт-Клер.

— Да! под командой Лекербалека. Несчастный! Как он был тогда прав! Его предчувствие его не обмануло!

И капитан «Циклона» снял фуражку, с грустью провожая старого моряка и его экипаж, погибавших там, среди обломков их крейсера!

И из Гибралтара полетели депеши, которым суждено было пронестись по всему миру, сея за собой всеобщий ужас.

Англия потеряла один из лучших своих броненосцев и 435 человек моряков, в том числе одного адмирала. Франция потеряла один из лучших своих крейсеров и 248 человек экипажа.

Это произошло в час пополудни, 5 февраля.

В девять часов вечера взлетел на воздух великолепный мост через Рону между Бокером и Тарасконом. Его устои словно были срезаны.

На следующий день, 6 февраля, взорвался, похоронив с собою 450 моряков, стоящий в итальянском военном порте Специи броненосный крейсер «Гарибальди».

И затем можно было по карте следить правильное движение неумолимого таинственного бича.

Отправившись с острова Гельголанда в Северное море, он прошел Ла-Манш, завернул в Портсмут и Шербург. Затем, выйдя в океан, он зашел в Лиссабон, прошел Гибралтарский пролив и устремился в Средиземное море, проник даже в Рону. Вернувшись из этой реки, он возобновил свой маршрут через Средиземное море и запечатлел свой приход в Специю. Потом он пошел к Мальте и там взорвал один передовой форт. Затем все с такой же ужасающей быстротою он прошел Дарданеллы, и на Босфоре взорвал турецкий броненосец «Османие», воротился назад, достиг Суэцкого пролива и прошел его, миновав все преграды, какими там наскоро думали было его остановить; в Суэце он взорвал часть набережной. Пройдя Красное море, он в Адэнском заливе напомнил о себе гибелью двух коммерческих греческих судов. Четыре дня спустя взлетел на воздух в водах Цейлона еще один английский крейсер, а через неделю позже такая же участь постигла один американский броненосец в восточных водах Филиппин. Как молния он ударил затем Иокогамму, в самом порте которой погибли два японских броненосца, «Катара» и «Миказа».

Буря паники пронеслась по земле. Народы потеряли голову, административные порядки пошатнулись, остановилась торговля, замерло производство… Но правительства быстро опомнились: они мобилизовали свои морские и сухопутные силы, увеличили береговую оборону, и хоть с большими затруднениями, но приготовились к борьбе с невидимым и загадочным противником.

Политические партии забыли свои разногласия и постарались объединиться для борьбы со всеобщей опасностью. Только одни анархические комитеты, впрочем, не столько влиятельные, сколько шумливые и многочисленные, выступили на стороне таинственного врага общества. Они пытались поднять народы, развивая перед ними обещания Неизвестного: ни государственных долгов, ни налогов, ни постоянных войск. В крупных рабочих центрах Европы, Японии и Америки произошли революционные вспышки; но их в несколько часов потопили в крови, так как бунтовщикам пришлось иметь дело не со слабыми лишь силами полиции, а с целыми армиями, поставленными на боевую ногу. В Турции подняло восстание несколько полисов, но они были расстреляны другими, более многочисленными и дисциплинированными полками. Зато сразу возмутился весь флот и так быстро прошел Дарданеллы, что береговые укрепления не успели запереть ему путь. Вырвавшись в Средиземное море, он выкинул на всех мачтах красные флаги, на которых золотом были вышиты слова:

«Да здравствует Неизвестный»!

Но этот взбунтовавшийся флот, который только что истребил своих адмиралов и лучших офицеров, встретил соединенные английскую и французскую эскадры и был ими уничтожен в несколько часов.

В самый вечер этой гекатомбы, 2 марта, согласно всемирному договору, заключенному по телеграфу в течение сорока восьми часов, все находившиеся в Европе послы и представители мировых держав собрались в Марселе на международный конгресс.

Они были облечены неограниченными полномочиями и могли решать, как сами главы государств или парламенты. На первом заседании конгресс наметил следующие вопросы, которые следовало разрешить:

1) Кто противник?

2) Надо ли с ним бороться или нет?

3) Надо ли подчиниться и до какой степени?

И вот на другой день, утром, когда только что во всех газетах появилось первое известие о предстоящем собрании конгресса, в Америке один ранний рыбак сделал поразительное открытие.

При входе в бухту в Сан-Франциско на мачте одного неподвижного поплавка развевалось белое знамя, на котором красными буквами начертаны были следующие латинские слова:

«Pastum pads usque ad extremum mensis spatium. Ignotus».

И это означило:

«Перемирие до конца месяца. Неизвестный».

Таким образом, народам земли даровано было двадцать восемь дней, дабы конгресс мог дать ответ на каждый из заданных им себе вопросов.

И на этот раз уже никому не приходила в голову мысль о смехе, так как дыхание ужаса только что пронеслось бурей над человечеством.

II Неизвестный и Моизэта

Самой пустынной и неисследованной частью Персидского залива считается та, которая находится между островом Бу-али, что возле пустынных берегов Аравии, и островом Бушир — это самая северная часть отвесного и дикого персидского побережья, высокие скалы которого начинаются несколько южнее отсюда у деревушки Зиру.

Посредине этого пустынного морского пространства едва всплывает черный скалистый островок, беспрестанно обдаваемый, а часто и заливаемый высокими волнами, когда их поднимет свирепый ураган Аравийской пустыни.

Никогда, на памяти мореплавателей, человеческая нога не ступала на эти негостеприимные скалы и никто не приставал к этому затерянному острову; впрочем он и лежит в стороне от того пути, которого обычно держатся редкие суда, пересекающие Персидский залив.

Вопреки всему этому, 12-го марта, т. е. ровно через десять дней после собрания в Марселе всемирного конгресса, вызванного трагическим происшествием того, что повсюду звали «подводный бич», — 12-го марта, часов около четырех пополудни, какой-то человек сидел на скалах Затерянного острова. Опершись локтями на колени и положив подбородок на руки, этот человек пристально смотрел на море в юго-восточном направлении, и его черные живые глаза прикованы были к одному поплавку, качавшемуся на волнах метрах в двадцати от конечного пункта этого острова.

Человек этот был одет в длинную одежду с капюшоном и по своему покрою похожую на ту, что носят монахи-бенедиктинцы. Голова его была не покрыта. У него были жесткие, черные, коротко остриженные волосы, широкий и выпуклый лоб опирался на могучие бровные дуги, из-под которых с металлическим отблеском смотрели глубоко западшие в орбиты глаза. Его нос, как орлиный клюв, изгибался над гладко выбритым подбородком. Также выбрита была и верхняя губа, прямая и тонкая. Его сухие щеки имели выдающиеся скулы, и его обнаженная шея и руки обнаруживали толстые жилы и могучие мускулы.

Что мог делать этот загадочный монах на этом диком, обездоленном и затерянном в пустыне моря острове?

Он ждал.

И ожидание его затянулось надолго. Багровеющее солнце уже погружалось за неподвижной гладью моря. Чувствовалась духота, которая предшествует переменам погоды. Уж ночь спустилась без сумерек над простором. Но монах не двигался, и не спускал глаз с поплавка.

Вдруг этот поплавок исчез. Словно проглоченный или увлеченный каким-нибудь подводным чудовищем, он погрузился в воду.

Это странное исчезновение и было несомненно тем, чего ждал монах, так как он немедленно встал и, перескакивая со скалы на скалу, направился к центру острова. Достигнув здесь одного плоского камня, он нагнулся и нервно оперся рукой на одно место скалы. И тотчас же половина камня повернулась, открыв под собой высеченную в материке лестницу. Человек спустился вниз на восемь ступеней и одним поворотом особого рычага в скале закрыл над собой отверстие, затем опустил другой костяной рычаг.

И вдруг вся лестница осветилась двумя электрическими лампочками, висевшими под сводом. Монах спустился еще пятнадцать ступеней. На пятнадцатой — он остановился и опустил второй костяной рычаг на стене, как раз у него под рукой. И тогда справа отворилась бронзовая дверь. Он вошел. Дверь затворилась сама вслед за ним с гулом, эхо которого загудело далеко в таинственной глубине. Своей эластичной и скорой походкой монах шел по природной, но освещенной электричеством галерее. В конце ее отворилась вторая бронзовая дверь.

— Он явился? — раздался навстречу звучный и отчетливый голос.

— Да, ровно в момент захода солнца. Он точен.

Произнося эти слова, монах переступил порог и вошел в обширное, ярко освещенное помещение, посередине которого стоял человек.

Помещение? Это — природный грот, облицованный на три метра высоты от пола, и приспособленный под лабораторию, где работали вместе один химик и один электро-инженер. Справа были электрические машины, около которых на массивных стеклянных плитах помещались какие-то странные инструменты, слева — горн, а рядом стол и шкафы, уставленные и наполненные множеством инструментов, аппаратов, флаконов, колб, химических препаратов и пр.

И человек? Большой, крепкий брюнет, приблизительно лет сорока возрастом, с энергичным выражением лица, с повисшими усами, с прямым носом и с холодным пристальным взглядом. Цельная белая блуза одевала его с головы до пят, на ногах у него были кожаные сандалии. Его черные, довольно длинные волосы вздымались надо лбом и сзади головы казались львиной гривой.

— Оксус, — сказал этому человеку монах, — нам его нужно осмотреть сейчас же.

— Все готово, Фульбер. Мы будем с ним разговаривать?

— Нет, это завтра! Сегодня достаточно лишь его увидеть, чтобы убедиться, что он не ранен каким-нибудь животным или взрывом торпед.

— О, если бы он пострадал, он бы нам телефонировал.

— Это не наверное, так как он горд и отважен.

— Хорошо!

Оксус подошел к столу, на котором находились различные клавиатуры электрических кнопок. Он нажал пальцем номер восьмой на доске с надписью: «Персонал».

Через минуту дверь отворилась и вошел человек: превосходный, высокого роста, сильный и статный, негр, мускулистый корпус которого был прикрыт лишь короткой туникой от пояса до колен.

— Одень нас, Сципион! — приказал Оксус.

— Для погружения или только для осмотра?

— Только для осмотра.

Сципион открыл тогда один шкаф и извлек из него какие-то странные костюмы, которые и разложил на два места на диване. Оксус сбросил свою блузу и монах — свою одежду. И через четверть часа тот и другой представляли собой странный вид.

С ног до головы и до самых кистей рук их тело покрыто было цельным трико, казавшимся сплошь из серебристых чешуй, как спины некоторых рыб. Их головы исчезли под шлемами-скафандрами, края которых были пристегнуты к воротнику трико. Но эти очень легонькие, аллюминевые каски были лишь подобием настоящих скафандров, так как множество отверстий на затылке их сзади свободно пропускали воздух. Было отличие: каска монаха была черно-матовая, тогда как каска Оксуса сверкала серебристым отливом.

Пристегнув обе каски, Сципион остановился перед монахом. Тот сделал жест, и негр, поклонившись, направился к двери и вышел.

Тогда Оксус подошел к сигнальному столу и нажал кнопку номер один, на доске с надписью: «Аквариум». При первом же прикосновении за стенами лаборатории глухо раздался звон колокольчика. Затем он нажал другую кнопку, а тогда произошло нечто феерическое.

Все электрические шары в помещении сразу погасли. Осталась гореть лишь одна маленькая лампочка под синим стеклом, и от нее распространялся над всем слишком туманный свет. В то самое время половина стены, противоположной от входа, медленно откатилась слева направо, уйдя в толщу угла. И на месте стены открылась огромная стеклянная, страшной толщины перегородка, укрепленная через каждые два метра в вышину и ширину медными, в три пальца ширины рамами. И за этим стеклом открылся обширный подводный грот, освещенный великолепным светом, исходящим из невидимых ламп; но их лучи взаимно пересекались и отражались на стенах и на покрытых сталактитами сводах этого необычайного грота, в котором кишели любящие скалы породы рыб, моллюски, раковины и морские растения, слабыми отпрысками которых люди любуются на земле в аквариумах и в ихтиологических лабораториях.

Вдруг пропитанные лучами волны как бы разверзлись, и какая-то сверкающая форма появилась среди высоких водорослей; грациозно плывя, эта форма определилась яснее и оказалась человеком, приближавшимся к стеклянной стене. Он остановился перед нею, выпрямился и оставался в равновесии, сделав правой рукою своей таинственный знак Фульберу и Оксусу.

Странное и поразительное видение! Тело этого человека, с его юными и совершенными формами, было сплошь покрыто серебристой чешуей, отливавшейся всеми цветами радуги! Его нервные и нежные руки были обнажены. Стеклянная маска покрывала его лицо и ее ослепительное отражение не позволяло рассмотреть сокрытые ею черты лица. Выделялись лишь большие черные глаза.

Кто же это был за человек, который жил и двигался под водой, как в своей родной стихии? И эти серебристые чешуи были ли они искусственного приготовления, или же составляли то одеяние, которое дала ему, как некоторым рыбам, сама природа?..

Лучезарное видение это оставалось почти пять минут перед стеклом. Неподвижно оно дало себя внимательно осмотреть Оксусу и Фульберу.

Но монах поднял руку и медленно пошевелил пальцами.

И тотчас таинственный обитатель моря сделал легкий поворот и плавными движениями начал удаляться в глубину грота. Он словно растворился в блеске электрических лучей, смешался с ними и исчез…

Тогда Оксус немедленно нажал какие-то кнопки сигнального стола, и стены лаборатории выдвинулись на свое место и закрыли феерический подводный грот; потом загорелись люстры, погасла синяя лампочка, щелкнула дверь и открыла проход Сципиону.

В две минуты негр раздел обоих людей из показных водолазных скафандров и, убрав костюмы и каски в шкаф, вышел.

Оксус надел снова свою белую блузу и кожаные сандалии, а Фульбер свое черное с капюшоном одеяние и башмаки.

— Он здравствует! — с видимым удовлетворением произнес монах.

— Вполне, — подтвердил Оксус. — После целого месяца погони через все океаны и моря результаты оказываются гораздо лучше, чем мы предполагали… И ты, брат, прав: с ним мы будем владычествовать над миром.

— С ним и после него, до скончания веков! — произнес монах.

И в его голосе прозвучала такая глубокая и потрясающая мощь, что казалось, отдалось через стены по всем подземельям.

Затем наступила минута молчания, во время которого чудовищные замыслы этих двух людей, разогретые последней фразой, словно дали себе волю, не зная ни границы, ни времени. Неподвижные один перед другим, они словно сразу выросли, и их глаза, остановившиеся во встречном взгляде, точно сошлись на зрелище одного и того же грандиозного будущего. Но мало по малу огонь в них погас, и сухо махнув рукой, словно желая одним взмахом отрезать мечты от действительности, Оксус сказал:

— А теперь, как ты думаешь, Фульбер, не пора посвятить Сэверака в то огромное дело, которое мы совершили и в еще более огромное, которое нам остается закончить?

Монах Фульбер несколько минут думал. Очевидно, он взвешивал выгоды и неудобства предложения.

— Сэверак начинает проявлять нетерпение, — опять заговорил Оксус, — что ничего не знает. Вот уже восемь месяцев, как мы его окружили тайнами. И его преданность делу, которому он служит, но которого не знает, может поколебаться, тем более, что эта преданность у него — дело воли, а не сердца. Наконец, он умен, осторожен и проницателен. Наблюдая и делая выводы, он фатально придет сам к разгадке части нашей тайны и тогда…

— Ты прав, — прервал его Фульбер. — Позовем его. И пусть он сперва осмотрит «Торпедо», а потом я ему расскажу вкратце наше дело в его прошлом, настоящем и будущем.

— А не думаешь ты, что не лучше ли оставить его при его иллюзиях на нашу социальную миссию? — возразил Оксус с иронической улыбкой.

— Нет! Он будет потом вправе обвинить нас и изменить нам. Я открою ему все, и если он поклянется нам в преданности и верности, то будет нам братом, а если нет…

— То умрет! — спокойно докончил Оксус.

— То умрет! — повторил монах, словно ударяя топором по плахе, и глаза его блеснули огнем.

— Впрочем, — добавил Оксус, — Сэверак нам больше не необходим, так как механическая часть его «Торпедо» мне так же знакома, как и ему, и кроме того, я усвоил все электротехнические приемы.

— Тем более основания с ними не церемониться! — заключил Фульбер.

Оксус вернулся к сигнальному столу и надавил кнопку № 3 на доске «Персонала».

Две минуты спустя, новый человек вошел в лабораторию. Он был маленького роста, сухощавый, первый, с белокурой бородой и волосами, с узким, вечно заботливо наморщенным лбом и с зеленоватыми, не внушающими доверия глазами. Как и Оксус, он одет был в белую длинную блузу.

— Господин Сэверак, — проговорил монах: — «Торпедо» прибыл. Его надо сейчас же осмотреть. На этот раз его путешествие было длинно и без остановок.

— Вы думаете, что он пострадал? — проговорил Сэверак глухим от природы голосом.

— Видимых повреждений — едва ли! Но легкие — может быть.

— Не может быть легких повреждений в таком тонком аппарате! — отрезал Сэверак таким непререкаемым тоном, каким говорят лишь изобретатели о своих изобретениях. — Посмотрим же «Торпедо»!

Оксус остался перед квадратным столом. Он надавил кнопку № 1 на доске «Бассейн». Послышался гул, словно от большого количества воды, которую с огромной силой гонят по трубам. Когда этот шум прекратился, Оксус нажал кнопку № 2. Тогда в глубине лаборатории, между двумя электрическими машинами отворилась дверь, пред которой уже стояли Фульбер и Сэверак. К ним присоединился и Оксус, и все трое вступили в грот, освещенный до самых дальних закоулков двумя электрическими полушариями, укрепленными к сводам. Свод этот, видимо, был сделан руками человека. Стены грота, роста человека, были цементированы и еще слезились от воды, которая лишь две минуты перед тем наполняла этот бассейн и была выкачена наружу четырьмя насосами, приемные отверстия которых виднелись внизу.

— Вполне очевидно, что больших аварий нет, — с удовлетворением проговорил Сэверак.

И он склонился над странным аппаратом, покоившимся на трех цементированных подставках.

Это было нечто вроде аллюминиевой герметической лодки, передняя часть которой была снабжена колпаком из толстого стекла, спускавшимся до половины лодки и образовывавшим выступ над палубой. Верхушка этого выступа была соединена аллюминиевой полосой с кормовой частью, за которой сзади находился винт с вертикальными лопастями, а по бокам — два винта с горизонтальными лопастями. Посредине лодки, ниже линии палубы, с обеих сторон выдавались, как автомобильные фонари, два шара из толстого стекла. Палуба была просверлена четырьмя нумерованными отверстиями с герметически закрывающимися дверцами. И между этими дверцами палуба была слегка вогнута в таком роде, что напоминала, будто тут ничком должен лежать среднего роста человек, с полупростертыми руками по бокам обложенного резиной углубления, на которое мог опираться подбородок. Кроме того, возле этого же углубления и на месте, где должны приходиться руки человека, в вышеописанной позе находились два ряда электрических выключателей, каждый с пометкой отдельной буквой.

Внимательно осмотрев весь «Торпедо» снаружи, в особенности его винты, руль и стеклянные боковые шары, Сэверак открыл тогда дверцы 1 и 2.

— Жизненных припасов нет больше, — проговорил он, осмотрев ящик, находившийся под № 1.

Затем осмотрел ящик под № 2 и сказал:

— Только пять мин. Употреблено, следовательно, 25, если только все взорвались!

Оксус и Фульбер с непроницаемыми лицами неподвижно оставались позади Сэверака, который бегло бросил на них быстрый взгляд, когда менял положение, чтобы открыть дверцы № 3 и 4. В открывшихся ящиках оказались сложные механизмы с крошечными батареями электрических элементов и маленькой динамо-машиной. Инженер нажал клапан, попробовал краны…

— Все в порядке! — произнес он. — Ни малейшего повреждения. Нужно только обновить элементы и вычистить весь аппарат! Все превосходно!

И он выпрямился, оставив открытыми дверцы.

— Господин Сэверак, — проговорил тогда Фульбер, — нам нужно с вами переговорить. Все, что до сих пор оставалось для вас необъяснимым, будет вам открыто.

— В самом деле, — добавил Оксус, — мы полагаем, что вы достаточно проявили доказательств ума и преданности, чтобы заслужить наше полнейшее доверие. Впредь, если хотите, вы будете не только нашим сотрудником, но будете нам братом.

Был ли он удивлен этим, — инженер не проявил того ни единым знаком. Он только слегка удовлетворенно улыбнулся во время минутной паузы, следовавшей за словами Оксуса. Вполне владея собой, но не глядя на этих двух людей, с которыми он работал уже восемь месяцев, Сэверак ответил.

— Если я хочу, — сказали вы! А если я не захотел. Ведь, в конце-то концов, я поклялся вас не спрашивать на счет этих тайн…

— Вы сдержали ваше слово, — сухо прервал его монах. — Впрочем, мы бы вам и не ответили.

Сэверак слегка поклонился и продолжал:

— Эти тайны могут скрывать такие поступки и цели, которые, может быть, окажутся не по мне. Часть этих действий, я, конечно, понял… Но цель?.. Итак, если бы я не захотел?

— Если вы не захотите, — отвечал Фульбер, отчетливо произнося слова, — то мы приведем в исполнение приговор, вынесенный вам французским судом.

Сэверак бросил на монаха злобный взгляд снизу, щеки его побледнели и он нервно стал обкусывать свои усы.

— Впрочем, — добавил Оксус, — нас вы не обманете относительно ваших истинных мыслей. Мы знаем, г-н Сэверак, значение ваших взглядов, и ваша борьба против человеческого общества вас не научила скрывать ваши чувства. Теперь мы вас просим не закрывать глаза в то время, когда мы откроем пред вами наше дело и наши планы.

— Господа, — отвечал инженер с легкой усмешкой, которую вполне можно было приписать словам Оксуса, — до сих пор вы меня всегда считали за такого сотрудника, которого недолюбливают, но ценят заслуги. Теперь же вы мне говорите как своему сообщнику, в котором больше не нуждаются и которого считают за врага.

— Выслушайте меня сперва, г-н Сэверак, — повелительным тоном возразил Фульбер. — А потом уже мы будем на вас смотреть как на врага или как на брата. Но с этой минуты вы больше уже не тот, что были раньше. Предположите, что это только сегодня, что мы вас вырвали у французской гильотины, и раньше, чем предложить вам жизнь или же возвратить вас смерти, мы хотим знать, желаете ли вы быть с нами, или против нас.

— Хорошо, — ответил Сэверак. — Я вас слушаю!

И коварная усмешка на одну секунду скользнула по его тонким губам.

Во время этого оживленного и таинственного разговора все три человека вышли из бассейна и дверь его затворилась. В лаборатории монах и Оксус поместились на диване, Сэверак же — напротив них, на складном кожаном стуле.

И в этой необычайной обстановке которую представляла освещенная десятью электрическими шарами лаборатория, Фульбер вполголоса, но отчетливо и быстро открыл Сэвераку обещанные тайны, за которыми должна была следовать его жизнь или смерть. Ах, если бы марсельский конгресс мог быть на месте Сэверака, не долго бы после этого посланники всех держав земли рассуждали о разрешении поставленных ими себе вопросов! Вопросы эти в Марселе были неразрешимы, но здесь, на Затерянном острове, они были совсем несложны!

— Двадцать лет тому назад, г-н Сэверак, — начал монах, — мой друг Оксус, посвятивший себя изучению чрезвычайно специального зоологического вопроса, убедил меня, что он в состоянии, при помощи вивисекции и перенесения органов, совершенно изменить или преобразовать физиологическую внешность любого существа, человека или животного. И двадцать же лет тому назад я создал в моих мыслях план такого общества, которое гораздо лучше и могущественнее ордена иезуитов сможет овладеть миром и руководить им… Оксус был беден и не мог продолжать своих исследований. Я хотя и был богат, но моего состояния было недостаточно на то, чтобы создать, оживить и усилить задуманное мною общество. Я обдумывал два месяца и затем сказал Оксусу:

— Мог бы ты создать такого человека, который жил бы в море, как рыба, вполне сохраняя в то же время мысль и разум человека?

— Да, — отвечал он.

Тогда я отдал ему свое состояние. И в обмен он должен был дать мне своего человека-рыбу.

Затем я изложил своему другу мои претензии и расчеты на всемогущество. Он понял их, стал разделять со мной… У меня была сестра, красивая как Мадонна, и еще богаче, чем я. Оксус взял ее себе в жены. И между нами было решено, первый же ребенок, который родится от этого сочетания, будет человеком-рыбой, хотя бы пришлось убить его, подвергая вивисекции и прививке необходимых органов.

Монах остановился. Он опустил свою голову на руки, и вздох вырвался из его груди при одном воспоминании о полных ужаса делах, упомянутых его словами. И Оксус, закрыв глаза и откинувшись на диван, видимо, хотел сосредоточиться в себе самом. Что касается Сэверака, то он совершенно не ожидал такого начала, и изумление сковывало все его существо.

Что он может еще услышать после этих первых столь необычайных открытий. И что же это были за люди — эти два человека, из коих один в нескольких словах обрисовал план поистине сатанинского размера, но основанный на всемогущем подлинном знании другого?..

Но, подняв голову и остановив пронизывающий взгляд своих темных зрачков на нерешительных глазах Сэверака, монах заговорил дальше:

— В ожидании рождения ребенка Оксус продолжал свои опыты. Он убил восемь шимпанзе, и лишь девятый стал жить в воде. Это была обезьяна-рыба, прототип человека-рыбы, которого должно было создать впоследствии. Ребенок, наконец, родился; но то была девочка. Мать ее умерла немного спустя после родов. И так как нам нужен был младенец мужского пола, то этот ребенок был спасен от опытов и жил, окруженный всею любовью, на какую мы только были способны, я и Оксус… Вы ее знаете, Сэверак. Так как ее спасли от воды, то мы и назвали ее Моизэтой.

При этом имени Сэверак вздрогнул, и живая краска разлилась по его лицу. К счастью, монах на него больше не смотрел, иначе инженер не сумел бы скрыть своего волнения.

О, конечно, Моизэту он знал! Еще бы, эту очаровательную молодую девушку, истинную фею Затерянного острова. Со дня своего прибытия на остров он видел ее девять раз, и от всякой из этих встреч, слишком для него коротких и мимолетных, инженер сохранил сладкое и в то же время болезненное воспоминание. И это до такой степени, что когда он покопался в своем сердце, то открыл в себе такое ощущение, которое весьма напоминало первые признаки тайной любви…

Тем не менее Сэверак сумел одолеть свое смущение. Ему, пожалуй, пришлось бы отвечать, и какое-нибудь невольное слово могло сорваться у него с языка. Но монах не дал ему времени.

— Нам нужен был мальчик! — продолжал он. — В то время я был священником в небольшой деревушке на юге Франции. Среди исповедывавшихся, которые стекались к моему аналою, оказалась одна девушка, которую соблазнил студент из соседней деревни и постыдно скрылся затем; я так и не узнал его имени. Несчастная трепетала за свое честное имя. Она была из богатой, почтенной семьи. И я обещал ей спасти ее, при условии, что она после рождения отдаст, и не будет больше впоследствии вспоминать своего ребенка, который уже трепетал у нее под сердцем. Она еще не бывала матерью и… согласилась.

Тогда я уговорил ее родителей согласиться, чтобы ей позволили, из чисто религиозных убеждений удалиться месяцев на пять в один монастырь, игуменья которого была преданным мне человеком. И там она родила ребенка, а затем, спасая свою честь, вернулась домой. Впоследствии она сошла с ума и пропала бесследно. Я же взял младенца и доставил его к Оксусу…

Сэверак вздрогнул. Он бросил на Оксуса взгляд, полный изумления и ужаса; но ученый — все с закрытыми глазами — оставался неподвижным, бледный и окаменелый, как мрамор. Голос Фульбера раздался снова:

— Оксус принял ребенка. Изобретенным им способом он привел его в каталепсическое состояние, вскрыл его тело и приспособил в нем бронхи и весь дыхательный аппарат молодой живой акулы, и два долгих года, минута за минутой, следил за ходом этой человеко-животной прививки. Двух лет и одного месяца преображенный ребенок обнаружил, что может безразлично жить как в воде, так и на суше, только бы его пребывание вне жидкой стихии не переходило продельного срока в сорок восемь часов. Таким образом, он оказался даже больше морским, чем земным. Это мне и было нужно. Угодно вам теперь еще объяснений, г-н Сэверак?

— Нет! — отвечал инженер, совершенно оглушенный вполне научной точностью, с какою Фульбер описал ему эти необычайный дела.

— Хорошо! — произнес монах. — Вы обладаете достаточно живым умом, чтобы понять все. Итак я продолжаю. Когда Иктанэру исполнилось шесть лет, то я принялся так же развивать его ум, как до сих пор растил его физически Оксус. Я внушил ему, что две породы разумных существ разделили между собой земной шар: одна живет на суше и плавает на кораблях, а другая — в воде. Я сказал ему, что в то время, как люди кишели на суше, в воде ее обитатели мало по малу исчезали, и теперь вся порода их сведена лишь к трем индивидуумам, из коих один молодой и совершенный есть он, Иктанэр, а два других, дряхлых и усталых, но могучих своими знаниями, — мы, Оксус и я.

— Но, а подлинные рыбы? — заговорил Сэверак, освоившись, наконец, с рассказом о таких безумных делах настолько, что начал их считать за действительность, тем более, что уже восемь месяцев он наблюдал все последствия этих чудес.

— Я внушил Иктанэру, — отвечал монах, — что существа, населяющие моря, представляют собою низший разряд творения, подобно тому, как четвероногие и птицы на земле. Это младшие сородичи человека. Я объяснил ему, что ему часто придется защищаться против прожорливых и лишенных разума океанских существ. Но в особенности я наставил его, что его назначение, его святая миссия, для которой он рожден, — это бороться с человечеством, врагом его собственного рода.

— А! Я начинаю понимать! — воскликнул Сэверак.

— И это, — продолжал монах, — с той целью, чтобы отвоевать его собственному потомству принадлежавшее им некогда владычество над миром. Я предостерегал его против людей, которые, надевая скафандры, временно принимают грубый вид иктанеров. И если только он увидит их, то должен бросаться на них и убивать.

— Но, — воскликнул начавший оживляться Сэверак, — ведь Иктанэр видел же иногда утопающих. Он мог убедиться, что они похожи на Оксуса и на вас; что, наконец, вы сами, не больше этих утопающих можете жить в воде, совсем не как он…

— Вы ошибаетесь, — возразил Фульбер. — Иктанэр всегда видел Оксуса и меня не иначе, как в скафандрах и покрытыми чешуйчатым серебристым покровом, точь-в-точь как тот, каким он покрыт сам. И никогда он нас не заставал в нашем человеческом виде.

— Но как же вы с ним разговариваете? — спросил еще Сэверак. — Голос не проникает же в каску скафандра.

— А для чего же существует наука? — воскликнул Фульбер. — Оксус изобрел и построил микротелефон, который доносит наши слова сквозь каску до ушей Иктанэра. Точно так же Окус изобрел крошечный аппарат-генератор кислорода и поглотитель углерода и дающий нам пригодный воздух на несколько часов; так что мы можем обходиться под водой без проводов воздуха, к которым прибегают люди…

— И Иктанэр говорит? — спросил Сэверак.

— Мы научили его говорить в возрасте от трех до шести лет. Еще мало развитой тогда ум его не мог проникнуть в те хитрости, к которым мы прибегали, чтобы разговаривать с ним и чтобы приучить его к движению наших губ…

— На каком же языке он говорит?

— Я его обучил четырем, сказав ему, что непостоянное и легкомысленное человечество имеет их больше, но эти четыре именно те, кои имели раньше сообща обе породы существ. И эти языки были: французский, испанский, немецкий и английский.

— Хорошо! — проговорил Сэверак. — Я понимаю теперь и понял все. Я понимаю теперь, как «Торпедо» двигается под водой. Разумеется, я догадался, что какой-то человек ложится на ее палубе и управляет коммутаторами, двигающими рулем и винтами. Но я не знал, как дышал, питался и жил этот человек. Теперь я это знаю и все становится мне ясно. Мне остается лишь узнать подробности о теперешнем материальном существовали Иктанэра… Где он живет? Как он существует час за часом? Конечно, это тоже интересно, хотя и не так, как то, другое. Я вас слушаю, продолжайте же.

— Я почти окончил, — отвечал монах. — Когда Иктанэру было пятнадцать лет, он уже знал всю береговую и подводную географию земли, насколько нам ее обнаружили океанографические экспедиции, организованные за последнее время людьми… Я мало помалу стал посылать Иктанэра разыскивать те несметные сокровища золота и серебра, которые некогда погибли у берегов Испании и Португалии во время кораблекрушений и морских битв. В то же самое время я собрал со всех стран света шестьдесят монахов-бенедиктинцев, которые образовали тайное ядро моего будущего сообщества. Я купил корабль, который нагрузил сокровищами, вырванными из недр океана, тщательно подобранными строительными материалами, предметами из дерева, железа, бронзы, аллюминия, серебра, слоновой кости и стекла… И я прибыл сюда, на этот Затерянный остров, где давний случай кораблекрушения открыл мне существование огромных и глубоких подземелий…

— Как, — воскликнул Сэверак, — значит Иктанэр не здесь был создан, воспитан и обучен?

— Нет! Это было на одном пустынном острове Балеарского архипелага, где имеется множество гротов, наполовину подводных и наполовину подземных. Мы с Оксусом над одной из таких пещер построили себе дом, о секрете которого знали только мы одни. Но я продолжаю. Прибыв сюда мои шестьдесят братьев, из коих некоторых вы уже видели, — так как исключая трех, которые уже умерли, они все находятся с нами на этом острове, — мы все, Оксус и я в том числе, приспособили эти гроты так, как вы их видите теперь, поселившись с нами. Когда все было окончено, мы с Оксусом обсудили положение. Все было отлично, кроме двух вещей: Иктанэр мог передвигаться в воде лишь со скоростью очень хорошего пловца, и это не отвечало моим планам; затем нам необходимо было лишь освещаться и согреваться. Лучшим орудием для этого было электричество.

— Несомненно! — подтвердил Сэверак.

— Но мы не знали, как его легче и практичнее производить. И вот тут-то в нашей библиотеке мы нашли один номер анархического журнала, где я прочел статью о ваших открытиях, клонившихся к увеличению динамической силы электричества. Я снова сел на пароход и вернулся в Европу, куда и прибыл накануне вашей казни.

Монах промолчал и посмотрел на Сэверака. Но ни один мускул не дрогнул на лице инженера; только глаза его были закрыты…

— Пока я плыл, — заговорил опять Фульбер, — Париж посетили в одно время один император и один король. На четвертый день их пребывания, по выходе из оперы, эти император, король и президент республики и еще один знаменитый генерал сели в ландо. На авеню Оперы мы все заранее заняли в одном международном отеле комнату. И когда мимо нас проезжало это ландо, то вы электризовали императора, короля и генерала при посредстве изобретенного вами аппарата для направления электрического тока на расстоянии в пространство. Вы пощадили президента потому, что он представляет собой лишь тень власти. Но ваш аппарат еще был плохо выверен или несовершенен, так как тяжко опалил вас самих, взорвавшись в ваших руках. Это и привело к вашему аресту и… вашей колоссальной известности.

Сэверак открыл глаза. Злая улыбка скользила по его тонким губам. На одну минуту молчание прервало разговор этих выдающихся людей.

— Из гениального изобретателя, — заговорил снова монах, — вы сделались героем анархистов, великолепным и могучим врагом власти… Но только власть вами завладела. И вы шли на смерть… К счастью, в мои интересы входило, чтобы вы жили. На моем пароходе была привезена часть миллионов Виго. Я начал раздавать золото без счета. Я соблазнил и озолотил тюремную стражу и увез вас. Мое судно доставило вас на Балеар, где я вас на время скрыл, а затем перевезло сюда. И вслед затем оно было потоплено, чтобы дать понять вам и всем, что необходимо, по крайней мере на время, совершенно отрешиться от остального человечества.

Голос Фульбера сделался прерывистым и охриплым. Темные глаза его горели огнем, и даже его щеки, под влиянием сильного душевного возбуждения, оживились краской, и жилы напряглись на его лбу; все его тело словно сразу выросло.

Сэверак, как в гипнозе, со смутным страхом смотрел на этого ужасного человека, как ураган, с беспощадной силой стремившегося к своей цели.

Но, несколько успокоившись, монах стал продолжать:

— Я вам спас жизнь и говорю: «Вы хотите низвергнуть общество, которое правит землей. Я тоже этого хочу. Работайте для меня и молчите. Потом вы узнаете мою тайну». И вы работали, г-н Сэверак! Установив в море металлические проводы, погруженные на разных глубинах, вы получили от них ток и, пользуясь различием температуры между ними, вы добились беспрерывного источника электричества… Вы соорудили машины для обработки, накопления и распределения этой силы. Вы изобрели изумительные элементы и динамо-машину, давшую винту «Торпедо» ту безумную быстроту, благодаря которой Иктанэр мог под водой делать до 200 километров в час. Некоторые из наших братьев вам помогали в этих работах, так как между ними тоже есть люди науки и толка. Оксус, с своей стороны, изобрел крохотные мины с часовым механизмом и изготовил для их заряжения такое взрывчатое вещество, мощь которого в сто раз превзошла мелинит. В то же самое время он был внимательным медиком Иктанэра, как раньше был его гениальным творцом. Что касается меня, я ввел безукоризненную дисциплину в моей группе бенедиктинцев, и они стали ядром и камнем основания моего будущего союза… Они будут моими делегатами при земных правительствах! Кроме того, я завершил образование Иктанэра и выработал с ним необъятный план, по которому нынешние земные власти должны быть свергнуты, а наше абсолютное владычество будет установлено навеки! Наконец, все было готово! Однажды вечером один из наших братьев свез меня в нашей электрической шлюпке до Буширского порта. Я пересек Персию, Турцию, Европу. В Берлине я говорил германскому императору и вручил ему, а равно и всем главам государств мира, ультиматум о покорности или же войне. Затем я вернулся назад. 1-го февраля с нашего поста беспроводного телефона, секретно установленного нами на Балеарах, приверженный нам тамошний сторожевой брат прислал весть. Благодаря особым аппаратам, которые Иктанэр установил на различных глубинах во всех океанах, эта весть, автоматически получаясь и передаваясь с аппарата на аппарат, дошла до нас. Ни один глава государства нам не подчинился. Я это предвидел, так как люди слепы и глухи… В это время Иктанэр с «Торпедо», снаряженным тридцатью минами, уже ожидал пред аппаратом беспроводного подводного телефона в одном из углублений острова Гельголанда… И я послал ему весть. Это был приказ. И Иктанэр повиновался. Ваш «Торпедо» пробежал от Гельголанда до Иокагамы. Мины рвались в портах и под днами судов. Ежечасно с Балеарской станции я получал трагические извещения… Затем уже они стали приходить с нашей станции в Индийском океане, где тоже поселен один наш брат. Потом настала очередь Тихоокеанской станции… Мир был скован ужасом. И в настоящее время международный конгресс посланников собрался в Марселе и обсуждает, какой линии держаться в отношении таинственного бича и что это за бич? Безумцы! Они думают обезоружить меня пустыми словами! Мне нужно их полное подчинение, я хочу их безусловного рабства. Я известил мир, что даю ему отсрочку до 31-го марта. Я отозвал Иктанэра. И я жду!..

Монах замолк. Он казался преображенным. Встав во весь рост, он своим взглядом метал молнии, как сам ужас, как властитель. Глядя на него, какой-нибудь простодушный верующий подумал бы, что видит пред собой современное воплощение самого Люцифера, который сошел на землю, чтобы отнять у Бога его власть над миром, пользуясь, как послушным рабом, новейшими чудесами того знания, которыми так превозносится наша эпоха.

Наряду с монахом, Оксус оставался недвижим, с раскрытыми глазами и с откинутой на спинку дивана головой. Что касается Сэверака, то он был совершенно ошеломлен, все его мысли кипели в невообразимом хаосе.

Фульбер сел и погрузил свое лицо в свои дрожащие руки. Тяжелое молчание длилось мучительно долго. Сэверак успел совладать с своими мыслями и привести их в логический порядок с тем, что он знал раньше и что узнал теперь. Очень скоро все для его холодного и расчетливого ума стало ясно, отчетливо, определенно и легко понятно. Он бы хотел без размышлений преклониться пред Оксусом, этим гениальным творцом Иктанэра… Но ведь Оксус был другом, братом, сообщником Фульбера, даже вторым Фульбером? А Фульбер наводил страх на Сэверака. У анархиста нашелся его хозяин. Сам он, в одиночку, нападал лишь на богатых и на власть имущих, которые являются пастухами бесчисленного стада. Между тем, Фульбер, как всемогущий двигатель таинственной ассоциации, нападал на все человечество без исключения. Зачем?

Действительно, Сэверак теперь хотя и знал поступки монаха, но еще не уловил их цели. И тогда он вспомнил, что от его согласия или отказа работать для этой загадочной цели зависит его жизнь или смерть. И он хотел проникнуть в это апокалипсическое будущее! И ради этого он решился идти на лукавство, пустить в ход весь свой рассудок и хладнокровие в обеспечение успеха принятого плана. И вдруг, решившись сразу разрубить весь узел, он воскликнул:

— Фульбер!

Это звучало скорее повелительно, чем фамильярно. Монах, удивившись, поднял голову. Но Сэверак настолько владел собой, что уже своим обычным низким и глухим голосом продолжал:

— Обращаясь к вам таким образом, я не хотел проявить недостатка уважения. Но мне кажется, что в такой момент всякая обычная светская деликатность будет смешной…

Он сделал паузу и затем продолжал:

— Вы мне открыли прошлое, вы открыли настоящее. Это прекрасно. Но я желаю, чтобы вы мне разъяснили и будущее.

— Будущее! — перебил монах. — Разумеется! Для этого будущего я вас специально и…

Раздавшийся в эту минуту в лаборатории отчаянный звонок прервал Фульбера. Оксус быстро открыл глаза и вскочил. Дверь бесшумно повернулась на своих шарнирах и в ее раме появилась молоденькая девушка, с прямой осанкой, с гордо изогнутой удивительной талией. На ней было особенного покроя белое платье, перетянутое в поясе багровой шелковой лентой и оставлявшее открытыми шею и руки. Это платье ниспадало лишь до щиколоток ног, обутых в красивые туфли, ярко выделявшиеся на ее белых чулках. Лицо ее было правильного овала и чудного розового оттенка, с красивым подбородком, с сочными пунцовыми губами; у нее были большие темно-голубые глаза, смеющиеся в эту минуту, но часто туманившиеся меланхолическим настроением, которое нередко навещает молодых девушек, сердце которых уже заговорило; наконец, у нее были чудные золотистые волосы, которые она простым, но пышным узлом небрежно откидывала со лба на затылок. Такова была эта фигура, которая с беззаботным смехом юности только что несознательно прервала разговор, где дело касалось судеб мира.

— Так что же, отец? Мы не обедаем сегодня? Восемь часов уже давно пробило! Лукреция жалуется, что все перестоялось, а Сципион не может ее утешить!

Эти слова сопровождались веселым смехом, разлившимся по лаборатории с одного конца до другого.

Оксус и Фульбер обменялись быстрым взглядом с Сэвераком, и монах прошептал:

— Ради вашей жизни — ни слова этому ребенку! Она ничего не знает.

И затем, когда взволнованный инженер несколько отошел в сторону, Оксус — и за ним и Фульбер — с распростертыми объятиями, с радостно сияющими глазами подошел к девушке и воскликнул:

— Моизэта!

И в этом обращении вылилась вся недосягаемая глубина отцовского чувства этого человека, который уже восемнадцать лет как сосредоточил на этой милой головке все, сколько может дать человеческое сердце чистых нежных чувств, неограниченных никакими соображениями холодного рассудка.

— Я тебя сегодня совсем еще не видал! — проговорил он, прижимая к своей груди Моизэту.

— Я тоже тебя не видела! — отвечала девушка. — А зачем ты вздумал с дядей Фульбером сегодня завтракать одни в этой противной лаборатории, откуда вы едва мне позволяете вас звать, когда вы очень запоздаете? Подите-ка, дядя, сюда: я вас проберу!

И, оставив отца, Моизэта бросилась в объятия монаха, который тоже весь преобразился, стал веселым, нежным, счастливым, с тою наивной угловатостью, которая отличает все великие умы, обычно далекие от всех будничных утех. Он поднял на воздух Моизэту и поцеловал ее в лоб, тогда как она делала вид, что дерет ему уши.

— Но ладно! Идем к столу! — проговорил он.

И не выпуская из своей мускулистой руки маленьких ручек Моизэты, он, обратившись к Сэвераку, добавил:

— Мы возобновим наш разговор завтра, г-н Сэверак.

Сэверак молча поклонился. Он почтительно приветствовал Моизэту, — на что молодая девушка, сразу став серьезной, ответила ему легким кивком головы, — и уже хотел первым выйти из лаборатории, где никто не должен был оставаться в отсутствие одного из хозяев, как Оксус остановил его и с милой простотой сказал:

— Г-н Сэверак! Вы сегодня обедаете с нами.

Сэверак покраснел от удивления и удовольствия так редко оказываемой ему благосклонности. Но еще благосклонность ли это, а не последняя ли уступка пред казнью?

Сэверак теперь трепетал при мысли не смочь убедить Фульбера и Оксуса в своей преданности, — преданности, искренность которой, в самом деле была, может быть, еще спорной и, во всяком случае, несвободной от известных расчетов, в которых играла роль и Моизэта. Но пока Сэверак украдкой бросил страстный взгляд на молодую, совершенно безразличную к нему девушку и посторонился, чтобы дать ей пройти первой.

Оксус последним вышел из лаборатории, погасил за собой электрические шары. Бронзовая дверь закрылась вслед за ним. Не останавливаясь, он на ходу опустил ручку из слоновой кости, которая сверкала на стене галереи на высоте человеческого роста… И тотчас же явственный треск раздался за бронзовой дверью, которая теперь уже не могла отвориться иначе, как секретным ключом.

А из семидесяти восьми человек (семьдесят два мужчины и шесть женщин) таинственного улья, каким был Затерянный остров, только одни Оксус и Фульбер знали этот секрет, под покровом которого в нескольких смежных частях подводного грота отдыхал, развлекался, работал, ел и спал загадочный Иктанэр.

III Иктанер и Моизета

Всю ночь бушевала буря над Затерянным островом. Но обитатели подземных жилищ спали спокойно: до них не долетали в глубину гротов ни рев бури, ни шум волн.

На утро, когда солнце проглянуло сквозь завесу тумана, ветер стих и волны стали не так высоки. Персидский залив, под бледным, изборожденным тяжелыми облаками небом, казался каким-то серым и свинцовым, едва-едва шевелясь своими тяжелыми волнами.

Было семь часов, когда Фульбер появился из своей комнаты, которая, подобно комнате Оксуса, выходила в коридор, ведущий от главной лестницы к лаборатории. Монах не успел ступить десяти шагов, как к нему присоединился и Оксус.

— Здравствуй, Фульбер, — проговорил ученый. — Мы пойдем взглянуть на Иктанэра?

— Да, и с ним надо переговорить. Я хочу от него самого услышать рассказ о сделанной экспедиции.

— А Сэверак?

— Я его позову потом.

— Каким образом нам придется с ним покончить, если он не захочет к нам присоединиться?

— Этим займется Сципион, — ответил монах таким тоном, от которого Сэверак, наверное, почувствовал дрожь, если бы мог слышать эти слова.

— Хорошо! — сказал Оксус спокойно.

Оба человека подошли к бронзовой двери лаборатории. Фульбер нагнулся, под нажимом его руки небольшой камень у его ног повернулся и обнаружил слоновой кости ручку электрического коммутатора. Монах повернул ее налево и придержал ее неподвижно, тогда как Оксус тем временем, с часами в руках, громко стал считать секунды: одна! две! три! четыре! пять!

Тут Фульбер быстро повернул ручку на прежнее место и за дверью щелкнул легкий разряд электричества. Потом Оксус нажал стальную кнопку на стене перед собой и бронзовая дверь медленно раскрылась.

Минуту спустя, когда вспыхнули все электрические шары, Оксус нажал на сигнальном столе один звонок и на зов почти сейчас же явился в полураскрывшейся двери негр. Едва он переступил порог, как дверь затворилась.

— Сципион, — приказал Фульбер, — одевай нас.

— Для погружения или только, чтобы видеть?

— Для погружения.

И как накануне, Сципион открыл шкаф и вынул из него два водолазных костюма. Но каски на этот раз были из массивной меди с четырьмя хрустальными окошками, ни малейшее отверстие не пропускало внутрь их воздуха. И к вороту костюмов, покрытых аллюминиевыми чешуями, они прикреплялись не простыми крючками, а прочными и надежными винтами. Помимо этого, подошвы платья были снизу подбиты массивными свинцовыми пластинами.

— А воздушные аппараты снаряжены? — спросил Оксус, когда он и Фульбер уже были одеты в водолазные костюмы.

— Да, господин! — отвечал Сципион, еще раз внимательно осмотрев внутренность каждой каски.

— Хорошо! Дай кинжалы.

Негр опоясал обоих мужчин кожаными поясами, покрытыми сверху чешуей, на которых в блестящих ножнах высели широкие кинжалы.

— Надевай на меня каску, — проговорил Оксус.

И немедленно голова ученого исчезла под медных шаром. Негр приправил ворот одеяния к бортам каски, завинтил винты, и тогда громко раздался могучий голос, который говорил:

— Ты меня слышишь, Фульбер?

— Да, Оксус! — отвечал монах. — Твой телефон действует отлично. А меня ты слышишь?

— Да! — отвечал голос.

Фульбер дал знак негру. И в одну минуту голова монаха тоже была заключена в черную эмалированную каску.

И голос еще сильнее первого загремел в лаборатории.

— Ты меня слышишь, Оксус?

— Я тебя слышу. А ты?

— Я тоже. Отлично! Ступай, Сципион!

Сципион поклонился и направился к двери, отворил ее и скрылся.

С трудом волоча страшно отягченные свинцом ноги, Оксус приблизился к сигнальному столу и заставил действовать механизм, запирающий наглухо бронзовую дверь извне. Затем он нажал кнопку № 1 на таблице, обозначенной одною буквою «И», и после того нажал кнопку № 2.

И тогда у ног обоих мужчин бесшумно открылся круглый кран, которого нельзя было заметить раньше и под которым оказался такой же колодец, где почти у самого края сверкала недвижная гладь воды.

Оксус и Фульбер сели на краю этого колодца, опустив в воду свои ноги, и, медленно сползая вниз, почти одновременно исчезли под водой. Они опускались с возраставшей быстротой, как вдруг остановились, и их ноги почувствовали под собой твердое дно. Несмотря на тьму, Оксус без ошибки положил руку на стеклянную ручку, прикрепленную на стенке колодца, и повернул ее наполовину. Верхний трап колодца закрылся. Прошло полминуты, и перед обоими людьми открылась новая дверь, и они вместе вступили в своего рода залу, наполненную водою и ярко освещенную электрическими полушариями, прикрепленными к сводам…

— Добро пожаловать, отец мой и мой учитель! — проговорил странно звучавший серебристый голос.

И молодой человек протянул свои руки Фульберу и Оксусу.

Как правдоподобно описать это фантастическое свидание.

Оно происходило в подводном морском гроте между тремя существами, из коих двое могли дышать, говорить и слышать лишь благодаря новейшим приспособлениям и усовершенствованиям аппаратов своих скафандров, тогда как третий — человек по рождению — был превращен в рыбу, не перестав быть и человеком, благодаря поразительной науке о приспособлении чужих живых органов — науке, изобретателем которой и применителем был Оксус.

Молодой человек оставался стоя и в почтительной позе перед обоими людьми. Он был среднего роста, изящного и гармоничного сложения. Он казался нагим, до такой степени покрывавшая его ткань серебристых чешуй, точно охватывала все линии его тела и конечностей, начиная от шеи и до кистей рук и ступней ног. Сверху чешуя доходила у него до подбородка, следовала по линии челюстей до конца ушей и исчезала сзади под его короткими волосами черного, воронова крыла, цвета и вившимися, несмотря на пребывание в воде. Это необычайное существо теперь не носило той маски, которая накануне, при появлении его в аквариуме, покрывала его лицо. И таким образом теперь можно было видеть, как оно есть, его тонкую, прозрачно-бледную, словно перламутровую кожу, его изящный прямой нос, его пурпурные, красиво и мужественно очерченные губы; под его открытым лбом сверкали огромные черные глаза, в которых светились ум и гордое сознание достоинства… Он открывал и закрывал рот, чтобы говорить, точно так, как это делают люди на земле. Он улыбался и обнаруживал красивые мелкие зубы ослепительной белизны.

Оксус и Фульбер неподвижно смотрели на Иктанэра — свое творение и своего ученика. Овладевавшее ими, при виде его, волнение скрывалось за стеклянными отверстиями их касок. Но своими мощными руками они крепко пожали его длинные и крепкие руки.

А вокруг них безмятежно протекала подводная жизнь. Кораллы и моллюски, присосавшись, висели на скалах. Пышно распускались морские анемоны и быстрый проход какой-нибудь серебристой рыбы заставлял красиво изгибаться их отпрыски. Дно было покрыто мелким, золотистого оттенка, песком, по которому бегали странные крабы с присосавшимися к их скорлупе крохотными зеленоватыми ракушками… И вода, насквозь пропитанная электрическим светом, здесь казалась такой же невещественной, как воздух…

Усиленный микротелефоном голос Фульбера гремел и разносился среди воды этих подземных зал.

— Мы очень рады тебя видеть, сын мой, — говорил он, — мы не боялись за тебя, потому что ты непобедим. Но та нежность к тебе, которою бьется наше сердце, удваивала чувство нашего одиночества…

— Да, мое дитя, — проговорил в свою очередь Оксус. — Но не пострадал ли ты? Не чувствуешь ли себя усталым?

— Нет, — отвечал, улыбаясь, Иктанэр, — я нисколько не устал и не потерпел.

— В таком случае расскажи нам подробно твои похождения! — воскликнул Фульбер.

И звуки его голоса надолго заставили дрожать и рокотать микротелефон.

— Конечно, я расскажу вам все! — отвечал Иктанэр. — Но я не смогу ничего вам сказать нового после того, что уже передал с телефонных станций на Балеарах, в Индийском океане и в Тихом… Тем не менее, пойдемте… Я только что хотел сесть за мою первую еду, когда вы меня известили о вашем приходе. И как я жалею, что вы больше не можете питаться дарами природы! А я припас восхитительных моллюсков и кучу анемон, которые представляют собой самый лучший плод всех морей!..

— Увы! — с живостью ответил монах: — Ты знаешь, как велики наши преклонные годы, и если мы еще поддерживаем нашу жизнь, то только благодаря этим металлическим каскам, в которых сокрыты жизненные элементы, дошедшие до нас от предков… Ах, сын мой! Нам довольно уже видеть тебя таким красивым, молодым и сильным. Ты — единственная наша надежда и наше утешение!

Всякий другой на месте этого монаха и ученого скорее бросил бы все мечты и замыслы, чтобы лишь не продолжать обманывать это благородное создание, у которого они не только переделали по-своему тело, но и губили ум. Всякий другой на месте этого ученого расплакался бы от стыда при виде той преданной улыбки, которая озарила все лицо Иктанэра, когда он произнес:

— Если бы я мог отдать мою юность и силы, я бы охотно обменял их на вашу опытность и ваши знания…

Но монах и ученый чувствовали лишь новое глубокое удовлетворение при виде того, до какой степени они сумели своими силами преобразовать это тело и ум и сделать его орудием своих безумных планов. И они с нетерпением ожидали рассказа, который должен был поведать им Иктанэр.

Ровным и изящным шагом стройный Иктанэр направился в глубину подводной залы. Почти так же легко, как он, — так как свинец в их подошвах под водой терял большую часть своей тяжести, — следовали за ним Оксус и Фульбер. Вскоре они были перед каменными скамьями и креслами, на которых водоросли служили живыми и мягкими подушками. На одном столе чистого полированного камня в широких вазах из перламутровых раковин навалены были раковины, моллюски и съедобные водоросли. В то время, как Оксус и Фульбер уселись в кресла со спинками, Иктанэр поместился пред ними на скамье.

— Ешь, сын мой, — проговорил монах. — Ты будешь говорить потом.

Но еда Иктанэра была непродолжительна. Он ловко открыл раковины золотым кинжалом, который висел на охватывающем его бедра аллюминиевом поясе, и проглатывал их содержимое, предварительно быстро и сильно разжевав его. Потом он брал ярко-красные анемоны и, оборвав их отростки, откусывал от них, как дети кусают персик.

— А теперь, — сказал он, окончив, — я могу вам рассказать о моем путешествии. Это всего несколько слов.

И с безотчетностью, которая была бы чудовищной, если бы не была искренней, он описал свой головокружительный пробег от острова Гельголанда до Иокогамы. Он рассказал, как прицепив свои мины к бокам человеческих кораблей, он пускал в ход их часовой аппарат, обеспечивавший взрыв, спустя лишь десять минут, и затем уносился прочь и был уже далеко, когда взрывался корабль.

— В Шербурге, — подробно объяснил он, — стальные сети преграждали оба входа на рейд. Тем не менее, отец мой, вы мне велели разрушить один форт. Я вспомнил, что вы мне советовали по поводу человеческих хитростей. И я остерегался малейшим образом прикоснуться к этим сетям… Оставив «Торпедо» на дне моря, я вплавь пустился искать себе проход. И быстро нашел одно место, где низом своим сети, зацепившись за две скалы, повисли над дном и оставляли под собой свободный проход. Я сейчас же и воспользовался этим местом для моего входа и выхода. Затем снова поместился на «Торпедо» и пустился в дальнейший путь.

Он объяснил, как взорвал два судна в Гибралтаре и мост между Тарасконом и Бокэром, потом — броненосец в Специи и так далее, и так далее до Иокагамы и до поднятия белого флага, — по переданному от Фульбера по подводному телефону приказу, — на неподвижном буйке в гавани Сан-Франциско.

— Мне немало стоило труда, — объяснил он, — найти кусок необходимой материи. И я должен был взять парус с одной из шлюпок в самой же гавани Сан-Франциско… Это было в глубокую ночь, и меня никто не видал. Что касается самой надписи, то мне пришлось сделать ее кровью дельфина, которого я специально для этого убил…

Иктанэр с гордостью рассказал этот трагический эпизод, и следующими словами, точно передающими состояние его души, закончил свой рассказ:

— Ну что же! Отец мой и учитель, довольны вы мною? Как вы думаете, теперь люди покорятся вашей воле и вернут нашей расе владычество над миром? Или же нужно мне отправиться опять и истребить все, что я увижу плавающего на поверхности морей? Говорите! Приказывайте! Я буду с радостью повиноваться.

Если бы лица людей не были скрыты касками, то Иктанэр мог бы заметить, как при этих словах злой огонек блеснул в глазах монаха и жестокая загадочная улыбка скользнула по губам Оксуса.

— Надо подождать, сын мой! — отвечал Фульбер вздрагивавшим от жестокого удовольствия голосом. — Мы дали людям отсрочку до конца месяца, пусть одумаются, решат и ответят… Мы подождем!.. Что же касается того, довольны ли мы тобой, это — вполне!

Прошла минута молчания. Фульбер и Оксус видимо взвешивали в своем уме, что им осталось еще совершить для осуществления их мрачных и грандиозных замыслов. Иктанэр же очевидно отдался воспоминаниям о тех чудесных историях, которые поведал ему Фульбер насчет прошлого расы иктанэров.

Голос монаха — первый нарушил это молчание, чреватое неохватными мыслями.

— Сын мой, — проговорил он, — мы хотим доказать тебе наше удовлетворение. И для этого мы собираемся снять запрет, который может быть должен был показаться тебе тяжелым. Из благоразумия мы полагали препоны твоей свободе…

— Какие препоны, отец мой? — спросил Иктанэр.

— Оксус, — спросил монах, — ты будешь моего мнения, что дитя наше впредь может на свободе гулять вокруг Затерянного острова?

— Это именно я и собирался высказать, — ответил тот.

— Отлично! Тогда, сын мой, — заговорил снова монах, обращаясь к Иктанэру, — знай: доселе из-за страха только безопасности и в предвидении будущего мы просили тебя никогда не выходить из этих подводных гротов, служащих тебе жилищем и надежною защитой. Впредь же ты можешь по своему усмотрению переступать решетку, отделяющую тебя от свободного моря, и которую мы открыли лишь для дальних и вполне определенных путешествий. Отныне эта решетка будет или закрыта или открыта по твоему желанию.

— Благодарю, отец мой, благодарю вас! — с выражением полнейшего удовольствия воскликнул Иктанэр. — В самом деле, я немножко скучал от невозможности прогуляться, тихонько поплавать вокруг острова и дать себя покачать волнам на поверхности моря, под лучами солнца.

— Но мы должны тебе рекомендовать следующее, — проговорил Оксус: — никогда не удаляйся от Затерянного острова дальше одной мили и не будь в отсутствии больше пяти часов. И если во время твоих прогулок ты увидишь какой-нибудь корабль, то не показывайся ему, а если тебя застанут врасплох, не задумывайся взорвать его и перебить всех людей, которые попытаются спастись вплавь…

— Больше того, — заговорил снова монах, — мы должны тебя предупредить, что если ты будешь гулять даже среди скал Затерянного острова, то и тогда ты рискуешь встретить людей. Не обращай же на них внимания, не разговаривай с ними, даже не смотри на них. Их надо презирать! Это те люди или их потомки, которых мы некогда обратили в рабов; и они — наши слуги. Впрочем, я им велю не сметь приближаться к тебе и говорить, если они тебя увидят. Для них ты должен быть как господин, как Бог! Не снисходи даже до того, чтобы они увидели, что ты замечаешь их существование!..

— Ваше желание будет для меня правилом, — отвечал Иктанэр. — А могу ли я выходить с «Торпедо»?

— Да, — отвечал Оксус, — он всегда будет готов… Но с ним никогда не уходи дальше двадцати миль. И когда ты выйдешь без него, бери всегда с собой кинжал, чтобы оборониться против акул, которые могут тебя встретить.

— Хорошо, отец мой, я приму все эти меры и буду точно их исполнять.

— Так и надо, сын мой! — ответил монах.

— А теперь, — заговорил Оксус, — подними руки, чтобы мы могли тебя выслушать и посмотреть, хорошо ли твое здоровье?

С доверчивой улыбкой Иктанэр приблизился к Оксусу и поднял руки. Под мышками у него с каждой стороны серебристая чешуя оставляла между собой круглое пустое место в десять сантиметров в поперечнике. И на этом пространстве видно было белое тело Иктанэра, и на нем было по пяти горизонтальных щелей, имевших вид очень тонких губ. Это были внешние отверстия бронх, совершенно подобные жабрам акулы из породы скванов. Они-то и позволяли этому человеку дышать и жить подобно рыбам. Оксус раздвинул их складки и осторожно ощупал пальцем внутри их.

— Открой рот и вздохни сильно! — сказал он.

Иктанэр повиновался. Вода с силою ворвалась в рот, но почти сейчас же с кипением выступила в эти искусственные отверстия бронх, — он еще много раз правильно и ровно вздыхал. Тем временем Оксус приложил на грудную клетку юноши внешнюю трубку своего микротелефона, затем — на бока и спину. Он выстучал его и внимательно ослушал. Наконец удовлетворенно поднял голову.

— Все отлично, — сказал он внимательно ожидавшему Фульберу, — никогда еще наше дитя не чувствовало себя лучше.

Пока в подводном гроте происходили эти необычайные дела, не менее странные вещи, хотя и больше по-человечески, более натуральные и трагические, случились в одной из подземных комнат Затерянного острова.

С четверть часа спустя после того, как Фульбер и Оксус сошлись в коридоре, ведущем в лабораторию, Моизэта вышла из предназначенного ей помещения. Квартира ее, которую с ней разделяла ее служанка, негритянка Дора, состояла из двух комнат, выходивших в третью, кокетливо меблированную в стиле Луи XV. Как во всех гротах Затерянного острова, чистый воздух сюда проведен был извне при помощи специальных, снабженных вентиляторами, труб. Для испорченного же воздуха в углу каждой комнаты был устроен специальный поглотитель углерода. И здесь же стоял распределитель электрического отопления. Таким образом воздух в глубинах Затерянного острова всегда был чистым и ароматным от морского простора, в то же время и температура постоянно держалась на одном уровне.

Одетая в свое белое платье и пурпурный пояс, Моизэта, выйдя от себя, минуты две шла по узкому коридору и остановилась перед одной дверью. Здесь она нашла костяную кнопку звонка.

Почти тотчас же дверь открылась, и Моизэта вошла в небольшую гостиную, обставленную диванами, подушками и тяжелыми коврами. Ее приняла с поклоном и улыбкой старуха-негритянка.

— Как здоровье сумасшедшей? — спросила Моизэта.

— Много лучше! — отвечала невольница.

— Она встала?

— Да, мадам Марта вставши.

— Могу я ее сегодня видеть?

— О, да! И я даже думаю, что у нее сегодня утром будет час здравого рассудка, как это с ней иногда случается.

— А, тем лучше! — воскликнула Моизэта, с довольной улыбкой. — Но почему ты так думаешь?

— О, — отвечала негритянка, — я уже так знаю мадам Марту, что тут не ошибаюсь. Только что проснувшись, она мне закричала: «Здравствуй, Бавкида»! А ей очень редко случается меня узнавать. И затем она спросила, придет ли сегодня барышня?..

Моизэта с минуту оставалась в задумчивости. Ее удивило то, что никогда сумасшедшая Марта не задавала такого вопроса, и рассеянно она повторила:

— Ах, так мадам Марта спрашивала тебя, приду ли я?

— Да, барышня.

— И что же ты ответила?

— Я ответила, что да. И тогда мадам начала плакать, говоря, что в эту ночь она видела ужасный сон, и кто-то ей советовал во сне сделать признание барышне.

— Признание? — с удивлением воскликнула Моизэта.

— Да! И она даже сказала: важные и скорбные признания.

— Боже мой! — побледнев, проговорила девушка.

— И еще мадам прибавила, что она наверное больше не заснет, пока не облегчит своего сердца пред барышней. Это — ее подлинные слова.

— Но в таком случае она совсем не сумасшедшая больше! — воскликнула Моизэта.

— Мне кажется тоже, что теперь пока — нет! Но я видела ее такою уже три или четыре раза за те пятнадцать месяцев, как нахожусь при ней! И это никогда не длилось больше одного-двух часов.

— Но тебе самой она ни в чем не признавалась?

— Нет, мадмуазель. Правда, что там, на Балеарах, она была молчаливее, чем здесь. Она даже лишь улыбнулась, когда только увидела в первый раз барышню, восемь месяцев тому назад, при переезде нашем на Затерянный остров.

— Да, я знаю, — с некоторым раздражением ответила Моизэта. — Вы были на Майорке тогда, как я с отцом — на острове Кабрере… Но, значит, мадам Марта меня сейчас же признает.

— О, конечно! Раз она признала и меня! И затем, она вас ожидает.

— Хорошо! Так я иду! — с веселым оживлением воскликнула Моизэта.

Старуха-негритянка сделала несколько шагов, приподняла толстый ковер-портьеру и, открыв дверь, посторонилась, чтобы дать пройти молодой девушке, а сама осталась в маленьком салоне, принявшись чистить мебель. Затем она вышла и остановилась в коридоре в сторожевой позе.

Моизэта вошла в обширную комнату, всю завешанную коврами. Справа стояла большая с балдахином кровать. Слева — очень низкий диван, на котором в груде подушек находилась в полулежачем положении женщина.

Она была погружена в глубокую задумчивость и не заметила прихода молодой девушки… Так что Моизэта, раньше чем заговорить, могла внимательно рассмотреть ее.

Мадам Марта должно быть была очень красивой, так как тонкие и правильные черты еще облагораживали ее истомленное, изрытое морщинами и мертвенно-бледное лицо. Ее седые, длинные и густые волосы образовывали серебристые локоны у висков и шли на затылок, откуда тяжелым шиньоном спадали на шею. Она была большого роста. На ней одет был белый фланелевый пеньюар, стянутый в талии голубым шелковым поясом. Ее тонкие, бледные, как лицо, руки, на которых просвечивали фиолетовые жилки, лежали вытянутые на коленях. Огромные черные глаза ее взглядом следили за каким-то неопределенным видением. И хотя они были обращены к Моизэте, но не видели ее, словно затуманенные этим внутренним видением.

Моизэта засмотрелась на эти столь прекрасные глаза, которые казались в возбуждении задумчивости еще более удивительными, тем обыкновенно; но затем, поддаваясь какому-то побуждению, с детским нетерпением она своим тихим голосом проговорила:

— Мадам!

Сумасшедшая вздрогнула, ее глаза затрепетали и все ее тело встрепенулось на диване, и, протянув руки к вошедшей, она воскликнула разбитым от слез голосом:

— Ах! Моизэта, это вы! Вы?

И ее глаза остановились на молодой девушке с выражением величайшей нежности.

— Да, это я — Моизэта! Вы меня узнаете? Как я счастлива! Помните вы, как вы меня видели в последний раз, три месяца тому назад?

— Три месяца! Три месяца! — повторила про себя Марта. — Да, я припоминаю. Тогда так же сверкал свет, как сегодня. И такие долгие сумерки с этого дня! Вы сказали — три месяца! Помню. На вас было это самое платье, и та же самая счастливая улыбка. Вы еще мне сказали, где мы находились. Подождите, я припоминаю… Ах, да! Затерянный остров! Затерянный в пустыне океана… Ах, Моизэта. Неужели мы все еще на этом Затерянном острове? А я помню и другой остров, где были деревья и цветы… И как это теперь далеко! Боже, как это далеко!

Моизэта воздержалась прервать размышления бедной женщины. Боясь, чтобы она снова не впала в безсознательное состояние раньше обещанных признаний, она дала ей говорить, дала овладеть вполне до сих пор ускользавшей от нее в течение трех месяцев памятью. Сумасшедшая взяла руку Моизэты и, не переставая говорить, привлекла молодую девушку к себе на диван. И они уселись рядом, рука в руку.

— Подождите, — говорила Марта, — подождите! — Дайте мне на вас наглядеться. Вы такая красивая! А я целых три месяца, пробыла — слышите целых три месяца, не узнавая вас.

— Да!

— Увы, откуда спустилась на меня эта ночь, которая, — я уже не знаю, сколько времени — затемняет мои глаза и усыпляет мою память? Но, ведь, я, должно быть, остаюсь как мертвая в период этого помрачения?

— О, нет, мадам, нет! — проговорила Моизэта. — Вы ходите, вы едите, спите и вот затем просыпаетесь… Но, видимо, вы никого и ничего не замечаете. И когда вы говорите, то голос ваш такой тихий, словно дыхание едва срывается с ваших едва шевелящихся губ. И вас никто не может расслышать и понять.

Марта смотрела на Моизэту так пристально, что ей становилось страшно. И под этим тяжелым впечатлением молодая девушка замолкла. Но глубокий взгляд другой ее не покидал больше. И она побледнела от беспокойства. Но вдруг этот взгляд смягчился и проникся невыразимой неясностью, и дрожащим голосом Марта проговорила:

— Моизэта, мой ум просветлел ослепительным светом. Я все вспомнила и могу говорить. Вы меня слушаете, Моизэта? Понимаете?

— Да, я вас слушаю и понимаю.

— Хорошо! Слушай-же! Я хочу тебе рассказать… Хочу воспользоваться этим просветлением… В эту ночь я внезапно проснулась от ужасного сновидения. И этот свет, который окружает меня сейчас, весь был в моем сознании. Я пережила всю мою жизнь, жизнь страданий и слез. Я думала о тебе, Моизэта… о тебе, которую припомнила, что видела два раза за эту долгую ночь, как два просвета. И я обещалась рассказать тебе об этой жизни, чтобы ты, невинная и чистая, помолилась за меня Богу. Слушай же! Я должна торопиться. Я хочу, чтобы ты узнала все раньше, чем я впаду в это ужасающее помрачение, в котором я гибну и умираю… Моизэта, я хотела спросить тебя: где мы точно находимся, кто ты сама, в чьих руках я нахожусь, что это за остров Затерянный и почему всякий раз, когда пробуждается мое сознание, солнечный свет заменяется искусственным светом этих шаров?

— Мадам…

— Нет! Не говори ничего! Все равно! Я уже осуждена ничего не видеть и ничего не слышать целыми месяцами, долгими месяцами помрачения, и если мое зрение, мой слух и мой ум мне возвращаются лишь на мимолетный срок после таких долгих промежутков… Все равно! Но раньше, чем угаснет мой сегодняшний свет, я расскажу тебе, расскажу…

— Мадам, — умоляюще прошептала Моизэта с глазами, полными слез.

Возрастающее возбуждение, охватывавшее Марту, ее пугало. Но та, находясь в моменте сознания, поняла это мучительное впечатление Моизэты. И, собрав все свои силы, внезапно успокоилась и с улыбкой, печальной и ласковой, проговорила:

— Не бойся меня, Моизэта, и слушай. Я должна спешить и расскажу тебе без объяснений мою жизнь. Это будет недолго. Надеюсь, Бог мне поможет в этом. А после ты подумаешь обо всем и помолишься за меня.

— О, я вам это обещаю, — воскликнула Моизэта в порыве искреннего чувства.

— Благодарю! Слушай-же! В тот год, когда была красная комета, — иначе я не знаю, когда все это было, — я была такой-же молоденькой девушкой, как ты…

— Как!.. — наивно воскликнула Моизэта: — мне только восемнадцать лет, и я много раз слышала, что красная комета являлась именно в год моего рождения.

— А, — простонала Марта, — сколько должна была я перестрадать и переплакать, чтобы стать такою, какою ты меня теперь видишь! Значит, мне только тридцать шесть лет… а я должна казаться старой, старой… Но оставим это. Слушай-же меня скорей, Моизэта.

— О, я слушаю! — вся встрепенулась девушка.

— Да… И вот восемнадцать лет тому назад я встретила одного молодого человека, которого с тех пор я больше не видела. Он был студентом в одном из южных городов Франции, где я гостила два месяца у моей подруги… Еще не зная, что такое любовь, я его полюбила. И он — меня, или делал вид, что любит. Я дала себя увлечь. И тогда он исчез. Я была в отчаянии. Вернувшись в мою семью, я, увы, уже носила в себе плод моего греха… На исповеди у нашего сельского священника я покаялась во всем, кроме имени моего любовника. И священник сжалился надо мной. Под лояльным предлогом он устроил так, что моя семья отпустила меня побыть в монастыре, и там я произвела на свет младенца — сына! Но для сохранения чести моей священник заставил меня обещать ему, что я откажусь от этого ребенка и никогда его не увижу… И он его взял и унес неизвестно куда…

— И вы никогда его больше не видали? — спросила Моизэта, вся бледная от волнения.

— Нет! И за это Бог наказал меня больше, чем за самый грех. Но слушай! Вернувшись в семью мою, мне пришлось оплакивать две потери: моего любовника, которого, несмотря на то, что он покинул меня, я все-таки любила, и — моего сына, которого я тем более любила, что сама покинула…

— Боже, как должны были вы страдать, — проговорила Моизэта, с глазами блестевшими от слез.

— Увы! Это еще был пустяк сравнительно с тем, что меня ожидало потом.

Марта вздрогнула при одном воспоминании о всем пережитом ею, но с нетерпением продолжала:

— Слушай же меня, Моизэта! Украдкой я плакала о моем любовнике и о сыне. Может быть я еще смогла бы жить с этим обоюдоострым кинжалом в сердце, если бы хотя что-нибудь слышала о любовнике и о сыне. Но я так и не узнала, что случилось с моим ребенком, так как священник раз навсегда отказал мне разъяснить его судьбу… А затем он покинул наш приход и был заменен другим священником, который тоже мне ничего не открыл, и я догадываюсь, что он был заодно с первым. Но если было все для меня тайной в судьбе моего ребенка, зато не так было с его отцом… Во всяком случае, прошли годы и годы — сколько? Я уж и не знаю теперь — пока что-нибудь стало известно о судьбе моего кратковременного любовника… Я знала его имя; его шептали мои губы всякий раз, когда жизнь моя становилась мне в тягость. И это имя, Моизэта, я однажды видела в газетах. Мой Шарль оказался великим ученым; он сделал изумительное открытие в области электричества… И тогда луч радости проник в мое сердце. Увы! Ему суждено было превратиться в отравленную стрелу! Любовник мой разделял слишком передовые взгляды… он был анархист… И несколько времени спустя газеты возвестили, что Шарль одним ударом убил в Париже одного императора, короля и знаменитого генерала. И все это благодаря тому же самому открытию, от которого я ждала для него только славы! О, как я поглощала эти печатные строки, которые каждое утро терзали мои раны! Шарля судили и приговорили… к смерти.

— О, мадам! — простонала Моизэта, со слезами в голосе.

— Слушай же! Слушай! Это еще не все! Я хотела покончить с собой! И сказала себе, что в день казни Шарля я убью себя… И я, которая исповедывалась каждую субботу, теперь притворялась больной, чтобы не ходить в церковь и не поддаться искушению во всеуслышание поведать о моих страданиях, не произнести имени моего любовника заместителю, другу и сообщнику того священника, который отнял у меня моего сына… Каждое утро мне приносили газеты… Наконец, я прочла: «Завтра казнят»… День и ночь я провела в мучительном лихорадочном ожидании… О, какой это ад! И на утро!..

Несчастная остановилась. А Моизэта, вся в слезах, захлебываясь от рыданий, впилась в нее глазами и схватила ее руки… И дыхание обеих женщин сливалось в тяжком молчании, воцарившемся в комнате.

— И на утро, — заговорила снова Марта, упавшим, едва внятным голосом, — я узнала, что Шарль бежал, скрылся, избег эшафота… И с этих пор, Моизэта, и началась для меня эта ужасная, смертоносная ночь, которую время от времени пронизывают просветы сознания.

От возбуждения, волнения, удивления, от беспокойства и даже от счастья я потеряла рассудок. И с этих пор я больше не знаю, ничего не знаю: ни что со мной сделали, ни что это была за страна, где я видела деревья и цветы, ни что за Затеряннный остров, ни даже, кто ты сама, Моизэта? Ничего.

— Мадам! Мадам! — воскликнула Моизэта: — но ведь вы с…

— Нет! Нет! Подожди! — умоляюще прервала ее полным ужаса голосом Марта. — Подожди! Не на это сперва надо отвечать. Нет! Но, Боже мой, смогу ли я говорить еще! Мне кажется, что глаза мои уже затемняются…

И несчастная, вся дрожа, схватилась за руки Моизэты и рыдающим голосом проговорила:

— Скажи мне, Моизэта, ради любви твоей матери, умоляю тебя, скажи мне… Нашли ли Шарля? Что с ним случилось? Не слышала ты о нем там, где ты жила? Знаешь ты что-нибудь о моем любовнике, об отце моего потерянного навеки сына? Скажи! Отвечай!

— Но как его фамилия? — страстно проговорила Моизэта. — Шарль — этого не достаточно. Мне не думается, чтобы его действия были мне знакомы. Но если мне что-нибудь приходилось читать или говорить, то, узнав фамилию, я по ней сейчас же припомню все. Шарль — это только имя…

— Ах, да! Ах, Моизэта! — внезапно вскрикнула в ужасном возбуждении Марта. — Да! Да! Фамилия! Его фамилия… фамилия… о, Боже мой!..

И, всплеснув руками, с раздирающим криком человека, которого убивают, Марта вдруг выпрямилась и грохнулась без сознания на ковер…

Напуганная Моизэта бросилась к дверям, распахнула их, перебежала пустой салон и изо всех сил закричала:

— Бавкида! Бавкида!

Но на пороге она уже столкнулась с прибежавшей негритянкой, и они вместе вошли в комнату.

— О, это пустяк, — сейчас же проговорила Бавкида, подняв Марту и кладя ее на диван. — Такое беспамятство всегда следует за четвертью часа просветления.

— Но она упала во время разговора со мной, — проговорила Моизэта, отирая свои слезы.

— А?! Это с ней случается в первый раз! — не волнуясь ответила служанка. — Но вы, барышня, не пугайтесь. Это — ничего! Я же пока пойду доложу господину. Но только, умоляю вас, ничего ему не рассказывайте. Он грозит мне строгим наказанием, если я вас оставлю наедине с мадам Мартой.

— Как? Отец вам пригрозил?! — удивилась Моизэта.

— Да! Но так как вы мне приказали не оставаться в комнате, пока вы были там, то я предпочла доставить вам это удовольствие, а сама сторожила в коридоре.

— Но зачем нужно отцу, чтобы я не оставалась наедине с Мартой? — спрашивала страшно заинтересованная Моизэта. — Разве она опасна? Я это совсем не заметила…

— О, нет, мадам Марта всегда была кротка, как ягненок. Несомненно он опасается, как бы мадам Марта не стала бы внезапно опасной… Сама я этого не думаю, так как отлично знаю мадам. Но, барышня, все-таки, наверное, ничего не будет известно? — закончила негритянка со слезами на глазах.

— Нет, будь покойна, моя славная Бавкида! Я ничего не скажу об этом обмороке, я даже не скажу, что приходила сюда сегодня. А если отец меня все-таки спросит, то я уже устроюсь, чтобы ответить ему и не солгать. Это будет не трудно, так как он, мне кажется, никогда не придавал значения моим посещениям Марты.

— В таком случае, я прошу вас теперь оставить меня здесь одну, — улыбаясь и успокоенно проговорила Бавкида. — Мне надо раздеть больную. Идите гулять на скалы. Сегодня очень хорошая погода.

— Иду, иду, Бавкида. Но опасности нет для мадам Марты? Она опять стала помешанной, правда?

— Да, совсем, и, Бог знает, на сколько времени! Может быть на целые месяцы, а может быть и на годы! Что касается опасности, то этого нет! Смотрите, она совсем как мертвая! Мне это знакомо! Обморок продлится с час, и затем она будет такой, какою вы ее знаете: слепой, глухой, немой и неподвижной.

— Хорошо! Я ухожу.

И потрясенная до глубины души, Моизэта поспешно вышла из комнаты, бросив последний продолжительный взгляд на распростертую, словно лишившуюся жизни Марту.

Корридор женской половины выходил прямо на главную лестницу, как раз напротив галлерей, ведущей в лабораторию. Таким образом Моизэте надо было подняться на двадцать три ступеньки.

И она быстро взбежала наверх, так как ей очень хотелось поскорее остаться наедине с необъятным простором моря, чтобы спокойно разобраться в своих мыслях и в непонятных признаниях умалишенной.

Огромная плоская глыба, закрывающая наружный вход, отворилась при легком нажатии электрического коммутатора.

Едва девушка вышла наружу, как глыба пошатнулась и легла на прежнее место.

Моизэта засмотрелась на обмытое ночным ливнем небо, голубая даль которого была пронизана на неизмеримой высоте волокнистыми, прозрачными облаками. Солнце весело сверкало уже довольно высоко над горизонтом. Что касается моря, то хотя оно и было взволновано, но очень красиво; его иссиня-зеленоватые волны шумно разбивались о скалы острова, разлетаясь ослепительными каскадами пены.

Ловко и проворно молодая девушка поднималась со скалы на скалу на самую вершину утеса, царившего над морем. На этой вершине было углубление вроде кресла, и тут было любимое местечко Моизэты. Она звала его «кресло Авроры», так как любила встречать на нем появление солнца над морем.

Усевшись, она стала задумчиво бродить глазами по морскому простору.

В голове ее стояло трагическое повествование Марты. Все мысли были сосредоточены на этом таинственном младенце, которого унес священник. Что с ним сталось? Ей припомнился несимпатичный любовник, предатель, ученый и преступник исчезнувший внезапно накануне дня, когда голове его суждено было пасть на эшафоте. Что сталось с ним? И как это произошло, что Марту уже безумной похитили из ее деревушки на Болеарах и перевезли сюда, на Затерянный остров?

До сих пор Моизэта думала, что Оксус и Фульбер уединились сюда со своими друзьями и слугами затем, чтобы заняться изучением подводной флоры и фауны и, таким образом, обогатить науку океанографии. Но какое же отношение могла иметь к Оксусу и Фульберу умалишенная?

Моизэта долго повторяла про себя этот вопрос, инстинктивно чувствуя, что в нем заключается разгадка всей тайны.

Вдруг взор девушки привлечен был странным клокотанием морской воды в нескольких метрах от той скалы, где она сидела.

— Стадо дельфинов играет, — проговорила она вполголоса.

А так как игры этих подвижных морских животных ее всегда очень забавляли, то она принялась внимательно смотреть на то место, где клокотала вода, не желая упустить ожидаемого зрелища кувыркающихся на гребнях волн дельфинов.

Клокотание приблизилось к выступу скалы; оно направилось вправо, где находился плоский камень в уровень с волнами. И Моизэта вдруг вскрикнула и вскочила с места…

Неожиданное существо, человеческого вида, но все покрытое серебристой чешуей, сверкавшей на солнце, выскочило на камень и остановилось во весь рост, с руками, распростертыми к солнцу; спиной оно было обращено к Моизэте.

Человек в серебристой чешуе опустил руки и медленно повернулся, как бы желая окинуть взглядом безграничный горизонт.

И вскоре Моизэте предстало странное лицо, словно покрытое стеклянной маской.

— Боже мой! — вздохнула девушка.

И нечленораздельное восклицание ответило на ее вздох. Иктанэр ее увидел. Как живая статуя изумления, с распростертыми руками он прирос к месту.

Но вдруг, он поднес правую руку к своему лбу и сорвал с лица свою стеклянную маску.

— Боже мой! — вторично воскликнула Моизэта.

Лицо его было ослепительной красоты, оно веяло молодостью, силой и умом. Человек был так же удивлен, как и девушка.

В этом положении Иктанэр и Моизэта оставались несколько минут. Когда взгляды их встретились, они оба почувствовали какое-то новое сладкое и захватывающее волнение… Иктанэру хотелось бы одним прыжком низринуться в самую глубь моря. И Моизэта рвалась броситься к трапу подземелья, чтобы запрятаться в самый далекий угол своих комнат. Но ни тот, ни другая не двинулись с места.

Первый решился Иктанэр. Он напряг свои мускулы и одним прыжком перескочил на остров, шагах в трех от Моизэты. Молодая девушка вскрикнула и отступила. Но глаза неизвестного были исполнены такой доброты и все лицо его сияло такой красотой, что Моизэта сама заметила, как весь ее страх рассеялся, и она снова осталась на месте.

Еще одну минуту они смотрели друг на друга, оба — бледные, вздрагивая от волнения и изумления… Наконец, Иктанэр удивительно серебристым голосом, в котором звучала ласкающая просьба, проговорил:

— Кто ты? Твои глаза синее морской пучины, и твоя кожа кажется нежнее тела медуз. Говори же! У тебя есть голос, так как я тебя слышал. Неужели ты из тех рабов, которых презирать приказал мой учитель? Нет! Я бы не мог послушаться, ты слишком красива.

И тут, вся зардевшись от необъяснимого стыда, Моизэта прошептала:

— Но кто вы сами? Откуда вы явились? Я вас никогда еще не видала! Мне не страшно с вами, хотя…

И она засмотрелась на его дивное тело, покрытое серебристой чешуей, на окрестное море, потом на это такое красивое и такое молодое и мужественное лицо.

И вдруг, охваченная внезапным страхом, и приятным, и непреодолимым в одно и то же время, и каким-то незнакомым ей чувством стыда, она отступила шаг назад, повернулась и бросилась бежать…

Изумившись, Иктанэр смотрел, как она спрыгивала с камня на камень, нагнулась и в мгновение ока исчезла…

Он глубоко вздохнул, еще раз окинул взглядом то место, где исчезло радужное видение, от которого охватило его это непонятное волнение, — и вдруг, бросил свою стеклянную маску, которая подпрыгнула, ударившись о камень, и не разбилась, Иктанэр выпрямился на краю скалы, что-то крикнул в пространство и бросился вниз. Головой вперед он погрузился в море и исчез среди звучного всплеска брызг и пены…

Моизэта, однако, не ушла в свою комнату.

Медленно, с колебанием, но подчиняясь неудержимому влечению, она поднялась снова наверх и еще раз в нерешительности остановилась, уже положив руку на электрический коммутатор. Камень повернулся. Осторожно девушка подняла голову и взглянула в направлении «кресла Авроры». Там не было никого. Моизэта окинула взглядом весь остров. Он был пуст.

Подождала несколько минут. Ничего не показывалось. И тогда она повернулась, чтобы вернуться к себе. Но тут она заметила какой-то блестящий предмет в нескольких шагах от себя. То была стеклянная маска, которую имел на лице, когда появился из воды, этот удивительный и странный человек.

Теперь всякие сомнения стали невозможны. Эта необыкновенная маска, которую она держала в своих руках и смотрела, представляла несомненное доказательство действительного существования того, с виду человеческого, существа, которое так внезапно вырвалось из недр океана.

Задумчиво, с тяжелой головой, в которой носились смутные мысли, навеянные только что слышанными признаниями безумной Марты, Моизэта вернулась к трапу, спустилась по лестнице, прошла в корридор и вернулась к себе. Ее молодая служанка Дора была в салоне. Моизэта спрятала в складках своего платья маску и, ни слова не говоря, прошла к себе.

Запершись в своей комнате, она достала свою находку, положила ее на диван и сама в усталости бросилась во весь рост возле нее, и, опершись головой на руки, задумчиво засмотрелась на фигурное стекло, на котором ослепительно отражались огни электричества.

В сверкании стекла ей чудились большие дивные глаза этого таинственного существа, — и вдруг, охваченная каким-то необъятным волнением, исполненным своеобразной сладости, она повалилась на ковер, и, закрыв дрожащими руками лицо, тихо расплакалась.

IV Две любви

Немедленно по освидетельствовании Иктанэра монах и ученый вернулись в лабораторию. Спицион сейчас же освободил их из водолазных костюмов.

Едва негр вышел, они позвали Шарля Сэверака, чтобы продолжить вчерашний разговор, прерванный приходом Моизэты. Инженер явился как всегда спокойный и холодный. Фульбер тогда посвятил его в свои грандиозные замыслы. И когда он кончил, то Сэверак проговорил:

— Коли я верно понял, вы организовали и теперь приводите в действие по всей земле такое революционное движение, которое должно поглотить все существующие власти и слить их в единую власть, во главе которой станете вы оба, как верховные руководители.

— Именно так! — вместе подтвердили Фульбер и Оксус.

— Такое революционное движение, — продолжал Сэверак, — будет быстро распространяться и прививаться благодаря рациональной распорядительности ваших делегатов ко всем нациям, если они будут считаться со всеми различиями рас и народов.

— Очевидно! — заметил Фульбер.

— Таким образом, ваше владычество будет приспособляемым. От этого оно будет лишь жизненнее, полнее и действительнее, потому что разоряющие народы налоги вы замените неисчислимыми богатствами, сокрытыми в глубине океанов, и на них вы построите целые рабочие города, соорудите железные дороги, пути; вы улучшите материальные и моральные условия жизни народов; и все это, не прибегая к частной собственности индивидуума, которую он приобретает личным упорным трудом.

— Да! — воскликнул Фульбер, довольный видеть свои мысли отлитыми в такие отчетливые формы.

— И, наконец, — закончил Сэверак, — для восстановления вашей власти и для поддержания ее, хотя бы даже силой, если бы то потребовалось, — вы рассчитываете на Иктанэра.

— Мы рассчитываем на него! — отозвался Оксус.

— И то, что он уже сделал, — проговорил со своей стороны Фульбер, — показывает также и то, что он в состоянии сделать еще.

— Иктанэр — всемогущ, — проговорил, отчеканивая слова, Сэверак, — в особенности, если я его снабжу новейшими орудиями своего изобретения. Но теперь, когда ваши задачи ясно определены, обратимся к моим…

На минуту он остановился и затем спокойно произнес:

— И если бы я высказал неодобрение вашим намерениям и отвращение к вашим проектам?..

— Вам бы не оставалось жить и пяти минут, — отрезал Фульбер таким тоном, от которого застыла бы кровь в жилах Сэверака, если бы у него уже заранее не было принято вполне определенных решений.

Тем не менее, он сделал вид колебания, выждал минуту, как бы для соображений, затем таким же холодным, спокойным, медленным тоном проговорил:

— И если бы я высказал одобрение вашим намерениям и присоединился бы к вашим проектам?..

— В таком случае, вы — наш сотрудники и наш брат, — ответил Оксус.

— Какая же доля власти мне будет принадлежать?

На этот капитальный вопрос Фульбер ответил просто:

— Вместо того, чтобы быть управляемой дуумвиратом из Фульбера и Оксуса, земля будет управляться триумвиратом из Фульбера, Оксуса и Сэверака.

Инженер проницательно посмотрел на обоих людей, затем встал и сказал:

— Я иду с вами. Отныне ваши намерения становятся моими и ваша судьба — моей судьбой.

При этих словах, которыми сотрудник их себя делал и их рабом, и в то же время не равным, Оксус и Фульбер сразу поднялись и протянули руки Сэвераку, который пожал их, затем поклонился и направился к двери.

— Куда же вы идете? — спросил удивленно Фульбер.

— К себе… С сегодняшнего вечера мы возобновим наши работы. Вы познакомите меня с Иктанэром. А я, со своей стороны, посвящу вас в план нового усовершенствованного «Торпедо», который будет в состоянии делать до 300 километров в час, и в проект электрического отражателя, который без вспышек, без ударов и без следов будет поражать смертью на двадцать миль расстояния через пропасти и сквозь горы… До вечера!

И, покидая поистине ошеломленных Фульбера и Оксуса, которых до сих пор ничто не могло удивить, Сэверак медленно вышел из лаборатории.

Он прошел по галлерее, достиг первой площадки главной лестницы, где были двери женских помещений, про которые он думал, что они заняты лишь Моизэтой с двумя или тремя служанками. На минуту он остановился пред этой дверью, победоносно улыбнулся и надменно кивнул головой и затем стал спускаться вниз. Через пятнадцать ступенек была вторая площадка, на которую выходило пять дверей. Слева три двери вели в мастерские, склады, кухни и помещения прислуги; а справа две двери открывали: одна — проход в галлерею, на которую выходили комнаты и столовая присоединившихся монахов, а другая — в корридор, соединявший библиотеку, залу электрических машин и помещение Сэверака.

Последнее состояло из трех комнат: курильной-библиотеки, спальной с туалетным кабинетом и лаборатории электротехнических изысканий.

Сэверак прошел в спальную.

Едва он вошел сюда, как выражение лица его сразу изменилось. Из невозмутимого и холодного, каким оно только что было, оно сразу превратилось в живое и подвижное, с блестящими глазами, с дрожащими от волнения губами, и капли пота выступили на его бледном лбу.

— Ах, Моизэта! — думал Сэверак. — Теперь ты — моя! Ради тебя, ради обладания тобой я отрекся от всей моей прошлой жизни, и ради тебя я дал поработить себя в будущем. Безумцы, кто думает, что я испугался призрака смерти!

Сэверак на минуту смолк, встал и начал ходить по комнате взад и вперед.

— Моизэта! Если бы знала она с каким пылом я люблю ее. О, она будет моей! А затем, затем я одним толчком переверну все проекты этого безумного монаха. Или — нет! Я спрошу ее, как она хочет? И если она захочет, чтобы я оставался невольником монаха и слугой Оксуса, то я останусь за одну ее улыбку, за одну ее благодарность. Да и то еще, пожалуй!.. Надо, чтобы она все узнала. Нельзя вечно от нее скрывать, под лживой завесой океанографических исследований, кровавый фундамент, на котором затевают построить свое могущество ее отец и монах. Ее прямая и невинная душа возмутится пред видом бесчисленных трупов. Она проклянет своего отца. Она уйдет от этих убийц.

Но тут одна новая мысль властно пронеслась в его голове:

— Я с ума сошел! Говорю так, будто Моизэта меня любит. Но она гордячка. С ней не будет полуслов. Она или полюбит, или возненавидит. Но со дня, когда я с ней переговорю, она не останется безразличной. Что же я буду делать, если она меня возненавидит?

Он задумался и затем, едва слышным голосом, почти шепотом, сказал:

— Но почему бы ей меня не полюбить? Кроме Фульбера и ее отца я тут единственный мужчина, которого она видит. Все прочие обитатели Затерянного острова — или монахи, или — невольники. Мне сорок лет, но на вид мне еще можно дать тридцать пять, благодаря моему происхождению из семьи нервных и худощавых людей, которые умирают не старея. Почему бы ей меня не полюбить?

И целых три часа этот гениальный изобретатель, которого логика привела к анархизму, судьба спасла от эшафота, а любовь снова привязала к жизни, — этот человек высшего порядка допытывался от себя, каково будет его положение в грандиозной борьбе, загорающейся между этими двумя индивидуумами, и всем остальным миром, если восемнадцатилетняя девушка, которую он видел всего четыре раза, не решится его полюбить! Достигнув, наконец, того поворотного пункта существования, когда сердце начинает преобладать над умом, Шарль Сэверак находился на распутье двух дорог: одна — любовь, ведущая ко всем добродетелям, облагораживающая человека, и другая — ненависть, чреватая всеми преступлениями. И Моизэте вскоре суждено было по своему усмотрению решить судьбу Сэверака.

Треск сигнального звонка вывел внезапно Сэверака из его мира дум. Поднявшись, он протянул руку и нажал одну из кнопок у изголовья кровати. Это был его ответ и он означал, что можно войти. И тотчас же шаги послышались в курительной комнате, дверь спальной отворилась и на пороге ее показался Сципион.

— Меня послал господин, — проговорил негр. — Господина Сэверака просят пожаловать в столовую, где его прибор будет находиться всегда.

— Хорошо!

Негр поклонился и вышел.

— Наконец, я теперь хоть буду видеть ее по меньшей мере два раза в день, — воскликнул инженер. — В полдень и в восемь часов вечера! Правда, что Фульбер и Оксус будут там же. Но я сумею сказать глазами и сумею читать в глазах Моизэты!

Он сбросил прикрывавшую его белую блузу и заменил ее серой фуфайкой, оставлявшей ему открытой шею, и туго подпоясался ремнем из серой кожи.

— Впрочем, — проговорил он с решимостью, — я переговорю с ней сегодня же. Я подстерегу ближайший случай и не пропущу его, не воспользовавшись. Необходимо признаться ей в этой любви, которая меня в одно время и мучит, и обнадеживает. Надо узнать, какого рода чувства питает она ко мне. А если она отвергнет меня…. О, нет! Пожалуй она прикинется удивленной, пораженной. Попросит у меня времени подумать! Сегодня 13 марта. Я ей дам две недели. Я хочу иметь ее ответ к 28 марта, т. е. за три дня до того, как всесветный конгресс в Марселе ответит на ультиматум Фульбера. И если она меня оттолкнет, то горе этому монаху, горе Оксусу, горе этому человеку-рыбе, горе всем обитателям Затерянного острова… А Моизэта будет моей, хотя бы для этого мне пришлось перевернуть весь мир.

Столовая находилась в верхнем этаже, в том коридоре, в котором находились частные помещения Оксуса и Фульбера. Когда Сэверак вошел, монах, ученый и Моизэта уже стояли вокруг стола.

— Сэверак, — проговорил Оксус, — и это в первый раз, что он звал своего сотрудника, не прибавляя обычного «господин», — Сэверак, отныне вот ваше место.

Инженер поклонился, приветствовал Моизэту и извинился, что явился несколько с опозданием. Потом все уселись.

Стол был квадратный. Каждый занимал целую сторону стола. Оксус — напротив Фульбера, и Моизэта — напротив Сэверака.

За столом говорили немного: Оксус и Фульбер были всецело поглощены мечтами о мировом господстве, а Моизэта не могла отрешиться от мысли о таинственном молодом существе, которое она увидела утром. Что касается Сэверака, то под внешней невозмутимостью он старался скрыть бурные чувства, которые внушал ему вид молодой девушки. Немножко бледная и усталая, Моизэта казалась еще красивее обыкновенного. Когда она поднимала глаза и взгляд ее встречался с Сэвераком, то от вида этих почти неотрывно прикованных к ней глаз, ею стало мало по малу овладевать жуткое чувство.

Спицион быстро и молчаливо исполнял свои обязанности, убирая тарелки и подавая блюда, которые приходили к нему по маленькой электрической подъемной машине.

Обычно Оксус и монах любили развлечься от своих занятий разговором с Моизэтой, поэтому такое, почти тоскливое молчание за столом четырех человек показалось бы чем-то грозным на взгляд всякого постороннего наблюдателя. Но из собеседников все были так поглощены собственными мыслями, что никому в голову не приходило подумать о странности этого общего молчания.

Когда убрали десерт, Фульбер поднялся первый и обратился к инженеру со следующими словами:

— Сэверак, после сиесты мы вас ждем в лаборатории.

Инженер поклонился. Но в этот раз Моизэта уже заметила обидную фамильярность, с какой монах говорил со своим сотрудником. Она была удивлена этим и не знала, как объяснить себе причину.

После того, как Фульбер и Оксус вместе вышли из комнаты, она осталась один на один с Сэвераком. И тогда во взгляде Сэверака она заметила странное, раньше никогда не замеченное ею, выражение. Это было немое признание в любви, страсть, мольба, любовь. Еще даже не понимая смысла всего этого, молодая девушка уже была неприятно поражена и этим взглядом, и внезапной переменой в обращении инженера.

— Какой странный человек! — проговорила она вполголоса. — Зачем он так на меня посмотрел? Что ему от меня нужно? Отец мне сказал, что отныне он будет всегда за нашим столом. Вот неприятность! Не нравится он мне, и я не знаю сама почему.

Минуты две спустя, Моизэта была уже на своем «кресле Авроры». На голове у нее была лишь простая белая мантилья. Она повернулась так, чтобы лучи солнца не падали ей в лицо, но глаза ее были обращены к той скале, возле которой в первый раз появился загадочный юноша. И полулежа, она отдалась мечтам.

Девушка совершенно ушла в эти райские области мечты, как вдруг какой-то человеческий голос, произнесший неразобранные ею слова, ее бесцеремонно сбросил на землю. Она вскрикнула и повернула в ту сторону голову и увидела в двух шагах от себя инженера Сэверака.

Сэверак, видимо, был очень взволнован; бледный и с неловкими манерами, плохо слушавшимся его голосом он произнес:

— Вы мне позволите здесь присесть? Мне нужно с вами переговорить…

Очень удивившись, Моизэта сначала думала отказать в этой просьбе. Но другая мысль сейчас же изменила это решение. — Может быть он видел молодого человека из моря? — подумала она. И, преодолев свою антипатию к Сэвераку, она попыталась улыбнуться; тем не менее голос ее звучал не особенно любезно, когда она проговорила:

— Садитесь, я вас слушаю, хотя мне кажется странным, что вы желаете со мной говорить не в присутствии моего отца…

Сэверак присел на камень, спиной к морю. Своего взгляда он не сводил с глаз Моизэты. Он заговорил таким тоном, который при всем смущении его не лишен был суровости и простоты:

— Мадмуазель, я буду краток и точен. Уже восемь месяцев, как я питаю в моем сердце то чувство, которое толкает меня на этот дерзкий шаг и которое диктует мне мои слова. Я старался скрыть это чувство. Может быть мне удалось бы затаить его и навеки, если бы сила его не обнаружилась настолько, что могла быть замеченной вопреки моему собственному желанию. И тогда я избрал единственное, достойное мужественного характера решение и явился к вам. Когда я вас увидел в первый раз, почти год тому назад, жизнь меня не манила, и я уже собирался привести в исполнение давно задуманное намерение наложить на себя руки… Вы меня примирили с жизнью. Это было второе ваше влияние на меня. Но это еще не было самое главное. Далее любя жить, я никогда не любил иначе, как умственно. Сердце мое было мертво, или, правильнее, спало летаргическим сном бесчувственности. И это сердце вы первая и единственная пробудили, вы заставили его жить, затрепетать, даже страдать и, может быть, надеяться… Поняли вы теперь меня? Не довольно ли я сказал, чтобы вы узнали, что я вас люблю?

Моизэта вздрогнула. Она уже открыла рот и собиралась заговорить, может быть даже высказать то инстинктивное отвращение, которое внушает ей Сэверак, но тот уже не владел больше собой и воскликнул:

— Я люблю вас! Люблю со всей юностью только что раскрывшегося для любви и жизни сердца. Люблю вас со всей силой ума, которому никогда еще не встречалось неразрешимых задач… Люблю вас…

— Довольно! Довольно! — приказала Моизэта, закрыв руками свое искаженное лицо.

Этот крик сразу обрезал увлечение Сэверака, и он поднялся в ожидании.

Не выдержав всех волнений этого ужасного дня, обрушившихся на ее девственное сердце, Моизэта расплакалась. Сэверак ждал, озадаченный самыми различными впечатлениями. Наконец, нервный кризис Моизэты сразу пресекся. Молодая девушка поднялась. Лицо ее было спокойно, глаза сухи, выражение гордое. Во всей ее фигуре сквозило принятое окончательное и непреклонное решение. Сэверак это понял. Дрожа от плохо сдерживаемого волнения, он стал слушать слова, которым суждено было решить его судьбу.

— Г-н Северак, — заговорила Моизэта таким уверенным голосом, в котором выливается вся мощность женщины, которая решила свой выбор, — в свою очередь и я буду кратка, точна и откровенна. Вы говорите, что любите меня. Верю вам и не имею никакого основания сомневаться. Что касается меня — я вас не люблю.

— Моизэта!

— Выслушайте меня… Нет! Я вас не люблю. Если бы вместо сегодняшнего дня вы мне признались в ваших чувствах вчера, то я вам, может быть, еще ответила бы, что я никогда не испытывала к вам иного чувства, кроме полнейшего безразличия, но, может быть, когда-нибудь я вас и полюблю. Подождем! Вот что я ответила бы вам вчера… так как вчера я еще не знала, я еще не видела… Но сегодня… я уже знаю! Сегодня я солгала бы пред вами и пред собой, если бы подала вам малейшую надежду. И сегодня я вам решительно говорю, г-н Сэверак, я вас не люблю и не полюблю никогда.

Она замолчала. Сэверак позеленел при этих словах, которые были бы жестоки, исходя от много испытавшей женщины, но были вполне естественны в устах невинной девушки. Ему показалось, что кровь застыла у него в жилах. Хотя он и не надеялся на немедленную и полную взаимность чувств, тем не менее он не ожидал такого форменного «нет». И это его поразило, как громом.

— Она любит кого-то! У меня есть соперник, — упорно остановился он. — Кто же это? Надо узнать!

И одушевленный новой силой, которую дает лишь внезапное глубокое, но всемогущее желание борьбы и мести, он поднял голову, посмотрел на девушку и, остановив свой пронзительный взгляд на ее глазах, глухо проговорил:

— Почему вы мне оставили бы какую-нибудь надежду вчера? И почему сегодня вы меня отталкиваете так форменно и бесповоротно? Что вы увидели? Что вы узнали? Кто в несколько часов мог так просветить ваше сердце и так оформить вашу волю?

Яркая краска залила лицо Моизэты. Она широко открыла глаза и, посмотрев на Сэверака с таким выражением превосходства, что тот не выдержал этого взгляда и опустил глаза, проговорила:

— Вам я не буду давать отчета в моих сердечных тайнах и не отвечу на ваши вопросы. Вы говорите, что питаете ко мне любовь? Так докажите это, ничем и никогда ее не обнаруживая, а я с своей стороны постараюсь забыть о нашем сегодняшнем разговоре. Но если эта ваша любовь еще хоть раз даст о себе знать, то я принуждена буду все сказать моему отцу. А теперь, Сэверак, я прошу вас оставить меня одну. Впрочем, час сиесты окончился, и отец с дядей ждут вас в лаборатории…

Она замолчала и не могла побороть охватившего ее страха. Сэверак смотрел на нее с таким выражением, что она почти чувствовала, как он охватывает ее, овладеваете ею и вместе с собою увлекает в открытую бездну моря у их ног. Она медленно отступила в глубину «кресла Авроры» и уже открыла рот, чтобы закричать и звать на помощь…

Но Сэверак остановил жестом этот готовый сорваться с ее губ крик. В самом деле, на одно мгновение им овладело безумное желание броситься на нее, завладеть ею и затем вместе скрыться с вершины утеса в бездонную пропасть моря. Но он понял это свое безумие и осилил его в себе. Он понял, что Моизэта начнет кричать. А если она закричит, то ее кто-нибудь услышит, и тогда все пропало для него. И тут он умоляюще поднял обе руки и разбитым голосом произнес:

— Мадмуазель, я люблю вас. Ваше решение, может быть, не будет таким окончательным как вы думаете теперь. Я подожду… Я подожду…

Девушка хотела ответить, но у нее не хватило сил. Впрочем, Сэверак уже повернулся и пошел к трапу. Моизэта, к несчастью, не видела его лица, прятавшего самое ненавистное и жестокое выражение, равно как и не слышала глухо произнесенных им слов. Если бы она это видела и слышала, то пришла бы в трепет и рассказала все Оксусу. И таким образом устранены были бы трагические происшествия, ужасные несчастья и страшные катастрофы, но в то же время это вызвало бы почти моментальное изменение всего Мира.

Едва лишь Сэверак исчез, как Моизэта почти упала в «кресло Авроры». Беззаботное веселье юности, незначащие занятия одинокой юной девушки, шумные и ребяческие забавы с негритянкой Дорой — всему этому настал конец!.. Признание сумасшедшей, встреча с юношей из моря и объяснение в любви Сэверака ей казались тремя гранями, за которыми осталась вся ее прежняя жизнь и от которых началась жизнь новая.

Забившись в «кресло Авроры», Моизэта долго оставалась без движения, мучаясь над вопросом о том, что может произойти от всех этих неожиданных происшествий: будет ли она несчастной жертвой Сэверака, или счастливой влюбленной таинственного и загадочного человека из моря? Увы, даже увидит ли она еще хоть то, как он появляется, как древний полубог, из недр океана? Откуда он? Неужели он живет в воде? Как же это? Ибо, — чтобы там ни было, — а он ведь кажется именно человеком, равным по красоте своей тем изумительным статуям, какие Моизэта видела в библиотеке в «Мифологии». Увидит ли она его когда-нибудь?

При этой мысли Моизэта захотела взглянуть на море. Она подняла голову и раскрыла свои еще влажные от слез огромные глаза. И в ту же минуту вскрикнула и необъятное счастье, как теплый луч солнца, охватило ее всю и умиротворило ее душу.

Пред ней, на краю скалы, стоял загадочный человек в серебристой чешуе, с руками, полными чудных жемчугов и с печальным лицом.

— Вы… Вы! — проговорила Моизэта.

— Наконец-то ты меня увидела! — ответил Иктанэр. — А я здесь давно. И видел, как из твоих глаз сквозь розовые пальцы падали светлые капли, которые говорят о страдании. Я об этом узнал лишь с сегодняшнего дня… так как сам терзался от непонятного страданья и чувствовал, как капли жгучей воды, — совсем не то, что морская вода, — поднимались, словно от моего сердца, к моим глазам.

Она взирала на него в восторге, и эти странные обороты речи для ее влюбленного слуха звучали райской музыкой.

Он продолжал:

— Как тебя зовут? Ты, можешь быть, только из породы людей, а все люди имеют имя, как все творения суши и моря. Как же твое имя, которым тебя зовут?

— Меня зовут Моизэтой, — улыбаясь ответила молодая девушка.

— Моизэта! Это приятно на языке, как медуза или анемона, на которых ты похожа изяществом и красотой. Хорошо, Моизэта! Сегодня утром я заметил на твоей шее ожерелье из жемчугов, которые мне показались слишком бледными и мелкими. И раз ты любишь украшаться дарами моря, то возьми себе вот эти. Это самые красивые перлы, какие я только мог разыскать в здешних их гнездах. Возьми их, и если ты ими довольна, то поговори со мною и не убегай, как ты это сделала сегодня утром.

При этих словах Иктанэр сел рядом с Моизэтой в «кресло Авроры» и высыпал на колени очарованной девушки пригоршни огромных, ослепительных жемчугов.

Они долго оба молчали. Моизэта чувствовала себя охваченной смутными и непонятными чувствами. Ей хотелось бы задать тысячу вопросов, чтобы все разузнать и понять… Но движимая скрытой во всяком человеческом уме логичностью, она только сказала:

— Кто вы?

— Я — Иктанэр, сын Фульбера и ученик Оксуса, последних в нашем роду.

При этом поразительном ответе Моизэта невольно вскрикнула от изумления. Она уже собиралась машинально задать другие вопросы, но одна внезапная мысль осекла вопрос на ее губах. Она подумала: «На Затерянном острове скрывается какая-то глубочайшая тайна. Может быть даже тайна ужасная! Но я хочу и должна все узнать»! Но в то время, как в ее уме носилась эта мысль, Иктанэр спросил ее:

— А кто ты сама?

И тогда естественно и наивно она ответила:

— Я — Моизэта, дочь Оксуса.

— Дочь Оксуса? — воскликнул встав Иктанэр. — Но ведь Оксус не человеческой породы, ты же — человек.

— Оксус не человеческой породы? — озадаченная повторила Моизэта и подумала: — Боже мой! Что же это за тайна, которая меня опутала и с нынешнего утра начала предо мной обнаруживаться?

— Выслушайте меня! — проговорила Моизэта. — Вы говорите, что вы — Иктанэр. Но ведь слово Иктанэр — это греческое слово, сложенное из двух: «Иктос — рыба» и «анэр — человек». Следовательно, Иктанэр обозначает «Человек-рыба». Вы знали об этом?

— Об этом я не знал, — с удивлением в голосе ответил Иктанэр. — Тем не менее, я знаю, что моя раса, хотя и живет в воде, но обладает некоторыми одинаковыми органами с человеческой породой, живущей только на суше и умирающей в воде.

— Так вы живете в воде? — спросила Моизэта, поняв, что дальше не следует ничему удивляться.

— Да, разумеется, и всегда.

— Это удивительно! Но в то же время вы можете жить и на суше?

— Да, в продолжении сорока восьми часов.

— Сорока восьми часов? — повторила девушка.

— Да. И так как земной воздух не является моей природной стихией, то под конец этого срока времени я начинаю чувствовать, что задыхаюсь, и знаю, что умру, если не возвращусь немедленно в море.

И в то время, как Иктанэр говорил это, Моизэта опустила голову. Несколько минут она размышляла и затем, решившись, сказала:

— Дайте мне вашу руку.

И сама протянула ему свою правую руку. Иктанэр подал свою — левую. И когда обе руки соприкоснулись, они оба невольно вздрогнули.

— Теперь идите за мной.

С улыбкой Иктанэр последовал с камня на камень бок о бок с Моизэтой. Она остановилась перед трапом и открыла его. Затем она спустилась в сопровождении загадочного и пораженного удивлением юноши двадцать три ступеньки лестницы, провела его по коридору, ведущему в женское помещение и привела в свою комнату, где в это время Дора убирала безделушки.

При появлении этого покрытого серебристой чешуей человека, негритянка в испуге вскрикнула.

— Дора, — серьезно проговорила девушка, — я тебя очень люблю. Но если ты скажешь кому бы то ни было о том, что тут видишь в эту минуту и увидишь отныне впредь, если ты хоть заикнешься о том единым словом, то я тебя убью собственными руками.

— Моя дорогая барышня может быть покойна, — ответила служанка, — Дора сумет сохранить тайну.

— Верю тебе. Ступай в переднюю и дай звонок, если кто-нибудь придет.

Дора поклонилась и вышла.

Тогда Моизэта усадила Иктанэра на диван и сама уселась напротив него.

— А теперь, избранник моего сердца, — проговорила она, завладев обеими руками юноши, — у нас впереди почти двое суток на то, чтобы открыть друг другу и разъяснить все, что нас изумляет и разгадать тайну Затерянного острова!

V Два предательства

Расставшись с Моизэтой, Сэверак отправился в лабораторию. Оксус и Фульбер его уже ждали. И трое людей всецело занялись решением огромной и страшной задачи покорения Мира.

Не показывая планов, Сэверак тем не менее достаточно подробно объяснил тот новый механизм, благодаря которому «Торпедо» под управлением Иктанэра сможет ходить под водой с максимальной скоростью в 300 километров в час. Он объяснил, что такое электрический отражатель. Это изумительное оружие состояло из простой стальной коробки, величиной с фотографический аппарат среднего калибра, из которой могли выбрасываться невидимые электрические волны, бесшумно и почти без следов поражавшие на расстоянии нескольких километров все, что отражалось в небольшом зеркальце, как у обычных фотографических камер. Даже горы не служили препятствием для действия этих электрических волн, так как аппарат мог приспособляться таким образом, что зеркальный отражатель, благодаря последовательной теории отражения, действовал через них, если только небо было покрыто облаками. Электрические волны сперва шли снизу вверх, но достигши предельной высоты, преломлялись и спускались сверху вниз, поражая на своем пути все, что отражалось в зеркале.

Это всесильное оружие, делавшее одного человека сильнее всех артиллерий Мира вместе взятых, вызвало восклицание восторга даже у неизменно невозмутимых Фульбера и Оксуса.

Тем не менее монах все-таки спросил:

— Когда же мы увидим электрический отражатель?

— Через несколько дней, — отвечал Сэверак. — Во Франции я производил опыты с уменьшенной и еще не усовершенствованной моделью. При помощи ее-то я и убил в одно мгновение императора, короля и генерала, сидевших в одном ландо.

Аппарат взорвался в моих руках, благодаря одному недостатку, который я с тех пор уже устранил. Над окончательной моделью я работаю уже седьмой месяц. И он будет готов самое позднее 29 марта.

— Он нам послужит для ответа всемирному конгрессу в Марселе, — с мрачной улыбкой заметил Фульбер.

— Если только конгресс не подчинится! — добавил своим спокойным тоном Оксус.

— А новый механизм для «Торпедо»? — спросил монах.

— Я начну его собирать с завтрашнего дня, — ответил Сэверак.

Про себя же он думал:

«Завтра я уже буду знать, кто мой соперник сердца Моизэты, и тогда я сыграю мою последнюю партию. Я объявлю монаху, что мои изобретения, мои знания и мое сотрудничество будут принадлежать им в обмен на Моизэту, которую они должны отдать на мою волю и любовь. Что же касается соперника, то он первый попробует на себе мой электрический отражатель».

И в душе своей инженер разразился торжествующим хохотом.

Тем временем Оксус и Фульбер поднялись со своих мест.

— Мы покажем вам теперь Иктанэра! — сказал Оксус.

На зов на пороге лаборатории появился Сципион.

— Одень нас, — приказал монах — только для вида.

И в то время, как Сципион доставал из шкафа поддельные скафандры, Фульбер передал Сэвераку необходимые объяснения и советы по поводу той сцены, которая должна была здесь разыграться.

Через минуту все трое людей были одеты в костюмы, покрытые аллюминиевой чешуей, и в каски. Сципион удалился, и тогда Оксус, подойдя к стальному столу, сперва дал знать Иктанэру, что его просят явиться в акварий, а затем открыл переднюю стену лаборатории.

Открывавшийся акварий как всегда был феерически освещен и очаровал Сэверака, который в первый раз видел подобное зрелище. Он с любопытством искал Иктанэра во впадинах залитых электрическим светом подводных скал. Но Иктанэра там не было. Напрасно его прождали целых пять минут. Оксус повторил сигнал зова. И снова стали ждать. Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать минут, но Иктанэра все не было.

Ничтожная толщина стенок касок и многочисленные отверстия позволяли слышать человеческий голос. И Фульбер проговорил:

— Он отправился на прогулку. Мы не подумали, в самом деле, приказать ему ожидать наших распоряжений сегодня после обеда.

Затем он объяснил Сэвераку, почему и с каких пор разрешено было Иктанэру отлучаться в пределах подводных окрестностей Затерянного острова.

— Удовольствие надо считать отложенным, — заметил Оксус. — Но мы его увидим сегодня же вечером, после обеда.

Передвижная стена была отведена на свое прежнее место и явился Сципион.

Сняв костюм и каску, Сэверак получил разрешение идти работать в своей собственной лаборатории.

Появившись в столовой, Сэверак нашел для себя сюрприз: Моизэты там не было, и стол был накрыт лишь на три человека. Он не мог удержаться и не заметить вслух:

— Как, мадмуазель Моизэта не обедает с нами?

— Нет, — с полнейшим спокойствием ответил Оксус. — Моизэта велела сказать, что у нее немножко болит голова. Впрочем, это с ней случается довольно часто. Но мы ее увидим завтра хорошо отдохнувшей и освежившейся. Вот и все!

— Несомненно! — подтвердил монах.

Сципион унес остатки десерта. Фульбер встал первый. И из столовой все разошлись.

— Идем смотреть Иктанэра, — сказал Оксус. — Он наверное вернулся.

В лаборатории целиком повторилась утренняя сцена. Сципион одел всех троих и вышел. Подвижная стена открыла акварий. Но Иктанэра не было. Его ждали. Тщетно давали сигналы зова…

Стена быстро была приведена на свое постоянное место. Позванный Сципион убрал костюмы.

— На этот раз я обеспокоен! — воскликнул Оксус, как только негр вышел из лаборатории.

Внезапно монах заговорил своим повелительным, строгим и мрачным голосом:

— Оксус, вы побудете в лаборатории и последите за акварием. Я же надену настоящий скафандр и отправлюсь осмотреть подводное помещение Иктанэра. Если его там не окажется, я подожду его в гроте, перед решеткой. А вы, Сэверак, вы можете вернуться в вашу комнату. Если завтра на заре Иктанэр не окажется, то мы исследуем все подземелья острова.

Но Оксус обернулся к Сэвераку и проговорил:

— Подождите, пока Фульбер нам даст знать, находится ли Иктанэр в своем подводном помещении.

Четверть часа спустя, одевшись в настоящий скафандр, монах спустился в колодец, ведущий в подводные гроты. Оксус открыл трубу фонографа, скрывавшегося в небольшом шкафу в стене, и стал ждать.

Едва прошло пять минут, как возле фонографа раздался сигнальный звонок и вслед затем из сверкающей трубы фонографа раздался голос, говорившей:

— Иктанэра нет у него. Я иду к решетке.

— Хорошо! — ответил Оксус, склонившись над пластинкой телефонного аппарата.

И обернувшись к Сэвераку, он сказал:

— Вы можете удалиться. До завтра!

— До завтра! — ответил инженер.

И Сэверак вышел из лаборатории.

Его решение было готово. Нет! Он не пойдет и не запрется в своей комнате. Но, спрятавшись за полуотворенной дверью коридора, что напротив входа в женскую половину, — он прождет здесь всю ночь до рассвета, до тех самых пор, когда должен будет вернуться в лабораторию.

И там в полумраке он будет ждать, так как не верит, чтобы отсутствие Моизэты за обеденным столом происходило от мигрени или нездоровья. Он будет ждать, так как подозрение и ревность глодали его сердце; и он хотел знать, не выйдет ли во время ночи какой-нибудь мужчина из комнаты Моизэты.

Одиннадцать часов. Полночь. Час. Два. И все еще ничего.

Но по мере того, как приближалось утро, Сэверак чувствовал, что его страдания убывают. Он думал:

— Если у нее никого нет, значит верно, что ей вчера вечером слегка нездоровилось, а может быть она боялась после этой сцены у «кресла Авроры» встретиться со мной. И во всяком случае она не давала свидания какому-нибудь любовнику.

Но он все-таки ждал, трясясь всеми членами и борясь с утомлением, лишь благодаря напряжению нервов и своему возбужденному состоянию.

В двадцатый раз он вытаскивал свои часы и смотрел на их циферблат, при свете электрических ламп, освещавших лестницу.

— Три с половиной часа! — пробормотал он. — Еще два часа и я возвращаюсь в лабораторию. Он глубоко вздохнул. Но в этот самый момент ему послышался легкий скрип дверных петель. Он отскочил в тень. И то, что он увидел, его поразило до такой степени, что он должен был опереться на стену, чтобы не упасть.

Дверь женской половины распахнулась и в полосе света рядом появились улыбающаяся Моизэта и какое-то непонятное существо с человеческим телом, словно облитым серебристой чешуей. Человек этот был молод и блистал захватывающей красотой. Он также улыбался. Правая рука его держала руку Моизэты, и его темные глаза смотрели на молодую девушку с выражением счастья, любви и торжества.

Сэверак, как безумный, впился глазами в эту необычайную и прелестную пару.

Он видел как Моизэта положила обе руки свои на плечи юноши, подняла голову и протянула к нему свои губы, он видел, как любовник несколько склонился и отдал Моизэте самый нежный и самый пламенный поцелуй. Затем он расслышал и голос девушки:

— Да, — проговорила она, продолжая, очевидно, ранее начатый разговор, — да, я хочу звать тебя Ги, так как ты для меня — словно цветок дуба, залог силы и счастья. Ги, мой возлюбленный Ги, будь благоразумен! Мы поделились друг с другом тем, что знали порознь, мы поняли большую часть того, чего не знали раньше, и мы постараемся по-своему устроить то будущее, которое нам хотели бы приготовить другие. Оно было бы ужасно и проклято!.. А мы его создадим приятным для наших сердец и благословенным для всего Мира… Но будь благоразумен… Фульбер не знает пощады, а у моего отца нет другой воли, кроме воли Фульбера… Их цель действий нам совершенно неизвестна. Будь же осторожен! Иди. Мое сердце будет с тобой. И верь, что я буду сильной для тебя и для нашей любви и ради нашего счастья. Провидение вознаградит нас, если мы положим конец этой чудовищной и преступной войне, цель которой мы не знаем. И ради их, конечно, простят моего отца и дядю. Богу было угодно, чтобы мы встретились и полюбили друг друга. И он нам не откажет ни в чем. Разве уже не делает он из нас своего орудия всемирного мира? Иди же, мой Ги! В следующую ночь, спустя два часа после заката солнца, я буду тебя ждать возле трапа. Я объяснила тебе, как его открывать снаружи.

И она снова протянула к нему свои губы для нового долгого поцелуя.

Затем вместе они пустились быстро подниматься по лестнице… Дверь женской половины осталась после них открытой…

Весь охваченный злобой, приступом ревности и жестоким отчаянием, Сэверак с дрожью слушал произносимые Моизэтой и не совсем понятные для него слова. Он едва подавил в себе рев боли при виде того, как оба влюбленные обменялись вторым поцелуем. Ему безумно хотелось ринуться на них, искалечить их, вырвать им глаза. Но здравый смысл одержал в нем верх, и он увидел вовремя все безумие такого поступка.

— Это — Иктанэр! — проговорил он про себя. — Я его хотя и не видел, но узнаю по описанию, которое сделал монах. Это — Иктанэр!

Моизэта и молодой человек скрылись на повороте лестницы. Сэверак видел пред собой лишь оставшуюся открытой дверь.

— Ага! Она попалась мне! — проговорил он.

Ослепившая его страсть совсем заставила его забыть принятое накануне решение. И он не думал больше идти к Фульберу и Оксусу с предложением своего постыдного торга. Им всецело овладела мысль взять Моизэту и взять немедленно.

И он бросился вперед, прошел по темному коридору женской половины до второй полуотворенной двери, через которую пробивалась полоска света, толкнул эту дверь, вошел, пересек изящный салон и проник в кокетливо меблированную спальную.

— Это, очевидно, ее спальня, — вполголоса проговорил он. — Она сейчас вернется. Я ее дождусь.

Несколько успокоившись и овладев собой, он спрятался позади высокого туалета…

Тем временем Моизэта открыла трап. Выходя наружу, Иктанэр склонился для прощального поцелуя и произнес:

— Моизэта, будь покойна! Фульбер мне больше не отец и Оксус — не наставник. Но я не забуду, что ты — дочь Оксуса и племянница Фульбера. Я прощаю им те преступления, которые заставили они меня совершить, потому что ты открыла мне, что я человек, и потому, что я тебя люблю. Я увижу Фульбера через несколько часов и открою ему, что узнал и заставлю его объяснить мне все, что я еще не знаю. И если не захочет он отдать тебя мне по доброй воле и не захочет отказаться от преступных замыслов, соучастником и орудием которых неизвестно для чего и как он избрал меня, тогда я вооружу «Торпедо», уложу тебя рядом с собой, и, скользя по поверхности моря, увезу тебя жить на каком-нибудь далеком тайном острове. И мы будем счастливы там!

— С Фульбером будь благоразумен! Будь благоразумен, — с беспокойством умоляла Моизэта.

— До сегодняшнего вечера, Моизэта! В два часа после заката солнца.

— Я буду готова.

— Даже чтобы уехать, если то будет необходимо?

— Даже, чтобы уехать!

Они не могли расстаться, не обменявшись еще одним поцелуем. Наконец, Иктанэр выпрямился и удалился в зеленоватых сумерках лунной ночи. На вершине «кресла Авроры» он обернулся, чтобы послать рукой еще один поцелуй Моизэте и затем одним прыжком бросился в море.

Она торопилась вернуться в свою милую ей комнату, чтобы еще раз пережить в душе и с большей сознательностью только что проведенные здесь с Иктанэром часы, полные таких волнений и страсти, с Иктанэром, в котором она пробудила человеческую душу. Ей хотелось повторить себе самой все изумительные слова, которыми они обменялись, углубиться в поразительные и ужасные открытия и дать точный отчет в своем душевном состоянии. Ей хотелось всесторонне обсудить явившуюся ей внезапно, но еще не высказанную мысль, что Иктанэр был ребенком, отнятым у безумной Марты. Ей хотелось также обдумать и добиться объяснения, каким образом происшедший, несомненно, от человеческой расы Иктанэр получил бронхи рыбы и потому почти постоянно должен был жить в воде. И сколько было еще мыслей обдумать, сколько задач разрешить! И как должен был показаться ей долог этот день, в который, не имея возможности вступиться самой, она представляла себе встречу и страшное объяснение между отцом — Оксусом, ее дядей — Фульбером и их невинным соумышленником, внезапно ставшим их сознательным судьей. Преступные! Они были страшно преступны в отношении человечества, эти оба человека, которых Моизэта до сих пор так любила и чтила, и любила и чтила даже теперь, наперекор возмущению всего ее существа, за их кровавое, мрачное, гениальное и ужасное, как дьявольский кошмар, дело.

— Большую часть дня я проведу при Марте, — решила она про себя. Может быть мне удастся выяснить и то, что остается неясным в моем уме.

Молодая девушка дошла до своего помещения. Она отворила дверь в коридор, прошла через салон, вошла в спальню и заперлась на ключ, чтобы негритянка Дора не побеспокоила ее утром.

Она уже начала раздеваться, чтобы лечь в постель и предаться своим мыслям, как вдруг ей показалось, что она расслышала в комнате какой-то странный звук.

Внезапно справа от зеркала поднялась человеческая фигура.

Моизэта вскрикнула. Но моментально она узнала Сэверака и весь ее испуг исчез. Отважная девушка недаром была воспитана в моральной школе Фульбера и Оксуса, людей с железной душой. Она чувствовала себя спокойной и сильной и в обладании всего своего здравого рассудка. Тоном оскорбленной королевы она сказала:

— Зачем вы здесь?

В то же мгновение, повинуясь мимолетной мысли, она отступила несколько шагов и оперлась на стол. Спокойно она положила правую руку свою на рукоять кинжала малайской работы, подаренного ей однажды в день ее рождения Сципионом и с тех пор служившего для разрезания книг.

С примесью презрения в тоне, она повторила:

— Зачем вы здесь?

Он посмотрел на девушку с такой яростью, от которой сверкали его глаза и передергивались губы. Прошла целая минута трагического молчания, и затем глухим голосом он произнес:

— Я вас видел! Я знаю кто ваш любовник. Надеюсь, вы не будете этого отрицать.

— Мне нечего отрицать, — холодно ответила Моизэта. — Иктанэр мне не любовник, как вы это понимаете, но я его люблю и я его невеста.

— Его невеста! — с сарказмом воскликнул Сэверак. — Невеста такого чудовища!

Улыбка скользнула на красивых губах Моизэты. И она уронила:

— Отчего вы не похожи на это чудовище, г-н Сэверак!

Слова эти были каленым железом на ранах его ревности.

Он опустил голову, словно желая броситься на нее. Но Моизэта сжала рукоятку кинжала, и Сэверак увидел блеск клинка; он понял, овладел собой, поднял голову и заговорил:

— По меньшей мере, знаете ли вы, кто создал это чудовище, которое вы любите? Знаете ли вы, почему я его зову чудовищем?

— Я знаю все, — категорически ответила девушка. — Я знаю все, что можете знать вы, а может быть и больше того. Но вопрос не в этом. Вы находитесь в такой части острова, доступ в которую закрыт для всех мужчин; вы находитесь в моей комнате, в которую никто не имеет права войти без моего разрешения.

— Исключая Иктанэра! — ответил Сэверак.

— Именно! И вы проникли сюда тайком, как вор! Что вы тут делаете? Отвечайте! Или же немедленно уходите. Знайте, что мне достаточно нажать пальцем эту кнопку, которой я, смотрите, касаюсь, чтобы сюда немедленно прибежал мой отец, чтобы у этой двери с оружием в руках оказался Сципион. Сейчас же отвечайте или уходите. Через минуту я дам сигнал.

Это было сказано таким тоном, что Сэверак сразу понял, что всякий насильственный поступок для него гибель. И он тут же надел на себя личину страданий и униженности. Он был так же лицемерен, как смел.

— Моизэта, — произнес он, — я люблю вас… Я не мог сопротивляться толкавшей меня страсти. Не доводите меня до отчаяния.

Он замолчал, словно подавленный волнением.

— И это все? — спросила Моизэта после минутного молчания.

Сэверак понурил голову.

— И это окончательный приговор? — смертельно побледнев, спросил Сэверак.

— Окончательный.

— Вы не оставляете мне никакой надежды?

— Никакой.

Если бы в эту минуту Сэверак мог припомнить свое решение о торге и постепенном завоевании Моизеты, то этот краткий ее ответ, его заставил бы снова отказаться от своего плана. И он отбросил всякую мысль о завладении Моизэтой при содействии Оксуса и Фульбера. Он отказался от всякой умеренности, от всякой дипломатии, рассчитанной на долгий срок, и всецело отдался несдерживаемому ничем порыву и опасному безумию страсти.

— В таком случае, — воскликнул он, вскочив и сверкнув глазами, — тем хуже для вас и тем хуже для вашего отца.

— Это — угроза? — прервала его Моизэта, протянув руку с кинжалом к сигнальной кнопке, — тогда я зову отца и Сципиона.

— Нет! Нет! Умоляю вас! Подождите! — простонал Сэверак, упав на колени. — Моизэта! Я был безумцем! Я вас слишком люблю! Простите меня! Простите, — и с умоляюще простертыми руками, с прерывающимся от рыдания голосом, он пополз к Моизэте.

При виде этого плачущего мужчины, молодая девушка разжалобилась и все ее негодование исчезло. Ее собственные глаза наполнились слезами. Как бы затем, чтобы поднять Сэверака, она протянула к нему руки, оставив на столе кинжал.

Как молния он бросился на Моизэту, повалил ее на постель и грубо зажал ей рукою рот, дабы не дать раздаться готовому сорваться крику о помощи… Затем, раньше чем девушка могла сообразить, как защищаться, он завязал ее длинным шелковым шарфом, бывшим на ее плечах, и фуляром забил ее рот.

От испуга и потрясения Моизэта впала в беспамятство. Сэверак этого даже не заметил. Весь поглощенный своим преступным замыслом, он взвалил ее бесчувственное тело себе на плечи, вышел в корридор и запер за собой дверь, выходящую на лестницу. Минуту спустя, он уже был в своей собственной комнате и положил Моизэту на свою постель.

— Наконец, она — моя, — проговорил он. — И навсегда! Но не опоздать бы! Могли услышать!

Он достал часы.

— Четыре часа. У меня еще есть время!

И оставив бесчувственную Моизэту одну, он устремился на лестницу, спустился на четыре ступеньки и углубился в тьму какой-то галлерей, где не светилось ни одной электрической лампы…

Тем временем другая, еще более необыкновенная и еще более важная по последствиям сцена произошла в лаборатории.

Покинув Моизэту, ее необыкновенный возлюбленный бросился в море и направился к подводному гроту, предшествующему наполненному водой помещению, где обычно жил Иктанэр.

Едва пройдя решетку, он встретился с монахом, который его ждал.

— Вот и вы, сын мой! Как вы нас встревожили!

— Отец мой, — серьезно ответил Иктанэр, — пожалуйте за мною.

И ни слова не говоря больше, молодой человек быстро направился к отверстию, через которое грот сообщался с колодцем, ведущим в лабораторию.

Разумеется, Иктанэр не знал расположения подземелий Затерянного острова. Но он много раз наблюдал жесты и движения Оксуса и Фульбера в то время, когда они появлялись из подземного грота. С другой стороны, он знал лабораторию, так как часто видел ее сквозь стекла аквария. Благодаря, наконец, указаниям, которые дала ему с своей стороны Моизэта, он постепенно дошел до вывода, что Оксус и Фульбер, чтобы выйти из грота, должны были подняться по колодцу или по лестнице, до уровня лаборатории.

К великому изумлению Фульбера, который не мог поверить собственным глазам, Иктанэр прямо подошел к отверстию, нажал плохо замаскированную в расщелине скалы, костяную кнопку, и дверь раскрылась.

Ошеломленный, но храня все свое хладнокровие, монах бросился вслед за Иктанэром. Колодец был освещен. Нижняя дверь его закрывалась автоматически, и также автоматически открылся верхний трап. В двадцать секунд Иктанэр поднялся наверх. Не так скоро, как он, — так как для подъема приходилось держаться за железные, расположенные лестницей, скобы, за ним следовал Фульбер. Когда, наконец, с сердцем, бьющимся от величайшего волнения, какое только он испытывал в своей жизни, монах вступил на пол лаборатории, он прежде всего увидел Иктанэра, молча и сурово взирающего на Оксуса, который, бледнее смерти, что-то невнятно бормотал и в оцепенении стоял пред ним, опершись спиной на стену.

— Оксус! — ужасным голосом воскликнул Фульбер. — Оксус, скорее раздень меня! Раздень меня!

Это приказание привело ученого в чувство. Со всей ловкостью своих рук, привыкших упражняться с тонкими вещами и опасными материалами. Оксус живо освободил монаха от тяготившего его скафандра.

С почти презрительной улыбкой, блуждавшей на его крепко сжатых губах, Иктанэр молча смотрел на этих двух людей, которых до сих пор он чтил, как божества.

— Что это значит? — пробормотал Оксус, как только, освободив свою голову и тело от подводного одеяния, монах преобразился в то, чем он был в действительности.

— Говори по-каталонски, — крикнул Фульбер и сам употребил это наречие, которого не знал их ученик. — Что-то случилось необычайное, что нам нужно раскрыть немедленно. Готова ли электрическая батарея?

— Зачем?

— Ты еще не понимаешь? — завопил монах, бросая на невозмутимого Иктанэра самый страшный взгляд.

— Убить его? — проговорил Оксус.

— Да, если будет нужно!

— Его, — наше создание! Нашу мощь! Нашу надежду!

— Он нас погубит! Слушай, Оксус: разве он был бы здесь, и видел бы нас, как видит теперь, если бы не случилось чего-то важного, что обнаружило ему, что мы были в отношении его обманщиками? Посмотри на него! Суди по его манере! А скоро он нас и смертельно возненавидит!

— Да! Да! Нас предали!

— Надо узнать, что такое произошло, что он узнал и чего он хочет? А затем… Если он не подчинится нашей воле, то его надо убить и создать нового Иктанэра. Ты обут в изоляционную обувь? Да, я тоже! Он наоборот! У него под ногами есть лишь кожаные ремни, придерживающие нижний край его одежды. Куда бы он ни двинулся со своего места, его тело везде будет касаться медных полос в цементе пола. Поди к электрической батарее и, по моему приказанию, ты пустишь всю силу тока. Он его поразит, как молнией. Ступай, ничего не говори! И если будет нужно, то повинуйся, Оксус, слышишь — повинуйся! Вопрос идет о нашей собственной жизни.

— Иду, Фульбер, и буду слушаться! — мрачно проговорил Оксус.

Все время этого страстного разговора, который происходил в полголоса между двумя людьми в двух шагах от оставшегося открытым колодца, Иктанэр оставался неподвижно, с глазами, прикованными на обоих сатанинских сообщниках, и с неизменной презрительной улыбкой в углах рта.

Когда Оксус отошел от Фульбера и направился к машине, сверкавшей в конце лаборатории своими медными частями, молодой человек следил за ним глазами. Потом, когда ученый неподвижно остановился возле машины с рукой на рукоятке регулятора, Иктанэр спокойно перевел свой взгляд на монаха.

Он не подозревал, этот ребенок, едва ставший мужчиной, не знал, что по одному знаку монаха, эта рукоять может опуститься, и тогда внезапно сорвется страшный электрический ток и разольется по медным, скрещивающимся на цементированном полу полосам; и он сам, Иктанэр, влюбленный, полный жизни и сил, воодушевленный благороднейшими стремлениями и планами, будет поражен им и моментально, в четверть секунды, сожжен в уголь.

Не зная, таким образом, что на каждом шагу он рискует смертью, Иктанэр направился к монаху. Почти подойдя к нему вплотную, он остановился, осмотрел его с головы до ног и своими благородными глазами заглянул прямо в лицо тому, кого до сих пор чтил, как отца и учителя. Затем он снова медленно отошел и замер в неподвижной и невозмутимой позе. Только на его губах больше уже не было прежней презрительной улыбки.

Оба противника рассчитывали свои силы для предстоявшей сказочной дуэли.

При отсутствии изворотливости, характеризующей его пылкий и молодой ум, Иктанэр первым нанес удар.

— Фульбер, — произнес он серьезным, и несколько печальным голосом, — вы мне более — не отец. И Оксус мне более не наставник. Вы оба — такие же люди, как те, которых вы заставляли меня убивать.

Он замолк. Монах еще не отвечал. После минуты молчания и с большим оживлением, Иктанэр заговорил снова.

— И я сам — совсем не то, что вы мне внушали. Я такой же человек, как вы! Но только мне какая-то сила, которой я еще не разгадал — природа или вы сами, дала мне такие органы, что я могу и должен жить в воде.

— Кто и что заставило тебя поверить во все это? — резко прервал его повелительным голосом Фульбер.

— Это касается только меня, — смело возразил Иктанэр. — Но то, что я теперь знаю — сама истина, подтвержденная, между прочим, вами самими, в тех первых словах, какие произнес Оксус, и всем вашим поведением.

И наивно он добавил:

— Есть еще не мало такого, чего я пока не знаю. Но вы мне расскажете это и объясните впоследствии. Пока же, каков бы ни был тот повод, по которому вы заставили меня истребить тысячи подобных вам существ, тысячи жизней той расы, от которой вопреки всему, я знаю и чувствую, что происхожу сам, — каков бы ни был этот повод, объявляю вам, что больше повиноваться вам я не буду.

Высказав это с решительной ясностью, Иктанэр отступил несколько еще и прислонился к колонне, спокойный, с ясным взором, с улыбкой на губах и с мыслью о Моизэте, которой он повиновался в эту минуту, хотя хорошенько не понимал, по правде говоря, почему. Затем, уже добрым голосом, он добавил:

— Теперь я слушаю вас, так как мне самому вам больше сказать нечего.

Фульбер и Оксус были в полнейшем замешательстве. Оба силились объяснить себе, как и почему случилась эта невероятная вещь, что Иктанэр узнал о своей принадлежности к человеческой расе. Они поняли одно, что Иктанэр, должно быть, кого-нибудь встретил из людей, кто с ним поговорил и просветил его. Но это могло случиться лишь в течение нескольких последних часов и не иначе, как на Затерянном острове. Однако ни один из обитателей его не отлучался. В этом Оксус и Фульбер были совершенно уверены. Если только это — не Сэверак, что весьма правдоподобно, вполне возможно, что Сэверак, встретив случайно Иктанэра, среди скал Затерянного острова, доставил себе удовольствие, раскрыв ему его человеческое происхождение. В таком случае Сэверак разумеется не упустил случая в особенности раскрыть ему и то, каким образом он еще новорожденным превращен был в смешанное существо, в человека-рыбу. Но затем — когда же могли встретиться Иктанэр и Сэверак? Это не могло быть после обеда, так как Фульбер знал, что инженер не выходил из своей комнаты. В таком случае это было ночью, когда монах был в ожидании Иктанэра в гроте, а Оксус — в лаборатории. Но при всем том, факт, что Сэверак не открыл Иктанэру главного, лишал все предположение главной правдоподобности. Нет! Это не могло быть делом Сэверака.

Кто же тогда?

Фульбер собирался с мыслями, чтобы лучше разыграть свою роль в этой психологической дуэли и перетянуть на свою сторону перевес, захваченный его противником, как вдруг оглушительный тревожный звонок раздался над входными дверьми.

Оксус инстинктивно бросился было вперед, так как подобный сигнал во всяком случае предвещал что-нибудь очень серьезное, но Фульбер жестом остановил его у электрической батареи, а сам, не двинувшись с места, протянул руку и нажал кнопку на сигнальном столе.

Тотчас же дверь отворилась, и в лабораторию ворвался задыхаясь, встревоженный Сципион.

— Господин! Господин! — закричал было негр.

Но моментально смолк и остановился, заметив Иктанэра. Он не только никогда не видел его, но даже и не подозревал о его существовании. И вид этого юноши с отливающим серебром телом озадачил его настолько, что он моментально смолк и застыл на месте. Но у Оксуса явилось предчувствие беды и он крикнул:

— Что случилось, Сципион?

При этом повелительном и встревоженном голосе, негр пришел в себя. Он быстро обернулся и, падая пред Оксусом на колени, произнес:

— Господин, барышня силою похищена из их комнаты…

— Что ты говоришь? Ты с ума сошел? — вне себя воскликнул Оксус.

— Нет, господин! Я видел сам. Г-н Сэверак похитил нашу юную госпожу и увез ее в электрической лодке.

Это было словно удар молнии, поставивший их всех одинаково в опасность и заставивший забыть все остальное.

Оксус первым бросился на лестницу, за ним устремился Иктанэр и по его пятам — Фульбер и Сципион.

Ураганом они ворвались в комнату Моизэты. Там царил беспорядок.

— Дора услышала страшный шум, — объяснил скороговоркой негр, — встала и пришла сюда. Увидя этот беспорядок и отсутствие госпожи, она пришла в ужас и разбудила меня. Я прибежал. И вот смотрите: платье госпожи волочилось по чернилам этой опрокинутой чернильницы. Я проследил дальше. Идите!

И действительно, следуя за черными пятнами, оставшимися на ковре спальной и гостиной и на дорожке коридора, все четверо людей дошли обратно до лестницы. Отсюда тот же след вел в комнату Сэверака.

— Тут я понял все, — проговорил негр. — Я бросился к трапу и добежал до берега как раз в ту минуту, когда Сэверак отчаливал от острова. Наша госпожа лежала в лодке. Я бросился в море, но это было безумием, так как лодка слишком быстро удалялась, так что когда я выбрался опять на берег, она уже исчезла из вида. Тогда я бросился звонить в лабораторию.

— Бесполезно покидать остров! — повелительно сказал Фульбер.

И, обернувшись к Иктанэру, он хотел ему сказать, но вид юноши был так встревожен, его глаза так блестели и были наполнены слезами, и весь он трясся и его рот был искривлен от страдания и злобы, словом, внешность Иктанэра была так ужасна и взволнована, что луч понимания сразу осветил ум монаха, и он в порыве чувств воскликнул:

— Сын мой! Сын мой! Ты видел Моизэту и ты полюбил ее!

— Да, отец мой! — отвечал растроганный юноша.

— Тогда подойди! Сначала спаси Моизэту, настигни изменника и похитителя. А объяснимся мы потом! К «Торпедо»!

Две минуты спустя, Иктанэр, Оксус, Фульбер и Сципион хлопотали вокруг «Торпедо», который стоял в особом отделении лаборатории.

Оксус нагнулся и проверил механизм.

— Он в порядке! — проговорил он. — Элементы действуют.

— В какую сторону отправился Сэверак? — спросил монах Сципиона.

— Господин, — отвечал ошеломленный всем виденным негр, — он отправился на восход солнца.

— Он хочет добраться до Индийского океана и, может быть, до Бомбея, который с этой стороны ближайший порт.

— Сын мой, ты слышал! — воскликнул Оксус. — Иди же и возврати нам Моизэту!

— Приведи к нам также и Сэверака! — прогремел монах.

— До скорого свидания! — просто ответил Иктанэр.

И одним повелительным жестом он выпроводил всех вон.

Оксус, Фульбер и Сципион удалились из бассейна, двери которого за ними затворились герметически.

Тогда Иктанэр опустил один рычаг, укрепленный на стеклянной доске на стене. И тотчас же на уровне пола открылись люки и через 2 минуты бассейн наполнился водой. Иктанэр опустил другой рычаг и тут же целая стена бассейна повернулась на своей оси и открыла для «Торпедо» широкий проход на волю. За этим проходом еще был подводный грот, но за гротом уже открывался беспредельный морской простор.

Иктанэр открыл один из люков «Торпедо» и достал оттуда стеклянную маску, которую и надел себе на лицо.

Затем он плашмя лег в специальное углубление на палубе «Торпедо» и оперся подбородком на выложенное резиной углубление. Он нажал один из расположенных пред ним коммутаторов, затем — такой же другой. Тогда автоматически над палубой поднялся металлический полукруг и облек как пояс бедра Иктанэра, образуя таким образом из человека и машины одно нераздельное целое. В ту же минуту винт и рули поставили направление. «Торпедо» вышел из бассейна, пересек грот и направился в открытое море. Одним взмахом он взлетел на поверхность воды.

Над горизонтом уже поднималось солнце. Иктанэр открыл опоясывавший его металлический обруч и во весь рост встал на палубе своего удивительного судна. Своими проницательными глазами он обвел горизонт: от востока до заката и от севера до юга — вокруг была совершенная пустыня.

Тогда возлюбленный Моизэты с угрожающим жестом поднял руки и дрожащим голосом воскликнул:

— Моизэта! Я найду тебя, хотя бы твой похититель увлек тебя в самое сердце самого большого материка на земле!

И полминуты спустя, «Торпедо», со скоростью двухсот километров в час и на глубине лишь четырех метров, несся к выходу из Персидского залива, чтобы преградить Сэвераку проход в океан.

В это самое время, в лаборатории Затерянного острова Фульбер, стоя пред Оксусом, — который закрыв лицо руками, сидел на диване, — говорил:

— Не отчаивайся, брат! Видимо любовь нас предала, но любовь и будет нам помогать. Множеством способов, которые вскоре будут тебе очевидны, Моизэта будет для нас верным залогом победы над миром!

Оксус поднял голову, посмотрел на Фульбера и печальным голосом прошептал:

— Да, я понимаю… Моизэта будет для нас залогом покорения Мира, если только ее не убьет Сэверак.

Но при этих словах монах отвернулся, чтобы скрыть от Оксуса одну из тех своих загадочных улыбок, которые у этого гениального человека указывали на зарождение какой-то новой грандиозной и ужасающей мысли.