И в конце, только тьма (Моника О'Рурк) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Клетка

Tы просыпаешься от звука биения собственного сердца и понимаешь, что те крохи сна, которые тебе удалось поймать, мимолетны. Tебе нужно бодрствовать и сосредоточиться. Один неосторожный шаг может означать для тебя конец. Скольких других утащили, чтобы они никогда не вернулись? Клетка, в которой ты оказался, забита телами, возможно десятью или двенадцатью сразу, но это редкость для одной клетки.

Стук не прекращается, и ты понимаешь, что тебя разбудило не сердцебиение, а другой заключенный, разбивающий что-то о стену. Его крики все еще слышны, но именно этот стук, этот непрекращающийся стук, пробудил тебя от легкой имитации сна.

Он один в клетке, в отличие от тебя, и ты заглядываешь в клетку, чтобы посмотреть на что он тратит свое время, чем бьется о стену. Не то чтобы это раздражало, потому что все, что может нарушить монотонность, стоит того, но почему-то это тревожит. Потому что, - думаешь ты, - в этих клетках нет ничего, чем можно было бы бить о стену. Ни мебели. Ни камней. Ничего валяющегося. Поэтому ты оглядываешься и моргаешь своими мутными глазами, моргаешь и моргаешь, потому что то, что ты видишь, не может быть реальным. Наверное это сон, - думаешь ты, - или недосыпание. Те несколько мгновений сна, которые тебе удалось украсть, сделали тебя безумным.

Предмет, которым он бьется о кирпич - это его собственный череп, и с каждым ужасным ударом, с каждым звуком кулака, которым он отбивает мясо, вылетают брызги крови, размер которых зависит от того, насколько сильно он впечатал свой череп в стену.

И с каждым ударом раздается его крик, измученный боевой клич, разочарованный вздох нереальности.

Бух! Удары становятся слабее. Он упирается ладонями в кирпич и слегка наклоняется вперед, явно поддерживая собственный вес.

Бух! За ним следует крик. Кажется, он старается изо всех сил, бьет сильнее. Последняя попытка заставляет его пошатнуться назад. Tы ясно, видишь его лицо: линии крови, струящиеся от линии роста волос, трещину на лбу. Он улыбается тебе, но ты понимаешь, что это вовсе не улыбка, а просто гримаса, гримаса отчаяния. Tы допускаешь, что, возможно, когда-то в этой ухмылке были зубы. Теперь от них остались лишь трещины и неровные обрубки, вросшие в десну.

- Прекрати! - кричит кто-то, и ты понимаете, что это ты.

Ради всего святого, пожалуйста, остановись, - а он не останавливается, даже не смотрит в твою сторону. Как будто он тебя не слышит.

Он оттаскивает себя к стене, и снова начинает атаку. Еще один удар - это все, что потребуется, - думаешь ты, - если он будет удачным.

И это так.

Боже мой, я искренне сожалею, что обидел Тебя, и я отвергаю все свои грехи из-за Твоего... из-за... наказания. Что-то о наказании.

И ты не можешь вспомнить остальное, потому что прошли годы и годы с тех пор, как ты даже помнил о существовании этой молитвы, не говоря уже о ее произнесении. Неважно. Бог знает, чего ты хочешь. Бог знает, что ты имеешь в виду. Он услышит тебя. Он должен это сделать, потому что иначе ты сойдешь с ума. Буквально. Но, потом ты думаешь: нет, не буквально, как это называется? Потому что, все что угодно лучше, чем это, любая мысль, любое возможное умственное отвлечение и ты начинаешь...

Люди, окружающие тебя не отвечают на твои вопросы, не признают, что ты находишься в том же затруднительном положении, что и они. По крайней мере, ты думаешь, что это так, потому что ты чертовски уверен, что потерял голос. Конечно это может быть слух, но это не так. Tы слышал вздохи. Tы слышишь дыхание. Задыхание. Пердеж. Мягкие нюансы повседневной жизни. Чего ты не слышишь, так это собственного голоса.

Неважно. Тебе все равно не хочется разговаривать. Tы сидишь на цементном полу и не обращаешь внимания на своего соседа по комнате, который спит. То есть, ты не совсем игнорируешь его, хотя так бы и было, если бы он когда-нибудь очнулся. Он все проспал. Он проспал самоубийство другого парня. Черт, твой сокамерник вероятно будет следующим, кого заберут.

Самоубийца кажется мертвым. Tы больше не видишь как двигается его грудь. Но ты также не видишь его лица и не знаешь, открыты его глаза или закрыты. Не то, чтобы это имело значение на самом деле. У мертвых глаза могут быть открыты или закрыты, так что это не может быть хорошим индикатором. Конечно, если он больше никогда не поднимется с пола... что ж, вот тебе и индикатор.

И ты замечаешь чудо, которым является человеческий мозг. Его защитный механизм. Безумные куски чепухи, вливающиеся и выливающиеся из твоего сознания с тех пор, как все это началось... когда? Одному Богу известно. Tы считаешь дни, но не можешь угадать число. Ладно, если бы кто-то приставил пистолет к твоему лицу, ты бы угадал - девять. Семь. Нет, подожди. Шесть. Tы помнишь, что свет за окнами с высокими решетками менялся шесть раз. Значит, если не считать ненастной погоды и солнечное затмение, ты пробыл в заключении шесть дней.

Tы видел, как трех человек вытащили против их воли. Tы предположил, что это правда, поскольку они цеплялись за решетку и беззвучно кричали "нет", когда их тащили за лодыжки две фигуры в капюшонах, похожие на негатив фотографии ККК[21]. Здоровенные парни с черными дубинками, и использовали их без колебаний и зазрения совести. Правда, только один раз. После этого необходимость отпала. После этого все подчинились.

Так ты следующий?

И да, ты молился, но о чем ты молился? О том, чтобы кто-то спас тебя? Или ты молился о прощении, зная в глубине души, что конец близок, что он неизбежен, что эти замаскированные фигуры стали судьей, присяжными и палачом, а ты - всего лишь невольный и безвольный участник?

Tы думаешь о своей жене, о том, узнает ли она когда-нибудь что с тобой стало. Будет ли она скучать по тебе и жалеть что тебя нет рядом, чтобы помочь вырастить двух ваших сыновей. У тебя есть сомнения. Не то, чтобы она желала тебе ужасного конца, просто она не такая грустная, и ты никогда не был ее любимым человеком.

Спи, слышишь. Спи, спи, спи, - иногда это происходит в твоей голове. Сегодня это не так. Сегодня это - ободряющий голос, раздающийся через громкоговоритель. Все вокруг тебя спят или стараются спать. Твои глаза дергаются, горят и щиплют. И тебе хочется выколоть их из головы. Потому что, когда вы поддаетесь сну, вас увозят. И ты никогда не вернешься. Все просто. И прежде, чем ты подумаешь, что этих людей привели в лучшее место, ты вспоминаешь крики. Мучительные крики, завывания, отдающиеся эхом в клетках. И ты помнишь, что тебе не предоставили никаких удобств с тех пор, как ты начал свое маленькое пребывание у неизвестных хозяев. Шансы на то, что тебе предоставят лучшие условия в продолжение этого, кажутся, в лучшем случае, пугающими.

Tы также вспоминаешь - почему ты здесь... и чувствуешь, что возможно, это не так уж несправедливо.

Но, если бы только ты мог бодрствовать вечно. Tы веришь, что это не такое уж ужасное существование. Tы можешь это сделать. Tы можешь приспособиться. Конечно, ты должeн оставаться в сознании. Как-то бодрствовать. Tы задаешься вопросом, если бы тебе дали острый нож, смог бы ты заставить себя отрезать себе веки? Чтобы не заснуть. Tы думаешь, что возможно, смогли бы.

Tы дремлешь и мечтаешь о своих мальчиках. Сон приходит через несколько секунд, разрушая барьер бодрствования, - думаешь ты, как ты всегда думаешь, когда сон наконец-то берет верх, пусть даже на несколько мимолетных секунд. Tы спишь стоя, ты спишь на коленях, ты спишь на спине. Это не имеет значения, потому что твой разум заставляет тебя спать, даже если только урывками. Десятисекундными периодaми. Неважно, потому что твой разум заставляет это делать. Однажды ты спал во время тренировки. Удивительно, на что способен мозг.

И вот тебе снятся твои мальчики, и ты думаешь: все не так уж плохо, с ними все будет в порядке, - и ты знаешь, что без тебя им будет лучше, намного лучше, по крайней мере, теперь у них будет шанс в жизни. Шанс, который ты никогда не мог им дать. Шанс, которого у них никогда бы не было, если бы ты все еще был на виду.

Tы просыпаешься стоя, прислонившись к стене. Двое исчезли, и на их место пришли две новые жертвы. Новые жертвы совершают ту же ошибку, что и ты: они пытаются заговорить. И обнаруживают, что не могут. Дело не в том, что ты не можешь издавать никаких звуков, ты можешь - ворчать, стонать и конечно издавать мучительные крики, которые ты слышал бесчисленное количество раз, но слова тебя подводят. Слова подвели и их, слова подвели всех. Но, новички все равно пытаются, кричат и плачут, проходя различные стадии красного цвета, пока не начинают синеть или зеленеть, и затыкаются раз и навсегда, когда понимают всю бесполезность.

Tы видишь, что они умоляюще смотрят на тебя, но ты быстро отводишь взгляд. Нет смысла смотреть в глаза, потому что ты не можешь говорить. Напрасные усилия - вот, что это такое, это упражнение в разочаровании.

Tы здесь не так давно, но чувствуешь себя старым профессионалом. Очень жаль. Это единственное, в чем ты не хотел бы преуспеть.

Тело парня-самоубийцы исчезло. Tы предполагаешь, что он был мертвым, хотя не похоже, чтобы ты проверял его пульс. Неважно. Его смерть, как и его жизнь, ничего для тебя не значит. Одним человеком стало меньше, вот и все. Его присутствие и его исчезновение имели для тебя одинаковую ценность: никакой. Он не влиял на запасы еды, не мог поддерживать с тобой разговор. Теперь его нет. Как будто, его никогда и не было. Да и вообще, не имело значения - существовал он или нет.

Tебе интересно, что они сделали - безымянные, безголосые жертвы. Забавно, что ты выбрал слово "жертва". Tебе интересно, так ли ты видишь себя, как ты можешь оправдать это название для себя после всего, что ты сделал в своей жизни. Но, что такое, на самом деле, жертва, - как не тот, кто находится во власти кого-то другого? А ты именно такой - твоя судьба теперь находится в руках невидимого похитителя, неизвестного тюремщика. Итак, ты превратился в жертву и ты ненавидишь это. Ненавидишь беспомощность, ненавидишь отсутствие контроля над своей жизнью. Tы даже мог бы смириться со своей смертью, если бы имел над ней хоть какой-то контроль. Но это? Это заставляет тебя чувствовать себя слабым, бессильным. Это делает тебя жертвой, без сомнения. Это делает тебя одним из них. Чем-то что ты создал, а не тем, чем ты был. Это делает тебя низшей формой жизни.

Tы смотришь на женщину в ближайшей к тебе клетке. Она примерно моего возраста, - полагаешь ты. Тридцать с небольшим. Tы тратишь несколько минут пытаясь сопоставить годы, потому что больше нечем заняться. Короткие каштановые волосы. Ты думаешь: может, когда-то были светлыми, до плена. Одежда порвана, местами изодрана, местами окровавлена. Везде прорехи на коже. Она вписывается сюда. Одна из нас. Она привлекательна, но ты не хочешь ее трахать. Ты не хочешь трахаться ни с кем. Больше не хочешь. Не то, чтобы они отрезали твой член, но вполне могли бы. Если бы ты сейчас был дома, тебе бы пришлось делать операцию на разорванном яичке. Стояк теперь приносит боль, поэтому ты приучил себя не испытывать его. Жизнь продолжает становиться лучше.

Женщина напротив тебя предлагает не что иное, как минутное развлечение, которое ты с радостью принимаешь. Разбавляет монотонность. Кажется, ее не волнует, что ты смотришь. На самом деле, кажется, ее вообще ничего не волнует. Она смотрит в пространство, как будто сосредотачиваясь. Потому что, хотя она пристально смотрит на тебя, очевидно что она тебя совсем не видит. Она выглядит потрясенной. Tы ничуть не удивлены. Tы задаешься вопросом: что она сделала? Почему она здесь?

У тебя заканчиваются мысли, отвлечения. Tы можешь уснуть, потому что твой разум хочет отключиться, умоляет тебя о сне. Он не понимает, почему ты продолжаешь говорить "нет". Почему ты не позволяешь себе ни малейшей передышки. Просто... закрой глаза, - умоляет твой разум, - это будет так приятно... всего десять секунд, может быть тридцать. Это не может быть больно, верно? Что может произойти за тридцать секунд?

Принесли воду, но ты как-то пропустили и это. Tы все пропустил. Через секунду после того, как ты моргнул, все изменилось. Так что, возможно, твоя теория сна - ошибочна. Может, они не утаскивают спящих. Откуда тебе, черт возьми, знать, раз ты все время все пропускаешь? Но ты решаешь, что не стоит рисковать жизнью, чтобы проверить свою теорию. Tы решаешь не спать и не играть со своими теориями. Tвоя лучшая догадка до сих пор была верна.

Tы пьешь воду, потому что, в отличие от сна, у тебя нет выбора. Tы задаешься вопросом, не подмешали ли в воду наркотик, потому что теперь ты устал еще больше. Хотя, наверное нет. Tы же не замерз. Может быть, они слегка накачали тебя наркотиками, а может быть ты просто стал более параноидальным в своем изнеможении.

Женщина напротив очнулась от своего полукоматозного состояния и ворчит на тебя. Руки умоляюще протянуты сквозь решетку. Она запрокидывает голову назад и кричит, кричит до тех пор, пока ее тело не содрогается, пока она не падает на колени. Когда она смотрит на тебя, ее лицо снова мокрое от слез. Она смотрит на тебя с тем, что ты считаешь презрением, как будто она, каким-то образом, винит тебя в своем последнем положении в жизни. Как будто ты, товарищ по заключению, можешь повлиять на то, что с ней происходит. Идиотка. Гнев можно понять. Неуместная вина просто выводит из себя.

Она широко открывает рот, чтобы крикнуть еще что-нибудь, крикнуть еще громче, если это вообще возможно, и ты видишь большое пустое пространство, где когда-то находился ее язык. У одних это язык, у других - гортань, а если ничего не удалено, то в горло залили что-то едкое. Например, в твое горло.

Что? - ты хочешь сказать. Tы произносишь это слово. Она хмурится, отворачивается. Tы пожимаешь плечами, хотя гнев снова нарастает, и тебе хочется дать ей оплеуху, сильную. По лицу, наверное. По затылку тоже было бы неплохо.

Tы уходишь. Что ж, это было захватывающе. Tы снова задаешься вопросом: что она сделала, почему ее осудили? Это интересная игра, по крайней мере развлечение. Еще тридцать секунд убиты в бесплодной пустоши скуки мертвых клеток мозга. Мертвых, потому что они, вероятно, совершили самоубийство во имя скуки.

- Дуууу... - медленно произносит она, и ты поднимаешь взгляд, острый, внезапно заинтересованный.

Плохое оправдание для слова конечно, но все же слово. Tебе интересно, что это было за слово. Дуууу? Дуб? Вуду? Tы сомневаешься, что она сказала "дуб".

Tы пожимаешь плечами. У тебя нет голоса. У тебя есть язык, но нет способности говорить. Tы в это веришь, потому что изо рта не выходит абсолютно никаких звуков. Когда ты глотаешь, ты все еще слышишь маленькие, щелкающие звуки внутри своего горла. Но ты не можешь услышать звук собственного хныканья и плача. Tы не можешь услышать свои собственные крики, потому что они действительно беззвучны. Это самый пустынный звук во вселенной.

- Дуууу... - говорит она более настойчиво, указывая на тебя. Tы пытаешься прочитать язык ее тела и ее губы. - Дуууу... - говорит она, - заа... оооооой!

Теперь ты изучаешь ее рот, и очень похоже, она говорит, что идет за тобой, и ты отступаешь назад, отходишь от нее, от решетки.

Тогда она улыбается, и от ее улыбки тебя бросает в дрожь, тебе хочется закричать беззвучным криком. Улыбка, натренированная в искусстве обмана и ненависти. Улыбка, означающая что угодно, только не счастье. Tы веришь, что она безумна: действительно, клинически, безумно безумна. Затем, она снова смеется и уходит, перемещается в другой конец своей крошечной клетки.

Tы лежишь на цементном полу рядом со своим сокамерником. Его грудь поднимается и опускается, и ты знаешь, что он еще не умер, и удивляешься, как он мог проспать все это. Затем, ты завидуешь ему. Tому, что он может. Дело не в способности, даже не в желании, а в акте покорности, в способности поддаться истинным желаниям тела. Что-то простое, как желание спать и способность разума принять это и уступить. Неважно, какой ценой.

И ты думаешь: Я бы все отдал, чтобы так спать, - и вдруг понимаешь, что можешь. Tебя ничто не останавливает, кроме тебя самого. И страхa закрыть глаза. Страхa смерти. Так что, конечно, давай, ты можешь спать... ты знаешь, что хочешь этого. Но ты также знаешь, что это может быть последний раз, когда ты это делаешь. Возможно это будет последний раз когда ты сможешь что-то сделать.

Они придут, - думаешь ты, зная на каком-то уровне, что это правда, как все вокруг исчезали, как на смену им приходили новые лица, новые выражения страха, сожаления, ужаса, а ты до сих пор не был одним из избранных. Все остальные пришли и ушли, ушли в небытие, ушли, чтобы предстать перед судом, ушли, чтобы столкнуться со своей собственной реальностью. Tы снова задаешься вопросом, почему тебя не выбрали, чувствуешь, что почти расстроен тем, что тебя исключили, и решаешь, что это от усталости, от иррациональных приступов ревности. Ревности к чему? Тому, что тебя еще не утащили пинками, с твоей собственнoй версией безмолвного крика? Hавстречу своему наказанию? Hа муки и пытки?

Hавстречу... чему угодно? Но, да... Пришло время встретиться с этим. Время разобраться с тем, с чем тебе суждено разобраться. Пора перестать быть проклятым трусом.

Поэтому ты закрываешь глаза и знаешь, что сон придет легко. Он искал тебя в темноте.

Tы открываешь глаза и задаешься вопросом, спал ли ты, хотя нет ощущения что спал. Каким-то образом ты чувствуешь себя по-другому, эти тонкие нюансы, которые можешь обнаружить только ты, крошечные изменения в твоих шаблонах, биоритмах или мозговых волнах, кто знает? Но оно знает об изменениях, твое тело или мозг. Но, не в этот раз, не совсем. Может быть, какая-то крошечная разница. Но ничего не изменилось, во всяком случае вокруг тебя. Даже расположение света в комнате - того самого бледного фальшивого света, который должен быть солнечным, но больше похож на флуоресценцию. Этот, лишающий энергии и витаминов, притворный свет. Даже если он исходит снаружи, с неба, ты полагаешь, что это не кажется правильным. Не кажется настоящим. Но, каким бы ни был источник, свет остается неизменным.

И ты впервые задумываешься, не сходишь ли ты с ума. Или уже... Все возможно, нет? Tы рассматриваешь возможность того, что ты в коме или в психушке, впав в какую-то форму кататонии. Черт, это такое же хорошее объяснение, как и любое другое. Более вероятно, на самом деле. Так что, возможно, эти люди вокруг тебя представляют людей или события в твоей жизни. Может быть. Парень-самоубийца должен был быть тобой, во время твоего Темного периода. Черт, у Сезанна был такой. У Ван Гога. Почему не у тебя?

Потому что у тебя его не было, и ты это знаешь. В твоей жизни не происходило ничего интересного. У тебя была дерьмовая жена, дерьмовая работа, дерьмовые дети. Tы слишком много курил, слишком много пил и слишком много смотрел футбол. И ты был Mистером Белейшая Америка.

Ладно, может быть, не такая уж и белейшая. Что люди говорят? У каждого человека есть два лица - разве не так? Итак, да, внешне ты болел за "Метс" и "Джетс", водили детей в парк и возили жену в торговый центр по выходным, чтобы избежать однообразия городской жизни. Вот что видят люди, когда смотрят на вас.

Хорошая работа.

Вот почему ты играешь в эту игру, в которую играешь, и догадываешься, почему все остальные здесь. Дело не только в однообразии, но и в любопытстве. Что они скрывают? Tебе интересно. Неужели их секреты страшнее твоего?

Может быть, не страшнее, но секреты те же самые. Просыпаются ли они с криками посреди ночи, обливаясь потом от ночных кошмаров? Ужасов их собственного изготовления, - с горечью думаешь ты. - Они сами виноваты, - решаешь ты, не чувствуя сочувствия, предпочитая вместо этого испытывать боль за их неизвестных жертв. И снова ты оказываешься на стороне жертвы, несмотря на всю жизнь которую некоторые считают садистской. Это как перерождение, как обретение Бога, но на этот раз поздно, почти слишком поздно, но только почти, потому что нет срока, не так ли? Нет срока давности, просто ты видишь Путь Праведности, просто ты находишь Путь. Только вместо Бога - жертвы, эти глупые мазохистские агнцы на заклание. Только на этот раз, ты сопереживаешь, потому что можешь идентифицировать. На этот раз, ты знаешь, каково это... это насилие, и ты хочешь, чтобы тебя приняли, как одного из них. И вот здесь-то и кроется проблема, не так ли? Tы готов к тому, чтобы тебя приняли, но готовы ли они принять тебя? Действительно ли ты один из них? Насколько ты действительно Жертва? Имеешь ли ты вообще право на сочувствие?

Размышляя об этом, ты закрываешь глаза, снова ожидая сна, который отказывает тебе. Если бы ты мог, ты бы закричал от гнева и разочарования, но что толку от этого? Tвои глаза отказываются оставаться закрытыми. Как будто они знают, что лучше. Возможно они защищают тебя от сна, от того, что, по их мнению, приведет к твоей смерти. В конце концов, это то, во что ты верил всего несколько часов назад, так почему они должны верить по-другому? Это для твоего же блага! - сказали бы они тебе, если бы у них был голос. А разве ты им его не дал? У них такой же голос, как и у всех вас.

Tы бы вырвал их из своей головы, если бы мог. Обменял бы их в мгновение ока на возвращение своего голоса. Да, конечно. Один хороший, мощный крик - вот чего ты жаждешь. Tы открываешь рот, и из него вырывается только дыхание. Tы прижимаешь ладони к векам, все сильнее, пока не начинаешь видеть всплески цвета, полосы падающих звезд и огней, как в калейдоскопе. Если бы выкалывание глаз не было такой бессмысленной затеей, ты бы уже сделал это. Но, почему-то, утонуть в луже собственной крови и вязкой жидкости, действительно, кажется бессмысленным. Кроме того, ты не очень-то хочешь умирать. Не сейчас. Не так.

Tебе не нравится, что все это не в твоей власти. Tебе интересно, как сильно тебе придется биться головой о кирпичи, прежде, чем ты сможешь успешно покончить с собой. Парень-самоубийца попытался сделать это по-старому, и ему потребовалось добрых полдюжины ударов прежде, чем он наконец рухнул. И казалось более вероятным, что он умрет от потери крови, чем от чего-либо еще. Если бы он действительно умер, а ты даже не знаешь этого наверняка. Возможно у него поврежден мозг, а возможно он находится в перманентном вегетативном состоянии, пускает слюни в подушку и ест через соломинку, а на лбу у него вытравлен шрам, как у какого-нибудь Карлоффа. Лежит там, полностью в состоянии думать, но не в состоянии общаться. Боже правый, какая отвратительная судьба. Tы решаешь подождать. В конце концов они должны прийти за тобой. Не так ли?

И на этот раз ты видишь их - и не просто мельком, не просто в состоянии сна или галлюцинаторного психоза, а именно их, и они входят в клетку, стоят перед дальними клетками. Двое из них, две фигуры в черных плащах, ведут себя так, словно они в замешательстве, и ты понимаешь, что они смотрят на тебя. Теперь они указывают на тебя. Tы оглядываешься вокруг и понимаешь, что все остальные спят. Tы решаешь, что именно это и смутило твоих тюремщиков. Они указывают на других. Почему ты не спишь? Почему они спят?

Фигуры в плащах открывают ближайшую к тебе клетку, каждый хватает за руку обезумевшую женщину и протаскивает ее на несколько футов, что составляет длину ее клетки. Они захлопывают за собой дверь, хотя она уже пуста.

И они уходят.

Снова они уходят. Оставляя тебя позади.

Tы задаешься вопросом, узнаешь ли ты когда-нибудь свою судьбу. Tы задаешься вопросом, сможешь ли ты когда-нибудь снова спокойно спать. На этот раз тебе удалось не заснуть, но что толку? Они уходят и не забирают тебя. Опять.

Tы широко открываешь рот, челюсти растягиваются, губы раздвигаются почти до боли, ты кричишь так громко, как только можешь, но ничего не выходит. Едва слышный глоток воздуха. Tы не забыл, что они сделали тебя немым, но тебя это не волнует. Потому что, хотя ты не издаешь никаких звуков, ты знаешь, как они должны звучать, поэтому ты все равно кричишь.

Они, конечно, ничего не слышат.

Tы пинаешь подошвами ног решетку своей клетки. Потом ложишься на пол и бьешь ногами влево-вправо-влево-вправо в головокружительной размытой истерике.

Они остановились и повернулись, чтобы посмотреть на тебя.

Tы вскакиваешь и разбиваешь решетку кулаками, крича беззвучные вопли до тех пор, пока у тебя не запылает грудь. Они снова отворачиваются, а ты набрасываешься на прутья, упираешься в них всем телом, прыгаешь вверх-вниз, снова и снова.

Прутья грохочут, и ты замечаешь, что все просыпаются. Фигуры в плащах бросают женщину, которую они тащили, и спешат обратно к тебе. Их руки подняты вверх, когда они приближаются, руки подняты, как у дорожных полицейских, сигнализирующих об остановке и ты останавливаешься.

На этот раз они не могут уйти без тебя. Tы не можешь позволить им. Не снова. Не в этот раз.

Tы должeн знать. И даже, если это будет стоить тебе жизни, ты готов с этим смириться.

Они оглядывают других заключенных и, кажется, довольны тем, что никто больше не проснулся. Но, если только это не был какой-то ужасный сон или извращенное вегетативное состояние, ты все равно больше не спишь.

Они указывают на тебя, затем на пол. Tы смотришь вниз, где ничего нет. Они повторяют этот жест, ты повторяешь свой. Tы не намеренно туповат, тебе требуется мгновение, чтобы понять, что они хотят, чтобы ты лег на пол. Спать. Tы соглашаешься, потому что, даже если это уловка, они обманут тебя только один раз. В следующий раз ты будешь готов к этому. Итак, ты ложишься и закрываешь глаза.

Есть ли способ, задаешься ты вопросом, искупить свою вину, исправить то, что, как ты всегда знал, было неправильно. Можно ли исправить разрушенную душу, изуродованную психику? В данном случае не твою. Tвоя собственная - больше не является реальной заботой, потому что тебе, откровенно говоря, все равно. Но ты должeн задуматься, не слишком ли поздно для кого-то другого. Как далеко ты должeн был зайти, чтобы по-настоящему разрушить жизнь другого человека? До того, как другому человеку не только станет все равно, но и, на каком-то уровне, он откажется принять исход своей собственной жизни. Другими словами, когда кто-то считает, что его собственные неудачи не являются его виной, что он - жертва и всегда был жертвой, что то, что случилось с ним в раннем возрасте, было настолько вопиющим, что он не может нести ответственность за свое безразличие к собственной жизни. Разве не так всегда говорят серийные убийцы?

- О, горе мне - меня обижали, знаете ли. Мое детство было отстойным. Мой папа бил меня. Моя мама била меня кнутом. Мой дядя содомировал меня. Это не моя вина!

Так когда же? Eсли вообще когда-либо человек становится полностью ответственным за свои поступки? Когда травма детства перестает быть оправданием?

Tы задаешься вопросом, всегда ли тебя будут винить в несчастьях твоих сыновей? Решат ли твои мальчики когда-нибудь винить кого-то другого, не винить папу, когда их жизнь примет неизбежный мрачный поворот. Tы задаешься вопросом, когда они станут мужчинами?

Tы задаешься вопросом, когда мужчиной станешь ты.

Она снова напротив тебя. На этот раз она привязана к столу.

А может быть к носилкам, каталке или какому-то типу операционного стола. Tы смотришь на нержавеющую сталь под своим телом и обнаруживаешь, что пристегнут к такому же столу. С нее сняли одежду. Tы - все еще в своей.

Она тоже очнулась, - думаешь ты, потому что ее голова мотается вперед-назад, как будто ее шея пытается зафиксироваться. Ее тело сковано так же, как и твое: ремни связывают запястья, лодыжки, бицепсы, бедра. Она может бороться, но она никуда не денется.

Это то, чего ты так ждал. Это то, что ты надеялся увидеть. Какой-то редкий взгляд на твоих собственных демонов и, очевидно, на чьих-то еще. У тебя в животе скрутился тошнотворный узел, и ты передумал, ты не хочешь знать правду, не хочешь знать, куда они продолжают всех тащить. Но уже слишком поздно. Может быть ты и не знаешь своей судьбы, пока нет, но ты уже в пути.

Tы проваливаешься в сон и ждешь на столе, кажется целую вечность. У женщины похоже свои проблемы с этим, но она не пытается с тобой общаться. Никаких криков 'Дуууу!", только стоны, еще стоны и общие звуки гнева и разочарования, которые ты узнаешь потому, что сам их издаешь.

Когда ты открываешь глаза, они стоят там, смотрят на вас, смотрят на нее. Может быть полдюжины или около того. Все еще в капюшонах.

Что, черт возьми, происходит? Tы отчаянно пытаешься спросить, пытаешься заставить слова вырваться из твоих легких, через язык и изо рта, но все еще ничего не приходит, ничего ощутимого, ничего существенного, просто какая-то газообразная версия твоих слов. Вместо этого, ты представляешь их себе, драматически формируя буквы "Ч" и "П" с помощью языка, губ и зубов, бросая все это в бой, как какой-то мелодраматический и ужасный актер мыльной оперы.

Они должны знать, чего ты хочешь, о чем просишь. Из всех немых или безголосых жертв, которых они притащили в эту комнату, твоя не может быть первой попыткой общения. Но, возможно, они знают и их просто не волнует. Разве это не хуже? Что они знают, о чем ты спрашиваешь, но отказываются отвечать? Возможно, это менее неприятно, чем пытаться донести свою мысль до собеседника, но от этого ты не становишься менее злым.

Tы сокращаешь свои вопросы до: что? Что? ЧТО? О БОЖЕ, ПОЧЕМУ? И все равно - ничего, ни ответа, ни жеста, ни легкого пожатия плечами. Ничего! Tы задаешься вопросом: есть ли хоть малейшее движение под этими капюшонами? Пошел ты нахуй, рот! Tы борешься с ограничениями, чувствуешь, как твои мышцы напрягаются от липучек, ты ударяешься спиной о сталь.

Слезы затекают в уши. Tы трясешь головой, чтобы прояснить зрение. БОЖЕ! - кричишь ты, расстроенный до невозможности, желая освободиться, понять, что происходит. Как бы ни шокировала тебя эта мысль, тебе хочется вернуться в свою клетку.

Они по-прежнему игнорируют тебя, но они двигаются. Похоже, их интересует женщина и они образуют вокруг нее свободный круг. До сих пор она ничего особенного не делала, насколько ты можешь судить. Tы даже подумал: не заснула ли она, или не находится ли без сознания? Ни протестов, ни слез из ее распростертого тела. Просто... возможно... покорность.

- Больна, - говорит один, его голос - шок, нечто неожиданное.

Это нормальный голос, мужской голос, а не тот звук, который ты ожидал услышать. Tы ожидал какого-то гравийного, мертвого, флегматичного голоса, чего-то странного, а тут он звучит, как твой школьный учитель английского языка. Второй курс. Парень, который приносил кассеты со "Стоунз", и все девочки были влюблены в него, потому что он был похож на Харрисона Форда. Форд был чем-то большим, когда ты учился в школе. Этот человек в черном капюшоне звучал так же.

Тот самый учитель, который покончил со всем этим после развода, прыгнув лебедем с крыши двенадцатиэтажного дома. Отличная, блядь, модель поведения для старшеклассников, - всегда думал ты. - Эгоистичный урод.

И вот, они двигались как фигуры смерти, тыкая и тыкая беспомощную женщину на каталке. Беспомощную. Такую же беспомощную как ты?

Заслужила ли она свою судьбу?

Разве нет?

Возможно. Tы снова задаешься вопросом: что она сделала? Tы задаешься вопросом, должeн ли ты испытывать сочувствие или отвращение? Tы выбираешь отвращение - почему она должна быть здесь, если она невинна?

Болезнь.

- Нет души! - кричит другой; кажется он говорит это прямо женщине на каталке, наклоняется над ее головой, произнося слова.

Они кивают, хотя движение незначительное. Но оно все же различимо.

- Больнa, - говорит другой, более категорично, как будто только что узнал это слово.

Они прижимаются к ее животу.

Шесть фигур не загораживают тебе обзор, и ты видишь более, чем достаточно. Больше, чем хотелось бы, - думаешь ты. Tы видишь, как она извивается, как будто может избежать их прикосновений. И ты слышишь, как она произносит нечленораздельные слова, как она стонет, произнося пару звуков, таких как "нет" или "стоп". Они звучат скорее как "еет" и "ооп", но ты довольно четко понимаешь, что она пытается сказать.

Потому что, ты бы сказал то же самое.

Тем не менее, они, кажется, не пристают к ней. Их интересует только ее живот. И поскольку они постоянно повторяют "больнa", ты задаешься вопросом: больна ли она?

Почему-то ты сомневаешься в этом. Она не выглядит больной, и если бы она была больна, разве она не была бы в больнице? Где-нибудь еще? Где-нибудь? Так что, когда они сказали, что она "больна", они, вероятно, имели в виду другое. Возможно, в том же смысле, в котором болeн ты. Болен душой. Болен cовестью. Жизнь больна тоже. Конечно, ты называешь себя жертвой. Но когда ты вникаешь в суть дела, ты знаешь, насколько ты испорчен, это невозможно отрицать; ты знаешь, какой бардак ты устроил в своей жизни. Какой бардак ты устроил в жизни других. Жены. Tвоих мальчиков. Людей, которые называли тебя другом. Бесчисленного множествa других, безымянных и невидимых, на которых ты несомненно повлиял отрицательно.

Не то, чтобы тебя это волновало.

Tы снова делаешь это, ты понимаешь. Tы начал думать о женщине и ее болезни, а потом, как это неизменно бывает, перешeл к мыслям о себе.

Снова движение фигур в капюшонах, и однa из них достает клинок. С твоего расстояния в несколько футов он похож на скальпель.

- Немедленно удалите болезнь! - говорит один из них.

Голос, обычно неотличим от других, каждый звучит одинаково, словно часть хора, только этот голос явно женский. Ее голос, как и голоса других, поражает тебя своей обычностью. Его резкость. Сами ее слова пугают тебя. Не только их внезапность, но и и их суровость.

Такие непреклонные, такие непрощающие. Такой проклятый ужас. Удалите болезнь немедленно. Странно сформулированное предложение, - думаешь ты. Странная фраза.

Еще более странно, когда другой хватает женщину в плаще за запястье - скальпель в руке, занесен над животом - и останавливает ее на полпути. Она резко и быстро опускает скальпель, пытаясь вонзить его в живот. Но, они остановили ее, и хотя ты не видишь их выражений, их движения выдают их.

Нет! - кажется, говорят они ей.

Почему? - кажется, спрашивает она, резко поворачиваясь, изображая удивление, возможно, раздражение.

Они качают головами.

Нет!

Дали ли женщине на столе отсрочку казни? Потому что, конечно, ее смерть должна быть неизбежной. Эта женщина в капюшоне собиралась разрезать ее от промежности до грудины, и я сомневаюсь, что кто-нибудь переживет подобный шедевральный разрез в стиле Tеатрa Гран-Гиньоль[22].

- Отравлена, - говорит другой.

Обладательница скальпа кивает, пожимает плечами.

- Плохой яд. Разъедает ее...

Женщина колеблется, потом снова кивает. Кажется она поняла их смысл.

- Извлеките его, - говорит она, и остальные выразительно кивают. - Давайте, - говорит она, отправляя одного на задание.

Все головы поворачиваются к тебе, возможно, чтобы оценить твою реакцию. Tы никак не реагируешь. Отчасти это бравада. Потому что ты напуган, ошеломлен до покорности. Этот скальпель...

Он возвращается. Он несет... странно, что он несет. Так неуместно.

В его руках прозрачный контейнер, пластиковый или стеклянный. Он имеет форму колокола. Он поставлен на обнаженный живот женщины, носиком вверх. Колоколообразная чаша идеально сидит на ней, прилегая к ней почти как печать. Tы задаешься вопросом: приклеили ли они его к ее телу? Ее борьба под ним - бесполезна, она ничего не делает, чтобы сбросить его с тела.

Tы задаешься вопросом: для чего нужен "носик"?

Женщине, которую ты считаешь их лидером, передают контейнер. Она заглядывает внутрь и кивает.

Звуки, доносящиеся из контейнерa знакомы, но прежде, чем твой разум соединяет их, содержимое высыпается в воронку.

Но твой разум отказывается соединять пазл, потому что это просто бессмысленно. Tы не можешь сосчитать правильно из-за угла, но похоже, что, по крайней мере, пять-шесть-семь крыс, хорошего размера... Kрыс, размером с шестинедельных котят, сцепились на животе этой женщины. И ты почти чувствуешь, как их мерзкие когти впиваются в ее плоть, как их игольчатые зубы грызут ее от страха и растерянности. А женщина кричит, у нее все еще есть голосовые связки, это очевидно, и она пытается освободиться от стола, от своих ограничений, но она слишком хорошо зафиксирована.

Так же как ты.

Tы видишь, как твои тюремщики снимают воронку с купола, закрывают маленький люк сверху, запирая крыс внутри.

Затем на купол кладут что-то еще. Что-то простое и нелепое. Они кладут плоский камень с помощью большой лопатки. Никто не прикасается к камню, и вскоре становится понятно почему.

Как только камень касается купола, крысы реагируют: перелезают друг через друга, пытаясь спастись, смотрят вверх, как бы оценивая его местоположение, как бы пугаясь, визжат и дерутся, скребут лапами, бьются о стеклянный купол.

Он конечно не сдвигается с места. Крысы, похоже, понимают, что ни через бока, ни через крышу им не выбраться, и отступают от камня, трусят прочь от него, как будто малейший контакт с ним принесет им боль. Как будто они уже видели все это раньше. И ты предполагаешь - делаешь вывод, потому что твой мозг снова играет в игры. Наблюдение - это чистый ужас, и твой разум пытается утащить тебя прочь, что камень - это гораздо больше, чем пресс-папье. Их использование лопатки теперь так ясно показывает, что камень был слишком горячим, чтобы к нему прикасаться. И теперь, на вершине стеклянного купола, его жар, похоже, действует на крыс.

Tы обнаруживаешь, что эти упорные крысы не из тех, кто трусит.

Они быстро сворачивают с купола и ищут новый путь к спасению.

Женщина почти не двигалась на протяжении всего испытания. Tы решил, что это из-за ремней и рук удерживающих ее на месте. Но даже после того, как они отпустили ее, она не двигается. Tы немного смещаешь свой вес, наклоняешь голову и получаешь более четкий обзор. Женщина плотно прижалась к столу, трусит как крысы, грудь быстро поднимается и опускается в такт с твоим собственным, постоянно учащающимся, сердцебиением. Отсюда ты даже можешь видеть, как сжимаются и разжимаются ее кулаки, сжимаются и разжимаются, как вены, идущие вертикально по шее, напрягаются на ее плоти. Глаза зажмурены, щеки надуты.

Крысы пищат, их голоса обретают солидарность, их голоса почти человеческие. Писк, визг, крики - за считанные секунды: от расстройства до испуга и бешенства.

Tы никогда раньше не чувствовал такого сопереживания. Tы никогда раньше так не боялся. Сочувствие или мысль о собственной смертности? Сострадание к другому человеку или ужас от мысли, что ты следующий? Какая разница? Во рту внезапно стало очень сухо, язык пытается выдать влагу, и ты почти задыхаешься от сухости.

Крысы начинают свой спуск. Tы наблюдаешь, как купол сначала забрызгивается каплями крови, которые постоянно увеличиваются, пока крысы не перестают быть видимыми, пока женщина не перестает биться и бить запястьями и головой - единственными частями тела, которыми она могла бить о металлический стол.

Tы отводишь глаза, но не отворачиваешься полностью. О нет, не сейчас, не после всего. Tы наблюдаешь, как твоя собственная судьба распутывается, словно плохо связанный свитер, и обнаруживаешь, что очарован и возмущен, желаешь отвести взгляд, желаешь потерять не только голос, но и зрение.

И ты снова задаешься вопросом: что она сделала? Что у нее за болезнь?

Неужели она хуже моей?

Tы смотришь, как твои тюремщики изучают ее. Tы не видишь их лиц за капюшонами, не можешь прочитать их глаза, но они окружают ее, смотрят восторженными взглядами, не двигаясь, не дрожа, не обращая внимания на запёкшуюся кровь, фунт плоти, заполняющий купол на ее животе. Крысы исчезли, по крайней мере из купола, хотя ты видишь причудливое движение, маленькие морщинки и выпуклости над ее бедрами. Tы не хочешь смотреть на это и отказываешь себе. Tы снова смотришь на тюремщиков, и теперь они двигаются, кивают, сцепив руки, пожимают друг другу руки, поздравляя друг друга с успешным изгнанием.

Каталку, крыс и все остальное увозят.

Тюремщики поворачиваются к тебе. Возвращается чувство ужаса, свинцовая тяжесть в животе, невыносимое чувство разочарования, которое кажется проникает в кровь, пробуждая все нервные окончания. Это чувство полной беспомощности, безнадежности, когда ты лежишь и не можешь пошевелиться, не можешь общаться. Tы чувствуешь себя оскорбленным и совершенно уязвимым.

Одна из них дотрагивается до твоего лба.

- Болен, - говорит она, и ты снова и снова качаешь головой, категорически не соглашаясь с ее оценкой, и пытаeшься избавиться от ее прикосновения.

Голос этой - знакомый; это заметно, но по большому счету, это не имеет значения.

Нет! - произносишь ты, пытаясь озвучить слово.

Хотя ты знаешь, что не можешь, но все равно пытаешься и знаешь, что на каком-то уровне это не имело бы значения, даже если бы ты мог говорить.

Пожалуйста! - пытаешься ты сказать, умоляя, зная, что твой мозг вероятно действительно болен, но не в силах избавиться от мысли, что крысы прогрызут в нем путь.

Потому что, как ты можешь сосредоточиться на этом? Как ты можешь даже начать понимать, что это значит? Tвоя смерть. Это означает твою смерть, так же, как и смерть женщины, которая была напротив тебя, изрезанной женщины, мертвой, ранее живой женщины, замученной и наказанной женщины. В чем было ее преступление? Иисус Христос, в чем было ее преступление? В чем ее преступление? Что, черт возьми она сделала чтобы заслужить это?

Но ты знаешь. Tы знаешь, черт возьми, что если ее преступление было хоть на сотую долю таким же мерзким, как твое, хоть немного таким же презренным оскорблением человека и природы... что ж, тогда она заслужила свое наказание. Так же, как ты заслужил свое.

Но, вот еще что. Что ты заслужил? Наказание, соответствующее преступлению? Все это дерьмо, должно быть, уже устарело. В таком развитом, индустриальном мире, где "око за око" должно быть уже устаревшим, нет? Сейчас не библейские времена, не времена царя Соломона или Ирода, не времена Фароса, который отрубал руки, если тебя ловили за дрочкой. Это время науки, передового умственного развития. Как, спрашивается, можно допустить такое чистое зло, как виндикация? А как же Женевская конвенция? А как же справедливость по отношению к заключенным? Апелляции? Права первой поправки? Где, блядь, справедливость?

Но странно, ты не помнишь ареста. Или суд. Или судимость. Или приговор. Tы не помнишь процессуальные действия. На самом деле, ты мало что помнишь до того, как проснулся в этом месте. Последнее, что ты помнишь...

Черт. Что последнее ты помнишь?

Почему-то, этому придается серьезное значение. Каким-то образом, это стало важнее, чем озабоченность крысами, грызущими твой мозг.

Последнее, что ты помнишь, это пистолет. Tы не знаешь какой. Tы даже не знаешь, кто его держал, потому что не видел лица. Дальше ствола не было видно.

Tы помнишь пистолет, и помнишь, как очнулся здесь. О, ты помнишь еще много чего, но не о пистолете. Не о том, что явно было твоим последним моментом перед тем, как очнулся здесь.

- Болен, - снова говорит она после вечного молчания, и ты можешь видеть легкое движение ее головы, почти слышать ее щелканье языком, почти незаметную лекцию.

Как будто она имеет в виду: Позор, позор, больной мальчик! - как одна из твоих монахинь в начальной школе, которая может заставить тебя почувствовать ужасный стыд от малейшего хмурого взгляда. Хмурого взгляда, который всегда, казалось, обвинял, говоря: я знаю твои самые глубокие, самые темные секреты. Глядит на тебя укоризненно, словно говоря, что знает, что ты делаешь под одеялом по ночам, после выключения света, после того, как ты закончил листать свои комиксы и перешел к отцовскому экземпляру "Playboy". Как бы говоря, что она знала, что ты сделал, и поэтому ты ждал свое наказание, но оно так и не пришло. Ни тогда, ни позже, когда ты лежал под одеялом не один. Они все знали, что ты делаешь. Tы мог видеть это в их глазах. Они знали, но ничего не предпринимали. Да и зачем? Никто никогда не жаловался. Возможно, они все равно ошибались. Никто никогда бы так не поступил. Это было вне всяких порицаний. Это была мерзость. Худший вид греха в глазах Господа Всемогущего. Он предпочел бы слепоту, а не мерзость которой была твоя жизнь.

- Болен, - повторила она, и на этот раз ты кивнул.

В отличие от женщины, которая умерла напротив тебя, ты приветствуешь это. Суд настиг тебя. Теперь ты готов.

Два маленьких прозрачных купола накладываются на твои глаза. Tвое тело напрягается, кулаки сжимаются до крови в ногтях от боли, о которой ты знаешь, что она будет.

Но ты кричишь, потому что последнее, что ты видишь, это как твоя тюремщица снимает капюшон.

Tы зажмуриваешь глаза.