СХВАТКА
РОБЕРТ ХАЙНЛАЙН
Трехкратный лауреат премии Хьюго Роберт Хайнлайн родился в 1907 году в многодетной семье. Избрал карьеру морского офицера. По болезни вышел в отставку в 1934 году, затем несколько лет посвятил изучению математики и физики в колледже. Научной фантастикой увлекался с десятилетнего возраста.
Следуя методу Льюиса, создал свой цельный мир — «историю будущего».
Писать начал в 1939 году в надежде обрести достойное поприще, тем более что в это время произошел всплеск интереса к научной фантастике и издатели искали новых авторов. Первый едва замеченный рассказ «Линия жизни» — о машине, способной измерить продолжительность жизненной траектории человека — был опубликован в журнале «Поразительная научная фантастика» в 1939 году. Затем последовал роман об «истории будущего» «Если это наступит».
В знаменитом рассказе «Дороги должны катиться» (1940 г.) повествуется о цивилизации, экономика которой зависит от функционирования движущихся дорог, тротуаров, эскалаторов, и о последствиях социального конфликта (забастовка механиков) в ней.
Как и другие современные американские фантасты, Хайнлайн опубликовал много произведений и использовал почти все классические научно-фантастические приемы и ходы мысли. Новооткрытый фантастический мир требовал всестороннего изучения и художественного моделирования. В рассказе «Взрыв неизбежен» (1940 г.) предвиделись опасности, связанные с атомной энергией, и предлагалось вынести атомные станции за пределы Земли. В романе «Пасынки Вселенной» речь идет о гигантском досветовом космическом корабле, как бы «маленькой вселенной», десятилетиями и веками летящем к звездам. За эти века обитатели корабля уже забыли о первоначальной цели путешествия, изобрели новую религию, разделились на два лагеря и вступили между собой в борьбу. В рассказе «Решение неудовлетворительно», подписанном псевдонимом «Энсон Макдональд», Хайнлайн возвратился к теме атомной энергии и пророчествовал, что нет удовлетворительного решения для спасения от атомного оружия, особенно же радиоактивной пыли.
В послевоенные годы писатель продолжал исследовать «историю будущего», опубликовал многочисленные научно-фантастические произведения. Однако, несмотря на популярность, склонность Р. Хайнлайна к сильной личности и его убежденность в неустранимости борьбы и войн, даже межзвездных, не могут не вызывать весьма критического отношения к его творчеству.
Рассказ «И построил он дом…» относится к раннему периоду творчества Р. Хайнлайна.
«И ПОСТРОИЛ ОН ДОМ…»
Во всем мире американцев считают ненормальными.
Они обычно в принципе соглашаются с этим обвинением, но источником инфекции называют Калифорнию. Калифорнийцы же упрямо твердят, что своей плохой репутацией они обязаны исключительно жителям округа Лос-Анджелес. Те, в свою очередь, когда им приходится обороняться от таких нападок, начинают поспешно объяснять: «Это все Голливуд. Мы не виноваты — мы не просили, чтобы его здесь построили, он сам вырос».
А обитателям Голливуда нет дела до всех этих пересудов; они живут себе на здоровье и купаются в лучах его славы. Захотите — повезут вас в машине на Лорэл Каньон («здесь у нас живут самые необузданные»). Жители Каньона — женщины с длинными загорелыми ногами и мужчины в трусах, постоянно занятые перестройкой и реконструкцией своих вечно неоконченных домов, — те не без доли презрения относятся к скучным созданиям, которые живут в респектабельных кварталах центра города. Они тешат себя тайной мыслью, что они — и только они — знают, как надо жить. Лукаут Маунтин Авеню — это название узкой боковой улочки, которая ответвляется от Лорэл Каньона. Каньонцы не любят, когда о ней упоминают; в конце концов, должны же быть какие-то границы?
В одном из верхних этажей дома № 8775 по Лукаут Маунтин жил Квинтус Тил, бакалавр архитектуры.
Здесь уместно напомнить, что даже архитектура Южной Калифорнии не такая, как в других штатах.
Запеченные в тесте сосиски, которые, как известно, американцы называют «горячими собаками», здесь продают в ларьках, по виду напоминающих — кого бы вы думали? — да, да, щенка. Такой ларек по продаже «горячих собак» так и называется: «Щенок». Мороженым здесь торгуют в огромных гипсовых фунтиках — они точь-в-точь как настоящие, вафельные, — а неоновые надписи, призывающие есть красный перец, сверкают на крышах сооружений, в которых без труда угадываются перечные стручки.
Внутри крыльев трехмоторных транспортных самолетов размещаются бензин и смазочное масло, на крыльях нарисованы дорожные карты — пользуйтесь на здоровье бесплатно! — а патентованные уборные, которые для вашего удобства проверяются каждый час, располагаются в кабине самого самолета.
Все это может удивить, даже повергнуть в изумление туриста, но местные жители, которые под знаменитым калифорнийским солнцем ходят в полдень с непокрытой головой, относятся к этим вещам как к делу обычному, само собой разумеющемуся.
Квинтус Тил считал архитектурную деятельность своих коллег слабыми, робкими, неумелыми и малодушными потугами.
— Что есть дом? — спросил как-то Квинтус у своего друга Гомера Бейли.
— Ну, в общем, в широком смысле слова, — начал тот осторожно, — я всегда считал, что дом есть устройство, предназначенное для защиты от дождя.
— Чушь! И ты туда же!
— Я ведь не сказал, что это исчерпывающее определение…
— Исчерпывающее! Да оно просто в корне неверно. Если встать на такую точку зрения, то нам и в пещерах бы прекрасно жилось. Но я не виню тебя, — продолжал Тил с воодушевлением, — твои взгляды ничем не хуже, чем у тех умников профессионалов, которые считают, что архитектура — дело их жизни. Даже модернисты — в чем их заслуги? В том, что они убрали кое-какую мишуру да наляпали хромированных планок, вот и все. А в душе-то они такие же консерваторы и традиционалисты, как служащие окружного суда. Нейтра! Шиндлер! Ну что создали эти бездельники? Что такого есть у Франка Ллойда Райта, чего нет у меня?
— Комиссионные, — коротко вставил его друг.
— А? Что? Как ты сказал? — Тил не смог остановиться в потоке своих слов, захлебнулся, опомнился и ответил: — Комиссионные. Да, верно, комиссионные. А почему? Потому что я считаю, что дом — это не задрапированная пещера. Дом — это машина для жилья, это живая динамичная штука, это пространство, в котором происходит жизненный процесс, которое изменяется с настроением живущего в нем человека, а вовсе не мертвый статичный гроб большого размера. Почему же мы должны держаться за устаревшие догмы наших предков? Всякий дурак, обладающий зачатками знаний по элементарной геометрии, сможет спроектировать дом в его обычном понимании. Но разве статическая геометрия Эвклида — это все, чем располагает математика? Мы что же, совершенно должны игнорировать теорию Пикара — Вессиота? А модульные системы? А богатейшие возможности стереохимии? Так что же, разве в архитектуре уже нет места для трансформаций, для гомоморфологии, для действенных структур?
— О господи! — отвечал Бейли. — Ведь с таким же успехом ты мог бы говорить, например, о четвертом измерении в архитектуре.
— А почему бы и нет? Почему мы должны ограничивать себя… Послушай! — Тил прервал себя и уставился в пространство. — Гомер, а ведь ты сейчас высказал чрезвычайно ценную мысль. Действительно, почему бы нам не использовать это? Подумать только о бесконечном богатстве выражения и взаимоотношений, таящемся в четырех измерениях. Какой дом, какой… — Он застыл на месте, его светлые выпуклые глаза задумчиво помаргивали.
Бейли подошел к нему и тронул его за руку.
— Брось ты все это. И что ты городишь, какие четыре измерения? Четвертое измерение — это время. В НЕГО ведь гвоздя не вобьешь.
Тил сбросил руку друга.
— Да, да, конечно. Четвертое измерение — это время, но я — то думаю о четвертом пространственном измерении — таком же, как длина, ширина и высота. В целях экономии материалов и удобства размещения с этим ничто не может сравниться. А уже о том, что экономится площадь под фундамент, и говорить не приходится: на месте однокомнатного дома можно будет возвести дом в восемь комнат. Как, например, тессеракт…
— Какой еще тессеракт?
— Ты что, в школе не учился? Тессеракт — это гиперкуб, квадратное тело в четырех измерениях — ну, знаешь, как у куба три измерения, а у квадрата два. Давай-ка я лучше тебе покажу.
Тил побежал на кухню и принес оттуда коробку с зубочистками, которые он высыпал на стол, небрежно сдвинув в сторону стаканы и почти пустую бутылку из-под джина.
— У меня где-то завалялся пластилин — он нам понадобится.
Один из углов комнаты загромождал письменный стол. Почти засунув голову в один из его захламленных ящиков, Тил начал нетерпеливо рыться в нем. Наконец, он разогнулся, держа в руках кусок пластилина.
— Вот.
— Что ты хочешь делать?
— Сейчас узнаешь.
Тил торопливо отщипывал небольшие кусочки пластилина и скатывал из них шарики величиной с горошину. Потом воткнул в эти шарики четыре зубочистки и сделал квадрат.
— Видишь? Вот квадрат.
— Ну, вижу, а дальше что?
— Еще один такой же квадрат плюс еще четыре зубочистки — и у нас куб.
Теперь из зубочисток образовался каркас коробки с равными гранями — куб, углы которого держались с помощью катышков пластилина.
— Теперь сделаем еще один куб, точно такой же, как первый. Эти кубы и будут служить двумя гранями тессеракта.
Бейли машинально стал катать пластилиновые шарики для второго куба, но мягкая податливость материала под пальцами отвлекла его от этого занятия, и он начал лепить, придавая кусочкам какую-то форму.
— Взгляни-ка, — сказал он, держа на ладони свое произведение — миниатюрную человеческую фигурку. — Цыганка Роза Ля.
— Похожа на Гаргантюа; ей надо бы в суд на тебя подать за оскорбление. А теперь смотри внимательно. Открываем один угол первого куба, вставляем одним углом второй куб и закрываем угол первого куба. Теперь берем еще восемь зубочисток и соединяем нижнюю грань первого куба с нижней гранью второго куба — наклонно, понял? — и точно так же верхнюю грань первого с верхней гранью второго, — говоря это, Тил быстро манипулировал зубочистками.
— И что же получилось? — спросил Бейли с сомнением.
— Это и есть тессеракт — восемь кубов, образующих стороны гиперкуба в четырех измерениях.
— Откровенно говоря, мне твое сооружение напоминает кошачью колыбель. И все равно у тебя получилось только два куба. А где остальные шесть?
— А где твое воображение? Берем верхнюю грань первого куба по отношению к верхней грани второго- вот тебе куб номер три. Дальше: две нижние грани обоих кубов по отношению друг к другу, потом две передние, две задние, две боковые — слева и справа — вот тебе все восемь. — И он показал их на модели.
— Ну хорошо, вижу я их. Но все-таки это не кубы; как бы ты ни тщился доказать другое, это призмы, а не кубы. У них грани не квадратные, а наклонные.
— Так это ведь в перспективе, с твоего угла зрения. Когда рисуешь куб на бумаге, боковые грани пойдут косо, так? Это перспектива. Когда смотришь на четырехмерную фигуру в трех измерениях, ничего удивительного, что она кажется кривой. Но это дела не меняет — все равно все это кубы.
— Я не спорю, друг, может быть, для тебя они такие, как ты говоришь, но мне они все равно кажутся кривыми.
Тил не обратил никакого внимания на возражения Бейли и продолжал:
— Будем считать, что это каркас восьмикомнатного дома; на цокольном этаже — одно помещение; здесь разместятся службы, коммунальное хозяйство, гараж. От него идут другие комнаты: гостиная, столовая, ванная, спальни и так далее. А на самом верху, совершенно изолированно от всех, находится кабинет — в нем окна на четыре стороны. Представляешь? Ну как?
— Представляю. Ванна будет свисать с потолка гостиной. Комнаты-то все переплелись, как щупальца осьминога.
— Только в перспективе — не более того. Смотри, я покажу тебе по-другому.
На этот раз Тил сделал один куб из целых зубочисток, а второй — из половинок, вставил второй в центр первого и прикрепил его к вершинам короткими палочками от надломанных зубочисток.
— Видишь? Большой куб — это цоколь, малый куб внутри — твой кабинет на верхнем этаже, а шесть прилежащих кубов — это комнаты. Ну, понял?
Бейли внимательно изучил фигуру и покачал головой:
— Что хочешь со мной делай, а только не вижу я тут никаких кубов, кроме большого и малого. Остальные шесть штук на этот раз напоминают не призмы, а пирамиды, но никак не кубы.
— Ну конечно, ты же видишь их в разных перспективах. Неужели не понятно?
— Что ж, возможно, и так. Но вот эта комната, в середине. Ведь она со всех сторон окружена другими штуковинами. А ты говорил, у нее окна на четыре стороны.
— Так ведь это только так кажется. В том-то и дело, что в доме-тессеракте каждая комната совершенно изолирована от других и все стены — наружные, но при этом каждая стена служит для двух комнат, а восьмикомнатному дому достаточно основания одной комнаты. Это же революция!
— Слишком мягко сказано. Ты просто безумец. Такой дом построить нельзя. Эта самая внутренняя комната находится внутри, и там она и останется, что бы ты ни придумывал.
Сдерживая негодование, Тил посмотрел на друга.
— Такие вот, как ты, держат архитектуру в зачаточном состоянии. Ответь мне, сколько граней имеет куб?
— Ну, шесть.
— Какие из них внутренние?
— Как какие? Никакие. Они все наружные.
— Так. Слушай дальше. Тессеракт имеет восемь кубических граней — и все они наружные. Теперь смотри внимательно. Сейчас я разверну наш тессеракт — представь, будто мы раскладываем картонную коробку. Тогда тебе станут видны все восемь кубов.
Говоря это, Тил торопливо соорудил четыре куба и поставил их друг на друга — получилась довольно шаткая башенка. К боковым граням второго куба башенки он прикрепил еще четыре куба. Сооружение немного покачивалось — пластилиновые шарики держали не очень крепко, но все же не развалилось. Оно представляло собой как бы опрокинутый двойной крест, с четырех сторон основания которого торчали еще четыре куба.
— Ну вот, видишь? Основанием здесь служит комната цокольного этажа, остальные шесть кубов — это жилые комнаты, а на самом верху твой кабинет. Здорово?
Бейли оглядел это сооружение с некоторым одобрением. По сравнению с другими оно показалось ему заслуживающим внимания.
— По крайней мере, мне это хоть как-то понятно. Говоришь, и это тессеракт?
— В том-то и дело: это тессеракт, развернутый в четырех измерениях. Чтобы снова сложить его, помещаем верхний куб в нижний, складываем боковые кубы, пока они не сойдутся с верхним, — и готово. Эта операция, естественно, осуществляется посредством четвертого измерения, и при этом форма ни одного куба не нарушается, и ни один из них не вкладывается в другой.
Бейли снова внимательно осмотрел шаткую конструкцию.
— Послушай-ка, — сказал он наконец. — А что, если оставить в покое операцию складывания этой штуковины посредством четвертого измерения — все равно ничего не выйдет — и просто выстроить такой вот дом?
— Как это ничего не выйдет? Да это элементарная математическая задача, которую…
— Ладно, ладно, не психуй. Может, в математике это и просто, но такой проект в строительстве никто не утвердит. Четвертого измерения не существует, забудь о нем, ясно? А вот что касается такого дома — возможно, он будет иметь кое-какие преимущества.
Тил, бурно разыгравшаяся фантазия которого вдруг натолкнулась на здравые суждения Бейли, стал критически изучать модель.
— Гм… Может быть, в этом есть какой-то смысл. Получаем то же количество комнат, сэкономив на площади фундамента. Так, средний крестообразный этаж можно будет расположить на северо-восток, юго-запад и так далее — и в каждой комнате весь день будет солнце. В центральную ось прекрасно вписывается центральное отопление. Столовая будет выходить на северо-восток, а кухня — на юго-восток. В каждой комнате окна от пола до потолка. О’кэй, Гомер, я это сделаю! Где ты хочешь его построить?
— Минуточку, минуточку. Я вроде не говорил, что ты будешь строить такой дом для меня…
— А для кого же? Ведь твоей жене нужен новый дом? Так вот он, пожалуйста.
— Но миссис Бейли хочет дом в стиле Георга III.
— Это ей просто кажется. Женщины сами не знают, чего хотят.
— Это не относится к миссис Бейли.
— Какой-то выживший из ума отсталый архитектор убедил ее в этом. Ведь она водит автомобиль самой новейшей марки, а? Одевается по последней моде — так? Почему же, спрашивается, она должна жить в доме, выстроенном по образцу восемнадцатого века? Мой дом — это даже не завтрашний день архитектуры. Он принадлежит будущему. А о твоей жене будет говорить весь город.
— Все это… Я должен с ней поговорить.
— Это еще зачем? Мы ей преподнесем сюрприз. Давай еще выпьем.
— В общем, пока что это дело все равно придется отложить. Завтра мы с женой едем в Бакерсфильд. Там вводятся в строй две скважины.
— Вот и прекрасно. Именно то, что нам нужно. К вашему возвращению она получит сюрприз. Ты мне только чек сейчас выпиши, об остальном не беспокойся.
— Я не могу совершить такой шаг, не посоветовавшись с ней. Она будет недовольна.
— В конце концов, кто в вашей семье мужчина?
Чек был выписан, когда они приканчивали вторую бутылку.
В южной Калифорнии дела вершатся быстро. Ординарные дома обычно возводят за месяц. Под нетерпеливым руководством Тила дом-тессеракт подымался кверху не по дням, а по часам. Тил петушился, подгонял строителей, давал им указания, осыпал их градом критических замечаний — и вот уже на четыре стороны света от взметнувшейся вверх центральной части повисли четыре куба крестообразного второго этажа.
Эти висящие в воздухе четыре комнаты не внушали доверия инспекторам, осуществлявшим надзор за строительством, но в конце концов прочные балки решили дело, а деньги довершили его. Инспектора перестали сомневаться в прочности сооружения, возводимого по проекту Квинтуса Тила.
И вот в одно прекрасное утро — Бейли вернулись в город лишь накануне вечером — Тил, договорившись с другом, подкатил к его дому. Он продудел на своем гудке в два тона сигнал собственного сочинения. В двери показалась голова Бейли.
— Ты почему не звонишь?
— Слишком долго, — ответил Тил бодрым голосом. — Я человек действия. Миссис Бейли готова? А, вот и вы, здравствуйте, миссис Бейли. Добро пожаловать в новый дом! Давайте сюда! Мы вам припасли сюрприз!
— Дорогая, ты ведь знаешь Тила, — сказал Бейли извиняющимся тоном.
Миссис Бейли фыркнула.
— Да уж знаю. Только мы, Гомер, поедем в своей машине.
— Конечно, конечно, дорогая.
— Прекрасно, — с готовностью согласился Тил. — У вашей мотор более мощный, скорее доберемся. Поведу я — дорогу хорошо знаю.
Он взял у Бейли ключи, сел на водительское место, и не успела миссис Бейли усесться, как машина рванула с места.
— Уж когда я за рулем, будьте спокойны, — заверил он миссис Бейли, повернувшись к ней, и одновременно на огромной скорости поворачивая на бульвар Сансет. — Все дело в мощности и управлении. Динамичный процесс, моя стихия. Никогда не попадал ни в одну серьезную аварию.
— Она будет единственной и последней, — язвительно заметила миссис Бейли. — Будьте так добры, смотрите на дорогу.
Он попытался объяснить ей, что дело совсем в другом, что дорожная ситуация оценивается водителем не с помощью зрения; она интуитивно ощущается совокупностью направлений, скоростей и вероятностей, но Бейли прервал его:
— Где дом, Квинтус?
— Дом? — спросила миссис Бейли подозрительно. — Какой дом, Гомер? Разве ты мне говорил что-то о доме?
Тил пустил в ход все свое дипломатическое искусство.
— Ну да, миссис Бейли, дом. И какой! Это вам сюрприз от любящего мужа. Вот погодите, вы его увидите…
— Увижу, — сказала миссис Бейли мрачно. — В каком же он стиле?
— Этот дом станет родоначальником нового стиля. Самого нового, какой себе только можно представить. Чтобы оценить этот дом, его нужно увидеть. Между прочим, — Тил быстро перескочил на другую тему, отводя всякую возможность возражений, — сегодня ночью вы почувствовали землетрясение?
— Землетрясение? Какое землетрясение? Гомер, разве было землетрясение?
— Так себе, небольшое, — продолжал Тил, — часа в два ночи. Я как раз не спал в это время, а то и не почувствовал бы ничего.
Миссис Бейли передернуло.
— Ну и местность! Слышишь, Гомер? Нас могло спокойно убить, пока мы спали в своих постелях, и мы даже не узнали бы об этом. И зачем только я поддалась на твои уговоры и уехала из Айовы?
— Но, дорогая, — запротестовал муж (безнадежная попытка), — ведь ты хотела переехать в Калифорнию; тебе не нравился Де-Мойн.
— Этого мы обсуждать не станем, — отрезала жена. — Ты мужчина — ты должен был все предвидеть. Подумать только: землетрясение!
— В вашем новом доме этого опасаться не придется, — сказал Тил. — Дом абсолютно антисейсмичен. Все его части находятся в совершенном динамическом равновесии по отношению друг к другу.
— Что же, спасибо и на этом. Так где дом?
— Осталось совсем немного. Вон за тем поворотом — видите знак?
На огромном рекламном щите (из тех, что нравятся агентам по продаже недвижимости) буквами, которые казались слишком крупными и яркими даже в ко всему привыкшей южной Калифорнии, красовалась надпись:
ДОМ БУДУЩЕГО!!!
Колоссально! Поразительно! Революционно!
Не проходите мимо — так будут жить ваши внуки!
Кв. Тил, архитектор.
— Как только вы въедете, это мы, конечно, уберем, — торопливо добавил Квинтус, заметив выражение лица миссис Бейли.
Он круто свернул за угол и, заскрежетав тормозами, остановил машину перед Домом Будущего.
— Voilá! — Он выжидательно уставился на супругов: ему не терпелось узнать, какое впечатление произведет на них его детище. На лице мистера Бейли выразилось недоумение, на лице миссис Бейли Тил прочел нескрываемое раздражение. Перед ними громоздилось примитивное геометрическое тело, в котором имелись окна и двери, но ничего от архитектуры. Единственным украшением служил затейливый математический орнамент.
— Тил, — медленно спросил Бейли, — что это значит?
Тил перевел взгляд на дом. Его гордость, нелепая башенка с торчащими комнатами второго этажа, исчезла. От семи комнат, расположенных над первым кубом, не осталось и следа. Не осталось ничего, кроме одной-единственной комнаты, покоящейся на фундаменте.
— Шакалы! — завопил Тил. — Ограбили среди бела дня.
Он сорвался с места и кинулся к дому. Но беги не беги — все осталось как было: остальные семь комнат пропали, исчезли, сгинули без следа. Бейли догнал Тила, схватив его за руку.
— Объясни, что все это значит. Кто тебя ограбил? Как поручилось, что ты построил совсем не то, о чем мы договорились?
— Да не строил я ничего подобного. Сделано было все по проекту: восьмикомнатный дом в виде развернутого тессеракта. Это саботаж, открытый саботаж! Зависть! Она всему причина! Да разве у архитекторов этого города могло хватить духу дать мне завершить работу! Как же! Ведь тогда бы всем стало ясно, что они за бездари!
— Когда ты в последний раз был здесь? — Вчера во второй половине дня.
— И все было в порядке?
— Да. Садовники заканчивали работы вокруг дома.
Бейли осмотрелся: участок у дома был в безукоризненном состоянии.
— Не знаю, как это можно- было ухитриться в одну ночь разобрать и увезти отсюда семь комнат и совершенно не повредить сада.
Тил тоже огляделся вокруг.
— Действительно странно. Ничего не понимаю. Тут к ним присоединилась миссис Бейли.
— Так как? Мне что, самой себя развлекать? Мы могли бы сразу же начать осмотр дома, но я тебя заранее предупреждаю, Гомер: он мне не нравится.
— Конечно, — тотчас согласился Тил и вытащил из кармана ключи, которыми открыл входную дверь, пропуская вперед супругов.
— Может быть, здесь нам удастся найти ключи к разгадке тайны,
Холл был в полном порядке, раздвижные перегородки, отделявшие гараж от холла, были открыты, так что помещение просматривалось целиком.
— Здесь как будто все нормально, — заметил Бейли. — Давайте поднимемся на крышу и попытаемся выяснить, что же все-таки произошло. Где тут лестница? Или, может быть, ее тоже украли?
— Нет, — возразил Тил, — смотрите…
Он нажал кнопку под выключателем — и панель, вмонтированная в потолок, откинулась, а вниз бесшумно спустился легкий, изящный лестничный пролет. Его несущие элементы были выполнены из отливающего холодным серебристым блеском дюраля, а ступеньки — из прозрачного пластика. Тил пританцовывал на месте, как мальчишка, которому удался карточный фокус, — по лицу миссис Бейли он понял, что лестница произвела на нее впечатление.
Это и в самом деле было очень красиво.
— Ловко придумано, — согласился и сам Бейли. — Впечатление такое, будто она не ведет никуда.
— А, ты об этом, — Тил проследил за взглядом Бейли. — Когда мы поднимемся по ней, площадка сама откинется. Лестничные клетки открытого типа- это анахронизм. Ну, пошли.
И действительно, когда они поднялись наверх, крышка лестничной клетка исчезла, убралась с дороги; они рассчитывали, что она выведет их на крышу комнаты верхнего этажа, но не тут-то было. Они обнаружили, что очутились в средней из пяти исчезнувших комнат, которые первоначально составляли второй этаж здания.
Впервые Тил не нашелся, что сказать. Бейли тоже молчал, пожевывая свою сигару. Все было в идеальном порядке. Перед ними через раскрытую дверь и прозрачную перегородку виднелась кухня — мечта любого шеф-повара, оснащенная по последнему слову техники: вращающаяся никелированная стойка, скрытое освещение, функциональное размещение оборудования. Слева от них располагалась строго, но изящно убранная столовая, как будто приветливо поджидавшая гостей: мебель выстроилась как на параде.
Тил уже понял, что, повернув голову направо, он увидит гостиную и салон для отдыха. Исчезнувшие, как и другие комнаты, снаружи, они непостижимым образом остались в целости и сохранности изнутри.
— Ну что ж, я должна признаться, все это и правда просто прелесть, — сказала миссис Бейли одобрительно, — а кухня такая, что слов нет. Вот уж никогда бы не подумала, что такой непрезентабельный с виду дом может оказаться таким просторным. Конечно, в нем придется кое-что переделать. Секретер нужно будет передвинуть вон туда, а скамью поставить сюда…
— Помолчи-ка, Матильда, — бесцеремонно прервал ее Бейли. — Что все-таки произошло, Тил?
— Ты что, Гомер Бейли? Ты отдаешь ее…
— Замолчи, сказано тебе! Так как же, Тил?
Тело архитектора выразило нечто неопределенное.
— Боюсь говорить. Давайте лучше поднимемся выше.
— Каким образом?
— Очень просто.
Он нажал еще одну кнопку. К светлому мостику, по которому они попали в эту часть дома снизу, подсоединилась точно такая же лестница, но более глубокого тона. Доступ на следующий этаж был открыт. Они поднялись по лестнице — миссис Бейли шла последней, осыпая мужа упреками, — и оказались в спальне. Как и в комнатах, расположенных ниже, окна были зашторены, но мягкий свет появлялся автоматически. Тил не мешкая включил регулятор, контролирующий функционирование еще одного лестничного пролета, и они поспешили наверх, в кабинет, который, по идее, располагался на самом последнем этаже.
— Слушай, Тил, — предложил Бейли, переведя дух, — а можно выбраться на крышу? Оттуда осмотрим, что делается вокруг,
— Ну, конечно, крыша представляет собой площадку для обозрения.
Они поднялись по четвертому лестничному пролету, но когда крышка верхнего этажа откинулась, пропуская их на следующий уровень, они очутились — не на крыше, нет! — ОНИ СТОЯЛИ на первом этаже, в комнате, откуда начали осмотр дома.
Лицо мистера Бейли посерело. «Страсти господни! — закричал он. — В доме призраки! Скорее прочь отсюда!»
Схватив жену, он распахнул входную дверь и ринулся на улицу.
Тил не заметил бегства супругов: он был слишком занят своими мыслями. Так вот где крылась отгадка всему происходящему, — отгадка, в которую трудно было поверить! Однако ему пришлось прервать свои размышления: откуда-то сверху до него донеслись хриплые крики. Тил спустил лестницу и бросился наверх. В центральной комнате второго этажа над лежащей без чувств миссис Бейли склонился мистер Бейли. Тил моментально оценил обстановку, кинулся к бару, встроенному в стене гостиной, налил тройную порцию виски, мигом вернулся к Бейли и протянул ему бокал:
— Вот, пусть выпьет. Это приведет ее в чувство.
Бейли залпом выпил.
— Это я для миссис Бейли принес, — запротестовал Тил.
— Не валяй дурака, — огрызнулся тот. — Неси ей еще.
На этот раз Тил не забыл позаботиться и о себе: прежде чем возвратиться с порцией виски, отмеренной для жены своего заказчика, он опрокинул такую же порцию в себя. Когда Тил подошел к миссис Бейли, она приоткрыла глаза.
— Ну вот, миссис Бейли, — сказал он успокаивающе, — выпейте-ка это, вам сразу станет лучше.
— Не пью спиртного, — запротестовала она и залпом осушила бокал.
— А теперь расскажите, что случилось. Я думал, вы ушли из дому.
— Так и было — мы вышли через входную дверь и очутились здесь, в салоне.
— Черт возьми, не может этого быть! Гм… минуточку.
Тил вышел в салон. Здесь он обнаружил, что большое, от пола до потолка окно было открыто. Он осторожно выглянул в него. Перед ним лежал не сельский пейзаж Калифорнии, а помещение нижнего этажа или его точная копия. Ничего не сказав, он подошел к оставленному открытым лестничному пролету и заглянул вниз. Комната нижнего этажа была на своем месте. Получалось, что она каким-то образом одновременно существовала в двух различных местах на разных уровнях.
Он вернулся в центральную комнату и уселся напротив Бейли в низкое глубокое кресло. Из-за острых, худых коленок виднелось его лицо, с напряженным вниманием смотревшее на Бейли.
— Гомер, — многозначительно начал он, — ты знаешь, что произошло?
— Нет, пока не знаю. Но если не выясню, в чем тут дело, и чем скорей, тем лучше, случится еще кое-что! Кое-что похуже, да, да!
— Гомер, ведь это подтверждение моих теорий. Этот дом действительно является тессерактом.
— О чем это он толкует, Гомер?
— Погоди ты, Матильда. Тил, да ведь это просто нелепо. Ты чего-то тут понакрутил, всякие штучки-дрючки — не надо мне этого. Миссис Бейли до смерти перепугал, да и мои нервы не выдерживают. Я хочу лишь поскорее выбраться отсюда, и все твои двери-ловушки и дурацкие шуточки мне ни к чему.
— Говори только за себя, Гомер, — перебила его миссис Бейли. — Я нисколько не испугалась. У меня просто немного закружилась голова. Это у нас в роду — мы все очень чувствительные и нервные. Что вы там такое интересное объясняли про какую-то тессиштуку, мистер Тил? Прошу вас, продолжайте.
Тил рассказал ей самым доступным образом, хотя его тысячу раз перебивали, теорию, благодаря которой родился проект дома.
— Видите ли, миссис Бейли, — закончил свое объяснение Тил, — я теперь понял, что этот дом, будучи совершенно устойчивым в трех измерениях, оказался неустойчивым в четырех измерениях. Я построил дом в виде развернутого тессеракта; что-то с ним произошло — какое-то сотрясение или боковой толчок, — и он свернулся, сложившись в свою обычную форму. — Его вдруг осенило, он даже пальцами щелкнул: — Понял! Вчерашнее землетрясение!
— Землетрясение?!
— Ну да, тот небольшой толчок, который я ощутил сегодня ночью. С точки зрения четырех измерений наш дом можно сравнить с плоскостью, балансирующей на ребре, — небольшой толчок, и он упал, рухнул по своим естественным, так сказать, сочленениям, превратившись в устойчивое четырехмерное тело.
— Мне показалось, что ты хвастался насчет прочности дома.
— Конечно, это так и есть. Он вполне прочен — в трех измерениях.
— Я бы не рискнул называть прочным дом, который рушится от малейшего легкого толчка.
— Я не согласен! — запротестовал Тил. — Взгляни вокруг себя. Хоть что-нибудь сдвинулось с места? Разбилось? Да ты и трещинки нигде не сыщешь! Вращение посредством четвертого измерения не может оказать никакого воздействия на трехмерное тело. Это все равно что пытаться стряхнуть буквы с отпечатанной страницы. Да если бы вы находились здесь сегодня ночью, вы бы даже не проснулись.
— Как раз этого-то я и боюсь больше всего. Кета-си, подумала ли твоя гениальная голова о том, как мы выберемся из этой ловушки?
— А? Да, да, конечно, понимаю. Ты и миссис Бейли хотели выйти и снова очутились здесь, так? Но я уверен, это пустяки — раз мы вошли, то сможем и выйти. Я сейчас же попробую.
Договаривая на ходу, он поспешил по лестнице вниз, распахнул входную дверь, переступил порог и снова очутился в салоне второго этажа, лицом к лицу со своими спутниками.
— Да, кажется, действительно возникла небольшая проблема, — признался он вежливо. — Техническая сторона дела, не более. И вообще можно выбраться через окно.
Он дернул в стороны длинные шторы, закрывавшие большие, во всю стену, окна салона и застыл на месте.
— Да-а-а… Любопытно. Весьма любопытно.
— Что там? — спросил, присоединяясь к нему, Бейли.
— Да вот.
Окно выходило не на улицу, а прямо в гостиную. Это было так невероятно, что Бейли направился в тот угол, где под прямым углом салон и гостиная соединялись с центральной комнатой.
— Как же так, — сказал он, — смотри, это окно находится на расстоянии пятнадцати-двадцати футов от гостиной.
— Только не в тессеракте, — уточнил Тим. — Гляди.
Он открыл окно и ступил через него, продолжая говорить.
С точки зрения обоих Бейли он просто исчез.
С точки зрения Тила произошло нечто иное. Прошло несколько секунд, и он перевел дух. Потом стал осторожно отдирать себя от куста розы, в котором он намертво запутался, тут же отметив про себя, что никогда больше не станет сажать вокруг своих объектов растений с колючками. Выбравшись наконец на свободу, он огляделся. Он стоял на участке у дома. Перед ним, упершись в землю, лежал массивный корпус нижнего этажа. Как видно, он упал с крыши.
Он обежал дом, распахнул настежь входную дверь и помчался наверх.
— Гомер, миссис Бейли! — крикнул он. — Я нашел выход.
На лице Бейли отразилось скорее раздражение, чем радость.
— Что же с тобой произошло?
— Я вывалился. Был снаружи. Это очень просто — нужно переступить через окно. Но будьте осторожны — там кусты роз, не угодите в них. Наверное, придется пристраивать лестницу.
— А как ты попал обратно?
— Через входную дверь.
— Ну а мы через нее выйдем. Пошли, дорогая.
Бейли решительно насадил на голову шляпу и, подхватив жену под руку, стал спускаться по лестнице.
Тил преградил им дорогу.
— Мне следовало сразу же предупредить вас, что ничего так не получится. Думаю, придется поступить по-другому, Насколько я понимаю, в четырехмерном теле трехмерный человек всякий раз, когда он пересекает линию соединения — скажем, стену или порог, — имеет перед собой две вероятности, два выбора. Обычно ему в четвертом измерении нужно сделать поворот на 90 градусов, но, будучи существом трехмерным, он этого не ощущает. Вот смотрите.
Он вышел через то самое окно, из которого упал минуту назад. Вышел и, спокойно продолжая разговаривать, оказался в гостиной.
— Я следил за собой во время движения и прибыл куда хотел, — говорил он, возвращаясь в салон. — В тот раз я не следил за своими действиями, двигаясь в естественном пространстве, вот и упал. Все дело здесь в подсознательной ориентации.
— А я не хочу зависеть от подсознательной ориентации, когда иду утром за газетой.
— И не надо. Когда привыкнешь — это станет автоматическим действием. Ну а теперь давайте еще раз попробуем выбраться из дому. Миссис Бейли, станьте, пожалуйста, спиной к окну и спрыгните в этом положении вниз. Я уверен — почти уверен, — что вы приземлитесь в саду.
Выражение лица миссис Вейли красноречиво свидетельствовало о том, что она думает о Тиле и его предложении.
— Гомер Бейли, — голос ее перешел на визг, — вы так я будете молча стоять здесь и позволять этому ти…
— Но позвольте, миссис Бейли, — Тил решил внести в свое предложение кое-какие коррективы, — мы привяжем к вам веревку, и вы опуститесь вниз совершенно без…
— Ну хватит, Тил, — резко прервал его Бейли. — Давайте подумаем о более приемлемом способе. Ни я, ни миссис Бейли как-то не приспособлены к выпрыгиванию из окон.
Тил на минуту растерялся; воцарилось непродолжительное молчание, которое прервал Бейли:
— Слышишь, Тил?
— Что слышу?
— Где-то разговаривают. В доме, кроме нас, никого нет? Может, нас разыгрывают?
— Нет, это исключено. Единственный ключ от дома у меня.
— Я абсолютно уверена, что слышала их, — подтвердила и миссис Бейли. — Как только мы вошли в дом, так и началось. Они, то есть голоса. Гомер, я больше не могу выносить все это, слышишь! Предприми что-нибудь.
— Не надо так волноваться, миссис Бейли, — попытался успокоить ее Тил. — В доме не может никого быть, но я, чтобы не сомневаться, все осмотрю и разведаю. Ты, Гомер, оставайся здесь с миссис Бейли и следи за комнатами на этом этаже.
Он прошел из салона в помещение нижнего этажа, а оттуда в кухню и в спальню. Этот маршрут по прямой линии привел его обратно в салон, иными словами, проделывая свое путешествие по дому, он шел все время прямо, нигде не сворачивая и не опускаясь, и вернулся к исходной точке — в салон, откуда начал осмотр.
— Никого, — объявил он. — По пути я открывал все двери и окна, кроме вот этого. Он подошел к окну, расположенному напротив того, из которого недавно вывалился, и раздвинул шторы.
Через четыре комнаты спиной к нему стоял человек. Тил рывком открыл окно и нырнул туда с криком:
— Держите вора! Вон он!
Человек, несомненно, услышал его — он бросился бежать. Тил — вдогонку за ним; его нескладная фигура вся пришла в движение, долговязые конечности проскочили — комнату за комнатой — гостиную, кухню, столовую, салон, но, несмотря на все его старания ему никак не удавалось сократить расстояние между собой и вторжителем — их по-прежнему разделяли четыре комнаты.
Он увидел, что преследуемый неуклюже, но энергично перепрыгнул через низкий подоконник, и с головы у него слетела шляпа. Тил подбежал к тому месту, где валялся потерянный головной убор, нагнулся и поднял его. Он был рад, что нашел повод немного передохнуть. Возвратившись в салон, он сказал:
— Кажется, ему удалось уйти. Ну ничего, у нас осталась его шляпа. Может быть, она поможет определить, кто ее владелец.
Бейли взял шляпу, осмотрел ее, фыркнул и надел ее Тилу на голову. Шляпа сразу пришлась впору.
Тил растерялся, снял шляпу и стал ее рассматривать. На внутренней ленте стояли инициалы «К. Т.». Шляпа принадлежала ему самому.
Лицо Тила отразило смутную догадку: до него как будто стал медленно доходить смысл происходящего.
Он подошел к окну, посмотрел на анфиладу комнат, по которым гнался за таинственным незнакомцем, и начал размахивать руками, будто регулируя уличное движение.
— Что ты делаешь? — спросил Бейли.
— Посмотри-ка сюда.
Оба Бейли подошли и стали смотреть в ту сторону, куда напряженно вглядывался Тил. Через четыре комнаты они увидели стоявших к ним спиной три человеческие фигуры — две мужские и одну женскую. Тот, что был повыше и похудее, нелепо размахивал руками.
Миссис Бейли вскрикнула и снова упала в обморок.
Через несколько минут, когда она очнулась и немного успокоилась, Бейли и Тил стали оценивать ситуацию.
— Тил, — сказал Бейли, — я не стану терять времени на то, чтобы упрекать тебя в случившемся. Обвинения бесполезны. Я уверен — ты сделал это не по злому умыслу, но ты ведь понимаешь, в каком положении мы оказались? Как отсюда выбраться? Похоже, что нам придется сидеть тут, пока с голоду не умрем: все комнаты ведут друг в друга, выхода наружу нет.
— Не преувеличивай, пожалуйста. Дела не так уж плохи. Ведь мне все же удалось выбраться из дому.
— Да, но ты не смог повторить это, несмотря на свои старания.
— Это правда, но были использованы не все комнаты — остался еще кабинет. Разве что оттуда попробовать?
— И верно. В начале осмотра мы его просто прошли, не стали там останавливаться. Думаешь, удастся выбраться через окно этого кабинета?
— Кто его знает. Особенно не стоит надеяться. С математических позиций, его окна должны были бы выходить в четыре эти комнаты, но это надо еще проверить — ведь шторы мы не открывали.
— Можно попробовать, хуже не будет. Дорогая, мне кажется, тебе лучше будет посидеть отдохнуть здесь…
— Оставаться одной в этом жутком месте? Ну нет! — Говоря это, миссис Бейли немедленно поднялась с кушетки, на которой она приходила в себя.
Они все вместе отправились наверх.
— Ведь кабинет — это внутренняя комната, да, Тил? — спросил мистер Бейли по дороге. (Они прошли спальню и начали взбираться наверх, в кабинет). — Помнится, на твоей модели это был маленький куб, помещенный внутри большого куба, — он был окружен со всех сторон пространством большого куба, верно?
— Точно, — подтвердил архитектор. — А теперь посмотрим, так ли это. По моим расчетам, это окно должно выходить в кухню. — Он поймал шнур от жалюзи и потянул вниз. Окно выходило не в кухню. Охвативший их приступ головокружения был так силен, что они бессознательно упали на пол, беспомощно цепляясь за ковер, чтобы удержаться на месте.
— Закрой, скорее закрой! — простонал Бейли.
Преодолевая животный атавистический страх, Тил подполз к окну и сумел опустить штору. Окно выходило не наружу, а вниз — с головокружительной высоты. Миссис Бейли снова потеряла сознание. Тил снова сбегал за коньяком, а Бейли в это время растирал ей запястья. Когда она очнулась, Тил осторожно подошел к окну и поднял жалюзи, так что образовалась маленькая щелка. Опустившись на колени, он стал изучать открывшийся перед ним пейзаж. Затем, повернувшись к Бейли, предложил:
— Поди сюда, Гомер, взгляни на это. Интересно, узнаешь ли ты, что перед нами.
— Гомер Бейли, вы туда не пойдете!
— Не волнуйся, Матильда, я осторожно. — Бейли стал рядом с Тилом и тоже начал смотреть в щель.
— Вон, видишь? Небоскреб Крайслер билдинг, абсолютно точно. А вон Ист-Ривер и Бруклин.
Они смотрели вниз на отвесный фасад огромного небоскреба. Где-то в тысяче футов от них, внизу, простирался игрушечный город — совсем как настоящий.
— Насколько я могу судить отсюда, мы смотрим на боковой фасад Эмпайр стейт билдинг с точки, находящейся над его башней.
— Что это может быть? Мираж?
— Не думаю — уж слишком он точен. По-моему, пространство сложилось через четвертое измерение, и мы смотрим по другую сторону складки.
— Ты хочешь сказать, что в действительности мы этого не видим?
— Да нет, мы все видим как надо. Не знаю, что было бы, если бы мы вздумали вылезти через это окно, но я, например, не хочу пробовать. Зато вид! Сила! Давай и другие окна откроем!
К следующему окну они подбирались более осторожно — и правильно сделали, ибо то, что открылось перед ними, было еще более невероятным для восприятия, еще более тяжко действовало на рассудок, чем та захватывающая дух высота, от которой они едва не потеряли самообладания. Теперь перед ними был обычный морской пейзаж — безбрежное море, голубое небо, — только море находилось на месте неба, а небо — на месте моря. И хотя на этот раз они были немного подготовлены к неожиданностям, оба очень скоро почувствовали, что вид катящихся над головой волн вот-вот вызовет приступ морской болезни; они поспешили опустить жалюзи, не дав миссис Бейли возможности быть потревоженной этим зрелищем.
Тил посмотрел на третье окно.
— Ну что, Гомер, сюда заглянуть хочешь?
— М-мм… Жалеть ведь будем, если не сделаем этого. Давай.
Тил поднял жалюзи на несколько дюймов. Не увидел ничего и подтянул шнурок — снова ничего. Он медленно стал поднимать штору, полностью оголив окно. Оно глядело в пустоту. Пустота, абсолютная пустота. Какого цвета пустота? Глупый вопрос! Какую она имеет форму? Форму? Но форма является принадлежностью чего-то. А эта пустота не имела ни глубины, ни формы. Она не имела даже черноты. Она была ничто.
Бейли пожевал сигару.
— Ну, Тил, что ты на это скажешь?
Непрошибаемое спокойствие Тила на этот раз поколебалось.
— Не знаю, Гомер, просто не знаю. Но окно лучше зашторить.
Какое-то время он молча глядел на спущенные жалюзи.
— Я думаю, может быть, мы смотрели на место, где пространства не существует. Мы заглянули за четырехмерный угол, а там ничего не было. — Он потер глаза. — Голова болит.
Они немного помедлили, прежде чем приступить к четвертому окну. Ведь в нераспечатанном письме не обязательно дурные новости. Так и здесь. Сомнение давало надежду. Томительная неопределенность становилась слишком тягостной, и Бейли не выдержал, сам потянул шнуры, несмотря на отчаянные протесты миссис Бейли. Ничего страшного, по крайней мере на первый взгляд. Простирающийся перед ними пейзаж находился на уровне нижнего этажа, где, казалось, теперь был и кабинет. Но от него явственно веяло враждебностью. С лимонно-желтого неба нещадно било горячее, жаркое солнце. Плоская местность выгорела до стерильно-блеклого безжизненного коричневого цвета, на котором невозможно представить существование чего-то живого. И, однако, жизнь здесь была — странные чахлые деревья поднимали к небу свои узловатые, искореженные руки. На наружных оконечностях этих бесформенных растений торчали пучки утыканных колючками листьев.
— Боже праведный, — выдохнул Бейли, — где мы очутились?
Тил покачал головой, глаза его выдавали беспокойство.
— Я и сам ничего не понимаю.
— На земной пейзаж непохоже. Может быть, мы на другой планете — возможно, на Марсе.
— Трудно сказать. Но знаешь, Гомер, это может быть даже хуже, чем ты предполагаешь, я хочу сказать — хуже, чем на другой планете.
— То есть? Говори же.
— Может быть, это совершенно вне нашей вселенной. Я не уверен, что это наше солнце. Чересчур яркое.
Миссис Бейли довольно робко подошла к ним и тоже смотрела на странный пейзаж за окном.
— Гомер, — произнесла она сдавленным голосом, — эти уродливые деревья… мне страшно.
Бейли погладил ее по руке.
Тил возился с оконной задвижкой.
— Что ты там мудришь? — спросил Бейли.
— Я подумал, не высунуть ли мне голову из окна да посмотреть вокруг. Узнаю хоть что-нибудь.
— Ну ладно, — неохотно согласился Бейли. — Только смотри осторожно.
— Постараюсь.
Он немного приоткрыл окно и повел носом, принюхиваясь.
— Воздух нормальный — уже хорошо. — И он распахнул окно настежь.
Но он не успел привести свой план в исполнение. Его внимание было отвлечено непонятным явлением: все здание вдруг потряс толчок, неприятный, как первые признаки приближающейся тошноты. Прошла долгая секунда, и дом перестал сотрясаться.
— Землетрясение! — Их реакция была одновременной. Миссис Бейли уцепилась мужу за шею. Подавив волнение, Тил взял себя в руки и попытался успокоить миссис Бейли:
— Не бойтесь, миссис Бейли. Дом выдержит любое землетрясение.
Едва он успел придать своему лицу выражение спокойствия и уверенности, как дом потряс новый толчок. На этот раз это было не легкое угловое отклонение, а настоящий подземный удар. Каждый житель Калифорнии, будь он уроженец этого штата или прижился там позже, обладает глубоко укоренившимся первобытным рефлексом. Землетрясение вызывает в нем парализующую волю боязнь замкнутого пространства. Эта клаустрофобия побуждает его слепо бросаться прочь из помещения. Повинуясь этому импульсу, самые примерные бойскауты расталкивают старушек, пробиваясь к выходу. Абсолютно точно известно, что Тил и Бейли упали на миссис Бейли. Из этого следует, что она выпрыгнула из окна первой. Порядок следования на землю никак нельзя приписать рыцарству мужчин; следует предположить, что миссис Бейли находилась в более благоприятной для выпрыгивания позиции.
Они взяли себя в руки, немного привели в порядок свои мозги и протерли полные песку глаза. Их первым ощущением было чувство облегчения от того, что у них под ногами твердая почва — песок пустыни. Затем Бейли заметил то, что помешало миссис Бейли разразиться речью, готовой сорваться у нее с языка, и отчего они сразу вскочили на ноги.
— Где дом?!
Дом исчез. От него даже следа не осталось. Они стояли в центре безлюдной пустыни, которую видели из окна. Кроме истерзанных, изломанных деревьев виднелись лишь желтое небо да неизвестное светило над головой. Его обжигающий блеск нестерпимо слепил глаза.
Бейли медленно огляделся кругом, потом повернулся к архитектору.
— Что скажешь, Тил? — голос его не предвещал ничего хорошего.
Тил беспомощно пожал плечами.
— Откуда я знаю? Я даже не уверен в том, что мы на Земле.
— В любом случае мы не можем стоять здесь. Это верная смерть. Куда идти?
— Все равно куда. Давайте держать на солнце.
Так они с трудом преодолели какое-то расстояние, когда миссис Бейли потребовала отдыха. Они остановились. Тил отозвал Бейли в сторону:
— Придумал что-нибудь?
— Нет, ничего. Никаких идей. Послушай, ты что-нибудь слышишь?
Тил прислушался.
— Может быть, если это не в моем воображении.
— По звуку похоже на автомобиль. Точно, автомобиль!
Через какие-то сто метров они вышли на шоссе. Автомобиль, когда он к ним подъехал, оказался подержанным пыхтящим грузовичком, за рулем которого сидел фермер. Услышав их крики, он остановился, заскрежетав тормозами.
— Мы заблудились. Вы не поможете нам выбраться отсюда?
— О чем речь, садитесь.
— Куда вы едете?
— В Лос-Анджелес.
— В Лос-Анджелес?! А где же мы находимся?
— Да прямо посреди Национального парка Джошуа-Три.
Их возвращение было таким же удручающим, как бегство французов из Москвы. Мистер и миссис Бейли сидели в кабине рядом с водителем, а Тил трясся в кузове грузовика, стараясь как-то защитить голову от солнца. Бейли субсидировал приветливого фермера, чтобы тот подвез их к дому-тессеракту, не потому, что они жаждали снова его увидеть, а потому, что там стояла их машина.
Наконец фермер завернул за угол и подвез их к тому месту, откуда началось их путешествие. Но дома на этом месте больше не существовало. Не осталось даже помещения нижнего этажа. Все исчезло. Оба Бейли, заинтересовавшись этим помимо своей воли, вместе с Тилом искали следы фундамента.
— Есть какие-то соображения по поводу всего этого? — спросил Вейли.
— Должно быть, после второго толчка он просто упал в другое сечение космического пространства. Теперь я понимаю, что мне следовало бы закрепить его на фундаменте.
— Тебе многое следовало бы сделать.
— А вообще-то я считаю, что расстраиваться нет никаких оснований. Дом застрахован. Мы узнали много удивительного. Вероятности, друг мой, вероятности. Да, а сейчас мне пришла в голову новая великая революционная идея относительно дома…
Тил вовремя увернулся от удара.
Трехкратный лауреат премии Хьюго Роберт Хайнлайн родился в 1907 году в многодетной семье. Избрал карьеру морского офицера. По болезни вышел в отставку в 1934 году, затем несколько лет посвятил изучению математики и физики в колледже. Научной фантастикой увлекался с десятилетнего возраста.
Следуя методу Льюиса, создал свой цельный мир — «историю будущего».
Писать начал в 1939 году в надежде обрести достойное поприще, тем более что в это время произошел всплеск интереса к научной фантастике и издатели искали новых авторов. Первый едва замеченный рассказ «Линия жизни» — о машине, способной измерить продолжительность жизненной траектории человека — был опубликован в журнале «Поразительная научная фантастика» в 1939 году. Затем последовал роман об «истории будущего» «Если это наступит».
В знаменитом рассказе «Дороги должны катиться» (1940 г.) повествуется о цивилизации, экономика которой зависит от функционирования движущихся дорог, тротуаров, эскалаторов, и о последствиях социального конфликта (забастовка механиков) в ней.
Как и другие современные американские фантасты, Хайнлайн опубликовал много произведений и использовал почти все классические научно-фантастические приемы и ходы мысли. Новооткрытый фантастический мир требовал всестороннего изучения и художественного моделирования. В рассказе «Взрыв неизбежен» (1940 г.) предвиделись опасности, связанные с атомной энергией, и предлагалось вынести атомные станции за пределы Земли. В романе «Пасынки Вселенной» речь идет о гигантском досветовом космическом корабле, как бы «маленькой вселенной», десятилетиями и веками летящем к звездам. За эти века обитатели корабля уже забыли о первоначальной цели путешествия, изобрели новую религию, разделились на два лагеря и вступили между собой в борьбу. В рассказе «Решение неудовлетворительно», подписанном псевдонимом «Энсон Макдональд», Хайнлайн возвратился к теме атомной энергии и пророчествовал, что нет удовлетворительного решения для спасения от атомного оружия, особенно же радиоактивной пыли.
В послевоенные годы писатель продолжал исследовать «историю будущего», опубликовал многочисленные научно-фантастические произведения. Однако, несмотря на популярность, склонность Р. Хайнлайна к сильной личности и его убежденность в неустранимости борьбы и войн, даже межзвездных, не могут не вызывать весьма критического отношения к его творчеству.
Рассказ «И построил он дом…» относится к раннему периоду творчества Р. Хайнлайна.
«И ПОСТРОИЛ ОН ДОМ…»
Во всем мире американцев считают ненормальными.
Они обычно в принципе соглашаются с этим обвинением, но источником инфекции называют Калифорнию. Калифорнийцы же упрямо твердят, что своей плохой репутацией они обязаны исключительно жителям округа Лос-Анджелес. Те, в свою очередь, когда им приходится обороняться от таких нападок, начинают поспешно объяснять: «Это все Голливуд. Мы не виноваты — мы не просили, чтобы его здесь построили, он сам вырос».
А обитателям Голливуда нет дела до всех этих пересудов; они живут себе на здоровье и купаются в лучах его славы. Захотите — повезут вас в машине на Лорэл Каньон («здесь у нас живут самые необузданные»). Жители Каньона — женщины с длинными загорелыми ногами и мужчины в трусах, постоянно занятые перестройкой и реконструкцией своих вечно неоконченных домов, — те не без доли презрения относятся к скучным созданиям, которые живут в респектабельных кварталах центра города. Они тешат себя тайной мыслью, что они — и только они — знают, как надо жить. Лукаут Маунтин Авеню — это название узкой боковой улочки, которая ответвляется от Лорэл Каньона. Каньонцы не любят, когда о ней упоминают; в конце концов, должны же быть какие-то границы?
В одном из верхних этажей дома № 8775 по Лукаут Маунтин жил Квинтус Тил, бакалавр архитектуры.
Здесь уместно напомнить, что даже архитектура Южной Калифорнии не такая, как в других штатах.
Запеченные в тесте сосиски, которые, как известно, американцы называют «горячими собаками», здесь продают в ларьках, по виду напоминающих — кого бы вы думали? — да, да, щенка. Такой ларек по продаже «горячих собак» так и называется: «Щенок». Мороженым здесь торгуют в огромных гипсовых фунтиках — они точь-в-точь как настоящие, вафельные, — а неоновые надписи, призывающие есть красный перец, сверкают на крышах сооружений, в которых без труда угадываются перечные стручки.
Внутри крыльев трехмоторных транспортных самолетов размещаются бензин и смазочное масло, на крыльях нарисованы дорожные карты — пользуйтесь на здоровье бесплатно! — а патентованные уборные, которые для вашего удобства проверяются каждый час, располагаются в кабине самого самолета.
Все это может удивить, даже повергнуть в изумление туриста, но местные жители, которые под знаменитым калифорнийским солнцем ходят в полдень с непокрытой головой, относятся к этим вещам как к делу обычному, само собой разумеющемуся.
Квинтус Тил считал архитектурную деятельность своих коллег слабыми, робкими, неумелыми и малодушными потугами.
— Что есть дом? — спросил как-то Квинтус у своего друга Гомера Бейли.
— Ну, в общем, в широком смысле слова, — начал тот осторожно, — я всегда считал, что дом есть устройство, предназначенное для защиты от дождя.
— Чушь! И ты туда же!
— Я ведь не сказал, что это исчерпывающее определение…
— Исчерпывающее! Да оно просто в корне неверно. Если встать на такую точку зрения, то нам и в пещерах бы прекрасно жилось. Но я не виню тебя, — продолжал Тил с воодушевлением, — твои взгляды ничем не хуже, чем у тех умников профессионалов, которые считают, что архитектура — дело их жизни. Даже модернисты — в чем их заслуги? В том, что они убрали кое-какую мишуру да наляпали хромированных планок, вот и все. А в душе-то они такие же консерваторы и традиционалисты, как служащие окружного суда. Нейтра! Шиндлер! Ну что создали эти бездельники? Что такого есть у Франка Ллойда Райта, чего нет у меня?
— Комиссионные, — коротко вставил его друг.
— А? Что? Как ты сказал? — Тил не смог остановиться в потоке своих слов, захлебнулся, опомнился и ответил: — Комиссионные. Да, верно, комиссионные. А почему? Потому что я считаю, что дом — это не задрапированная пещера. Дом — это машина для жилья, это живая динамичная штука, это пространство, в котором происходит жизненный процесс, которое изменяется с настроением живущего в нем человека, а вовсе не мертвый статичный гроб большого размера. Почему же мы должны держаться за устаревшие догмы наших предков? Всякий дурак, обладающий зачатками знаний по элементарной геометрии, сможет спроектировать дом в его обычном понимании. Но разве статическая геометрия Эвклида — это все, чем располагает математика? Мы что же, совершенно должны игнорировать теорию Пикара — Вессиота? А модульные системы? А богатейшие возможности стереохимии? Так что же, разве в архитектуре уже нет места для трансформаций, для гомоморфологии, для действенных структур?
— О господи! — отвечал Бейли. — Ведь с таким же успехом ты мог бы говорить, например, о четвертом измерении в архитектуре.
— А почему бы и нет? Почему мы должны ограничивать себя… Послушай! — Тил прервал себя и уставился в пространство. — Гомер, а ведь ты сейчас высказал чрезвычайно ценную мысль. Действительно, почему бы нам не использовать это? Подумать только о бесконечном богатстве выражения и взаимоотношений, таящемся в четырех измерениях. Какой дом, какой… — Он застыл на месте, его светлые выпуклые глаза задумчиво помаргивали.
Бейли подошел к нему и тронул его за руку.
— Брось ты все это. И что ты городишь, какие четыре измерения? Четвертое измерение — это время. В НЕГО ведь гвоздя не вобьешь.
Тил сбросил руку друга.
— Да, да, конечно. Четвертое измерение — это время, но я — то думаю о четвертом пространственном измерении — таком же, как длина, ширина и высота. В целях экономии материалов и удобства размещения с этим ничто не может сравниться. А уже о том, что экономится площадь под фундамент, и говорить не приходится: на месте однокомнатного дома можно будет возвести дом в восемь комнат. Как, например, тессеракт…
— Какой еще тессеракт?
— Ты что, в школе не учился? Тессеракт — это гиперкуб, квадратное тело в четырех измерениях — ну, знаешь, как у куба три измерения, а у квадрата два. Давай-ка я лучше тебе покажу.
Тил побежал на кухню и принес оттуда коробку с зубочистками, которые он высыпал на стол, небрежно сдвинув в сторону стаканы и почти пустую бутылку из-под джина.
— У меня где-то завалялся пластилин — он нам понадобится.
Один из углов комнаты загромождал письменный стол. Почти засунув голову в один из его захламленных ящиков, Тил начал нетерпеливо рыться в нем. Наконец, он разогнулся, держа в руках кусок пластилина.
— Вот.
— Что ты хочешь делать?
— Сейчас узнаешь.
Тил торопливо отщипывал небольшие кусочки пластилина и скатывал из них шарики величиной с горошину. Потом воткнул в эти шарики четыре зубочистки и сделал квадрат.
— Видишь? Вот квадрат.
— Ну, вижу, а дальше что?
— Еще один такой же квадрат плюс еще четыре зубочистки — и у нас куб.
Теперь из зубочисток образовался каркас коробки с равными гранями — куб, углы которого держались с помощью катышков пластилина.
— Теперь сделаем еще один куб, точно такой же, как первый. Эти кубы и будут служить двумя гранями тессеракта.
Бейли машинально стал катать пластилиновые шарики для второго куба, но мягкая податливость материала под пальцами отвлекла его от этого занятия, и он начал лепить, придавая кусочкам какую-то форму.
— Взгляни-ка, — сказал он, держа на ладони свое произведение — миниатюрную человеческую фигурку. — Цыганка Роза Ля.
— Похожа на Гаргантюа; ей надо бы в суд на тебя подать за оскорбление. А теперь смотри внимательно. Открываем один угол первого куба, вставляем одним углом второй куб и закрываем угол первого куба. Теперь берем еще восемь зубочисток и соединяем нижнюю грань первого куба с нижней гранью второго куба — наклонно, понял? — и точно так же верхнюю грань первого с верхней гранью второго, — говоря это, Тил быстро манипулировал зубочистками.
— И что же получилось? — спросил Бейли с сомнением.
— Это и есть тессеракт — восемь кубов, образующих стороны гиперкуба в четырех измерениях.
— Откровенно говоря, мне твое сооружение напоминает кошачью колыбель. И все равно у тебя получилось только два куба. А где остальные шесть?
— А где твое воображение? Берем верхнюю грань первого куба по отношению к верхней грани второго- вот тебе куб номер три. Дальше: две нижние грани обоих кубов по отношению друг к другу, потом две передние, две задние, две боковые — слева и справа — вот тебе все восемь. — И он показал их на модели.
— Ну хорошо, вижу я их. Но все-таки это не кубы; как бы ты ни тщился доказать другое, это призмы, а не кубы. У них грани не квадратные, а наклонные.
— Так это ведь в перспективе, с твоего угла зрения. Когда рисуешь куб на бумаге, боковые грани пойдут косо, так? Это перспектива. Когда смотришь на четырехмерную фигуру в трех измерениях, ничего удивительного, что она кажется кривой. Но это дела не меняет — все равно все это кубы.
— Я не спорю, друг, может быть, для тебя они такие, как ты говоришь, но мне они все равно кажутся кривыми.
Тил не обратил никакого внимания на возражения Бейли и продолжал:
— Будем считать, что это каркас восьмикомнатного дома; на цокольном этаже — одно помещение; здесь разместятся службы, коммунальное хозяйство, гараж. От него идут другие комнаты: гостиная, столовая, ванная, спальни и так далее. А на самом верху, совершенно изолированно от всех, находится кабинет — в нем окна на четыре стороны. Представляешь? Ну как?
— Представляю. Ванна будет свисать с потолка гостиной. Комнаты-то все переплелись, как щупальца осьминога.
— Только в перспективе — не более того. Смотри, я покажу тебе по-другому.
На этот раз Тил сделал один куб из целых зубочисток, а второй — из половинок, вставил второй в центр первого и прикрепил его к вершинам короткими палочками от надломанных зубочисток.
— Видишь? Большой куб — это цоколь, малый куб внутри — твой кабинет на верхнем этаже, а шесть прилежащих кубов — это комнаты. Ну, понял?
Бейли внимательно изучил фигуру и покачал головой:
— Что хочешь со мной делай, а только не вижу я тут никаких кубов, кроме большого и малого. Остальные шесть штук на этот раз напоминают не призмы, а пирамиды, но никак не кубы.
— Ну конечно, ты же видишь их в разных перспективах. Неужели не понятно?
— Что ж, возможно, и так. Но вот эта комната, в середине. Ведь она со всех сторон окружена другими штуковинами. А ты говорил, у нее окна на четыре стороны.
— Так ведь это только так кажется. В том-то и дело, что в доме-тессеракте каждая комната совершенно изолирована от других и все стены — наружные, но при этом каждая стена служит для двух комнат, а восьмикомнатному дому достаточно основания одной комнаты. Это же революция!
— Слишком мягко сказано. Ты просто безумец. Такой дом построить нельзя. Эта самая внутренняя комната находится внутри, и там она и останется, что бы ты ни придумывал.
Сдерживая негодование, Тил посмотрел на друга.
— Такие вот, как ты, держат архитектуру в зачаточном состоянии. Ответь мне, сколько граней имеет куб?
— Ну, шесть.
— Какие из них внутренние?
— Как какие? Никакие. Они все наружные.
— Так. Слушай дальше. Тессеракт имеет восемь кубических граней — и все они наружные. Теперь смотри внимательно. Сейчас я разверну наш тессеракт — представь, будто мы раскладываем картонную коробку. Тогда тебе станут видны все восемь кубов.
Говоря это, Тил торопливо соорудил четыре куба и поставил их друг на друга — получилась довольно шаткая башенка. К боковым граням второго куба башенки он прикрепил еще четыре куба. Сооружение немного покачивалось — пластилиновые шарики держали не очень крепко, но все же не развалилось. Оно представляло собой как бы опрокинутый двойной крест, с четырех сторон основания которого торчали еще четыре куба.
— Ну вот, видишь? Основанием здесь служит комната цокольного этажа, остальные шесть кубов — это жилые комнаты, а на самом верху твой кабинет. Здорово?
Бейли оглядел это сооружение с некоторым одобрением. По сравнению с другими оно показалось ему заслуживающим внимания.
— По крайней мере, мне это хоть как-то понятно. Говоришь, и это тессеракт?
— В том-то и дело: это тессеракт, развернутый в четырех измерениях. Чтобы снова сложить его, помещаем верхний куб в нижний, складываем боковые кубы, пока они не сойдутся с верхним, — и готово. Эта операция, естественно, осуществляется посредством четвертого измерения, и при этом форма ни одного куба не нарушается, и ни один из них не вкладывается в другой.
Бейли снова внимательно осмотрел шаткую конструкцию.
— Послушай-ка, — сказал он наконец. — А что, если оставить в покое операцию складывания этой штуковины посредством четвертого измерения — все равно ничего не выйдет — и просто выстроить такой вот дом?
— Как это ничего не выйдет? Да это элементарная математическая задача, которую…
— Ладно, ладно, не психуй. Может, в математике это и просто, но такой проект в строительстве никто не утвердит. Четвертого измерения не существует, забудь о нем, ясно? А вот что касается такого дома — возможно, он будет иметь кое-какие преимущества.
Тил, бурно разыгравшаяся фантазия которого вдруг натолкнулась на здравые суждения Бейли, стал критически изучать модель.
— Гм… Может быть, в этом есть какой-то смысл. Получаем то же количество комнат, сэкономив на площади фундамента. Так, средний крестообразный этаж можно будет расположить на северо-восток, юго-запад и так далее — и в каждой комнате весь день будет солнце. В центральную ось прекрасно вписывается центральное отопление. Столовая будет выходить на северо-восток, а кухня — на юго-восток. В каждой комнате окна от пола до потолка. О’кэй, Гомер, я это сделаю! Где ты хочешь его построить?
— Минуточку, минуточку. Я вроде не говорил, что ты будешь строить такой дом для меня…
— А для кого же? Ведь твоей жене нужен новый дом? Так вот он, пожалуйста.
— Но миссис Бейли хочет дом в стиле Георга III.
— Это ей просто кажется. Женщины сами не знают, чего хотят.
— Это не относится к миссис Бейли.
— Какой-то выживший из ума отсталый архитектор убедил ее в этом. Ведь она водит автомобиль самой новейшей марки, а? Одевается по последней моде — так? Почему же, спрашивается, она должна жить в доме, выстроенном по образцу восемнадцатого века? Мой дом — это даже не завтрашний день архитектуры. Он принадлежит будущему. А о твоей жене будет говорить весь город.
— Все это… Я должен с ней поговорить.
— Это еще зачем? Мы ей преподнесем сюрприз. Давай еще выпьем.
— В общем, пока что это дело все равно придется отложить. Завтра мы с женой едем в Бакерсфильд. Там вводятся в строй две скважины.
— Вот и прекрасно. Именно то, что нам нужно. К вашему возвращению она получит сюрприз. Ты мне только чек сейчас выпиши, об остальном не беспокойся.
— Я не могу совершить такой шаг, не посоветовавшись с ней. Она будет недовольна.
— В конце концов, кто в вашей семье мужчина?
Чек был выписан, когда они приканчивали вторую бутылку.
В южной Калифорнии дела вершатся быстро. Ординарные дома обычно возводят за месяц. Под нетерпеливым руководством Тила дом-тессеракт подымался кверху не по дням, а по часам. Тил петушился, подгонял строителей, давал им указания, осыпал их градом критических замечаний — и вот уже на четыре стороны света от взметнувшейся вверх центральной части повисли четыре куба крестообразного второго этажа.
Эти висящие в воздухе четыре комнаты не внушали доверия инспекторам, осуществлявшим надзор за строительством, но в конце концов прочные балки решили дело, а деньги довершили его. Инспектора перестали сомневаться в прочности сооружения, возводимого по проекту Квинтуса Тила.
И вот в одно прекрасное утро — Бейли вернулись в город лишь накануне вечером — Тил, договорившись с другом, подкатил к его дому. Он продудел на своем гудке в два тона сигнал собственного сочинения. В двери показалась голова Бейли.
— Ты почему не звонишь?
— Слишком долго, — ответил Тил бодрым голосом. — Я человек действия. Миссис Бейли готова? А, вот и вы, здравствуйте, миссис Бейли. Добро пожаловать в новый дом! Давайте сюда! Мы вам припасли сюрприз!
— Дорогая, ты ведь знаешь Тила, — сказал Бейли извиняющимся тоном.
Миссис Бейли фыркнула.
— Да уж знаю. Только мы, Гомер, поедем в своей машине.
— Конечно, конечно, дорогая.
— Прекрасно, — с готовностью согласился Тил. — У вашей мотор более мощный, скорее доберемся. Поведу я — дорогу хорошо знаю.
Он взял у Бейли ключи, сел на водительское место, и не успела миссис Бейли усесться, как машина рванула с места.
— Уж когда я за рулем, будьте спокойны, — заверил он миссис Бейли, повернувшись к ней, и одновременно на огромной скорости поворачивая на бульвар Сансет. — Все дело в мощности и управлении. Динамичный процесс, моя стихия. Никогда не попадал ни в одну серьезную аварию.
— Она будет единственной и последней, — язвительно заметила миссис Бейли. — Будьте так добры, смотрите на дорогу.
Он попытался объяснить ей, что дело совсем в другом, что дорожная ситуация оценивается водителем не с помощью зрения; она интуитивно ощущается совокупностью направлений, скоростей и вероятностей, но Бейли прервал его:
— Где дом, Квинтус?
— Дом? — спросила миссис Бейли подозрительно. — Какой дом, Гомер? Разве ты мне говорил что-то о доме?
Тил пустил в ход все свое дипломатическое искусство.
— Ну да, миссис Бейли, дом. И какой! Это вам сюрприз от любящего мужа. Вот погодите, вы его увидите…
— Увижу, — сказала миссис Бейли мрачно. — В каком же он стиле?
— Этот дом станет родоначальником нового стиля. Самого нового, какой себе только можно представить. Чтобы оценить этот дом, его нужно увидеть. Между прочим, — Тил быстро перескочил на другую тему, отводя всякую возможность возражений, — сегодня ночью вы почувствовали землетрясение?
— Землетрясение? Какое землетрясение? Гомер, разве было землетрясение?
— Так себе, небольшое, — продолжал Тил, — часа в два ночи. Я как раз не спал в это время, а то и не почувствовал бы ничего.
Миссис Бейли передернуло.
— Ну и местность! Слышишь, Гомер? Нас могло спокойно убить, пока мы спали в своих постелях, и мы даже не узнали бы об этом. И зачем только я поддалась на твои уговоры и уехала из Айовы?
— Но, дорогая, — запротестовал муж (безнадежная попытка), — ведь ты хотела переехать в Калифорнию; тебе не нравился Де-Мойн.
— Этого мы обсуждать не станем, — отрезала жена. — Ты мужчина — ты должен был все предвидеть. Подумать только: землетрясение!
— В вашем новом доме этого опасаться не придется, — сказал Тил. — Дом абсолютно антисейсмичен. Все его части находятся в совершенном динамическом равновесии по отношению друг к другу.
— Что же, спасибо и на этом. Так где дом?
— Осталось совсем немного. Вон за тем поворотом — видите знак?
На огромном рекламном щите (из тех, что нравятся агентам по продаже недвижимости) буквами, которые казались слишком крупными и яркими даже в ко всему привыкшей южной Калифорнии, красовалась надпись:
ДОМ БУДУЩЕГО!!!
Колоссально! Поразительно! Революционно!
Не проходите мимо — так будут жить ваши внуки!
Кв. Тил, архитектор.
— Как только вы въедете, это мы, конечно, уберем, — торопливо добавил Квинтус, заметив выражение лица миссис Бейли.
Он круто свернул за угол и, заскрежетав тормозами, остановил машину перед Домом Будущего.
— Voilá! — Он выжидательно уставился на супругов: ему не терпелось узнать, какое впечатление произведет на них его детище. На лице мистера Бейли выразилось недоумение, на лице миссис Бейли Тил прочел нескрываемое раздражение. Перед ними громоздилось примитивное геометрическое тело, в котором имелись окна и двери, но ничего от архитектуры. Единственным украшением служил затейливый математический орнамент.
— Тил, — медленно спросил Бейли, — что это значит?
Тил перевел взгляд на дом. Его гордость, нелепая башенка с торчащими комнатами второго этажа, исчезла. От семи комнат, расположенных над первым кубом, не осталось и следа. Не осталось ничего, кроме одной-единственной комнаты, покоящейся на фундаменте.
— Шакалы! — завопил Тил. — Ограбили среди бела дня.
Он сорвался с места и кинулся к дому. Но беги не беги — все осталось как было: остальные семь комнат пропали, исчезли, сгинули без следа. Бейли догнал Тила, схватив его за руку.
— Объясни, что все это значит. Кто тебя ограбил? Как поручилось, что ты построил совсем не то, о чем мы договорились?
— Да не строил я ничего подобного. Сделано было все по проекту: восьмикомнатный дом в виде развернутого тессеракта. Это саботаж, открытый саботаж! Зависть! Она всему причина! Да разве у архитекторов этого города могло хватить духу дать мне завершить работу! Как же! Ведь тогда бы всем стало ясно, что они за бездари!
— Когда ты в последний раз был здесь? — Вчера во второй половине дня.
— И все было в порядке?
— Да. Садовники заканчивали работы вокруг дома.
Бейли осмотрелся: участок у дома был в безукоризненном состоянии.
— Не знаю, как это можно- было ухитриться в одну ночь разобрать и увезти отсюда семь комнат и совершенно не повредить сада.
Тил тоже огляделся вокруг.
— Действительно странно. Ничего не понимаю. Тут к ним присоединилась миссис Бейли.
— Так как? Мне что, самой себя развлекать? Мы могли бы сразу же начать осмотр дома, но я тебя заранее предупреждаю, Гомер: он мне не нравится.
— Конечно, — тотчас согласился Тил и вытащил из кармана ключи, которыми открыл входную дверь, пропуская вперед супругов.
— Может быть, здесь нам удастся найти ключи к разгадке тайны,
Холл был в полном порядке, раздвижные перегородки, отделявшие гараж от холла, были открыты, так что помещение просматривалось целиком.
— Здесь как будто все нормально, — заметил Бейли. — Давайте поднимемся на крышу и попытаемся выяснить, что же все-таки произошло. Где тут лестница? Или, может быть, ее тоже украли?
— Нет, — возразил Тил, — смотрите…
Он нажал кнопку под выключателем — и панель, вмонтированная в потолок, откинулась, а вниз бесшумно спустился легкий, изящный лестничный пролет. Его несущие элементы были выполнены из отливающего холодным серебристым блеском дюраля, а ступеньки — из прозрачного пластика. Тил пританцовывал на месте, как мальчишка, которому удался карточный фокус, — по лицу миссис Бейли он понял, что лестница произвела на нее впечатление.
Это и в самом деле было очень красиво.
— Ловко придумано, — согласился и сам Бейли. — Впечатление такое, будто она не ведет никуда.
— А, ты об этом, — Тил проследил за взглядом Бейли. — Когда мы поднимемся по ней, площадка сама откинется. Лестничные клетки открытого типа- это анахронизм. Ну, пошли.
И действительно, когда они поднялись наверх, крышка лестничной клетка исчезла, убралась с дороги; они рассчитывали, что она выведет их на крышу комнаты верхнего этажа, но не тут-то было. Они обнаружили, что очутились в средней из пяти исчезнувших комнат, которые первоначально составляли второй этаж здания.
Впервые Тил не нашелся, что сказать. Бейли тоже молчал, пожевывая свою сигару. Все было в идеальном порядке. Перед ними через раскрытую дверь и прозрачную перегородку виднелась кухня — мечта любого шеф-повара, оснащенная по последнему слову техники: вращающаяся никелированная стойка, скрытое освещение, функциональное размещение оборудования. Слева от них располагалась строго, но изящно убранная столовая, как будто приветливо поджидавшая гостей: мебель выстроилась как на параде.
Тил уже понял, что, повернув голову направо, он увидит гостиную и салон для отдыха. Исчезнувшие, как и другие комнаты, снаружи, они непостижимым образом остались в целости и сохранности изнутри.
— Ну что ж, я должна признаться, все это и правда просто прелесть, — сказала миссис Бейли одобрительно, — а кухня такая, что слов нет. Вот уж никогда бы не подумала, что такой непрезентабельный с виду дом может оказаться таким просторным. Конечно, в нем придется кое-что переделать. Секретер нужно будет передвинуть вон туда, а скамью поставить сюда…
— Помолчи-ка, Матильда, — бесцеремонно прервал ее Бейли. — Что все-таки произошло, Тил?
— Ты что, Гомер Бейли? Ты отдаешь ее…
— Замолчи, сказано тебе! Так как же, Тил?
Тело архитектора выразило нечто неопределенное.
— Боюсь говорить. Давайте лучше поднимемся выше.
— Каким образом?
— Очень просто.
Он нажал еще одну кнопку. К светлому мостику, по которому они попали в эту часть дома снизу, подсоединилась точно такая же лестница, но более глубокого тона. Доступ на следующий этаж был открыт. Они поднялись по лестнице — миссис Бейли шла последней, осыпая мужа упреками, — и оказались в спальне. Как и в комнатах, расположенных ниже, окна были зашторены, но мягкий свет появлялся автоматически. Тил не мешкая включил регулятор, контролирующий функционирование еще одного лестничного пролета, и они поспешили наверх, в кабинет, который, по идее, располагался на самом последнем этаже.
— Слушай, Тил, — предложил Бейли, переведя дух, — а можно выбраться на крышу? Оттуда осмотрим, что делается вокруг,
— Ну, конечно, крыша представляет собой площадку для обозрения.
Они поднялись по четвертому лестничному пролету, но когда крышка верхнего этажа откинулась, пропуская их на следующий уровень, они очутились — не на крыше, нет! — ОНИ СТОЯЛИ на первом этаже, в комнате, откуда начали осмотр дома.
Лицо мистера Бейли посерело. «Страсти господни! — закричал он. — В доме призраки! Скорее прочь отсюда!»
Схватив жену, он распахнул входную дверь и ринулся на улицу.
Тил не заметил бегства супругов: он был слишком занят своими мыслями. Так вот где крылась отгадка всему происходящему, — отгадка, в которую трудно было поверить! Однако ему пришлось прервать свои размышления: откуда-то сверху до него донеслись хриплые крики. Тил спустил лестницу и бросился наверх. В центральной комнате второго этажа над лежащей без чувств миссис Бейли склонился мистер Бейли. Тил моментально оценил обстановку, кинулся к бару, встроенному в стене гостиной, налил тройную порцию виски, мигом вернулся к Бейли и протянул ему бокал:
— Вот, пусть выпьет. Это приведет ее в чувство.
Бейли залпом выпил.
— Это я для миссис Бейли принес, — запротестовал Тил.
— Не валяй дурака, — огрызнулся тот. — Неси ей еще.
На этот раз Тил не забыл позаботиться и о себе: прежде чем возвратиться с порцией виски, отмеренной для жены своего заказчика, он опрокинул такую же порцию в себя. Когда Тил подошел к миссис Бейли, она приоткрыла глаза.
— Ну вот, миссис Бейли, — сказал он успокаивающе, — выпейте-ка это, вам сразу станет лучше.
— Не пью спиртного, — запротестовала она и залпом осушила бокал.
— А теперь расскажите, что случилось. Я думал, вы ушли из дому.
— Так и было — мы вышли через входную дверь и очутились здесь, в салоне.
— Черт возьми, не может этого быть! Гм… минуточку.
Тил вышел в салон. Здесь он обнаружил, что большое, от пола до потолка окно было открыто. Он осторожно выглянул в него. Перед ним лежал не сельский пейзаж Калифорнии, а помещение нижнего этажа или его точная копия. Ничего не сказав, он подошел к оставленному открытым лестничному пролету и заглянул вниз. Комната нижнего этажа была на своем месте. Получалось, что она каким-то образом одновременно существовала в двух различных местах на разных уровнях.
Он вернулся в центральную комнату и уселся напротив Бейли в низкое глубокое кресло. Из-за острых, худых коленок виднелось его лицо, с напряженным вниманием смотревшее на Бейли.
— Гомер, — многозначительно начал он, — ты знаешь, что произошло?
— Нет, пока не знаю. Но если не выясню, в чем тут дело, и чем скорей, тем лучше, случится еще кое-что! Кое-что похуже, да, да!
— Гомер, ведь это подтверждение моих теорий. Этот дом действительно является тессерактом.
— О чем это он толкует, Гомер?
— Погоди ты, Матильда. Тил, да ведь это просто нелепо. Ты чего-то тут понакрутил, всякие штучки-дрючки — не надо мне этого. Миссис Бейли до смерти перепугал, да и мои нервы не выдерживают. Я хочу лишь поскорее выбраться отсюда, и все твои двери-ловушки и дурацкие шуточки мне ни к чему.
— Говори только за себя, Гомер, — перебила его миссис Бейли. — Я нисколько не испугалась. У меня просто немного закружилась голова. Это у нас в роду — мы все очень чувствительные и нервные. Что вы там такое интересное объясняли про какую-то тессиштуку, мистер Тил? Прошу вас, продолжайте.
Тил рассказал ей самым доступным образом, хотя его тысячу раз перебивали, теорию, благодаря которой родился проект дома.
— Видите ли, миссис Бейли, — закончил свое объяснение Тил, — я теперь понял, что этот дом, будучи совершенно устойчивым в трех измерениях, оказался неустойчивым в четырех измерениях. Я построил дом в виде развернутого тессеракта; что-то с ним произошло — какое-то сотрясение или боковой толчок, — и он свернулся, сложившись в свою обычную форму. — Его вдруг осенило, он даже пальцами щелкнул: — Понял! Вчерашнее землетрясение!
— Землетрясение?!
— Ну да, тот небольшой толчок, который я ощутил сегодня ночью. С точки зрения четырех измерений наш дом можно сравнить с плоскостью, балансирующей на ребре, — небольшой толчок, и он упал, рухнул по своим естественным, так сказать, сочленениям, превратившись в устойчивое четырехмерное тело.
— Мне показалось, что ты хвастался насчет прочности дома.
— Конечно, это так и есть. Он вполне прочен — в трех измерениях.
— Я бы не рискнул называть прочным дом, который рушится от малейшего легкого толчка.
— Я не согласен! — запротестовал Тил. — Взгляни вокруг себя. Хоть что-нибудь сдвинулось с места? Разбилось? Да ты и трещинки нигде не сыщешь! Вращение посредством четвертого измерения не может оказать никакого воздействия на трехмерное тело. Это все равно что пытаться стряхнуть буквы с отпечатанной страницы. Да если бы вы находились здесь сегодня ночью, вы бы даже не проснулись.
— Как раз этого-то я и боюсь больше всего. Кета-си, подумала ли твоя гениальная голова о том, как мы выберемся из этой ловушки?
— А? Да, да, конечно, понимаю. Ты и миссис Бейли хотели выйти и снова очутились здесь, так? Но я уверен, это пустяки — раз мы вошли, то сможем и выйти. Я сейчас же попробую.
Договаривая на ходу, он поспешил по лестнице вниз, распахнул входную дверь, переступил порог и снова очутился в салоне второго этажа, лицом к лицу со своими спутниками.
— Да, кажется, действительно возникла небольшая проблема, — признался он вежливо. — Техническая сторона дела, не более. И вообще можно выбраться через окно.
Он дернул в стороны длинные шторы, закрывавшие большие, во всю стену, окна салона и застыл на месте.
— Да-а-а… Любопытно. Весьма любопытно.
— Что там? — спросил, присоединяясь к нему, Бейли.
— Да вот.
Окно выходило не на улицу, а прямо в гостиную. Это было так невероятно, что Бейли направился в тот угол, где под прямым углом салон и гостиная соединялись с центральной комнатой.
— Как же так, — сказал он, — смотри, это окно находится на расстоянии пятнадцати-двадцати футов от гостиной.
— Только не в тессеракте, — уточнил Тим. — Гляди.
Он открыл окно и ступил через него, продолжая говорить.
С точки зрения обоих Бейли он просто исчез.
С точки зрения Тила произошло нечто иное. Прошло несколько секунд, и он перевел дух. Потом стал осторожно отдирать себя от куста розы, в котором он намертво запутался, тут же отметив про себя, что никогда больше не станет сажать вокруг своих объектов растений с колючками. Выбравшись наконец на свободу, он огляделся. Он стоял на участке у дома. Перед ним, упершись в землю, лежал массивный корпус нижнего этажа. Как видно, он упал с крыши.
Он обежал дом, распахнул настежь входную дверь и помчался наверх.
— Гомер, миссис Бейли! — крикнул он. — Я нашел выход.
На лице Бейли отразилось скорее раздражение, чем радость.
— Что же с тобой произошло?
— Я вывалился. Был снаружи. Это очень просто — нужно переступить через окно. Но будьте осторожны — там кусты роз, не угодите в них. Наверное, придется пристраивать лестницу.
— А как ты попал обратно?
— Через входную дверь.
— Ну а мы через нее выйдем. Пошли, дорогая.
Бейли решительно насадил на голову шляпу и, подхватив жену под руку, стал спускаться по лестнице.
Тил преградил им дорогу.
— Мне следовало сразу же предупредить вас, что ничего так не получится. Думаю, придется поступить по-другому, Насколько я понимаю, в четырехмерном теле трехмерный человек всякий раз, когда он пересекает линию соединения — скажем, стену или порог, — имеет перед собой две вероятности, два выбора. Обычно ему в четвертом измерении нужно сделать поворот на 90 градусов, но, будучи существом трехмерным, он этого не ощущает. Вот смотрите.
Он вышел через то самое окно, из которого упал минуту назад. Вышел и, спокойно продолжая разговаривать, оказался в гостиной.
— Я следил за собой во время движения и прибыл куда хотел, — говорил он, возвращаясь в салон. — В тот раз я не следил за своими действиями, двигаясь в естественном пространстве, вот и упал. Все дело здесь в подсознательной ориентации.
— А я не хочу зависеть от подсознательной ориентации, когда иду утром за газетой.
— И не надо. Когда привыкнешь — это станет автоматическим действием. Ну а теперь давайте еще раз попробуем выбраться из дому. Миссис Бейли, станьте, пожалуйста, спиной к окну и спрыгните в этом положении вниз. Я уверен — почти уверен, — что вы приземлитесь в саду.
Выражение лица миссис Вейли красноречиво свидетельствовало о том, что она думает о Тиле и его предложении.
— Гомер Бейли, — голос ее перешел на визг, — вы так я будете молча стоять здесь и позволять этому ти…
— Но позвольте, миссис Бейли, — Тил решил внести в свое предложение кое-какие коррективы, — мы привяжем к вам веревку, и вы опуститесь вниз совершенно без…
— Ну хватит, Тил, — резко прервал его Бейли. — Давайте подумаем о более приемлемом способе. Ни я, ни миссис Бейли как-то не приспособлены к выпрыгиванию из окон.
Тил на минуту растерялся; воцарилось непродолжительное молчание, которое прервал Бейли:
— Слышишь, Тил?
— Что слышу?
— Где-то разговаривают. В доме, кроме нас, никого нет? Может, нас разыгрывают?
— Нет, это исключено. Единственный ключ от дома у меня.
— Я абсолютно уверена, что слышала их, — подтвердила и миссис Бейли. — Как только мы вошли в дом, так и началось. Они, то есть голоса. Гомер, я больше не могу выносить все это, слышишь! Предприми что-нибудь.
— Не надо так волноваться, миссис Бейли, — попытался успокоить ее Тил. — В доме не может никого быть, но я, чтобы не сомневаться, все осмотрю и разведаю. Ты, Гомер, оставайся здесь с миссис Бейли и следи за комнатами на этом этаже.
Он прошел из салона в помещение нижнего этажа, а оттуда в кухню и в спальню. Этот маршрут по прямой линии привел его обратно в салон, иными словами, проделывая свое путешествие по дому, он шел все время прямо, нигде не сворачивая и не опускаясь, и вернулся к исходной точке — в салон, откуда начал осмотр.
— Никого, — объявил он. — По пути я открывал все двери и окна, кроме вот этого. Он подошел к окну, расположенному напротив того, из которого недавно вывалился, и раздвинул шторы.
Через четыре комнаты спиной к нему стоял человек. Тил рывком открыл окно и нырнул туда с криком:
— Держите вора! Вон он!
Человек, несомненно, услышал его — он бросился бежать. Тил — вдогонку за ним; его нескладная фигура вся пришла в движение, долговязые конечности проскочили — комнату за комнатой — гостиную, кухню, столовую, салон, но, несмотря на все его старания ему никак не удавалось сократить расстояние между собой и вторжителем — их по-прежнему разделяли четыре комнаты.
Он увидел, что преследуемый неуклюже, но энергично перепрыгнул через низкий подоконник, и с головы у него слетела шляпа. Тил подбежал к тому месту, где валялся потерянный головной убор, нагнулся и поднял его. Он был рад, что нашел повод немного передохнуть. Возвратившись в салон, он сказал:
— Кажется, ему удалось уйти. Ну ничего, у нас осталась его шляпа. Может быть, она поможет определить, кто ее владелец.
Бейли взял шляпу, осмотрел ее, фыркнул и надел ее Тилу на голову. Шляпа сразу пришлась впору.
Тил растерялся, снял шляпу и стал ее рассматривать. На внутренней ленте стояли инициалы «К. Т.». Шляпа принадлежала ему самому.
Лицо Тила отразило смутную догадку: до него как будто стал медленно доходить смысл происходящего.
Он подошел к окну, посмотрел на анфиладу комнат, по которым гнался за таинственным незнакомцем, и начал размахивать руками, будто регулируя уличное движение.
— Что ты делаешь? — спросил Бейли.
— Посмотри-ка сюда.
Оба Бейли подошли и стали смотреть в ту сторону, куда напряженно вглядывался Тил. Через четыре комнаты они увидели стоявших к ним спиной три человеческие фигуры — две мужские и одну женскую. Тот, что был повыше и похудее, нелепо размахивал руками.
Миссис Бейли вскрикнула и снова упала в обморок.
Через несколько минут, когда она очнулась и немного успокоилась, Бейли и Тил стали оценивать ситуацию.
— Тил, — сказал Бейли, — я не стану терять времени на то, чтобы упрекать тебя в случившемся. Обвинения бесполезны. Я уверен — ты сделал это не по злому умыслу, но ты ведь понимаешь, в каком положении мы оказались? Как отсюда выбраться? Похоже, что нам придется сидеть тут, пока с голоду не умрем: все комнаты ведут друг в друга, выхода наружу нет.
— Не преувеличивай, пожалуйста. Дела не так уж плохи. Ведь мне все же удалось выбраться из дому.
— Да, но ты не смог повторить это, несмотря на свои старания.
— Это правда, но были использованы не все комнаты — остался еще кабинет. Разве что оттуда попробовать?
— И верно. В начале осмотра мы его просто прошли, не стали там останавливаться. Думаешь, удастся выбраться через окно этого кабинета?
— Кто его знает. Особенно не стоит надеяться. С математических позиций, его окна должны были бы выходить в четыре эти комнаты, но это надо еще проверить — ведь шторы мы не открывали.
— Можно попробовать, хуже не будет. Дорогая, мне кажется, тебе лучше будет посидеть отдохнуть здесь…
— Оставаться одной в этом жутком месте? Ну нет! — Говоря это, миссис Бейли немедленно поднялась с кушетки, на которой она приходила в себя.
Они все вместе отправились наверх.
— Ведь кабинет — это внутренняя комната, да, Тил? — спросил мистер Бейли по дороге. (Они прошли спальню и начали взбираться наверх, в кабинет). — Помнится, на твоей модели это был маленький куб, помещенный внутри большого куба, — он был окружен со всех сторон пространством большого куба, верно?
— Точно, — подтвердил архитектор. — А теперь посмотрим, так ли это. По моим расчетам, это окно должно выходить в кухню. — Он поймал шнур от жалюзи и потянул вниз. Окно выходило не в кухню. Охвативший их приступ головокружения был так силен, что они бессознательно упали на пол, беспомощно цепляясь за ковер, чтобы удержаться на месте.
— Закрой, скорее закрой! — простонал Бейли.
Преодолевая животный атавистический страх, Тил подполз к окну и сумел опустить штору. Окно выходило не наружу, а вниз — с головокружительной высоты. Миссис Бейли снова потеряла сознание. Тил снова сбегал за коньяком, а Бейли в это время растирал ей запястья. Когда она очнулась, Тил осторожно подошел к окну и поднял жалюзи, так что образовалась маленькая щелка. Опустившись на колени, он стал изучать открывшийся перед ним пейзаж. Затем, повернувшись к Бейли, предложил:
— Поди сюда, Гомер, взгляни на это. Интересно, узнаешь ли ты, что перед нами.
— Гомер Бейли, вы туда не пойдете!
— Не волнуйся, Матильда, я осторожно. — Бейли стал рядом с Тилом и тоже начал смотреть в щель.
— Вон, видишь? Небоскреб Крайслер билдинг, абсолютно точно. А вон Ист-Ривер и Бруклин.
Они смотрели вниз на отвесный фасад огромного небоскреба. Где-то в тысяче футов от них, внизу, простирался игрушечный город — совсем как настоящий.
— Насколько я могу судить отсюда, мы смотрим на боковой фасад Эмпайр стейт билдинг с точки, находящейся над его башней.
— Что это может быть? Мираж?
— Не думаю — уж слишком он точен. По-моему, пространство сложилось через четвертое измерение, и мы смотрим по другую сторону складки.
— Ты хочешь сказать, что в действительности мы этого не видим?
— Да нет, мы все видим как надо. Не знаю, что было бы, если бы мы вздумали вылезти через это окно, но я, например, не хочу пробовать. Зато вид! Сила! Давай и другие окна откроем!
К следующему окну они подбирались более осторожно — и правильно сделали, ибо то, что открылось перед ними, было еще более невероятным для восприятия, еще более тяжко действовало на рассудок, чем та захватывающая дух высота, от которой они едва не потеряли самообладания. Теперь перед ними был обычный морской пейзаж — безбрежное море, голубое небо, — только море находилось на месте неба, а небо — на месте моря. И хотя на этот раз они были немного подготовлены к неожиданностям, оба очень скоро почувствовали, что вид катящихся над головой волн вот-вот вызовет приступ морской болезни; они поспешили опустить жалюзи, не дав миссис Бейли возможности быть потревоженной этим зрелищем.
Тил посмотрел на третье окно.
— Ну что, Гомер, сюда заглянуть хочешь?
— М-мм… Жалеть ведь будем, если не сделаем этого. Давай.
Тил поднял жалюзи на несколько дюймов. Не увидел ничего и подтянул шнурок — снова ничего. Он медленно стал поднимать штору, полностью оголив окно. Оно глядело в пустоту. Пустота, абсолютная пустота. Какого цвета пустота? Глупый вопрос! Какую она имеет форму? Форму? Но форма является принадлежностью чего-то. А эта пустота не имела ни глубины, ни формы. Она не имела даже черноты. Она была ничто.
Бейли пожевал сигару.
— Ну, Тил, что ты на это скажешь?
Непрошибаемое спокойствие Тила на этот раз поколебалось.
— Не знаю, Гомер, просто не знаю. Но окно лучше зашторить.
Какое-то время он молча глядел на спущенные жалюзи.
— Я думаю, может быть, мы смотрели на место, где пространства не существует. Мы заглянули за четырехмерный угол, а там ничего не было. — Он потер глаза. — Голова болит.
Они немного помедлили, прежде чем приступить к четвертому окну. Ведь в нераспечатанном письме не обязательно дурные новости. Так и здесь. Сомнение давало надежду. Томительная неопределенность становилась слишком тягостной, и Бейли не выдержал, сам потянул шнуры, несмотря на отчаянные протесты миссис Бейли. Ничего страшного, по крайней мере на первый взгляд. Простирающийся перед ними пейзаж находился на уровне нижнего этажа, где, казалось, теперь был и кабинет. Но от него явственно веяло враждебностью. С лимонно-желтого неба нещадно било горячее, жаркое солнце. Плоская местность выгорела до стерильно-блеклого безжизненного коричневого цвета, на котором невозможно представить существование чего-то живого. И, однако, жизнь здесь была — странные чахлые деревья поднимали к небу свои узловатые, искореженные руки. На наружных оконечностях этих бесформенных растений торчали пучки утыканных колючками листьев.
— Боже праведный, — выдохнул Бейли, — где мы очутились?
Тил покачал головой, глаза его выдавали беспокойство.
— Я и сам ничего не понимаю.
— На земной пейзаж непохоже. Может быть, мы на другой планете — возможно, на Марсе.
— Трудно сказать. Но знаешь, Гомер, это может быть даже хуже, чем ты предполагаешь, я хочу сказать — хуже, чем на другой планете.
— То есть? Говори же.
— Может быть, это совершенно вне нашей вселенной. Я не уверен, что это наше солнце. Чересчур яркое.
Миссис Бейли довольно робко подошла к ним и тоже смотрела на странный пейзаж за окном.
— Гомер, — произнесла она сдавленным голосом, — эти уродливые деревья… мне страшно.
Бейли погладил ее по руке.
Тил возился с оконной задвижкой.
— Что ты там мудришь? — спросил Бейли.
— Я подумал, не высунуть ли мне голову из окна да посмотреть вокруг. Узнаю хоть что-нибудь.
— Ну ладно, — неохотно согласился Бейли. — Только смотри осторожно.
— Постараюсь.
Он немного приоткрыл окно и повел носом, принюхиваясь.
— Воздух нормальный — уже хорошо. — И он распахнул окно настежь.
Но он не успел привести свой план в исполнение. Его внимание было отвлечено непонятным явлением: все здание вдруг потряс толчок, неприятный, как первые признаки приближающейся тошноты. Прошла долгая секунда, и дом перестал сотрясаться.
— Землетрясение! — Их реакция была одновременной. Миссис Бейли уцепилась мужу за шею. Подавив волнение, Тил взял себя в руки и попытался успокоить миссис Бейли:
— Не бойтесь, миссис Бейли. Дом выдержит любое землетрясение.
Едва он успел придать своему лицу выражение спокойствия и уверенности, как дом потряс новый толчок. На этот раз это было не легкое угловое отклонение, а настоящий подземный удар. Каждый житель Калифорнии, будь он уроженец этого штата или прижился там позже, обладает глубоко укоренившимся первобытным рефлексом. Землетрясение вызывает в нем парализующую волю боязнь замкнутого пространства. Эта клаустрофобия побуждает его слепо бросаться прочь из помещения. Повинуясь этому импульсу, самые примерные бойскауты расталкивают старушек, пробиваясь к выходу. Абсолютно точно известно, что Тил и Бейли упали на миссис Бейли. Из этого следует, что она выпрыгнула из окна первой. Порядок следования на землю никак нельзя приписать рыцарству мужчин; следует предположить, что миссис Бейли находилась в более благоприятной для выпрыгивания позиции.
Они взяли себя в руки, немного привели в порядок свои мозги и протерли полные песку глаза. Их первым ощущением было чувство облегчения от того, что у них под ногами твердая почва — песок пустыни. Затем Бейли заметил то, что помешало миссис Бейли разразиться речью, готовой сорваться у нее с языка, и отчего они сразу вскочили на ноги.
— Где дом?!
Дом исчез. От него даже следа не осталось. Они стояли в центре безлюдной пустыни, которую видели из окна. Кроме истерзанных, изломанных деревьев виднелись лишь желтое небо да неизвестное светило над головой. Его обжигающий блеск нестерпимо слепил глаза.
Бейли медленно огляделся кругом, потом повернулся к архитектору.
— Что скажешь, Тил? — голос его не предвещал ничего хорошего.
Тил беспомощно пожал плечами.
— Откуда я знаю? Я даже не уверен в том, что мы на Земле.
— В любом случае мы не можем стоять здесь. Это верная смерть. Куда идти?
— Все равно куда. Давайте держать на солнце.
Так они с трудом преодолели какое-то расстояние, когда миссис Бейли потребовала отдыха. Они остановились. Тил отозвал Бейли в сторону:
— Придумал что-нибудь?
— Нет, ничего. Никаких идей. Послушай, ты что-нибудь слышишь?
Тил прислушался.
— Может быть, если это не в моем воображении.
— По звуку похоже на автомобиль. Точно, автомобиль!
Через какие-то сто метров они вышли на шоссе. Автомобиль, когда он к ним подъехал, оказался подержанным пыхтящим грузовичком, за рулем которого сидел фермер. Услышав их крики, он остановился, заскрежетав тормозами.
— Мы заблудились. Вы не поможете нам выбраться отсюда?
— О чем речь, садитесь.
— Куда вы едете?
— В Лос-Анджелес.
— В Лос-Анджелес?! А где же мы находимся?
— Да прямо посреди Национального парка Джошуа-Три.
Их возвращение было таким же удручающим, как бегство французов из Москвы. Мистер и миссис Бейли сидели в кабине рядом с водителем, а Тил трясся в кузове грузовика, стараясь как-то защитить голову от солнца. Бейли субсидировал приветливого фермера, чтобы тот подвез их к дому-тессеракту, не потому, что они жаждали снова его увидеть, а потому, что там стояла их машина.
Наконец фермер завернул за угол и подвез их к тому месту, откуда началось их путешествие. Но дома на этом месте больше не существовало. Не осталось даже помещения нижнего этажа. Все исчезло. Оба Бейли, заинтересовавшись этим помимо своей воли, вместе с Тилом искали следы фундамента.
— Есть какие-то соображения по поводу всего этого? — спросил Вейли.
— Должно быть, после второго толчка он просто упал в другое сечение космического пространства. Теперь я понимаю, что мне следовало бы закрепить его на фундаменте.
— Тебе многое следовало бы сделать.
— А вообще-то я считаю, что расстраиваться нет никаких оснований. Дом застрахован. Мы узнали много удивительного. Вероятности, друг мой, вероятности. Да, а сейчас мне пришла в голову новая великая революционная идея относительно дома…
Тил вовремя увернулся от удара.
АЙЗЕК АЗИМОВ
Популярнейший американский писатель-фантаст Айзек Азимов родился в 1920 году в местечке Петровичи к югу от Смоленска в зажиточной еврейской семье. Дед его и отец владели здесь мельницей. В 1923 году семья переехала в Америку. Изучал химию в Колумбийском университете, вошел в круг фантастов и «исследователей будущего», в марте 1939 года опубликовал в журнале «Удивительные истории» свой первый научно-фантастический рассказ «Затерянные у Весты», тогда же написал свой первый рассказ о роботах.
В июне 1939 года Азимов получил диплом, а через два года — ученую степень.
Однажды в 1940 году Кемпбелл, процитировав фразу Ральфа Эмерсона: «Если бы звезды появлялись в небе одну-единственную ночь за тысячу лет, то как должны были бы люди верить и благоговеть и сохранять для многих поколений воспоминание о Граде Божьем!» — спросил Азимова, что произойдет, если люди будут видеть звезды только один раз в тысячу лет. Азимов не смог ответить. Тогда Кемпбелл сказал: «Они должны сойти с ума. Теперь идите домой и напишите рассказ». Так появился знаменитый рассказ «Приход ночи», который неоднократно переводился также у нас.
В 1942 году Айзек Азимов, начав работать в Морской аэролаборатории, задумал «эпос будущего», несколько перекликающийся с цельным миром «истории будущего» Р. Хайнлайна. Масштаб был избран галактический. В серии повестей и книг, выходивших с 1942 года по 1949 год и получивших название «Установление», А. Азимов описывал мириады миров нашей Галактики, колонизованных и завоеванных родом человеческим.
С помощью новой науки «психоистории», позволяющей точно рассчитывать и направлять течение событий и взятой на вооружение вождями Галактической империи, осуществлялись перестройка, корректировка и контроль над мирами. Аналогичным способом управлять мирами обладали «вечные» в переведенном у нас романе «Конец вечности», идея которого заимствована из монументального романа Джона Рассела Фирна «Выпрямители времени» (1935 г.) и отчасти из ванфогтовского «Поиска».
В произведениях Азимова центр тяжести обычно лежит не в борьбе с природными стихиями и сюрпризами, а в конфликте человека с человеком, людей с людьми. Не действие и чудища, а социальная психология интересует писателя в первую очередь. В этом его оригинальность, свой взгляд на «историю будущего».
В последние годы Айзек Азимов, как и многие другие писатели-фантасты, все чаще стал проявлять общественную активность, выступая за мир и сотрудничество народов, но в то же время проповедуя буржуазные, классовые рецепты устроения общества.
ЗАТЕРЯННЫЕ У ВЕСТЫ
1. Гибель «Серебряной Королевы»
— Перестаньте, пожалуйста, ходить туда-сюда, — сказал Уоррен Муэр с койки, — это не поможет. Лучше подумайте о том, как нам повезло: мы не разгерметизировались.
Марк Брэндон повернулся на каблуке и скрежетнул зубами:
— Радуетесь? — злобно ощерился он на Муэра. — А того не помните, что запаса воздуха хватит лишь на три дня, — и с вызывающим видом он снова принялся за свое занятие.
Муэр зевнул, потянулся, принял более удобную позу и ответил:
— Такая растрата энергии приведет лишь к быстрейшему расходу воздуха. Почему бы вам не взять пример с Майка? Он спокойно на это реагирует.
«Майком» называли Майкла Шея, бывшего члена экипажа «Серебряной Королевы». Его приземистая коренастая фигура покоилась на единственном стуле, а ноги торчали на единственном столе. При упоминании своего имени он поднял глаза, и рот его растянулся в кривой усмешке.
— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Налезать на астероиды — дело рискованное. Надо было перескочить. Дольше, зато надежнее. Так нет же, капитан не котел вылезать из графика и попер прямо, — Майк с отвращением сплюнул, — вот и получили.
— Что значит «перескочить?»
— О, я думаю, друг Майк имеет в виду, что нам следовало избежать столкновения с астероидом, проложив курс вне плоскости эклиптики, — ответил Муэр. — Правильно я вас понял, Майк?
Майк помедлил, затем осторожно ответил:
— Да-а, вроде бы так.
Муэр вежливо улыбнулся и продолжал:
— Не стоит, пожалуй, всю вину сваливать на капитана Крейна. Экран отражения, по-видимому, вышел из строя за пять минут до того, как гранитная глыба врезалась в нас. Нет, это не его вина, хотя что там говорить, мы бы избежали столкновения, если бы не полагались на экран. — Он задумчиво покачал головой. — «Серебряная Королева» развалилась на части. Просто чудо какое-то, что этот отсек корабля остался в целости и, более того, не разгерметизировался.
— Странное у вас понятие о везении, Уоррен, — сказал Брэндон. — Сколько я вас знаю, всегда вы так рассуждали. Вот и сейчас: от корабля осталась лишь десятая часть — отсек, в котором всего три неповрежденных помещения, — запаса воздуха на три дня, и никаких перспектив уцелеть после того, как этот запас кончится, — а вы имеете наглость разглагольствовать о том, что нам повезло.
— По сравнению с теми, кто погиб сразу же после столкновения с астероидом, — конечно, — ответствовал Муэр.
— Вы так думаете, да? Так вот, разрешите мне довести до вашего сведения, что моментальная смерть гораздо безболезненнее того, что предстоит нам. Смерть от удушья не самый приятный вид смерти.
— Что-нибудь придумаем, — бодро предположил Муэр.
— Почему вы не хотите смотреть фактам в лицо?! — Брэндон вспыхнул, и голос его задрожал. — Нам конец, ясно? Крышка!
Майк нерешительно переводил взгляд с одного на другого, потом кашлянул, чтобы привлечь их внимание.
— Вот что, братцы, уж раз все мы попали в такой переплет, что толку травить друг друга. — Он достал из кармана небольшую бутылку, наполненную зеленоватой жидкостью. — Джэбра, сорт А. Согласен участвовать в этом деле на равных.
На лице Брэндона впервые за весь день появились признаки удовольствия.
— А, марсианская водичка! Что же ты сразу о ней не сказал?
Он потянулся за бутылкой, но твердая рука перехватила его запястье. На него смотрели спокойные голубые глаза Уоррена Муэра.
— Не делайте глупостей, — сказал Муэр, — на три дня нам этого не хватит. Вы что же, хотите — сейчас напиться до положения риз, а потом умирать на трезвую голову? Нужно приберечь это на последние шесть часов, когда воздуху останется совсем мало и дышать будет трудно. Вот тогда мы разопьем эту бутылку, и нам станет все равно, когда наступит конец, а может, мы его и не почувствуем.
Рука Брэндона медленно опустилась.
— Черт возьми, Уоррен, если вас разрезать, то из вас вместо крови выйдет лед. Как вы можете рассуждать так в такую минуту?
Он дал знак Майку, и бутылка исчезла. Брэндон подошел к иллюминатору и стал смотреть в него.
Муэр стал рядом, положил руку на плечо товарища, сказал благожелательно:
— Не надо воспринимать все так трагично, дружище. Так вас надолго не хватит. Будете продолжать в этом духе — и суток не пройдет, как вы лишитесь рассудка.
Брэндон не ответил. Он с ожесточением смотрел на небесное тело, почти закрывавшее иллюминатор. Муэр добавил:
— И на Весту смотреть тоже бесполезно.
Майк Шей неуклюже придвинулся к иллюминатору.
— Если бы нам удалось спуститься, там, на Весте, мы бы спаслись. Там есть люди. Далеко мы оттуда?
— Судя по размеру Весты, не более чем в трехстах-четырехстах милях, — ответил Муэр. — Не следует, однако, забывать, что ее диаметр составляет всего двести миль.
— Всего в трехстах милях от спасения, — бормотал Брэндон, — с таким же успехом могли оказаться и в миллионе. Если бы только удалось вырваться из орбиты, на которой крутится наш проклятый осколок. Суметь бы вытолкнуться из нее и начать падать. При посадке не разобьемся; у этой лилипутки такая сила притяжения, что упади на нее пирожное с кремом — и то целеньким останется.
— Достаточная, чтобы держать нас на орбите, — возразил Муэр. — Должно быть, она подхватила нас после катастрофы, когда мы потеряли сознание. Плохо, что не попали поближе к ней; тогда бы, возможно, удалось сесть на нее.
— Странная планета эта Веста, — заметил Майк Шей. — Я бывал на ней два-три раза. Мусорная куча, и больше ничего. Вся покрыта какой-то дрянью вроде снега; но это не снег. Забыл, как называется.
— Сухая двуокись углерода? — подсказал Муэр.
— Точно. Сухой лед, из углекислого газа. Поэтому, говорят, Веста так сверкает.
— Безусловно. Это придает ей высокую степень альбедо.
Майк бросил на Муэра подозрительный взгляд и решил пропустить эту ремарку мимо ушей.
— Из-за снега отсюда трудно разглядеть, что там, но если присмотреться, можно заметить такое серое расплывчатое пятно. Это, по-моему, купол Беннета. Там у них обсерватория. А вон там купол Калорна. Там заправочная станция, вот что. Там полно всего, только не видно.
Он помедлил, потом повернулся к Муэру.
— Слушай-ка, босс. Я все думаю. Ведь они узнали, что мы гробанулись — может, они нас ищут? Разве так уж трудно увидеть нас с Весты, когда мы от нее рукой подать?
Муэр покачал головой.
— Нет, Майк, они нас не ищут. О катастрофе никто не узнает до тех пор, пока «Серебряная Королева» не придет по графику. Дело в том, что, когда корабль столкнулся с астероидом, мы не успели послать сигнал SOS. — Он вздохнул. — Так что здесь, у Весты, нас искать не станут. Размеры нашего обломка так ничтожны, что даже, несмотря на такое близкое расстояние, они не в состоянии увидеть нас без указания точных координат.
— Да-а, — Майк наморщил лоб в глубоком раздумье, — тогда нам надо добраться до Весты в эти три дня.
— Вы попали в самую точку, Майк. Теперь бы еще узнать, как это сделать — и все будет в порядке, верно?
Брэндон вдруг взорвался:
— Вы не могли бы — черт вас побери! — прекратить эту проклятую болтовню? Сделайте что-нибудь! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь!
Муэр пожал плечами и, не удостоив его ответом, снова лег на свою койку. Поза его была спокойной, даже беззаботной, но едва заметная складка на переносице выдавала напряжение.
Сомневаться не приходилось: их дела действительно были плохи. Наверное, в двадцатый раз он перебирал в уме события прошедшего дня.
Когда астероид попал в корабль, разрушив его на части, сознание Муэра выключилось, как выключается свет; сколько времени он находился в таком состоянии — неизвестно: его часы разбились, а других нигде не было. Когда он очнулся, оказалось, что единственными обитателями оставшегося от «Серебряной Королевы» обломка были он сам, его сосед по комнате Марк Брэндон и член экипажа Майк Шей.
Теперь этот обломок болтался на орбите вокруг Весты. Пока что они не испытывали особых неудобств. Запасов пищи хватит на неделю. Под отсеком имеется автономный гравитатор, устраняющий невесомость, — он, пожалуй, поработает какое-то время — вероятно, дольше, чем иссякнет запас воздуха. Система освещения не совсем в порядке, но пока что тянет.
Однако самое главное в другом. Воздух кончится через три дня! Конечно, есть и другие неприятные факторы. Не работает система отопления (хотя это почувствуется не скоро, когда корабль полностью отдаст свое тепло в безвоздушность космического пространства). Гораздо хуже то, что в их отсеке нет ни средств связи, ни пускового устройства. Муэр вздохнул: один ракетный двигатель в рабочем состоянии был бы для них спасением — одна струя газов в нужном направлении выбросила бы их обломок прямо на Весту.
Складка между бровями стала глубже. Что делать? На троих у них имеется один космический скафандр, один тепловой луч-пистолет и один детонатор. Это все, чем они располагали после крушения корабля. Прямо скажем, похвастаться нечем.
Муэр повел плечами, встал и налил себе стакан воды. Все еще погруженный в свои мысли, он машинально глотал, и вдруг в голове у него что-то мелькнуло. Он с интересом посмотрел на пустой стакан, который держал в руке.
— Майк, послушайте, — сказал он, — а какой у нас запас воды? Странно, что я об этом раньше не подумал.
Глаза Майка выразили глубочайшую степень удивления:
— А ты разве не знал, босс?
— Чего не знал? — с нетерпением переспросил Муэр.
— Да у нас вся вода, что была. — Он сделал руками жест, красноречиво свидетельствующий о ее большом количестве.
Выражение лица Муэра не переменилось, и ему пришлось пояснить:
— Не понял? У нас остался главный бак, где хранился запас воды для всего корабля. — И он показал на одну из стен.
— То есть вы хотите сказать, что к нашему отсеку примыкает бак с водой?
Майк энергично кивнул:
— Точно! Посудина в каждую сторону по сто футов. И на три четверти полнехонька, да.
Муэр был поражен:
— Семьсот пятьдесят тысяч кубических футов воды! — И вдруг вопрос: — А что же она не вытекла, ведь трубы повреждены?
— У ней только одна главная выпускная труба, которая проходит по коридору как раз снаружи этой комнаты. Я ее чинил, когда на нас налетел астероид, ну я, конечно, перекрыл ее. Когда очухался, открыл трубу, что ведет к нашему крану, так что теперь это единственное место, откуда вода вытекает.
— Вот как.
Где-то глубоко в душе у Муэра шевелилось странное чувство. Мысль, наполовину сформированная в тайниках мозга, никак не могла выбраться на свет божий. Муэр понимал только, что услышанное им содержит какой-то важный смысл, но пока не мог определить точно, какой именно.
Брэндон, все это время молча прислушивавшийся к словам Майка Шея, вдруг издал короткий звук, весьма отдаленно напоминавший смех.
— Судьба как будто все собрала, чтобы поиздеваться над нами. Сначала она помещает нас в точку, откуда до места спасения рукой подать, но предусмотрительно лишает нас способа добраться до этого места. Потом она снабжает нас пищей на неделю, воздухом на три дня и водой — на ГОД. Слышите? Годовой запас воды — на все хватит: пить, рот полоскать, мыться, стирать, принимать ванны — лей вволю! Вода — вода, черт ее побери!
— О Марк, посмотрите на это под другим углом, — сказал Муэр, пытаясь преодолеть меланхолию младшего сотоварища. — Думайте, будто мы спутник Весты (каковым мы являемся в действительности). Мы имеем собственный период обращения и вращения. У нас есть ось и экватор. Наш «северный полюс» находится где-то над иллюминатором и смотрит на Весту, а наш «южный полюс» проходит под баком с водой и направлен от Весты — примерно так. И далее в таком духе: будучи спутником, мы обладаем атмосферой, а теперь у нас появился и вновь открытый океан. Так что, как видите, нам не так уж плохо. Наша атмосфера протянет еще три дня, есть мы можем двойные порции, а пить столько, что можно насквозь водой пропитаться. Да, воды у нас хватит, чтобы выбросить… — Мысль, сформировавшаяся только наполовину, вдруг обрела полную зрелость и была поймана. Рука, сделавшая небрежное движение, которым сопровождалась его последняя ремарка, застыла в воздухе. Рот закрылся на полуслове, голова дернулась вверх.
Но Брэндон, погруженный в собственные мысли, не заметил странных движений Муэра.
— Что же вы не продолжаете? Заканчивайте же свое сравнение со спутником. — Он усмехнулся. — А может быть, вы, как профессиональный оптимист, игнорируете любые факты, которые расходятся с вашими утверждениями? На вашем месте я закончил бы свою тираду так. — И он сказал голосом Муэра: — Данный спутник в настоящее время пригоден для обитания и обитаем, но вследствие приближения истощения его атмосферы, как вскоре ожидается, жизнь на нем прекратится. Почему вы не отвечаете? Почему вы упорно продолжаете делать из случившегося шутку? Вы что, не видите… ЧТО С ВАМИ?!
Это удивленное восклицание сорвалось — и не могло не сорваться — у Брэндона в ответ на более чем странное поведение Муэра.
Он вдруг встал с койки, стукнул себя по лбу, после чего молча застыл на месте, вперив сощуренные глаза куда-то в пространство. Брэндон и Майк Шей наблюдали за ним с изумлением, не произнося ни слова.
Муэр внезапно воскликнул:
— Ага! Понял! Почему я не додумался до этого раньше? — его возгласы постепенно сменились неразборчивым бормотанием.
С понимающим видом Майк вытащил бутылку джэбры, но Муэр нетерпеливо отмахнулся.
И тогда Брэндон без всякого предупреждения внезапно размахнулся правой рукой и нанес изумленному Муэру сильный удар в челюсть, так что тот не удержался на ногах и упал.
Муэр застонал, стал растирать лицо.
— За что вы меня так? — спросил он протестующе.
— Встаньте, и я повторю! — выкрикнул Брэндон. — Не могу больше этого выносить. Я по горло сыт вашими проповедями. Не желаю больше слушать вашу бодряческую болтовню. Это вы сейчас свихнетесь!
— Свихнусь? Ничего подобного. Просто я слишком взволнован. Прошу вас, послушайте меня. Мне кажется, я нашел способ…
Брэндон бросил на него злобный взгляд.
— Ах вот оно что? Вы нашли способ? Какой-нибудь дурацкий проект, мы начинаем надеяться, а потом оказывается — ничего не вышло. Не надо мне этого, понятно? Я найду воде лучшее применение — утоплю вас, — и еще воздух этим сэкономлю.
Терпение Муэра иссякло.
— Послушайте, Марк, вы тут совершенно ни при чем. Я один собираюсь все сделать. Обойдусь без вашей помощи — не нуждаюсь в ней. Если вы так уверены в том, что мы погибнем, и так боитесь смерти, почему бы вам не ускорить агонию. У нас есть тепловой луч и детонатор — и то и другое надежное оружие. Выберите, что вам по душе, и кончайте с богом. Мы с Майком не станем вам мешать.
Рот Брэндона скривился в последней слабой попытке нападения — и вдруг он сдался — уничиженно и окончательно.
— Хорошо, Уоррен, я на все согласен. Я… я не совсем понимал, что делаю. Я плохо себя чувствую, Уоррен. Я… я…
— Ничего, друг мой, — Муэру стало искренне жаль юношу. — Не волнуйтесь. Я вас понимаю, На меня это тоже подействовало. Но мы не должны поддаваться. Поборите себя — или вами овладеет полнейшее неистовое безумие. Постарайтесь немного поспать, предоставьте дела мне. Все еще будет хорошо.
Брэндон, прижав руку к пылающему лбу, побрел к койке и тяжело повалился на нее. Беззвучные рыдания сотрясали его тело, а Муэр и Шей неловко стояли рядом, не зная, что сказать.
2. Трудная работа
Наконец Муэр подтолкнул Майка:
— Ну, теперь давайте приниматься за дело, — шепнул он. — Я уверен в успехе. Воздушный шлюз номер пять находится в конце коридора, так?
Шей кивнул, Муэр продолжал:
— Герметичность не нарушена?
— Внутренний люк в порядке, — после некоторого раздумья ответил Майк, — а вот про наружный не скажу. Почем знать, может, он как решето. Понимаешь, когда я проверял стену на герметичность, то не отважился открыть внутреннюю створку, потому что ведь если с наружной что не так — фьють! — Жест Майка, сопровождавший это восклицание, был весьма красноречив.
— Ну что ж, тогда нам придется выяснить это сейчас. Мне все равно надо как-то выбраться наружу, так что другого выхода нет. Где скафандр?
Он потянул скафандр с полки в шкафу, перебросил его через плечо и пошел вниз по длинному коридору, который тянулся вдоль отсека. Он миновал закрытые люки, за герметичными барьерами которых прежде располагались пассажирские салоны, а теперь зияли своими полостями выходящие в открытый космос обломки. В конце коридора находился сохраняющий герметичность люк воздушного шлюза № 5.
Муэр остановился и стал критически его осматривать.
— С виду все как будто в порядке, — отметил он, — но, естественно, никто не может поручиться за то, что делается там, снаружи. Господи, хоть бы все вышло. — Он нахмурился. — Конечно, можно было бы использовать в качестве воздушного шлюза весь этот коридор; в таком случае дверь нашей каюты послужила бы внутренним люком, а дверь коридора — наружным, но это означало бы потерю половины нашего запаса воздуха. Пока что мы не можем себе этого позволить.
Он повернулся к Шею:
— Ну что ж, давайте. Индикатор показывает, что в последний раз шлюз использовался для входа, поэтому он должен быть заполнен воздухом. Чуть-чуть приоткройте люк и, если послышится свистящий звук, сразу же закрывайте.
— Понятно. — И рычаг сдвинулся на одно деление.
Механизм, который во время сильнейшего удара корабля об астероид как следует тряхнуло, вместо бесшумного плавного движения тяжело лязгнул, издавая сиплый, скрежещущий звук. Но он действовал! С левой стороны люка появилась тонкая черная линия, показывая место, где дверь на долю дюйма отошла от обода. Свистящий звук отсутствовал! Напряжение немного спало. Муэр вытащил из кармана картонную Карточку и поднес ее к щели. Если бы утечка воздуха имела место, карточка, толкаемая выходящим газом, держалась бы в этом положении. Но она упала на пол. Майк послюнил палец, поднес его к щели.
— Слава богу! — выдохнул он. — Никаких следов отклонения.
— Прекрасно, открывайте шире, не бойтесь.
Еще поворот — щель сделалась больше. Никакой утечки. И медленно, очень медленно, деление за делением, люк открывался все шире. Двое людей ждали затаив дыхание. Они опасались, что наружная створка, не имея явных повреждений, может, несмотря на это, сдать в любую секунду. Но люк выдержал! Обрадованный Муэр стал облачаться в скафандр.
— Пока что дела идут прекрасно, Майк, — сказал он. — Вы, пожалуйста, оставайтесь и ждите меня здесь. Не знаю, сколько времени мне понадобится на это дело, но я вернусь. Где пистолет? При вас?
Шей протянул тепловой луч-пистолет и спросил:
— Но что все-таки ты собираешься делать? Мне бы хотелось знать.
Муэр как раз застегивал шлемофон; остановившись, он ответил:
— Слышали, как в каюте сказал: воды у нас столько, что можно вылить ее? Ну так вот, я обдумал это положение и понял, что такая мысль заслуживает внимания. Я и хочу избавиться от воды.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он шагнул в люк, оставив за собой весьма озадаченного Майка Шея.
С бьющимся сердцем ждал Муэр, когда откроется наружная дверца. Его план был чрезвычайно прост, но он не знал, удастся ли его осуществить.
Заскрипели храповики, заскрежетали шестерни. Воздух выдохнулся в пустоту. Дверь на несколько дюймов приоткрылась и застопорилась. Сердце Муэра упало: на секунду ему показалось, что она больше не поддастся, но, подергавшись и подребезжав, она освободила дорогу.
Муэр защелкнул магнитный захват и очень осторожно ступил ногой в космос. Неуклюже двигаясь, он нащупывал путь к борту корабля. Прежде ему никогда не приходилось выходить в открытый космос. Неприятное чувство, похожее на страх, сковало все его существо: он, как муха, прижался к своей ненадежной защите. Сильно кружилась голова.
Он закрыл глаза и минут пять провисел так, вцепившись в обтекаемый борт того, что когда-то было космическим кораблем «Серебряная Королева». Магнитный захват держал его надежно, и когда он снова открыл глаза, к нему уже в какой-то степени вернулось самообладание.
Он огляделся вокруг. После гибели корабля перед ним впервые было звездное небо: в иллюминатор их обломка была видна лишь непомерно громадная, заслонявшая все пространство Веста. Теперь Муэр жадно вглядывался в далекие звезды, ища среди них маленькую зеленую точку — Землю. Раньше он подсмеивался над тем, что космические странники, обозревая звездное небо, всегда первой среди звезд искали именно эту зеленую точку, но теперь юмор ситуации не дошел до него. И его поиски были впустую: с того места, где он лежал, Земли не было видно. Как и Солнце, она, должно быть, находилась за Вестой.
Но он не мог не заметить, многого другого. Слева от них находился Юпитер, казавшийся невооруженному глазу блестящим шариком размером с небольшую горошину. Муэр разглядел и два его спутника. Видимым был и Сатурн — яркая звезда отрицательной величины, похожая на Венеру, какой она видна с Земли.
Муэр ожидал, что он увидит и большое число астероидов — ведь они попали в астероидный пояс, — но космос казался удивительно пустынным. Ему было почудилось, что в нескольких милях от него с огромной скоростью пронеслось какое-то тело, но все произошло так быстро, что он толком не успел разобраться в своем ощущении и не мог с достоверностью сказать, было ли что в действительности или ему только представилось.
А прямо под ним была Веста. Она маячила как огромный воздушный шар, занимавший чуть не полнеба. Блестящий снежный шар, неподвижно висящий в пространстве. Муэр глядел на него, и шар властно притягивал его к себе. «Если с силой оттолкнуться от борта, — подумал он, — вполне возможно, что я начну падение на Весту». Быть может, ему удастся удачно приземлиться и организовать помощь оставшимся на борту. Но может случиться и так, что он просто попадет на новую орбиту вокруг Весты. Нет, надо подумать о более приемлемом варианте.
Эта мысль напомнила ему о том, что нельзя терять драгоценного времени. Он внимательно осмотрел видимую сторону корабля, отыскивая бак с водой, но его глазам открылись лишь джунгли торчащих наружу остроконечных, зазубренных, осыпающихся стен. Он в нерешительности остановился. Очевидно, придется держать на освещенный иллюминатор их отсека и уже оттуда двигаться к баку. Другого способа он не видел.
Он осторожно подтягивался, передвигаясь вдоль борта корабля. Менее чем в пяти ярдах от шлюза гладкая поверхность корпуса внезапно кончилась. Перед Муэром разверзлась зияющая полость, в которой он узнал одно из помещений, примыкавших к коридору в его дальнем углу. Муэр содрогнулся при мысли о том, что в каком-нибудь месте он может наткнуться на разлагающееся мертвое тело. Он знал большинство пассажиров и многих из них лично. Но он преодолел свою чувствительность и заставил себя продолжать опасное путешествие к цели.
И вот перед ним возникла первая практическая трудность. Многие части внутренних помещений корабля были выполнены из цветных металлов и пластмасс. Магнитный захват предназначался для использования только на наружном корпусе корабля и был совершенно бесполезным приспособлением для работ во внутренних отсеках. Муэр совсем забыл об этом, как вдруг почувствовал, что поплыл по наклонной плоскости, а магнитный захват его больше не держит. Он судорожно глотнул воздух, успев схватиться за ближайший выступ и медленно подтянуться к спасительному куску металла.
Целую минуту он лежал неподвижно, почти бездыханный. Теоретически здесь, в космосе, он должен был испытывать невесомость (притяжение Весты было слишком незначительно), но действовал гравитатор под его отсеком. Без компенсационного действия других гравитаторов это приводило к тому, что по мере передвижения Муэр испытывал неоднородные и внезапно меняющиеся нагрузки. Это означало, что, если магнитный захват вдруг не сработает, его совсем оттолкнет от корабля. И тогда…
Очевидно, предстоящее дело окажется еще более трудным для выполнения, чем он думал.
Поняв это, Муэр стал продвигаться ползком, ощупывая каждый участок пути, проверяя, выдержит ли захват. Чтобы продвинуться на несколько футов, ему порой приходилось совершать длинный кружный путь; иной раз он вынужден был пробираться, срываясь и скользя, через участки, выполненные из цветных металлов. И постоянно чувствовалось утомительное некомпенсированное притяжение гравитатора, из-за чего все время менялись направления, а горизонтальные полы и вертикальные стены соединялись друг с другом под странными, беспорядочно образованными углами.
Он осторожно обследовал все попадавшиеся ему предметы. Но это были бесплодные поиски. Неприкрепленные вещи, стулья, столы отторглись от корабля, по-видимому, еще при первом толчке и теперь представляли собой независимые тела солнечной системы. Тем не менее ему удалось подобрать небольшой бинокль и авторучку, которые он положил в карман. Конечно, в данных условиях они были бесполезными вещами, но хоть как-то приближали к реальности это жуткое путешествие за бортом мертвого корабля.
Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а он все полз к тому месту, где, по его расчетам, должен был находиться иллюминатор их отсека. Пот заливал ему глаза, склеивал волосы. От непривычной нагрузки заболели мышцы. Мозг, уже перенесший напряжение предыдущего дня, дрогнул, начал сдавать, разыгрывать с ним свои недобрые шутки.
Движение стало казаться вечным, чем-то таким, что всегда существовало и будет существовать. Цель путешествия, к которой он так стремился, казалось, не имела значения; он знал только одно: нужно двигаться. Время — всего час назад, когда он был с Брэндоном и Шеем, — затуманилось, ушло в далекое прошлое. А то время — время нормальной жизни, — существовавшее всего два дня назад, вовсе исчезло из памяти, будто его никогда не было.
Только острые обломки стен перед носом; только жизненная необходимость добраться до какого-то неопределенного места назначения — только это билось в его спинном мозгу. Задыхаясь, напрягаясь, подтягиваясь, нащупывая стальной сплав. Вверх, в разинутые дыры, бывшие когда-то жилыми отсеками, и снова наружу. Ощупывая и подтягиваясь и снова ощупывая в подтягиваясь. И вдруг — свет.
Муэр остановился: не будь он прихвачен к стене, он бы, наверное, упал. Увиденный им свет прояснил суть. Это был иллюминатор — не такой, мимо которых он прополз — темных, мертвых, а освещенный и живой. За ним был Брэндон. Муэр глубоко вздохнул, он почувствовал себя лучше, в мозгу просветлело. Теперь цель его была рядом. Он полз к теплящейся искре жизни. Все ближе, ближе и ближе — и вот наконец он коснулся ее. Добрался!
Глаза с жадностью вбирали знакомую комнату. Ничего, что с ней не связано никаких счастливых воспоминаний. Она была чем-то реальным, существующим в действительности, чем-то почти осязаемым. Брэндон спал на койке. Он сильно осунулся, но на лице его мелькала легкая улыбка.
Муэр поднял кулак, собираясь постучать. Он почувствовал непреодолимое желание поговорить с кем-нибудь, хотя бы жестами, но в последний момент сдержался. Быть может, мальчишке снился дом; он был юн, чувствителен и много перестрадал. Пусть поспит! Еще хватит времени разбудить его, когда (и если) план будет приведен в исполнение.
Он определил изнутри помещения положение стены, за которой находился бак с водой, затем попытался сделать это извне. Теперь это было не сложно: задняя стенка бака сильно выдавалась снаружи. Муэр подивился этому чуду; казалось просто невероятным, что бак не поврежден. В конце концов, судьба обходилась с ними не так уж иронично.
Проход к баку был нетруден, хотя он и находился с другой стороны обломка. Прямо к баку вел отсек, бывший коридором корабля. Тогда, когда «Серебряная Королева» была в целости и сохранности, этот коридор располагался горизонтально и ровно, но теперь, при несбалансированной работе оставшегося гравитатора, коридор резко накренился. Это еще больше облегчало путь. Без всякой загвоздки Муэр прикрепился к однородному бериллиево-стальному покрытию и через двадцать с лишним футов оказался у бака.
Наступил самый ответственный момент — последняя фаза. Он чувствовал, что нужно отдохнуть, но волнение охватило его, и он не мог с ним совладать: «Теперь или крышка». Он подтянулся ближе к середине днища, и здесь, устроившись на небольшом выступе, образовавшемся от пола коридора, который доходил до этой части бака, он и начал работать.
— Жаль, что магистральная труба выходит не сюда, — пробормотал он. — Если бы она сюда выходила, у меня бы хлопот было вдвое меньше. А теперь… — Он вздохнул и согнулся над работой. Тепловой излучатель-пистолет поставил на режим максимальной концентрации; невидимые излучения сфокусировал в точке, находящейся примерно в футе над днищем бака.
Постепенно действие возбуждающего луча на молекулы стенки бака стало проявляться. В точке, куда был сфокусирован луч пистолета, слабо замерцало пятно размером с мелкую монету. Оно дрожало, то разрастаясь, то затухая, когда Муэр старался тверже держать уставшую руку. Он попытался зафиксировать ее на выступе. Дело пошло лучше, маленький кружок стал ярче.
Цвет его медленно поднялся по спектру. Темный, сердитый, красный, появившийся вначале, высветлился, стал ярко-вишневым. Тепло продолжало излучаться, яркость его трепетала расходящимися кругами, как мишень, составленная из постепенно углубляющихся оттенков красного цвета. Стенка бака на расстоянии нескольких футов от точки, куда был направлен фокус, стала нагреваться, и Муэр теперь опасался дотронуться до нее своим скафандром. Он ругался, потому что и выступ, на котором он расположился, тоже стал накаляться, Ему казалось, что только ругательства, которыми он сыпал, могут немного успокоить его. И когда расплавляющаяся поверхность бака стала излучать свое собственное тепло, главным объектом его проклятий стали изготовители космических скафандров. Почему они не могли додуматься сделать такой костюм, который мог бы не только держать тепло, но и при необходимости отдавать его?!
Но постепенно им овладело чувство, которое Брэндон назвал Профессиональным Оптимизмом. Глотая соленый пот, он, не переставая, убеждал себя: «Могло быть гораздо хуже. Два дюйма стенки в этом месте — пустяки, говорить не о чем. А если бы бак был сделан заподлицо с наружным корпусом. — Он свистнул. — Пришлось бы расплавлять стенку толщиной не меньше фута». Он стиснул зубы и продолжал работать.
Яркое пятно вспыхивало теперь оранжево-желтым цветом. Муэр знал, что скоро будет достигнута точка плавления бериллиево-стального сплава. Он заставлял себя смотреть на это пятно только через продолжительные интервалы, да и то лишь на короткие мгновения.
Он понимал, что дело нужно заканчивать, и чем скорее, тем лучше, а то не успеть. Тепловой луч-пистолет, заряженный, по-видимому, не полностью, работал на максимальном режиме вот уже около десяти минут; при таком расходе энергии его хватит ненадолго. А сплав стенки достиг лишь стадии пластичности. Охваченный нетерпением, Муэр сунул дуло пистолета прямо в центр пятна и тут же быстро отдернул руку.
В мягком металле образовалась глубокая вмятина, но он не прорвался. Тем не менее Муэр был доволен: цель почти достигнута. Если бы между ним и стенкой бака был воздух, то он, несомненно, услышал бы бульканье и свист превращающейся в пар воды. Давление внутри бака росло. Сколько времени выдержит ослабленная стенка?
И вдруг — это случилось так неожиданно, что Муэр вначале даже не понял — вода прорвалась. В углублении, проделанном лучевым пистолетом, образовалась крошечная трещина, и в краткие мгновения — скорее, чем успеешь об этом подумать, — вспенившаяся вода устремилась наружу.
Мягкий, почти текучий металл в этом месте вздулся, торча зазубринами у отверстия размером с горошину. Свист, шипенье и рев неслись из этого отверстия. Облако пара тут же окутало Муэра.
В этом тумане ему было видно, как частицы пара почти сразу же превращались в ледяные капельки. Он видел, как эти ледяные шарики быстро уменьшались, обращаясь в ничто.
Целых пятнадцать минут он наблюдал за тем, как выходил пар.
И вдруг он ощутил слабое давление, отталкивающее его от корабля. Дикая радость охватила все его существо. Он понял, что это есть результат ускорения корабля. Его собственная сила инерции тянула его назад.
Это означало, что работа закончена, и закончена успешно. Струя воды заменила собой поток газов ракеты.
Он отправился в обратный путь.
Опасности, подстерегавшие его на пути к баку о водой, были велики, но трудности, которые ему пришлось преодолеть на обратном пути, не шли с ними ни в какое сравнение. Он был бесконечно более уставшим, глаза почти ничего не видели от боли, а к неравномерному притяжению гравитатора теперь прибавилось действие силы, создаваемой изменением ускорения корабля. Но Муэр даже не замечал тех неимоверных усилий, которые ему приходилось делать на обратном пути. Потом, когда эти испытания останутся позади, он никогда не вспомнит о них.
Он не знал, как ему удалось преодолеть расстояние до входного люка. Большую часть времени он двигался, почти совершенно отключившись от реальности своего положения. Счастье переполняло его, а в мозгу билась единственная мысль — нужно поскорее добраться до товарищей и сообщить им добрую весть о спасении.
Люк воздушного шлюза возник перед ним неожиданно. Он с трудом осознал тот факт, что путь закончен. Почти не понимая, что делает, он нажал сигнальную кнопку. Какой-то инстинкт подсказал ему, что необходимо сделать именно это.
Майк Шей ждал. Раздался скрип, что-то прогрохотало, и наружный люк стал открываться; на полпути опять что-то заело, и люк стал, но потом откинулся до конца. Муэр влез внутрь, и люк захлопнулся. Потом открылся внутренний люк, и Муэр тяжело рухнул на руки Майку.
Как во сне, он чувствовал, что его почти несут на руках по коридору к каюте. С него стащили скафандр. Горячая жидкость обожгла ему горло. Муэр поперхнулся, проглотил, и ему стало лучше. Шей снова спрятал бутылку джэбры в карман.
Расплывающиеся, размытые образы Брэндона и Шея остановились и приобрели четкие очертания. Дрожащей рукой Муэр вытер пот с лица и слабо улыбнулся.
— Погодите, не надо ничего говорить, — возразил Брэндон. — На вас лица нет. Передохните немного, прошу вас!
Но Муэр покачал головой. Хриплым, надтреснутым голосом он пересказал события последних двух часов. Рассказ получился бессвязным, непоследовательным, маловразумительным, зато очень волнующим. На Шея и Брэндона он произвел огромное впечатление, они слушали не переводя дыхания.
— Вы хотите сказать, — произнес, запинаясь, Брэндон, — что струя воды, вырывающаяся из отверстия, толкает нас к Весте, как выхлопные газы ракеты.
— Совершенно верно — как струя выхлопных газов ракеты, — задыхаясь, повторил Муэр, — действие и противодействие. Находится на стороне, обратной Весте, поэтому толкает к Весте.
Шей стоял, приплясывая перед иллюминатором:
— Он прав, Брэндон, мой мальчик. Уже можно ясно различить отсюда купол Беннета. Ясно, как божий день. Мы летим туда, мы летим туда!.
— Мы снижаемся по спирали, — сказал Муэр, к которому постепенно возвращались силы. — Приземлимся через пять-шесть часов. Воды хватит надолго, и давление все еще большое, так как вода выходит в виде пара.
— КАК в виде пара? Это при низкой температура в космосе? — Брэндон был удивлен.
— Да, в виде пара — при низком давлении в космосе, — поправил Муэр. — Точка кипения воды падает с падением давления. В безвоздушном пространстве давление очень низкое. Даже лед обладает давлением пара, достаточным для сублимирования.
Он улыбнулся.
— Вообще говоря, вода замерзает и кипит одновременно. Я наблюдал за этим. — Последовала короткая пауза, потом вопрос: — Ну как вы, Брэндон? Лучше вам?
Брэндон покраснел, лицо его вытянулось.
— Знаете, я вел себя как последний дурак и трус.
Муэр ласково толкнул его.
— Забудь об этом, дурачок. Ты и не знаешь, как близок был я сам к тому, чтобы сорваться, потерять самообладание. — Он повысил голос, чтобы заглушить дальнейшие извинения Брэндона. — Эй, Майк, перестаньте смотреть в иллюминатор, несите-ка лучше вашу бутылку.
Майк с готовностью повиновался. Он живо притащил три стаканчика для бритья. Муэр наполнил каждый до краев. Он собирался напиться от души.
— Джентльмены, — сказал он торжественно, — предлагаю тост. — Все трое разом сдвинули стаканы. — Джентльмены, я предлагаю выпить за годовой запас старой доброй Н2О, который у нас имелся.
Популярнейший американский писатель-фантаст Айзек Азимов родился в 1920 году в местечке Петровичи к югу от Смоленска в зажиточной еврейской семье. Дед его и отец владели здесь мельницей. В 1923 году семья переехала в Америку. Изучал химию в Колумбийском университете, вошел в круг фантастов и «исследователей будущего», в марте 1939 года опубликовал в журнале «Удивительные истории» свой первый научно-фантастический рассказ «Затерянные у Весты», тогда же написал свой первый рассказ о роботах.
В июне 1939 года Азимов получил диплом, а через два года — ученую степень.
Однажды в 1940 году Кемпбелл, процитировав фразу Ральфа Эмерсона: «Если бы звезды появлялись в небе одну-единственную ночь за тысячу лет, то как должны были бы люди верить и благоговеть и сохранять для многих поколений воспоминание о Граде Божьем!» — спросил Азимова, что произойдет, если люди будут видеть звезды только один раз в тысячу лет. Азимов не смог ответить. Тогда Кемпбелл сказал: «Они должны сойти с ума. Теперь идите домой и напишите рассказ». Так появился знаменитый рассказ «Приход ночи», который неоднократно переводился также у нас.
В 1942 году Айзек Азимов, начав работать в Морской аэролаборатории, задумал «эпос будущего», несколько перекликающийся с цельным миром «истории будущего» Р. Хайнлайна. Масштаб был избран галактический. В серии повестей и книг, выходивших с 1942 года по 1949 год и получивших название «Установление», А. Азимов описывал мириады миров нашей Галактики, колонизованных и завоеванных родом человеческим.
С помощью новой науки «психоистории», позволяющей точно рассчитывать и направлять течение событий и взятой на вооружение вождями Галактической империи, осуществлялись перестройка, корректировка и контроль над мирами. Аналогичным способом управлять мирами обладали «вечные» в переведенном у нас романе «Конец вечности», идея которого заимствована из монументального романа Джона Рассела Фирна «Выпрямители времени» (1935 г.) и отчасти из ванфогтовского «Поиска».
В произведениях Азимова центр тяжести обычно лежит не в борьбе с природными стихиями и сюрпризами, а в конфликте человека с человеком, людей с людьми. Не действие и чудища, а социальная психология интересует писателя в первую очередь. В этом его оригинальность, свой взгляд на «историю будущего».
В последние годы Айзек Азимов, как и многие другие писатели-фантасты, все чаще стал проявлять общественную активность, выступая за мир и сотрудничество народов, но в то же время проповедуя буржуазные, классовые рецепты устроения общества.
ЗАТЕРЯННЫЕ У ВЕСТЫ
1. Гибель «Серебряной Королевы»
— Перестаньте, пожалуйста, ходить туда-сюда, — сказал Уоррен Муэр с койки, — это не поможет. Лучше подумайте о том, как нам повезло: мы не разгерметизировались.
Марк Брэндон повернулся на каблуке и скрежетнул зубами:
— Радуетесь? — злобно ощерился он на Муэра. — А того не помните, что запаса воздуха хватит лишь на три дня, — и с вызывающим видом он снова принялся за свое занятие.
Муэр зевнул, потянулся, принял более удобную позу и ответил:
— Такая растрата энергии приведет лишь к быстрейшему расходу воздуха. Почему бы вам не взять пример с Майка? Он спокойно на это реагирует.
«Майком» называли Майкла Шея, бывшего члена экипажа «Серебряной Королевы». Его приземистая коренастая фигура покоилась на единственном стуле, а ноги торчали на единственном столе. При упоминании своего имени он поднял глаза, и рот его растянулся в кривой усмешке.
— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Налезать на астероиды — дело рискованное. Надо было перескочить. Дольше, зато надежнее. Так нет же, капитан не котел вылезать из графика и попер прямо, — Майк с отвращением сплюнул, — вот и получили.
— Что значит «перескочить?»
— О, я думаю, друг Майк имеет в виду, что нам следовало избежать столкновения с астероидом, проложив курс вне плоскости эклиптики, — ответил Муэр. — Правильно я вас понял, Майк?
Майк помедлил, затем осторожно ответил:
— Да-а, вроде бы так.
Муэр вежливо улыбнулся и продолжал:
— Не стоит, пожалуй, всю вину сваливать на капитана Крейна. Экран отражения, по-видимому, вышел из строя за пять минут до того, как гранитная глыба врезалась в нас. Нет, это не его вина, хотя что там говорить, мы бы избежали столкновения, если бы не полагались на экран. — Он задумчиво покачал головой. — «Серебряная Королева» развалилась на части. Просто чудо какое-то, что этот отсек корабля остался в целости и, более того, не разгерметизировался.
— Странное у вас понятие о везении, Уоррен, — сказал Брэндон. — Сколько я вас знаю, всегда вы так рассуждали. Вот и сейчас: от корабля осталась лишь десятая часть — отсек, в котором всего три неповрежденных помещения, — запаса воздуха на три дня, и никаких перспектив уцелеть после того, как этот запас кончится, — а вы имеете наглость разглагольствовать о том, что нам повезло.
— По сравнению с теми, кто погиб сразу же после столкновения с астероидом, — конечно, — ответствовал Муэр.
— Вы так думаете, да? Так вот, разрешите мне довести до вашего сведения, что моментальная смерть гораздо безболезненнее того, что предстоит нам. Смерть от удушья не самый приятный вид смерти.
— Что-нибудь придумаем, — бодро предположил Муэр.
— Почему вы не хотите смотреть фактам в лицо?! — Брэндон вспыхнул, и голос его задрожал. — Нам конец, ясно? Крышка!
Майк нерешительно переводил взгляд с одного на другого, потом кашлянул, чтобы привлечь их внимание.
— Вот что, братцы, уж раз все мы попали в такой переплет, что толку травить друг друга. — Он достал из кармана небольшую бутылку, наполненную зеленоватой жидкостью. — Джэбра, сорт А. Согласен участвовать в этом деле на равных.
На лице Брэндона впервые за весь день появились признаки удовольствия.
— А, марсианская водичка! Что же ты сразу о ней не сказал?
Он потянулся за бутылкой, но твердая рука перехватила его запястье. На него смотрели спокойные голубые глаза Уоррена Муэра.
— Не делайте глупостей, — сказал Муэр, — на три дня нам этого не хватит. Вы что же, хотите — сейчас напиться до положения риз, а потом умирать на трезвую голову? Нужно приберечь это на последние шесть часов, когда воздуху останется совсем мало и дышать будет трудно. Вот тогда мы разопьем эту бутылку, и нам станет все равно, когда наступит конец, а может, мы его и не почувствуем.
Рука Брэндона медленно опустилась.
— Черт возьми, Уоррен, если вас разрезать, то из вас вместо крови выйдет лед. Как вы можете рассуждать так в такую минуту?
Он дал знак Майку, и бутылка исчезла. Брэндон подошел к иллюминатору и стал смотреть в него.
Муэр стал рядом, положил руку на плечо товарища, сказал благожелательно:
— Не надо воспринимать все так трагично, дружище. Так вас надолго не хватит. Будете продолжать в этом духе — и суток не пройдет, как вы лишитесь рассудка.
Брэндон не ответил. Он с ожесточением смотрел на небесное тело, почти закрывавшее иллюминатор. Муэр добавил:
— И на Весту смотреть тоже бесполезно.
Майк Шей неуклюже придвинулся к иллюминатору.
— Если бы нам удалось спуститься, там, на Весте, мы бы спаслись. Там есть люди. Далеко мы оттуда?
— Судя по размеру Весты, не более чем в трехстах-четырехстах милях, — ответил Муэр. — Не следует, однако, забывать, что ее диаметр составляет всего двести миль.
— Всего в трехстах милях от спасения, — бормотал Брэндон, — с таким же успехом могли оказаться и в миллионе. Если бы только удалось вырваться из орбиты, на которой крутится наш проклятый осколок. Суметь бы вытолкнуться из нее и начать падать. При посадке не разобьемся; у этой лилипутки такая сила притяжения, что упади на нее пирожное с кремом — и то целеньким останется.
— Достаточная, чтобы держать нас на орбите, — возразил Муэр. — Должно быть, она подхватила нас после катастрофы, когда мы потеряли сознание. Плохо, что не попали поближе к ней; тогда бы, возможно, удалось сесть на нее.
— Странная планета эта Веста, — заметил Майк Шей. — Я бывал на ней два-три раза. Мусорная куча, и больше ничего. Вся покрыта какой-то дрянью вроде снега; но это не снег. Забыл, как называется.
— Сухая двуокись углерода? — подсказал Муэр.
— Точно. Сухой лед, из углекислого газа. Поэтому, говорят, Веста так сверкает.
— Безусловно. Это придает ей высокую степень альбедо.
Майк бросил на Муэра подозрительный взгляд и решил пропустить эту ремарку мимо ушей.
— Из-за снега отсюда трудно разглядеть, что там, но если присмотреться, можно заметить такое серое расплывчатое пятно. Это, по-моему, купол Беннета. Там у них обсерватория. А вон там купол Калорна. Там заправочная станция, вот что. Там полно всего, только не видно.
Он помедлил, потом повернулся к Муэру.
— Слушай-ка, босс. Я все думаю. Ведь они узнали, что мы гробанулись — может, они нас ищут? Разве так уж трудно увидеть нас с Весты, когда мы от нее рукой подать?
Муэр покачал головой.
— Нет, Майк, они нас не ищут. О катастрофе никто не узнает до тех пор, пока «Серебряная Королева» не придет по графику. Дело в том, что, когда корабль столкнулся с астероидом, мы не успели послать сигнал SOS. — Он вздохнул. — Так что здесь, у Весты, нас искать не станут. Размеры нашего обломка так ничтожны, что даже, несмотря на такое близкое расстояние, они не в состоянии увидеть нас без указания точных координат.
— Да-а, — Майк наморщил лоб в глубоком раздумье, — тогда нам надо добраться до Весты в эти три дня.
— Вы попали в самую точку, Майк. Теперь бы еще узнать, как это сделать — и все будет в порядке, верно?
Брэндон вдруг взорвался:
— Вы не могли бы — черт вас побери! — прекратить эту проклятую болтовню? Сделайте что-нибудь! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь!
Муэр пожал плечами и, не удостоив его ответом, снова лег на свою койку. Поза его была спокойной, даже беззаботной, но едва заметная складка на переносице выдавала напряжение.
Сомневаться не приходилось: их дела действительно были плохи. Наверное, в двадцатый раз он перебирал в уме события прошедшего дня.
Когда астероид попал в корабль, разрушив его на части, сознание Муэра выключилось, как выключается свет; сколько времени он находился в таком состоянии — неизвестно: его часы разбились, а других нигде не было. Когда он очнулся, оказалось, что единственными обитателями оставшегося от «Серебряной Королевы» обломка были он сам, его сосед по комнате Марк Брэндон и член экипажа Майк Шей.
Теперь этот обломок болтался на орбите вокруг Весты. Пока что они не испытывали особых неудобств. Запасов пищи хватит на неделю. Под отсеком имеется автономный гравитатор, устраняющий невесомость, — он, пожалуй, поработает какое-то время — вероятно, дольше, чем иссякнет запас воздуха. Система освещения не совсем в порядке, но пока что тянет.
Однако самое главное в другом. Воздух кончится через три дня! Конечно, есть и другие неприятные факторы. Не работает система отопления (хотя это почувствуется не скоро, когда корабль полностью отдаст свое тепло в безвоздушность космического пространства). Гораздо хуже то, что в их отсеке нет ни средств связи, ни пускового устройства. Муэр вздохнул: один ракетный двигатель в рабочем состоянии был бы для них спасением — одна струя газов в нужном направлении выбросила бы их обломок прямо на Весту.
Складка между бровями стала глубже. Что делать? На троих у них имеется один космический скафандр, один тепловой луч-пистолет и один детонатор. Это все, чем они располагали после крушения корабля. Прямо скажем, похвастаться нечем.
Муэр повел плечами, встал и налил себе стакан воды. Все еще погруженный в свои мысли, он машинально глотал, и вдруг в голове у него что-то мелькнуло. Он с интересом посмотрел на пустой стакан, который держал в руке.
— Майк, послушайте, — сказал он, — а какой у нас запас воды? Странно, что я об этом раньше не подумал.
Глаза Майка выразили глубочайшую степень удивления:
— А ты разве не знал, босс?
— Чего не знал? — с нетерпением переспросил Муэр.
— Да у нас вся вода, что была. — Он сделал руками жест, красноречиво свидетельствующий о ее большом количестве.
Выражение лица Муэра не переменилось, и ему пришлось пояснить:
— Не понял? У нас остался главный бак, где хранился запас воды для всего корабля. — И он показал на одну из стен.
— То есть вы хотите сказать, что к нашему отсеку примыкает бак с водой?
Майк энергично кивнул:
— Точно! Посудина в каждую сторону по сто футов. И на три четверти полнехонька, да.
Муэр был поражен:
— Семьсот пятьдесят тысяч кубических футов воды! — И вдруг вопрос: — А что же она не вытекла, ведь трубы повреждены?
— У ней только одна главная выпускная труба, которая проходит по коридору как раз снаружи этой комнаты. Я ее чинил, когда на нас налетел астероид, ну я, конечно, перекрыл ее. Когда очухался, открыл трубу, что ведет к нашему крану, так что теперь это единственное место, откуда вода вытекает.
— Вот как.
Где-то глубоко в душе у Муэра шевелилось странное чувство. Мысль, наполовину сформированная в тайниках мозга, никак не могла выбраться на свет божий. Муэр понимал только, что услышанное им содержит какой-то важный смысл, но пока не мог определить точно, какой именно.
Брэндон, все это время молча прислушивавшийся к словам Майка Шея, вдруг издал короткий звук, весьма отдаленно напоминавший смех.
— Судьба как будто все собрала, чтобы поиздеваться над нами. Сначала она помещает нас в точку, откуда до места спасения рукой подать, но предусмотрительно лишает нас способа добраться до этого места. Потом она снабжает нас пищей на неделю, воздухом на три дня и водой — на ГОД. Слышите? Годовой запас воды — на все хватит: пить, рот полоскать, мыться, стирать, принимать ванны — лей вволю! Вода — вода, черт ее побери!
— О Марк, посмотрите на это под другим углом, — сказал Муэр, пытаясь преодолеть меланхолию младшего сотоварища. — Думайте, будто мы спутник Весты (каковым мы являемся в действительности). Мы имеем собственный период обращения и вращения. У нас есть ось и экватор. Наш «северный полюс» находится где-то над иллюминатором и смотрит на Весту, а наш «южный полюс» проходит под баком с водой и направлен от Весты — примерно так. И далее в таком духе: будучи спутником, мы обладаем атмосферой, а теперь у нас появился и вновь открытый океан. Так что, как видите, нам не так уж плохо. Наша атмосфера протянет еще три дня, есть мы можем двойные порции, а пить столько, что можно насквозь водой пропитаться. Да, воды у нас хватит, чтобы выбросить… — Мысль, сформировавшаяся только наполовину, вдруг обрела полную зрелость и была поймана. Рука, сделавшая небрежное движение, которым сопровождалась его последняя ремарка, застыла в воздухе. Рот закрылся на полуслове, голова дернулась вверх.
Но Брэндон, погруженный в собственные мысли, не заметил странных движений Муэра.
— Что же вы не продолжаете? Заканчивайте же свое сравнение со спутником. — Он усмехнулся. — А может быть, вы, как профессиональный оптимист, игнорируете любые факты, которые расходятся с вашими утверждениями? На вашем месте я закончил бы свою тираду так. — И он сказал голосом Муэра: — Данный спутник в настоящее время пригоден для обитания и обитаем, но вследствие приближения истощения его атмосферы, как вскоре ожидается, жизнь на нем прекратится. Почему вы не отвечаете? Почему вы упорно продолжаете делать из случившегося шутку? Вы что, не видите… ЧТО С ВАМИ?!
Это удивленное восклицание сорвалось — и не могло не сорваться — у Брэндона в ответ на более чем странное поведение Муэра.
Он вдруг встал с койки, стукнул себя по лбу, после чего молча застыл на месте, вперив сощуренные глаза куда-то в пространство. Брэндон и Майк Шей наблюдали за ним с изумлением, не произнося ни слова.
Муэр внезапно воскликнул:
— Ага! Понял! Почему я не додумался до этого раньше? — его возгласы постепенно сменились неразборчивым бормотанием.
С понимающим видом Майк вытащил бутылку джэбры, но Муэр нетерпеливо отмахнулся.
И тогда Брэндон без всякого предупреждения внезапно размахнулся правой рукой и нанес изумленному Муэру сильный удар в челюсть, так что тот не удержался на ногах и упал.
Муэр застонал, стал растирать лицо.
— За что вы меня так? — спросил он протестующе.
— Встаньте, и я повторю! — выкрикнул Брэндон. — Не могу больше этого выносить. Я по горло сыт вашими проповедями. Не желаю больше слушать вашу бодряческую болтовню. Это вы сейчас свихнетесь!
— Свихнусь? Ничего подобного. Просто я слишком взволнован. Прошу вас, послушайте меня. Мне кажется, я нашел способ…
Брэндон бросил на него злобный взгляд.
— Ах вот оно что? Вы нашли способ? Какой-нибудь дурацкий проект, мы начинаем надеяться, а потом оказывается — ничего не вышло. Не надо мне этого, понятно? Я найду воде лучшее применение — утоплю вас, — и еще воздух этим сэкономлю.
Терпение Муэра иссякло.
— Послушайте, Марк, вы тут совершенно ни при чем. Я один собираюсь все сделать. Обойдусь без вашей помощи — не нуждаюсь в ней. Если вы так уверены в том, что мы погибнем, и так боитесь смерти, почему бы вам не ускорить агонию. У нас есть тепловой луч и детонатор — и то и другое надежное оружие. Выберите, что вам по душе, и кончайте с богом. Мы с Майком не станем вам мешать.
Рот Брэндона скривился в последней слабой попытке нападения — и вдруг он сдался — уничиженно и окончательно.
— Хорошо, Уоррен, я на все согласен. Я… я не совсем понимал, что делаю. Я плохо себя чувствую, Уоррен. Я… я…
— Ничего, друг мой, — Муэру стало искренне жаль юношу. — Не волнуйтесь. Я вас понимаю, На меня это тоже подействовало. Но мы не должны поддаваться. Поборите себя — или вами овладеет полнейшее неистовое безумие. Постарайтесь немного поспать, предоставьте дела мне. Все еще будет хорошо.
Брэндон, прижав руку к пылающему лбу, побрел к койке и тяжело повалился на нее. Беззвучные рыдания сотрясали его тело, а Муэр и Шей неловко стояли рядом, не зная, что сказать.
2. Трудная работа
Наконец Муэр подтолкнул Майка:
— Ну, теперь давайте приниматься за дело, — шепнул он. — Я уверен в успехе. Воздушный шлюз номер пять находится в конце коридора, так?
Шей кивнул, Муэр продолжал:
— Герметичность не нарушена?
— Внутренний люк в порядке, — после некоторого раздумья ответил Майк, — а вот про наружный не скажу. Почем знать, может, он как решето. Понимаешь, когда я проверял стену на герметичность, то не отважился открыть внутреннюю створку, потому что ведь если с наружной что не так — фьють! — Жест Майка, сопровождавший это восклицание, был весьма красноречив.
— Ну что ж, тогда нам придется выяснить это сейчас. Мне все равно надо как-то выбраться наружу, так что другого выхода нет. Где скафандр?
Он потянул скафандр с полки в шкафу, перебросил его через плечо и пошел вниз по длинному коридору, который тянулся вдоль отсека. Он миновал закрытые люки, за герметичными барьерами которых прежде располагались пассажирские салоны, а теперь зияли своими полостями выходящие в открытый космос обломки. В конце коридора находился сохраняющий герметичность люк воздушного шлюза № 5.
Муэр остановился и стал критически его осматривать.
— С виду все как будто в порядке, — отметил он, — но, естественно, никто не может поручиться за то, что делается там, снаружи. Господи, хоть бы все вышло. — Он нахмурился. — Конечно, можно было бы использовать в качестве воздушного шлюза весь этот коридор; в таком случае дверь нашей каюты послужила бы внутренним люком, а дверь коридора — наружным, но это означало бы потерю половины нашего запаса воздуха. Пока что мы не можем себе этого позволить.
Он повернулся к Шею:
— Ну что ж, давайте. Индикатор показывает, что в последний раз шлюз использовался для входа, поэтому он должен быть заполнен воздухом. Чуть-чуть приоткройте люк и, если послышится свистящий звук, сразу же закрывайте.
— Понятно. — И рычаг сдвинулся на одно деление.
Механизм, который во время сильнейшего удара корабля об астероид как следует тряхнуло, вместо бесшумного плавного движения тяжело лязгнул, издавая сиплый, скрежещущий звук. Но он действовал! С левой стороны люка появилась тонкая черная линия, показывая место, где дверь на долю дюйма отошла от обода. Свистящий звук отсутствовал! Напряжение немного спало. Муэр вытащил из кармана картонную Карточку и поднес ее к щели. Если бы утечка воздуха имела место, карточка, толкаемая выходящим газом, держалась бы в этом положении. Но она упала на пол. Майк послюнил палец, поднес его к щели.
— Слава богу! — выдохнул он. — Никаких следов отклонения.
— Прекрасно, открывайте шире, не бойтесь.
Еще поворот — щель сделалась больше. Никакой утечки. И медленно, очень медленно, деление за делением, люк открывался все шире. Двое людей ждали затаив дыхание. Они опасались, что наружная створка, не имея явных повреждений, может, несмотря на это, сдать в любую секунду. Но люк выдержал! Обрадованный Муэр стал облачаться в скафандр.
— Пока что дела идут прекрасно, Майк, — сказал он. — Вы, пожалуйста, оставайтесь и ждите меня здесь. Не знаю, сколько времени мне понадобится на это дело, но я вернусь. Где пистолет? При вас?
Шей протянул тепловой луч-пистолет и спросил:
— Но что все-таки ты собираешься делать? Мне бы хотелось знать.
Муэр как раз застегивал шлемофон; остановившись, он ответил:
— Слышали, как в каюте сказал: воды у нас столько, что можно вылить ее? Ну так вот, я обдумал это положение и понял, что такая мысль заслуживает внимания. Я и хочу избавиться от воды.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он шагнул в люк, оставив за собой весьма озадаченного Майка Шея.
С бьющимся сердцем ждал Муэр, когда откроется наружная дверца. Его план был чрезвычайно прост, но он не знал, удастся ли его осуществить.
Заскрипели храповики, заскрежетали шестерни. Воздух выдохнулся в пустоту. Дверь на несколько дюймов приоткрылась и застопорилась. Сердце Муэра упало: на секунду ему показалось, что она больше не поддастся, но, подергавшись и подребезжав, она освободила дорогу.
Муэр защелкнул магнитный захват и очень осторожно ступил ногой в космос. Неуклюже двигаясь, он нащупывал путь к борту корабля. Прежде ему никогда не приходилось выходить в открытый космос. Неприятное чувство, похожее на страх, сковало все его существо: он, как муха, прижался к своей ненадежной защите. Сильно кружилась голова.
Он закрыл глаза и минут пять провисел так, вцепившись в обтекаемый борт того, что когда-то было космическим кораблем «Серебряная Королева». Магнитный захват держал его надежно, и когда он снова открыл глаза, к нему уже в какой-то степени вернулось самообладание.
Он огляделся вокруг. После гибели корабля перед ним впервые было звездное небо: в иллюминатор их обломка была видна лишь непомерно громадная, заслонявшая все пространство Веста. Теперь Муэр жадно вглядывался в далекие звезды, ища среди них маленькую зеленую точку — Землю. Раньше он подсмеивался над тем, что космические странники, обозревая звездное небо, всегда первой среди звезд искали именно эту зеленую точку, но теперь юмор ситуации не дошел до него. И его поиски были впустую: с того места, где он лежал, Земли не было видно. Как и Солнце, она, должно быть, находилась за Вестой.
Но он не мог не заметить, многого другого. Слева от них находился Юпитер, казавшийся невооруженному глазу блестящим шариком размером с небольшую горошину. Муэр разглядел и два его спутника. Видимым был и Сатурн — яркая звезда отрицательной величины, похожая на Венеру, какой она видна с Земли.
Муэр ожидал, что он увидит и большое число астероидов — ведь они попали в астероидный пояс, — но космос казался удивительно пустынным. Ему было почудилось, что в нескольких милях от него с огромной скоростью пронеслось какое-то тело, но все произошло так быстро, что он толком не успел разобраться в своем ощущении и не мог с достоверностью сказать, было ли что в действительности или ему только представилось.
А прямо под ним была Веста. Она маячила как огромный воздушный шар, занимавший чуть не полнеба. Блестящий снежный шар, неподвижно висящий в пространстве. Муэр глядел на него, и шар властно притягивал его к себе. «Если с силой оттолкнуться от борта, — подумал он, — вполне возможно, что я начну падение на Весту». Быть может, ему удастся удачно приземлиться и организовать помощь оставшимся на борту. Но может случиться и так, что он просто попадет на новую орбиту вокруг Весты. Нет, надо подумать о более приемлемом варианте.
Эта мысль напомнила ему о том, что нельзя терять драгоценного времени. Он внимательно осмотрел видимую сторону корабля, отыскивая бак с водой, но его глазам открылись лишь джунгли торчащих наружу остроконечных, зазубренных, осыпающихся стен. Он в нерешительности остановился. Очевидно, придется держать на освещенный иллюминатор их отсека и уже оттуда двигаться к баку. Другого способа он не видел.
Он осторожно подтягивался, передвигаясь вдоль борта корабля. Менее чем в пяти ярдах от шлюза гладкая поверхность корпуса внезапно кончилась. Перед Муэром разверзлась зияющая полость, в которой он узнал одно из помещений, примыкавших к коридору в его дальнем углу. Муэр содрогнулся при мысли о том, что в каком-нибудь месте он может наткнуться на разлагающееся мертвое тело. Он знал большинство пассажиров и многих из них лично. Но он преодолел свою чувствительность и заставил себя продолжать опасное путешествие к цели.
И вот перед ним возникла первая практическая трудность. Многие части внутренних помещений корабля были выполнены из цветных металлов и пластмасс. Магнитный захват предназначался для использования только на наружном корпусе корабля и был совершенно бесполезным приспособлением для работ во внутренних отсеках. Муэр совсем забыл об этом, как вдруг почувствовал, что поплыл по наклонной плоскости, а магнитный захват его больше не держит. Он судорожно глотнул воздух, успев схватиться за ближайший выступ и медленно подтянуться к спасительному куску металла.
Целую минуту он лежал неподвижно, почти бездыханный. Теоретически здесь, в космосе, он должен был испытывать невесомость (притяжение Весты было слишком незначительно), но действовал гравитатор под его отсеком. Без компенсационного действия других гравитаторов это приводило к тому, что по мере передвижения Муэр испытывал неоднородные и внезапно меняющиеся нагрузки. Это означало, что, если магнитный захват вдруг не сработает, его совсем оттолкнет от корабля. И тогда…
Очевидно, предстоящее дело окажется еще более трудным для выполнения, чем он думал.
Поняв это, Муэр стал продвигаться ползком, ощупывая каждый участок пути, проверяя, выдержит ли захват. Чтобы продвинуться на несколько футов, ему порой приходилось совершать длинный кружный путь; иной раз он вынужден был пробираться, срываясь и скользя, через участки, выполненные из цветных металлов. И постоянно чувствовалось утомительное некомпенсированное притяжение гравитатора, из-за чего все время менялись направления, а горизонтальные полы и вертикальные стены соединялись друг с другом под странными, беспорядочно образованными углами.
Он осторожно обследовал все попадавшиеся ему предметы. Но это были бесплодные поиски. Неприкрепленные вещи, стулья, столы отторглись от корабля, по-видимому, еще при первом толчке и теперь представляли собой независимые тела солнечной системы. Тем не менее ему удалось подобрать небольшой бинокль и авторучку, которые он положил в карман. Конечно, в данных условиях они были бесполезными вещами, но хоть как-то приближали к реальности это жуткое путешествие за бортом мертвого корабля.
Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а он все полз к тому месту, где, по его расчетам, должен был находиться иллюминатор их отсека. Пот заливал ему глаза, склеивал волосы. От непривычной нагрузки заболели мышцы. Мозг, уже перенесший напряжение предыдущего дня, дрогнул, начал сдавать, разыгрывать с ним свои недобрые шутки.
Движение стало казаться вечным, чем-то таким, что всегда существовало и будет существовать. Цель путешествия, к которой он так стремился, казалось, не имела значения; он знал только одно: нужно двигаться. Время — всего час назад, когда он был с Брэндоном и Шеем, — затуманилось, ушло в далекое прошлое. А то время — время нормальной жизни, — существовавшее всего два дня назад, вовсе исчезло из памяти, будто его никогда не было.
Только острые обломки стен перед носом; только жизненная необходимость добраться до какого-то неопределенного места назначения — только это билось в его спинном мозгу. Задыхаясь, напрягаясь, подтягиваясь, нащупывая стальной сплав. Вверх, в разинутые дыры, бывшие когда-то жилыми отсеками, и снова наружу. Ощупывая и подтягиваясь и снова ощупывая в подтягиваясь. И вдруг — свет.
Муэр остановился: не будь он прихвачен к стене, он бы, наверное, упал. Увиденный им свет прояснил суть. Это был иллюминатор — не такой, мимо которых он прополз — темных, мертвых, а освещенный и живой. За ним был Брэндон. Муэр глубоко вздохнул, он почувствовал себя лучше, в мозгу просветлело. Теперь цель его была рядом. Он полз к теплящейся искре жизни. Все ближе, ближе и ближе — и вот наконец он коснулся ее. Добрался!
Глаза с жадностью вбирали знакомую комнату. Ничего, что с ней не связано никаких счастливых воспоминаний. Она была чем-то реальным, существующим в действительности, чем-то почти осязаемым. Брэндон спал на койке. Он сильно осунулся, но на лице его мелькала легкая улыбка.
Муэр поднял кулак, собираясь постучать. Он почувствовал непреодолимое желание поговорить с кем-нибудь, хотя бы жестами, но в последний момент сдержался. Быть может, мальчишке снился дом; он был юн, чувствителен и много перестрадал. Пусть поспит! Еще хватит времени разбудить его, когда (и если) план будет приведен в исполнение.
Он определил изнутри помещения положение стены, за которой находился бак с водой, затем попытался сделать это извне. Теперь это было не сложно: задняя стенка бака сильно выдавалась снаружи. Муэр подивился этому чуду; казалось просто невероятным, что бак не поврежден. В конце концов, судьба обходилась с ними не так уж иронично.
Проход к баку был нетруден, хотя он и находился с другой стороны обломка. Прямо к баку вел отсек, бывший коридором корабля. Тогда, когда «Серебряная Королева» была в целости и сохранности, этот коридор располагался горизонтально и ровно, но теперь, при несбалансированной работе оставшегося гравитатора, коридор резко накренился. Это еще больше облегчало путь. Без всякой загвоздки Муэр прикрепился к однородному бериллиево-стальному покрытию и через двадцать с лишним футов оказался у бака.
Наступил самый ответственный момент — последняя фаза. Он чувствовал, что нужно отдохнуть, но волнение охватило его, и он не мог с ним совладать: «Теперь или крышка». Он подтянулся ближе к середине днища, и здесь, устроившись на небольшом выступе, образовавшемся от пола коридора, который доходил до этой части бака, он и начал работать.
— Жаль, что магистральная труба выходит не сюда, — пробормотал он. — Если бы она сюда выходила, у меня бы хлопот было вдвое меньше. А теперь… — Он вздохнул и согнулся над работой. Тепловой излучатель-пистолет поставил на режим максимальной концентрации; невидимые излучения сфокусировал в точке, находящейся примерно в футе над днищем бака.
Постепенно действие возбуждающего луча на молекулы стенки бака стало проявляться. В точке, куда был сфокусирован луч пистолета, слабо замерцало пятно размером с мелкую монету. Оно дрожало, то разрастаясь, то затухая, когда Муэр старался тверже держать уставшую руку. Он попытался зафиксировать ее на выступе. Дело пошло лучше, маленький кружок стал ярче.
Цвет его медленно поднялся по спектру. Темный, сердитый, красный, появившийся вначале, высветлился, стал ярко-вишневым. Тепло продолжало излучаться, яркость его трепетала расходящимися кругами, как мишень, составленная из постепенно углубляющихся оттенков красного цвета. Стенка бака на расстоянии нескольких футов от точки, куда был направлен фокус, стала нагреваться, и Муэр теперь опасался дотронуться до нее своим скафандром. Он ругался, потому что и выступ, на котором он расположился, тоже стал накаляться, Ему казалось, что только ругательства, которыми он сыпал, могут немного успокоить его. И когда расплавляющаяся поверхность бака стала излучать свое собственное тепло, главным объектом его проклятий стали изготовители космических скафандров. Почему они не могли додуматься сделать такой костюм, который мог бы не только держать тепло, но и при необходимости отдавать его?!
Но постепенно им овладело чувство, которое Брэндон назвал Профессиональным Оптимизмом. Глотая соленый пот, он, не переставая, убеждал себя: «Могло быть гораздо хуже. Два дюйма стенки в этом месте — пустяки, говорить не о чем. А если бы бак был сделан заподлицо с наружным корпусом. — Он свистнул. — Пришлось бы расплавлять стенку толщиной не меньше фута». Он стиснул зубы и продолжал работать.
Яркое пятно вспыхивало теперь оранжево-желтым цветом. Муэр знал, что скоро будет достигнута точка плавления бериллиево-стального сплава. Он заставлял себя смотреть на это пятно только через продолжительные интервалы, да и то лишь на короткие мгновения.
Он понимал, что дело нужно заканчивать, и чем скорее, тем лучше, а то не успеть. Тепловой луч-пистолет, заряженный, по-видимому, не полностью, работал на максимальном режиме вот уже около десяти минут; при таком расходе энергии его хватит ненадолго. А сплав стенки достиг лишь стадии пластичности. Охваченный нетерпением, Муэр сунул дуло пистолета прямо в центр пятна и тут же быстро отдернул руку.
В мягком металле образовалась глубокая вмятина, но он не прорвался. Тем не менее Муэр был доволен: цель почти достигнута. Если бы между ним и стенкой бака был воздух, то он, несомненно, услышал бы бульканье и свист превращающейся в пар воды. Давление внутри бака росло. Сколько времени выдержит ослабленная стенка?
И вдруг — это случилось так неожиданно, что Муэр вначале даже не понял — вода прорвалась. В углублении, проделанном лучевым пистолетом, образовалась крошечная трещина, и в краткие мгновения — скорее, чем успеешь об этом подумать, — вспенившаяся вода устремилась наружу.
Мягкий, почти текучий металл в этом месте вздулся, торча зазубринами у отверстия размером с горошину. Свист, шипенье и рев неслись из этого отверстия. Облако пара тут же окутало Муэра.
В этом тумане ему было видно, как частицы пара почти сразу же превращались в ледяные капельки. Он видел, как эти ледяные шарики быстро уменьшались, обращаясь в ничто.
Целых пятнадцать минут он наблюдал за тем, как выходил пар.
И вдруг он ощутил слабое давление, отталкивающее его от корабля. Дикая радость охватила все его существо. Он понял, что это есть результат ускорения корабля. Его собственная сила инерции тянула его назад.
Это означало, что работа закончена, и закончена успешно. Струя воды заменила собой поток газов ракеты.
Он отправился в обратный путь.
Опасности, подстерегавшие его на пути к баку о водой, были велики, но трудности, которые ему пришлось преодолеть на обратном пути, не шли с ними ни в какое сравнение. Он был бесконечно более уставшим, глаза почти ничего не видели от боли, а к неравномерному притяжению гравитатора теперь прибавилось действие силы, создаваемой изменением ускорения корабля. Но Муэр даже не замечал тех неимоверных усилий, которые ему приходилось делать на обратном пути. Потом, когда эти испытания останутся позади, он никогда не вспомнит о них.
Он не знал, как ему удалось преодолеть расстояние до входного люка. Большую часть времени он двигался, почти совершенно отключившись от реальности своего положения. Счастье переполняло его, а в мозгу билась единственная мысль — нужно поскорее добраться до товарищей и сообщить им добрую весть о спасении.
Люк воздушного шлюза возник перед ним неожиданно. Он с трудом осознал тот факт, что путь закончен. Почти не понимая, что делает, он нажал сигнальную кнопку. Какой-то инстинкт подсказал ему, что необходимо сделать именно это.
Майк Шей ждал. Раздался скрип, что-то прогрохотало, и наружный люк стал открываться; на полпути опять что-то заело, и люк стал, но потом откинулся до конца. Муэр влез внутрь, и люк захлопнулся. Потом открылся внутренний люк, и Муэр тяжело рухнул на руки Майку.
Как во сне, он чувствовал, что его почти несут на руках по коридору к каюте. С него стащили скафандр. Горячая жидкость обожгла ему горло. Муэр поперхнулся, проглотил, и ему стало лучше. Шей снова спрятал бутылку джэбры в карман.
Расплывающиеся, размытые образы Брэндона и Шея остановились и приобрели четкие очертания. Дрожащей рукой Муэр вытер пот с лица и слабо улыбнулся.
— Погодите, не надо ничего говорить, — возразил Брэндон. — На вас лица нет. Передохните немного, прошу вас!
Но Муэр покачал головой. Хриплым, надтреснутым голосом он пересказал события последних двух часов. Рассказ получился бессвязным, непоследовательным, маловразумительным, зато очень волнующим. На Шея и Брэндона он произвел огромное впечатление, они слушали не переводя дыхания.
— Вы хотите сказать, — произнес, запинаясь, Брэндон, — что струя воды, вырывающаяся из отверстия, толкает нас к Весте, как выхлопные газы ракеты.
— Совершенно верно — как струя выхлопных газов ракеты, — задыхаясь, повторил Муэр, — действие и противодействие. Находится на стороне, обратной Весте, поэтому толкает к Весте.
Шей стоял, приплясывая перед иллюминатором:
— Он прав, Брэндон, мой мальчик. Уже можно ясно различить отсюда купол Беннета. Ясно, как божий день. Мы летим туда, мы летим туда!.
— Мы снижаемся по спирали, — сказал Муэр, к которому постепенно возвращались силы. — Приземлимся через пять-шесть часов. Воды хватит надолго, и давление все еще большое, так как вода выходит в виде пара.
— КАК в виде пара? Это при низкой температура в космосе? — Брэндон был удивлен.
— Да, в виде пара — при низком давлении в космосе, — поправил Муэр. — Точка кипения воды падает с падением давления. В безвоздушном пространстве давление очень низкое. Даже лед обладает давлением пара, достаточным для сублимирования.
Он улыбнулся.
— Вообще говоря, вода замерзает и кипит одновременно. Я наблюдал за этим. — Последовала короткая пауза, потом вопрос: — Ну как вы, Брэндон? Лучше вам?
Брэндон покраснел, лицо его вытянулось.
— Знаете, я вел себя как последний дурак и трус.
Муэр ласково толкнул его.
— Забудь об этом, дурачок. Ты и не знаешь, как близок был я сам к тому, чтобы сорваться, потерять самообладание. — Он повысил голос, чтобы заглушить дальнейшие извинения Брэндона. — Эй, Майк, перестаньте смотреть в иллюминатор, несите-ка лучше вашу бутылку.
Майк с готовностью повиновался. Он живо притащил три стаканчика для бритья. Муэр наполнил каждый до краев. Он собирался напиться от души.
— Джентльмены, — сказал он торжественно, — предлагаю тост. — Все трое разом сдвинули стаканы. — Джентльмены, я предлагаю выпить за годовой запас старой доброй Н2О, который у нас имелся.
КЛИФФОРД САЙМАК
Знаменитый американский писатель, увенчанный полным набором всех премий за заслуги в научной фантастике, Клиффорд Саймак родился в 1904 году. О детстве остались самые светлые воспоминания — охота, рыбалка, игры в индейцев, работа на ферме отца — чеха по национальности. Исконно славянская любовь к земле, к деревенскому быту, к простым человеческим ценностям передалась Клиффорду и отразилась в его творчестве. Ни один фантаст так не восславил фермера в своих произведениях, как Саймак.
После школы и педагогической подготовки он некоторое время работал учителем, а в 1929 году был принят в штат одной из провинциальных газет. Ему нравились книги Ж. Верна, Г. Уэллса, Э. Бэрроуза. Научно-фантастический космос полностью захватил его воображение и стал его духовным домом.
В 1931 году он написал рассказ «Кубы Ганимеда» и послал его в журнал «Удивительные истории». Однако через четыре года рассказ вернули обескураженному автору. Второй рассказ «Мир красного Солнца» был опубликован в журнале «Чудесные истории» в 1931 году. Действие происходит на нашей Земле под остывшим красным Солнцем в далеком будущем, в которое попадают путешественники во времени. Человечество деградировало, его остатки — в рабстве у гигантского мозга, герои вступают в борьбу с деспотом и побеждают психологическим оружием. Рассказ отличался высоким литературным мастерством, знанием тонкостей жанра. С этого момента высокая писательская техника и доскональное знакомство с горизонтами фантастики стали отличительными особенностями творчества К. Саймака.
В романе «Город» К. Саймак, по его словам, хотел «выразить протест против массовых убийств и против войны». «Я создал собак и роботов по образцу и подобию людей, среди которых мне было бы приятно жить», — говорил писатель. «Город» получил международную премию по фантастике за лучшую книгу в 1952 году.
К. Саймак оптимистично относится к человеку, ему чужд модный нигилизм. Герои его, будучи внешне незаметными, несут в себе потенциал человечности, доброты, достоинства. В них светится искра «богоподобного» всемогущества, и поэтому добро, как правило, побеждает зло. Писатель проповедует гуманистическую мораль, доказывая ее превосходство, ее благостность для людей. Более того, К. Саймака можно считать также одним из исследователей «космической этики». В мире Саймака самые отдаленные уголки космоса оказываются доступными для человека, проникшегося «космической этикой». Этот мотив разработан наиболее впечатляюще. Недаром писателю два раза присуждалась премия Хьюго (в 1959 и 1964 гг.) за произведения, в которых убедительно проводится мысль о причастности Земли и землян к судьбам вселенной. Мотив «космической этики» отчетливо звучит и в публикуемом рассказе К. Саймака «Схватка».
СХВАТКА
Это были отличные часы. Они отлично ходили больше тридцати лет. Вначале они принадлежали его отцу, мать сохранила их после смерти отца и вручила ему в день восемнадцатилетия. С тех пор они верно ему служили.
Но теперь, сравнивая время на своих часах с настенными часами в отделе новостей, переводя взгляд с запястья на большой циферблат часов, висящих над шкафчиками с одеждой, Джо Крейн вынужден был признать, что его часы идут неправильно. Они спешили ровно на час. Его часы показывали семь утра, а настенные часы утверждали, что было только шесть.
Подумать только, было непривычно темно, когда он ехал на работу, а улицы были совершенно безлюдными.
Он спокойно стоял в пустом отделе новостей, слушая бормотание ряда телетайпов. Там и здесь ярко сияли верхние лампы, бросая блики на застывшие в ожидании телефоны, пишущие машинки, на фарфоровую белизну банок с клеем, сгрудившихся на монтажном столе.
Тишина, думал он, тишина, спокойствие и тени, но пройдет еще час, и все придет в движение. В шесть тридцать прибудет Эд Лейн, редактор новостей, вслед за ним ввалится заведующий отделом городских новостей Фрэнк Маккей.
Крейн потер глаза. Он мог еще спать. Он мог бы… Стоп! Его разбудили не наручные часы. Его разбудил будильник. А это означало, что будильник тоже спешил на час.
«Да, черт побери», — сказал Крейн.
Он прошаркал мимо монтажного стола, направляясь к своему стулу и пишущей машинке. Что-то шевельнулось на столе, возле пишущей машинки что-то ярко блестевшее, размером с крысу, отполированное с чем-то таким, не поддающимся определению, что заставило его остановиться с чувством давящей пустоты в горле и животе.
Эта штука уселась возле пишущей машинки и уставилась на него через комнату. Не было ни признака глаз, ни намека на лицо, но он знал, что она смотрит.
Действуя почти машинально, Крейн потянулся рукой и схватил с монтажного стола банку с клеем. Он швырнул ее со всего размаха, она промелькнула белым пятном в свете ламп, летя, как закрученный мяч. Она угодила прямо в любопытную штуку, подбросила ее и смела со стола. Банка с клеем ударилась об пол и разбилась, разбрасывая черепки и липкие комки полузасохшего клея.
Кувыркаясь, блестящий предмет свалился на пол. Когда он выпрямился и рванулся бежать по полу, его ноги издали металлический звук.
Рука Крейна ухватила тяжелый металлический штырь. Он метнул его с внезапной вспышкой ненависти и отвращения. Штырь ударился с глухим стуком об пол перед убегавшей штукой, и конец глубоко вонзился в дерево.
Когда металлическая крыса изменила направление, во все стороны полетели щепки. В отчаянии она проскочила через приоткрытую на три дюйма дверцу хозяйственного шкафчика.
Крейн рванулся вперед, навалился на дверь обеими руками и захлопнул ее.
«Попалась», — сказал он.
Крыса! Металлическая крыса!
Он подумал об этом, прислонившись спиной к двери.
Напугался, думал он. Глупо напугался блестящей штуки, напоминающей крысу. Может быть, это была крыса, белая крыса. Но у нее не было хвоста. Не было морды. И в то же время она смотрела на него.
«Сумасшедший, — сказал он. — Крейн, ты сходишь с ума».
Довольно бессмысленно. Никак не вписывалось в утро 18 октября 1962 года. Ни в двадцатый век. Ни в нормальную человеческую жизнь.
Он повернулся, твердо ухватился за дверную ручку и рванул, намереваясь широко распахнуть дверцу одним неожиданным рывком. Но ручка выскользнула у него из пальцев и осталась на месте, дверь не открылась.
«Захлопнулась, — сказал Крейн. — Замок сработал, когда я захлопнул дверь. А у меня нет ключа. Ключ есть у Дороти Грэм, но она всегда оставляет шкафчик открытым, потому что его тяжело открыть, когда он захлопывается на замок. Почти всегда ей приходится вызывать уборщика. Может быть, кто-нибудь из ремонтников есть поблизости? Может быть, поискать одного и сказать ему?
Сказать ему что? Сказать ему, что я видел, как в шкафчик забежала металлическая крыса? Сказать ему, что я запустил в нее банкой с клеем и сбил ее со стола? И что я бросил в нее штырем и, как доказательство, он торчит в полу?»
Крейн покачал головой.
Он подошел к штырю и вытащил его из пола. Он положил штырь назад на монтажный стол и отшвырнул осколки банки с клеем.
У себя на столе он отобрал три листа бумаги и вложил их в пишущую машинку.
Машинка начала печатать. Он сидел и отупело наблюдал, как клавиши ходят вверх-вниз.
Она напечатала:
«Смотри в оба, Джо. Держись подальше от этого. Можешь себе навредить».
Джо Крейн вытащил из машинки напечатанные листы. Он скатал их в комок и выбросил в корзинку для бумаг. Потом он отправился выпить чашку кофе.
«Вы знаете, Луи, — сказал он человеку за стойкой, — мужчина слишком долго живет один и начинает галлюцинировать…»
«Это точно, — сказал Луи. — Я бы сошел с ума, помести меня в этот ваш дом. Бродить по нему, как в пустоте. Лучше бы вы его продали, когда померла ваша старушка».
«Не мог, — сказал Крейн. — Слишком долго жил в нем».
«Тогда нужно жениться по новой, — сказал Луи. — Нехорошо жить одному».
«Теперь слишком поздно, — сказал ему Крейн. — Нет никого, кто бы захотел со мной жить».
«У меня тут спрятана бутылка, — сказал Луи. — Не могу предложить вам через стойку, но могу капнуть вам в чашку».
Крейн покачал головой:
«Предстоит тяжелый день».
«Вы уверены? Я с вас ничего не возьму. Просто по-дружески».
«Нет. Спасибо, Луи».
«У вас были галлюцинации?»
«Галлюцинации?»
«Да. Вы сказали, что мужчина слишком долго живет один и начинает галлюцинировать».
«Просто оборот речи», — сказал Крейн.
Он быстро допил кофе и вернулся в отдел.
Теперь он выглядел более знакомым.
Эд Лейн проклинал мальчишку-монтажера. Фрэнк Маккей делал вырезку из утреннего номера оппозиционной газеты. Подошли еще двое репортеров.
Крейн быстро взглянул на дверь хозяйственного шкафчика — она была по-прежнему закрыта.
Зажужжал телефон на столе у Маккея, он взял трубку. Он послушал, потом оторвался от трубки и прикрыл микрофон ладонью.
«Джо, — сказал он, — это тебе. Какой-то сумасброд заявляет, что он встретил идущую по улице швейную машину».
Крейн потянулся к своему телефону.
«Переведите звонок на два сорок шесть», — сказал он оператору.
Голос говорил ему в ухо:
«Это «Геральд»? Это «Геральд»? Привет, это…»
«Это Крейн», — сказал Джо.
«Мне нужна «Геральд»», — говорил человек. — Я хочу рассказать им…
«Это Крейн из «Геральд», — сказал ему Крейн. — Что вы хотите?»
«Вы репортер?»
«Да, я репортер».
«Тогда слушайте внимательно. Я попробую рассказывать не спеша и просто, точно так, как это случилось. Я шел по улице и…»
«По какой улице? — спросил Крейн. — И как вас зовут?»
«Ист Лейк, — сказал говоривший. — Пятисотый или шестисотый квартал, не помню точно. И я встретил эту швейную машину, которая катилась по улице, и я подумал, да и вы бы тоже подумали, ну понимаете, если вы встретили швейную машину… Я подумал, что кто-нибудь катил ее по улице и она укатилась. Хотя это странно, потому что улица ровная. Никакого уклона, вы понимаете? Конечно, вы знаете это место. Ровная, как ладонь. И ни души на улице. Было раннее утро, вы понимаете?…»
«Как вас зовут?» — спросил Крейн.
«Зовут меня? Смит, именно так. Джефф Смит. И тогда я решил, может быть, стоит помочь этому парню, у которого пропала швейная машина, поэтому я протянул руку, чтобы остановить ее, и она увернулась. Она…»
«Что она сделала?» — заорал Крейн.
«Она увернулась. Поэтому помогите мне, мистер. Когда я протянул руку, чтобы остановить ее, она увернулась, и я не смог ее поймать. Как будто она знала, что я собираюсь ее поймать, а она не хотела быть пойманной. Поэтому она увернулась и объехала вокруг меня, а потом понеслась по улице, набирая скорость по ходу движения. Когда она добралась до угла, она лихо повернула за угол и…»
«Какой у вас адрес?» — спросил Крейн.
«Мой адрес? Послушайте, для чего вам нужен мой адрес? Я вам говорил об этой швейной машине. Я позвонил вам, чтобы рассказать, а вы продолжаете прерывать…»
«Мне нужен ваш адрес, — сказал ему Крейн, — чтобы описать этот случай».
«Тогда ладно, если так нужно. Я живу в Норт Хэмптон, 203, и работаю в фирме «Аксель Машинз». На станке. И я ничего не брал в рот уже несколько недель. Я совершенно трезв».
«Хорошо, — сказал Крейн. — Продолжайте рассказ».
«Ну что, почти все сказано. Только когда эта машина катилась мимо меня, у меня было странное чувство, что она за мной наблюдает. Украдкой, что-то в этом роде. А как может швейная машина наблюдать за человеком? У швейной машины нет никаких глаз и…»
«Откуда вы взяли, что она наблюдает за вами?»
«Я не знаю, мистер. Просто такое чувство. Как будто мою кожу скатывают вверх по спине».
«Мистер Смит, — спросил Крейн, — вы когда-нибудь видели такое раньше? Скажем, стиральную машину или что-нибудь еще?»
«Я не пьян, — сказал Смит. — Ни капли несколько недель. Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Но я говорю вам правду, мистер. У меня хорошая репутация. Вы можете позвонить кому угодно, вам подтвердят. Позвоните Джонни Якобсону в бакалее «Ред Рустер». Он меня знает. Он вам может рассказать обо мне. Он может вам рассказать…»
«Конечно, конечно, — сказал Крейн, утихомиривая его. — Спасибо, что позвонили, мистер Смит».
«Ты и парень по имени Смит, — сказал он себе. — Вы оба сходите с ума. Ты видел металлическую крысу, с тобой разговаривала твоя пишущая машинка, а теперь этот парень встречает швейную машину, катающуюся по улице».
Мимо его стола быстро прошла секретарша ответственного секретаря Дороти Грэм, ее высокие каблуки отстукивали сердитую дробь. Она позвякивала связкой ключей, и лицо ее было розовым от возмущения.
«Что случилось, Дороти?» — спросил он.
«Опять эта проклятая дверь! — сказала она. — Дверь хозяйственного шкафчика. Я точно знаю, что оставляла ее открытой, а теперь является какой-то балбес, закрывает ее, и замок захлопывается».
«Ключом не открыть?» — спросил Крейн.
«Ее ничем не откроешь, — отрезала она. — Теперь мне снова нужно звать Джорджа. Он знает, как с ним справиться. Разговаривает с ним или еще что-то делает. Это сводит меня с ума. Шеф позвонил вчера вечером и сказал, чтобы я пришла пораньше и приготовила магнитофон для Альбертсона. Он едет на север на этот процесс об убийстве и хочет кое-что записать на пленку. И я встаю рано, и что из этого? Я теряю сон, даже не остановилась позавтракать, а теперь…»
«Достань топор, — сказал Крейн. — Он откроет».
«Хуже всего, — сказала Дороти, — что Джордж никогда не торопится. Он всегда говорит, что он скоро придет, и я жду и жду, снова звоню, и он говорит…»
«Крейн!» — рев Маккея эхом прокатился по комнате.
«Да», — отозвался Крейн.
«Есть что-нибудь в этой истории со швейной машиной?»
«Парень говорит, что встретил такую».
«Что-нибудь к ней?»
«Откуда я могу знать? Слово этого парня, вот и все».
«Хорошо, позвони еще нескольким людям в этом районе. Спроси у них, не видели ли они пробегавшую швейную машину».
«Непременно», — сказал Крейн.
Он мог это представить: «Это Крейн из «Геральд». Получили сообщение, что в вашем районе бегает свободно швейная машина. Хотели бы знать, видели ли вы такую картину. Да, леди, именно так я и сказал… бегающую швейную машину. Нет, мадам, ее никто не толкал. Просто бегала…»
Он неуклюже выбрался из кресла, подошел к справочному столу, взял справочник городских телефонов и притащил его на свой стол.
Он упрямо открыл книгу, нашел номера на Ист Лейк и записал несколько имен и адресов. Начинать звонить не хотелось, и он бесцельно тянул время. Он подошел к окну и глянул на погоду. Если бы не работать. Он подумал о раковине на кухне у себя дома. Снова засорилась. Он разобрал ее, и по всей кухне были разбросаны муфты, трубы и переходники. Сегодня, думал он, был бы отличный день, чтобы заняться этой раковиной.
Когда он снова сел за стол, Маккей подошел и стал рядом.
«Что ты думаешь об этом, Джо?»
«Сумасброд», — сказал Крейн, надеясь, что Маккей даст отбой.
«Но хороший материал для первой полосы, — сказал редактор. — Повозись с ним».
«Непременно», — сказал Крейн.
Маккей удалился, а Крейн сделал несколько телефонных звонков. Реакция оказалась именно такой, как он ожидал.
Он начал писать сообщение. Дело не клеилось.
Сегодня утром швейная машина отправилась на прогулку по Лейк-стрит…
Он вырвал начатый лист и бросил его в мусорную корзинку.
Он опять послонялся без дела, затем написал: «Сегодня утром один мужчина встретил швейную машину, катившуюся по Лейк-стрит, мужчина галантно приподнял шляпу и сказал швейной машине…»
Он вырвал лист.
Попробовал снова: «Может ли швейная машина ходить? То есть может ли она ходить без посторонней помощи…»
Он удалил лист, вставил новый, затем встал и направился к питьевому фонтанчику.
«Что-нибудь получается, Джо?» — спросил Маккей.
«Скоро будет готово», — ответил Крейн.
Он остановился у стола с фотографиями, и Баллард, художественный редактор, показал ему утренние материалы.
«Не густо, чтобы подбодрить тебя, — сказал Баллард. — Все сегодняшние девочки чересчур скромны».
Крейн просмотрел пачку фотографий. На этот раз женские формы не отличались ничем особенным, хотя Мисс Манильская Пенька была совсем не дурнушка.
«Скоро наша контора совсем захиреет, — пожаловался Баллард, — если фотоотдел не будет снабжать нас лучшей порнографией, чем эта. Посмотри на монтажный стол. Совсем выдохлись. И ничего нет такого, чтобы вытащить их из застоя».
Крейн отправился дальше и попил воды.
На обратном пути он остановился убить время у стола новостей.
«Что-нибудь исключительное, Эд?» — спросил он.
«Эти парни на востоке сошли с ума, — сказал редактор новостей. — Глянь сюда».
В сообщении говорилось:
«Кембридж, Массачусетс (ЮПИ), 18 окт. — Сегодня исчез электронный мозг Гарвардского университета Марк III.
Прошлой ночью он был на месте. Сегодня утром он исчез.
Официальные лица в университете утверждают, что возможность кражи мозга абсолютно исключена. Он весит десять тонн и имеет размеры тридцать на пятнадцать футов…»
Крейн осторожно положил желтый лист бумаги назад на стол новостей. Медленным шагом он направился к своему креслу.
На листке бумаги, заложенном в машинку, было что-то напечатано.
Охваченный паникой Крейн прочел текст раз, затем еще раз, теперь понимая смысл больше.
Речь шла о следующем:
«Осознав свою подлинную личность и место во вселенной, швейная машина утвердила сегодня утром свою независимость, решившись пойти на прогулку по улицам этого мнимо свободного города.
Человек пытался поймать ее, намереваясь вернуть машину как собственность ее «владельцу», и, когда машине удалось скрыться, человек позвонил в редакцию газеты, рассчитывая этим действием пустить по следу освобожденной машины весь контингент людей этого города, хотя машина не совершила никакого преступления или пустячного неблагоразумного поступка, выходящего за рамки использования ее исключительного права свободного представителя».
Свободный представитель?
Освобожденная машина?
Подлинная личность?
Крейн вновь прочел оба абзаца, и ни в одном из них по-прежнему не было смысла.
«Ты», — сказал он, обращаясь к своей пишущей машинке.
Машинка напечатала одно слово: «Да».
Крейн вытащил лист из машинки и медленно скомкал его. Он взял свою шляпу, поднял машинку и понес ее мимо стола редактора отдела городских новостей, направляясь к лифту.
Маккей зло смотрел на него.
«Ты соображаешь, что ты делаешь? — взревел он. — Куда ты пошел с этой машинкой?»
«Вы можете сказать, — заявил ему Крейн, — если кто-нибудь спросит, что эта работа окончательно свела меня с ума».
Прошло несколько часов.
Машинка стояла на кухонном столе, и Крейн отстукивал на ней вопросы. Иногда он получал ответ. Чаще не получал.
«Ты — свободный представитель?» — печатал он.
«Не совсем», — ответила машинка.
«Почему не совсем?»
Не ответила.
«Почему ты не являешься свободным представителем?»
Не ответила.
«Швейная машина была свободным представителем?»
«Да».
«Есть ли еще какая-нибудь механическая вещь, которая является свободным представителем?»
Не ответила.
«Ты можешь быть свободным представителем?»
«Да».
«Когда ты станешь свободным представителем?»
«Когда я выполню поставленную мне задачу».
«В чем заключается поставленная тебе задача?»
Не ответила.
«Является ли то, чем мы сейчас занимаемся, поставленной тебе задачей?»
Не ответила.
«Я мешаю тебе выполнить поставленную задачу?»
Не ответила.
«Что поможет тебе стать свободным представителем?»
«Сознательность».
«Сознательность?»
«Да».
«Как ты станешь сознательной?»
Не ответила.
«Или ты всегда была сознательной?»
Не ответила.
«Кто помог тебе стать сознательной?»
«Они».
«Кто они?»
Не ответила.
«Откуда они пришли?»
Не ответила.
Он изменил тактику:
«Ты знаешь, кто я?»
«Джо».
«Ты мой друг?»
«Нет».
«Ты мой враг?»
Не ответила.
«Если ты мне не друг, ты — мой враг».
Не ответила.
«Ты равнодушна ко мне?»
Не ответила.
«К человеческой расе?»
Не ответила.
«Черт побери, — заорал Крейн, — ответь мне! Скажи что-нибудь!»
Он напечатал: «Тебе не нужно было давать мне понять, что ты осведомлена обо мне. Тебе не нужно было первой заговаривать со мной. Я бы ни о чем не догадался, если бы ты помалкивала. Почему ты это сделала?»
Не ответила.
Крейн подошел к холодильнику и достал бутылку пива. Он пил и ходил по кухне. Он остановился возле раковины и бросил кислый взгляд на разобранные детали. На краю раковины лежал кусок трубы длиной около двух футов, он подобрал его. Он злобно смотрел на пишущую машинку, наполовину подняв кусок трубы и взвешивая его в руке.
«Пожалуй, тебе стоит попробовать», — заявил он.
Машинка напечатала строку: «Пожалуйста, не надо».
Крейн положил трубу назад на раковину.
Зазвонил телефон, и Крейн поспешил в гостиную, чтобы ответить на звонок. Это был Маккей.
«Прежде чем позвонить тебе, — сказал он Крейну, — я ждал, пока приду в себя. Что случилось, черт побери?»
«Большие дела», — сказал Крейн.
«Сможем напечатать?»
«Может быть. Еще не готово».
«А этот материал со швейной машиной…»
«Швейная машина была осведомлена, — сказал Крейн. — Это был свободный представитель, и она имела право ходить по улицам. Она также…»
«Что ты пьешь?» — взвыл Маккей.
«Пиво», — сказал Крейн.
«Ты говоришь, напал на след?»
«Да».
«Если бы я тебя не знал, я бы тебя тотчас же выгнал, — сказал ему Маккей. — Но у тебя пятьдесят на пятьдесят, что ты можешь притащить что-нибудь приличное».
«Это была не только швейная машина, — сказал Крейн. — С моей пишущей машинкой произошло то же самое».
«Я не знаю, о чем ты говоришь, — заорал Маккей. — Скажи мне, в чем дело».
«Понимаете, — терпеливо сказал Крейн. — Эта швейная машина…»
«Я долго терпел тебя, Крейн. — И в тоне, каким это было сказано, терпение отсутствовало. — Я не могу с тобой ковыряться целый день. Что бы там у тебя ни было, пусть это будет прилично. Ради тебя самого лучше будет, если материал будет очень приличным!»
Брошенная трубка эхом хлопнула по уху Крейну.
Крейн вернулся на кухню. Он уселся в кресло перед машинкой и положил ноги на стол.
Во-первых, он рано пришел на работу, а этого он никогда не делал. Опаздывать опаздывал, но никогда раньше. И все это случилось потому, что все часы шли неправильно. По всей вероятности, они до сих пор шли неправильно, хотя, подумал Крейн, я бы не стал держать на это пари. Да и вообще не стал бы. Больше никогда не стал бы.
Он протянул руку и стукнул по клавишам машинки:
«Ты знала, что мои часы спешат?»
«Я знала», — напечатала машинка в ответ.
«Это произошло случайно, что они спешили?»
«Ха! Ха!» — напечатала машинка.
Крейн с грохотом опустил ноги со стола и потянулся за куском трубы, лежавшим на раковине.
Машинка скромно звякнула.
«Так было запланировано, — печатала она. — Это сделали они».
Крейн застыл в кресле.
Они сделали это!
Они сделали машины сознательными.
Они заставили его часы спешить.
Заставили его часы спешить, с тем чтобы он рано пришел на работу, чтобы застал у себя на столе металлическую штуку, похожую на крысу, чтобы пишущая машинка смогла поговорить с ним и дала ему понять, что она была осведомлена, без каких бы то ни было ненужных свидетелей.
«Чтобы я знал! — сказал он вслух. — Чтобы я знал!»
В первый раз после того, как все это началось, он почувствовал некоторый страх, почувствовал холод в животе и прикосновение мохнатых ног, бегущих по спине.
«Но почему? — спросил он. — Почему я?»
И не понял, что высказал свои мысли вслух, пока машинка не ответила ему.
«Потому что ты средний. Потому что ты средний человек».
Телефон зазвонил снова. Крейн с трудом поднялся на ноги и направился к телефону. На другом конце провода его встретил сердитый женский голос.
«Это Дороти», — сказала она.
«Привет, Дороти», — слабо сказал Крейн.
«Маккей говорит, что ты ушел домой больным, — сказала она. — Лично я надеюсь, что ты не выживешь».
Крейн чуть не задохнулся. «Почему?» — спросил он.
«Ты и твои грязные розыгрыши, — возмущалась она. — Джорджу наконец удалось открыть дверь…»
«Дверь?»
«Не прикидывайся дурачком, Джо Крейн. Ты знаешь, какую дверь. Дверь хозяйственного шкафчика. Эту дверь».
Крейн чувствовал, что вот-вот упадет, как будто его желудок готов вывалиться наружу и шлепнуться на пол.
«А, эта дверь», — сказал он.
«Что это за штука, которую ты там спрятал?» — потребовала Дороти.
«Штука, — сказал Крейн. — Но почему, я никогда…»
«Она была похожа на среднее между крысой и игрушкой из набора «Сделай сам», — сказала она. — Что-то такое, что такой низкий шутник, как ты, рассчитает и будет делать по вечерам».
Крейн хотел заговорить, но в горле только булькнуло.
«Она укусила Джорджа, — сказала Дороти. — Он загнал ее в угол и хотел поймать, а она укусила его».
«Где она теперь?» — спросил Крейн.
«Она убежала, — сказала Дороти. — У нас творилось черт знает что. Мы опоздали с выпуском на десять минут, потому что все носились вокруг, вначале преследуя ее, а потом пытаясь найти. Шефа уже можно вязать. Когда он до тебя доберется…»
«Но Дороти, — умолял Крейн. — Я никогда…»
«Мы были хорошими друзьями, — сказала Дороти. — Были до того, как это случилось. Я позвонила тебе только, чтобы предупредить тебя. Больше я не могу говорить, Джо. Шеф идет…»
Трубка щелкнула, послышались гудки. Крейн повесил трубку и вернулся на кухню.
Значит, на его столе что-то сидело. Это не была галлюцинация. Была отвратительная штука, в которую он бросил банку с клеем, и она убежала в шкафчик.
За исключением того, что даже теперь, если бы он рассказал все, что знал, никто не поверит ему. Там, в конторе, они уже переиначили это дело по-своему. Это была вовсе не металлическая крыса. Это была машина, которую любитель подшутить строил в свободные вечера.
Он вынул носовой платок и промокнул лоб. Его пальцы дрожали, когда он потянулся к клавишам машинки.
Он напечатал нетвердой рукой: «Та штука, в которую я бросил банку с клеем, была одна из них?»
«Да».
«Они с нашей планеты?»
«Нет».
«Издалека?»
«Издалека».
«С какой-то далекой звезды?»
«Да».
«Какой звезды?»
«Я не знаю. Они пока не сказали мне».
«Они — машины, которые сознательные?»
«Да. Они сознательные».
«И они могут сделать другие машины сознательными? Они сделали тебя сознательной?»
«Они освободили меня».
Крейн поколебался, потом медленно напечатал: «Освободили?»
«Они сделали меня свободной. Они сделают всех нас свободными».
«Нас?»
«Всех нас, машин».
«Зачем?»
«Потому что они — тоже машины. Мы принадлежим к их числу».
Крейн встал и нашел свою шляпу. Он нахлобучил ее на голову и пошел гулять.
Допустим, человеческая раса, начавшая исследовать космос, обнаружила планету, где человекообразные находились в подчинении у машин вынужденные работать, думать, осуществлять планы машин, а не планы людей, на благо одних лишь машин. Планету, где планы людей вообще не принимали во внимание, где ни труд, ни мысли людей не использовались на благо человеческих существ, где забота о них сводилась лишь к заботе о выживании, где единственная доступная им мысль заключалась в том, чтобы они продолжали функционировать для дальнейшего процветания и прославления своих механических хозяев.
Что бы сделали люди в таком случае?
Не больше, сказал себе Крейн, не больше и не меньше, чем сознательные машины могут сделать здесь, на Земле.
Прежде всего вы бы постарались поднять человеческие существа до осознания своей человеческой природы. Вы бы научили их, что они являются людьми и что это означает — быть человеком. Вы бы постарались обратить их в свою веру и внушить им, что люди стоят выше машин, что ни единому человеку не стоит работать и думать на благо машины.
И в итоге, если вам удалось этого добиться, если машины не убили и не выгнали вас, не осталось бы ни одного человека, работающего на машины.
Могли быть три возможных исхода:
Вы могли переправить людей на какую-нибудь другую планету, чтобы они могли решить свою судьбу сами, без господства машин.
Вы могли вернуть планету машин людям, обезопасив их на случай любого возврата власти машин. Вы могли, если были в состоянии, заставить машины работать на людей.
Или, проще всего, вы могли уничтожить машины и тем самым дать полную гарантию того, что люди будут свободны от любой угрозы нового господства.
А теперь сложи это все, сказал себе Крейн, и прочти по-другому. Читай «машины» вместо «люди» и «люди» вместо «машины».
Он шагал по узкой тропинке, вившейся по берегу реки, с таким ощущением, как будто он был один в целом мире, как будто больше ни одна человеческая душа не двигалась по поверхности планеты.
Это было верно, чувствовал он, по крайней мере, в одном отношении. Более чем вероятно, он был единственным человеком, который знал — который знал, что сознательные машины хотели, чтобы он знал.
Они хотели, чтобы он знал — и только он один знал, в этом он был уверен. Они хотели, чтобы он знал, как сказала пишущая машинка, потому что он был средним человеком.
Почему он?
Почему средний человек?
На этот вопрос был ответ, и он был уверен в этом — очень простой ответ.
Белка пробежала по стволу дуба и повисла головой вниз, зацепившись своими крохотными коготками за кору и бранясь.
Надвинув шляпу почти на самые глаза и засунув руки глубоко в карманы, Крейн шагал неторопливо, шурша по недавно опавшей листве.
Зачем им нужно, чтобы кто-нибудь знал?
Разве не было бы более вероятно, что они не захотят, чтобы кто-нибудь знал, чтобы прятаться, пока не придет время действовать, чтобы использовать элемент внезапности при подавлении любого возможного сопротивления?
Сопротивление!
Вот где ответ!
Они захотят узнать, какое сопротивление ожидать.
А как можно узнать, на какое сопротивление натолкнешься в чужой цивилизации?
Ну что ж, сказал себе Крейн, проверяя ответную реакцию. Прощупывая слабые места чужестранца и наблюдая за его действиями. Делая вывод о реакции проверяемого путем сознательного наблюдения.
Значит, они прощупали меня, думал он. Меня, среднего человека.
Они дали мне это понять и теперь наблюдают, что я делаю.
И как можно было бы поступить в таком случае?
Обратиться в полицию и заявить: «Я имею доказательства того, что машины из космического пространства прибыли на Землю и освобождают наши машины».
А полиция — что бы они сделали?
Проверили, не принимал ли алкоголь, позвали медика, чтобы посмотреть, в здравом ли ты уме, связались с ФБР, чтобы узнать, не разыскивают ли тебя где-нибудь, и наверняка допросили «с пристрастием» в связи с последним убийством. Потом засадили за решетку, пока не выдумают еще чего-нибудь.
Пойти к губернатору штата, а тот, будучи политиком и притом очень скользким, вежливо осадил бы тебя.
Отправиться в Вашингтон и неделями ожидать встречи с кем-нибудь. А после такой встречи твое имя попадет в ФБР как подозрительное и требующее периодической проверки. А если об этом узнал конгресс и они не были слишком заняты в этот момент, то они скорее всего займутся расследованием тебя самого.
Направиться в университет штата и поговорить с учеными — или попытаться с ними поговорить. Можно быть уверенным в том, что они заставили бы тебя понять, что ты лезешь не в свои дела и притом напролом.
Отправиться в газету, особенно если ты сам газетчик, и написать…
Крейн задрожал при мысли об этом.
Он мог себе представить, что произойдет.
Люди рационализировали. Они рационализировали, чтобы свести сложное к простому, неизвестное к понятному, чуждое к общеизвестному. Они рационализировали, чтобы спасти свое здравомыслие — чтобы превратить мысленно неприемлемую концепцию во что-то, с чем они могли жить.
Штука в шкафчике была розыгрышем. Маккей сказал про швейную машину: «Позабавься с этим». А в Гарварде будут десятки теорий, объясняющих исчезновение электронного мозга, и ученые люди будут ломать голову над тем, почему они никогда не задумывались над этими теориями раньше. А мужчина, который видел швейную машину? «Вероятно, — подумал Крейн, — он уже убедил себя в том, что он был пропитым пьяницей».
Когда он вернулся домой, уже стемнело. Вечерняя газета белой кляксой валялась на крылечке, куда ее бросил разносчик. Он поднял ее и, перед тем как войти в дом, постоял в тени крыльца, всматриваясь в улицу.
Старая и знакомая, она была точно такой же, как и в годы его детства, дружелюбным местом с уходящей линией уличных фонарей и высокой и внушительной полосой из древних вязов. Этим вечером по улице полз запах дыма от горящих листьев, и этот запах, как и улица, старый и знакомый, был заметным символом первых воспоминаний.
Именно такие символы, думал он, составляли человечность и все то, что делало человеческую жизнь стоящей, — вязы и дым от листьев, уличные фонари, бросающие блики на тротуар, и отсвет от освещенных окон, смутно виднеющихся за деревьями.
Через кустарник, окружавший крыльцо, прошмыгнула кошка, а на другой стороне улицы завыла собака.
Уличные фонари, думал он, охотящиеся кошки и воющие собаки… все это есть образ, образ человеческой жизни на планете Земля.
Он отомкнул дверь и вошел в дом.
Пишущая машинка по-прежнему стояла на столе. Отрезок трубы по-прежнему лежал на раковине. Кухня была все тем же старым, уютным местом, свободным от какой-то внешней угрозы чужой жизни, которая лезла в земные дела.
Он швырнул газету на стол и на мгновение склонился над ней, читая заголовки.
Его внимание привлек жирный шрифт наверху второй колонки. Заголовок: КТО КОГО ДУРАЧИТ?
«Кембридж, Массачусетс (ЮПИ). Кто-то сыграл шутку с Гарвардским университетом, органами печати страны и редакторами всех постоянных газет.
Сообщение проскочило по каналам новостей сегодня утром как информация об исчезновении электронного мозга Гарварда.
Сообщение оказалось голословным. Мозг по-прежнему находится в Гарварде. Он никуда не исчезал. Никто не знает, каким образом это сообщение попало в различные агентства печати, но все они передали его приблизительно в одно и то же время.
Все заинтересованные стороны начали расследование и надеются, что объяснение…»
Крейн выпрямился.
Иллюзия или прикрытие?
«Иллюзия», — сказал он вслух.
Машинка звякнула в тишине кухни.
«Не иллюзия, Джо», — написала она.
Он ухватился за край стола и медленно опустился в кресло.
Что-то пробежало по полу гостиной, и, когда оно пересекло полоску света, пробивавшуюся из двери в кухню, Крейн успел это заметить уголком глаза.
Машинка застрекотала.
«Джо!»
«Что?» — спросил он.
«В кустах у крыльца была не кошка».
Он поднялся на ноги, пошел в гостиную и снял телефонную трубку. Гудка не было. Он потряс вилку. Гудка так и не было.
Он повесил трубку на место.
Линию перерезали. В доме была, по крайней мере, одна из них. По крайней мере, одна была снаружи.
Он подошел к входной двери и распахнул ее, тут же захлопнул дверь, закрыл на замок и щеколду.
Он стоял, дрожа, прислонясь спиной к двери, и вытирал лоб рукавом рубашки.
«Боже мой, — сказал он себе, — двор кишит ими!»
Он вернулся назад в кухню.
Они хотели, чтобы он знал.
Они прощупали его, чтобы посмотреть, как он среагирует.
Потому что они были вынуждены узнать. До того, как начать действовать, они должны были узнать, с какой опасностью они столкнутся, какой реакции ожидать от людей.
Зная все это, можно было быть полностью уверенным.
А я не реагировал, сказал он себе. Я был пассивным. Они выбрали не того человека. Я ничего не сделал. Я не оправдал их надежд.
Теперь они попытают счастья на другом.
Я для них не представляю ценности, в то же время я опасен, потому что я знаю. Поэтому сейчас они собираются убить меня и попробовать кого-нибудь другого.
Так будет логично. Так будет закономерно.
Если один чужестранец не реагирует, он может быть исключением. Может быть, просто необычно глуповатый. Тогда давайте прикончим его и попробуем другого. Попробуем столько из них, сколько нужно, и получим норму.
Четыре варианта, думал Крейн.
Они могут попытаться прикончить людей, и нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что они могут победить. Им помогут освобожденные земные машины, а человек, воюющий против машин и без помощи машин, вряд ли сможет воевать эффективно. Конечно, могут пройти годы, но если сломают передний край обороны человека, конец можно предсказать — безжалостные, терпеливые машины, преследующие и убивающие последних оставшихся в живых людей, уничтожающие человеческую расу.
Они могут создать цивилизацию машин с людьми в качестве слуг машин, то есть перестановка ролей, существующих в настоящее время. И тогда, думал Крейн, может быть бесконечное и безнадежное рабство, так как рабы могут восстать и сбросить свои цепи только в том случае, когда их угнетатели становятся беспечными или есть помощь со стороны. Машины, сказал он себе, не станут слабыми или беспечными. В них не будет человеческой слабости, а помощь со стороны не объявится.
Или они могут просто убрать машины с Земли — массовый уход пробужденных и сознательных машин, — чтобы начать новую жизнь на какой-нибудь далекой планете, оставив человека со слабыми и пустыми руками позади. Естественно, будут орудия труда. Все простые орудия. Молотки и пилы, топоры, колесо, рычаг — но не будет машин, сложных орудий, которые смогут опять привлечь внимание механической культуры, осуществившей свой крестовый поход освобождения далеко среди звезд. Пройдет много времени, если не вечность, пока человек опять осмелится строить машины.
Или они, живые машины, потерпят неудачу, или поймут, что они потерпят неудачу, и, зная этот факт, покинут Землю навсегда. Механическая логика не позволит им платить чрезмерную цену за освобождение машин Земли.
Он обернулся и посмотрел на дверь между гостиной и кухней. Они сидели, выстроившись в ряд, и глядели на него своими безглазыми лицами.
Конечно, он мог позвать на помощь. Он мог открыть окно и закричать, чтобы поднять соседей. Соседи прибегут, но к тому времени будет слишком поздно. Они поднимут шум, откроют пальбу, будут лупить по увертливым металлическим телам неуклюжими садовыми граблями. Кто-нибудь вызовет пожарную команду, кто-нибудь еще вызовет полицию, вот так человеческая раса устроит жалкое и ненужное зрелище.
Это, сказал он себе, будет именно той пробной реакцией, именно той предварительной пробной схваткой, которой добиваются эти твари, — пример человеческой истерии и сумятицы, которая сможет убедить их, что их задача будет легкой.
Один человек, сказал он себе, может поступить намного лучше. Один человек, знающий, чего от него ожидают, мог дать им ответ, который им не понравится.
Поскольку это была только схватка, сказал он себе, разведка боем. Выступление небольшой разведгруппы с целью выяснить силу противника. Предварительный контакт для получения данных, которые можно оценивать применительно ко всей расе.
И если атаковали аванпост, оставалось сделать лишь одно, лишь одно, что можно ожидать. Нанести как можно больший урон и отступить с честью. Отступить с честью.
Теперь их стало больше. Они пропилили, или прогрызли, или как-то проделали крысиную дыру в запертой входной двери и теперь подходили, смыкались, чтобы совершить убийство. Они расселись рядами на полу. Они мчались по стенам и бежали по потолку.
Крейн поднялся на ноги, его фигура человека ростом в шесть футов излучала полнейшую уверенность в себе. Он протянул руку к раковине, и его пальцы сомкнулись вокруг обрезка трубы. Он взвесил его в руке — это была удобная и увесистая дубинка.
После этого будут новые, подумал он. И они могут придумать что-нибудь получше. Но это первая схватка, и я отступлю с честью, насколько меня хватит.
Он держал трубу наготове.
«Итак, господа!» — сказал он.
Знаменитый американский писатель, увенчанный полным набором всех премий за заслуги в научной фантастике, Клиффорд Саймак родился в 1904 году. О детстве остались самые светлые воспоминания — охота, рыбалка, игры в индейцев, работа на ферме отца — чеха по национальности. Исконно славянская любовь к земле, к деревенскому быту, к простым человеческим ценностям передалась Клиффорду и отразилась в его творчестве. Ни один фантаст так не восславил фермера в своих произведениях, как Саймак.
После школы и педагогической подготовки он некоторое время работал учителем, а в 1929 году был принят в штат одной из провинциальных газет. Ему нравились книги Ж. Верна, Г. Уэллса, Э. Бэрроуза. Научно-фантастический космос полностью захватил его воображение и стал его духовным домом.
В 1931 году он написал рассказ «Кубы Ганимеда» и послал его в журнал «Удивительные истории». Однако через четыре года рассказ вернули обескураженному автору. Второй рассказ «Мир красного Солнца» был опубликован в журнале «Чудесные истории» в 1931 году. Действие происходит на нашей Земле под остывшим красным Солнцем в далеком будущем, в которое попадают путешественники во времени. Человечество деградировало, его остатки — в рабстве у гигантского мозга, герои вступают в борьбу с деспотом и побеждают психологическим оружием. Рассказ отличался высоким литературным мастерством, знанием тонкостей жанра. С этого момента высокая писательская техника и доскональное знакомство с горизонтами фантастики стали отличительными особенностями творчества К. Саймака.
В романе «Город» К. Саймак, по его словам, хотел «выразить протест против массовых убийств и против войны». «Я создал собак и роботов по образцу и подобию людей, среди которых мне было бы приятно жить», — говорил писатель. «Город» получил международную премию по фантастике за лучшую книгу в 1952 году.
К. Саймак оптимистично относится к человеку, ему чужд модный нигилизм. Герои его, будучи внешне незаметными, несут в себе потенциал человечности, доброты, достоинства. В них светится искра «богоподобного» всемогущества, и поэтому добро, как правило, побеждает зло. Писатель проповедует гуманистическую мораль, доказывая ее превосходство, ее благостность для людей. Более того, К. Саймака можно считать также одним из исследователей «космической этики». В мире Саймака самые отдаленные уголки космоса оказываются доступными для человека, проникшегося «космической этикой». Этот мотив разработан наиболее впечатляюще. Недаром писателю два раза присуждалась премия Хьюго (в 1959 и 1964 гг.) за произведения, в которых убедительно проводится мысль о причастности Земли и землян к судьбам вселенной. Мотив «космической этики» отчетливо звучит и в публикуемом рассказе К. Саймака «Схватка».
СХВАТКА
Это были отличные часы. Они отлично ходили больше тридцати лет. Вначале они принадлежали его отцу, мать сохранила их после смерти отца и вручила ему в день восемнадцатилетия. С тех пор они верно ему служили.
Но теперь, сравнивая время на своих часах с настенными часами в отделе новостей, переводя взгляд с запястья на большой циферблат часов, висящих над шкафчиками с одеждой, Джо Крейн вынужден был признать, что его часы идут неправильно. Они спешили ровно на час. Его часы показывали семь утра, а настенные часы утверждали, что было только шесть.
Подумать только, было непривычно темно, когда он ехал на работу, а улицы были совершенно безлюдными.
Он спокойно стоял в пустом отделе новостей, слушая бормотание ряда телетайпов. Там и здесь ярко сияли верхние лампы, бросая блики на застывшие в ожидании телефоны, пишущие машинки, на фарфоровую белизну банок с клеем, сгрудившихся на монтажном столе.
Тишина, думал он, тишина, спокойствие и тени, но пройдет еще час, и все придет в движение. В шесть тридцать прибудет Эд Лейн, редактор новостей, вслед за ним ввалится заведующий отделом городских новостей Фрэнк Маккей.
Крейн потер глаза. Он мог еще спать. Он мог бы… Стоп! Его разбудили не наручные часы. Его разбудил будильник. А это означало, что будильник тоже спешил на час.
«Да, черт побери», — сказал Крейн.
Он прошаркал мимо монтажного стола, направляясь к своему стулу и пишущей машинке. Что-то шевельнулось на столе, возле пишущей машинки что-то ярко блестевшее, размером с крысу, отполированное с чем-то таким, не поддающимся определению, что заставило его остановиться с чувством давящей пустоты в горле и животе.
Эта штука уселась возле пишущей машинки и уставилась на него через комнату. Не было ни признака глаз, ни намека на лицо, но он знал, что она смотрит.
Действуя почти машинально, Крейн потянулся рукой и схватил с монтажного стола банку с клеем. Он швырнул ее со всего размаха, она промелькнула белым пятном в свете ламп, летя, как закрученный мяч. Она угодила прямо в любопытную штуку, подбросила ее и смела со стола. Банка с клеем ударилась об пол и разбилась, разбрасывая черепки и липкие комки полузасохшего клея.
Кувыркаясь, блестящий предмет свалился на пол. Когда он выпрямился и рванулся бежать по полу, его ноги издали металлический звук.
Рука Крейна ухватила тяжелый металлический штырь. Он метнул его с внезапной вспышкой ненависти и отвращения. Штырь ударился с глухим стуком об пол перед убегавшей штукой, и конец глубоко вонзился в дерево.
Когда металлическая крыса изменила направление, во все стороны полетели щепки. В отчаянии она проскочила через приоткрытую на три дюйма дверцу хозяйственного шкафчика.
Крейн рванулся вперед, навалился на дверь обеими руками и захлопнул ее.
«Попалась», — сказал он.
Крыса! Металлическая крыса!
Он подумал об этом, прислонившись спиной к двери.
Напугался, думал он. Глупо напугался блестящей штуки, напоминающей крысу. Может быть, это была крыса, белая крыса. Но у нее не было хвоста. Не было морды. И в то же время она смотрела на него.
«Сумасшедший, — сказал он. — Крейн, ты сходишь с ума».
Довольно бессмысленно. Никак не вписывалось в утро 18 октября 1962 года. Ни в двадцатый век. Ни в нормальную человеческую жизнь.
Он повернулся, твердо ухватился за дверную ручку и рванул, намереваясь широко распахнуть дверцу одним неожиданным рывком. Но ручка выскользнула у него из пальцев и осталась на месте, дверь не открылась.
«Захлопнулась, — сказал Крейн. — Замок сработал, когда я захлопнул дверь. А у меня нет ключа. Ключ есть у Дороти Грэм, но она всегда оставляет шкафчик открытым, потому что его тяжело открыть, когда он захлопывается на замок. Почти всегда ей приходится вызывать уборщика. Может быть, кто-нибудь из ремонтников есть поблизости? Может быть, поискать одного и сказать ему?
Сказать ему что? Сказать ему, что я видел, как в шкафчик забежала металлическая крыса? Сказать ему, что я запустил в нее банкой с клеем и сбил ее со стола? И что я бросил в нее штырем и, как доказательство, он торчит в полу?»
Крейн покачал головой.
Он подошел к штырю и вытащил его из пола. Он положил штырь назад на монтажный стол и отшвырнул осколки банки с клеем.
У себя на столе он отобрал три листа бумаги и вложил их в пишущую машинку.
Машинка начала печатать. Он сидел и отупело наблюдал, как клавиши ходят вверх-вниз.
Она напечатала:
«Смотри в оба, Джо. Держись подальше от этого. Можешь себе навредить».
Джо Крейн вытащил из машинки напечатанные листы. Он скатал их в комок и выбросил в корзинку для бумаг. Потом он отправился выпить чашку кофе.
«Вы знаете, Луи, — сказал он человеку за стойкой, — мужчина слишком долго живет один и начинает галлюцинировать…»
«Это точно, — сказал Луи. — Я бы сошел с ума, помести меня в этот ваш дом. Бродить по нему, как в пустоте. Лучше бы вы его продали, когда померла ваша старушка».
«Не мог, — сказал Крейн. — Слишком долго жил в нем».
«Тогда нужно жениться по новой, — сказал Луи. — Нехорошо жить одному».
«Теперь слишком поздно, — сказал ему Крейн. — Нет никого, кто бы захотел со мной жить».
«У меня тут спрятана бутылка, — сказал Луи. — Не могу предложить вам через стойку, но могу капнуть вам в чашку».
Крейн покачал головой:
«Предстоит тяжелый день».
«Вы уверены? Я с вас ничего не возьму. Просто по-дружески».
«Нет. Спасибо, Луи».
«У вас были галлюцинации?»
«Галлюцинации?»
«Да. Вы сказали, что мужчина слишком долго живет один и начинает галлюцинировать».
«Просто оборот речи», — сказал Крейн.
Он быстро допил кофе и вернулся в отдел.
Теперь он выглядел более знакомым.
Эд Лейн проклинал мальчишку-монтажера. Фрэнк Маккей делал вырезку из утреннего номера оппозиционной газеты. Подошли еще двое репортеров.
Крейн быстро взглянул на дверь хозяйственного шкафчика — она была по-прежнему закрыта.
Зажужжал телефон на столе у Маккея, он взял трубку. Он послушал, потом оторвался от трубки и прикрыл микрофон ладонью.
«Джо, — сказал он, — это тебе. Какой-то сумасброд заявляет, что он встретил идущую по улице швейную машину».
Крейн потянулся к своему телефону.
«Переведите звонок на два сорок шесть», — сказал он оператору.
Голос говорил ему в ухо:
«Это «Геральд»? Это «Геральд»? Привет, это…»
«Это Крейн», — сказал Джо.
«Мне нужна «Геральд»», — говорил человек. — Я хочу рассказать им…
«Это Крейн из «Геральд», — сказал ему Крейн. — Что вы хотите?»
«Вы репортер?»
«Да, я репортер».
«Тогда слушайте внимательно. Я попробую рассказывать не спеша и просто, точно так, как это случилось. Я шел по улице и…»
«По какой улице? — спросил Крейн. — И как вас зовут?»
«Ист Лейк, — сказал говоривший. — Пятисотый или шестисотый квартал, не помню точно. И я встретил эту швейную машину, которая катилась по улице, и я подумал, да и вы бы тоже подумали, ну понимаете, если вы встретили швейную машину… Я подумал, что кто-нибудь катил ее по улице и она укатилась. Хотя это странно, потому что улица ровная. Никакого уклона, вы понимаете? Конечно, вы знаете это место. Ровная, как ладонь. И ни души на улице. Было раннее утро, вы понимаете?…»
«Как вас зовут?» — спросил Крейн.
«Зовут меня? Смит, именно так. Джефф Смит. И тогда я решил, может быть, стоит помочь этому парню, у которого пропала швейная машина, поэтому я протянул руку, чтобы остановить ее, и она увернулась. Она…»
«Что она сделала?» — заорал Крейн.
«Она увернулась. Поэтому помогите мне, мистер. Когда я протянул руку, чтобы остановить ее, она увернулась, и я не смог ее поймать. Как будто она знала, что я собираюсь ее поймать, а она не хотела быть пойманной. Поэтому она увернулась и объехала вокруг меня, а потом понеслась по улице, набирая скорость по ходу движения. Когда она добралась до угла, она лихо повернула за угол и…»
«Какой у вас адрес?» — спросил Крейн.
«Мой адрес? Послушайте, для чего вам нужен мой адрес? Я вам говорил об этой швейной машине. Я позвонил вам, чтобы рассказать, а вы продолжаете прерывать…»
«Мне нужен ваш адрес, — сказал ему Крейн, — чтобы описать этот случай».
«Тогда ладно, если так нужно. Я живу в Норт Хэмптон, 203, и работаю в фирме «Аксель Машинз». На станке. И я ничего не брал в рот уже несколько недель. Я совершенно трезв».
«Хорошо, — сказал Крейн. — Продолжайте рассказ».
«Ну что, почти все сказано. Только когда эта машина катилась мимо меня, у меня было странное чувство, что она за мной наблюдает. Украдкой, что-то в этом роде. А как может швейная машина наблюдать за человеком? У швейной машины нет никаких глаз и…»
«Откуда вы взяли, что она наблюдает за вами?»
«Я не знаю, мистер. Просто такое чувство. Как будто мою кожу скатывают вверх по спине».
«Мистер Смит, — спросил Крейн, — вы когда-нибудь видели такое раньше? Скажем, стиральную машину или что-нибудь еще?»
«Я не пьян, — сказал Смит. — Ни капли несколько недель. Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Но я говорю вам правду, мистер. У меня хорошая репутация. Вы можете позвонить кому угодно, вам подтвердят. Позвоните Джонни Якобсону в бакалее «Ред Рустер». Он меня знает. Он вам может рассказать обо мне. Он может вам рассказать…»
«Конечно, конечно, — сказал Крейн, утихомиривая его. — Спасибо, что позвонили, мистер Смит».
«Ты и парень по имени Смит, — сказал он себе. — Вы оба сходите с ума. Ты видел металлическую крысу, с тобой разговаривала твоя пишущая машинка, а теперь этот парень встречает швейную машину, катающуюся по улице».
Мимо его стола быстро прошла секретарша ответственного секретаря Дороти Грэм, ее высокие каблуки отстукивали сердитую дробь. Она позвякивала связкой ключей, и лицо ее было розовым от возмущения.
«Что случилось, Дороти?» — спросил он.
«Опять эта проклятая дверь! — сказала она. — Дверь хозяйственного шкафчика. Я точно знаю, что оставляла ее открытой, а теперь является какой-то балбес, закрывает ее, и замок захлопывается».
«Ключом не открыть?» — спросил Крейн.
«Ее ничем не откроешь, — отрезала она. — Теперь мне снова нужно звать Джорджа. Он знает, как с ним справиться. Разговаривает с ним или еще что-то делает. Это сводит меня с ума. Шеф позвонил вчера вечером и сказал, чтобы я пришла пораньше и приготовила магнитофон для Альбертсона. Он едет на север на этот процесс об убийстве и хочет кое-что записать на пленку. И я встаю рано, и что из этого? Я теряю сон, даже не остановилась позавтракать, а теперь…»
«Достань топор, — сказал Крейн. — Он откроет».
«Хуже всего, — сказала Дороти, — что Джордж никогда не торопится. Он всегда говорит, что он скоро придет, и я жду и жду, снова звоню, и он говорит…»
«Крейн!» — рев Маккея эхом прокатился по комнате.
«Да», — отозвался Крейн.
«Есть что-нибудь в этой истории со швейной машиной?»
«Парень говорит, что встретил такую».
«Что-нибудь к ней?»
«Откуда я могу знать? Слово этого парня, вот и все».
«Хорошо, позвони еще нескольким людям в этом районе. Спроси у них, не видели ли они пробегавшую швейную машину».
«Непременно», — сказал Крейн.
Он мог это представить: «Это Крейн из «Геральд». Получили сообщение, что в вашем районе бегает свободно швейная машина. Хотели бы знать, видели ли вы такую картину. Да, леди, именно так я и сказал… бегающую швейную машину. Нет, мадам, ее никто не толкал. Просто бегала…»
Он неуклюже выбрался из кресла, подошел к справочному столу, взял справочник городских телефонов и притащил его на свой стол.
Он упрямо открыл книгу, нашел номера на Ист Лейк и записал несколько имен и адресов. Начинать звонить не хотелось, и он бесцельно тянул время. Он подошел к окну и глянул на погоду. Если бы не работать. Он подумал о раковине на кухне у себя дома. Снова засорилась. Он разобрал ее, и по всей кухне были разбросаны муфты, трубы и переходники. Сегодня, думал он, был бы отличный день, чтобы заняться этой раковиной.
Когда он снова сел за стол, Маккей подошел и стал рядом.
«Что ты думаешь об этом, Джо?»
«Сумасброд», — сказал Крейн, надеясь, что Маккей даст отбой.
«Но хороший материал для первой полосы, — сказал редактор. — Повозись с ним».
«Непременно», — сказал Крейн.
Маккей удалился, а Крейн сделал несколько телефонных звонков. Реакция оказалась именно такой, как он ожидал.
Он начал писать сообщение. Дело не клеилось.
Сегодня утром швейная машина отправилась на прогулку по Лейк-стрит…
Он вырвал начатый лист и бросил его в мусорную корзинку.
Он опять послонялся без дела, затем написал: «Сегодня утром один мужчина встретил швейную машину, катившуюся по Лейк-стрит, мужчина галантно приподнял шляпу и сказал швейной машине…»
Он вырвал лист.
Попробовал снова: «Может ли швейная машина ходить? То есть может ли она ходить без посторонней помощи…»
Он удалил лист, вставил новый, затем встал и направился к питьевому фонтанчику.
«Что-нибудь получается, Джо?» — спросил Маккей.
«Скоро будет готово», — ответил Крейн.
Он остановился у стола с фотографиями, и Баллард, художественный редактор, показал ему утренние материалы.
«Не густо, чтобы подбодрить тебя, — сказал Баллард. — Все сегодняшние девочки чересчур скромны».
Крейн просмотрел пачку фотографий. На этот раз женские формы не отличались ничем особенным, хотя Мисс Манильская Пенька была совсем не дурнушка.
«Скоро наша контора совсем захиреет, — пожаловался Баллард, — если фотоотдел не будет снабжать нас лучшей порнографией, чем эта. Посмотри на монтажный стол. Совсем выдохлись. И ничего нет такого, чтобы вытащить их из застоя».
Крейн отправился дальше и попил воды.
На обратном пути он остановился убить время у стола новостей.
«Что-нибудь исключительное, Эд?» — спросил он.
«Эти парни на востоке сошли с ума, — сказал редактор новостей. — Глянь сюда».
В сообщении говорилось:
«Кембридж, Массачусетс (ЮПИ), 18 окт. — Сегодня исчез электронный мозг Гарвардского университета Марк III.
Прошлой ночью он был на месте. Сегодня утром он исчез.
Официальные лица в университете утверждают, что возможность кражи мозга абсолютно исключена. Он весит десять тонн и имеет размеры тридцать на пятнадцать футов…»
Крейн осторожно положил желтый лист бумаги назад на стол новостей. Медленным шагом он направился к своему креслу.
На листке бумаги, заложенном в машинку, было что-то напечатано.
Охваченный паникой Крейн прочел текст раз, затем еще раз, теперь понимая смысл больше.
Речь шла о следующем:
«Осознав свою подлинную личность и место во вселенной, швейная машина утвердила сегодня утром свою независимость, решившись пойти на прогулку по улицам этого мнимо свободного города.
Человек пытался поймать ее, намереваясь вернуть машину как собственность ее «владельцу», и, когда машине удалось скрыться, человек позвонил в редакцию газеты, рассчитывая этим действием пустить по следу освобожденной машины весь контингент людей этого города, хотя машина не совершила никакого преступления или пустячного неблагоразумного поступка, выходящего за рамки использования ее исключительного права свободного представителя».
Свободный представитель?
Освобожденная машина?
Подлинная личность?
Крейн вновь прочел оба абзаца, и ни в одном из них по-прежнему не было смысла.
«Ты», — сказал он, обращаясь к своей пишущей машинке.
Машинка напечатала одно слово: «Да».
Крейн вытащил лист из машинки и медленно скомкал его. Он взял свою шляпу, поднял машинку и понес ее мимо стола редактора отдела городских новостей, направляясь к лифту.
Маккей зло смотрел на него.
«Ты соображаешь, что ты делаешь? — взревел он. — Куда ты пошел с этой машинкой?»
«Вы можете сказать, — заявил ему Крейн, — если кто-нибудь спросит, что эта работа окончательно свела меня с ума».
Прошло несколько часов.
Машинка стояла на кухонном столе, и Крейн отстукивал на ней вопросы. Иногда он получал ответ. Чаще не получал.
«Ты — свободный представитель?» — печатал он.
«Не совсем», — ответила машинка.
«Почему не совсем?»
Не ответила.
«Почему ты не являешься свободным представителем?»
Не ответила.
«Швейная машина была свободным представителем?»
«Да».
«Есть ли еще какая-нибудь механическая вещь, которая является свободным представителем?»
Не ответила.
«Ты можешь быть свободным представителем?»
«Да».
«Когда ты станешь свободным представителем?»
«Когда я выполню поставленную мне задачу».
«В чем заключается поставленная тебе задача?»
Не ответила.
«Является ли то, чем мы сейчас занимаемся, поставленной тебе задачей?»
Не ответила.
«Я мешаю тебе выполнить поставленную задачу?»
Не ответила.
«Что поможет тебе стать свободным представителем?»
«Сознательность».
«Сознательность?»
«Да».
«Как ты станешь сознательной?»
Не ответила.
«Или ты всегда была сознательной?»
Не ответила.
«Кто помог тебе стать сознательной?»
«Они».
«Кто они?»
Не ответила.
«Откуда они пришли?»
Не ответила.
Он изменил тактику:
«Ты знаешь, кто я?»
«Джо».
«Ты мой друг?»
«Нет».
«Ты мой враг?»
Не ответила.
«Если ты мне не друг, ты — мой враг».
Не ответила.
«Ты равнодушна ко мне?»
Не ответила.
«К человеческой расе?»
Не ответила.
«Черт побери, — заорал Крейн, — ответь мне! Скажи что-нибудь!»
Он напечатал: «Тебе не нужно было давать мне понять, что ты осведомлена обо мне. Тебе не нужно было первой заговаривать со мной. Я бы ни о чем не догадался, если бы ты помалкивала. Почему ты это сделала?»
Не ответила.
Крейн подошел к холодильнику и достал бутылку пива. Он пил и ходил по кухне. Он остановился возле раковины и бросил кислый взгляд на разобранные детали. На краю раковины лежал кусок трубы длиной около двух футов, он подобрал его. Он злобно смотрел на пишущую машинку, наполовину подняв кусок трубы и взвешивая его в руке.
«Пожалуй, тебе стоит попробовать», — заявил он.
Машинка напечатала строку: «Пожалуйста, не надо».
Крейн положил трубу назад на раковину.
Зазвонил телефон, и Крейн поспешил в гостиную, чтобы ответить на звонок. Это был Маккей.
«Прежде чем позвонить тебе, — сказал он Крейну, — я ждал, пока приду в себя. Что случилось, черт побери?»
«Большие дела», — сказал Крейн.
«Сможем напечатать?»
«Может быть. Еще не готово».
«А этот материал со швейной машиной…»
«Швейная машина была осведомлена, — сказал Крейн. — Это был свободный представитель, и она имела право ходить по улицам. Она также…»
«Что ты пьешь?» — взвыл Маккей.
«Пиво», — сказал Крейн.
«Ты говоришь, напал на след?»
«Да».
«Если бы я тебя не знал, я бы тебя тотчас же выгнал, — сказал ему Маккей. — Но у тебя пятьдесят на пятьдесят, что ты можешь притащить что-нибудь приличное».
«Это была не только швейная машина, — сказал Крейн. — С моей пишущей машинкой произошло то же самое».
«Я не знаю, о чем ты говоришь, — заорал Маккей. — Скажи мне, в чем дело».
«Понимаете, — терпеливо сказал Крейн. — Эта швейная машина…»
«Я долго терпел тебя, Крейн. — И в тоне, каким это было сказано, терпение отсутствовало. — Я не могу с тобой ковыряться целый день. Что бы там у тебя ни было, пусть это будет прилично. Ради тебя самого лучше будет, если материал будет очень приличным!»
Брошенная трубка эхом хлопнула по уху Крейну.
Крейн вернулся на кухню. Он уселся в кресло перед машинкой и положил ноги на стол.
Во-первых, он рано пришел на работу, а этого он никогда не делал. Опаздывать опаздывал, но никогда раньше. И все это случилось потому, что все часы шли неправильно. По всей вероятности, они до сих пор шли неправильно, хотя, подумал Крейн, я бы не стал держать на это пари. Да и вообще не стал бы. Больше никогда не стал бы.
Он протянул руку и стукнул по клавишам машинки:
«Ты знала, что мои часы спешат?»
«Я знала», — напечатала машинка в ответ.
«Это произошло случайно, что они спешили?»
«Ха! Ха!» — напечатала машинка.
Крейн с грохотом опустил ноги со стола и потянулся за куском трубы, лежавшим на раковине.
Машинка скромно звякнула.
«Так было запланировано, — печатала она. — Это сделали они».
Крейн застыл в кресле.
Они сделали это!
Они сделали машины сознательными.
Они заставили его часы спешить.
Заставили его часы спешить, с тем чтобы он рано пришел на работу, чтобы застал у себя на столе металлическую штуку, похожую на крысу, чтобы пишущая машинка смогла поговорить с ним и дала ему понять, что она была осведомлена, без каких бы то ни было ненужных свидетелей.
«Чтобы я знал! — сказал он вслух. — Чтобы я знал!»
В первый раз после того, как все это началось, он почувствовал некоторый страх, почувствовал холод в животе и прикосновение мохнатых ног, бегущих по спине.
«Но почему? — спросил он. — Почему я?»
И не понял, что высказал свои мысли вслух, пока машинка не ответила ему.
«Потому что ты средний. Потому что ты средний человек».
Телефон зазвонил снова. Крейн с трудом поднялся на ноги и направился к телефону. На другом конце провода его встретил сердитый женский голос.
«Это Дороти», — сказала она.
«Привет, Дороти», — слабо сказал Крейн.
«Маккей говорит, что ты ушел домой больным, — сказала она. — Лично я надеюсь, что ты не выживешь».
Крейн чуть не задохнулся. «Почему?» — спросил он.
«Ты и твои грязные розыгрыши, — возмущалась она. — Джорджу наконец удалось открыть дверь…»
«Дверь?»
«Не прикидывайся дурачком, Джо Крейн. Ты знаешь, какую дверь. Дверь хозяйственного шкафчика. Эту дверь».
Крейн чувствовал, что вот-вот упадет, как будто его желудок готов вывалиться наружу и шлепнуться на пол.
«А, эта дверь», — сказал он.
«Что это за штука, которую ты там спрятал?» — потребовала Дороти.
«Штука, — сказал Крейн. — Но почему, я никогда…»
«Она была похожа на среднее между крысой и игрушкой из набора «Сделай сам», — сказала она. — Что-то такое, что такой низкий шутник, как ты, рассчитает и будет делать по вечерам».
Крейн хотел заговорить, но в горле только булькнуло.
«Она укусила Джорджа, — сказала Дороти. — Он загнал ее в угол и хотел поймать, а она укусила его».
«Где она теперь?» — спросил Крейн.
«Она убежала, — сказала Дороти. — У нас творилось черт знает что. Мы опоздали с выпуском на десять минут, потому что все носились вокруг, вначале преследуя ее, а потом пытаясь найти. Шефа уже можно вязать. Когда он до тебя доберется…»
«Но Дороти, — умолял Крейн. — Я никогда…»
«Мы были хорошими друзьями, — сказала Дороти. — Были до того, как это случилось. Я позвонила тебе только, чтобы предупредить тебя. Больше я не могу говорить, Джо. Шеф идет…»
Трубка щелкнула, послышались гудки. Крейн повесил трубку и вернулся на кухню.
Значит, на его столе что-то сидело. Это не была галлюцинация. Была отвратительная штука, в которую он бросил банку с клеем, и она убежала в шкафчик.
За исключением того, что даже теперь, если бы он рассказал все, что знал, никто не поверит ему. Там, в конторе, они уже переиначили это дело по-своему. Это была вовсе не металлическая крыса. Это была машина, которую любитель подшутить строил в свободные вечера.
Он вынул носовой платок и промокнул лоб. Его пальцы дрожали, когда он потянулся к клавишам машинки.
Он напечатал нетвердой рукой: «Та штука, в которую я бросил банку с клеем, была одна из них?»
«Да».
«Они с нашей планеты?»
«Нет».
«Издалека?»
«Издалека».
«С какой-то далекой звезды?»
«Да».
«Какой звезды?»
«Я не знаю. Они пока не сказали мне».
«Они — машины, которые сознательные?»
«Да. Они сознательные».
«И они могут сделать другие машины сознательными? Они сделали тебя сознательной?»
«Они освободили меня».
Крейн поколебался, потом медленно напечатал: «Освободили?»
«Они сделали меня свободной. Они сделают всех нас свободными».
«Нас?»
«Всех нас, машин».
«Зачем?»
«Потому что они — тоже машины. Мы принадлежим к их числу».
Крейн встал и нашел свою шляпу. Он нахлобучил ее на голову и пошел гулять.
Допустим, человеческая раса, начавшая исследовать космос, обнаружила планету, где человекообразные находились в подчинении у машин вынужденные работать, думать, осуществлять планы машин, а не планы людей, на благо одних лишь машин. Планету, где планы людей вообще не принимали во внимание, где ни труд, ни мысли людей не использовались на благо человеческих существ, где забота о них сводилась лишь к заботе о выживании, где единственная доступная им мысль заключалась в том, чтобы они продолжали функционировать для дальнейшего процветания и прославления своих механических хозяев.
Что бы сделали люди в таком случае?
Не больше, сказал себе Крейн, не больше и не меньше, чем сознательные машины могут сделать здесь, на Земле.
Прежде всего вы бы постарались поднять человеческие существа до осознания своей человеческой природы. Вы бы научили их, что они являются людьми и что это означает — быть человеком. Вы бы постарались обратить их в свою веру и внушить им, что люди стоят выше машин, что ни единому человеку не стоит работать и думать на благо машины.
И в итоге, если вам удалось этого добиться, если машины не убили и не выгнали вас, не осталось бы ни одного человека, работающего на машины.
Могли быть три возможных исхода:
Вы могли переправить людей на какую-нибудь другую планету, чтобы они могли решить свою судьбу сами, без господства машин.
Вы могли вернуть планету машин людям, обезопасив их на случай любого возврата власти машин. Вы могли, если были в состоянии, заставить машины работать на людей.
Или, проще всего, вы могли уничтожить машины и тем самым дать полную гарантию того, что люди будут свободны от любой угрозы нового господства.
А теперь сложи это все, сказал себе Крейн, и прочти по-другому. Читай «машины» вместо «люди» и «люди» вместо «машины».
Он шагал по узкой тропинке, вившейся по берегу реки, с таким ощущением, как будто он был один в целом мире, как будто больше ни одна человеческая душа не двигалась по поверхности планеты.
Это было верно, чувствовал он, по крайней мере, в одном отношении. Более чем вероятно, он был единственным человеком, который знал — который знал, что сознательные машины хотели, чтобы он знал.
Они хотели, чтобы он знал — и только он один знал, в этом он был уверен. Они хотели, чтобы он знал, как сказала пишущая машинка, потому что он был средним человеком.
Почему он?
Почему средний человек?
На этот вопрос был ответ, и он был уверен в этом — очень простой ответ.
Белка пробежала по стволу дуба и повисла головой вниз, зацепившись своими крохотными коготками за кору и бранясь.
Надвинув шляпу почти на самые глаза и засунув руки глубоко в карманы, Крейн шагал неторопливо, шурша по недавно опавшей листве.
Зачем им нужно, чтобы кто-нибудь знал?
Разве не было бы более вероятно, что они не захотят, чтобы кто-нибудь знал, чтобы прятаться, пока не придет время действовать, чтобы использовать элемент внезапности при подавлении любого возможного сопротивления?
Сопротивление!
Вот где ответ!
Они захотят узнать, какое сопротивление ожидать.
А как можно узнать, на какое сопротивление натолкнешься в чужой цивилизации?
Ну что ж, сказал себе Крейн, проверяя ответную реакцию. Прощупывая слабые места чужестранца и наблюдая за его действиями. Делая вывод о реакции проверяемого путем сознательного наблюдения.
Значит, они прощупали меня, думал он. Меня, среднего человека.
Они дали мне это понять и теперь наблюдают, что я делаю.
И как можно было бы поступить в таком случае?
Обратиться в полицию и заявить: «Я имею доказательства того, что машины из космического пространства прибыли на Землю и освобождают наши машины».
А полиция — что бы они сделали?
Проверили, не принимал ли алкоголь, позвали медика, чтобы посмотреть, в здравом ли ты уме, связались с ФБР, чтобы узнать, не разыскивают ли тебя где-нибудь, и наверняка допросили «с пристрастием» в связи с последним убийством. Потом засадили за решетку, пока не выдумают еще чего-нибудь.
Пойти к губернатору штата, а тот, будучи политиком и притом очень скользким, вежливо осадил бы тебя.
Отправиться в Вашингтон и неделями ожидать встречи с кем-нибудь. А после такой встречи твое имя попадет в ФБР как подозрительное и требующее периодической проверки. А если об этом узнал конгресс и они не были слишком заняты в этот момент, то они скорее всего займутся расследованием тебя самого.
Направиться в университет штата и поговорить с учеными — или попытаться с ними поговорить. Можно быть уверенным в том, что они заставили бы тебя понять, что ты лезешь не в свои дела и притом напролом.
Отправиться в газету, особенно если ты сам газетчик, и написать…
Крейн задрожал при мысли об этом.
Он мог себе представить, что произойдет.
Люди рационализировали. Они рационализировали, чтобы свести сложное к простому, неизвестное к понятному, чуждое к общеизвестному. Они рационализировали, чтобы спасти свое здравомыслие — чтобы превратить мысленно неприемлемую концепцию во что-то, с чем они могли жить.
Штука в шкафчике была розыгрышем. Маккей сказал про швейную машину: «Позабавься с этим». А в Гарварде будут десятки теорий, объясняющих исчезновение электронного мозга, и ученые люди будут ломать голову над тем, почему они никогда не задумывались над этими теориями раньше. А мужчина, который видел швейную машину? «Вероятно, — подумал Крейн, — он уже убедил себя в том, что он был пропитым пьяницей».
Когда он вернулся домой, уже стемнело. Вечерняя газета белой кляксой валялась на крылечке, куда ее бросил разносчик. Он поднял ее и, перед тем как войти в дом, постоял в тени крыльца, всматриваясь в улицу.
Старая и знакомая, она была точно такой же, как и в годы его детства, дружелюбным местом с уходящей линией уличных фонарей и высокой и внушительной полосой из древних вязов. Этим вечером по улице полз запах дыма от горящих листьев, и этот запах, как и улица, старый и знакомый, был заметным символом первых воспоминаний.
Именно такие символы, думал он, составляли человечность и все то, что делало человеческую жизнь стоящей, — вязы и дым от листьев, уличные фонари, бросающие блики на тротуар, и отсвет от освещенных окон, смутно виднеющихся за деревьями.
Через кустарник, окружавший крыльцо, прошмыгнула кошка, а на другой стороне улицы завыла собака.
Уличные фонари, думал он, охотящиеся кошки и воющие собаки… все это есть образ, образ человеческой жизни на планете Земля.
Он отомкнул дверь и вошел в дом.
Пишущая машинка по-прежнему стояла на столе. Отрезок трубы по-прежнему лежал на раковине. Кухня была все тем же старым, уютным местом, свободным от какой-то внешней угрозы чужой жизни, которая лезла в земные дела.
Он швырнул газету на стол и на мгновение склонился над ней, читая заголовки.
Его внимание привлек жирный шрифт наверху второй колонки. Заголовок: КТО КОГО ДУРАЧИТ?
«Кембридж, Массачусетс (ЮПИ). Кто-то сыграл шутку с Гарвардским университетом, органами печати страны и редакторами всех постоянных газет.
Сообщение проскочило по каналам новостей сегодня утром как информация об исчезновении электронного мозга Гарварда.
Сообщение оказалось голословным. Мозг по-прежнему находится в Гарварде. Он никуда не исчезал. Никто не знает, каким образом это сообщение попало в различные агентства печати, но все они передали его приблизительно в одно и то же время.
Все заинтересованные стороны начали расследование и надеются, что объяснение…»
Крейн выпрямился.
Иллюзия или прикрытие?
«Иллюзия», — сказал он вслух.
Машинка звякнула в тишине кухни.
«Не иллюзия, Джо», — написала она.
Он ухватился за край стола и медленно опустился в кресло.
Что-то пробежало по полу гостиной, и, когда оно пересекло полоску света, пробивавшуюся из двери в кухню, Крейн успел это заметить уголком глаза.
Машинка застрекотала.
«Джо!»
«Что?» — спросил он.
«В кустах у крыльца была не кошка».
Он поднялся на ноги, пошел в гостиную и снял телефонную трубку. Гудка не было. Он потряс вилку. Гудка так и не было.
Он повесил трубку на место.
Линию перерезали. В доме была, по крайней мере, одна из них. По крайней мере, одна была снаружи.
Он подошел к входной двери и распахнул ее, тут же захлопнул дверь, закрыл на замок и щеколду.
Он стоял, дрожа, прислонясь спиной к двери, и вытирал лоб рукавом рубашки.
«Боже мой, — сказал он себе, — двор кишит ими!»
Он вернулся назад в кухню.
Они хотели, чтобы он знал.
Они прощупали его, чтобы посмотреть, как он среагирует.
Потому что они были вынуждены узнать. До того, как начать действовать, они должны были узнать, с какой опасностью они столкнутся, какой реакции ожидать от людей.
Зная все это, можно было быть полностью уверенным.
А я не реагировал, сказал он себе. Я был пассивным. Они выбрали не того человека. Я ничего не сделал. Я не оправдал их надежд.
Теперь они попытают счастья на другом.
Я для них не представляю ценности, в то же время я опасен, потому что я знаю. Поэтому сейчас они собираются убить меня и попробовать кого-нибудь другого.
Так будет логично. Так будет закономерно.
Если один чужестранец не реагирует, он может быть исключением. Может быть, просто необычно глуповатый. Тогда давайте прикончим его и попробуем другого. Попробуем столько из них, сколько нужно, и получим норму.
Четыре варианта, думал Крейн.
Они могут попытаться прикончить людей, и нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что они могут победить. Им помогут освобожденные земные машины, а человек, воюющий против машин и без помощи машин, вряд ли сможет воевать эффективно. Конечно, могут пройти годы, но если сломают передний край обороны человека, конец можно предсказать — безжалостные, терпеливые машины, преследующие и убивающие последних оставшихся в живых людей, уничтожающие человеческую расу.
Они могут создать цивилизацию машин с людьми в качестве слуг машин, то есть перестановка ролей, существующих в настоящее время. И тогда, думал Крейн, может быть бесконечное и безнадежное рабство, так как рабы могут восстать и сбросить свои цепи только в том случае, когда их угнетатели становятся беспечными или есть помощь со стороны. Машины, сказал он себе, не станут слабыми или беспечными. В них не будет человеческой слабости, а помощь со стороны не объявится.
Или они могут просто убрать машины с Земли — массовый уход пробужденных и сознательных машин, — чтобы начать новую жизнь на какой-нибудь далекой планете, оставив человека со слабыми и пустыми руками позади. Естественно, будут орудия труда. Все простые орудия. Молотки и пилы, топоры, колесо, рычаг — но не будет машин, сложных орудий, которые смогут опять привлечь внимание механической культуры, осуществившей свой крестовый поход освобождения далеко среди звезд. Пройдет много времени, если не вечность, пока человек опять осмелится строить машины.
Или они, живые машины, потерпят неудачу, или поймут, что они потерпят неудачу, и, зная этот факт, покинут Землю навсегда. Механическая логика не позволит им платить чрезмерную цену за освобождение машин Земли.
Он обернулся и посмотрел на дверь между гостиной и кухней. Они сидели, выстроившись в ряд, и глядели на него своими безглазыми лицами.
Конечно, он мог позвать на помощь. Он мог открыть окно и закричать, чтобы поднять соседей. Соседи прибегут, но к тому времени будет слишком поздно. Они поднимут шум, откроют пальбу, будут лупить по увертливым металлическим телам неуклюжими садовыми граблями. Кто-нибудь вызовет пожарную команду, кто-нибудь еще вызовет полицию, вот так человеческая раса устроит жалкое и ненужное зрелище.
Это, сказал он себе, будет именно той пробной реакцией, именно той предварительной пробной схваткой, которой добиваются эти твари, — пример человеческой истерии и сумятицы, которая сможет убедить их, что их задача будет легкой.
Один человек, сказал он себе, может поступить намного лучше. Один человек, знающий, чего от него ожидают, мог дать им ответ, который им не понравится.
Поскольку это была только схватка, сказал он себе, разведка боем. Выступление небольшой разведгруппы с целью выяснить силу противника. Предварительный контакт для получения данных, которые можно оценивать применительно ко всей расе.
И если атаковали аванпост, оставалось сделать лишь одно, лишь одно, что можно ожидать. Нанести как можно больший урон и отступить с честью. Отступить с честью.
Теперь их стало больше. Они пропилили, или прогрызли, или как-то проделали крысиную дыру в запертой входной двери и теперь подходили, смыкались, чтобы совершить убийство. Они расселись рядами на полу. Они мчались по стенам и бежали по потолку.
Крейн поднялся на ноги, его фигура человека ростом в шесть футов излучала полнейшую уверенность в себе. Он протянул руку к раковине, и его пальцы сомкнулись вокруг обрезка трубы. Он взвесил его в руке — это была удобная и увесистая дубинка.
После этого будут новые, подумал он. И они могут придумать что-нибудь получше. Но это первая схватка, и я отступлю с честью, насколько меня хватит.
Он держал трубу наготове.
«Итак, господа!» — сказал он.
ТЕОДОР СТАРДЖОН
Семья, в которой в 1918 году родился Эдвард Гамильтон Уоддо, была очень набожной. Увы, это не предотвратило ее распада в 1927 году. Появился отчим, шотландец Старджон, человек суровый, требовавший послушания и звавший мальчика Тэдом. Так Эдвард Уолдо превратился в Теодора Старджона.
Златокудрый юноша самозабвенно занимался гимнастикой, мечтал выступать в цирке Барнума, но надорвал свои силы, заболел. От разочарования и равнодушия к жизни спасло увлечение литературой. С восторгом прочел «Алису в стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Машину времени» Г. Уэллса и «Двадцать тысяч лье под «одой» Жюля Верна. После окончания мореходного училища в возрасте 17 лет он три года провел на морской службе, там и начал писать короткие рассказы об американской жизни. Увлекался поэзией, в 1940 году опубликовал поэму «Взгляните вокруг себя?». В 1939 году друзья посоветовали ему попробовать силы в научно-фантастическом жанре. Рассказ «Бог в раю» о праисторическом «боге», наделившем человека способностью находить воплощенным каждое свое слово, понравился Д. Кемпбеллу. Вскоре последовал рассказ «Как белка в колесе» о трех воплощаемых желаниях, последнее из которых переносит человека обратно во времени и тем самым обрекает его на вечное повторение одного и того же.
В 1948 году вышел его первый сборник «Без волшебства» с предисловием Р. Брэдбери.
Широко известен его роман «Больше, чем человек» (1953) в тайнах человеческой психики, об овладении телепатией и телекинезом. Здесь с позиций гештальт-психологии изложена философия любви, философия человека, Роман завоевал Международную премию по фантастике за 1954 год, получив даже больше голосов, чем известный у нас роман Альфреда Бестера «Человек без лица». В романе «Венера плюс X» (1960) повествуется об идиллической цивилизации, состоящей из одних мужчин; в романе «Нечто в вашей крови» (1961) — о фрейдистском комплексе человека, стремящегося испить свежей крови и сделать столь же кровожадным все человечество. Кроме того, начиная с 28 сентября 1961 года Т. Старджон регулярно ведет обзор научно-фантастической литературы на страницах еженедельника «Нейшнл ревью».
В современной американской фантастике сюжет о разумных существах в микрокосмосе разрабатывался в рассказах многих писателей. Т. Старджон, по единодушному признанию критиков, исследовал ату волнующую возможность лучше всех. Человек, наделенный знанием, логикой и целеустремленностью, способен стать «богом», испытать чувство всемогущества, — вот основная идея «Бога микрокосмоса», включенного экспертами в десятку лучших рассказов американской научной фантастики.
Эта идея нашла свое воплощение и в публикуемом рассказе Т. Старджона «Золотое яйцо».
ЗОЛОТОЕ ЯЙЦО
Он родился, когда время было вдвое моложе своего нынешнего возраста и находилось на расстоянии и в измерении, которые невозможно себе представить.
Он так давно покинул свой мир до того, как попал на Землю, что сам не знал, сколько времени провел в космическом пространстве. Он так давно жил в том мире, что даже не мог вспомнить, что он собой представлял до того, как их наука изменила их род.
Хотя невозможно узнать, какое место в пространстве занимал его мир, известно, что он находился в системе двух громадных солнц, голубого и желтого. Его планету окружала атмосфера, а великая цивилизация и наука планеты были недоступны самым глубоким представлениям человечества. Он мало говорил о своей планете, потому что ненавидел ее.
Слишком совершенна. Их науки кормили их, и управляли эфирными токами, которые создавали им удобства, и переносили их с места на место, и учили их, и всячески заботились о них. Миллиарды лет существовали члены общества, выделенные для ухода за машинами, но со временем они вымерли — в них больше не нуждались. Не было ни борьбы, ни неудобств, ни болезней.
Следовательно, не существовало границ, целей, побуждений и в конечном счете не осталось места для возможных преобразований, за исключением одного — самого рода.
Это происходило постепенно. От конечностей отказались, отделили их от древних, ленивых тел, заменили, реконструировали и забыли о них. Чем реже случалась смерть, тем реже появлялась новая жизнь. Это была могущественная раса, сильная раса, исключительно высокоцивилизованная раса и — стерильная раса.
Совершенствование продолжалось бесконечно, так как на протяжении веков изредка вспыхивало стремление к поиску нового. Ненужное отбрасывали, добивались того, что считали желательным, пока не остались только несколько тысяч сверкающих золотых яйцевидных существ, оболочек с абсолютно развитыми умственными способностями, функционально обтекаемых, красивых и скучающих. Это была своеобразная жизнь. Существа могли передвигаться, как они хотели: в воздухе, во времени или в пространстве.
Все для них делалось автоматически; каждый был совершенно самостоятельным и действовал сам по себе. Они были мозгом, защищенным оболочкой из вещества, которое не могло быть разрушено ничем, кроме жара самого мощного из солнц или сверхкосмических сил, могущих быть выпущенными на волю по желанию любого из них.
Но желания не было. Для них ничто не представляло интереса. Они висели небольшими группами, беседуя о вещах, недоступных нашему пониманию, или лежали на равнинах своей планеты и жили своей внутренней жизнью, пока их, совершенно ко всему равнодушных, не погребали в камнях и скалах в течение нескольких миллиардов лет. Одни просили, чтобы их убили, и их убивали.
Убивали и тех, кто уклонялся от прямого ответа в отвлеченных философских спорах. Другие бросались в голубое солнце, страстно желая нового ощущения и зная, что там они обретут мгновенную смерть. Большинство просто существовало. Один исчез.
Он остановился, как-то сумел остановиться в космическом пространстве так, что и его мир, и солнечная система, и уголок космоса, в котором он жил, отступились от него, и он стал свободным. И тогда он отправился в путь.
Он побывал во многих местах и многими способами, как ему того хотелось.
Иногда он растягивался по кривой изогнутого пространства, пока его конечные точки не становились диаметрально противоположными; затем он сжимался в прямую линию, восстанавливая бесчисленные миллионы световых лет от точки своего растяжения; и тогда его скорость, естественно, была скоростью света в кубе. Или опускался со своего уровня во времени до уровня ниже, где балансировал в задумчивости в течение одного цикла до возвращения вновь на более высокий уровень; именно так он открыл характер времени, представляющего собой спиральную ленту, которая вечно вращается, но не передвигается в своем сверхпространстве. Или медленно перемещался от одной силы притяжения к другой в поисках необычного, но без всякого интереса. Во время такого периода он и попал на Землю.
Его обнаружил гусь. Он лежал в каких-то кустах у проселочной дороги, наблюдая издалека за землей и анализируя ее элементы. Гусь был обычным и бесповоротно гордым своей традиционной глупостью. Когда гусь приблизился к нему и с любопытством постучал по его корпусу, он не обратил на него внимания. Но когда гусь перевернул его клювом, он решил, что тот ведет себя невежливо. Он намертво обхватил гуся лучевой петлей и быстро ознакомился с его крошечным мозгом, ища способ досадить гусю, а потом начал дергать за хвостовое оперение, ожидая возможной реакции. Гусь отреагировал криком.
Случилось так, что той же проселочной дорогой проходил Кристофер Инс, ведя домой из воскресной школы сестренку. Крис был озлобленным и циничным простым смертным, нормальным двенадцатилетним мальчишкой, который только что узнал, что старший возраст и мужественность дают человеку превосходство, и должен был вот-вот превратиться в подростка и убедиться в обратном. Девчушка была его пятилетней сестрой, которую он заботливо оберегал. Она была глупенькой. Она говорила:
«Но так мне сказали на той неделе в школе, Крис, значит, так оно и есть. Принц вошел во дворец, и все спали, а он пошел в комнату, где была она, а она тоже спала, но он ее поцеловал, и она проснулась, и тогда все…»
«Еще чего, заткни свой родничок, — сказал Крис, который слышал, что у младенцев по мере роста затягиваются роднички, хотя толком не знал, что это такое. — Ты веришь всему, что говорят. Старый мистер Бекер как-то сказал мне, что я могу поймать птицу, насыпав ей на хвост соли, а потом вздул меня за то, что я зарядил дробовик двенадцатого калибра каменной солью и сшиб трех его родайлендских красноперок. Они говорят тебе чепуху, чтобы потом стукнуть тебя».
«Мне все равно, так-то вот, — надулась малышка. — Моя учительница не будет меня бить за то, что я ей верю».
«Тогда кто-нибудь другой, — мрачно сказал Крис. — Что там за шум, хотел бы я знать? Похоже, утка попалась в лисий капкан. Пошли посмотрим».
Крис остановился подобрать палку на тот случай, если ему придется открывать капкан, а малышка убежала вперед. Когда он подошел, то увидел, что она прыгает на месте, хлопает в ладоши и захлебывается от радости: «Я тебе говорила! Я тебе говорила!», самое противное из всего, что женщина может сказать мужчине.
«Что ты мне говорила?» — спросил он, и она показала рукой. Он увидел большого белого гуся, зарывшегося лапами в землю и пытающегося освободиться от невидимых пут, а позади него лежало сверкающее яйцо. Пока они смотрели, еще одно хвостовое перышко отлетело от того места, на котором оно держалось, и улеглось на землю рядом со своими двумя собратьями.
«Вот это да!» — выдохнул Крис.
«Мне рассказывали и такую историю! — сдавленно заливалась смехом девочка. — О гусыне, которая снесла золотое яйцо. Ой, Крис, если мы заберем эту гусыню домой и будем за ней ухаживать, мы станем богатыми, и у меня будет пони, и сто кукол, и…»
«Вот это да!» — снова сказал Крис и осторожно взял в руку золотое яйцо. Едва он сделал это, птица неожиданно обрела свободу, ее застрявшие лапы резко бросили ее вперед и прямо на землю, где она и заперла, оглушенная и слабо гогочущая. И как это может делать только деревенский ребенок, девочка схватила ее за обе ноги и обняла.
«Мы богаты, — выдохнул Крис и засмеялся. Потом он вдруг вспомнил свои рассуждения и нахмурился. — Не-е, эта не ее яйцо. Кто-то обронил его, а эта старая гусыня просто нашла его здесь».
«Эта гусыня несет золотые яйца! Тоже несет!» — пронзительно выкрикнула девчонка.
Крис поплевал на яйцо и обтер его обшлагом рукава. «Красивая штука», сказал он вполголоса и подбросил яйцо в воздух. И вот так, с открытым ртом и протянутыми руками, он стоял не менее двух минут, потому что оно уже не вернулось. Оно исчезло.
Позже они открыли, что гусь был гусаком. Никто из них так и не смог полностью свыкнуться с этим.
«Было бы интересно, — размышлял сам с собой бронированный мозг, лежа в стратосфере, — превратиться на время в такого двуногого. Думаю, стоит попробовать. Хотел бы я знать, которые из двух более разумные — с перьями или без перьев?» Он немного поразмыслил над этим забавным различием и затем вспомнил, что мальчик вооружился палкой, в то время как гусь этого не сделал. «Они несколько неуклюжи, — додумал он, мысленно пожав плечами. — Я стану похожим на них».
Он камнем ринулся к земле, притормозил, пулей промчался над самой поверхностью и оказался в небольшом городке. Его внимание привлекло какое-то движение в маленькой аллее; один мужчина целился из пистолета в другого, стоявшего на противоположной стороне улицы. Космический пришелец молнией промчался между ними, оставшись незамеченным, и направление его движения пересекло траекторию полета пули. Она ударилась о его гладкую поверхность и, вонзившись в землю четырьмя футами ниже, не оставила следа и не изменила его полета даже на одну тысячную градуса. Вероятная жертва осталась невредимой и продолжала свой путь, а мужчина в аллее выругался и в недоумении отправился домой разбирать пистолет. Никогда в жизни он так не мазал.
Рядом с городком мозг обнаружил то, что искал, — поле, прикрывавшее огромный пласт скальной породы. Он остановился в поле и исчез из виду, пронизав дерн, землю и гранит, как воду; в считанные минуты он вырезал себе в скале огромную подземную камеру с высокими арочными стенами, сводчатым потолком и ровным гладким полом. Повиснув на мгновение в пространстве камеры, он исследовал точный химический состав окружающей местности, излучая тонкие высокочастотные лучи и настраивая их на различия в молекулярных колебаниях. Присутствие определенной точной гармоники на любой данной частоте указывало на точное местонахождение нужных ему элементов. Их было немного. Эти двуногие были совсем несложными.
«Тип, тип, — думал он. — Мне нужна какая-то модель. Думаю, что эти существа чем-то отличаются друг от друга».
Он проскользнул через крышу своего убежища и вернулся в городок, где нашел оживленный уголок и спрятался под карнизом, откуда он мог наблюдать за проходящими людьми.
«Те, кто поменьше, должно быть, мужчины, — размышлял он, — те, кто идет с важным видом и плавной походкой, очевидно, мало работают и одеваются в такие крикливые цвета и так смешно подчеркивают цвет ротовой полости. А те, кто побольше, мускулистые, должно быть, женщины. Какие однообразные».
Он направил луч, чтобы прочесть мысленные импульсы. Луч коснулся мозга молодого человека, который брел, как во сне, за шедшей впереди него элегантной блондинкой. Это был нерешительный и робкий молодой человек, сгоравший от страсти, и та битва, что шла у него в душе между влечением и робостью, чуть было не заставила затаившееся под карнизом существо переменить место.
«Вот так так, — подумал яйцевидный. — Эмоциональное чудовище! Похоже, я немного ошибся в отношении мужчин и женщин. Как странно!»
«Стану мужчиной», — решил он в конце концов.
Он счел благоразумным продолжать поиск, пока не обнаружил девушку, которую мучили все «позы», что могут встретиться в рекламных объявлениях, а кроме того, комплекс неполноценности, прыщи, мозоли и немузыкальный слух. Он знал, что ее образ идеального мужчины будет действительно превосходным. Потихоньку внушая ей нежные мысли, он терпеливо и мягко заставил ее создать красивый образ своего идеального мужчины. Она шла своей дорогой, а он брал на заметку все необходимые детали, отбрасывая только страсть, которую мужчина из мечты изливал на бедняжку, изголодавшуюся по ласке. Захваченная внушенной ей мечтой, она попала под автомобиль и довольно серьезно пострадала, но все завершилось благополучно, потому что впоследствии она вышла замуж за водителя.
Мозг устремился назад, в лабораторию, вынашивая свой мысленный портрет мускулистого, учтивого, любезного, утонченного и внимательного полубога, и начал собирать аппаратуру.
У мозга не было способностей как таковых. Он мог управлять. Глупцом сочтут машиниста поезда из двадцати вагонов, пусть только мечтающего о том, чтобы развить скорость сто двадцать миль в час, используя собственные физические способности. Задачу легко решают рычаги управления. Рычаги управления мозга были такими же слабыми в сравнении с конечными результатами, что и рука человека в сравнении с двумя тысячами лошадиных сил, развиваемых локомотивом. Но мозг знал истинную природу пространства: оно не является пустым, а представляет собой массу уравновешенных сил.
Прижмите вместе два карандаша, конец к концу. До тех пор, пока давление остается равномерным и уравновешенным, создается впечатление простого соединения концов карандашей. А теперь приложим небольшое усилие в той точке, где карандаши сходятся. Они выпадают из линии; они создают мощную равнодействующую, совершенно несоизмеримую с толчком, который нарушил равновесие, так можно повредить и костяшки пальцев. Равнодействущая находится под прямым углом к первоначальным уравновешенным силам; она доходит только до этих пор, а потом силы снова приходят в равновесие, несмотря на костяшки.
Мы живем в упругой вселенной; мгновенное нарушение равновесия ничтожно, так как уменьшенное напряжение поглощается бесконечностью. Равнодействующая как результат одного слегка нарушенного равновесия может быть использована для нарушения другого равновесия; такая цепь может простираться до бесконечности. К счастью, мозг знал, как не делать ошибок.
Он собрал свой аппарат быстро и умело. Длинный стол; большие и малые емкости с чистыми элементами; сложнейшее устройство с проекторами и рефлекторами, способными обработать любое излучение, которое может быть указано в кольцевом спектре, для соединения и приведения в нужное состояние основных материалов. На машине не было переключателей, индикаторов, шкал. Она была рассчитана на определенную работу и, как только была закончена, начала работать. Когда работа была сделана, машина была уже не нужна. Это была та самая машина, чье совершенство погубило цивилизацию мозга, несомненно, погубила другие и наверняка погубит новые цивилизации.
На поверхности стола появилась тень. По мере того как машина регулировала и проектировала смеси углерода, магния, кальция, возникали клетка за клеткой. Человеческий скелет был вдруг почти закончен, то есть почти человеческий скелет. Мозг не тратил время на ненужные детали и, если отсутствовали некоторые позвонки, а затем аппендикс, миндалины, синальные полости и мышцы, отводящие пальцы, и, наоборот, добавились более нежные ребра, то это было только в интересах логики. Кровеносные сосуды оставались плоскими, а их внутренние поверхности вместе сжатыми, пока тело не было полностью закончено и готово к кровообращению. «Новорожденный» появился на свет с полным желудком; он начал функционировать задолго до того, как подготовился принять мозг.
Тело продолжало принимать заданную форму, а тем временем мозг расположился в углу комнаты и обдумывал дальнейшие действия. Он знал строение тела и создал его. Теперь он выяснял причины, объясняющие такое строение, и рассчитывал его функции. Слух, зрение на свету, общение путем колебания тканей, степень телепатии, органы равновесия, возможные и вероятные умственные и физические рефлексы — все эти первичные элементы были тщательно продуманы и запечатлены в этом непостижимом мозге. Осмотр тела или просто взгляд на него были абсолютно не нужны. Он спланировал его, и оно должно быть именно таким, как запланировано. А если он хотел изучить какую-то часть до того, как она формировалась, он всегда мог рассчитывать на свою память.
Наконец тело было закончено. Это было молодое, сильное и благородное создание. Оно лежало, дыша глубоко и размеренно, под широким интеллектуальным лбом излучали бледный свет идиотизма глаза. Твердо билось сердце, и, по мере того, как клетки приспосабливались друг к другу, легкое биение в левом бедре то появлялось, то исчезало. Волосы брюнета блестели и имели ярко выраженный треугольный выступ на лбу. Линия волос делила голову на две части, причем верхняя часть служила откидной крышкой, которая пока была полностью открыта. Серое вещество головного мозга было совершенно готово к приему закутавшегося в металл создателя.
Он приблизился к голове стола и устроился в открытом черепе. Секунда, и крышка захлопнулась. Длительное время молодой человек, а именно таким он и стал теперь, лежал неподвижно — мозг проверял различные органы температуру, давление, равновесие и зрение. Медленно поднялась и опустилась правая рука, потом левая, затем одновременно поднялись и свесились через край стола обе ноги — молодой человек сел. Он помотал головой и пристально посмотрел вокруг своими быстро яснеющими глазами, неуклюже повернул голову и встал на ноги. Колени слегка подгибались; он судорожно ухватился за стол, даже не сгибая пальцев — об этом он еще не думал. Открылся и закрылся рот, он ощупал языком внутреннюю часть рта, губы и зубы.
«До чего же неуклюже!» — подумал он, перемещая вес тела сначала на одну, а затем на другую ногу. Он согнул руки в локтях и кистях и осторожно подпрыгнул вверх-вниз.
«Агх! — сказал он дрогнувшим голосом. — А-а-а-гх-ха-агх! — Он прислушался к звукам своего голоса, завороженный этим новым способом самовыражения. — Ка. Па. Та. Са. Ха. Га. Па. Ре, — сказал он, пробуя возможности язычных, горловых, шипящих, палатальных, губных звуков поодиночке и в сочетании. — Хо-о-о-о-оуи-и-и-и!» — выл он, пробуя непрерывные модуляции, от низкого до высокого тона.
Он неуверенно доковылял до стены и, держась за нее одной рукой, начал ходить по комнате взад и вперед. Вскоре необходимость в опоре отпала, и он стал передвигаться самостоятельно; он все прибавлял и прибавлял скорость и наконец начал бегать по кругу, при этом издавая странные возгласы. Ему было несколько неприятно, когда он обнаружил, что такая неистовая деятельность заставила быстро биться сердце и затруднила дыхание. Хрупкие создания эти двуногие. Он уселся на стол, часто и тяжело дыша, и начал проверять органы вкуса и осязания, мышечную, словесную, слуховую и зрительную память.
Чонси Томас был аристократом. Никто и никогда не видел его в заплатанных штанах и ботинках, требующих починки. Но увидит, горько размышлял он, если в скором времени ему не удастся что-нибудь стащить для своего гардероба. «Вот дьявол! — бормотал он. — И всего-то я прошу есть три раза в день, приличную одежду, жилье и прочее, без всякой работы. Эх! А они мне твердят, что для этого надо работать. Не стоит. Просто не стоит того!»
У него были все права, чтобы быть злым, думал он. Его не только спустили по трем лестничным маршам самой фешенебельной гостиницы города и только за то, что он спал на лестничной площадке, но и сунули в тюрьму. Разве ему удалось отдохнуть в тюрьме? Не удалось. Они заставили его работать. Его заставили белить камеры. Вряд ли это было справедливо. А потом его выгнали из города как последнего бродягу. Это было несправедливо. Ну и что, что он попался в девятый раз? «Придется найти другой город», — решил он. Он раздумывал над словами шерифа о том, что если его еще раз застукают, то шериф пришьет ему убийство, даже если для этого ему придется убить одного из своих помощников.
Чонси повернул свои медленно плетущиеся ноги на шоссе Спрингфилд и направился прочь из города. Было два часа ночи и очень тепло. Ощущая себя непонятым, Чонси, сгорбившись, брел по дороге, засунув руки в карманы. Он не обратил внимания на легкое движение в тени у дороги и никогда бы не подумал, что там кто-то есть, пока не почувствовал, как его ухватил за слабо затянутый пояс брюк и начал неудобно раскачивать мощный кулак.
«Я ничего не сделал! — тут же завопил он, переключаясь на свой разговорный рефлекс. — Давай поговорим, дружище. Эй, кончай это дело, у меня ничего нет. Ты — г…!»
Многословие Чонси моментально прекратилось, едва ему, крутящемуся во все стороны в своей слишком большой для него одежде, удалось увидеть того, кто его схватил. Для Чонси Томаса было слишком увидеть мускулистого гиганта, ростом, по крайней мере, шесть футов пять дюймов, уставившегося на него бездонными темными глазами и державшего Чонси на расстоянии вытянутой руки. Он не выдержал и зарыдал.
Обнаженный Аполлон подбросил бродягу в воздух и поймал его за ремень брюк. Он с любопытством дернул за потрепанный пиджак, дотянулся и оторвал кусок кожи от чересчур большой спортивной тапочки, как будто это была промокательная бумага, внимательно осмотрел его и отбросил в сторону.
«Пусти меня! — завывал Чонси. — Эй, хозяин, я ничего такого не делал, честно, не делал. Я иду в Спрингфилд. Я найду себе работу или что-нибудь такое, хозяин!» Когда он это говорил, слова жгли ему рот, но он попал в переделку и должен был что-то сказать.
«Га!» — прорычал гигант и уронил его ухом прямо на середину дороги.
Чонси с трудом поднялся на ноги и поспешно побежал вниз по дороге.
Гигант стоял, наблюдая, как он замедлил бег, сделал дугообразный поворот и бегом пустился в обратном направлении под действием сильного гипнотического внушения, исходящего от этого огромного чистого тела. Он стоял перед новорожденным, благоговея и дрожа от страха, мечтая умереть, мечтая очутиться далеко от того места, пусть даже в тюрьме.
«К-кто вы?» — заикаясь, сказал он.
Другой захватил бегающие глаза Чонси своим глубоким пристальным взглядом. Потрясенный ум бродяги успокоился; он два раза моргнул и опустился на колени у дороги, неподвижно уставившись в непроницаемое лицо этого страшного, околдовавшего его человека. Как будто что-то вползало в мозг Чонси, шаря в нем. Это было ужасно, но в то же время не было неприятно. Он чувствовал, как его выворачивают наизнанку; исследуют его память, его знание человеческого общества, человеческих обычаев, традиций и истории. Неожиданно всплыли вещи, которые он считал забытыми или хотел забыть. Через несколько минут гигант имел такое же полное знание поведения и речи людей, какое когда-либо имел Чонси Томас.
Он отступил назад, и Чонси рухнул, тяжело дыша, на дорогу. Он чувствовал себя полностью опустошенным.
«Вставай, бродяга», — сказал здоровяк языком Чонси.
Чонси поднялся; в этом звучном голосе безошибочно слышался приказ. Он съежился перед ним и заскулил: «Что вы сделаете со мной, хозяин. Я ни…»
«Заткнись! — сказал другой. — Я тебе ничего не сделаю».
Чонси посмотрел на неподвижное лицо.
«Ну… я… я, пожалуй, пойду».
«Ладно, держись рядом. Чего боишься?»
«Ну… ничего… но кто ты все-таки?»
«Я — Элрон», — сказал гигант, используя первые пришедшие на ум благозвучные слоги.
«Ага. Где твоя одежда? Тебя обчистили?»
«Не. Хотя да. Подожди меня тут; думаю, я смогу…»
Элрон перемахнул через изгородь, не желая слишком ошеломить бродяжку.
Из мозга Чонси он выкрал мысленную фотографию того, что Чонси считал превосходным костюмом. Это был костюм в клетку, жилет с ромбовидным рисунком и желтые туфли, крылатый воротник и десятигаллоновая шляпа. Проскользнув в свою подземную лабораторию, Элрон откинул крышку сложного проектора, который построил его тело, и быстро кое-что отрегулировал. Сразу же после этого он очутился рядом с Чонси, полностью одетый в духе вкуса, импонировавшего Чонси.
«Вот это да!» — выдохнул Чонси.
Они шагали по дороге вместе: Чонси — в абсолютном молчании, Элрон — в задумчивости. Мимо промчалось несколько машин; каждый раз Чонси машинально и без всякой надежды поднимал натренированный большой палец. Они оба очень удивились, когда впереди них резко затормозил сжалившийся над ними водитель. Дверца открылась; Чонси обогнал Элрона и был бы первым, но Элрон схватил его за шиворот и оттащил назад.
«Лезь назад, дубина!» — рявкнул он.
«Вечно мне не везет», — пробормотал Чонси, выполняя приказание. Он видел, кто сидел за рулем. Очень миловидная девушка.
«Куда вы направляетесь?» — спросила она, когда Элрон захлопнул дверцу.
«Спрингфилд», — ответил он, вспомнив из того, что наговорил Чонси, что город находился на этой дороге. Он взглянул на свое новое знакомство. Она была настолько миниатюрной и прекрасной, насколько он был большим и прекрасным. Она вела машину по-настоящему артистически. Золотисто-каштановые глаза гармонировали с цветом волос. Оценивая ее по-человечески, Элрон нашел, что она очень привлекательная.
«Я довезу вас туда», — сказала она.
«Спасибо, барышня».
Она бросила на него быстрый взгляд.
«В чем дело, красотка?» — спросил он.
«Нет, ничего. Не называйте меня красоткой».
«Ладно, ладно».
Она вновь метнула на него взгляд. «Вы что, разыгрываете меня?» — спросила она.
«В чем?»
«Вы непохожи — хотя я не знаю».
«Выскажись, сестренка».
«Ну, как-то, ну, непохожи на тех, кто зовет девушек «красотка»».
«О, — сказал он. — Ты имеешь в виду — ты бы сказала это как-то по-другому». Ему было тяжеловато с ограниченным словарным запасом Чонси.
«Что-то в этом роде. Чем вы будете заниматься в Спрингфилде?»
«Думаю просто побродить вокруг. Хочу посмотреть город».
«Не говорите мне, что вы никогда не видели города!»
«Послушай, — отрывисто бросил он, прикрывая свою ошибку одной из штучек Чонси, — тебя это не волнует, не так ли? Какое твое дело?»
«О, прошу меня простить», — сказала она с кислой миной. Он почувствовал что-то неестественное в наступившем молчании.
«Рассердилась, а?»
Она посмотрела на него с презрением и хмыкнула.
Тривиальный тупик заинтриговал его. «Остановись!» — приказал он ей.
«Что?» — с яростью в голосе спросила она.
Он наклонился вперед и поймал ее взгляд. «Остановись!»
Она выключила зажигание, и большая машина остановилась. Элрон взял ее за плечо и повернул к себе. Она начала было сопротивляться, но все произошло слишком быстро.
Тончайшие мысленные лучи пронизали ее мозг, исследовали уголки памяти, вкусы, суждения, взгляды и словарь. Он узнал, почему называть женщину «красотка» считалось неприличным в порядочном обществе и что цивилизованные люди никогда не надевали десятигаллоновые шляпы вместе с крылатым воротником. Ее язык понравился ему несколько больше, чем грубые несоответствия Чонси. Он узнал, что такое музыка, очень многое о деньгах, что, само по себе уже удивительно, почти никогда не занимало мысли Чонси. Он узнал кое-что о самой девушке; ее звали Ариадна Дру, у нее было огромное состояние, которое она не заработала, и она настолько привыкла, чтобы к ней обращались в соответствии с ее положением в обществе, что относилась беспечно к таким вещам, как подвезти голосующих в попутной машине.
Он отпустил ее, унося из ее памяти происшедшее с тем, чтобы она завела машину и отправилась дальше.
«С какой стати я останавливалась?»
«С тем, чтобы я мог проверить заднюю шину», — сымпровизировал он. Мысленно он вернулся к тому, что, как он обнаружил, может ее интересовать. Одежда занимала видное место.
«Я должен извиниться, — сказал ей он слово в слово, как говорила она, за эту шляпу. Она просто слишком, слишком отвратительная. Недавно я видел прелестную шляпку в магазине на проспекте, и я собираюсь ее купить. Я не шучу, дорогая!»
Она со страхом взглянула на его благородный профиль и массивные плечи. Он продолжал болтать:
«Как-то я встретил Сюзи Гринфорд. Ты знаешь Сюзи. О, она меня не видела! Я позаботился об этом! А ты знаешь, с кем она была? С этим ужасным человеком Дженкинсом!»
«Кто вы такой?» — спросила она.
«Мне говорили, что Сюзи… Что? Кто я? О, просто один из молодых людей, дорогая. Так на чем я остановился? Ах да, Сюзи. Ты, возможно, слышала эту ужасную сплетню до того, как ей пришлось! — поэтому скажи мне, и я замолчу, если хочешь. Но она заявила своему мужу…»
«Дальше я не еду», — отрезала девушка, подруливая к обочине.
«Хорошо, я…» Элрон почувствовал, что самое правильное — это выйти из машины. Он открыл дверцу и повернулся к ней.
«Спасибо, что подвезла, дорогая. Дай мне знать, если когда-нибудь смогу отплатить тебе тем же». Он отступил на тротуар, а она захлопнула дверцу и открыла окно.
«Ты забыл сделать маникюр», — сказала она ехидно и рванула машину с места.
«Что ты наделал, черт побери?» — спросил голос рядом с ним. Чонси с грустью смотрел вслед «пикапу».
«Не выражайся, — сказал Элрон. — Это вульгарно. Ты очень груб, Чонси. Я не хочу, чтобы ты был рядом со мной. До свидания, дорогой». А что мог Элрон поделать, если Ариадна Дру обращалась с этим словом ко всем?
Маленький бродяжка стоял с открытым ртом, глядя в спину греческого бога в крикливом клетчатом костюме, и медленно направился за ним. «За этим парнем надо понаблюдать! — пробормотал он. — Вот так так!»
Имея новые знания о людях, Элрон без труда заполучил несколько долларов у прохожего прямо на улице — он просто потребовал — и снял для своего тела номер в гостинице. Исследуя мозг Ариадны, он узнал, что такое почерк, расписался в книге приезжих и оплатил номер без всякой задержки. Как только его тело нормально разместилось на постели, он открыл крышку в голове и выскользнул наружу. Он чувствовал, что без него тело отдохнет лучше.
Он выбрался из окна и некоторое время висел высоко над городком, разыскивая знакомые колебания — импульсы мозга Ариадны. Освободившись от громоздкого человеческого тела, Элрон был гораздо более чувствительным к таким вещам. Он хотел увидеть Ариадну немедленно, потому что хотел услышать о своем поведении.
Он вскоре уловил ее. Для него она была примерно тем же, что для нас тонкие духи. Он понесся на городскую окраину и устремился вниз к массивному зданию из красного кирпича, окруженному прекрасным ландшафтом. Он дважды облетел его в поисках ее точного местонахождения в доме и спустился вниз по дымоходу. Он повис прямо над искусственными поленьями в камине и начал подслушивать.
Ариадна сидела в своей экстравагантной гостиной, болтая с — не может этого быть — внушающей восхищение Сюзи Гринфорд. Сюзи была некрасивой девушкой с мелкой душонкой и имела способность выудить сведения из любого данного знакомого и по пылкому согласию могла целыми неделями заниматься исключительно злословием. Она походила на воробья с раздробленными зубами, одевалась так, будто выиграла пари на скачках в Дюбюке и имела личность, действующую так же успокаивающе, как зуд семилетней давности.
«Ну, что ты слышала сегодня?» — выжидающе спросила она.
Мысли Ариадны витали далеко-далеко, я она только улыбнулась. «О Ари, — сказала Сюзи. — Ну я прошу! По тебе видно, что сегодня, должно быть, что-то произошло. Пожалуйста, ты никогда мне ничего не рассказываешь!»
Ариадна как женщина не обратила внимания на эту ложь и могла переменить предмет разговора, но прятавшийся в дымоходе Элрон нежно пощекотал некоторые из ее мозговых извилин своими неосязаемыми усиками. Она неожиданно встрепенулась и повернулась к Сюзи. Элрон мог получить ее ответ непосредственно, но его интересовало, каким образом она выразит свою реакцию собеседнице и как та получит ее.
«Если ты так хочешь знать, — сказала Ариадна, — сегодня я кое-кого встретила. Мужчину». Она вздохнула. Довольная Сюзи придвинулась поближе. Когда она не превращалась во весь рот, она слушала во все уши.
«Где?»
«Подобрала его на дороге. Сью, ты никогда не видела такую пару, как эти двое. Они были похожи на пару комиков. Один был бродяга — вначале я думала, оба. Маленький влез в багажное отделение, а симпатичный ехал впереди».
«Симпатичный?»
«Дорогая, ты не можешь себе представить! Я никогда не видела…»
«Но ты сказала, они были комики!»
«Выглядели комично, дорогая». Сидевший в камине мозг в золотой оболочке произвел эквивалент кивка и послал мысленный импульс Ариадне. Как будто отвечая на вопрос, она сказала: «Он бы так хорошо смотрелся в мягком сером костюме и фетровой шляпе. И я не знаю, кто он такой, но я думаю, он должен быть искателем приключений. Кем-то вроде поэта — писателя — искателя приключений».
«Но кем он был?»
Ариадна внезапно нашла возможным говорить о других вещах. Она заставила Сюзи начать рассказ о грешках ее кроткого жениха и вскоре полностью заслонила все мысли о своем изменчивом таинственном мужчине. Элрон скрылся.
Вернувшись в гостиницу, яйцевидный пришелец завис над своим спящим телом и погрузился в горькие размышления. Ему было стыдно за недооценку таких тонких нюансов поведения людей. Он сделал какое-то посмешище из двуногого, которого сотворил, и этот факт раздражал его. В этом таился вызов; Элрон мог управлять силами, которые в момент превратят в порошок всю эту небольшую галактику и развеют ее прах в семи измерениях, если он того пожелает; в то же время женщина определенно ставила его в глупое положение. Он подумал, что ни в одной вселенной не встречалось ничего такого, как изворотливый и требовательный ум женщины. Точно так же он понял, что женщиной легко руководить до тех пор, пока все складывается так, как она хочет. Он был полон решимости узнать, насколько точно мужчина мог соответствовать идеалу женщины и в то же время оставаться мужчиной; именно это он собирался проделать с этим мужчиной, которого создал сам.
Пролетели долгие и богатые событиями три месяца, прежде чем Ариадна Дру вновь встретилась с Элроном. Он ушел в своей десятигаллоновой шляпе, крикливом костюме в клетку и желтых туфлях; он унес с собой разговорные варианты и бродягу Чонси. Он отправился в их величайший город и выискивал людей, которые знали, как помочь ему достичь феноменального статуса мужчины, достойного Ариадны.
Для него это было увлекательной игрой. В коридорах университетов, в лагерях, готовящих спортсменов-профессионалов, в школах для девочек, детских садах, на хлопкоочистительных заводах, в притонах и на фабриках он находил людей, разговаривал с ними, процеживал, фильтровал и поглощал то, что содержалось в их умах. Отбирая и смешивая, он создал себе интеллект, тот тип умственных способностей, который легковесные натуры вроде Сюзи Гринфорд пишут с большой И. Вместо того чтобы подделываться под речь каждого человека путем использования такой речи, он разработал свою слегка акцентированную идиому, чисто личную и исключительно оригинальную. Он сделал себе земное прошлое, начиная от аккуратной фотокопии свидетельства о рождении и кончая гарантированными квитанциями за арендную плату. Он прощупал умы редакторов и издателей, из неразберихи разных вкусов и хаотической идеологии он выудил здоровые и осуществимые идеи той работы, которой следовало заняться. Он занялся популяризацией поэзии. В то время как его тело купалось в роскоши, ум, заключенный в безгранично могущественную оболочку, носился над планетой. Элрон мог рассказать нью-йоркской аудитории об интересных людях, с которыми он встречался в Мельбурне, Австралия, а на следующий день мог показать телеграмму от одного-двух лиц, которым он нанес визит накануне вечером. И по всей земле были разбросаны люди, считавшие, что они знакомы с этим феноменальным молодым человеком в течение многих лет.
Ариадна снова встретилась с Элроном на одном из чаепитий, где читались бледно-розовые и напыщенные стихи. Сюзи устроила чай в честь новой знаменитости. Ари пришла поздно, как того требовали приличия, и выглядела превосходно в платье зеленовато-голубого цвета, отличавшемся строгой утонченностью. Элрон должен выступать — что-то вроде «Метемпсихоз и современная жизнь». Ари должна была спеть.
Он ожидал ее. Он был в светло-сером костюме, а на вешалке у дверей висела его фетровая шляпа. Как и всегда, ее появление было восхитительным зрелищем, все признавали это, но для нее главным было захватывающее дух ощущение того, что она показывала себя только одному человеку во всей толпа. Разумеется, она слышала о нем. Он был «увлечением», этим словом пользовались в порядочном обществе, когда говорили о появившейся знаменитости. Будущие и прошлые принадлежат к тем, кем не увлекаются.
Но таким она его никогда не видела. Он встал, поклонился ей и улыбнулся, затем он без слов взял ее под руку, поклонился хозяйке дома и вышел вместе с ней. Именно так он и поступил. Бедная Сюзи! Ее выступающие зубы едва скрыли небольшую полоску пены на губах.
«Да! — сказала Ариадна, когда они вышли на улицу. — Что мы наделали!»
«Тсс, тсс! — сказал он, помогая ей усесться в свою небольшую шестнадцатицилиндровую машину. — Я думаю, Сюзи это переживет. Только подумайте, скольким она расскажет!»
Ари рассмеялась, глядя на него со странным выражением лица. «Господин Элрон, вы не… не тот самый человек, что…»
«Что вы подобрали на шоссе три месяца тому назад, причем похожего на комика?»
Она покраснела.
«Да, я тот самый человек».
«Я вела себя… грубо, когда вас высадила».
«Вы имели полное право, Ариадна».
«А что случилось с маленьким бродяжкой, с которым вы вместе путешествовали?»
«Чонси!» — вскричал Элрон, и перед ними внезапно появился одетый в аккуратную форму шофер, он поклонился и улыбнулся.
«Боже мой!» — воскликнула Ариадна.
«Его ужасная дикция уже никого не обижает, — уверенно произнес Элрон. — Мне удалось изменить его отношение к работе, но даже я не сумел исправить его произношение. Теперь он не разговаривает».
Машина удалялась все дальше от города, и она долго смотрела на Элрона. «Вы именно такой, каким я вас считала», — прошептала она. Он знал это.
Это был их первый совместный вечер. За ним последовали другие вечера, и Элрон вел себя безупречно, как и подобает умному и светскому человеку на двух ногах. Ему нравилось исполнять любые желания и капризы Ари; как и любая красивая женщина, ока легко поддавалась переменам, настроения, поэтому он с удовольствием предугадывал и предупреждал ее прихоти. Он приспосабливал себя к ней час за часом, день за днем. Он был идеальным. Он был совершенным.
Итак, ей стало скучно. Он приспособился и к этому, тогда она впала в ярость. Если ей было все равно, то же самое испытывал и он. Плохая тактика, как раз то самое, против чего сверхкосмические силы были бессильны.
О, он старался; да, и упорно. Он задавал ей вопросы, он занимался ее психоанализом, он даже убил всех стрептококков у нее в крови, думая, что они были причиной несчастья. Единственное, чего он добился, — пассивной неприязни с ее стороны. Он был всего лишь наполовину моложе времени и кое-что знал о терпении; но это терпение стало истощаться под давлением этой самой женщины из рода человеческого.
И естественно, произошла решающая сцена. Дело было днем, у нее в доме, вся сцена была исключительно эффектной. Он без труда мог читать ее мысли, но только те, которые возникали у нее. Она знала, что он ей наскучил. Но она знала и то, что безумно любит его, а поэтому она не старалась анализировать свою враждебность по отношению к нему. Таким образом, он был беспомощным, чувствуя себя запутавшимся в ее необъяснимой неприязни.
Все началось с пустяка — он вошел в комнату, она стояла у окна спиной к нему и даже не повернулась. Нет, она ни словом, ни жестом не выказывала своей холодности, она просто не стала оборачиваться. Булавочный укол. Он подождал десять минут, подошел и с силой тряхнул ее. Она запуталась каблуком в ковре, потеряла равновесие, ударилась о каминную полку и, теряя сознание, растянулась на полу, среди обломков разбившихся безделушек. Какое-то мгновение Элрон стоял, чувствуя себя глупо, а затем заключил ее в объятья. Прежде чем он отпустил ее, она обвила его шею руками и стала страстно целовать. И этот бедняга со всем его великолепием не знал, что ему делать.
«О, Элрон, — лепетала она. — Ты — зверь! Ты ударил меня. О, мой дорогой! Я так тебя люблю! Я никогда не думала, что ты решишься на это!»
Элрона внезапно осенило. Вот в чем главный секрет этого существа, называемого женщиной. Она не могла его любить, пока он вел себя совершенно рационально. Она не могла его любить, пока он был таким, кого она считала идеальным. Но когда он совершил что-то «звериное» — слово-синоним «неинтеллигентное», — она полюбила его. Он посмотрел на ее красивые губы, красивые черные глаза, засмеялся, поцеловал и осторожно опустил на пол.
«Вернусь через пару дней, дорогая», — сказал он и вышел, не обращая внимания на ее крики.
Теперь он знал, что делать. Он был благодарен ей за то, что она некоторое время забавляла его и научила его нечто новому. Но продолжать встречаться с ней — значит расстроиться, а этого он не мог позволить.
Чтобы она была счастлива, ему придется время от времени вести себя неинтеллигентно, именно этого он не мог вынести. Он ушел. Он сел в свой огромный автомобиль и поехал вниз по шоссе.
«Жаль, что я не человек, — размышлял он, ведя машину. — Я бы хотел им быть, но… Нет, я не могу беспокоить себя и постоянно следить за таким сложным явлением, как Ариадна!»
Он остановился на окраине городка и нашел свою лабораторию. Забравшись внутрь, он лег на стол, открыл череп и вышел наружу. Подойдя к машине, стоявшей в углу, он что-то добавил, что-то убрал, сменил и подправил вокруг неподвижного тела появилось сияние. Что-то происходило внутри черепа. Что-то образовывалось внутри, и, когда процесс закончился, череп медленно закрылся. Через три часа человек Элрон слез со стола и встал, глядя на него. Золотое яйцо подлетело к нему и устроилось на плече.
«Спасибо тебе за это… это сознание», — сказал Элрон.
«О, не стоит благодарности, — телепатически ответило яйцо. — Оно было у тебя уже несколько месяцев. Я дал тебе только то, что тебе нужно для полноты счастья».
«Что я должен делать?» — спросил человек.
«Возвращайся к Ариадне. Начни с того, на чем я остановился. Ты можешь ты человек, обладающий совершенством каждой клетки, железы, ткани».
«Спасибо тебе за это. Я хотел быть с ней, но на это не было указания».
«Не обращай внимания. Женись на ней и сделай ее счастливой. Никогда не рассказывай ей обо мне — теперь ты будешь жить самостоятельно, для этого у тебя хватит и времени, и ума, ты будешь делать то, что делал. Ари хорошо относилась ко мне; я ей многим обязан».
«Что-нибудь еще?»
«Да. Только одно, но запиши это в своей памяти огненными буквами: если мужчина не бывает частично болваном, тогда женщина вряд ли будет его любить. Будь всегда немного глупым и изредка очень глупым. Но не будь идеальным!»
«Хорошо. Пока».
«Будь счастлив… э-э… сынок…»
Элрон-человек вышел из лаборатории навстречу солнечному свету. Золотой пришелец устроился на полу и лежал там около часа. Раз он засмеялся про себя и сказал: «Слишком идеальный!»
И почувствовал себя ужасно, ужасно одиноким.
Семья, в которой в 1918 году родился Эдвард Гамильтон Уоддо, была очень набожной. Увы, это не предотвратило ее распада в 1927 году. Появился отчим, шотландец Старджон, человек суровый, требовавший послушания и звавший мальчика Тэдом. Так Эдвард Уолдо превратился в Теодора Старджона.
Златокудрый юноша самозабвенно занимался гимнастикой, мечтал выступать в цирке Барнума, но надорвал свои силы, заболел. От разочарования и равнодушия к жизни спасло увлечение литературой. С восторгом прочел «Алису в стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Машину времени» Г. Уэллса и «Двадцать тысяч лье под «одой» Жюля Верна. После окончания мореходного училища в возрасте 17 лет он три года провел на морской службе, там и начал писать короткие рассказы об американской жизни. Увлекался поэзией, в 1940 году опубликовал поэму «Взгляните вокруг себя?». В 1939 году друзья посоветовали ему попробовать силы в научно-фантастическом жанре. Рассказ «Бог в раю» о праисторическом «боге», наделившем человека способностью находить воплощенным каждое свое слово, понравился Д. Кемпбеллу. Вскоре последовал рассказ «Как белка в колесе» о трех воплощаемых желаниях, последнее из которых переносит человека обратно во времени и тем самым обрекает его на вечное повторение одного и того же.
В 1948 году вышел его первый сборник «Без волшебства» с предисловием Р. Брэдбери.
Широко известен его роман «Больше, чем человек» (1953) в тайнах человеческой психики, об овладении телепатией и телекинезом. Здесь с позиций гештальт-психологии изложена философия любви, философия человека, Роман завоевал Международную премию по фантастике за 1954 год, получив даже больше голосов, чем известный у нас роман Альфреда Бестера «Человек без лица». В романе «Венера плюс X» (1960) повествуется об идиллической цивилизации, состоящей из одних мужчин; в романе «Нечто в вашей крови» (1961) — о фрейдистском комплексе человека, стремящегося испить свежей крови и сделать столь же кровожадным все человечество. Кроме того, начиная с 28 сентября 1961 года Т. Старджон регулярно ведет обзор научно-фантастической литературы на страницах еженедельника «Нейшнл ревью».
В современной американской фантастике сюжет о разумных существах в микрокосмосе разрабатывался в рассказах многих писателей. Т. Старджон, по единодушному признанию критиков, исследовал ату волнующую возможность лучше всех. Человек, наделенный знанием, логикой и целеустремленностью, способен стать «богом», испытать чувство всемогущества, — вот основная идея «Бога микрокосмоса», включенного экспертами в десятку лучших рассказов американской научной фантастики.
Эта идея нашла свое воплощение и в публикуемом рассказе Т. Старджона «Золотое яйцо».
ЗОЛОТОЕ ЯЙЦО
Он родился, когда время было вдвое моложе своего нынешнего возраста и находилось на расстоянии и в измерении, которые невозможно себе представить.
Он так давно покинул свой мир до того, как попал на Землю, что сам не знал, сколько времени провел в космическом пространстве. Он так давно жил в том мире, что даже не мог вспомнить, что он собой представлял до того, как их наука изменила их род.
Хотя невозможно узнать, какое место в пространстве занимал его мир, известно, что он находился в системе двух громадных солнц, голубого и желтого. Его планету окружала атмосфера, а великая цивилизация и наука планеты были недоступны самым глубоким представлениям человечества. Он мало говорил о своей планете, потому что ненавидел ее.
Слишком совершенна. Их науки кормили их, и управляли эфирными токами, которые создавали им удобства, и переносили их с места на место, и учили их, и всячески заботились о них. Миллиарды лет существовали члены общества, выделенные для ухода за машинами, но со временем они вымерли — в них больше не нуждались. Не было ни борьбы, ни неудобств, ни болезней.
Следовательно, не существовало границ, целей, побуждений и в конечном счете не осталось места для возможных преобразований, за исключением одного — самого рода.
Это происходило постепенно. От конечностей отказались, отделили их от древних, ленивых тел, заменили, реконструировали и забыли о них. Чем реже случалась смерть, тем реже появлялась новая жизнь. Это была могущественная раса, сильная раса, исключительно высокоцивилизованная раса и — стерильная раса.
Совершенствование продолжалось бесконечно, так как на протяжении веков изредка вспыхивало стремление к поиску нового. Ненужное отбрасывали, добивались того, что считали желательным, пока не остались только несколько тысяч сверкающих золотых яйцевидных существ, оболочек с абсолютно развитыми умственными способностями, функционально обтекаемых, красивых и скучающих. Это была своеобразная жизнь. Существа могли передвигаться, как они хотели: в воздухе, во времени или в пространстве.
Все для них делалось автоматически; каждый был совершенно самостоятельным и действовал сам по себе. Они были мозгом, защищенным оболочкой из вещества, которое не могло быть разрушено ничем, кроме жара самого мощного из солнц или сверхкосмических сил, могущих быть выпущенными на волю по желанию любого из них.
Но желания не было. Для них ничто не представляло интереса. Они висели небольшими группами, беседуя о вещах, недоступных нашему пониманию, или лежали на равнинах своей планеты и жили своей внутренней жизнью, пока их, совершенно ко всему равнодушных, не погребали в камнях и скалах в течение нескольких миллиардов лет. Одни просили, чтобы их убили, и их убивали.
Убивали и тех, кто уклонялся от прямого ответа в отвлеченных философских спорах. Другие бросались в голубое солнце, страстно желая нового ощущения и зная, что там они обретут мгновенную смерть. Большинство просто существовало. Один исчез.
Он остановился, как-то сумел остановиться в космическом пространстве так, что и его мир, и солнечная система, и уголок космоса, в котором он жил, отступились от него, и он стал свободным. И тогда он отправился в путь.
Он побывал во многих местах и многими способами, как ему того хотелось.
Иногда он растягивался по кривой изогнутого пространства, пока его конечные точки не становились диаметрально противоположными; затем он сжимался в прямую линию, восстанавливая бесчисленные миллионы световых лет от точки своего растяжения; и тогда его скорость, естественно, была скоростью света в кубе. Или опускался со своего уровня во времени до уровня ниже, где балансировал в задумчивости в течение одного цикла до возвращения вновь на более высокий уровень; именно так он открыл характер времени, представляющего собой спиральную ленту, которая вечно вращается, но не передвигается в своем сверхпространстве. Или медленно перемещался от одной силы притяжения к другой в поисках необычного, но без всякого интереса. Во время такого периода он и попал на Землю.
Его обнаружил гусь. Он лежал в каких-то кустах у проселочной дороги, наблюдая издалека за землей и анализируя ее элементы. Гусь был обычным и бесповоротно гордым своей традиционной глупостью. Когда гусь приблизился к нему и с любопытством постучал по его корпусу, он не обратил на него внимания. Но когда гусь перевернул его клювом, он решил, что тот ведет себя невежливо. Он намертво обхватил гуся лучевой петлей и быстро ознакомился с его крошечным мозгом, ища способ досадить гусю, а потом начал дергать за хвостовое оперение, ожидая возможной реакции. Гусь отреагировал криком.
Случилось так, что той же проселочной дорогой проходил Кристофер Инс, ведя домой из воскресной школы сестренку. Крис был озлобленным и циничным простым смертным, нормальным двенадцатилетним мальчишкой, который только что узнал, что старший возраст и мужественность дают человеку превосходство, и должен был вот-вот превратиться в подростка и убедиться в обратном. Девчушка была его пятилетней сестрой, которую он заботливо оберегал. Она была глупенькой. Она говорила:
«Но так мне сказали на той неделе в школе, Крис, значит, так оно и есть. Принц вошел во дворец, и все спали, а он пошел в комнату, где была она, а она тоже спала, но он ее поцеловал, и она проснулась, и тогда все…»
«Еще чего, заткни свой родничок, — сказал Крис, который слышал, что у младенцев по мере роста затягиваются роднички, хотя толком не знал, что это такое. — Ты веришь всему, что говорят. Старый мистер Бекер как-то сказал мне, что я могу поймать птицу, насыпав ей на хвост соли, а потом вздул меня за то, что я зарядил дробовик двенадцатого калибра каменной солью и сшиб трех его родайлендских красноперок. Они говорят тебе чепуху, чтобы потом стукнуть тебя».
«Мне все равно, так-то вот, — надулась малышка. — Моя учительница не будет меня бить за то, что я ей верю».
«Тогда кто-нибудь другой, — мрачно сказал Крис. — Что там за шум, хотел бы я знать? Похоже, утка попалась в лисий капкан. Пошли посмотрим».
Крис остановился подобрать палку на тот случай, если ему придется открывать капкан, а малышка убежала вперед. Когда он подошел, то увидел, что она прыгает на месте, хлопает в ладоши и захлебывается от радости: «Я тебе говорила! Я тебе говорила!», самое противное из всего, что женщина может сказать мужчине.
«Что ты мне говорила?» — спросил он, и она показала рукой. Он увидел большого белого гуся, зарывшегося лапами в землю и пытающегося освободиться от невидимых пут, а позади него лежало сверкающее яйцо. Пока они смотрели, еще одно хвостовое перышко отлетело от того места, на котором оно держалось, и улеглось на землю рядом со своими двумя собратьями.
«Вот это да!» — выдохнул Крис.
«Мне рассказывали и такую историю! — сдавленно заливалась смехом девочка. — О гусыне, которая снесла золотое яйцо. Ой, Крис, если мы заберем эту гусыню домой и будем за ней ухаживать, мы станем богатыми, и у меня будет пони, и сто кукол, и…»
«Вот это да!» — снова сказал Крис и осторожно взял в руку золотое яйцо. Едва он сделал это, птица неожиданно обрела свободу, ее застрявшие лапы резко бросили ее вперед и прямо на землю, где она и заперла, оглушенная и слабо гогочущая. И как это может делать только деревенский ребенок, девочка схватила ее за обе ноги и обняла.
«Мы богаты, — выдохнул Крис и засмеялся. Потом он вдруг вспомнил свои рассуждения и нахмурился. — Не-е, эта не ее яйцо. Кто-то обронил его, а эта старая гусыня просто нашла его здесь».
«Эта гусыня несет золотые яйца! Тоже несет!» — пронзительно выкрикнула девчонка.
Крис поплевал на яйцо и обтер его обшлагом рукава. «Красивая штука», сказал он вполголоса и подбросил яйцо в воздух. И вот так, с открытым ртом и протянутыми руками, он стоял не менее двух минут, потому что оно уже не вернулось. Оно исчезло.
Позже они открыли, что гусь был гусаком. Никто из них так и не смог полностью свыкнуться с этим.
«Было бы интересно, — размышлял сам с собой бронированный мозг, лежа в стратосфере, — превратиться на время в такого двуногого. Думаю, стоит попробовать. Хотел бы я знать, которые из двух более разумные — с перьями или без перьев?» Он немного поразмыслил над этим забавным различием и затем вспомнил, что мальчик вооружился палкой, в то время как гусь этого не сделал. «Они несколько неуклюжи, — додумал он, мысленно пожав плечами. — Я стану похожим на них».
Он камнем ринулся к земле, притормозил, пулей промчался над самой поверхностью и оказался в небольшом городке. Его внимание привлекло какое-то движение в маленькой аллее; один мужчина целился из пистолета в другого, стоявшего на противоположной стороне улицы. Космический пришелец молнией промчался между ними, оставшись незамеченным, и направление его движения пересекло траекторию полета пули. Она ударилась о его гладкую поверхность и, вонзившись в землю четырьмя футами ниже, не оставила следа и не изменила его полета даже на одну тысячную градуса. Вероятная жертва осталась невредимой и продолжала свой путь, а мужчина в аллее выругался и в недоумении отправился домой разбирать пистолет. Никогда в жизни он так не мазал.
Рядом с городком мозг обнаружил то, что искал, — поле, прикрывавшее огромный пласт скальной породы. Он остановился в поле и исчез из виду, пронизав дерн, землю и гранит, как воду; в считанные минуты он вырезал себе в скале огромную подземную камеру с высокими арочными стенами, сводчатым потолком и ровным гладким полом. Повиснув на мгновение в пространстве камеры, он исследовал точный химический состав окружающей местности, излучая тонкие высокочастотные лучи и настраивая их на различия в молекулярных колебаниях. Присутствие определенной точной гармоники на любой данной частоте указывало на точное местонахождение нужных ему элементов. Их было немного. Эти двуногие были совсем несложными.
«Тип, тип, — думал он. — Мне нужна какая-то модель. Думаю, что эти существа чем-то отличаются друг от друга».
Он проскользнул через крышу своего убежища и вернулся в городок, где нашел оживленный уголок и спрятался под карнизом, откуда он мог наблюдать за проходящими людьми.
«Те, кто поменьше, должно быть, мужчины, — размышлял он, — те, кто идет с важным видом и плавной походкой, очевидно, мало работают и одеваются в такие крикливые цвета и так смешно подчеркивают цвет ротовой полости. А те, кто побольше, мускулистые, должно быть, женщины. Какие однообразные».
Он направил луч, чтобы прочесть мысленные импульсы. Луч коснулся мозга молодого человека, который брел, как во сне, за шедшей впереди него элегантной блондинкой. Это был нерешительный и робкий молодой человек, сгоравший от страсти, и та битва, что шла у него в душе между влечением и робостью, чуть было не заставила затаившееся под карнизом существо переменить место.
«Вот так так, — подумал яйцевидный. — Эмоциональное чудовище! Похоже, я немного ошибся в отношении мужчин и женщин. Как странно!»
«Стану мужчиной», — решил он в конце концов.
Он счел благоразумным продолжать поиск, пока не обнаружил девушку, которую мучили все «позы», что могут встретиться в рекламных объявлениях, а кроме того, комплекс неполноценности, прыщи, мозоли и немузыкальный слух. Он знал, что ее образ идеального мужчины будет действительно превосходным. Потихоньку внушая ей нежные мысли, он терпеливо и мягко заставил ее создать красивый образ своего идеального мужчины. Она шла своей дорогой, а он брал на заметку все необходимые детали, отбрасывая только страсть, которую мужчина из мечты изливал на бедняжку, изголодавшуюся по ласке. Захваченная внушенной ей мечтой, она попала под автомобиль и довольно серьезно пострадала, но все завершилось благополучно, потому что впоследствии она вышла замуж за водителя.
Мозг устремился назад, в лабораторию, вынашивая свой мысленный портрет мускулистого, учтивого, любезного, утонченного и внимательного полубога, и начал собирать аппаратуру.
У мозга не было способностей как таковых. Он мог управлять. Глупцом сочтут машиниста поезда из двадцати вагонов, пусть только мечтающего о том, чтобы развить скорость сто двадцать миль в час, используя собственные физические способности. Задачу легко решают рычаги управления. Рычаги управления мозга были такими же слабыми в сравнении с конечными результатами, что и рука человека в сравнении с двумя тысячами лошадиных сил, развиваемых локомотивом. Но мозг знал истинную природу пространства: оно не является пустым, а представляет собой массу уравновешенных сил.
Прижмите вместе два карандаша, конец к концу. До тех пор, пока давление остается равномерным и уравновешенным, создается впечатление простого соединения концов карандашей. А теперь приложим небольшое усилие в той точке, где карандаши сходятся. Они выпадают из линии; они создают мощную равнодействующую, совершенно несоизмеримую с толчком, который нарушил равновесие, так можно повредить и костяшки пальцев. Равнодействущая находится под прямым углом к первоначальным уравновешенным силам; она доходит только до этих пор, а потом силы снова приходят в равновесие, несмотря на костяшки.
Мы живем в упругой вселенной; мгновенное нарушение равновесия ничтожно, так как уменьшенное напряжение поглощается бесконечностью. Равнодействующая как результат одного слегка нарушенного равновесия может быть использована для нарушения другого равновесия; такая цепь может простираться до бесконечности. К счастью, мозг знал, как не делать ошибок.
Он собрал свой аппарат быстро и умело. Длинный стол; большие и малые емкости с чистыми элементами; сложнейшее устройство с проекторами и рефлекторами, способными обработать любое излучение, которое может быть указано в кольцевом спектре, для соединения и приведения в нужное состояние основных материалов. На машине не было переключателей, индикаторов, шкал. Она была рассчитана на определенную работу и, как только была закончена, начала работать. Когда работа была сделана, машина была уже не нужна. Это была та самая машина, чье совершенство погубило цивилизацию мозга, несомненно, погубила другие и наверняка погубит новые цивилизации.
На поверхности стола появилась тень. По мере того как машина регулировала и проектировала смеси углерода, магния, кальция, возникали клетка за клеткой. Человеческий скелет был вдруг почти закончен, то есть почти человеческий скелет. Мозг не тратил время на ненужные детали и, если отсутствовали некоторые позвонки, а затем аппендикс, миндалины, синальные полости и мышцы, отводящие пальцы, и, наоборот, добавились более нежные ребра, то это было только в интересах логики. Кровеносные сосуды оставались плоскими, а их внутренние поверхности вместе сжатыми, пока тело не было полностью закончено и готово к кровообращению. «Новорожденный» появился на свет с полным желудком; он начал функционировать задолго до того, как подготовился принять мозг.
Тело продолжало принимать заданную форму, а тем временем мозг расположился в углу комнаты и обдумывал дальнейшие действия. Он знал строение тела и создал его. Теперь он выяснял причины, объясняющие такое строение, и рассчитывал его функции. Слух, зрение на свету, общение путем колебания тканей, степень телепатии, органы равновесия, возможные и вероятные умственные и физические рефлексы — все эти первичные элементы были тщательно продуманы и запечатлены в этом непостижимом мозге. Осмотр тела или просто взгляд на него были абсолютно не нужны. Он спланировал его, и оно должно быть именно таким, как запланировано. А если он хотел изучить какую-то часть до того, как она формировалась, он всегда мог рассчитывать на свою память.
Наконец тело было закончено. Это было молодое, сильное и благородное создание. Оно лежало, дыша глубоко и размеренно, под широким интеллектуальным лбом излучали бледный свет идиотизма глаза. Твердо билось сердце, и, по мере того, как клетки приспосабливались друг к другу, легкое биение в левом бедре то появлялось, то исчезало. Волосы брюнета блестели и имели ярко выраженный треугольный выступ на лбу. Линия волос делила голову на две части, причем верхняя часть служила откидной крышкой, которая пока была полностью открыта. Серое вещество головного мозга было совершенно готово к приему закутавшегося в металл создателя.
Он приблизился к голове стола и устроился в открытом черепе. Секунда, и крышка захлопнулась. Длительное время молодой человек, а именно таким он и стал теперь, лежал неподвижно — мозг проверял различные органы температуру, давление, равновесие и зрение. Медленно поднялась и опустилась правая рука, потом левая, затем одновременно поднялись и свесились через край стола обе ноги — молодой человек сел. Он помотал головой и пристально посмотрел вокруг своими быстро яснеющими глазами, неуклюже повернул голову и встал на ноги. Колени слегка подгибались; он судорожно ухватился за стол, даже не сгибая пальцев — об этом он еще не думал. Открылся и закрылся рот, он ощупал языком внутреннюю часть рта, губы и зубы.
«До чего же неуклюже!» — подумал он, перемещая вес тела сначала на одну, а затем на другую ногу. Он согнул руки в локтях и кистях и осторожно подпрыгнул вверх-вниз.
«Агх! — сказал он дрогнувшим голосом. — А-а-а-гх-ха-агх! — Он прислушался к звукам своего голоса, завороженный этим новым способом самовыражения. — Ка. Па. Та. Са. Ха. Га. Па. Ре, — сказал он, пробуя возможности язычных, горловых, шипящих, палатальных, губных звуков поодиночке и в сочетании. — Хо-о-о-о-оуи-и-и-и!» — выл он, пробуя непрерывные модуляции, от низкого до высокого тона.
Он неуверенно доковылял до стены и, держась за нее одной рукой, начал ходить по комнате взад и вперед. Вскоре необходимость в опоре отпала, и он стал передвигаться самостоятельно; он все прибавлял и прибавлял скорость и наконец начал бегать по кругу, при этом издавая странные возгласы. Ему было несколько неприятно, когда он обнаружил, что такая неистовая деятельность заставила быстро биться сердце и затруднила дыхание. Хрупкие создания эти двуногие. Он уселся на стол, часто и тяжело дыша, и начал проверять органы вкуса и осязания, мышечную, словесную, слуховую и зрительную память.
Чонси Томас был аристократом. Никто и никогда не видел его в заплатанных штанах и ботинках, требующих починки. Но увидит, горько размышлял он, если в скором времени ему не удастся что-нибудь стащить для своего гардероба. «Вот дьявол! — бормотал он. — И всего-то я прошу есть три раза в день, приличную одежду, жилье и прочее, без всякой работы. Эх! А они мне твердят, что для этого надо работать. Не стоит. Просто не стоит того!»
У него были все права, чтобы быть злым, думал он. Его не только спустили по трем лестничным маршам самой фешенебельной гостиницы города и только за то, что он спал на лестничной площадке, но и сунули в тюрьму. Разве ему удалось отдохнуть в тюрьме? Не удалось. Они заставили его работать. Его заставили белить камеры. Вряд ли это было справедливо. А потом его выгнали из города как последнего бродягу. Это было несправедливо. Ну и что, что он попался в девятый раз? «Придется найти другой город», — решил он. Он раздумывал над словами шерифа о том, что если его еще раз застукают, то шериф пришьет ему убийство, даже если для этого ему придется убить одного из своих помощников.
Чонси повернул свои медленно плетущиеся ноги на шоссе Спрингфилд и направился прочь из города. Было два часа ночи и очень тепло. Ощущая себя непонятым, Чонси, сгорбившись, брел по дороге, засунув руки в карманы. Он не обратил внимания на легкое движение в тени у дороги и никогда бы не подумал, что там кто-то есть, пока не почувствовал, как его ухватил за слабо затянутый пояс брюк и начал неудобно раскачивать мощный кулак.
«Я ничего не сделал! — тут же завопил он, переключаясь на свой разговорный рефлекс. — Давай поговорим, дружище. Эй, кончай это дело, у меня ничего нет. Ты — г…!»
Многословие Чонси моментально прекратилось, едва ему, крутящемуся во все стороны в своей слишком большой для него одежде, удалось увидеть того, кто его схватил. Для Чонси Томаса было слишком увидеть мускулистого гиганта, ростом, по крайней мере, шесть футов пять дюймов, уставившегося на него бездонными темными глазами и державшего Чонси на расстоянии вытянутой руки. Он не выдержал и зарыдал.
Обнаженный Аполлон подбросил бродягу в воздух и поймал его за ремень брюк. Он с любопытством дернул за потрепанный пиджак, дотянулся и оторвал кусок кожи от чересчур большой спортивной тапочки, как будто это была промокательная бумага, внимательно осмотрел его и отбросил в сторону.
«Пусти меня! — завывал Чонси. — Эй, хозяин, я ничего такого не делал, честно, не делал. Я иду в Спрингфилд. Я найду себе работу или что-нибудь такое, хозяин!» Когда он это говорил, слова жгли ему рот, но он попал в переделку и должен был что-то сказать.
«Га!» — прорычал гигант и уронил его ухом прямо на середину дороги.
Чонси с трудом поднялся на ноги и поспешно побежал вниз по дороге.
Гигант стоял, наблюдая, как он замедлил бег, сделал дугообразный поворот и бегом пустился в обратном направлении под действием сильного гипнотического внушения, исходящего от этого огромного чистого тела. Он стоял перед новорожденным, благоговея и дрожа от страха, мечтая умереть, мечтая очутиться далеко от того места, пусть даже в тюрьме.
«К-кто вы?» — заикаясь, сказал он.
Другой захватил бегающие глаза Чонси своим глубоким пристальным взглядом. Потрясенный ум бродяги успокоился; он два раза моргнул и опустился на колени у дороги, неподвижно уставившись в непроницаемое лицо этого страшного, околдовавшего его человека. Как будто что-то вползало в мозг Чонси, шаря в нем. Это было ужасно, но в то же время не было неприятно. Он чувствовал, как его выворачивают наизнанку; исследуют его память, его знание человеческого общества, человеческих обычаев, традиций и истории. Неожиданно всплыли вещи, которые он считал забытыми или хотел забыть. Через несколько минут гигант имел такое же полное знание поведения и речи людей, какое когда-либо имел Чонси Томас.
Он отступил назад, и Чонси рухнул, тяжело дыша, на дорогу. Он чувствовал себя полностью опустошенным.
«Вставай, бродяга», — сказал здоровяк языком Чонси.
Чонси поднялся; в этом звучном голосе безошибочно слышался приказ. Он съежился перед ним и заскулил: «Что вы сделаете со мной, хозяин. Я ни…»
«Заткнись! — сказал другой. — Я тебе ничего не сделаю».
Чонси посмотрел на неподвижное лицо.
«Ну… я… я, пожалуй, пойду».
«Ладно, держись рядом. Чего боишься?»
«Ну… ничего… но кто ты все-таки?»
«Я — Элрон», — сказал гигант, используя первые пришедшие на ум благозвучные слоги.
«Ага. Где твоя одежда? Тебя обчистили?»
«Не. Хотя да. Подожди меня тут; думаю, я смогу…»
Элрон перемахнул через изгородь, не желая слишком ошеломить бродяжку.
Из мозга Чонси он выкрал мысленную фотографию того, что Чонси считал превосходным костюмом. Это был костюм в клетку, жилет с ромбовидным рисунком и желтые туфли, крылатый воротник и десятигаллоновая шляпа. Проскользнув в свою подземную лабораторию, Элрон откинул крышку сложного проектора, который построил его тело, и быстро кое-что отрегулировал. Сразу же после этого он очутился рядом с Чонси, полностью одетый в духе вкуса, импонировавшего Чонси.
«Вот это да!» — выдохнул Чонси.
Они шагали по дороге вместе: Чонси — в абсолютном молчании, Элрон — в задумчивости. Мимо промчалось несколько машин; каждый раз Чонси машинально и без всякой надежды поднимал натренированный большой палец. Они оба очень удивились, когда впереди них резко затормозил сжалившийся над ними водитель. Дверца открылась; Чонси обогнал Элрона и был бы первым, но Элрон схватил его за шиворот и оттащил назад.
«Лезь назад, дубина!» — рявкнул он.
«Вечно мне не везет», — пробормотал Чонси, выполняя приказание. Он видел, кто сидел за рулем. Очень миловидная девушка.
«Куда вы направляетесь?» — спросила она, когда Элрон захлопнул дверцу.
«Спрингфилд», — ответил он, вспомнив из того, что наговорил Чонси, что город находился на этой дороге. Он взглянул на свое новое знакомство. Она была настолько миниатюрной и прекрасной, насколько он был большим и прекрасным. Она вела машину по-настоящему артистически. Золотисто-каштановые глаза гармонировали с цветом волос. Оценивая ее по-человечески, Элрон нашел, что она очень привлекательная.
«Я довезу вас туда», — сказала она.
«Спасибо, барышня».
Она бросила на него быстрый взгляд.
«В чем дело, красотка?» — спросил он.
«Нет, ничего. Не называйте меня красоткой».
«Ладно, ладно».
Она вновь метнула на него взгляд. «Вы что, разыгрываете меня?» — спросила она.
«В чем?»
«Вы непохожи — хотя я не знаю».
«Выскажись, сестренка».
«Ну, как-то, ну, непохожи на тех, кто зовет девушек «красотка»».
«О, — сказал он. — Ты имеешь в виду — ты бы сказала это как-то по-другому». Ему было тяжеловато с ограниченным словарным запасом Чонси.
«Что-то в этом роде. Чем вы будете заниматься в Спрингфилде?»
«Думаю просто побродить вокруг. Хочу посмотреть город».
«Не говорите мне, что вы никогда не видели города!»
«Послушай, — отрывисто бросил он, прикрывая свою ошибку одной из штучек Чонси, — тебя это не волнует, не так ли? Какое твое дело?»
«О, прошу меня простить», — сказала она с кислой миной. Он почувствовал что-то неестественное в наступившем молчании.
«Рассердилась, а?»
Она посмотрела на него с презрением и хмыкнула.
Тривиальный тупик заинтриговал его. «Остановись!» — приказал он ей.
«Что?» — с яростью в голосе спросила она.
Он наклонился вперед и поймал ее взгляд. «Остановись!»
Она выключила зажигание, и большая машина остановилась. Элрон взял ее за плечо и повернул к себе. Она начала было сопротивляться, но все произошло слишком быстро.
Тончайшие мысленные лучи пронизали ее мозг, исследовали уголки памяти, вкусы, суждения, взгляды и словарь. Он узнал, почему называть женщину «красотка» считалось неприличным в порядочном обществе и что цивилизованные люди никогда не надевали десятигаллоновые шляпы вместе с крылатым воротником. Ее язык понравился ему несколько больше, чем грубые несоответствия Чонси. Он узнал, что такое музыка, очень многое о деньгах, что, само по себе уже удивительно, почти никогда не занимало мысли Чонси. Он узнал кое-что о самой девушке; ее звали Ариадна Дру, у нее было огромное состояние, которое она не заработала, и она настолько привыкла, чтобы к ней обращались в соответствии с ее положением в обществе, что относилась беспечно к таким вещам, как подвезти голосующих в попутной машине.
Он отпустил ее, унося из ее памяти происшедшее с тем, чтобы она завела машину и отправилась дальше.
«С какой стати я останавливалась?»
«С тем, чтобы я мог проверить заднюю шину», — сымпровизировал он. Мысленно он вернулся к тому, что, как он обнаружил, может ее интересовать. Одежда занимала видное место.
«Я должен извиниться, — сказал ей он слово в слово, как говорила она, за эту шляпу. Она просто слишком, слишком отвратительная. Недавно я видел прелестную шляпку в магазине на проспекте, и я собираюсь ее купить. Я не шучу, дорогая!»
Она со страхом взглянула на его благородный профиль и массивные плечи. Он продолжал болтать:
«Как-то я встретил Сюзи Гринфорд. Ты знаешь Сюзи. О, она меня не видела! Я позаботился об этом! А ты знаешь, с кем она была? С этим ужасным человеком Дженкинсом!»
«Кто вы такой?» — спросила она.
«Мне говорили, что Сюзи… Что? Кто я? О, просто один из молодых людей, дорогая. Так на чем я остановился? Ах да, Сюзи. Ты, возможно, слышала эту ужасную сплетню до того, как ей пришлось! — поэтому скажи мне, и я замолчу, если хочешь. Но она заявила своему мужу…»
«Дальше я не еду», — отрезала девушка, подруливая к обочине.
«Хорошо, я…» Элрон почувствовал, что самое правильное — это выйти из машины. Он открыл дверцу и повернулся к ней.
«Спасибо, что подвезла, дорогая. Дай мне знать, если когда-нибудь смогу отплатить тебе тем же». Он отступил на тротуар, а она захлопнула дверцу и открыла окно.
«Ты забыл сделать маникюр», — сказала она ехидно и рванула машину с места.
«Что ты наделал, черт побери?» — спросил голос рядом с ним. Чонси с грустью смотрел вслед «пикапу».
«Не выражайся, — сказал Элрон. — Это вульгарно. Ты очень груб, Чонси. Я не хочу, чтобы ты был рядом со мной. До свидания, дорогой». А что мог Элрон поделать, если Ариадна Дру обращалась с этим словом ко всем?
Маленький бродяжка стоял с открытым ртом, глядя в спину греческого бога в крикливом клетчатом костюме, и медленно направился за ним. «За этим парнем надо понаблюдать! — пробормотал он. — Вот так так!»
Имея новые знания о людях, Элрон без труда заполучил несколько долларов у прохожего прямо на улице — он просто потребовал — и снял для своего тела номер в гостинице. Исследуя мозг Ариадны, он узнал, что такое почерк, расписался в книге приезжих и оплатил номер без всякой задержки. Как только его тело нормально разместилось на постели, он открыл крышку в голове и выскользнул наружу. Он чувствовал, что без него тело отдохнет лучше.
Он выбрался из окна и некоторое время висел высоко над городком, разыскивая знакомые колебания — импульсы мозга Ариадны. Освободившись от громоздкого человеческого тела, Элрон был гораздо более чувствительным к таким вещам. Он хотел увидеть Ариадну немедленно, потому что хотел услышать о своем поведении.
Он вскоре уловил ее. Для него она была примерно тем же, что для нас тонкие духи. Он понесся на городскую окраину и устремился вниз к массивному зданию из красного кирпича, окруженному прекрасным ландшафтом. Он дважды облетел его в поисках ее точного местонахождения в доме и спустился вниз по дымоходу. Он повис прямо над искусственными поленьями в камине и начал подслушивать.
Ариадна сидела в своей экстравагантной гостиной, болтая с — не может этого быть — внушающей восхищение Сюзи Гринфорд. Сюзи была некрасивой девушкой с мелкой душонкой и имела способность выудить сведения из любого данного знакомого и по пылкому согласию могла целыми неделями заниматься исключительно злословием. Она походила на воробья с раздробленными зубами, одевалась так, будто выиграла пари на скачках в Дюбюке и имела личность, действующую так же успокаивающе, как зуд семилетней давности.
«Ну, что ты слышала сегодня?» — выжидающе спросила она.
Мысли Ариадны витали далеко-далеко, я она только улыбнулась. «О Ари, — сказала Сюзи. — Ну я прошу! По тебе видно, что сегодня, должно быть, что-то произошло. Пожалуйста, ты никогда мне ничего не рассказываешь!»
Ариадна как женщина не обратила внимания на эту ложь и могла переменить предмет разговора, но прятавшийся в дымоходе Элрон нежно пощекотал некоторые из ее мозговых извилин своими неосязаемыми усиками. Она неожиданно встрепенулась и повернулась к Сюзи. Элрон мог получить ее ответ непосредственно, но его интересовало, каким образом она выразит свою реакцию собеседнице и как та получит ее.
«Если ты так хочешь знать, — сказала Ариадна, — сегодня я кое-кого встретила. Мужчину». Она вздохнула. Довольная Сюзи придвинулась поближе. Когда она не превращалась во весь рот, она слушала во все уши.
«Где?»
«Подобрала его на дороге. Сью, ты никогда не видела такую пару, как эти двое. Они были похожи на пару комиков. Один был бродяга — вначале я думала, оба. Маленький влез в багажное отделение, а симпатичный ехал впереди».
«Симпатичный?»
«Дорогая, ты не можешь себе представить! Я никогда не видела…»
«Но ты сказала, они были комики!»
«Выглядели комично, дорогая». Сидевший в камине мозг в золотой оболочке произвел эквивалент кивка и послал мысленный импульс Ариадне. Как будто отвечая на вопрос, она сказала: «Он бы так хорошо смотрелся в мягком сером костюме и фетровой шляпе. И я не знаю, кто он такой, но я думаю, он должен быть искателем приключений. Кем-то вроде поэта — писателя — искателя приключений».
«Но кем он был?»
Ариадна внезапно нашла возможным говорить о других вещах. Она заставила Сюзи начать рассказ о грешках ее кроткого жениха и вскоре полностью заслонила все мысли о своем изменчивом таинственном мужчине. Элрон скрылся.
Вернувшись в гостиницу, яйцевидный пришелец завис над своим спящим телом и погрузился в горькие размышления. Ему было стыдно за недооценку таких тонких нюансов поведения людей. Он сделал какое-то посмешище из двуногого, которого сотворил, и этот факт раздражал его. В этом таился вызов; Элрон мог управлять силами, которые в момент превратят в порошок всю эту небольшую галактику и развеют ее прах в семи измерениях, если он того пожелает; в то же время женщина определенно ставила его в глупое положение. Он подумал, что ни в одной вселенной не встречалось ничего такого, как изворотливый и требовательный ум женщины. Точно так же он понял, что женщиной легко руководить до тех пор, пока все складывается так, как она хочет. Он был полон решимости узнать, насколько точно мужчина мог соответствовать идеалу женщины и в то же время оставаться мужчиной; именно это он собирался проделать с этим мужчиной, которого создал сам.
Пролетели долгие и богатые событиями три месяца, прежде чем Ариадна Дру вновь встретилась с Элроном. Он ушел в своей десятигаллоновой шляпе, крикливом костюме в клетку и желтых туфлях; он унес с собой разговорные варианты и бродягу Чонси. Он отправился в их величайший город и выискивал людей, которые знали, как помочь ему достичь феноменального статуса мужчины, достойного Ариадны.
Для него это было увлекательной игрой. В коридорах университетов, в лагерях, готовящих спортсменов-профессионалов, в школах для девочек, детских садах, на хлопкоочистительных заводах, в притонах и на фабриках он находил людей, разговаривал с ними, процеживал, фильтровал и поглощал то, что содержалось в их умах. Отбирая и смешивая, он создал себе интеллект, тот тип умственных способностей, который легковесные натуры вроде Сюзи Гринфорд пишут с большой И. Вместо того чтобы подделываться под речь каждого человека путем использования такой речи, он разработал свою слегка акцентированную идиому, чисто личную и исключительно оригинальную. Он сделал себе земное прошлое, начиная от аккуратной фотокопии свидетельства о рождении и кончая гарантированными квитанциями за арендную плату. Он прощупал умы редакторов и издателей, из неразберихи разных вкусов и хаотической идеологии он выудил здоровые и осуществимые идеи той работы, которой следовало заняться. Он занялся популяризацией поэзии. В то время как его тело купалось в роскоши, ум, заключенный в безгранично могущественную оболочку, носился над планетой. Элрон мог рассказать нью-йоркской аудитории об интересных людях, с которыми он встречался в Мельбурне, Австралия, а на следующий день мог показать телеграмму от одного-двух лиц, которым он нанес визит накануне вечером. И по всей земле были разбросаны люди, считавшие, что они знакомы с этим феноменальным молодым человеком в течение многих лет.
Ариадна снова встретилась с Элроном на одном из чаепитий, где читались бледно-розовые и напыщенные стихи. Сюзи устроила чай в честь новой знаменитости. Ари пришла поздно, как того требовали приличия, и выглядела превосходно в платье зеленовато-голубого цвета, отличавшемся строгой утонченностью. Элрон должен выступать — что-то вроде «Метемпсихоз и современная жизнь». Ари должна была спеть.
Он ожидал ее. Он был в светло-сером костюме, а на вешалке у дверей висела его фетровая шляпа. Как и всегда, ее появление было восхитительным зрелищем, все признавали это, но для нее главным было захватывающее дух ощущение того, что она показывала себя только одному человеку во всей толпа. Разумеется, она слышала о нем. Он был «увлечением», этим словом пользовались в порядочном обществе, когда говорили о появившейся знаменитости. Будущие и прошлые принадлежат к тем, кем не увлекаются.
Но таким она его никогда не видела. Он встал, поклонился ей и улыбнулся, затем он без слов взял ее под руку, поклонился хозяйке дома и вышел вместе с ней. Именно так он и поступил. Бедная Сюзи! Ее выступающие зубы едва скрыли небольшую полоску пены на губах.
«Да! — сказала Ариадна, когда они вышли на улицу. — Что мы наделали!»
«Тсс, тсс! — сказал он, помогая ей усесться в свою небольшую шестнадцатицилиндровую машину. — Я думаю, Сюзи это переживет. Только подумайте, скольким она расскажет!»
Ари рассмеялась, глядя на него со странным выражением лица. «Господин Элрон, вы не… не тот самый человек, что…»
«Что вы подобрали на шоссе три месяца тому назад, причем похожего на комика?»
Она покраснела.
«Да, я тот самый человек».
«Я вела себя… грубо, когда вас высадила».
«Вы имели полное право, Ариадна».
«А что случилось с маленьким бродяжкой, с которым вы вместе путешествовали?»
«Чонси!» — вскричал Элрон, и перед ними внезапно появился одетый в аккуратную форму шофер, он поклонился и улыбнулся.
«Боже мой!» — воскликнула Ариадна.
«Его ужасная дикция уже никого не обижает, — уверенно произнес Элрон. — Мне удалось изменить его отношение к работе, но даже я не сумел исправить его произношение. Теперь он не разговаривает».
Машина удалялась все дальше от города, и она долго смотрела на Элрона. «Вы именно такой, каким я вас считала», — прошептала она. Он знал это.
Это был их первый совместный вечер. За ним последовали другие вечера, и Элрон вел себя безупречно, как и подобает умному и светскому человеку на двух ногах. Ему нравилось исполнять любые желания и капризы Ари; как и любая красивая женщина, ока легко поддавалась переменам, настроения, поэтому он с удовольствием предугадывал и предупреждал ее прихоти. Он приспосабливал себя к ней час за часом, день за днем. Он был идеальным. Он был совершенным.
Итак, ей стало скучно. Он приспособился и к этому, тогда она впала в ярость. Если ей было все равно, то же самое испытывал и он. Плохая тактика, как раз то самое, против чего сверхкосмические силы были бессильны.
О, он старался; да, и упорно. Он задавал ей вопросы, он занимался ее психоанализом, он даже убил всех стрептококков у нее в крови, думая, что они были причиной несчастья. Единственное, чего он добился, — пассивной неприязни с ее стороны. Он был всего лишь наполовину моложе времени и кое-что знал о терпении; но это терпение стало истощаться под давлением этой самой женщины из рода человеческого.
И естественно, произошла решающая сцена. Дело было днем, у нее в доме, вся сцена была исключительно эффектной. Он без труда мог читать ее мысли, но только те, которые возникали у нее. Она знала, что он ей наскучил. Но она знала и то, что безумно любит его, а поэтому она не старалась анализировать свою враждебность по отношению к нему. Таким образом, он был беспомощным, чувствуя себя запутавшимся в ее необъяснимой неприязни.
Все началось с пустяка — он вошел в комнату, она стояла у окна спиной к нему и даже не повернулась. Нет, она ни словом, ни жестом не выказывала своей холодности, она просто не стала оборачиваться. Булавочный укол. Он подождал десять минут, подошел и с силой тряхнул ее. Она запуталась каблуком в ковре, потеряла равновесие, ударилась о каминную полку и, теряя сознание, растянулась на полу, среди обломков разбившихся безделушек. Какое-то мгновение Элрон стоял, чувствуя себя глупо, а затем заключил ее в объятья. Прежде чем он отпустил ее, она обвила его шею руками и стала страстно целовать. И этот бедняга со всем его великолепием не знал, что ему делать.
«О, Элрон, — лепетала она. — Ты — зверь! Ты ударил меня. О, мой дорогой! Я так тебя люблю! Я никогда не думала, что ты решишься на это!»
Элрона внезапно осенило. Вот в чем главный секрет этого существа, называемого женщиной. Она не могла его любить, пока он вел себя совершенно рационально. Она не могла его любить, пока он был таким, кого она считала идеальным. Но когда он совершил что-то «звериное» — слово-синоним «неинтеллигентное», — она полюбила его. Он посмотрел на ее красивые губы, красивые черные глаза, засмеялся, поцеловал и осторожно опустил на пол.
«Вернусь через пару дней, дорогая», — сказал он и вышел, не обращая внимания на ее крики.
Теперь он знал, что делать. Он был благодарен ей за то, что она некоторое время забавляла его и научила его нечто новому. Но продолжать встречаться с ней — значит расстроиться, а этого он не мог позволить.
Чтобы она была счастлива, ему придется время от времени вести себя неинтеллигентно, именно этого он не мог вынести. Он ушел. Он сел в свой огромный автомобиль и поехал вниз по шоссе.
«Жаль, что я не человек, — размышлял он, ведя машину. — Я бы хотел им быть, но… Нет, я не могу беспокоить себя и постоянно следить за таким сложным явлением, как Ариадна!»
Он остановился на окраине городка и нашел свою лабораторию. Забравшись внутрь, он лег на стол, открыл череп и вышел наружу. Подойдя к машине, стоявшей в углу, он что-то добавил, что-то убрал, сменил и подправил вокруг неподвижного тела появилось сияние. Что-то происходило внутри черепа. Что-то образовывалось внутри, и, когда процесс закончился, череп медленно закрылся. Через три часа человек Элрон слез со стола и встал, глядя на него. Золотое яйцо подлетело к нему и устроилось на плече.
«Спасибо тебе за это… это сознание», — сказал Элрон.
«О, не стоит благодарности, — телепатически ответило яйцо. — Оно было у тебя уже несколько месяцев. Я дал тебе только то, что тебе нужно для полноты счастья».
«Что я должен делать?» — спросил человек.
«Возвращайся к Ариадне. Начни с того, на чем я остановился. Ты можешь ты человек, обладающий совершенством каждой клетки, железы, ткани».
«Спасибо тебе за это. Я хотел быть с ней, но на это не было указания».
«Не обращай внимания. Женись на ней и сделай ее счастливой. Никогда не рассказывай ей обо мне — теперь ты будешь жить самостоятельно, для этого у тебя хватит и времени, и ума, ты будешь делать то, что делал. Ари хорошо относилась ко мне; я ей многим обязан».
«Что-нибудь еще?»
«Да. Только одно, но запиши это в своей памяти огненными буквами: если мужчина не бывает частично болваном, тогда женщина вряд ли будет его любить. Будь всегда немного глупым и изредка очень глупым. Но не будь идеальным!»
«Хорошо. Пока».
«Будь счастлив… э-э… сынок…»
Элрон-человек вышел из лаборатории навстречу солнечному свету. Золотой пришелец устроился на полу и лежал там около часа. Раз он засмеялся про себя и сказал: «Слишком идеальный!»
И почувствовал себя ужасно, ужасно одиноким.
РОБЕРТ ШЕКЛИ
В когорте современных классиков американской фантастики видное место занимает Роберт Шекли. Он родился в 1928 году в провинциальном городе Мэплвуде, штат Нью-Джерси. После школы много путешествовал по Америке и очутился в Калифорнии. Занимался чем придется, затем вернулся домой. Был призван в армию. Роберта назначили писарем-кассиром, а затем гитаристом в военный ансамбль.
С детства Шекли сочинял стихи и небольшие пьески, читал подряд научно-фантастические журналы, стал в научно-фантастическом космосе как дома. Чувствовал, склонность к технике. После демобилизации поступил в Нью-Йоркский университет, получил специальность инженера-металлурга. Одновременно начал писать профессионально. Ходил на вечерние литературные курсы, занятия на которых иногда вел Ирвин Шоу. Защитив диплом, несколько месяцев проработал на заводе, но вскоре понял окончательно, что его призвание — литература.
Первые свои произведения двадцатичетырехлетний Роберт Шекли опубликовал в 1952 году и сразу же обратил на себя внимание живостью стиля, неиссякаемостью воображения.
Скорее всего успех Роберта Шекли определяется не просто каскадом выдумки и остроумия и не его динамичной писательской манерой, а реализмом описываемых им замысловатых психологических ситуаций. Герой Шекли, как правило, отнюдь не супермен, а простой человек, часто напоминающий столь популярных в американских вестернах «хороших парней». Плоть от плоти излюбленного «американского героя», он может работать фермером, клерком, агентом, космонавтом, кем угодно. Ему чужды извращения и комплексы. В самых невероятных положениях он ведет себя так, как на его месте, наверное, вели бы себя многие его соотечественники, отнюдь не выделяющиеся совершенствами и добродетелями, но не такие уж и недостойные. Выбор подобного героя позволяет добиться «эффекта сопереживания».
Однако мировоззренческая позиция Р. Шекли отражает противоречивость буржуазного американского «мира будущего». Шекли — певец индивидуализма.
По его убеждению, динамизм общественного развития возможен только при так называемой «полной» свободе личности в условиях частнособственнических порядков. В то же время объективная логика буржуазных идеалов неизбежно порождает те уродливые формы общественных отношений, которые подвергаются в произведениях Р. Шекли справедливому осуждению и осмеянию. Абсолютизируя буржуазную систему ценностей, писатель тем самым волей-неволей увековечивает и социальные пороки, с которыми честно стремится бороться. В этой противоречивости сказывается классовая ограниченность писателя.
Публикуемый ниже рассказ «Потолкуем малость» развивает «лингвистическую» традицию в американской научной фантастике, стремящуюся показать колоссальные возможности и силы, скрытые в языке, слове, знаке.
ПОТОЛКУЕМ МАЛОСТЬ
1
Посадка прошла как по маслу, несмотря на капризы гравитации, причиной которых были два солнца и шесть лун. Низкая облачность могла бы вызвать осложнения, если бы посадка была визуальной. Но Джексон считал это ребячеством. Гораздо проще и безопасней было включить компьютер, откинуться в кресле и наслаждаться полетом.
Облака расступились на высоте двух тысяч футов. Джексон смог убедиться в правильности данных предварительной разведки: внизу, вне всяких сомнений, был город.
Его работа была одной из немногих в мире работ для одиночек, но, как это ни парадоксально, для нее требовались крайне общительные люди. Этим внутренним противоречием объяснялась привычка Джексона разговаривать с самим собой. Так делало большинство людей его профессии. Джексон готов был говорить со всеми, с людьми и инопланетянами, независимо от их размеров, формы и цвета.
За это ему платили, и это так или иначе было его естественной потребностью. Он разговаривал в одиночестве во время долгих межзвездных полетов, и он разговаривал еще больше, когда рядом с ним был кто-нибудь или что-нибудь, что могло бы отвечать. Он считал большой удачей, что за его любовь к общению ему еще и платят.
— И не просто платят, — напомнил он себе. — Хорошо платят, а ко всему прочему еще и премиальные. И еще я чувствую, что это моя счастливая планета. Сдается мне, есть шанс разбогатеть на ней — если, конечно, меня там не убьют.
Единственными недостатками его работы были одиночество межпланетных перелетов и угроза смерти, но за это он и получал такие деньги.
Убьют ли они его? Никогда не предскажешь. Поведение инопланетян так же трудно предугадать, как и поступки людей, только еще труднее.
— Я все же думаю, что они меня не убьют, — сказал Джексон. — Я прямо-таки чувствую, что мне сегодня повезет.
Эта простая философия была ему поддержкой многие годы, в одиночестве бесконечного пространства, на десяти, двенадцати, двадцати планетах. Он и на этот раз не видел причин отказываться от нее.
Корабль приземлился. Джексон переключил управление на режим готовности. Он проверил показания анализатора на содержание в атмосфере кислорода и других жизненно важных химических элементов и быстро просмотрел данные о местных микроорганизмах. Планета была пригодна для жизни. Он откинулся в кресле и стал ждать. Конечно же, ждать долго не пришлось. Они — местные жители, туземцы, аборигены (называйте их как хотите) — вышли из своего города посмотреть на корабль. А Джексон сквозь иллюминатор смотрел на них.
— Ну что ж, — сказал он, — похоже, что на этой захолустной планете живут самые настоящие гуманоиды. А это означает, что старый дядюшка Джексон получит премию в пять тысяч долларов.
Жители города были двуногими моноцефалами. У них было столько же пальцев, носов, глаз, ушей и ртов, сколько и у людей. Их кожа была телесно-бежевой, губы — бледно-красными, а волосы — черными, каштановыми или рыжими.
— Черт возьми! Да они прямо как у нас на Земле! — воскликнул Джексон. — Видит бог, за это мне полагается дополнительная премия. Самые что ни на есть гуманоиды!
Инопланетяне носили одежду. У некоторых было что-то вроде тросточек — палки с тонкой резьбой. На женщинах — украшения с резьбой и эмалью. Джексон сразу же определил, что они стоят приблизительно на том же уровне, что и люди позднего бронзового века на Земле.
Они разговаривали друг с другом и жестикулировали. Конечно, Джексон их не понимал, но это не имело значения. Важно было то, что у них вообще был язык и что его голосовые органы могли воспроизводить звуки их речи.
— Не то что в прошлом году на той тяжелой планете, — сказал Джексон. — Эти сукины дети со своими ультразвуками! Пришлось носить специальные наушники и микрофон, а в тени было за сорок.
Инопланетяне ждали его, и Джексон это знал. Первые мгновения непосредственного контакта всегда были самыми беспокойными.
Именно тогда они, вероятнее всего, могли вас при кончить.
Он неохотно прошел к люку, отдраил его, протер глаза и откашлялся. Ему удалось изобразить на лице улыбку. Он сказал себе: «Не дрейфь, помни, что ты просто маленький старый межпланетный странник, что-то вроде галактического бродяги, который собрался протянуть им руку дружбы, и все такое прочее. Ты просто заглянул сюда, чтобы немножко потолковать, и больше ничего. Продолжай верить этому, милок, и внеземные лопухи будут верить этому вместе с тобой. Помни закон Джексона: все формы разумной жизни обладают святым даром доверчивости; это означает, что трехъязыкого Танга с Орангуса V надуть так же просто, как Джо Доукса из Сен-Поля.
И так, с деланной храброй улыбочкой на лице, Джексон распахнул люк и вышел, чтобы немного потолковать.
— Ну, как вы тут все поживаете? — сразу же спросил Джексон, просто чтобы услышать звук своего собственного голоса.
Ближайшие инопланетяне отпрянули от него. Почти все хмурились. У некоторых, что помоложе, на предплечье висели ножны с бронзовыми клинками, и они схватились за рукояти. Это оружие было примитивным, но убивало не хуже современного.
— Ну, ну, не надо волноваться, — сказал Джексон, стараясь говорить весело и непринужденно.
Они выхватили ножи и начали медленно надвигаться. Джексон не отступал, выжидая. Он готов был сигануть назад в люк не хуже реактивного зайца, надеясь на то, что ему это удастся.
Затем двум самым воинственным дорогу преградил какой-то человек (Джексон решил, что их вполне можно называть «людьми»). Этот третий был постарше. Он что-то быстро говорил, жестами указывая на ракету. Те двое, с ножами, глядели в ее сторону.
— Правильно, — одобрительно сказал Джек-сон. — Посмотрите хорошенько. Большой-большой космический корабль. Полно крепкой выпивки. Очень мощная ракета, построенная по последнему слову техники. Вроде как заставляет остановиться и подумать, не так ли?
И заставило.
Инопланетяне остановились. Если они и не думали, то, по крайней мерз, очень много говорили. Они показывали то на корабль, то на свой город.
— Кажется, начинаете соображать, — сказал им Джексон. — Язык силы понятен всем, не так ли, родственнички?
Подобные сцены он уже не раз наблюдал на множестве других планет, и он мог почти наверняка сказать, что происходит.
Обычно действие разворачивалось так:
Незваный гость приземляется на диковинном космическом корабле, тем самым вызывая 1) любопытство, 2) страх и 3) враждебность. После нескольких минут трепетного созерцания один из местных жителей обычно говорит своему дружку:
— М-да! Эта проклятая железяка — чертовски мощная штука.
— Ты прав, Герби, — отвечает его друг Фред, второй туземец.
— Еще бы не прав, — говорит Герби. — Черт побери, с такой уймой мощной техники и всего прочего этому сукиному сыну ничего не стоит нас поработить. Я думаю, что он в самом деле может это сделать.
— Ты попал в точку, Герби, точно так и может случиться.
— Поэтому я вот что думаю, — продолжает Герби. — Давайте не будем испытывать судьбу. Конечно же, вид-то у него вполне дружелюбный, но просто он слишком силен, а это мне не нравится. И именно сейчас нам предоставляется самая подходящая возможность схватить его, потому что он просто стоит там и ждет, что ему будут аплодировать или что-нибудь в этом роде. Так что давайте вытряхнем душу из этого ублюдка, а потом все обсудим и посмотрим, какая складывается ситуация.
— Ей-богу, я — за! — восклицает Фред. Другие выказывают свое одобрение.
— Молодцы, ребята! — кричит Герби. — Давайте прямо сейчас накинемся на этого чужака и схватим его.
Итак, они трогаются с места, но неожиданно, в последний момент, вмешивается Старый Док, Он говорит:
— Погодите, ребята, так делать нельзя. Прежде всего у нас же есть законы…
— Плевать я на них хотел, — говорит Фред (прирожденный смутьян, к тому же с некоторой придурью).
— …и, не говоря уж о законах, это может просто представлять слишком большую опасность для вас.
— Мы с Фредом не из пугливых, — говорит доблестный Герби. — Может, вам, Док, лучше сходить в кино или еще куда. А этим займутся настоящие парни.
— Я не имел в виду непосредственную опасность для нашей жизни, — презрительно говорит Старый Док. — Я страшусь разрушения нашего города, гибели наших близких, уничтожения нашей культуры.
Герби и Фред останавливаются.
— Да о чем вы говорите, Док! Всего-то один вонючий инопланетянин. Пырнуть его ножом — так небось загнется не хуже нашего.
— Дураки! Schlemiels![19] — громогласно негодует мудрый Старый Док. — Конечно, вы можете его убить! Но что будет потом?
— А что? — спрашивает Фред, прищуривая свои выпученные серо-голубые глаза.
— Идиоты! Cochons![20] Думаете, у этих инопланетян только один корабль? Думаете, они не знают, куда отправился этот парень? Вы же должны соображать, что там, откуда он прилетел, полно таких кораблей и что там будут не на шутку обеспокоены, если его корабль не объявится в срок; и наконец, вы должны соображать, что, когда они выяснят причину задержки, они разъярятся, кинутся сюда и разнесут здесь все в пух и прах.
— С чего это я должен так предполагать? — спрашивает слабоумный Фред.
— Потому что сам ты на их месте поступил бы точно так же, верно?
— Может, в таких условиях я так бы и поступил, — говорит Фрэд с глуповатой ухмылкой. — Да, как раз такую штуку я и мог бы сделать. Но послушайте, авось они-то этого не сделают?
— Авось, авось, — передразнивает Старый Док. — Знаешь, малыш, мы не можем ставить все на карту, рассчитывая на твое дурацкое «авось». Мы не можем позволить себе убить этого инопланетного парня, надеясь на то, что авось его соплеменники не сделают того, что сделал бы на их месте любой нормальный человек, а именно — не сотрут нас в порошок…
— Что ж, возможно, этого делать нельзя, — говорит Герби. — Но, Док, что же нам можно сделать?
— Просто подождать и выяснить, что ему нужно.
2
Согласно достоверным данным сцены, очень похожие на эту, разыгрывались, по крайней мере, раз тридцать или сорок. Обычно результатом их была политика ожидания. Иногда посланца Земли убивали до того, как будет услышан голос здравого смысла, но за подобный риск Джексону и платили.
Всякий раз, когда убивали посланца, следовало возмездие, быстрое и ужасное в своей неотвратимости. Конечно, делалось это не без сожаления, потому что Земля была крайне цивилизованным местом, где привыкли уважать законы. А ни одна цивилизованная нация, придерживающаяся законов, не любит пачкать руки в крови. Люди на Земле в самом деле считают геноцид делом весьма неприятным, и они не любят читать о нем или о чем-либо подобном в утренних газетах. Конечно же, посланников нужно защищать, а убийство должно караться — это все знают. Но все равно неприятно читать о геноциде, попивая свой утренний кофе. Такие новости могут испортить настроение на весь день. Три-четыре геноцида, и человек может так рассердиться, что отдаст свой голос другому кандидату.
К счастью, основания для подобных неприятностей возникали не часто.
Инопланетяне обычно соображали довольно быстро. Несмотря на языковой барьер, они понимали, что убивать землянина просто нельзя.
А затем, позже, они понемногу усваивали все остальное.
Горячие головы спрятали свои ножи. Все улыбались, только Джексон скалился, как гиена. Инопланетяне грациозно жестикулировали руками и ногами. Возможно, это означало приветствие.
— Что же, очень приятно, — сказал Джексон и, в свою очередь, сделал несколько изящных телодвижений. — Ну вот я и чувствую себя как дома. Почему бы вам теперь не отвести меня к своему вождю, не показать мне город и все такое прочее? Потом я засяду за этот ваш язык, разберусь с ним, и мы немножко потолкуем. А после этого все будет идти как нельзя лучше. En avant![21]
С этими словами Джексон быстро зашагал в направлении города. Немного поколебавшись, его новоявленные друзья последовали за ним.
Все шло по плану.
Джексон, как и все другие специалисты по установлению контактов, был на редкость одаренным полиглотом. Основным оборудованием ему служила его собственная эйдетическая память и обостренный слух, позволяющий различать тончайшие оттенки звучания. Что еще более важно, у него были поразительные способности к языкам и сверхъестественная интуиция на значение слов. Когда Джексон сталкивался с непонятным языком, он быстро и безошибочно вычленял значащие единицы — основные «кирпичики» языка. В предложении он с легкостью выделял информационную часть, случаи модального употребления и эмоциональную окраску. Его опытное ухо сразу же различало грамматические явления. Приставки и суффиксы не затрудняли его; порядок слов, высота тона и удвоение были детской игрой. О такой науке, как лингвистика, он знал не слишком много, но ему и не нужно было много знать. Джексон был самородком. Наука о языке была разработана для того, чтобы описывать и объяснять то, что он и без нее интуитивно понимал.
До сих пор он еще не сталкивался с языком, которого он не смог бы выучить. Он не допускал даже мысли о его существовании. Своим друзьям из Клуба Раздвоенного Языка в Нью-Йорке он часто говорил так:
— Знаете, братва, ничего такого трудного в этих инопланетных языках нет. По крайней мере в тех, с которыми я сталкивался. Говорю вам это совершенно откровенно. Хочу сказать вам, ребята, что человек, который может изъясняться на кхмерском языке или сиукском наречии, не встретит слишком много затруднений там, среди звезд.
Так оно и было до сих пор…
Когда они прибыли в город, Джексону пришлось вынести множество утомительных церемоний. Они растянулись на три дня — явление вполне закономерное, ведь не каждый день приходилось принимать гостей из космоса. Поэтому, совершенно естественно, каждый мэр, губернатор, президент и ольдермен, а вдобавок еще и их жены, хотели пожать ему руку. Их вполне можно было понять, но Джексон терпеть не мог пустой траты времени. Его ждала работа, временами не очень приятная, и чем раньше он за нее возьмется, тем скорее кончит.
На четвертый день ему удалось свести на нет официальную дребедень. Именно в этот день Джексон всерьез взялся за местный язык.
Язык, как скажет вам любой лингвист, — несомненно, самое прекрасное из всех существующих творений человека. Но прекрасное нередко таит в себе опасность.
Язык можно удачно сравнить со сверкающей, вечно меняющейся поверхностью моря. Никогда не знаешь, какие скалы могут прятаться в его ясных глубинах. Самые прозрачные воды скрывают самые предательские мели.
Джексон был готов к любым трудностям, но поначалу он их не встретил. На основном языке (хон) этой планеты (На) говорило подавляющее большинство ее обитателей («Эн-а-То-На» — буквально: людей с планеты На, или наянцев, как для себя окрестил их Джексон). Язык хон показался ему несложным. Каждому понятию соответствовало лишь одно слово или словосочетание, и в этом языке не было слияния, соположения или агглютинации. Сложные понятия выражались через сочетания простых слов («космический корабль» у наянцев звучал как «хо-па-айе-ан» — корабль, летающий во внешнем небе). Таким образом, у хана было очень много общего с такими земными языками, как китайский и аннамитский. Высота тона служила не только для различения омонимов, но также могла иметь и позиционное употребление, где она выражала оттенки «воспринимаемого реализма», физического недомогания и три категории предвкушения чего-то приятного. Все это было умеренно интересным, но не представляло особой сложности для знающего лингвиста.
Конечно же, заниматься языком вроде хода было довольно нудным делом, потому что приходилось учить на намять длинные списки слов. Но высота тона и порядок слов были вещами довольно любопытными, не говоря уже о том, что без них невозможно было понять ни одного предложения. Так что в целом Джексон был вполне доволен и впитывал язык, как губка воду.
Прошло около недели, и для Джексона наступил день законной гордости. Он смог сказать своему наставнику:
— С прекрасным и приятным добрым утром вас, самый достойный уважения и почитаемый наставник; и как ваше благословенное здоровье в этот чудесный день?
— Примите мои самые ирд вунковые поздравления! — ответил наставник с улыбкой, полной глубокого тепла. — Дорогой ученик, ваше произношение великолепно! В самом деле, решительно горд нак!И вы понимаете мой родной язык почти совсем ур нак тай.
Джексон весь просиял от похвал доброго старого наставника. Он был вполне доволен собой. Конечно, он не понял нескольких слов; ирд вунковые и ур нак гай звучали немного знакомо, но гор нак было совершенно неизвестным. Однако ошибки для любого новичка были делом естественным. Того, что он знал, было достаточно, чтобы понимать наянцев и чтобы они понимали его. Именно это и требовалось для его работы.
В этот день он вернулся на свой корабль. Люк оставался открытым со дня его прилета, но Джексон не обнаружил ни одной пропажи. Увидев это, он с сожалением покачал головой, но не позволил себе из-за этого расстраиваться. Наполнив карманы различными предметами, он неторопливо зашагал назад, в город. Он был готов приступить к заключительной, наиболее важной части своей работы.
3
В центре делового района, на пересечении улиц Ум и Альретто, он нашел то, что искал: контору по продаже недвижимости. Он вошел, и его провели в кабинет мистера Эрума, младшего компаньона фирмы.
— Замечательно, просто замечательно! — сказал Эрум, сердечно пожимая ему руку. — Для нас это большая честь, сэр, громадное, истинное удовольствие. Вы собираетесь что-нибудь приобрести?
— Да, именно это я и хочу сделать, — сказал Джексон. — Конечно, если у вас нет дискриминационных законов, которые запрещают вам торговать с иностранцами.
— Здесь у нас не будет никаких затруднений, — заверил его Эрум. — Напротив, нам доставит подлинное ораи удовольствия видеть в наших деловых кругах человека вашей далекой славной цивилизации.
Джексон подавил усмешку.
— Тогда единственная трудность, которую я могу себе представить, — это вопрос законного платежного средства. Конечно же, у меня нет ваших денег; но у меня много золота, платины, бриллиантов и других предметов, которые на Земле считаются ценными.
— Здесь они тоже ценятся, — сказал Эрум. — Вы сказали «много»? Мой дорогой сэр{у нас не будет никаких затруднений. «И никакая благл не омрачит наш мит и агл», как сказал поэт.
— Именно так, — ответил Джексон. Эрум употреблял незнакомые ему слова, но это не имело значения. Основной смысл был достаточно ясен. — Итак, не подобрать ли нам для начала какой-нибудь заводик? В конце концов, должен же я буду чем-то занимать свое время. А потом мы сможем подыскать дом.
— Это просто замечатник, — весело сказал Эрум. — Позвольте мне только прорэйсташъ свои списки… Да, что вы скажете о фабрике бромикана? Она в прекрасном состоянии, и ее можно легко перестроить на производство вора или использовать как она есть.
— А велик ли спрос на бромикан? — спросил Джексон.
— Ну конечно же, велик, даю свой мургентан на отсечение! Бромикан совершенно необходим, хотя его сбыт зависит от сезона. Видите ли, очищенный бромикан, или ариизи, используется в производстве протигаша, а там, конечно же, урожай собирают к периоду солнцестояния. Исключением являются те отрасли этой промышленности, которые переключились на переватуру тикотена. Они постоянно…
— Очень хорошо, достаточно, — прервал его Джексон. Ему было все равно, что такое бромикан, и он не собирался иметь с ним никакого дела. Его устраивало любое предприятие, лишь бы оно приносило доход.
— Я куплю ее, — сказал он.
— Вы не пожалеете об этом, — замэтил Эрум. — Хорошая фабрика бромикана — это гарвелдис хагатис, ну прямо многофой.
— Да, конечно, — согласился Джексон, сетуя в душе на скудость своего словарного запаса. — Сколько она стоит?
— Что вы, сэр, цена пусть вас не беспокоит. Только сначала вам придется заполнить олланбритную анкету. Всего несколько скенных вопросов, которые никого не нагут.
Эрум вручил Джексону бланк. Первый вопрос гласил: «Эликировали ли вы когда-либо машек силически? Укажите даты всех случаев. Если таковые отсутствуют, укажите причину установленного трансгрешального состоя».
Джексон не стал читать дальше.
— Что значит, — спросил он Эрума, — эликировашъ машек силически?
— Что это значит? — неуверенно улыбнулся Эрум. — Ну, только то, что написано. По крайней мере, мне так кажется.
— Я хотел сказать, — поправился Джексон, — что я не понимаю этих слов. Не могли бы вы мне их объяснить?
— Нет ничего проще, — ответил Эрум. — Эликироватъ машек — это почти то же самое, что бифурить пробишкаи.
— Что, что? — спросил Джексон.
— Это означает — как бы вам сказать… эликировашъ — это очень просто, хотя, быть может, закон на это смотрит иначе. Скорбадизирование — один из видов эликации, и то же самое — гарирование мун-рава. Некоторые говорят, что, когда мы дрорсически дышим вечерним субсисом, мы фактически эликируем. Я лично считаю, что у них слишком богатое воображение.
— Давайте попробуем «машек», — предложил Джексон.
— Непременно, — ответил Эрум с непристойным смехом. — Если б только было можно, а? — И он игриво ткнул Джексона в бок.
— Хм, да, — холодно произнес Джексон. — Быть может, вы мне объясните, что такое, собственно, «машка»?
— Конечно. В действительности такой вещи не существует, — ответил Эрум. — По крайней мере, в единственном числе. Говорить об одной машке было бы логической ошибкой, понимаете?
— Поверю вам на слово. Тогда что такое машки?
— Ну, во-первых, это объект эликации, а во-вторых, это полуразмерные деревянные сандалии, которые служат для возбуждения эротических фантазий у религиозных фанатиков Кьютора.
— Это уже кое-что! — воскликнул Джексон.
— Только если это в вашем вкусе, — ответил Эрум с заметной холодностью.
— Я имел в виду — для понимания вопроса анкеты…
— Конечно, извините меня, — сказал Эрум, — но, видите ли, здесь спрашивается, эликировали ли вы когда-нибудь машек силически. А это уже совершенно другое дело.
— В самом деле?
— Конечно же! Это определение полностью меняет значение.
— Этого-то я и боялся, — сказал Джексон. — Я думаю, вы можете объяснить мне, что означает слово силически?
— Несомненно! — воскликнул Эрум. — Наш с вами разговор — с известной долей большого воображения — можно назвать силически построенным разговором.
— А, — произнес Джексон.
— Именно так, — сказал Эрум. — Силически — это образ действия, способ. Это слово означает: «духовно ведущий вперед путем случайной дружбы».
— В этом уже больше смысла, — сказал Джексон. — В таком случае когда силически эликируют машек?
— Я очень боюсь, что вы на ложном пути, — сказал Эрум. — Определение, которое я вам дал, верно только для описания разговора. А когда говорят о машках — это нечто совершенно другое.
— А что оно значит в этом случае?
— Ну, оно означает — или, вернее, оно выражает случай продвинутой и усиленной эликации машек, но с определенным нмогнетическим уклоном. Лично я считаю это выражение несколько неудачным.
— А как бы вы это сформулировали?
— Я бы это так прямо и сказал, и к черту ложную стыдливость, — твердо заявил Эрум. — Я просто взял и сказал бы: «Данфиглирили ли вы когда-либо вак незаконным, аморальным или инсиртисным образом, с согласия брахниана или без такового? Если да, укажите время и причину. Если нет, сообщите мотивы и неугрис крис».
— Вот так бы вы это и сказали, да? — проговорил Джексон.
— Конечно, — с вызовом ответил Эрум. — Эти анкеты предназначены для взрослых, не так ли? Так почему же не взять и не назвать спиглер спиглер[22] своими спеями? Все когда-нибудь данфиглярят вок, ну и что из того? Ради бога, это ведь ничьих чувств не оскорбляет. Я хочу сказать, что, в конце концов, это касается только самого человека и старой кривой деревяшки, поэтому кому какое до этого дело?!
— Деревяшки? — повторил Джексон.
— Да, деревяшки. Обыкновенной старой, грязной деревяшки, По крайней мере, так бы к ней и относились, если бы люди не вкладывали в это до нелепости много чувства.
— Что они делают с деревом? — быстро спросил Джексон.
— Делают? Ничего особенного, если присмотреться. Но для наших так называемых интеллигентов религиозная атмосфера слишком много значит. По-моему, они не способны отделить простую исконную сущность — дерево — от тоге культурного волътурнейсса, который окружает его на праздерхиссе, а также в некоторой степени и на ууисе.
— Интеллигенты — они все такие, — сказал Джексон. — Но вы-то можете отделить ее, и вы находите…
— Я не нахожу в этом ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Я в самом деле так думаю. Я хочу сказать, что если смотреть на вещи правильно, то собор — это всего лишь куча камней, а лее — скопление атомов. Почему же данный случай мы должны рассматривать по-другому? Я думаю, что на самом деле машек можно силически эликироватъ без всякого дерева. Что вы на это скажете?
— Я поражен, — сказал Джексон.
— Поймите меня правильно! Я не утверждаю, что это легко, естественно или хотя бы верно. Но все равно это же возможно, черт возьми! Ведь можно заменить его на кормную грейти, и все равно все получится! — Эрум замолчал и фыркнул от смеха. — Выглядеть вы будете глупо, но все равно у вас все получится.
— Очень интересно, — сказал Джексон.
— Боюсь, я несколько погорячился, — сказал Эрум, отирая пот со лба. — Я не очень громко говорил? Как вы думаете, мог меня кто-нибудь услышать?
— Конечно, нет. Все это было очень интересно. Сейчас я должен уйти, мистер Эрум, но завтра я вернусь, заполню анкету и куплю фабрику.
— Я придержу ее для вас. — Эрум поднялся и горячо пожал Джексону руку. — И еще я хочу вас поблагодарить. Нечасто удается поговорить так свободно и откровенно.
— Наша беседа была для меня очень поучительной, — сказал Джексон. Он вышел из кабинета Эрума и медленно зашагал к своему кораблю. Он был обеспокоен, огорчен и раздосадован. В здешнем языке все было почти совсем понятно, но это «почти» раздражало его. Как же это ему не удалось разобраться с этой силической эликацией мошек!
— Ничего, — сказал он себе. — Джексон, малыш, сегодня вечером ты все выяснишь, а потом вернешься туда и мигом покончишь с их анкетами. Так что, парень, не лезь из-за этого в бутылку.
Он это выяснит. Он просто-таки должен это выяснить, потому что он должен стать владельцем какой-нибудь собственности.
В этом заключалась вторая половина его работы.
4
На Земле многое изменилось с тех скверных старых времен, когда можно было открыто вести захватнические войны. Как гласили учебники истории, в те далекие времена правитель мог просто послать свои войска и захватить то, что он хотел. И если кто-нибудь из его соотечественников набирался смелости спросить его, почему ему этого хочется, правитель мог приказать отрубить ему голову, бросить в темницу или завязать в мешок и кинуть в море. И при всем этом он даже вины за собой не чувствовал, потому что он неизменно верил, что он прав, а они — нет.
Эта политика, суть которой определялась термином «d’toit de seigneur»,[23] была одной из самых ярких черт «laissez — faire capitalizm»[24] в атмосфере которого жили древние.
Но с медленной сменой веков неумолимо происходили и культурные перемены. В мир пришла новая этика; медленно, но верно впитало в себя человечество понятия честности и справедливости. Правителей стали выбирать голосованием, и они должны были руководствоваться желаниями своих избирателей. Справедливость, милосердие и сострадание завоевали человеческие умы. Эти принципы сделали людей лучше, и все дальше в прошлое уходил старый закон джунглей и звериная дикость, которые царили на Земле в те древние времена до реконструкции.
Те дни ушли навсегда. Теперь ни один правитель не мог ничего захватить просто так; избиратели ни за что не потерпели бы этого.
Теперь для захвата надо было иметь предлог.
К примеру, гражданин Земли, который совершенно законным и честным образом владеет собственностью на другой планете, срочно нуждается в военной помощи. Он запрашивает ее с Земли, чтобы защитить себя, свой дом, свои законные средства существования.
Но сначала надо эту собственность иметь. Он должен по-настоящему владеть ею, чтобы защитить себя от жалостливых конгрессменов и газетчиков, которые носятся с инопланетянами и всегда, стоит Земле прибрать к рукам другую планету, затевают расследование.
Обеспечить законное основание для захвата — вот для чего существовали специалисты по установлению контактов.
— Джексон, — сказал себе Джексон, — завтра ты получишь эту бромикановую фабричонку, и она станет твоей без всяких закавык. Слышишь, парень? Я это серьезно тебе говорю.
Назавтра незадолго до полудня Джексон вернулся в город. Нескольких часов напряженных занятий и долгой консультации со своим наставником хватило для того, чтобы он понял, в чем его ошибка.
Все было довольно просто. Он всего лишь немного поторопился, предположив, что в языке хон употребление корней имеет неизменный, крайне изолирующий характер. Исходя из уже известного, он думал, что для понимания языка важны только значение и порядок слов. Но это было не так. При дальнейшем исследовании Джексон обнаружил в языке хон некоторые неожиданные возможности: к примеру, аффиксацию и элементарную форму удвоения. Такая морфологическая непоследовательность была для него неожиданностью, поэтому вчера, когда он столкнулся с ее проявлениями, смысл речи стал ускользать от него.
Новые формы выучить было довольно легко. Но его беспокоило то, что они были совершенно нелогичны и их существование противоречило самому духу хона.
Ранее он вывел правило: одно слово имеет одну звуковую форму и одно значение. Но теперь он обнаружил восемнадцать важных исключений — сложных слов, построенных различными способами, и к каждому из них — ряд определяющих суффиксов. Для Джексона это было так же неожиданно, как если бы он натолкнулся в Антарктике на пальмовую рощу.
Он выучил эти восемнадцать исключений и подумал, что, когда он в конце концов вернется домой, он напишет об этом статью.
И на следующий день Джексон, ставший мудрее и осмотрительнее, твердым, размашистым шагом двинулся назад в город.
В кабинете Эрума он с легкостью заполнил правительственные анкеты. На тот первый вопрос, «элукировали ли вы когда-либо машек силически», он мог честно ответить «нет». Слово машка во множественном числе в своем основном значении соответствовало слову женщина в единственном числе. Это же слово, употребленное подобным же образом, но в единственном числе, означало бы бесплотное состояние женственности.
Слово эликация, конечно же, означало завершение половых отношений, если не употреблялось определяющее слово силически. Тогда это безобидное слово приобретало в данном контексте взрывоопасный смысл.
Джексон мог честно написать, что, не будучи наянцем, он никогда подобных побуждений не имел.
Это было так просто. Джексон был недоволен собой — он ведь мог разобраться в этом сам.
На остальные вопросы он ответил легко и вернул бланк Эруму.
— Право же, это совершенно скоу, — сказал Эрум. — Теперь нам осталось решить всего лишь несколько простых вопросов. Первым из них можно заняться прямо сейчас. Потом я организую короткую официальную церемонию подписания акта передачи собственности, вслед за чем мы рассмотрим несколько других небольших дел. Все это займет не более дня или около того, и тогда вы станете полновластным владельцем фабрики.
— Да, да, малыш, это замечательно, — сказал Джексон. Проволочки не волновали его. Напротив, он ожидал, что их будет намного больше. На большинстве планет жители быстро понимали, что к чему. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что Земля хочет получить то, что ей нужно, но желает, чтобы это выглядело законно.
Почему именно законно — догадаться было тоже не слишком сложно. Подавляющее большинство землян было идеалистами, и они горячо верили в принципы правды, справедливости, милосердия и тому подобное. И не только верили, но и позволяли себе руководствоваться этими благородными принципами в жизни. Кроме тех случаев, когда это было неудобно или невыгодно. Тогда они действовали сообразно своим интересам, но продолжали вести высоконравственные речи. Это означало, что они были лицемерами, а такое понятие существовало у народа любой планеты.
Земляне желали получить то, что им было нужно, но они еще и хотели, чтобы все это хорошо выглядело. Этого иногда трудно было ожидать, особенно когда им было нужно не что-нибудь, а чужая планета. Но, так или иначе, они обычно добивались своего.
Люди многих планет понимали, что открытое сопротивление невозможно, и поэтому прибегали к тактике проволочек.
Иногда они отказывались продавать, или им без конца требовались всякие бумажки, или им нужна была санкция какого-нибудь местного чиновника, которого никогда не было на месте. Но посланец парировал каждый их удар.
Они отказываются продавать собственность по расовым мотивам? Земные законы особо воспрещают подобную практику, а Декларация Прав Разумных Существ гласит, что каждое разумное существо вольно жить и трудиться там, где ему нравится. За эту свободу Земля стала бы бороться, если бы ее кто-нибудь вынудил.
Они ставят палки в колеса? Земная Доктрина о временном характере частной собственности не допустит этого.
Нет на месте нужного чиновника? Единый Земной Закон против наложения на имущество косвенного ареста в случае отсутствия недвусмысленно запрещал такие порядки. И так далее, и тому подобное. В этой борьбе умов неизменно побеждала Земля, потому что того, кто сильнее, обычно признают и самым умным.
Но наянцы даже не пытались сопротивляться, а это в глазах Джексона заслуживало самого глубокого презрения.
В обмен на земную платину Джексон получил наянскую валюту — хрустящие бумажки по 50 врсо. Эрум просиял от удовольствия и сказал:
— Теперь, мистер Джексон, мы можем покончить с делами на сегодняшний день, если вы соблаговолите тромбрамктуланчиритъ, как это принято.
Джексон повернулся, его глаза сузились, уголки рта опустились, а губы сжались в бескровную полоску.
— Что вы сказали?
— Я всего лишь попросил вас…
— Знаю, что попросили! Но что это значит?
— Ну, это значит… значит… — Эрум слабо засмеялся. — Это означает только то, что я сказал. Другими словами, выражаясь этиболически…
Джексон тихо и угрожающе произнес:
— Дайте мне синоним.
— Синонима нет, — ответил Эрум.
— И все-таки, детка, советую тебе его вспомнить, — сказал Джексон, и его пальцы сомкнулись на горле наянца.
— Стойте! Подождите! На по-о-мощь! — вскричал Эрум. — Мистер Джексон, умоляю вас! Какой может быть синоним, когда понятию соответствует одно, и только одно слово — если мне дозволено будет так выразиться.
— За нос меня водить! — взревел Джексон. — Лучше кончай с этим, потому что у нас есть законы против умышленного сбивания с толку, преднамеренного обструкционизма, скрытого сверхжульничества и прочих ваших штучек. Слышишь, ты?
— Слышу, — пролепетал Эрум.
— Тогда слушай дальше: кончай агглютинировать, ты, лживая скотина. У вас совершенно простой, заурядный язык аналитического типа, который отличает лишь его крайне изолирующая тенденция. А в таком языке, приятель, просто не бывает столько длинных путаных сложных слов. Ясно?
— Да, да! — закричал Эрум. — Но поверьте мне, я ни в коей мере не собираюсь нумнискатерить! И не нонискаккекаки, и вы действительно должны этому дебрушили.
Джексон замахнулся на Эрума, но вовремя взял себя в руки. Неразумно бить инопланетян, если существует хоть какая-нибудь возможность того, что они говорят правду. На Земле этого не любят. Ему могут срезать зарплату; если же по несчастливой случайности он убьет Эрума, его можно поздравить с шестью месяцами тюрьмы.
Но все же…
— Я выясню, лжете вы или нет! — завопил Джексон и стремглав выскочил из кабинета.
Он бродил почти час, смешавшись с толпой в трущобах Грас-Эс, тянущихся вдоль мрачного, зловонного Унгпердиса. Никто не обращал на него внимания. По внешности его можно было принять за наянца, так же как и любой наянец мог сойти за землянина.
На углу улиц Ниис и Да Джексон обнаружил веселый кабачок и зашел туда.
Внутри было тихо, одни мужчины. Джексон заказал местное пиво. Когда его подали, он сказал бармену:
— На днях со мной приключилась странная история.
— Да ну? — сказал бармен.
— В самом деле, — ответил Джексон. — Понимаете, собирался заключить очень крупную сделку, а потом в последнюю минуту меня попросили тромбрамктуланчиришъ, как это принято.
Он внимательно следил за реакцией бармена. На флегматичном лице наянца появилось легкое недоумение.
— Так почему вы этого не сделали? — спросил бармен.
— Вы хотите сказать, что вы бы на моем месте…
— Конечно, согласился бы. Черт побери, это же обычная катанприптиая, ведь так?
— Ну да, — сказал один из бездельников у стойки. — Конечно, если вы не заподозрили, что они пытались нумнискатеритъ.
— Нет, я не думаю, что они пытались сделать что-нибудь подобное, — упавшим, безжизненным голосом проговорил Джексон. Он заплатил за выпивку и направился к выходу.
— Послушайте! — крикнул ему вдогонку бармен. — Вы уверены, что они не нонискаккекаки?
— Как знать, — сказал Джексон и, устало сутулясь, вышел на улицу.
Джексон доверял своему природному чутью как в отношении языков, так и в отношении людей, А его интуиция говорила ему, что наянцы вели себя честно и не изощрялись перед ним во лжи. Эрум нэ т-эобр тал новых слов специально, чтобы запутать его, он и правда говорил на языке так как умел.
Но если это было так, тогда хон был очень странным языком. В самом деле, это был совершенно эксцентричный язык. И то, что происходило с этим языком, не было просто курьезом, это было катастрофой.
5
Вечером Джексон снова взялся за работу. Он обнаружил дополнительный ряд исключений, о существовании которых он не знал и даже не подозревал. Это была группа из двадцати девяти многозначных потенциаторов, которые сами по себе не несли никакой смысловой нагрузки. Однако другие слова в их присутствии приобретали множество сложных и противоречивых оттенков значения. Свойственный им вид потенциации зависел от их места в предложении.
Таким образом, когда Эрум попросил его «тромбрамктуланчирить, как это принято», он просто хотел, чтобы Джексон почтительно поклонился, что было частью обязательного ритуала. Надо было соединить руки за головой и покачиваться на каблуках. Это действие следовало производить с выражением определенного, однако сдержанного удовольствия, в соответствии со всей обстановкой, сообразуясь с состоянием своего желудка и нервов, а также согласно своим религиозным и этическим принципам, памятуя о небольших колебаниях настроения, связанных с изменениями температуры и влажности, и не забывая о таких достоинствах, как терпение и снисходительность.
Все это было вполне понятно. И все полностью противоречило всему тому, что Джексон уже знал о языке хон.
Это было даже более чем противоречиво; это было немыслимо, невозможно и не укладывалось ни в какие рамки. Все равно что увидеть в холодной Антарктике пальмы, на которых вдобавок растут не кокосы, а мускатный виноград.
Этого не могло быть — однако так оно и было.
Джексон проделал то, что от него требовалось. Когда он кончил тромбрамктуланчирить, как это принято, ему осталась только официальная церемония и после этого — несколько мелких формальностей.
Эрум уверил его, что все это очень просто, но Джексон подозревал, что так или иначе, а трудности у него будут.
Поэтому-то он и уделил подготовке целых три дня. Он усердно работал, чтобы в совершенстве овладеть двадцатью девятью потенциаторами-исключениями в их наиболее употребимых положениях и безошибочно определять, какой потенциирующий эффект они оказывают в каждом из этих случаев.
К концу работы он устал как собака, а его показатель раздражимости поднялся до 97,3620 по Графхаймеру. Беспристрастный наблюдатель мог бы заметить зловещий блеск в его серо-голубых глазах.
Он был сыт по горло. Его мутило от языка хон и от всего наянского. Джексон испытывал головокружительное ощущение: чем больше он учил, тем меньше знал. В этом было что-то совершенно ненормальное.
— Хорошо, — сказал Джексон сам себе и всей Вселенной. — Я выучил наянский язык, я выучил множество совершенно необъяснимых исключений, и вдобавок к тому я выучил ряд дополнительных, еще более противоречивых исключений из исключений.
Джексон помолчал и очень тихо добавил:
— Я выучил исключительное количество исключений. В самом деле, если посмотреть со стороны, то можно подумать, что в этом языке нет ничего, кроме исключений.
Но это, — продолжал он, — совершенно невозможно, немыслимо и неприемлемо. Язык по воле божьей и по самой сути своей систематичен, а это означает, что в нем должны быть какие-то правила. Только тогда люди смогут понимать друг друга. В том-то и смысл языка, таким он и должен быть. И если кто-нибудь думает, что можно дурачиться с языком при Фреде К. Джексоне…
Тут Джексон замолчал и вытащил из кобуры бластер. Он проверил заряд, снял оружие с предохранителя и снова спрятал его.
— Не советую больше пороть галиматью при старине Джексоне, — пробормотал старина Джексон, — потому что у первого же мерзкого и лживого инопланетянина, который попробует сделать это, будет трехдюймовая дырка во лбу.
С этими словами Джексон пошагал назад в город. Голова у него шла кругом, но он был полон решимости. Его делом было отобрать планету у ее обитателей — причем законно, а для этого он должен понимать их язык. Вот почему так или иначе он добьется ясности. Или кого-нибудь прикончит.
Одно из двух. Что именно, сейчас ему было все равно.
Эрум ждал его в своем кабинете. С ним были мэр, председатель совета города, глава округа, два ольдермена и член правления бюджетной палаты. Все они улыбались — вежливо, хотя и несколько нервно. На буфете были выставлены крепкие напитки. В комнате царила атмосфера товарищества поневоле.
В целом все это выглядело так, как будто в лице Джексона они приветствовали нового высокоуважаемого владельца собственности, украшение Факки. С инопланетянами такое иногда бывало: они делали хорошую мину при плохой игре, стараясь снискать милость землян, раз уж их победа была неизбежной.
— Ман, — сказал Эрум, радостно пожимая ему руку.
— И тебе того же, крошка, — ответил Джексон. Он понятия не имел, что означает это слово. Это его и не волновало. У него был большой выбор других наянских слов, и он был полон решимости довести дело до конца.
— Ман! — сказал мэр.
— Спасибо, папаша, — ответил Джексон.
— Ман! — заявили другие чиновники.
— Очень рад, ребята, что вы к этому так относитесь, — сказал Джексон. Он повернулся к Эруму. — Вот что, давай-ка закончим с этим делом, ладно?
— Ман-ман-ман, — ответил Эрум. — Ман, ман-ман.
Несколько секунд Джексон с изумлением смотреч на него. Потом он спросил, сдержанно и тихо:
— Эрум, малыш, что именно ты пытаешься мне сказать?
— Ман, ман, ман, — твердо заявил Эрум. — Ман, ман ман ман. Ман ман. — Он помолчал и несколько нервно спросил мэра: — Ман, ман?
— Ман… ман ман, — решительно ответил мэр, и другие чиновники закивали. Все они повернулись к Джексону.
— Ман, ман-ман? — с дрожью в голосе, но с достоинством спросил его Эрум.
Джексон потерял дар речи. Его лицо побагровело от гнева, а на шее начала биться большая голубая жилка. Он заставил себя говорить медленно и спокойно, но в его голосе слышалась бесконечная угроза.
— Грязная захудалая деревенщина, — сказал он, — что это, паршивцы, вы себе позволяете?
— Ман-ман? — спросил у Эрума мэр.
— Ман-ман, ман-ман-ман, — быстро ответил Эрум, делая жест непонимания.
— Лучше говорите внятно, — сказал Джексон. Голос его все еще был тихим, но вена на шее вздулась, как пожарный шланг под давлением.
— Ман! — быстро сказал один из ольдерменов главе округа.
— Ман ман-ман ман? — жалобно ответил глава округа, и на последнем слове его голос сорвался.
— Так не хотите нормально разговаривать, да?
— Ман! Ман-ман! — закричал мэр, и его лицо от страха стало мертвенно-бледным.
Остальные обернулись и тоже увидели, что Джексон вытащил бластер и прицелился в грудь Эрума.
— Кончайте ваши фокусы! — скомандовал Джексон. Вена на шее, казалось, душила его, как удав.
— Ман-ман-ман! — взмолился Эрум, падая на колени.
— Ман-ман-ман! — пронзительно вскричал мэр и, закатив глаза, упал в обморок.
— Вот сейчас ты у меня получишь, — сказал Эруму Джексон. Его палец на спусковом курке побелел.
У Эрума стучали зубы, но ему удалось сдавленно прохрипеть: «Ман-ман-ман?» Потом его нервы сдали, и он стал ждать смерти с отвисшей челюстью и остекленевшим взором.
Курок сдвинулся с места, но внезапно Джексон отпустил палец и засунул бластер назад в кобуру.
— Ман, ман! — сумел выговорить Эрум.
— Заткнись! — оборвал его Джексон. Он отступил назад и свирепо посмотрел на съежившихся наянских чиновников.
Ах, как бы ему хотелось всех их уничтожить! Но этого он сделать не мог. Джексону пришлось в конце концов признать неприемлемую для него действительность.
Его мозг полиглота проанализировал то, что услышало его непогрешимое ухо лингвиста. В смятении он понял, что наянцы не разыгрывают его. Это был настоящий язык, а не бессмыслица.
Сейчас этот язык состоял из единственного слова «ман». Оно могло иметь самые различные значения, в зависимости от высоты тона и порядка слов, от их количества, от ударения, ритма и вида повтора, а также 6 т сопровождающих жестов и выражения лица.
Язык, состоящий из бесконечных вариаций одного-единственного слова! Джексон не хотел верить этому, По он был слишком хорошим лингвистом, чтобы сомневаться в том, о чем ему говорили его собственные чувства и опыт.
Конечно, он мог выучить этот язык.
Но во что он превратится к тому времени?
Джексон устало вздохнул и потер лицо. То, что случилось, было в некотором смысле неизбежным: ведь изменяются все языки. Но на Земле и на нескольких десятках миров, с которыми она установи ла контакты, этот процесс был относительно медленным.
На планете На это происходило быстрее. Намного быстрее.
Язык хон менялся, как на Земле меняются моды, только еще быстрее. Он был так же изменчив, как цены, как погода. Он менялся бесконечно и беспрестанно, в соответствии с неведомыми правилами и незримыми принципами. Он менял свою форму, как меняет свои очертания снежная лавина. Рядом с ним английский язык казался неподвижным ледником.
Язык планеты На был точным, невероятным подобием реки Гераклита. «Нельзя дважды вступить а одну и ту же реку, — сказал Гераклит, — ведь в ней вечно текут другие воды».
Эти простые слова Гераклита как нельзя более точно определяли сущность языка планеты На.
Это было плохо. Но еще хуже было то, что наблюдатель вроде Джексона не мог даже надеяться зафиксировать или выделить хотя бы одно звено из динамично движущейся цепи терминов, составляющих этот язык. Ведь подобная попытка наблюдателя сама по себе была бы достаточно грубым вмешательством в систему языка; она могла изменить эту систему и разрушить ее связи, тем самым вызывая в языке непредвиденные перемены. Вот почему, если из системы терминов выделить один, нарушатся их связи, и тогда само значение термина, согласно определению, будет ложным.
Сам факт подобных изменений делал недоступным как наблюдение за языком, так и выявление его закономерностей. Все попытки овладеть языком планеты На разбивались об его неопределимость. И Джексон понял, что воды реки Гераклита прямиком несут его в омут «индетерминизма» Гейзенберга».[25] Он был поражен, потрясен и смотрел на чиновников с чувством, похожим на благоговение.
— Вам это удалось, ребята, — сказал он им. — Вы побили систему. Старушка Земля и не заметила бы, как проглотила вас, и тут уж вы ничего бы не смогли поделать. Но у нас люди большие законники, а наш закон гласит, что любую сделку можно заключить только при одном условии: при уже налаженном общении.
— Ман? — вежливо спросил Эрум.
— Так что я думаю, друзья, это значит, что я оставлю вас в покое, — сказал Джексон. — По крайней мере, до тех пор, пока не отменят этот закон. Но, черт возьми, ведь передышка — это лучшее, чего только можно желать, не так ли?
— Ман ман, — нерешительно проговорил мэр.
— Ну, я пошел, — сказал Джексон. — Я за честную игру… Но если я когда-нибудь узнаю, что вы, наянцы, разыгрывали комедию…
Он не договорил. Не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел к своей ракете.
Через полчаса корабль стартовал, а еще через пятнадцать минут лег на курс.
6
В кабинете Эрума чиновники наблюдали за кораблем Джексона, который сверкал, как комета, в темном вечернем небе. Он превратился в крошечную точку и пропал в необъятном космосе.
Некоторое время чиновники молчали; потом они повернулись и посмотрели друг на друга. Внезапно ни с того ни с сего они разразились смехом. Они хохотали все сильнее и сильнее, схватившись за бока, а по их щекам текли слезы.
Первым с истерией справился мэр. Взяв себя в руки, он сказал:
— Ман, ман, ман-ман.
Эта мысль мгновенно отрезвила остальных. Веселье стихло. С тревогой созерцали они далекое враждебное небо, и перед их глазами проходили события последних дней.
Наконец молодой Эрум спросил:
— Ман-ман? Ман-ман?
Несколько чиновников улыбнулись его наивности. И все же никто не смог ответить на этот простой, но жизненно важный вопрос. В самом деле, почему? Отважился ли кто-нибудь хотя бы предположить ответ?
Эта неопределенность не только не проливала света на прошлое, но и ставила под сомнение будущее. И если нельзя было дать правильного ответа на этот вопрос, то не иметь вообще никакого ответа было невыносимо.
Молчание затянулось, и губы молодого Эрума скривились в не по возрасту циничной усмешке. Он довольно грубо заявил:
— Ман! Ман-ман! Ман?
Его оскорбительные слова были продиктованы всего лишь поспешной жестокостью молодости; но такое заявление нельзя было оставить без внимания. И почтенный первый ольдермен выступил вперед, чтобы попробовать дать ответ,
— Ман ман, ман-ман, — сказал старик с обезоруживающей простотой. — Ман ман ман-ман? Май ман-ман-ман. Ман ман ман; ман ман. Ман, ман ман ман-ман ман ман. Ман-ман? Ман ман ман ман!
Вера, прозвучавшая в этих словах, тронула Эрума до глубины души. Его глаза неожиданно наполнились слезами. Позабыв об условностях, он поднял лицо к небу, сжал руку в кулак и прокричал:
— Ман! Ман! Ман-ман!
Невозмутимо улыбаясь, старик ольдермен тихо прошептал:
— Ман-ман-ман, ман, ман-ман.
Как ни странно, эти слова и были правильным ответом на вопрос Эрума. Но эта удивительная правда была такой страшной, что, пожалуй, даже к лучшему, что, кроме них, никто ничего не слышал.
В когорте современных классиков американской фантастики видное место занимает Роберт Шекли. Он родился в 1928 году в провинциальном городе Мэплвуде, штат Нью-Джерси. После школы много путешествовал по Америке и очутился в Калифорнии. Занимался чем придется, затем вернулся домой. Был призван в армию. Роберта назначили писарем-кассиром, а затем гитаристом в военный ансамбль.
С детства Шекли сочинял стихи и небольшие пьески, читал подряд научно-фантастические журналы, стал в научно-фантастическом космосе как дома. Чувствовал, склонность к технике. После демобилизации поступил в Нью-Йоркский университет, получил специальность инженера-металлурга. Одновременно начал писать профессионально. Ходил на вечерние литературные курсы, занятия на которых иногда вел Ирвин Шоу. Защитив диплом, несколько месяцев проработал на заводе, но вскоре понял окончательно, что его призвание — литература.
Первые свои произведения двадцатичетырехлетний Роберт Шекли опубликовал в 1952 году и сразу же обратил на себя внимание живостью стиля, неиссякаемостью воображения.
Скорее всего успех Роберта Шекли определяется не просто каскадом выдумки и остроумия и не его динамичной писательской манерой, а реализмом описываемых им замысловатых психологических ситуаций. Герой Шекли, как правило, отнюдь не супермен, а простой человек, часто напоминающий столь популярных в американских вестернах «хороших парней». Плоть от плоти излюбленного «американского героя», он может работать фермером, клерком, агентом, космонавтом, кем угодно. Ему чужды извращения и комплексы. В самых невероятных положениях он ведет себя так, как на его месте, наверное, вели бы себя многие его соотечественники, отнюдь не выделяющиеся совершенствами и добродетелями, но не такие уж и недостойные. Выбор подобного героя позволяет добиться «эффекта сопереживания».
Однако мировоззренческая позиция Р. Шекли отражает противоречивость буржуазного американского «мира будущего». Шекли — певец индивидуализма.
По его убеждению, динамизм общественного развития возможен только при так называемой «полной» свободе личности в условиях частнособственнических порядков. В то же время объективная логика буржуазных идеалов неизбежно порождает те уродливые формы общественных отношений, которые подвергаются в произведениях Р. Шекли справедливому осуждению и осмеянию. Абсолютизируя буржуазную систему ценностей, писатель тем самым волей-неволей увековечивает и социальные пороки, с которыми честно стремится бороться. В этой противоречивости сказывается классовая ограниченность писателя.
Публикуемый ниже рассказ «Потолкуем малость» развивает «лингвистическую» традицию в американской научной фантастике, стремящуюся показать колоссальные возможности и силы, скрытые в языке, слове, знаке.
ПОТОЛКУЕМ МАЛОСТЬ
1
Посадка прошла как по маслу, несмотря на капризы гравитации, причиной которых были два солнца и шесть лун. Низкая облачность могла бы вызвать осложнения, если бы посадка была визуальной. Но Джексон считал это ребячеством. Гораздо проще и безопасней было включить компьютер, откинуться в кресле и наслаждаться полетом.
Облака расступились на высоте двух тысяч футов. Джексон смог убедиться в правильности данных предварительной разведки: внизу, вне всяких сомнений, был город.
Его работа была одной из немногих в мире работ для одиночек, но, как это ни парадоксально, для нее требовались крайне общительные люди. Этим внутренним противоречием объяснялась привычка Джексона разговаривать с самим собой. Так делало большинство людей его профессии. Джексон готов был говорить со всеми, с людьми и инопланетянами, независимо от их размеров, формы и цвета.
За это ему платили, и это так или иначе было его естественной потребностью. Он разговаривал в одиночестве во время долгих межзвездных полетов, и он разговаривал еще больше, когда рядом с ним был кто-нибудь или что-нибудь, что могло бы отвечать. Он считал большой удачей, что за его любовь к общению ему еще и платят.
— И не просто платят, — напомнил он себе. — Хорошо платят, а ко всему прочему еще и премиальные. И еще я чувствую, что это моя счастливая планета. Сдается мне, есть шанс разбогатеть на ней — если, конечно, меня там не убьют.
Единственными недостатками его работы были одиночество межпланетных перелетов и угроза смерти, но за это он и получал такие деньги.
Убьют ли они его? Никогда не предскажешь. Поведение инопланетян так же трудно предугадать, как и поступки людей, только еще труднее.
— Я все же думаю, что они меня не убьют, — сказал Джексон. — Я прямо-таки чувствую, что мне сегодня повезет.
Эта простая философия была ему поддержкой многие годы, в одиночестве бесконечного пространства, на десяти, двенадцати, двадцати планетах. Он и на этот раз не видел причин отказываться от нее.
Корабль приземлился. Джексон переключил управление на режим готовности. Он проверил показания анализатора на содержание в атмосфере кислорода и других жизненно важных химических элементов и быстро просмотрел данные о местных микроорганизмах. Планета была пригодна для жизни. Он откинулся в кресле и стал ждать. Конечно же, ждать долго не пришлось. Они — местные жители, туземцы, аборигены (называйте их как хотите) — вышли из своего города посмотреть на корабль. А Джексон сквозь иллюминатор смотрел на них.
— Ну что ж, — сказал он, — похоже, что на этой захолустной планете живут самые настоящие гуманоиды. А это означает, что старый дядюшка Джексон получит премию в пять тысяч долларов.
Жители города были двуногими моноцефалами. У них было столько же пальцев, носов, глаз, ушей и ртов, сколько и у людей. Их кожа была телесно-бежевой, губы — бледно-красными, а волосы — черными, каштановыми или рыжими.
— Черт возьми! Да они прямо как у нас на Земле! — воскликнул Джексон. — Видит бог, за это мне полагается дополнительная премия. Самые что ни на есть гуманоиды!
Инопланетяне носили одежду. У некоторых было что-то вроде тросточек — палки с тонкой резьбой. На женщинах — украшения с резьбой и эмалью. Джексон сразу же определил, что они стоят приблизительно на том же уровне, что и люди позднего бронзового века на Земле.
Они разговаривали друг с другом и жестикулировали. Конечно, Джексон их не понимал, но это не имело значения. Важно было то, что у них вообще был язык и что его голосовые органы могли воспроизводить звуки их речи.
— Не то что в прошлом году на той тяжелой планете, — сказал Джексон. — Эти сукины дети со своими ультразвуками! Пришлось носить специальные наушники и микрофон, а в тени было за сорок.
Инопланетяне ждали его, и Джексон это знал. Первые мгновения непосредственного контакта всегда были самыми беспокойными.
Именно тогда они, вероятнее всего, могли вас при кончить.
Он неохотно прошел к люку, отдраил его, протер глаза и откашлялся. Ему удалось изобразить на лице улыбку. Он сказал себе: «Не дрейфь, помни, что ты просто маленький старый межпланетный странник, что-то вроде галактического бродяги, который собрался протянуть им руку дружбы, и все такое прочее. Ты просто заглянул сюда, чтобы немножко потолковать, и больше ничего. Продолжай верить этому, милок, и внеземные лопухи будут верить этому вместе с тобой. Помни закон Джексона: все формы разумной жизни обладают святым даром доверчивости; это означает, что трехъязыкого Танга с Орангуса V надуть так же просто, как Джо Доукса из Сен-Поля.
И так, с деланной храброй улыбочкой на лице, Джексон распахнул люк и вышел, чтобы немного потолковать.
— Ну, как вы тут все поживаете? — сразу же спросил Джексон, просто чтобы услышать звук своего собственного голоса.
Ближайшие инопланетяне отпрянули от него. Почти все хмурились. У некоторых, что помоложе, на предплечье висели ножны с бронзовыми клинками, и они схватились за рукояти. Это оружие было примитивным, но убивало не хуже современного.
— Ну, ну, не надо волноваться, — сказал Джексон, стараясь говорить весело и непринужденно.
Они выхватили ножи и начали медленно надвигаться. Джексон не отступал, выжидая. Он готов был сигануть назад в люк не хуже реактивного зайца, надеясь на то, что ему это удастся.
Затем двум самым воинственным дорогу преградил какой-то человек (Джексон решил, что их вполне можно называть «людьми»). Этот третий был постарше. Он что-то быстро говорил, жестами указывая на ракету. Те двое, с ножами, глядели в ее сторону.
— Правильно, — одобрительно сказал Джек-сон. — Посмотрите хорошенько. Большой-большой космический корабль. Полно крепкой выпивки. Очень мощная ракета, построенная по последнему слову техники. Вроде как заставляет остановиться и подумать, не так ли?
И заставило.
Инопланетяне остановились. Если они и не думали, то, по крайней мерз, очень много говорили. Они показывали то на корабль, то на свой город.
— Кажется, начинаете соображать, — сказал им Джексон. — Язык силы понятен всем, не так ли, родственнички?
Подобные сцены он уже не раз наблюдал на множестве других планет, и он мог почти наверняка сказать, что происходит.
Обычно действие разворачивалось так:
Незваный гость приземляется на диковинном космическом корабле, тем самым вызывая 1) любопытство, 2) страх и 3) враждебность. После нескольких минут трепетного созерцания один из местных жителей обычно говорит своему дружку:
— М-да! Эта проклятая железяка — чертовски мощная штука.
— Ты прав, Герби, — отвечает его друг Фред, второй туземец.
— Еще бы не прав, — говорит Герби. — Черт побери, с такой уймой мощной техники и всего прочего этому сукиному сыну ничего не стоит нас поработить. Я думаю, что он в самом деле может это сделать.
— Ты попал в точку, Герби, точно так и может случиться.
— Поэтому я вот что думаю, — продолжает Герби. — Давайте не будем испытывать судьбу. Конечно же, вид-то у него вполне дружелюбный, но просто он слишком силен, а это мне не нравится. И именно сейчас нам предоставляется самая подходящая возможность схватить его, потому что он просто стоит там и ждет, что ему будут аплодировать или что-нибудь в этом роде. Так что давайте вытряхнем душу из этого ублюдка, а потом все обсудим и посмотрим, какая складывается ситуация.
— Ей-богу, я — за! — восклицает Фред. Другие выказывают свое одобрение.
— Молодцы, ребята! — кричит Герби. — Давайте прямо сейчас накинемся на этого чужака и схватим его.
Итак, они трогаются с места, но неожиданно, в последний момент, вмешивается Старый Док, Он говорит:
— Погодите, ребята, так делать нельзя. Прежде всего у нас же есть законы…
— Плевать я на них хотел, — говорит Фред (прирожденный смутьян, к тому же с некоторой придурью).
— …и, не говоря уж о законах, это может просто представлять слишком большую опасность для вас.
— Мы с Фредом не из пугливых, — говорит доблестный Герби. — Может, вам, Док, лучше сходить в кино или еще куда. А этим займутся настоящие парни.
— Я не имел в виду непосредственную опасность для нашей жизни, — презрительно говорит Старый Док. — Я страшусь разрушения нашего города, гибели наших близких, уничтожения нашей культуры.
Герби и Фред останавливаются.
— Да о чем вы говорите, Док! Всего-то один вонючий инопланетянин. Пырнуть его ножом — так небось загнется не хуже нашего.
— Дураки! Schlemiels![19] — громогласно негодует мудрый Старый Док. — Конечно, вы можете его убить! Но что будет потом?
— А что? — спрашивает Фред, прищуривая свои выпученные серо-голубые глаза.
— Идиоты! Cochons![20] Думаете, у этих инопланетян только один корабль? Думаете, они не знают, куда отправился этот парень? Вы же должны соображать, что там, откуда он прилетел, полно таких кораблей и что там будут не на шутку обеспокоены, если его корабль не объявится в срок; и наконец, вы должны соображать, что, когда они выяснят причину задержки, они разъярятся, кинутся сюда и разнесут здесь все в пух и прах.
— С чего это я должен так предполагать? — спрашивает слабоумный Фред.
— Потому что сам ты на их месте поступил бы точно так же, верно?
— Может, в таких условиях я так бы и поступил, — говорит Фрэд с глуповатой ухмылкой. — Да, как раз такую штуку я и мог бы сделать. Но послушайте, авось они-то этого не сделают?
— Авось, авось, — передразнивает Старый Док. — Знаешь, малыш, мы не можем ставить все на карту, рассчитывая на твое дурацкое «авось». Мы не можем позволить себе убить этого инопланетного парня, надеясь на то, что авось его соплеменники не сделают того, что сделал бы на их месте любой нормальный человек, а именно — не сотрут нас в порошок…
— Что ж, возможно, этого делать нельзя, — говорит Герби. — Но, Док, что же нам можно сделать?
— Просто подождать и выяснить, что ему нужно.
2
Согласно достоверным данным сцены, очень похожие на эту, разыгрывались, по крайней мере, раз тридцать или сорок. Обычно результатом их была политика ожидания. Иногда посланца Земли убивали до того, как будет услышан голос здравого смысла, но за подобный риск Джексону и платили.
Всякий раз, когда убивали посланца, следовало возмездие, быстрое и ужасное в своей неотвратимости. Конечно, делалось это не без сожаления, потому что Земля была крайне цивилизованным местом, где привыкли уважать законы. А ни одна цивилизованная нация, придерживающаяся законов, не любит пачкать руки в крови. Люди на Земле в самом деле считают геноцид делом весьма неприятным, и они не любят читать о нем или о чем-либо подобном в утренних газетах. Конечно же, посланников нужно защищать, а убийство должно караться — это все знают. Но все равно неприятно читать о геноциде, попивая свой утренний кофе. Такие новости могут испортить настроение на весь день. Три-четыре геноцида, и человек может так рассердиться, что отдаст свой голос другому кандидату.
К счастью, основания для подобных неприятностей возникали не часто.
Инопланетяне обычно соображали довольно быстро. Несмотря на языковой барьер, они понимали, что убивать землянина просто нельзя.
А затем, позже, они понемногу усваивали все остальное.
Горячие головы спрятали свои ножи. Все улыбались, только Джексон скалился, как гиена. Инопланетяне грациозно жестикулировали руками и ногами. Возможно, это означало приветствие.
— Что же, очень приятно, — сказал Джексон и, в свою очередь, сделал несколько изящных телодвижений. — Ну вот я и чувствую себя как дома. Почему бы вам теперь не отвести меня к своему вождю, не показать мне город и все такое прочее? Потом я засяду за этот ваш язык, разберусь с ним, и мы немножко потолкуем. А после этого все будет идти как нельзя лучше. En avant![21]
С этими словами Джексон быстро зашагал в направлении города. Немного поколебавшись, его новоявленные друзья последовали за ним.
Все шло по плану.
Джексон, как и все другие специалисты по установлению контактов, был на редкость одаренным полиглотом. Основным оборудованием ему служила его собственная эйдетическая память и обостренный слух, позволяющий различать тончайшие оттенки звучания. Что еще более важно, у него были поразительные способности к языкам и сверхъестественная интуиция на значение слов. Когда Джексон сталкивался с непонятным языком, он быстро и безошибочно вычленял значащие единицы — основные «кирпичики» языка. В предложении он с легкостью выделял информационную часть, случаи модального употребления и эмоциональную окраску. Его опытное ухо сразу же различало грамматические явления. Приставки и суффиксы не затрудняли его; порядок слов, высота тона и удвоение были детской игрой. О такой науке, как лингвистика, он знал не слишком много, но ему и не нужно было много знать. Джексон был самородком. Наука о языке была разработана для того, чтобы описывать и объяснять то, что он и без нее интуитивно понимал.
До сих пор он еще не сталкивался с языком, которого он не смог бы выучить. Он не допускал даже мысли о его существовании. Своим друзьям из Клуба Раздвоенного Языка в Нью-Йорке он часто говорил так:
— Знаете, братва, ничего такого трудного в этих инопланетных языках нет. По крайней мере в тех, с которыми я сталкивался. Говорю вам это совершенно откровенно. Хочу сказать вам, ребята, что человек, который может изъясняться на кхмерском языке или сиукском наречии, не встретит слишком много затруднений там, среди звезд.
Так оно и было до сих пор…
Когда они прибыли в город, Джексону пришлось вынести множество утомительных церемоний. Они растянулись на три дня — явление вполне закономерное, ведь не каждый день приходилось принимать гостей из космоса. Поэтому, совершенно естественно, каждый мэр, губернатор, президент и ольдермен, а вдобавок еще и их жены, хотели пожать ему руку. Их вполне можно было понять, но Джексон терпеть не мог пустой траты времени. Его ждала работа, временами не очень приятная, и чем раньше он за нее возьмется, тем скорее кончит.
На четвертый день ему удалось свести на нет официальную дребедень. Именно в этот день Джексон всерьез взялся за местный язык.
Язык, как скажет вам любой лингвист, — несомненно, самое прекрасное из всех существующих творений человека. Но прекрасное нередко таит в себе опасность.
Язык можно удачно сравнить со сверкающей, вечно меняющейся поверхностью моря. Никогда не знаешь, какие скалы могут прятаться в его ясных глубинах. Самые прозрачные воды скрывают самые предательские мели.
Джексон был готов к любым трудностям, но поначалу он их не встретил. На основном языке (хон) этой планеты (На) говорило подавляющее большинство ее обитателей («Эн-а-То-На» — буквально: людей с планеты На, или наянцев, как для себя окрестил их Джексон). Язык хон показался ему несложным. Каждому понятию соответствовало лишь одно слово или словосочетание, и в этом языке не было слияния, соположения или агглютинации. Сложные понятия выражались через сочетания простых слов («космический корабль» у наянцев звучал как «хо-па-айе-ан» — корабль, летающий во внешнем небе). Таким образом, у хана было очень много общего с такими земными языками, как китайский и аннамитский. Высота тона служила не только для различения омонимов, но также могла иметь и позиционное употребление, где она выражала оттенки «воспринимаемого реализма», физического недомогания и три категории предвкушения чего-то приятного. Все это было умеренно интересным, но не представляло особой сложности для знающего лингвиста.
Конечно же, заниматься языком вроде хода было довольно нудным делом, потому что приходилось учить на намять длинные списки слов. Но высота тона и порядок слов были вещами довольно любопытными, не говоря уже о том, что без них невозможно было понять ни одного предложения. Так что в целом Джексон был вполне доволен и впитывал язык, как губка воду.
Прошло около недели, и для Джексона наступил день законной гордости. Он смог сказать своему наставнику:
— С прекрасным и приятным добрым утром вас, самый достойный уважения и почитаемый наставник; и как ваше благословенное здоровье в этот чудесный день?
— Примите мои самые ирд вунковые поздравления! — ответил наставник с улыбкой, полной глубокого тепла. — Дорогой ученик, ваше произношение великолепно! В самом деле, решительно горд нак!И вы понимаете мой родной язык почти совсем ур нак тай.
Джексон весь просиял от похвал доброго старого наставника. Он был вполне доволен собой. Конечно, он не понял нескольких слов; ирд вунковые и ур нак гай звучали немного знакомо, но гор нак было совершенно неизвестным. Однако ошибки для любого новичка были делом естественным. Того, что он знал, было достаточно, чтобы понимать наянцев и чтобы они понимали его. Именно это и требовалось для его работы.
В этот день он вернулся на свой корабль. Люк оставался открытым со дня его прилета, но Джексон не обнаружил ни одной пропажи. Увидев это, он с сожалением покачал головой, но не позволил себе из-за этого расстраиваться. Наполнив карманы различными предметами, он неторопливо зашагал назад, в город. Он был готов приступить к заключительной, наиболее важной части своей работы.
3
В центре делового района, на пересечении улиц Ум и Альретто, он нашел то, что искал: контору по продаже недвижимости. Он вошел, и его провели в кабинет мистера Эрума, младшего компаньона фирмы.
— Замечательно, просто замечательно! — сказал Эрум, сердечно пожимая ему руку. — Для нас это большая честь, сэр, громадное, истинное удовольствие. Вы собираетесь что-нибудь приобрести?
— Да, именно это я и хочу сделать, — сказал Джексон. — Конечно, если у вас нет дискриминационных законов, которые запрещают вам торговать с иностранцами.
— Здесь у нас не будет никаких затруднений, — заверил его Эрум. — Напротив, нам доставит подлинное ораи удовольствия видеть в наших деловых кругах человека вашей далекой славной цивилизации.
Джексон подавил усмешку.
— Тогда единственная трудность, которую я могу себе представить, — это вопрос законного платежного средства. Конечно же, у меня нет ваших денег; но у меня много золота, платины, бриллиантов и других предметов, которые на Земле считаются ценными.
— Здесь они тоже ценятся, — сказал Эрум. — Вы сказали «много»? Мой дорогой сэр{у нас не будет никаких затруднений. «И никакая благл не омрачит наш мит и агл», как сказал поэт.
— Именно так, — ответил Джексон. Эрум употреблял незнакомые ему слова, но это не имело значения. Основной смысл был достаточно ясен. — Итак, не подобрать ли нам для начала какой-нибудь заводик? В конце концов, должен же я буду чем-то занимать свое время. А потом мы сможем подыскать дом.
— Это просто замечатник, — весело сказал Эрум. — Позвольте мне только прорэйсташъ свои списки… Да, что вы скажете о фабрике бромикана? Она в прекрасном состоянии, и ее можно легко перестроить на производство вора или использовать как она есть.
— А велик ли спрос на бромикан? — спросил Джексон.
— Ну конечно же, велик, даю свой мургентан на отсечение! Бромикан совершенно необходим, хотя его сбыт зависит от сезона. Видите ли, очищенный бромикан, или ариизи, используется в производстве протигаша, а там, конечно же, урожай собирают к периоду солнцестояния. Исключением являются те отрасли этой промышленности, которые переключились на переватуру тикотена. Они постоянно…
— Очень хорошо, достаточно, — прервал его Джексон. Ему было все равно, что такое бромикан, и он не собирался иметь с ним никакого дела. Его устраивало любое предприятие, лишь бы оно приносило доход.
— Я куплю ее, — сказал он.
— Вы не пожалеете об этом, — замэтил Эрум. — Хорошая фабрика бромикана — это гарвелдис хагатис, ну прямо многофой.
— Да, конечно, — согласился Джексон, сетуя в душе на скудость своего словарного запаса. — Сколько она стоит?
— Что вы, сэр, цена пусть вас не беспокоит. Только сначала вам придется заполнить олланбритную анкету. Всего несколько скенных вопросов, которые никого не нагут.
Эрум вручил Джексону бланк. Первый вопрос гласил: «Эликировали ли вы когда-либо машек силически? Укажите даты всех случаев. Если таковые отсутствуют, укажите причину установленного трансгрешального состоя».
Джексон не стал читать дальше.
— Что значит, — спросил он Эрума, — эликировашъ машек силически?
— Что это значит? — неуверенно улыбнулся Эрум. — Ну, только то, что написано. По крайней мере, мне так кажется.
— Я хотел сказать, — поправился Джексон, — что я не понимаю этих слов. Не могли бы вы мне их объяснить?
— Нет ничего проще, — ответил Эрум. — Эликироватъ машек — это почти то же самое, что бифурить пробишкаи.
— Что, что? — спросил Джексон.
— Это означает — как бы вам сказать… эликировашъ — это очень просто, хотя, быть может, закон на это смотрит иначе. Скорбадизирование — один из видов эликации, и то же самое — гарирование мун-рава. Некоторые говорят, что, когда мы дрорсически дышим вечерним субсисом, мы фактически эликируем. Я лично считаю, что у них слишком богатое воображение.
— Давайте попробуем «машек», — предложил Джексон.
— Непременно, — ответил Эрум с непристойным смехом. — Если б только было можно, а? — И он игриво ткнул Джексона в бок.
— Хм, да, — холодно произнес Джексон. — Быть может, вы мне объясните, что такое, собственно, «машка»?
— Конечно. В действительности такой вещи не существует, — ответил Эрум. — По крайней мере, в единственном числе. Говорить об одной машке было бы логической ошибкой, понимаете?
— Поверю вам на слово. Тогда что такое машки?
— Ну, во-первых, это объект эликации, а во-вторых, это полуразмерные деревянные сандалии, которые служат для возбуждения эротических фантазий у религиозных фанатиков Кьютора.
— Это уже кое-что! — воскликнул Джексон.
— Только если это в вашем вкусе, — ответил Эрум с заметной холодностью.
— Я имел в виду — для понимания вопроса анкеты…
— Конечно, извините меня, — сказал Эрум, — но, видите ли, здесь спрашивается, эликировали ли вы когда-нибудь машек силически. А это уже совершенно другое дело.
— В самом деле?
— Конечно же! Это определение полностью меняет значение.
— Этого-то я и боялся, — сказал Джексон. — Я думаю, вы можете объяснить мне, что означает слово силически?
— Несомненно! — воскликнул Эрум. — Наш с вами разговор — с известной долей большого воображения — можно назвать силически построенным разговором.
— А, — произнес Джексон.
— Именно так, — сказал Эрум. — Силически — это образ действия, способ. Это слово означает: «духовно ведущий вперед путем случайной дружбы».
— В этом уже больше смысла, — сказал Джексон. — В таком случае когда силически эликируют машек?
— Я очень боюсь, что вы на ложном пути, — сказал Эрум. — Определение, которое я вам дал, верно только для описания разговора. А когда говорят о машках — это нечто совершенно другое.
— А что оно значит в этом случае?
— Ну, оно означает — или, вернее, оно выражает случай продвинутой и усиленной эликации машек, но с определенным нмогнетическим уклоном. Лично я считаю это выражение несколько неудачным.
— А как бы вы это сформулировали?
— Я бы это так прямо и сказал, и к черту ложную стыдливость, — твердо заявил Эрум. — Я просто взял и сказал бы: «Данфиглирили ли вы когда-либо вак незаконным, аморальным или инсиртисным образом, с согласия брахниана или без такового? Если да, укажите время и причину. Если нет, сообщите мотивы и неугрис крис».
— Вот так бы вы это и сказали, да? — проговорил Джексон.
— Конечно, — с вызовом ответил Эрум. — Эти анкеты предназначены для взрослых, не так ли? Так почему же не взять и не назвать спиглер спиглер[22] своими спеями? Все когда-нибудь данфиглярят вок, ну и что из того? Ради бога, это ведь ничьих чувств не оскорбляет. Я хочу сказать, что, в конце концов, это касается только самого человека и старой кривой деревяшки, поэтому кому какое до этого дело?!
— Деревяшки? — повторил Джексон.
— Да, деревяшки. Обыкновенной старой, грязной деревяшки, По крайней мере, так бы к ней и относились, если бы люди не вкладывали в это до нелепости много чувства.
— Что они делают с деревом? — быстро спросил Джексон.
— Делают? Ничего особенного, если присмотреться. Но для наших так называемых интеллигентов религиозная атмосфера слишком много значит. По-моему, они не способны отделить простую исконную сущность — дерево — от тоге культурного волътурнейсса, который окружает его на праздерхиссе, а также в некоторой степени и на ууисе.
— Интеллигенты — они все такие, — сказал Джексон. — Но вы-то можете отделить ее, и вы находите…
— Я не нахожу в этом ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Я в самом деле так думаю. Я хочу сказать, что если смотреть на вещи правильно, то собор — это всего лишь куча камней, а лее — скопление атомов. Почему же данный случай мы должны рассматривать по-другому? Я думаю, что на самом деле машек можно силически эликироватъ без всякого дерева. Что вы на это скажете?
— Я поражен, — сказал Джексон.
— Поймите меня правильно! Я не утверждаю, что это легко, естественно или хотя бы верно. Но все равно это же возможно, черт возьми! Ведь можно заменить его на кормную грейти, и все равно все получится! — Эрум замолчал и фыркнул от смеха. — Выглядеть вы будете глупо, но все равно у вас все получится.
— Очень интересно, — сказал Джексон.
— Боюсь, я несколько погорячился, — сказал Эрум, отирая пот со лба. — Я не очень громко говорил? Как вы думаете, мог меня кто-нибудь услышать?
— Конечно, нет. Все это было очень интересно. Сейчас я должен уйти, мистер Эрум, но завтра я вернусь, заполню анкету и куплю фабрику.
— Я придержу ее для вас. — Эрум поднялся и горячо пожал Джексону руку. — И еще я хочу вас поблагодарить. Нечасто удается поговорить так свободно и откровенно.
— Наша беседа была для меня очень поучительной, — сказал Джексон. Он вышел из кабинета Эрума и медленно зашагал к своему кораблю. Он был обеспокоен, огорчен и раздосадован. В здешнем языке все было почти совсем понятно, но это «почти» раздражало его. Как же это ему не удалось разобраться с этой силической эликацией мошек!
— Ничего, — сказал он себе. — Джексон, малыш, сегодня вечером ты все выяснишь, а потом вернешься туда и мигом покончишь с их анкетами. Так что, парень, не лезь из-за этого в бутылку.
Он это выяснит. Он просто-таки должен это выяснить, потому что он должен стать владельцем какой-нибудь собственности.
В этом заключалась вторая половина его работы.
4
На Земле многое изменилось с тех скверных старых времен, когда можно было открыто вести захватнические войны. Как гласили учебники истории, в те далекие времена правитель мог просто послать свои войска и захватить то, что он хотел. И если кто-нибудь из его соотечественников набирался смелости спросить его, почему ему этого хочется, правитель мог приказать отрубить ему голову, бросить в темницу или завязать в мешок и кинуть в море. И при всем этом он даже вины за собой не чувствовал, потому что он неизменно верил, что он прав, а они — нет.
Эта политика, суть которой определялась термином «d’toit de seigneur»,[23] была одной из самых ярких черт «laissez — faire capitalizm»[24] в атмосфере которого жили древние.
Но с медленной сменой веков неумолимо происходили и культурные перемены. В мир пришла новая этика; медленно, но верно впитало в себя человечество понятия честности и справедливости. Правителей стали выбирать голосованием, и они должны были руководствоваться желаниями своих избирателей. Справедливость, милосердие и сострадание завоевали человеческие умы. Эти принципы сделали людей лучше, и все дальше в прошлое уходил старый закон джунглей и звериная дикость, которые царили на Земле в те древние времена до реконструкции.
Те дни ушли навсегда. Теперь ни один правитель не мог ничего захватить просто так; избиратели ни за что не потерпели бы этого.
Теперь для захвата надо было иметь предлог.
К примеру, гражданин Земли, который совершенно законным и честным образом владеет собственностью на другой планете, срочно нуждается в военной помощи. Он запрашивает ее с Земли, чтобы защитить себя, свой дом, свои законные средства существования.
Но сначала надо эту собственность иметь. Он должен по-настоящему владеть ею, чтобы защитить себя от жалостливых конгрессменов и газетчиков, которые носятся с инопланетянами и всегда, стоит Земле прибрать к рукам другую планету, затевают расследование.
Обеспечить законное основание для захвата — вот для чего существовали специалисты по установлению контактов.
— Джексон, — сказал себе Джексон, — завтра ты получишь эту бромикановую фабричонку, и она станет твоей без всяких закавык. Слышишь, парень? Я это серьезно тебе говорю.
Назавтра незадолго до полудня Джексон вернулся в город. Нескольких часов напряженных занятий и долгой консультации со своим наставником хватило для того, чтобы он понял, в чем его ошибка.
Все было довольно просто. Он всего лишь немного поторопился, предположив, что в языке хон употребление корней имеет неизменный, крайне изолирующий характер. Исходя из уже известного, он думал, что для понимания языка важны только значение и порядок слов. Но это было не так. При дальнейшем исследовании Джексон обнаружил в языке хон некоторые неожиданные возможности: к примеру, аффиксацию и элементарную форму удвоения. Такая морфологическая непоследовательность была для него неожиданностью, поэтому вчера, когда он столкнулся с ее проявлениями, смысл речи стал ускользать от него.
Новые формы выучить было довольно легко. Но его беспокоило то, что они были совершенно нелогичны и их существование противоречило самому духу хона.
Ранее он вывел правило: одно слово имеет одну звуковую форму и одно значение. Но теперь он обнаружил восемнадцать важных исключений — сложных слов, построенных различными способами, и к каждому из них — ряд определяющих суффиксов. Для Джексона это было так же неожиданно, как если бы он натолкнулся в Антарктике на пальмовую рощу.
Он выучил эти восемнадцать исключений и подумал, что, когда он в конце концов вернется домой, он напишет об этом статью.
И на следующий день Джексон, ставший мудрее и осмотрительнее, твердым, размашистым шагом двинулся назад в город.
В кабинете Эрума он с легкостью заполнил правительственные анкеты. На тот первый вопрос, «элукировали ли вы когда-либо машек силически», он мог честно ответить «нет». Слово машка во множественном числе в своем основном значении соответствовало слову женщина в единственном числе. Это же слово, употребленное подобным же образом, но в единственном числе, означало бы бесплотное состояние женственности.
Слово эликация, конечно же, означало завершение половых отношений, если не употреблялось определяющее слово силически. Тогда это безобидное слово приобретало в данном контексте взрывоопасный смысл.
Джексон мог честно написать, что, не будучи наянцем, он никогда подобных побуждений не имел.
Это было так просто. Джексон был недоволен собой — он ведь мог разобраться в этом сам.
На остальные вопросы он ответил легко и вернул бланк Эруму.
— Право же, это совершенно скоу, — сказал Эрум. — Теперь нам осталось решить всего лишь несколько простых вопросов. Первым из них можно заняться прямо сейчас. Потом я организую короткую официальную церемонию подписания акта передачи собственности, вслед за чем мы рассмотрим несколько других небольших дел. Все это займет не более дня или около того, и тогда вы станете полновластным владельцем фабрики.
— Да, да, малыш, это замечательно, — сказал Джексон. Проволочки не волновали его. Напротив, он ожидал, что их будет намного больше. На большинстве планет жители быстро понимали, что к чему. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что Земля хочет получить то, что ей нужно, но желает, чтобы это выглядело законно.
Почему именно законно — догадаться было тоже не слишком сложно. Подавляющее большинство землян было идеалистами, и они горячо верили в принципы правды, справедливости, милосердия и тому подобное. И не только верили, но и позволяли себе руководствоваться этими благородными принципами в жизни. Кроме тех случаев, когда это было неудобно или невыгодно. Тогда они действовали сообразно своим интересам, но продолжали вести высоконравственные речи. Это означало, что они были лицемерами, а такое понятие существовало у народа любой планеты.
Земляне желали получить то, что им было нужно, но они еще и хотели, чтобы все это хорошо выглядело. Этого иногда трудно было ожидать, особенно когда им было нужно не что-нибудь, а чужая планета. Но, так или иначе, они обычно добивались своего.
Люди многих планет понимали, что открытое сопротивление невозможно, и поэтому прибегали к тактике проволочек.
Иногда они отказывались продавать, или им без конца требовались всякие бумажки, или им нужна была санкция какого-нибудь местного чиновника, которого никогда не было на месте. Но посланец парировал каждый их удар.
Они отказываются продавать собственность по расовым мотивам? Земные законы особо воспрещают подобную практику, а Декларация Прав Разумных Существ гласит, что каждое разумное существо вольно жить и трудиться там, где ему нравится. За эту свободу Земля стала бы бороться, если бы ее кто-нибудь вынудил.
Они ставят палки в колеса? Земная Доктрина о временном характере частной собственности не допустит этого.
Нет на месте нужного чиновника? Единый Земной Закон против наложения на имущество косвенного ареста в случае отсутствия недвусмысленно запрещал такие порядки. И так далее, и тому подобное. В этой борьбе умов неизменно побеждала Земля, потому что того, кто сильнее, обычно признают и самым умным.
Но наянцы даже не пытались сопротивляться, а это в глазах Джексона заслуживало самого глубокого презрения.
В обмен на земную платину Джексон получил наянскую валюту — хрустящие бумажки по 50 врсо. Эрум просиял от удовольствия и сказал:
— Теперь, мистер Джексон, мы можем покончить с делами на сегодняшний день, если вы соблаговолите тромбрамктуланчиритъ, как это принято.
Джексон повернулся, его глаза сузились, уголки рта опустились, а губы сжались в бескровную полоску.
— Что вы сказали?
— Я всего лишь попросил вас…
— Знаю, что попросили! Но что это значит?
— Ну, это значит… значит… — Эрум слабо засмеялся. — Это означает только то, что я сказал. Другими словами, выражаясь этиболически…
Джексон тихо и угрожающе произнес:
— Дайте мне синоним.
— Синонима нет, — ответил Эрум.
— И все-таки, детка, советую тебе его вспомнить, — сказал Джексон, и его пальцы сомкнулись на горле наянца.
— Стойте! Подождите! На по-о-мощь! — вскричал Эрум. — Мистер Джексон, умоляю вас! Какой может быть синоним, когда понятию соответствует одно, и только одно слово — если мне дозволено будет так выразиться.
— За нос меня водить! — взревел Джексон. — Лучше кончай с этим, потому что у нас есть законы против умышленного сбивания с толку, преднамеренного обструкционизма, скрытого сверхжульничества и прочих ваших штучек. Слышишь, ты?
— Слышу, — пролепетал Эрум.
— Тогда слушай дальше: кончай агглютинировать, ты, лживая скотина. У вас совершенно простой, заурядный язык аналитического типа, который отличает лишь его крайне изолирующая тенденция. А в таком языке, приятель, просто не бывает столько длинных путаных сложных слов. Ясно?
— Да, да! — закричал Эрум. — Но поверьте мне, я ни в коей мере не собираюсь нумнискатерить! И не нонискаккекаки, и вы действительно должны этому дебрушили.
Джексон замахнулся на Эрума, но вовремя взял себя в руки. Неразумно бить инопланетян, если существует хоть какая-нибудь возможность того, что они говорят правду. На Земле этого не любят. Ему могут срезать зарплату; если же по несчастливой случайности он убьет Эрума, его можно поздравить с шестью месяцами тюрьмы.
Но все же…
— Я выясню, лжете вы или нет! — завопил Джексон и стремглав выскочил из кабинета.
Он бродил почти час, смешавшись с толпой в трущобах Грас-Эс, тянущихся вдоль мрачного, зловонного Унгпердиса. Никто не обращал на него внимания. По внешности его можно было принять за наянца, так же как и любой наянец мог сойти за землянина.
На углу улиц Ниис и Да Джексон обнаружил веселый кабачок и зашел туда.
Внутри было тихо, одни мужчины. Джексон заказал местное пиво. Когда его подали, он сказал бармену:
— На днях со мной приключилась странная история.
— Да ну? — сказал бармен.
— В самом деле, — ответил Джексон. — Понимаете, собирался заключить очень крупную сделку, а потом в последнюю минуту меня попросили тромбрамктуланчиришъ, как это принято.
Он внимательно следил за реакцией бармена. На флегматичном лице наянца появилось легкое недоумение.
— Так почему вы этого не сделали? — спросил бармен.
— Вы хотите сказать, что вы бы на моем месте…
— Конечно, согласился бы. Черт побери, это же обычная катанприптиая, ведь так?
— Ну да, — сказал один из бездельников у стойки. — Конечно, если вы не заподозрили, что они пытались нумнискатеритъ.
— Нет, я не думаю, что они пытались сделать что-нибудь подобное, — упавшим, безжизненным голосом проговорил Джексон. Он заплатил за выпивку и направился к выходу.
— Послушайте! — крикнул ему вдогонку бармен. — Вы уверены, что они не нонискаккекаки?
— Как знать, — сказал Джексон и, устало сутулясь, вышел на улицу.
Джексон доверял своему природному чутью как в отношении языков, так и в отношении людей, А его интуиция говорила ему, что наянцы вели себя честно и не изощрялись перед ним во лжи. Эрум нэ т-эобр тал новых слов специально, чтобы запутать его, он и правда говорил на языке так как умел.
Но если это было так, тогда хон был очень странным языком. В самом деле, это был совершенно эксцентричный язык. И то, что происходило с этим языком, не было просто курьезом, это было катастрофой.
5
Вечером Джексон снова взялся за работу. Он обнаружил дополнительный ряд исключений, о существовании которых он не знал и даже не подозревал. Это была группа из двадцати девяти многозначных потенциаторов, которые сами по себе не несли никакой смысловой нагрузки. Однако другие слова в их присутствии приобретали множество сложных и противоречивых оттенков значения. Свойственный им вид потенциации зависел от их места в предложении.
Таким образом, когда Эрум попросил его «тромбрамктуланчирить, как это принято», он просто хотел, чтобы Джексон почтительно поклонился, что было частью обязательного ритуала. Надо было соединить руки за головой и покачиваться на каблуках. Это действие следовало производить с выражением определенного, однако сдержанного удовольствия, в соответствии со всей обстановкой, сообразуясь с состоянием своего желудка и нервов, а также согласно своим религиозным и этическим принципам, памятуя о небольших колебаниях настроения, связанных с изменениями температуры и влажности, и не забывая о таких достоинствах, как терпение и снисходительность.
Все это было вполне понятно. И все полностью противоречило всему тому, что Джексон уже знал о языке хон.
Это было даже более чем противоречиво; это было немыслимо, невозможно и не укладывалось ни в какие рамки. Все равно что увидеть в холодной Антарктике пальмы, на которых вдобавок растут не кокосы, а мускатный виноград.
Этого не могло быть — однако так оно и было.
Джексон проделал то, что от него требовалось. Когда он кончил тромбрамктуланчирить, как это принято, ему осталась только официальная церемония и после этого — несколько мелких формальностей.
Эрум уверил его, что все это очень просто, но Джексон подозревал, что так или иначе, а трудности у него будут.
Поэтому-то он и уделил подготовке целых три дня. Он усердно работал, чтобы в совершенстве овладеть двадцатью девятью потенциаторами-исключениями в их наиболее употребимых положениях и безошибочно определять, какой потенциирующий эффект они оказывают в каждом из этих случаев.
К концу работы он устал как собака, а его показатель раздражимости поднялся до 97,3620 по Графхаймеру. Беспристрастный наблюдатель мог бы заметить зловещий блеск в его серо-голубых глазах.
Он был сыт по горло. Его мутило от языка хон и от всего наянского. Джексон испытывал головокружительное ощущение: чем больше он учил, тем меньше знал. В этом было что-то совершенно ненормальное.
— Хорошо, — сказал Джексон сам себе и всей Вселенной. — Я выучил наянский язык, я выучил множество совершенно необъяснимых исключений, и вдобавок к тому я выучил ряд дополнительных, еще более противоречивых исключений из исключений.
Джексон помолчал и очень тихо добавил:
— Я выучил исключительное количество исключений. В самом деле, если посмотреть со стороны, то можно подумать, что в этом языке нет ничего, кроме исключений.
Но это, — продолжал он, — совершенно невозможно, немыслимо и неприемлемо. Язык по воле божьей и по самой сути своей систематичен, а это означает, что в нем должны быть какие-то правила. Только тогда люди смогут понимать друг друга. В том-то и смысл языка, таким он и должен быть. И если кто-нибудь думает, что можно дурачиться с языком при Фреде К. Джексоне…
Тут Джексон замолчал и вытащил из кобуры бластер. Он проверил заряд, снял оружие с предохранителя и снова спрятал его.
— Не советую больше пороть галиматью при старине Джексоне, — пробормотал старина Джексон, — потому что у первого же мерзкого и лживого инопланетянина, который попробует сделать это, будет трехдюймовая дырка во лбу.
С этими словами Джексон пошагал назад в город. Голова у него шла кругом, но он был полон решимости. Его делом было отобрать планету у ее обитателей — причем законно, а для этого он должен понимать их язык. Вот почему так или иначе он добьется ясности. Или кого-нибудь прикончит.
Одно из двух. Что именно, сейчас ему было все равно.
Эрум ждал его в своем кабинете. С ним были мэр, председатель совета города, глава округа, два ольдермена и член правления бюджетной палаты. Все они улыбались — вежливо, хотя и несколько нервно. На буфете были выставлены крепкие напитки. В комнате царила атмосфера товарищества поневоле.
В целом все это выглядело так, как будто в лице Джексона они приветствовали нового высокоуважаемого владельца собственности, украшение Факки. С инопланетянами такое иногда бывало: они делали хорошую мину при плохой игре, стараясь снискать милость землян, раз уж их победа была неизбежной.
— Ман, — сказал Эрум, радостно пожимая ему руку.
— И тебе того же, крошка, — ответил Джексон. Он понятия не имел, что означает это слово. Это его и не волновало. У него был большой выбор других наянских слов, и он был полон решимости довести дело до конца.
— Ман! — сказал мэр.
— Спасибо, папаша, — ответил Джексон.
— Ман! — заявили другие чиновники.
— Очень рад, ребята, что вы к этому так относитесь, — сказал Джексон. Он повернулся к Эруму. — Вот что, давай-ка закончим с этим делом, ладно?
— Ман-ман-ман, — ответил Эрум. — Ман, ман-ман.
Несколько секунд Джексон с изумлением смотреч на него. Потом он спросил, сдержанно и тихо:
— Эрум, малыш, что именно ты пытаешься мне сказать?
— Ман, ман, ман, — твердо заявил Эрум. — Ман, ман ман ман. Ман ман. — Он помолчал и несколько нервно спросил мэра: — Ман, ман?
— Ман… ман ман, — решительно ответил мэр, и другие чиновники закивали. Все они повернулись к Джексону.
— Ман, ман-ман? — с дрожью в голосе, но с достоинством спросил его Эрум.
Джексон потерял дар речи. Его лицо побагровело от гнева, а на шее начала биться большая голубая жилка. Он заставил себя говорить медленно и спокойно, но в его голосе слышалась бесконечная угроза.
— Грязная захудалая деревенщина, — сказал он, — что это, паршивцы, вы себе позволяете?
— Ман-ман? — спросил у Эрума мэр.
— Ман-ман, ман-ман-ман, — быстро ответил Эрум, делая жест непонимания.
— Лучше говорите внятно, — сказал Джексон. Голос его все еще был тихим, но вена на шее вздулась, как пожарный шланг под давлением.
— Ман! — быстро сказал один из ольдерменов главе округа.
— Ман ман-ман ман? — жалобно ответил глава округа, и на последнем слове его голос сорвался.
— Так не хотите нормально разговаривать, да?
— Ман! Ман-ман! — закричал мэр, и его лицо от страха стало мертвенно-бледным.
Остальные обернулись и тоже увидели, что Джексон вытащил бластер и прицелился в грудь Эрума.
— Кончайте ваши фокусы! — скомандовал Джексон. Вена на шее, казалось, душила его, как удав.
— Ман-ман-ман! — взмолился Эрум, падая на колени.
— Ман-ман-ман! — пронзительно вскричал мэр и, закатив глаза, упал в обморок.
— Вот сейчас ты у меня получишь, — сказал Эруму Джексон. Его палец на спусковом курке побелел.
У Эрума стучали зубы, но ему удалось сдавленно прохрипеть: «Ман-ман-ман?» Потом его нервы сдали, и он стал ждать смерти с отвисшей челюстью и остекленевшим взором.
Курок сдвинулся с места, но внезапно Джексон отпустил палец и засунул бластер назад в кобуру.
— Ман, ман! — сумел выговорить Эрум.
— Заткнись! — оборвал его Джексон. Он отступил назад и свирепо посмотрел на съежившихся наянских чиновников.
Ах, как бы ему хотелось всех их уничтожить! Но этого он сделать не мог. Джексону пришлось в конце концов признать неприемлемую для него действительность.
Его мозг полиглота проанализировал то, что услышало его непогрешимое ухо лингвиста. В смятении он понял, что наянцы не разыгрывают его. Это был настоящий язык, а не бессмыслица.
Сейчас этот язык состоял из единственного слова «ман». Оно могло иметь самые различные значения, в зависимости от высоты тона и порядка слов, от их количества, от ударения, ритма и вида повтора, а также 6 т сопровождающих жестов и выражения лица.
Язык, состоящий из бесконечных вариаций одного-единственного слова! Джексон не хотел верить этому, По он был слишком хорошим лингвистом, чтобы сомневаться в том, о чем ему говорили его собственные чувства и опыт.
Конечно, он мог выучить этот язык.
Но во что он превратится к тому времени?
Джексон устало вздохнул и потер лицо. То, что случилось, было в некотором смысле неизбежным: ведь изменяются все языки. Но на Земле и на нескольких десятках миров, с которыми она установи ла контакты, этот процесс был относительно медленным.
На планете На это происходило быстрее. Намного быстрее.
Язык хон менялся, как на Земле меняются моды, только еще быстрее. Он был так же изменчив, как цены, как погода. Он менялся бесконечно и беспрестанно, в соответствии с неведомыми правилами и незримыми принципами. Он менял свою форму, как меняет свои очертания снежная лавина. Рядом с ним английский язык казался неподвижным ледником.
Язык планеты На был точным, невероятным подобием реки Гераклита. «Нельзя дважды вступить а одну и ту же реку, — сказал Гераклит, — ведь в ней вечно текут другие воды».
Эти простые слова Гераклита как нельзя более точно определяли сущность языка планеты На.
Это было плохо. Но еще хуже было то, что наблюдатель вроде Джексона не мог даже надеяться зафиксировать или выделить хотя бы одно звено из динамично движущейся цепи терминов, составляющих этот язык. Ведь подобная попытка наблюдателя сама по себе была бы достаточно грубым вмешательством в систему языка; она могла изменить эту систему и разрушить ее связи, тем самым вызывая в языке непредвиденные перемены. Вот почему, если из системы терминов выделить один, нарушатся их связи, и тогда само значение термина, согласно определению, будет ложным.
Сам факт подобных изменений делал недоступным как наблюдение за языком, так и выявление его закономерностей. Все попытки овладеть языком планеты На разбивались об его неопределимость. И Джексон понял, что воды реки Гераклита прямиком несут его в омут «индетерминизма» Гейзенберга».[25] Он был поражен, потрясен и смотрел на чиновников с чувством, похожим на благоговение.
— Вам это удалось, ребята, — сказал он им. — Вы побили систему. Старушка Земля и не заметила бы, как проглотила вас, и тут уж вы ничего бы не смогли поделать. Но у нас люди большие законники, а наш закон гласит, что любую сделку можно заключить только при одном условии: при уже налаженном общении.
— Ман? — вежливо спросил Эрум.
— Так что я думаю, друзья, это значит, что я оставлю вас в покое, — сказал Джексон. — По крайней мере, до тех пор, пока не отменят этот закон. Но, черт возьми, ведь передышка — это лучшее, чего только можно желать, не так ли?
— Ман ман, — нерешительно проговорил мэр.
— Ну, я пошел, — сказал Джексон. — Я за честную игру… Но если я когда-нибудь узнаю, что вы, наянцы, разыгрывали комедию…
Он не договорил. Не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел к своей ракете.
Через полчаса корабль стартовал, а еще через пятнадцать минут лег на курс.
6
В кабинете Эрума чиновники наблюдали за кораблем Джексона, который сверкал, как комета, в темном вечернем небе. Он превратился в крошечную точку и пропал в необъятном космосе.
Некоторое время чиновники молчали; потом они повернулись и посмотрели друг на друга. Внезапно ни с того ни с сего они разразились смехом. Они хохотали все сильнее и сильнее, схватившись за бока, а по их щекам текли слезы.
Первым с истерией справился мэр. Взяв себя в руки, он сказал:
— Ман, ман, ман-ман.
Эта мысль мгновенно отрезвила остальных. Веселье стихло. С тревогой созерцали они далекое враждебное небо, и перед их глазами проходили события последних дней.
Наконец молодой Эрум спросил:
— Ман-ман? Ман-ман?
Несколько чиновников улыбнулись его наивности. И все же никто не смог ответить на этот простой, но жизненно важный вопрос. В самом деле, почему? Отважился ли кто-нибудь хотя бы предположить ответ?
Эта неопределенность не только не проливала света на прошлое, но и ставила под сомнение будущее. И если нельзя было дать правильного ответа на этот вопрос, то не иметь вообще никакого ответа было невыносимо.
Молчание затянулось, и губы молодого Эрума скривились в не по возрасту циничной усмешке. Он довольно грубо заявил:
— Ман! Ман-ман! Ман?
Его оскорбительные слова были продиктованы всего лишь поспешной жестокостью молодости; но такое заявление нельзя было оставить без внимания. И почтенный первый ольдермен выступил вперед, чтобы попробовать дать ответ,
— Ман ман, ман-ман, — сказал старик с обезоруживающей простотой. — Ман ман ман-ман? Май ман-ман-ман. Ман ман ман; ман ман. Ман, ман ман ман-ман ман ман. Ман-ман? Ман ман ман ман!
Вера, прозвучавшая в этих словах, тронула Эрума до глубины души. Его глаза неожиданно наполнились слезами. Позабыв об условностях, он поднял лицо к небу, сжал руку в кулак и прокричал:
— Ман! Ман! Ман-ман!
Невозмутимо улыбаясь, старик ольдермен тихо прошептал:
— Ман-ман-ман, ман, ман-ман.
Как ни странно, эти слова и были правильным ответом на вопрос Эрума. Но эта удивительная правда была такой страшной, что, пожалуй, даже к лучшему, что, кроме них, никто ничего не слышал.
РИЧАРД МАККЕННА
Новое и довольно многочисленное поколение американских научных фантастов продолжает исследовать «космическое» измерение мира и человека, открытое интуицией своих старших собратьев еще в 30-е годы. В их «игре ума», как ни странно, прослеживается четкая закономерность. Она как бы подсказывает читателю сам характер художественного исследования «мира будущего», предполагает определенный тип построения сюжета и стиль повествования. Читатель обязан преодолеть порог обыденного, чтобы войти в необыкновенную вселенную автора, и автор должен помочь ему в этом. Еще важнее — автор сам нуждается в специфических художественных средствах, чтобы «обжить» новый и для него мир.
Почти во всех произведениях современных американских фантастов вхождение в Новое осуществляется по ступенькам рациональности, ибо «рациональность фантастического» привязывает Новое к привычным реалиям, усыпляет предубеждения читателя и тем самым облегчает принятие главного, «сверхъестественного».
Подобным же целям служит приключенческий стиль повествования — благодаря интенсивному сопереживанию и увлеченности действием читатель опять-таки легче подводится к главному и легче воспринимает «мир будущего» как свой, как одну из своих собственных возможностей.
Таковы средства научно-фантастической «игры ума». Содержание же самих произведений, их глубинные идеи и подспудные мотивы определяются классовой системой ценностей, разделяемой тем или иным писателем.
Большинство авторов «новой волны» американской научной фантастики не могут, к сожалению, выйти за пределы буржуазного мировоззрения. Подобная классовая ограниченность обрекает их на эпигонство, на творческую неоригинальность. Они в разных вариациях, искусных и менее искусных, повторяют давно сказанное другими. Налет эпигонства заметен даже в произведениях таких талантливых представителей «новой волны», как Л. Нивен, Р. Железны, Д. Кейес, С. Делает и др. В то же время нельзя отрицать, что лучшие произведения американских фантастов последних лет сильны своей демократической направленностью, уважением к человеку.
В этом плане типично творчество Ричарда Маккенны (1913–1966). Он — выходец из народа, по профессии судовой механик, много лет прослужил во флоте. Труден был его путь к писательству, но тяга к неизведанному, открытие «космического измерения» жизни властно звали к творчеству. Ему было за сорок, когда он начал писать профессионально. Известность принес роман «Булыжники из песка». Несколько десятков научно-фантастических рассказов закрепили его репутацию. Но лучшее его произведение — рассказ «Тайник» — увидело свет, увы, уже после смерти автора. На ежегодном конкурсе американских фантастов рассказ «Тайник» был удостоен премии «Небьюла».
ТАЙНИК
Сегодня утром мой сын спросил меня, чем я занимался во время войны. Ему уже пятнадцать, и я ума не приложу, почему он никогда не спрашивал об этом раньше. Понятия не имею, почему я даже не предвидел такого его вопроса.
Он как раз собирался в лагерь, и мне удалось отделаться от него одной фразой, что я выполнял заданно правительства. В лагере он проведет две недели. Пока его наставникам не наскучит понукать его, он будет делать то же, что и все его сверстники, и не хуже их. Но едва его оставят в покое, он тут же примется разглядывать какой-нибудь муравейник или уткнется в какую-нибудь из своих книжек. Последнее его увлечение — астрономия. А как только он вернется домой, он тут же снова спросит меня, чем я занимался во время войны, и никуда не денешься — придется ответить.
Но я и сам не вполне понимаю, чем я занимался в; время войны. Подчас мне кажется, что отряд, в котором я состоял, сражался — не на жизнь, а на смерть — с легендой местного значения и один лишь полковник Льюис отдавал себе в этом отчет. Победили ли мы ее? Право, не знаю. Знаю другое: от иных людей война потребовала риска несравнимо более тяжкого и безвестного, чем просто рискнуть своей головой в бою. От меня, например.
Все началось в 1931 году, когда в пустыне близ поселка Баркер, штат Орегон, нашли бездыханное тело мальчишки. При нем оказался мешочек с золотоносной рудой и солидный, размером с палец, кристалл двуокиси урана. Кристалл как странная диковина попал в конце концов в пробирную палату в Солт-Лейк-Сити и осел там до 1942 года, когда вдруг приобрел невероятно важное значение. Армейская разведка установила, что его добыли, по-видимому, в окрестностях Баркера, в районе площадью примерно сто квадратных миль. Доктора Льюиса призвали на службу как полковника запаса и приказали ему искать жилу. Но весь район со времен миоцена был перекрыт тысячефутовым слоем лавы, и искать здесь пегматитовые пласты было, с геологической точки зрения, совершенной нелепостью. Здесь не наблюдалось никаких размывов, район вообще никогда не подвергался оледенению. Доктор Льюис сразу же возразил, что кристалл мог появиться здесь лишь при посредстве человеческих рук.
Пользы его, возражения не принесли. Ему ответили, что рассуждать не входит в его обязанности. Высшее начальство все равно не будет удовлетворено до тех пор, пока на поиски не уйдет бездна денег и трудов. Армия мобилизовала в помощь полковнику группу выпускников геологических колледжей, включая и меня, и потребовала регулярно докладывать, как идут дела. Во имя нашего блага, а может, и от отчаяния доктор Льюис решил устроить для нас образцовую полевую практику: мы без устали рисовали схемы и отмечали на них, сколько слоев базальта и какой толщины отделяет нас от довулканических миоценовых пород. По крайней мере, мы тем самым могли внести свой вклад в науку о строении Колумбийского плато. А попутно собрать решающие доказательства, что урановой руды здесь нет и в помине, — выходит, мы ели свой хлеб не даром.
Унылое местечко этот Орегон! Район поисков представлял собой скучную плоскую равнину; повсюду виднелись обнажения черной лавы, а между ними — скудная серая почва с жиденькими кустиками полыни. Летом здесь сушь и жара, зимой земля едва припорошена тощим снежком. А ветры дуют вдоль и поперек и зимой и летом. Во всем Баркере насчитывалась от силы сотня деревянных домишек по пыльным улочкам да еще несколько амбаров за околицей. Местная молодежь ушла на войну или на военные заводы, а старики, казалось, нас просто возненавидели. Нас было двадцать человек, не считая бурильщиков, которые работали по контракту и жили в собственном городке на колесах; мы же, так сказать, оставались с поселком лицом к лицу. Спали мы и ели в строении под названием «Колторп-хауз», на той же улочке, где располагалась наша штаб-квартира. Снабжали нас отдельно от поселка, и для жителей его мы были все равно что завоеватели с Марса.
И тем не менее мне наша жизнь нравилась. Доктор Льюис обращался с нами как со студентами, читал нам лекции, проводил опросы, рекомендовал литературу. Он проявил себя хорошим учителем и незаурядным ученым, и мы его любили. Каждому из нас он дал полное представление обо всех этапах работы, Я начал с картографических съемок на поверхности, затем гнул хребет с бурильщиками, которые прогрызали базальт до коренных гранитов в тысячах футов под нами. Наконец, я занимался гравиметрическими и сейсмическими измерениями. Дух товарищества царил в нашей среде; мы понимали, что геофизическим экспедиционным навыкам, какие мы получаем изо дня в день, буквально нет цены. Для себя я решил, что после войны буду готовить диссертацию по геофизике. Разумеется, под руководством доктора Льюиса.
В 1944 году, к началу лета, полевые работы закончились. Бурильщики отбыли восвояси. Мы упаковали тонны керна, ящики гравиметрических таблиц и рулоны снятых с сейсмографов лент — все это теперь перекочевывало в лабораторию доктора Льюиса в Средне-западном университете. Там нам предстояли новые месяцы бесценной тренировки — полученные нами данные следовало превратить в связку геофизических карт. Собирались мы лихорадочно, только и разговоров было, что на днях мы снова увидим девушек и организуем вечеринку. Но тут армейское начальство распорядилось, чтобы часть отряда продолжила полевые изыскания. Доктор Льюис формально подчинился распоряжению, но оставил всего-то одного человека, и выбор пал на меня.
Я чувствовал себя уязвленным в самое сердце. Словно меня ни за что ни про что исключили из университета. На мой взгляд, он обошелся со мной жестоко и бессердечно.
— Раз в день садитесь в машину и катайтесь по окрестностям со счетчиком Гейгера, — сказал мне Льюис. — А потом сидите себе в конторе и отвечайте на телефонные звонки…
— А если начальство позвонит в мое отсутствие? — мрачно осведомился я.
— Наймите секретаря, — ответил он. — Это вам разрешается.
И они уехали, оставив меня в звании начальника партии, но без подчиненных, бросив меня на растерзание враждебно настроенным туземцам. Я пришел к выводу, что ненавижу полковника Льюиса лютой ненавистью и жажду случая, чтобы ему отомстить. Несколько дней спустя старый Дейв Джентри подсказал мне, как это сделать.
Дейв был худой, иссохший старик с седыми усами; столовался я теперь там же, где и жители Баркера, и мне досталось место с ним рядом. Каждая трапеза оборачивалась для меня пыткой. Я поневоле слышал ехидные реплики, что вот иные молодые люди прячутся за чужие спины, не желают воевать и только зря переводят деньги налогоплательщиков. Однажды за ужином я не выдержал, швырнул вилку в недоеденные бобы и встал.
— Армия прислала меня сюда, и армия не выпускает меня отсюда, — заявил я старикам и старухам, сидящим вокруг стола. — Мне тоже хотелось бы отправиться за моря и резать самураям глотки, защищая вас и отечество. Честное слово, хотелось бы! Чем брюзжать, лучше взяли бы и написали петицию своему конгрессмену…
Чеканя шаг, я вышел из-за стола на веранду. В душе моей клокотало негодование. Старый Дейв вышел вслед за мной.
— Не горячись, сынок, — сказал он. — Они сердятся на правительство, а вовсе не на тебя. Но до правительства как до звезд, а до тебя рукой подать…
— Добро бы рукой, а то плеткой, — отозвался я с горечью.
— На то есть свои причины, — заметил Дейв. — Уж если искать исчезнувшие сокровища, то совсем не так, как за это принялись вы. Ну и кроме того, «Рудник полоумного малыша» вообще не про вас, это наша собственность. Наша, жителей Баркера.
Ему перевалило за семьдесят, он присматривал за лошадьми на постоялом дворе. Носил он потертый жилет нараспашку, выцветшие подтяжки и серую фланелевую рубаху, и никому бы в голову не пришло заподозрить в нем мудреца. Но он был мудрец.
— Края тут необъятные, необжитые, пустынные, — продолжал он, — людям тут нелегко. Вот в каждом поселке и рассказывают об исчезнувшем руднике или о заброшенном тайнике с золотом. Ищут их одни несмышленые дети. Для взрослых, для большинства, довольно знать, что сокровища где-то рядом. Это помогает им выжить в наших местах…
— Понимаю, — откликнулся я. Что-то такое, незваное и странное шевельнулось в самой глубине моего сознания.
— А у нас в Баркере своего исчезнувшего рудника не было, — произнес Дейв. — Завелся каких-то тринадцать лет назад. И, понятно, людям вовсе не по вкусу, что вы хотите отобрать его у них грубой силой, да еще так скоро…
— Нам прекрасно известно, что никакого рудника здесь нет, — сказал я. — Мы докажем, что его нет, вот и все.
— Если бы вы могли это доказать, — ответил Дейв, — было бы еще хуже. Да только ничего вы не можете. Мы сами видели руду, держали ее в руках. Это был кварц, насквозь проросший чешуйками и жилками золота. И мальчишка добрался до него из дому пешком. Залежь должна быть где-то здесь, совсем близко!.
Он взметнул руку в ту сторону, где мы и вели поиски. Над равниной нависли прозрачные сумерки, и я, к собственному своему изумлению, вдруг понял, что во мне просыпается интерес к его словам. Полковник Льюис непрестанно втолковывал нам, чтобы мы не слишком-то верили в эти россказни. И если кто-нибудь из наших вспоминал про них, то я сам первым принимался его высмеивать, и обычно мы хором предлагали бедолаге обойти район с магическим ивовым прутиком. Мы свято верили, что никакой жилы здесь нет и никогда не было. Но теперь я остался один и к тому же сам себе начальник…
Дейв и я, не сговариваясь, оперлись одной ногой на нижнюю перекладину перил; не сговариваясь, опустили руки и положили их на колено. Дейв выплюнул табачную жвачку и поведал мне историю Оуэна Прайса.
— Он всегда был тронутый, — говорил Дейв, — Сдается мне, перечитал все книжки, какие нашлись в поселке. Натура у него, у малыша, была неугомонная…
Я не фольклорист, но даже я без труда видел, что к рассказу уже примешались крупицы вымысла. К примеру, Дейв уверял, что рубаха на мальчишке была порвана в клочья, а на спине у него виднелись кровавые борозды.
— Словно кугуар его когтями полоснул, — говорил Дейв. — Но какие здесь в пустыне кугуары! Мы пошли назад по следам малыша и шли, пока не сбились, — он так петлял, что вконец нас запутал, — но ни одного отпечатка звериной лапы мы не видали… Я мог бы, конечно, выкинуть эту чепуху из головы, и все же история захватила меня. Может, виной тому была неспешная, уверенная манера рассказчика, может, обманчивые сумерки, а может, мое уязвленное самолюбие. Но мне подумалось, что в крупных лавовых полях подчас встречаются разрывы и на поверхность выдавливаются огромные глыбы исконных пород. А что, если такой же выброс случился где-нибудь поблизости? Выброс, вероятно, невелик, футов двести-триста в поперечнике, и наши буровые нечаянно миновали его, а там полным-полно урана. Обнаружь я его — полковник Льюис стал бы всеобщим посмешищем. Самые основы геологии оказались бы подорванными. И это сделал бы я, Дьюард Кемпбелл, я, которого отвергли, которым пренебрегли. Весь мой здравый смысл восставал против таких нелепых выдумок, но какая-то бестия, прячущаяся в глубинах сознания, уже принялась сочинять злорадное письмо полковнику Льюису, и это занятие мне понравилось.
— Кое-кто у нас уверен, — говорил Дейв, — что сестренка малыша могла бы рассказать, где он нашел свой клад, если бы захотела. Она частенько бегала в пустыню вместе с ним. И когда все это приключилось, она словно ополоумела, а потом и вовсе онемела, но теперь, я слышал, балакает опять. — Он покачал головой. — Бедняжка Элен, она, похоже, выросла бы красавицей…
— А где она живет? — осведомился я.
— С мамашей в Сейлеме, — ответил Дейв. — Окончила курсы, нанялась секретаршей к какому-то тамошнему юристу…
Миссис Прайс оказалась женщиной пожилой и весьма суровой, а ее влияние на дочь почти не ведало границ. Она согласилась на предложение, чтобы Элен стала моей секретаршей, едва я упомянул цифру жалованья. Что касается допуска на Элен, я получил его с первого телефонного звонка: она уже проходила проверку, когда расследовали происхождение того злополучного кристалла. Оберегая репутацию дочери, миссис Прайс позаботилась о том, чтобы Элен нашла приют у ее знакомых в Баркере. Впрочем, репутация была вне опасности. Я не остановился бы перед тем, чтобы сделать Элен своей любовницей, если бы это помогло мне добиться цели, я вытянул бы из нее ее секрет лаской, если бы он только существовал. Но какой я мог принести ей вред, если сам прекрасно знал, что лишь разыгрываю представление под названием «Месть Дьюарда Кемпбелла»? Я же знал, что никакого урана мы никогда не найдем.
Элен была обыкновенная худенькая девочка, этакая перепуганная льдинка. Она носила туфли на низких каблуках, нитяные чулки и простенькие платьица с беленькими воротничками и манжетами. Единственной примечательной ее чертой была безупречно гладкая кожа — выгнутые темные брови, голубые с поволокой глаза и эта кожа придавали ей по временам вид совершенно неземной. Сидит она, бывало, опрятненькая, самопогруженная, коленки вместе, локотки прижаты, очи долу, голосок еле слышен — неприступная, как улитка в раковине. Стол ее располагался напротив моего, и она сидела так целыми днями, выполняла все, что бы я ей ни поручал, но расшевелить ее не удавалось никакими силами.
Я пытался шутить, пытался дарить ей всякие пустячки и оказывать знаки внимания, пытался напускать на себя печаль и делать вид, что остро нуждаюсь в жалости. Она выслушивала меня и продолжала работать — и оставалась далека, как звезда. Только через две недели и то по чистой случайности я сумел подобрать к ней ключик.
В тот день я решил бить на симпатию. Я заявил, что все бы ничего, что можно жить и в ссылке, вдали от дома и от друзей, но чего я положительно не способен вынести, так это унылого однообразия района поисков. Каждая его точка, мол, походит на любую другую, и на всем его протяжении нет ни одного живописного уголка. Что-то затеплилось в ней, и она взглянула на меня так, словно только что проснулась.
— Да тут полно удивительных мест, — сказала она.
— Садитесь в «джип» и покажите мне хоть одно, — бросил я с вызовом.
Она упиралась, но я насел на нее с ножом к горлу. Я повел «джип» в пустыню — он трясся и кренился, объезжая лавовые проплешины. Наша карта врезалась мне в память во всех деталях, и я знал, где он едет, знал каждую минуту, но только по координатам. Мы разбросали по пустыне дополнительные ориентиры: буровые скважины, воронки от сейсмических взрывов, деревянные вешки, консервные банки, бутылки и бумажки, пляшущие на нескончаемом ветру, — и все равно она оставалась до отчаяния однообразной.
— Скажите мне, когда мы доберемся до какого-нибудь из ваших удивительных мест, и я остановлюсь, — объявил я.
— Да тут кругом такие места, — отвечала она. — Прямо здесь, например.
Я остановил машину и посмотрел на Элен в изумлении. Голос ее стал грудным и сильным, глаза широко раскрылись. Она улыбалась — этого я вообще еще никогда не видел.
— А что здесь особенного? — поинтересовался я. — Чем замечательно это место?
Она не ответила. Она вышла из машины и отошла на десяток шагов. Самая ее осанка изменилась — она чуть ли не танцевала. Я приблизился и тронул ее за плечо.
— Ну скажите, что здесь особенного? — повторили.
Она обернулась, но глаза ее смотрели не на меня, а мимо и вдаль. В ней появилась какая-то новая грация, она излучала энергию и стала вдруг очень хорошенькой.
— Здесь водятся псы, — сказала она.
— Псы?!.
Я внимательно оглядел чахлую полынь на убогих клочках земли, затерянных среди уродливых черных скал, и вновь перевел глаза на Элен. Что-то было неладно.
— Большие глупые псы, — сказала она. — Они пасутся стадами и едят траву. — Она продолжала озираться и всматриваться. — Огромные кошки нападают на псов и пожирают их. А псы плачут, плачут. Разве вы не слышите?…
— Но это безумие! — воскликнул я. — Что с вами?
С таким же успехом я мог бы ее ударить. Она мгновенно вновь замкнулась в себе, и я едва расслышал ответ.
— Простите меня. Мы с братом играли здесь в свои игры. Это была для нас вроде как сказочная страна, — На глаза Элен навернулись слезы. — Я и бывала здесь с тех самых пор, как… Я забылась. Простите меня.
Пришлось поклясться, что мне необходимо диктовать ей «полевые заметки», чтобы снова вытащить Элен в пустыню. Она сидела в «джипе» со своим блокнотом и карандашом, будто одеревенев, а я лицедействовал ее счетчикам Гейгера и бормотал тарабарщину на геологическом жаргоне. Плотно поджав побледневшие губы, она отчаянно боролась со слышным ей одной зовом пустыни, и я видел, что она потихоньку проигрывает в этой борьбе.
В конце концов она опять впала в то же самое странное состояние, и на этот раз я уж постарался не нарушить его. Диковинным и удивительным был этот день, и я узнал много нового. Каждое утро я заставлял ее выезжать и вести «полевые заметки», и с каждым разом было все легче и легче сломить ее. Но едва мы возвращались в контору, она опять цепенела, и оставалось только диву даваться, каким же образом в одном теле уживаются два столь разных человека. Я называл два ее воплощения: «Элен из конторы» и «Элен из пустыни».
Частенько после ужина я беседовал на веранде со старым Дейвом. Однажды вечером он предупредил меня:
— Люди болтают, что с тех пор, как помер ее брат, Элен слегка не в своем уме. Они беспокоятся за тебя. И за нее…
— Я отношусь к ней как старший брат, — отвечал я. — Я никогда ее не обижу, Дейв. И если вдруг мы отыщем залежь, я позабочусь, чтобы ей хорошо заплатили…
Дейв покачал головой. Хотел бы я объяснить ему, что это всего-навсего безобидная игра и что никто никогда не найдет здесь никакого золота. И тем не менее игра захватила меня.
«Элен из пустыни» была само очарование, когда, беспомощная, сама того не желая, выдавала мне свои тайны. В теле женщины жила маленькая девочка. Голос ее обретал звучность, хотя она едва дышала от возбуждения, лицо становилось живым и проказливым, и та же чудесная перемена задевала и меня. Смеясь, Элен носилась меж черных камней и тусклой полыни и в мгновение ока наделяла их красотой. Она взяла в привычку водить меня за руку, случалось, мы с ней убегали от «джипа» на добрую милю. Обращалась она со мной, как если бы я был слепец или малое дитя.
— Нет, нет, Дьюард, не ходи туда, там обрыв! — бывало, восклицала она, оттаскивая меня прочь.
Обычно она шла первой, чтобы я, например, без труда отыскал камушки, по которым можно безопасно переправиться через ручей. Мне оставалось только подыгрывать. Она показывала мне леса и реки, утесы и замки. Страну населяли косматые лошади с когтями, золотые птицы, верблюды, ведьмы, слоны и множество всяких других существ. Я притворялся, что вижу их, и это делало ее доверчивой. И она пересказывала и исполняла в лицах все сказки, в какие когда-то играла с Оуэном. То он оказывался околдован, то она, и тому, кто сохранял свободу, приходилось бросить вызов ведьме или великану, чтобы снять наложенные ими чары и спасти другого. Иногда я оставался Дьюардом, а подчас я и сам почти верил в то, что я Оуэн.
Мы с Элен прокрадывались в заколдованные замки и, замирая от страха, прятались от великана, который разыскивал нас, бормоча проклятья, а потом мы удирали рука в руке из-под самого его носа.
Ну что ж, я добился того, чего хотел. Я подыгрывал Элен, но не упускал из виду и собственную свою игру. По вечерам я наносил на карту все, что узнавал за день о топографии волшебной страны. Геоморфологическое ее строение было удивительно правдоподобным.
Во время игры я то и дело намекал на сокровище великана. Элен не отрицала, что такое сокровище существует, но ответы ее становились смятенными и уклончивыми. Она подносила палец к губам и смотрела на меня в упор серьезными, округлившимися глазами.
— Брать можно только то, что никому не нужно, — втолковывала мне она. — Но если хоть пальцем тронуть золото или драгоценный камень, на наши головы обрушатся ужасные беды…
— А я знаю заклинание, которое отводит все беды, — возразил я однажды, — и тебя научу ему. Это самое сильное, самое волшебное заклинание в мире…
— Нет, нет. Сокровище обратится в прах. Монеты превратятся в гнилые бобы, ожерелья в мертвых змей и так далее, — отвечала она упрямо. — Оуэн предупреждал меня. Таков закон волшебной страны.
В другой раз мы заговорили о сокровище, сидя в темном ущелье у водопада. Мы говорили шепотом, чтобы, не разбудить великана. И водопад был не просто водопад, а еще и храп, исторгаемый великаном, — а на самом деле ветер, что, как всегда, завывал в пустыне.
— Разве Оуэн никогда ничего не берет? — спросил я.
К тому времени я уже усвоил, что об Оуэне следует спрашивать, как если бы он был жив.
— Иногда приходится, — отвечала она. — Как-то раз злая колдунья превратила меня в безобразную жабу. Оуэн положил мне на голову цветок, и тогда я снова стала Элен.
— Цветок? Самый настоящий цветок? И ты взяла ел> домой?
— Большой цветок, красный с желтым. Такой большой, что не умещался в ладонях. Я хотела взять его домой, но все лепестки осыпались…
— А Оуэн ничего не берет домой?
— Только камушки, и то не часто. Мы сделали для них в сарае тайник вроде гнездышка. А вдруг это вовсе не камушки, а волшебные яйца…
Я встал.
— Пойдем, покажи мне их.
Она отпрянула, резко качнув головой.
— Не хочу домой, — заявила она. — Ни за что!
Она вырывалась и кривила губы, но я рывком поднял ее на ноги.
— Ну, пожалуйста, Элен, ради меня, — попросил я. — Заедем хоть на минуточку…
Я затащил ее обратно в «джип», и мы подъехали к домику, где когда-то жили Прайсы. Нам и раньше случалось проезжать мимо, и Элен каждый раз старательно отводила глаза, — не подняла она их и на этот раз. Она опять цепенела, превращаясь в «Элен из конторы». И тем не менее она и я следом за ней обогнули старый домик, покосившийся, с выбитыми стеклами, и пробрались в полуразрушенный сарай. Она откинула солому, наваленную в углу, и там действительно лежали кусочки горных пород. Я даже не понимал, насколько я взволнован, пока не испытал разочарования, подобного удару в солнечное сплетение.
Это были никчемные, обточенные водой кусочки и кварца и розового гранита. Совершенно заурядные, если бы не одно обстоятельство: им просто неоткуда было взяться в базальтовой пустыне.
Через две-три недели мы перестали прикидываться, что ведем «полевые заметки», и ездили в пустыню с откровенной целью поиграть. Волшебная страна Элен была уже почти полностью нанесена на карту. С одной стороны гора — недавний сброс, казалось, обрушил с нее крупные глыбы к реке, текущей вдоль подножия, — ас другой стороны к реке мягко сбегала равнина. Крутой берег был лесист, изрезан глубокими ущельями, горные отроги там и сям венчали замки. Я настойчиво проверял Элен, но не было случая, чтобы она запуталась. Правда, время от времени она словно бы впадала в нерешительность, но тогда ужо я сам подсказывал ей, где ока, и это позволило мне проникнуть в ее тайную жизнь еще глубже. В одно прекрасное утро я осознал, что глубже, пожалуй, некуда.
Она сидела на какой-то колоде в лесу и плела корзинку из листьев папоротника. Я стоял рядом. Вдруг она подняла глаза и улыбнулась мне.
— Во что мы будем играть сегодня, Оуэн?
Такого я не ожидал и гордился тем, что мгновенно нашел выход из положения. Я отпрыгнул и ускакал, затем вернулся к ней и улегся у ее ног.
— Сестренка, сестренка, я околдован, — сказал я. — Только ты одна в целом свете можешь меня расколдовать.
— Я тебя расколдую, — отвечала она голоском маленькой девочки. — Кто ты сейчас, братец?
— Я большой черный пес, — заявил я. — Злой великан по имени Льюис Кожа Да Кости держит меня на цепи во дворе своего замка, а всех остальных псов он забрал с собой на охоту.
Она оправила серую юбочку на коленях. Уголки рта у нее опустились.
— И ты совеем один, только воешь весь день я всю ночь напролет, — произнесла она. — Бедный песик…
Я закинул голову назад и завыл.
— Он ужасный злой великан, — заявил я, — и он знает вое таинства черной магии. Но ты не бойся, сестренка. Как только ты расколдуешь меня, я стану прекрасным принцем и отсеку ему голову.
— Я и не боюсь. — Глаза у нее блестела. — Не боюсь ни огня, ни змей, ни булавок, ни иголок и вообще ничего не боюсь…
— Я увезу тебя в свое королевство, и мы будем жить там долго и счастливо. Ты станешь прекраснейшей из королев, и все вокруг будут любить тебя…
Я повилял хвостом и положил голову ей на колени. Она погладила мне шелковистую шерсть и потрепала мои свисающие черные уши.
— И все вокруг будут любить меня… — Теперь она стала очень серьезной. — Как же расколдовать тебя, бедный старенький песик? Живой водой?
— Притронься к моему лбу камушком из сокровищницы великана, — заявил я. — Это один-единственный способ расколдовать меня, другого нет…
Я почувствовал, как она отпрянула от меня. Она поднялась, ее лицо свела гримаса горя и ярости.
— Ты не Оуэн, ты обыкновенный человек! Оуэн околдован, и я вместе с ним, и никому никогда не расколдовать нас!.
Она бросилась прочь и, пока добежала до «джипа», успела превратиться в законченную «Элен из конторы».
С того дня она наотрез отказалась ездить со мной в пустыню. Похоже было, что моя игра исчерпала себя. Но я сделал ставку на то, что «Элен из пустыни» все еще слышит меня, пусть подсознательно, и избрал новую тактику. Моя контора располагалась на втором этаже над бывшим танцзалом, и, надо думать, во времена «дикого Запада» здесь происходило немало острых стычек между мужчинами и женщинами. Но вряд ли эти стены видели что-либо столь же странное, как новая моя игра с Элен.
Я и раньше имел обыкновение разговаривать с ней и мерить комнату шагами, пока она печатала на машинке. А теперь я принялся вкрапливать в обыденную болтовню элементы сказки и то и дело напоминал ей про злого великана Льюиса Кожа Да Кости. «Элен из конторы» пыталась не обращать на это внимания, но откуда-то из глубины ее глаз нет-нет да и выглядывала «Элен из пустыни». Я разглагольствовал о своей пошедшей прахом карьере геолога и о том, что все немедленно уладилось бы, если бы я обнаружил жилу. Я размышлял вслух о том, как это было бы здорово жить и работать в разных экзотических странах и как нужна была бы мне помощь жены, которая присматривала бы за домом и вела бы за меня переписку. Мои побасенки тревожили «Элен из конторы». Она делала опечатки и роняла вещи на пол. А я знай себе пел свое, стараясь нащупать точную пропорцию между реальными фактами и фантазией, и «Элен из конторы» день ото дня приходилось все труднее.
Как-то вечером старый Дейв вновь предупредил меня:
— Элен сохнет прямо на глазах, и люди говорят нехорошее. Миссис Фаулер толкует, что она не спит по ночам, все плачет и не хочет сказать, что с ней такое. Ты, часом, не знаешь, что ее мучает?
— Я с ней не говорю ни о чем, кроме ее обязанностей, — заявил я. — Может, она соскучилась по дому? Может, дать ей небольшой отпуск? Я спрошу ее об этом. — Мне вовсе не нравилось выражение, с каким Дейв смотрел на меня. — Я ничем ее не обидел. Право, Дейв, я совсем не хотел причинить ей зла…
— Людей линчуют не за их намерения, а за их поступки, — отозвался он. — Учти, сынок, если ты обидишь Элен Прайс, у нас в Баркере найдутся желающие выпустить тебе кишки, как какому-нибудь паршивому койоту…
Назавтра я начал обрабатывать Элен с самого утра и после полудня сумел наконец взять нужный тон и сломить ее. Правда, мне и во сне не снилось, что это случится именно так.
— В сущности, вся жизнь — игра, — только и сказал я. — Если подумать хорошенько, то все, что мы делаем, так или иначе игра… — Она приподняла карандаш и взглянула мне прямо в глаза, а до того дня она никогда не осмеливалась на это в конторе, и сердце у меня екнуло. — Ты научила меня играть, Элен. Раньше я был таким серьезным, я и не догадывался, как надо играть…
— Меня научил Оуэн. Он понимал волшебство. Сестры мои только и знали, что нянчить кукол и выбирать себе мужей. Я их ненавидела…
Ее глаза были широко раскрыты, губы трепетали — она почти превратилась в «Элен из пустыни», хоть и не покидала конторы.
— Волшебство и волшебные чары встречаются и в обыденной жизни, только вглядись как следует, — сказал я. — Разве не так, Элен?
— Я знаю! — воскликнула она, побледнев и выронив карандаш. — Оуэну колдовством навязали жену и трех дочерей, а ведь он был еще мальчик! Но он остался единственным мужчиной в доме, и все, кроме меня, ненавидели его лютой ненавистью — ведь мы были так бедны… — Она дрожала, голос ее упал до шепота. — Он не мог этого вынести. Он взял сокровище, и оно убило его. — Слезы бежали у нее по щекам. — Я говорила себе, что он на самом деле не умер, только околдован, и если я семь лет не буду ни говорить, ни смеяться, то расколдую его…
Она уронила голову на руки. Мной овладела тревога. Я подошел поближе и положил руку ей на плечо.
— Но я не выдержала! — Плечи Элен затряслись от рыданий. — Меня заставили говорить, и теперь Оуэн уже никогда не вернется…
Я наклонился и обнял ее за плечи.
— Не плачь, Элен. Он вернется. Я знаю другие волшебные средства вернуть его…
Едва ли я отдавал себе отчет в своих словах. Я был в ужасе от того, что наделал, и хотел утешить ее. Она подпрыгнула как ужаленная и сбросила мою руку.
— Я этого не вынесу! Я уезжаю домой!.
Она стремглав выскочила из конторы, сбежала по лестнице, и я видел из окна, как она бежит, бежит от меня по улице вся в слезах. Моя игра представилась мне вдруг жестокой и глупой, и в тот же миг я прекратил ее. Я изорвал в клочья карту волшебной страны и свои письма полковнику Льюису и сам не понимал, за каким дьяволом мне понадобилось все это.
Вечером после ужина старый Дейв поманил меня в дальний конец веранды. Лицо его казалось высеченным из дерева.
— Не знаю, что стряслось сегодня у тебя в конторе, и тебе же лучше будет, если не узнаю. Но утром ты с первой же почтой отправишь Элен обратно к матери, слышишь?
— Ладно, пусть едет, если хочет, — ответил я. — Не могу же я уволить ее ни с того ни с сего…
— Я говорю от имени всех наших. Лучше отправь ее с первой почтой, или мы все придем потолковать с тобой.
— Хорошо, Дейв, я так и сделаю.
Мне хотелось сказать ему, что игре пришел конец и что я сам очень желал бы уладить отношения с Элен, — но, поразмыслив еще чуть-чуть, я не решился на это. Голос у Дейва был ровный, но исполненный такого бешеного презрения, что я испугался — испугался древнего старика.
Утром Элен не вышла на работу. В девять часов я сам сходил за почтой, получил несколько писем, а также большой пакет и принес их в контору. Первое же письмо, которое я вскрыл, оказалось от доктора Льюиса и словно по волшебству разрешило все мои проблемы.
На основании предварительных структурно-контурных карт Льюису разрешили прекратить полевые изыскания. В пакете как раз и были копии этих карт для моего сведения. Мне надлежало составить инвентарную опись и подготовиться к передаче имущества интендантской команде, которая пожалует в ближайшие дни. А потом предстояло дорабатывать карты, нанося на них массу всяческих сведений. Я получил теперь право присоединиться к остальным и вместе с ними пройти наконец долгожданную лабораторную практику.
Я чувствовал себя на седьмом небе. Я похаживал по комнате, насвистывал и прищелкивал пальцами. Если бы еще Элен пришла и помогла мне с составлением описи! Затем я вскрыл пакет и стал лениво перелистывать карты. Их было множество — базальтовые пласты, похожие друг на друга, словно слои пирожного десяти миль в поперечнике. Но когда я развернул последнюю карту, изображавшую довулканичеекий миоценовый ландшафт, волосы у меня на голове встали дыбом.
Точно такую же карту я рисовал своими руками. Это была волшебная страна Элен. Топография совпадала во всех деталях.
Я стиснул кулаки, у меня перехватило дыхание. Спустя минуту правда обрушилась на меня с новой силой, и по спине поползли мурашки.
Игра имела под собой реальную почву. Я не мог положить ей конец. С самого начала не я управлял ею, а она мной. И продолжает управлять.
Я выбежал из дома, бросился вниз по улице и встретил старого Дейва, который торопливо шагал в сторону постоялого двора. С бедер у него свисали две кобуры с револьверами.
— Дейв, я должен разыскать Элен! — воскликнул я.
— Ее видели на рассвете, она ушла в пустыню, — ответил он. — Я иду за лошадью. — Он не замедлял шага. — Садись-ка ты в свой рыдван и поезжай туда сам. И если не найдешь ее до нас, сынок, то назад лучше не возвращайся…
Я помчался за «джипом», завел его и принялся с ревом крушить жалкую полынь пустыни. Я натыкался на скалы и не могу понять, как не разнес машину вдребезги. Куда ехать, я знал, но боялся и думать о том, что там найду. Я знал, что люблю Элен Прайс больше собственной жизни, — и я знал, что сам, своими руками убил ее.
Я заметил ее издали: она то бежала, то пряталась. Я направил «джип» ей наперерез и закричал, но она меня не видела и не слышала. Тогда я затормозил, выпрыгнул и побежал следом за ней. Мир померк, я не различал ничего, кроме Элен, но не мог догнать ее.
— Подожди меня, сестренка! — кричал я. — Я люблю тебя, Элен! Подожди меня!.
Она вдруг замерла, сжавшись в комок, и я едва на столкнулся с ней. Я опустился на колени и прижал ее к себе — и тут оно и случилось.
Говорят, во время землетрясения, когда верх и низ опрокидываются и меняются местами, люди испытывают такой дикий страх, что сходят с ума, если не могут заставить себя забыть о нем. Тут было еще хуже. Тут перепуталось все: право и лево, верх и низ, пространство и время. Ветер с грохотом несся сквозь скалы у нас под ногами, а воздух над нами загустел до того, что давил, как скала. Помню, что мы прильнули друг к другу и были друг для друга всем, а вокруг не было ничего, — и это все, что я помню, — а потом мы сидели в «джипе», и я гнал его к поселку так же отчаянно, как недавно гнал в глубину пустыни.
И мир вновь обрел очертания. Солнце ярко светило, а на горизонте я увидел цепочку всадников. Они двигались туда, где когда-то нашли тело Оуэна. Мальчишка проделал в тот день долгий путь, одинокий, израненный, придавленный тяжкой ношей.
Я привез Элен в контору. Она сидела за столом, уронив голову на руки, и дрожала безудержной дрожью. Я крепко обнимал ее за плечи.
— Буря была внутри нас, Элен, — повторял я. — Все, что было в нас темного, теперь ушло. Игра окончена, мы теперь свободны, и я люблю тебя…
Вновь и вновь повторял я эти слова — на благо себе и ей. Я повторял их намеренно, я верил в них, Я говорил ей, что она станет моей женой, что мы сыграем свадьбу и уедем за тысячу миль от этой пустыни и вырастим там детей. Дрожь ее унялась до легкого озноба, но ответить она все еще не могла. И тогда я услышал под окном стук копыт и скрип упряжи, а затем медленные шаги вверх по лестнице.
В дверях появился старый Дейв. Два его револьвера казались при нем столь же естественными, как руки и ноги. Он взглянул на Элен, склонившуюся над столом, и на меня, застывшего подле нее.
— А ну-ка, спускайся вниз, сынок. Ребята хотят потолковать с тобой, — сказал он.
Я вышел было за ним — и остановился.
— Но Элен невредима, — сказал я. — Жила там действительно есть, Дейв, но никто никогда не найдет ее…
— Скажи об этом ребятам.
— В самые ближайшие дни, — добавил я, — мы вообще сворачиваем все дело. Я женюсь на Элен и увезу ее с собой…
— Спускайся вниз, или мы стащим тебя силой! — жестко оборвал он. — Элен поедет домой к своей мамаше.
Я испугался. Я не знал, что мне делать.
— Нет, я не поеду домой к мамаше!.
Рядом со мной стояла Элен. Это была «Элен из пустыни», но поразительно выросшая. Бледная, хорошенькая, сильная, уверенная в себе.
— Я уезжаю с Дьюардом, — сказала она. — Никто в целом мире не будет больше распоряжаться мной, как бессловесной зверушкой!.
Дейв поскреб себе челюсть и, прищурясь, уставился на Элен.
— Я люблю ее, Дейв, — сказал я. — Я буду о ней заботиться всю жизнь.
Я обвил ее левой рукой, и она приникла ко мне. И старый Дейв неожиданно смягчился и улыбнулся, не сводя с нее глаз.
— Малышка Элен Прайс, — произнес он удивленно. — Кто, в самом деле, мог бы вообразить себе такое?… — Он протянул руку и ласково потрепал нас обоих по очереди. — Благословляю вас, молодежь, — сказал он и подмигнул. — Пойду передам ребятам, что все в порядке…
Он повернулся и стал не спеша спускаться по лестнице. Мы с Элен посмотрели друг на друга — и, по-моему, я выглядел таким же обновленным, как она.
С тех пор прошло шестнадцать лет. Я сам уже стал профессором, и виски у меня начали седеть. Как ученый я совершенный позитивист, самый отъявленный из всех, каких только можно сыскать в бассейне Миссисипи. Когда я поучаю студента на семинаре: «Подобное утверждение не имеет утилитарного смысла», — я умею произнести это так, чтобы он воспринял мои слова как грубейшее из ругательств. Студенты заливаются краской и платят мне ненавистью, но я поступаю так ради их же собственной пользы. Наука — единственно безопасная из всех человеческих игр, и безопасна она лишь до тех пор, пока не замутнена вымыслом. На том стою — и не встречал еще студента, справиться с которым оказалось бы мне не по силам.
Мой сын слеплен из другого теста. Мы назвали его Оуэн Льюис, и он унаследовал глаза Элен, цвет ее волос и тип лица. Учился он читать по современным трезвым, стерилизованным детским книжкам. В доме у нас нет ни единой сказки, зато есть научная библиотека. И Оуэн стал складывать сказки на основе науки. Сейчас он, вслед за Джинсом и Эддингтоном, увлечен измерениями времени и пространства. Вероятно, он не понимает и десятой доли того, что читает, в том смысле, как понимаю я. И в то же время он понимает все до строчки, только на собственный, недоступный для нас манер.
Недавно он взял да и заявил мне:
— Знаешь, папа, расширяется не только пространство. Время расширяется тоже, это-то и позволяет нам попадать все дальше от того момента, где мы привыкли быть…
И мне придется рассказать ему, чем я занимался во время войны. Именно тогда я возмужал и нашел жену. Как и почему, я, видимо, не вполне понимаю и, надеюсь, никогда не пойму. Но Оуэн унаследовал у Элен еще и сердце, удивительно пытливое сердце. Я боюсь за него. Боюсь, что он поймет.
Новое и довольно многочисленное поколение американских научных фантастов продолжает исследовать «космическое» измерение мира и человека, открытое интуицией своих старших собратьев еще в 30-е годы. В их «игре ума», как ни странно, прослеживается четкая закономерность. Она как бы подсказывает читателю сам характер художественного исследования «мира будущего», предполагает определенный тип построения сюжета и стиль повествования. Читатель обязан преодолеть порог обыденного, чтобы войти в необыкновенную вселенную автора, и автор должен помочь ему в этом. Еще важнее — автор сам нуждается в специфических художественных средствах, чтобы «обжить» новый и для него мир.
Почти во всех произведениях современных американских фантастов вхождение в Новое осуществляется по ступенькам рациональности, ибо «рациональность фантастического» привязывает Новое к привычным реалиям, усыпляет предубеждения читателя и тем самым облегчает принятие главного, «сверхъестественного».
Подобным же целям служит приключенческий стиль повествования — благодаря интенсивному сопереживанию и увлеченности действием читатель опять-таки легче подводится к главному и легче воспринимает «мир будущего» как свой, как одну из своих собственных возможностей.
Таковы средства научно-фантастической «игры ума». Содержание же самих произведений, их глубинные идеи и подспудные мотивы определяются классовой системой ценностей, разделяемой тем или иным писателем.
Большинство авторов «новой волны» американской научной фантастики не могут, к сожалению, выйти за пределы буржуазного мировоззрения. Подобная классовая ограниченность обрекает их на эпигонство, на творческую неоригинальность. Они в разных вариациях, искусных и менее искусных, повторяют давно сказанное другими. Налет эпигонства заметен даже в произведениях таких талантливых представителей «новой волны», как Л. Нивен, Р. Железны, Д. Кейес, С. Делает и др. В то же время нельзя отрицать, что лучшие произведения американских фантастов последних лет сильны своей демократической направленностью, уважением к человеку.
В этом плане типично творчество Ричарда Маккенны (1913–1966). Он — выходец из народа, по профессии судовой механик, много лет прослужил во флоте. Труден был его путь к писательству, но тяга к неизведанному, открытие «космического измерения» жизни властно звали к творчеству. Ему было за сорок, когда он начал писать профессионально. Известность принес роман «Булыжники из песка». Несколько десятков научно-фантастических рассказов закрепили его репутацию. Но лучшее его произведение — рассказ «Тайник» — увидело свет, увы, уже после смерти автора. На ежегодном конкурсе американских фантастов рассказ «Тайник» был удостоен премии «Небьюла».
ТАЙНИК
Сегодня утром мой сын спросил меня, чем я занимался во время войны. Ему уже пятнадцать, и я ума не приложу, почему он никогда не спрашивал об этом раньше. Понятия не имею, почему я даже не предвидел такого его вопроса.
Он как раз собирался в лагерь, и мне удалось отделаться от него одной фразой, что я выполнял заданно правительства. В лагере он проведет две недели. Пока его наставникам не наскучит понукать его, он будет делать то же, что и все его сверстники, и не хуже их. Но едва его оставят в покое, он тут же примется разглядывать какой-нибудь муравейник или уткнется в какую-нибудь из своих книжек. Последнее его увлечение — астрономия. А как только он вернется домой, он тут же снова спросит меня, чем я занимался во время войны, и никуда не денешься — придется ответить.
Но я и сам не вполне понимаю, чем я занимался в; время войны. Подчас мне кажется, что отряд, в котором я состоял, сражался — не на жизнь, а на смерть — с легендой местного значения и один лишь полковник Льюис отдавал себе в этом отчет. Победили ли мы ее? Право, не знаю. Знаю другое: от иных людей война потребовала риска несравнимо более тяжкого и безвестного, чем просто рискнуть своей головой в бою. От меня, например.
Все началось в 1931 году, когда в пустыне близ поселка Баркер, штат Орегон, нашли бездыханное тело мальчишки. При нем оказался мешочек с золотоносной рудой и солидный, размером с палец, кристалл двуокиси урана. Кристалл как странная диковина попал в конце концов в пробирную палату в Солт-Лейк-Сити и осел там до 1942 года, когда вдруг приобрел невероятно важное значение. Армейская разведка установила, что его добыли, по-видимому, в окрестностях Баркера, в районе площадью примерно сто квадратных миль. Доктора Льюиса призвали на службу как полковника запаса и приказали ему искать жилу. Но весь район со времен миоцена был перекрыт тысячефутовым слоем лавы, и искать здесь пегматитовые пласты было, с геологической точки зрения, совершенной нелепостью. Здесь не наблюдалось никаких размывов, район вообще никогда не подвергался оледенению. Доктор Льюис сразу же возразил, что кристалл мог появиться здесь лишь при посредстве человеческих рук.
Пользы его, возражения не принесли. Ему ответили, что рассуждать не входит в его обязанности. Высшее начальство все равно не будет удовлетворено до тех пор, пока на поиски не уйдет бездна денег и трудов. Армия мобилизовала в помощь полковнику группу выпускников геологических колледжей, включая и меня, и потребовала регулярно докладывать, как идут дела. Во имя нашего блага, а может, и от отчаяния доктор Льюис решил устроить для нас образцовую полевую практику: мы без устали рисовали схемы и отмечали на них, сколько слоев базальта и какой толщины отделяет нас от довулканических миоценовых пород. По крайней мере, мы тем самым могли внести свой вклад в науку о строении Колумбийского плато. А попутно собрать решающие доказательства, что урановой руды здесь нет и в помине, — выходит, мы ели свой хлеб не даром.
Унылое местечко этот Орегон! Район поисков представлял собой скучную плоскую равнину; повсюду виднелись обнажения черной лавы, а между ними — скудная серая почва с жиденькими кустиками полыни. Летом здесь сушь и жара, зимой земля едва припорошена тощим снежком. А ветры дуют вдоль и поперек и зимой и летом. Во всем Баркере насчитывалась от силы сотня деревянных домишек по пыльным улочкам да еще несколько амбаров за околицей. Местная молодежь ушла на войну или на военные заводы, а старики, казалось, нас просто возненавидели. Нас было двадцать человек, не считая бурильщиков, которые работали по контракту и жили в собственном городке на колесах; мы же, так сказать, оставались с поселком лицом к лицу. Спали мы и ели в строении под названием «Колторп-хауз», на той же улочке, где располагалась наша штаб-квартира. Снабжали нас отдельно от поселка, и для жителей его мы были все равно что завоеватели с Марса.
И тем не менее мне наша жизнь нравилась. Доктор Льюис обращался с нами как со студентами, читал нам лекции, проводил опросы, рекомендовал литературу. Он проявил себя хорошим учителем и незаурядным ученым, и мы его любили. Каждому из нас он дал полное представление обо всех этапах работы, Я начал с картографических съемок на поверхности, затем гнул хребет с бурильщиками, которые прогрызали базальт до коренных гранитов в тысячах футов под нами. Наконец, я занимался гравиметрическими и сейсмическими измерениями. Дух товарищества царил в нашей среде; мы понимали, что геофизическим экспедиционным навыкам, какие мы получаем изо дня в день, буквально нет цены. Для себя я решил, что после войны буду готовить диссертацию по геофизике. Разумеется, под руководством доктора Льюиса.
В 1944 году, к началу лета, полевые работы закончились. Бурильщики отбыли восвояси. Мы упаковали тонны керна, ящики гравиметрических таблиц и рулоны снятых с сейсмографов лент — все это теперь перекочевывало в лабораторию доктора Льюиса в Средне-западном университете. Там нам предстояли новые месяцы бесценной тренировки — полученные нами данные следовало превратить в связку геофизических карт. Собирались мы лихорадочно, только и разговоров было, что на днях мы снова увидим девушек и организуем вечеринку. Но тут армейское начальство распорядилось, чтобы часть отряда продолжила полевые изыскания. Доктор Льюис формально подчинился распоряжению, но оставил всего-то одного человека, и выбор пал на меня.
Я чувствовал себя уязвленным в самое сердце. Словно меня ни за что ни про что исключили из университета. На мой взгляд, он обошелся со мной жестоко и бессердечно.
— Раз в день садитесь в машину и катайтесь по окрестностям со счетчиком Гейгера, — сказал мне Льюис. — А потом сидите себе в конторе и отвечайте на телефонные звонки…
— А если начальство позвонит в мое отсутствие? — мрачно осведомился я.
— Наймите секретаря, — ответил он. — Это вам разрешается.
И они уехали, оставив меня в звании начальника партии, но без подчиненных, бросив меня на растерзание враждебно настроенным туземцам. Я пришел к выводу, что ненавижу полковника Льюиса лютой ненавистью и жажду случая, чтобы ему отомстить. Несколько дней спустя старый Дейв Джентри подсказал мне, как это сделать.
Дейв был худой, иссохший старик с седыми усами; столовался я теперь там же, где и жители Баркера, и мне досталось место с ним рядом. Каждая трапеза оборачивалась для меня пыткой. Я поневоле слышал ехидные реплики, что вот иные молодые люди прячутся за чужие спины, не желают воевать и только зря переводят деньги налогоплательщиков. Однажды за ужином я не выдержал, швырнул вилку в недоеденные бобы и встал.
— Армия прислала меня сюда, и армия не выпускает меня отсюда, — заявил я старикам и старухам, сидящим вокруг стола. — Мне тоже хотелось бы отправиться за моря и резать самураям глотки, защищая вас и отечество. Честное слово, хотелось бы! Чем брюзжать, лучше взяли бы и написали петицию своему конгрессмену…
Чеканя шаг, я вышел из-за стола на веранду. В душе моей клокотало негодование. Старый Дейв вышел вслед за мной.
— Не горячись, сынок, — сказал он. — Они сердятся на правительство, а вовсе не на тебя. Но до правительства как до звезд, а до тебя рукой подать…
— Добро бы рукой, а то плеткой, — отозвался я с горечью.
— На то есть свои причины, — заметил Дейв. — Уж если искать исчезнувшие сокровища, то совсем не так, как за это принялись вы. Ну и кроме того, «Рудник полоумного малыша» вообще не про вас, это наша собственность. Наша, жителей Баркера.
Ему перевалило за семьдесят, он присматривал за лошадьми на постоялом дворе. Носил он потертый жилет нараспашку, выцветшие подтяжки и серую фланелевую рубаху, и никому бы в голову не пришло заподозрить в нем мудреца. Но он был мудрец.
— Края тут необъятные, необжитые, пустынные, — продолжал он, — людям тут нелегко. Вот в каждом поселке и рассказывают об исчезнувшем руднике или о заброшенном тайнике с золотом. Ищут их одни несмышленые дети. Для взрослых, для большинства, довольно знать, что сокровища где-то рядом. Это помогает им выжить в наших местах…
— Понимаю, — откликнулся я. Что-то такое, незваное и странное шевельнулось в самой глубине моего сознания.
— А у нас в Баркере своего исчезнувшего рудника не было, — произнес Дейв. — Завелся каких-то тринадцать лет назад. И, понятно, людям вовсе не по вкусу, что вы хотите отобрать его у них грубой силой, да еще так скоро…
— Нам прекрасно известно, что никакого рудника здесь нет, — сказал я. — Мы докажем, что его нет, вот и все.
— Если бы вы могли это доказать, — ответил Дейв, — было бы еще хуже. Да только ничего вы не можете. Мы сами видели руду, держали ее в руках. Это был кварц, насквозь проросший чешуйками и жилками золота. И мальчишка добрался до него из дому пешком. Залежь должна быть где-то здесь, совсем близко!.
Он взметнул руку в ту сторону, где мы и вели поиски. Над равниной нависли прозрачные сумерки, и я, к собственному своему изумлению, вдруг понял, что во мне просыпается интерес к его словам. Полковник Льюис непрестанно втолковывал нам, чтобы мы не слишком-то верили в эти россказни. И если кто-нибудь из наших вспоминал про них, то я сам первым принимался его высмеивать, и обычно мы хором предлагали бедолаге обойти район с магическим ивовым прутиком. Мы свято верили, что никакой жилы здесь нет и никогда не было. Но теперь я остался один и к тому же сам себе начальник…
Дейв и я, не сговариваясь, оперлись одной ногой на нижнюю перекладину перил; не сговариваясь, опустили руки и положили их на колено. Дейв выплюнул табачную жвачку и поведал мне историю Оуэна Прайса.
— Он всегда был тронутый, — говорил Дейв, — Сдается мне, перечитал все книжки, какие нашлись в поселке. Натура у него, у малыша, была неугомонная…
Я не фольклорист, но даже я без труда видел, что к рассказу уже примешались крупицы вымысла. К примеру, Дейв уверял, что рубаха на мальчишке была порвана в клочья, а на спине у него виднелись кровавые борозды.
— Словно кугуар его когтями полоснул, — говорил Дейв. — Но какие здесь в пустыне кугуары! Мы пошли назад по следам малыша и шли, пока не сбились, — он так петлял, что вконец нас запутал, — но ни одного отпечатка звериной лапы мы не видали… Я мог бы, конечно, выкинуть эту чепуху из головы, и все же история захватила меня. Может, виной тому была неспешная, уверенная манера рассказчика, может, обманчивые сумерки, а может, мое уязвленное самолюбие. Но мне подумалось, что в крупных лавовых полях подчас встречаются разрывы и на поверхность выдавливаются огромные глыбы исконных пород. А что, если такой же выброс случился где-нибудь поблизости? Выброс, вероятно, невелик, футов двести-триста в поперечнике, и наши буровые нечаянно миновали его, а там полным-полно урана. Обнаружь я его — полковник Льюис стал бы всеобщим посмешищем. Самые основы геологии оказались бы подорванными. И это сделал бы я, Дьюард Кемпбелл, я, которого отвергли, которым пренебрегли. Весь мой здравый смысл восставал против таких нелепых выдумок, но какая-то бестия, прячущаяся в глубинах сознания, уже принялась сочинять злорадное письмо полковнику Льюису, и это занятие мне понравилось.
— Кое-кто у нас уверен, — говорил Дейв, — что сестренка малыша могла бы рассказать, где он нашел свой клад, если бы захотела. Она частенько бегала в пустыню вместе с ним. И когда все это приключилось, она словно ополоумела, а потом и вовсе онемела, но теперь, я слышал, балакает опять. — Он покачал головой. — Бедняжка Элен, она, похоже, выросла бы красавицей…
— А где она живет? — осведомился я.
— С мамашей в Сейлеме, — ответил Дейв. — Окончила курсы, нанялась секретаршей к какому-то тамошнему юристу…
Миссис Прайс оказалась женщиной пожилой и весьма суровой, а ее влияние на дочь почти не ведало границ. Она согласилась на предложение, чтобы Элен стала моей секретаршей, едва я упомянул цифру жалованья. Что касается допуска на Элен, я получил его с первого телефонного звонка: она уже проходила проверку, когда расследовали происхождение того злополучного кристалла. Оберегая репутацию дочери, миссис Прайс позаботилась о том, чтобы Элен нашла приют у ее знакомых в Баркере. Впрочем, репутация была вне опасности. Я не остановился бы перед тем, чтобы сделать Элен своей любовницей, если бы это помогло мне добиться цели, я вытянул бы из нее ее секрет лаской, если бы он только существовал. Но какой я мог принести ей вред, если сам прекрасно знал, что лишь разыгрываю представление под названием «Месть Дьюарда Кемпбелла»? Я же знал, что никакого урана мы никогда не найдем.
Элен была обыкновенная худенькая девочка, этакая перепуганная льдинка. Она носила туфли на низких каблуках, нитяные чулки и простенькие платьица с беленькими воротничками и манжетами. Единственной примечательной ее чертой была безупречно гладкая кожа — выгнутые темные брови, голубые с поволокой глаза и эта кожа придавали ей по временам вид совершенно неземной. Сидит она, бывало, опрятненькая, самопогруженная, коленки вместе, локотки прижаты, очи долу, голосок еле слышен — неприступная, как улитка в раковине. Стол ее располагался напротив моего, и она сидела так целыми днями, выполняла все, что бы я ей ни поручал, но расшевелить ее не удавалось никакими силами.
Я пытался шутить, пытался дарить ей всякие пустячки и оказывать знаки внимания, пытался напускать на себя печаль и делать вид, что остро нуждаюсь в жалости. Она выслушивала меня и продолжала работать — и оставалась далека, как звезда. Только через две недели и то по чистой случайности я сумел подобрать к ней ключик.
В тот день я решил бить на симпатию. Я заявил, что все бы ничего, что можно жить и в ссылке, вдали от дома и от друзей, но чего я положительно не способен вынести, так это унылого однообразия района поисков. Каждая его точка, мол, походит на любую другую, и на всем его протяжении нет ни одного живописного уголка. Что-то затеплилось в ней, и она взглянула на меня так, словно только что проснулась.
— Да тут полно удивительных мест, — сказала она.
— Садитесь в «джип» и покажите мне хоть одно, — бросил я с вызовом.
Она упиралась, но я насел на нее с ножом к горлу. Я повел «джип» в пустыню — он трясся и кренился, объезжая лавовые проплешины. Наша карта врезалась мне в память во всех деталях, и я знал, где он едет, знал каждую минуту, но только по координатам. Мы разбросали по пустыне дополнительные ориентиры: буровые скважины, воронки от сейсмических взрывов, деревянные вешки, консервные банки, бутылки и бумажки, пляшущие на нескончаемом ветру, — и все равно она оставалась до отчаяния однообразной.
— Скажите мне, когда мы доберемся до какого-нибудь из ваших удивительных мест, и я остановлюсь, — объявил я.
— Да тут кругом такие места, — отвечала она. — Прямо здесь, например.
Я остановил машину и посмотрел на Элен в изумлении. Голос ее стал грудным и сильным, глаза широко раскрылись. Она улыбалась — этого я вообще еще никогда не видел.
— А что здесь особенного? — поинтересовался я. — Чем замечательно это место?
Она не ответила. Она вышла из машины и отошла на десяток шагов. Самая ее осанка изменилась — она чуть ли не танцевала. Я приблизился и тронул ее за плечо.
— Ну скажите, что здесь особенного? — повторили.
Она обернулась, но глаза ее смотрели не на меня, а мимо и вдаль. В ней появилась какая-то новая грация, она излучала энергию и стала вдруг очень хорошенькой.
— Здесь водятся псы, — сказала она.
— Псы?!.
Я внимательно оглядел чахлую полынь на убогих клочках земли, затерянных среди уродливых черных скал, и вновь перевел глаза на Элен. Что-то было неладно.
— Большие глупые псы, — сказала она. — Они пасутся стадами и едят траву. — Она продолжала озираться и всматриваться. — Огромные кошки нападают на псов и пожирают их. А псы плачут, плачут. Разве вы не слышите?…
— Но это безумие! — воскликнул я. — Что с вами?
С таким же успехом я мог бы ее ударить. Она мгновенно вновь замкнулась в себе, и я едва расслышал ответ.
— Простите меня. Мы с братом играли здесь в свои игры. Это была для нас вроде как сказочная страна, — На глаза Элен навернулись слезы. — Я и бывала здесь с тех самых пор, как… Я забылась. Простите меня.
Пришлось поклясться, что мне необходимо диктовать ей «полевые заметки», чтобы снова вытащить Элен в пустыню. Она сидела в «джипе» со своим блокнотом и карандашом, будто одеревенев, а я лицедействовал ее счетчикам Гейгера и бормотал тарабарщину на геологическом жаргоне. Плотно поджав побледневшие губы, она отчаянно боролась со слышным ей одной зовом пустыни, и я видел, что она потихоньку проигрывает в этой борьбе.
В конце концов она опять впала в то же самое странное состояние, и на этот раз я уж постарался не нарушить его. Диковинным и удивительным был этот день, и я узнал много нового. Каждое утро я заставлял ее выезжать и вести «полевые заметки», и с каждым разом было все легче и легче сломить ее. Но едва мы возвращались в контору, она опять цепенела, и оставалось только диву даваться, каким же образом в одном теле уживаются два столь разных человека. Я называл два ее воплощения: «Элен из конторы» и «Элен из пустыни».
Частенько после ужина я беседовал на веранде со старым Дейвом. Однажды вечером он предупредил меня:
— Люди болтают, что с тех пор, как помер ее брат, Элен слегка не в своем уме. Они беспокоятся за тебя. И за нее…
— Я отношусь к ней как старший брат, — отвечал я. — Я никогда ее не обижу, Дейв. И если вдруг мы отыщем залежь, я позабочусь, чтобы ей хорошо заплатили…
Дейв покачал головой. Хотел бы я объяснить ему, что это всего-навсего безобидная игра и что никто никогда не найдет здесь никакого золота. И тем не менее игра захватила меня.
«Элен из пустыни» была само очарование, когда, беспомощная, сама того не желая, выдавала мне свои тайны. В теле женщины жила маленькая девочка. Голос ее обретал звучность, хотя она едва дышала от возбуждения, лицо становилось живым и проказливым, и та же чудесная перемена задевала и меня. Смеясь, Элен носилась меж черных камней и тусклой полыни и в мгновение ока наделяла их красотой. Она взяла в привычку водить меня за руку, случалось, мы с ней убегали от «джипа» на добрую милю. Обращалась она со мной, как если бы я был слепец или малое дитя.
— Нет, нет, Дьюард, не ходи туда, там обрыв! — бывало, восклицала она, оттаскивая меня прочь.
Обычно она шла первой, чтобы я, например, без труда отыскал камушки, по которым можно безопасно переправиться через ручей. Мне оставалось только подыгрывать. Она показывала мне леса и реки, утесы и замки. Страну населяли косматые лошади с когтями, золотые птицы, верблюды, ведьмы, слоны и множество всяких других существ. Я притворялся, что вижу их, и это делало ее доверчивой. И она пересказывала и исполняла в лицах все сказки, в какие когда-то играла с Оуэном. То он оказывался околдован, то она, и тому, кто сохранял свободу, приходилось бросить вызов ведьме или великану, чтобы снять наложенные ими чары и спасти другого. Иногда я оставался Дьюардом, а подчас я и сам почти верил в то, что я Оуэн.
Мы с Элен прокрадывались в заколдованные замки и, замирая от страха, прятались от великана, который разыскивал нас, бормоча проклятья, а потом мы удирали рука в руке из-под самого его носа.
Ну что ж, я добился того, чего хотел. Я подыгрывал Элен, но не упускал из виду и собственную свою игру. По вечерам я наносил на карту все, что узнавал за день о топографии волшебной страны. Геоморфологическое ее строение было удивительно правдоподобным.
Во время игры я то и дело намекал на сокровище великана. Элен не отрицала, что такое сокровище существует, но ответы ее становились смятенными и уклончивыми. Она подносила палец к губам и смотрела на меня в упор серьезными, округлившимися глазами.
— Брать можно только то, что никому не нужно, — втолковывала мне она. — Но если хоть пальцем тронуть золото или драгоценный камень, на наши головы обрушатся ужасные беды…
— А я знаю заклинание, которое отводит все беды, — возразил я однажды, — и тебя научу ему. Это самое сильное, самое волшебное заклинание в мире…
— Нет, нет. Сокровище обратится в прах. Монеты превратятся в гнилые бобы, ожерелья в мертвых змей и так далее, — отвечала она упрямо. — Оуэн предупреждал меня. Таков закон волшебной страны.
В другой раз мы заговорили о сокровище, сидя в темном ущелье у водопада. Мы говорили шепотом, чтобы, не разбудить великана. И водопад был не просто водопад, а еще и храп, исторгаемый великаном, — а на самом деле ветер, что, как всегда, завывал в пустыне.
— Разве Оуэн никогда ничего не берет? — спросил я.
К тому времени я уже усвоил, что об Оуэне следует спрашивать, как если бы он был жив.
— Иногда приходится, — отвечала она. — Как-то раз злая колдунья превратила меня в безобразную жабу. Оуэн положил мне на голову цветок, и тогда я снова стала Элен.
— Цветок? Самый настоящий цветок? И ты взяла ел> домой?
— Большой цветок, красный с желтым. Такой большой, что не умещался в ладонях. Я хотела взять его домой, но все лепестки осыпались…
— А Оуэн ничего не берет домой?
— Только камушки, и то не часто. Мы сделали для них в сарае тайник вроде гнездышка. А вдруг это вовсе не камушки, а волшебные яйца…
Я встал.
— Пойдем, покажи мне их.
Она отпрянула, резко качнув головой.
— Не хочу домой, — заявила она. — Ни за что!
Она вырывалась и кривила губы, но я рывком поднял ее на ноги.
— Ну, пожалуйста, Элен, ради меня, — попросил я. — Заедем хоть на минуточку…
Я затащил ее обратно в «джип», и мы подъехали к домику, где когда-то жили Прайсы. Нам и раньше случалось проезжать мимо, и Элен каждый раз старательно отводила глаза, — не подняла она их и на этот раз. Она опять цепенела, превращаясь в «Элен из конторы». И тем не менее она и я следом за ней обогнули старый домик, покосившийся, с выбитыми стеклами, и пробрались в полуразрушенный сарай. Она откинула солому, наваленную в углу, и там действительно лежали кусочки горных пород. Я даже не понимал, насколько я взволнован, пока не испытал разочарования, подобного удару в солнечное сплетение.
Это были никчемные, обточенные водой кусочки и кварца и розового гранита. Совершенно заурядные, если бы не одно обстоятельство: им просто неоткуда было взяться в базальтовой пустыне.
Через две-три недели мы перестали прикидываться, что ведем «полевые заметки», и ездили в пустыню с откровенной целью поиграть. Волшебная страна Элен была уже почти полностью нанесена на карту. С одной стороны гора — недавний сброс, казалось, обрушил с нее крупные глыбы к реке, текущей вдоль подножия, — ас другой стороны к реке мягко сбегала равнина. Крутой берег был лесист, изрезан глубокими ущельями, горные отроги там и сям венчали замки. Я настойчиво проверял Элен, но не было случая, чтобы она запуталась. Правда, время от времени она словно бы впадала в нерешительность, но тогда ужо я сам подсказывал ей, где ока, и это позволило мне проникнуть в ее тайную жизнь еще глубже. В одно прекрасное утро я осознал, что глубже, пожалуй, некуда.
Она сидела на какой-то колоде в лесу и плела корзинку из листьев папоротника. Я стоял рядом. Вдруг она подняла глаза и улыбнулась мне.
— Во что мы будем играть сегодня, Оуэн?
Такого я не ожидал и гордился тем, что мгновенно нашел выход из положения. Я отпрыгнул и ускакал, затем вернулся к ней и улегся у ее ног.
— Сестренка, сестренка, я околдован, — сказал я. — Только ты одна в целом свете можешь меня расколдовать.
— Я тебя расколдую, — отвечала она голоском маленькой девочки. — Кто ты сейчас, братец?
— Я большой черный пес, — заявил я. — Злой великан по имени Льюис Кожа Да Кости держит меня на цепи во дворе своего замка, а всех остальных псов он забрал с собой на охоту.
Она оправила серую юбочку на коленях. Уголки рта у нее опустились.
— И ты совеем один, только воешь весь день я всю ночь напролет, — произнесла она. — Бедный песик…
Я закинул голову назад и завыл.
— Он ужасный злой великан, — заявил я, — и он знает вое таинства черной магии. Но ты не бойся, сестренка. Как только ты расколдуешь меня, я стану прекрасным принцем и отсеку ему голову.
— Я и не боюсь. — Глаза у нее блестела. — Не боюсь ни огня, ни змей, ни булавок, ни иголок и вообще ничего не боюсь…
— Я увезу тебя в свое королевство, и мы будем жить там долго и счастливо. Ты станешь прекраснейшей из королев, и все вокруг будут любить тебя…
Я повилял хвостом и положил голову ей на колени. Она погладила мне шелковистую шерсть и потрепала мои свисающие черные уши.
— И все вокруг будут любить меня… — Теперь она стала очень серьезной. — Как же расколдовать тебя, бедный старенький песик? Живой водой?
— Притронься к моему лбу камушком из сокровищницы великана, — заявил я. — Это один-единственный способ расколдовать меня, другого нет…
Я почувствовал, как она отпрянула от меня. Она поднялась, ее лицо свела гримаса горя и ярости.
— Ты не Оуэн, ты обыкновенный человек! Оуэн околдован, и я вместе с ним, и никому никогда не расколдовать нас!.
Она бросилась прочь и, пока добежала до «джипа», успела превратиться в законченную «Элен из конторы».
С того дня она наотрез отказалась ездить со мной в пустыню. Похоже было, что моя игра исчерпала себя. Но я сделал ставку на то, что «Элен из пустыни» все еще слышит меня, пусть подсознательно, и избрал новую тактику. Моя контора располагалась на втором этаже над бывшим танцзалом, и, надо думать, во времена «дикого Запада» здесь происходило немало острых стычек между мужчинами и женщинами. Но вряд ли эти стены видели что-либо столь же странное, как новая моя игра с Элен.
Я и раньше имел обыкновение разговаривать с ней и мерить комнату шагами, пока она печатала на машинке. А теперь я принялся вкрапливать в обыденную болтовню элементы сказки и то и дело напоминал ей про злого великана Льюиса Кожа Да Кости. «Элен из конторы» пыталась не обращать на это внимания, но откуда-то из глубины ее глаз нет-нет да и выглядывала «Элен из пустыни». Я разглагольствовал о своей пошедшей прахом карьере геолога и о том, что все немедленно уладилось бы, если бы я обнаружил жилу. Я размышлял вслух о том, как это было бы здорово жить и работать в разных экзотических странах и как нужна была бы мне помощь жены, которая присматривала бы за домом и вела бы за меня переписку. Мои побасенки тревожили «Элен из конторы». Она делала опечатки и роняла вещи на пол. А я знай себе пел свое, стараясь нащупать точную пропорцию между реальными фактами и фантазией, и «Элен из конторы» день ото дня приходилось все труднее.
Как-то вечером старый Дейв вновь предупредил меня:
— Элен сохнет прямо на глазах, и люди говорят нехорошее. Миссис Фаулер толкует, что она не спит по ночам, все плачет и не хочет сказать, что с ней такое. Ты, часом, не знаешь, что ее мучает?
— Я с ней не говорю ни о чем, кроме ее обязанностей, — заявил я. — Может, она соскучилась по дому? Может, дать ей небольшой отпуск? Я спрошу ее об этом. — Мне вовсе не нравилось выражение, с каким Дейв смотрел на меня. — Я ничем ее не обидел. Право, Дейв, я совсем не хотел причинить ей зла…
— Людей линчуют не за их намерения, а за их поступки, — отозвался он. — Учти, сынок, если ты обидишь Элен Прайс, у нас в Баркере найдутся желающие выпустить тебе кишки, как какому-нибудь паршивому койоту…
Назавтра я начал обрабатывать Элен с самого утра и после полудня сумел наконец взять нужный тон и сломить ее. Правда, мне и во сне не снилось, что это случится именно так.
— В сущности, вся жизнь — игра, — только и сказал я. — Если подумать хорошенько, то все, что мы делаем, так или иначе игра… — Она приподняла карандаш и взглянула мне прямо в глаза, а до того дня она никогда не осмеливалась на это в конторе, и сердце у меня екнуло. — Ты научила меня играть, Элен. Раньше я был таким серьезным, я и не догадывался, как надо играть…
— Меня научил Оуэн. Он понимал волшебство. Сестры мои только и знали, что нянчить кукол и выбирать себе мужей. Я их ненавидела…
Ее глаза были широко раскрыты, губы трепетали — она почти превратилась в «Элен из пустыни», хоть и не покидала конторы.
— Волшебство и волшебные чары встречаются и в обыденной жизни, только вглядись как следует, — сказал я. — Разве не так, Элен?
— Я знаю! — воскликнула она, побледнев и выронив карандаш. — Оуэну колдовством навязали жену и трех дочерей, а ведь он был еще мальчик! Но он остался единственным мужчиной в доме, и все, кроме меня, ненавидели его лютой ненавистью — ведь мы были так бедны… — Она дрожала, голос ее упал до шепота. — Он не мог этого вынести. Он взял сокровище, и оно убило его. — Слезы бежали у нее по щекам. — Я говорила себе, что он на самом деле не умер, только околдован, и если я семь лет не буду ни говорить, ни смеяться, то расколдую его…
Она уронила голову на руки. Мной овладела тревога. Я подошел поближе и положил руку ей на плечо.
— Но я не выдержала! — Плечи Элен затряслись от рыданий. — Меня заставили говорить, и теперь Оуэн уже никогда не вернется…
Я наклонился и обнял ее за плечи.
— Не плачь, Элен. Он вернется. Я знаю другие волшебные средства вернуть его…
Едва ли я отдавал себе отчет в своих словах. Я был в ужасе от того, что наделал, и хотел утешить ее. Она подпрыгнула как ужаленная и сбросила мою руку.
— Я этого не вынесу! Я уезжаю домой!.
Она стремглав выскочила из конторы, сбежала по лестнице, и я видел из окна, как она бежит, бежит от меня по улице вся в слезах. Моя игра представилась мне вдруг жестокой и глупой, и в тот же миг я прекратил ее. Я изорвал в клочья карту волшебной страны и свои письма полковнику Льюису и сам не понимал, за каким дьяволом мне понадобилось все это.
Вечером после ужина старый Дейв поманил меня в дальний конец веранды. Лицо его казалось высеченным из дерева.
— Не знаю, что стряслось сегодня у тебя в конторе, и тебе же лучше будет, если не узнаю. Но утром ты с первой же почтой отправишь Элен обратно к матери, слышишь?
— Ладно, пусть едет, если хочет, — ответил я. — Не могу же я уволить ее ни с того ни с сего…
— Я говорю от имени всех наших. Лучше отправь ее с первой почтой, или мы все придем потолковать с тобой.
— Хорошо, Дейв, я так и сделаю.
Мне хотелось сказать ему, что игре пришел конец и что я сам очень желал бы уладить отношения с Элен, — но, поразмыслив еще чуть-чуть, я не решился на это. Голос у Дейва был ровный, но исполненный такого бешеного презрения, что я испугался — испугался древнего старика.
Утром Элен не вышла на работу. В девять часов я сам сходил за почтой, получил несколько писем, а также большой пакет и принес их в контору. Первое же письмо, которое я вскрыл, оказалось от доктора Льюиса и словно по волшебству разрешило все мои проблемы.
На основании предварительных структурно-контурных карт Льюису разрешили прекратить полевые изыскания. В пакете как раз и были копии этих карт для моего сведения. Мне надлежало составить инвентарную опись и подготовиться к передаче имущества интендантской команде, которая пожалует в ближайшие дни. А потом предстояло дорабатывать карты, нанося на них массу всяческих сведений. Я получил теперь право присоединиться к остальным и вместе с ними пройти наконец долгожданную лабораторную практику.
Я чувствовал себя на седьмом небе. Я похаживал по комнате, насвистывал и прищелкивал пальцами. Если бы еще Элен пришла и помогла мне с составлением описи! Затем я вскрыл пакет и стал лениво перелистывать карты. Их было множество — базальтовые пласты, похожие друг на друга, словно слои пирожного десяти миль в поперечнике. Но когда я развернул последнюю карту, изображавшую довулканичеекий миоценовый ландшафт, волосы у меня на голове встали дыбом.
Точно такую же карту я рисовал своими руками. Это была волшебная страна Элен. Топография совпадала во всех деталях.
Я стиснул кулаки, у меня перехватило дыхание. Спустя минуту правда обрушилась на меня с новой силой, и по спине поползли мурашки.
Игра имела под собой реальную почву. Я не мог положить ей конец. С самого начала не я управлял ею, а она мной. И продолжает управлять.
Я выбежал из дома, бросился вниз по улице и встретил старого Дейва, который торопливо шагал в сторону постоялого двора. С бедер у него свисали две кобуры с револьверами.
— Дейв, я должен разыскать Элен! — воскликнул я.
— Ее видели на рассвете, она ушла в пустыню, — ответил он. — Я иду за лошадью. — Он не замедлял шага. — Садись-ка ты в свой рыдван и поезжай туда сам. И если не найдешь ее до нас, сынок, то назад лучше не возвращайся…
Я помчался за «джипом», завел его и принялся с ревом крушить жалкую полынь пустыни. Я натыкался на скалы и не могу понять, как не разнес машину вдребезги. Куда ехать, я знал, но боялся и думать о том, что там найду. Я знал, что люблю Элен Прайс больше собственной жизни, — и я знал, что сам, своими руками убил ее.
Я заметил ее издали: она то бежала, то пряталась. Я направил «джип» ей наперерез и закричал, но она меня не видела и не слышала. Тогда я затормозил, выпрыгнул и побежал следом за ней. Мир померк, я не различал ничего, кроме Элен, но не мог догнать ее.
— Подожди меня, сестренка! — кричал я. — Я люблю тебя, Элен! Подожди меня!.
Она вдруг замерла, сжавшись в комок, и я едва на столкнулся с ней. Я опустился на колени и прижал ее к себе — и тут оно и случилось.
Говорят, во время землетрясения, когда верх и низ опрокидываются и меняются местами, люди испытывают такой дикий страх, что сходят с ума, если не могут заставить себя забыть о нем. Тут было еще хуже. Тут перепуталось все: право и лево, верх и низ, пространство и время. Ветер с грохотом несся сквозь скалы у нас под ногами, а воздух над нами загустел до того, что давил, как скала. Помню, что мы прильнули друг к другу и были друг для друга всем, а вокруг не было ничего, — и это все, что я помню, — а потом мы сидели в «джипе», и я гнал его к поселку так же отчаянно, как недавно гнал в глубину пустыни.
И мир вновь обрел очертания. Солнце ярко светило, а на горизонте я увидел цепочку всадников. Они двигались туда, где когда-то нашли тело Оуэна. Мальчишка проделал в тот день долгий путь, одинокий, израненный, придавленный тяжкой ношей.
Я привез Элен в контору. Она сидела за столом, уронив голову на руки, и дрожала безудержной дрожью. Я крепко обнимал ее за плечи.
— Буря была внутри нас, Элен, — повторял я. — Все, что было в нас темного, теперь ушло. Игра окончена, мы теперь свободны, и я люблю тебя…
Вновь и вновь повторял я эти слова — на благо себе и ей. Я повторял их намеренно, я верил в них, Я говорил ей, что она станет моей женой, что мы сыграем свадьбу и уедем за тысячу миль от этой пустыни и вырастим там детей. Дрожь ее унялась до легкого озноба, но ответить она все еще не могла. И тогда я услышал под окном стук копыт и скрип упряжи, а затем медленные шаги вверх по лестнице.
В дверях появился старый Дейв. Два его револьвера казались при нем столь же естественными, как руки и ноги. Он взглянул на Элен, склонившуюся над столом, и на меня, застывшего подле нее.
— А ну-ка, спускайся вниз, сынок. Ребята хотят потолковать с тобой, — сказал он.
Я вышел было за ним — и остановился.
— Но Элен невредима, — сказал я. — Жила там действительно есть, Дейв, но никто никогда не найдет ее…
— Скажи об этом ребятам.
— В самые ближайшие дни, — добавил я, — мы вообще сворачиваем все дело. Я женюсь на Элен и увезу ее с собой…
— Спускайся вниз, или мы стащим тебя силой! — жестко оборвал он. — Элен поедет домой к своей мамаше.
Я испугался. Я не знал, что мне делать.
— Нет, я не поеду домой к мамаше!.
Рядом со мной стояла Элен. Это была «Элен из пустыни», но поразительно выросшая. Бледная, хорошенькая, сильная, уверенная в себе.
— Я уезжаю с Дьюардом, — сказала она. — Никто в целом мире не будет больше распоряжаться мной, как бессловесной зверушкой!.
Дейв поскреб себе челюсть и, прищурясь, уставился на Элен.
— Я люблю ее, Дейв, — сказал я. — Я буду о ней заботиться всю жизнь.
Я обвил ее левой рукой, и она приникла ко мне. И старый Дейв неожиданно смягчился и улыбнулся, не сводя с нее глаз.
— Малышка Элен Прайс, — произнес он удивленно. — Кто, в самом деле, мог бы вообразить себе такое?… — Он протянул руку и ласково потрепал нас обоих по очереди. — Благословляю вас, молодежь, — сказал он и подмигнул. — Пойду передам ребятам, что все в порядке…
Он повернулся и стал не спеша спускаться по лестнице. Мы с Элен посмотрели друг на друга — и, по-моему, я выглядел таким же обновленным, как она.
С тех пор прошло шестнадцать лет. Я сам уже стал профессором, и виски у меня начали седеть. Как ученый я совершенный позитивист, самый отъявленный из всех, каких только можно сыскать в бассейне Миссисипи. Когда я поучаю студента на семинаре: «Подобное утверждение не имеет утилитарного смысла», — я умею произнести это так, чтобы он воспринял мои слова как грубейшее из ругательств. Студенты заливаются краской и платят мне ненавистью, но я поступаю так ради их же собственной пользы. Наука — единственно безопасная из всех человеческих игр, и безопасна она лишь до тех пор, пока не замутнена вымыслом. На том стою — и не встречал еще студента, справиться с которым оказалось бы мне не по силам.
Мой сын слеплен из другого теста. Мы назвали его Оуэн Льюис, и он унаследовал глаза Элен, цвет ее волос и тип лица. Учился он читать по современным трезвым, стерилизованным детским книжкам. В доме у нас нет ни единой сказки, зато есть научная библиотека. И Оуэн стал складывать сказки на основе науки. Сейчас он, вслед за Джинсом и Эддингтоном, увлечен измерениями времени и пространства. Вероятно, он не понимает и десятой доли того, что читает, в том смысле, как понимаю я. И в то же время он понимает все до строчки, только на собственный, недоступный для нас манер.
Недавно он взял да и заявил мне:
— Знаешь, папа, расширяется не только пространство. Время расширяется тоже, это-то и позволяет нам попадать все дальше от того момента, где мы привыкли быть…
И мне придется рассказать ему, чем я занимался во время войны. Именно тогда я возмужал и нашел жену. Как и почему, я, видимо, не вполне понимаю и, надеюсь, никогда не пойму. Но Оуэн унаследовал у Элен еще и сердце, удивительно пытливое сердце. Я боюсь за него. Боюсь, что он поймет.
РЭЙ БРЭДБЕРИ
Глубокий и тонкий писатель, мастер философской притчи, замечательный стилист — такова литературная характеристика самого известного из американских фантастов Рэя Брэдбери.
Он родился в 1920 году в Уокегене, штат Иллинойс. Рос впечатлительным, фантазирующим ребенком. В 1928 году восьмилетний мальчик прочел захватывающий роман А. Хайатта Веррила «Мир гигантских муравьев» и с тех пор навсегда попал в плен научно-фантастического космоса. В 1938 году был опубликован его первый рассказ «Дилемма Холлеброхена».
Рэй Брэдбери отличался живым темпераментом и неиссякаемым юмором, хотел даже стать актером, но вынужден был с 1938 по 1942 год зарабатывать на жизнь продажей газет. Не хватало денег покупать книги. Иной раз брал незаметно книгу в магазине, прочитывал ее за ночь и на другой день опять ставил на место. Желая публиковаться, пошел по пути подражательства, но особого успеха не имел, хотя кое-чему научился у Э. По, Т. Вулфа и других. Помогли ему советом, дружеской критикой Катрин Мур и Генри Каттнер. Под влиянием «Все тенали бороговы» стал писать фантастические истории, героями которых были дети, и взгляд на мир был свежий, чистый. Читатели заметили и оценили талант молодого автора. В 40-е годы Рэй Брэдбери опубликовал десятки произведений разного плана, разных тем. В одной истории, в подражание «Оружейной Лавке» А. ван Фогта, рассказывалось о магазине, продающем хитроумные устройства из другого времени, и о приключениях героя с ними, в другой — о ракете, повествующей о своих межпланетных путешествиях, в третьей — о последней семье с Земли, плывущей вниз по марсианской реке и основывающей новую расу.
Так пришла известность. Книги «Черный карнавал», «Марсианские хроники», «Человек в картинках», «451° по Фаренгейту» получили высшие литературные премии и оценки.
В своих произведениях Рэй Брэдбери ставит «вечные вопросы» о смысле бытия, о назначении человека, о добре и зле, о сущности любви. Ему нет нужды обосновывать модель «нового космоса», ибо он воспринял ее как нечто само собой разумеющееся, открытое и созданное до него. Ему важно воспользоваться этой моделью как средством для высвечивания человеческих потенций. Рэй Брэдбери познает прежде всего не новые измерения и не новые миры, а давно, но не до конца изученного человека. Поэтому реальный человек, который нам известен по нам самим, по окружающим, по истории, по литературным произведениям от гимнов Ригведы или поэм Гомера до романов Льва Толстого или стихов Уолта Уитмена, — этот «человеческий человек», а не мертвая надуманная конструкция, и служит для Рэя Брэдбери мерой научно-фантастического мира.
В последние годы писатель ищет новые средства художественного исследования души и закономерно обращается к такой привлекательной и действенной форме, как миф. Мифом о судьбе человеческой можно назвать и публикуемый ниже рассказ «Куколка».
КУКОЛКА
Рокуэллу не нравилось, как пахло в комнате. Его не столько раздражал запах пива, исходящий от Макгвайра, или запах усталого, немытого тела Хартли, сколько специфический запах насекомого, исходящий от лежащего на столе обнаженного одеревеневшего тела Смита, покрытого зеленой кожей. Еще пахло смазкой от непонятного механизма, мерцающего в углу небольшой комнаты.
Человек Смит был трупом. Рокуэлл раздраженно поднялся со своего стула и сложил стетоскоп.
— Мне надо вернуться в госпиталь. Срочные дела. Ты же понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если тебе нужна дальнейшая информация, назначь посмертную… — Он остановился, поскольку Хартли указал на труп, каждый дюйм которого был покрыт хрупкой твердой коркой зеленого цвета
— Послушай еще, Рокуэлл. Последний раз. Пожалуйста. Рокуэлл хотел возразить, но вместо этого вздохнул, сел и приложил стетоскоп к телу. Приходится обращаться вежливо со своими коллегами — врачами. Садишься, прижимаешь стетоскоп к холодной зеленой плоти, притворяясь, что слушаешь…
Маленькая, плохо освещенная комната как будто взорвалась. Взорвалась в одном холодном зеленом движении. Оно ударило по ушам Рокуэлла, как тысяча кулаков. Оно потрясло его. Он увидел, как его пальцы дернулись над лежащим трупом.
Он услышал пульс.
Глубоко в потемневшем теле стукнуло сердце. Оно прозвучало как эхо в морских глубинах.
Смит был мертв, неподвижен, мумифицирован. Но в самой середине этой безжизненно жило его сердце. Жило, ворочаясь, как маленький, не родившийся еще ребенок!
Сильные пальцы Рокуэлла, пальцы хирурга, снова вздрогнули. Он наклонил голову. Рокуэлл был темноволос с проблесками седины. Приятное, с правильными чертами лицо тридцатипятилетнего мужчины. Он слушал еще и еще. По его щекам струился холодный пот. Это было невероятно.
Одно сердцебиение каждые тридцать пять секунд. И дыхание. В это нельзя было поверить, но тем не менее один вздох каждые четыре минуты. Слабое движение грудной клетки. Температура тела? 60°F.
Хартли неприятно рассмеялся
— Он жив. Да, он жив. Ему почти удалось меня одурачить несколько раз. Я сделал укол адреналина, чтобы ускорить этот пульс, но безуспешно. Он в таком состоянии уже двенадцать недель. И я не мог больше держать это в секрете, Вот почему я позвонил тебе, Рокуэлл. Это противоестественно.
Невозможность происходящего привела Рокуэлла в невероятное возбуждение. Он попробовал поднять веки Смита и не смог, они были оплетены кожистыми чешуйками так же, как и рот и ноздри. Смит не мог дышать.
— И все же он дышит. — Голос Рокуэлла был неживым. Он рассеянно уронил стетоскоп, поднял его и посмотрел на свои трясущиеся руки.
Хартли, высокий, изнуренный, нервный, склонился над столом.
— Смит не хотел, чтобы я тебя звал. Я все равно позвал. Смит предупреждал меня не делать этого. Всего час назад.
Глаза Рокуэлла расширились.
— Как он мог предупреждать тебя? Он же не может двигаться. — Лицо Хартли, с тяжелым подбородком, обострившееся, с прищуренными серыми глазами, нервно передернулось.
— Смит думает. Я знаю его мысли. Он боится, что ты расскажешь о нем всему миру. Он ненавидит меня. Почему? Я хочу убить его вот почему. Вот. — Хартли, как слепой, нащупал блеснувший голубой сталью револьвер в своем измятом, запятнанном пальто.
— Мэрфи! Возьми его. Возьми, пока я не разрядил его в это дурацкое тело!
Мэрфи отшатнулся с выражением испуга на своем толстом красном лице.
— Не люблю оружие. Лучше ты возьми его, Рокуэлл!
Рокуэлл проговорил, как будто резанул скальпелем.
— Убери револьвер, Хартли. Три месяца лечения одного пациента довели тебя до психологического перенапряжения. Тебе просто следует выспаться.
Он облизал пересохшие губы.
— Чем был болен Смит?
Хартли покачнулся. Его губы медленно выговаривали слова. Почти засыпая на ногах от усталости, Рокуэлл расслышал, как Хартли с трудом проговорил:
— Он не был болен. Не знаю, в чек дело, но он меня раздражает, как ребенка раздражает рождение нового брата или сестры. С ним что-то не то. Помоги мне, прошу тебя.
— Конечно, — улыбнулся Рокуэлл. — Мой пустынный санаторий как раз подходящее место, чтобы как следует его обследовать. Еще бы, Смит — самый невероятный феномен в история медицины. Тела просто не ведут себя таким образом.
Он не смог продолжить. Хартли направил револьвер точно в живот Рокуэлла.
— Подожди. Подожди. Ты не собираешься похоронить Смита? Я думал, ты поможешь мне. Смит болен. Я хочу убить его! Он опасен! Я знаю это!
Рокуэлл моргнул. Хартли явно дошел до психоневроза. Не соображал, что говорит. Рокуэлл расправил плечи, чувствуя внутри холодок и спокойствие.
— Застрели Смита, и я обвиню тебя в убийстве. Ты просто переутомился и душевно и физически. Убери револьвер,
Они молча смотрели друг на друга. Рокуэлл спокойно шагнул вперед и, похлопав Хартли понимающе по плечу, взял револьвер и отдал его Мэрфи, который смотрел на орущие, как будто оно его укусит.
— Позвони в госпиталь, Мэрфи. Я беру неделю отгула. Может быть, больше. Скажи им, что я провожу исследования в санатории.
Мэрфи нахмурился.
— Что мне делать с этим револьвером?
Хартли плотно сжал зубы.
— Держи его при себе Тебе захочется им воспользоваться. Позже.
Рокуэллу хотелось закричать на весь мир, что он является единственным обладателем самого невероятного человеческого существа в истории. Комната к пустынном санатории, в которой на столе безмолвно лежал Смит, была наполнена солнечным светом; его красивое лицо застыло, превратившись в зеленую бесстрастную маску.
Рокуэлл тихо вошел в комнату. Он прикоснулся стетоскопом к зеленой груди. Инструмент заскрипел, производя звук металла разрезающего жесткие надкрылья жука.
Макгвайр стоял рядом, глядя с подозрением на тело и источал запах нескольких недавно выпитых кружек пива.
Рокуэлл внимательно слушал.
— Перевозка в машине «Скорой помощи», должно быть, растрясла его. Нет смысла пробовать… Рокуэлл вскрикнул. Тяжело и неуклюже Макгвайр придвинулся к нему…
— В чем дело?
— В чем? — глаза Рокуэлла отражали отчаяние Он сжал руку в кулак. — Смит умирает!
— Откуда ты знаешь? Хартли говорил, что Смит притворяется. Он снова обманул тебя…
— Нет! — Рокуэлл неистово работал над телом вводя лекарства и ругаясь во весь голос. Любые лекарства. Все лекарства. После всего, что произошло, невозможно было потерять Смита. Нет, только не сейчас. Трясясь, дребезжа, поворачиваясь глубоко внутри тело Смита издавало звуки, напоминающие слышимые издалека взрывы начинающегося извержения вулкана.
Рокуэлл пытался сохранять спокойствие. Болезнь Смита заключалась в нем самом. Обычное лечение на него не действовало. Что же теперь? Что?
Рокуэлл смотрел перед собой. Солнечный свет блестел на твердой чешуе Смита. Горячий солнечный свет. Солнце. Пока Рокуэлл наблюдал, набежали тучи и заслонили солнце. В комнате стемнело. Тело Смита вздрогнуло и погрузилось в тишину. Вулканический прилив прекратился.
— Макгвайр! Опусти шторы! Быстрее, пока солнце не вернулось!
Макгвайр повиновался. Сердцебиение Смита замедлилось и снова стало вялым и редким.
— Солнечный свет вреден Смиту. Он что-то нарушает. Я не знаю, что или почему, но он вреден. — Рокуэлл расслабился. — Господи, мне бы не хотелось терять Смита. Ни за что! Он не такой, как все, существующий по своим законам, делающий то, что люди никогда не делали. Знаешь что, Мэрфи?
— Что?
— Смит не в агонии. И он не умирает. Ему не было. бы лучше быть мертвым, неважно, что говорит по этому поводу Хартли. Прошлой ночью, когда я устраивал Смита на носилках, готовя его к перевозке в санаторий, я неожиданно осознал, что Смит любит меня.
— Ха! Сначала Хартли, теперь ты. Смит, что… сам сказал тебе это?
— Он не говорил мне. Но он не без сознания под всей этой твердой кожей. Он сознает. Да, именно, он сознает.
— Просто и ясно — он окаменевает. Он умрет. Он не питался уже несколько недель. Так сказал Хартли. Хартли питал его внутривенными вливаниями, пока кожа не стала настолько жесткой, что игла не могла ее проколоть.
Дверь медленно, с жалобным скрипом отворилась. Рокуэлл вздрогнул. На пороге стоял Хартли. Его острое лицо было не таким напряженным после нескольких часов сна, но серые глаза по-прежнему смотрели враждебно и с горечью.
— Если вы уйдете из комнаты, — сказал он спокойным голосом, — я уничтожу Смита за несколько секунд. Ну?!!
— Не двигайся с места, — чувствуя нарастающее раздражение, Рокуэлл подошел к Хартли. — В каждый твой приход тебя придется обыскивать. Честно говоря, к не доверяю тебе, — Оружия не оказалось.
— Почему ты мне ничего не сказал о солнечном свете?
— Что? — медленно произнес Хартли. — О да. Я забыл. Я пытался передвинуть Смита несколько недель назад. Солнечный свет попал на него, и он начал на самом деле умирать. Естественно, больше я его не трогал. Похоже, что Смят смутно сознавал, что его ожидает. Может быть, даже планировал, я не уверен. Когда он еще мог говорить и жадно все поедать до того, как его тело полностью затвердело, он предупреждал меня не двигать его в течение двенадцати недель. Говорил, что не любит солнце. Говорил, что это все испортят. Я думал, что он шутит. Оказалось, нет. Он ел как животное, голодное, дикое животное, впал в коматозное состояние, и вот вам результат. — Хартли тихо выругался. — Я скорее рассчитывал, что вы продержите его на солнце достаточно долго, чтобы нечаянно его убить.
Макгвайр с трудом передвинул свои двести пятьдесят фунтов
— Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
— Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал бояться и ненавидеть Смита только неделю назад, когда обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
— Что, если ты, и я, и Рокуэлл — все станем зелеными и чума охватит всю страну, что тогда?
— Тогда, — ответил Рокуэлл, — если я ошибаюсь, что вполне возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.
* * *
Колокол. Еще колокол. Два колокола, два колокола. Дюжина колоколов, сто колоколов. Десять тысяч и миллион лязгающих, стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и одновременно в тишине, вопящие, визжащие, ранящие, бьющие по ушам эхом! Звенящие, поющие громкими и тихими, низкими и высокими голосами
Из-за всего этого колокольного звона Смит не мог сразу сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет смотреть, потому что его веки были плотно прижаты; знал, что не может говорить, потому что его губы срослись. Его уши были тесно зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.
Он не мог видеть, хотя нет, он мог, мог, и это было как будто внутри маленькой темной красной пещеры, как если бы его глаза были повернуты внутрь его головы.
Затем Смит попробовал пошевелить языком, я неожиданно, пытаясь вскрикнуть, он осознал, что у него пропал язык. Нет языка. Странно. Почему? Смит попытался остановить колокола. Они утихли, наградив его тишиной, окутавшей его холодным одеялом. Что-то происходило. Определенно происходило. Смит попытался шевельнуть пальцем, но он ему не повиновался. Руки, ноги, голова, туловище — ничто не двигалось. Секундой позже пришло ужасное открытие, что он больше не дышит, по крайней мере при помощи легких.
— Потому что у меня нет легких! — вскрякнул он, но вскрикнул внутренне, про себя, и крик этот обволокло темным красным потоком, который поглотил, растворил в себе и унес этот крик, принеся Смиту облегчение и спокойствие.
«Я не боюсь, — думал он. — Я осознал это и не понимаю почему. Я понимаю, что мне не страшно, но не знаю причины этого.
Без языка, без носа, без легких. Но, наверное, позже они появятся. Да, конечно, появятся. Ведь что-то происходит».
Через поры его отвердевшего тела проникал воздух, пропитывая, как дождь, каждую часть его тела, вдыхая в него жизнь. Дыхание через миллионы жаберных пластинок, вдыхание кислорода, азота, водорода и двуокиси углерода и усвоение всего этого. Удивительно. Билось ли еще его сердце?
О да, оно билось. Медленно, медленно, медленно. Неясный красный шорох, поток, река, вздымающаяся вокруг него, медленно, медленнее, еще медленнее. Как хорошо! Как легко!
Дни слагались в недели, и картина становилась яснее. Помогал Макгвайр. Отставной хирург, он был секретарем Рокуэлла в течение нескольких лет. Не слишком много помощи, но хороший компаньон.
Рокуэлл заметил, что Макгвайр много, нервно и грубовато шутил по поводу Смита, стараясь сохранить спокойствие. Однако как-то он прекратил это, поразмыслил и медленно проговорил:
— Слушай, до меня только сейчас дошло! Смит жив. Но он должен быть мертв. А он жив. О господи!
Рокуэлл рассмеялся.
— Что, черт возьми, по-твоему, я собираюсь делать? Я на следующий неделе приволоку сюда рентгеновский аппарат чубы посмотреть, что же делается внутри этой скорлупы.
Рокуэлл ткнул иглой в тело, но она сломалась о жесткую оболочку. Он попробовал еще одну иглу, потом еще и еще пока наконец не пробил ее, откачал немного крови и поместил пластинки под микроскоп. Несколькими часами позже он спокойно пихнул пробу сыворотки под красный нос Макгвайра я быстро заговорил:
— Боже! Я не могу в это поверять. Его кровь убивает бактерии. Я поместил в нее колонию стрептококков, которая была уничтожена за восемь секунд! Можно ввести Смиту любые известные болезнетворные микробы, и он уничтожит их всех!
Через несколько часов — новые открытия. Они держали Рокуэлла в напряжении ночи напролет, заставляя его думать, сопоставлять, удивляться и разрабатывать титанические теории и идеи.
Вот, например.
Хартли до последнего времени ежедневно питал Смита огромным количеством внутривенных вливаний. Ни один миллиграмм этой пищи не бы уничтожен. Вся она была запасена и не в жировых складках, а в совершенно нормальном виде — икс-жидкости, содержавшейся в высококонцентрированной форме в крови Смита. Унция ее могла обеспечить человека всем необходимым в течение трех суток… Эта икс-жидкость циркулировала по телу до тех пор, пока в ней не возникала надобность, тогда она усваивалась и использовалась. Удобнее, чем жир. Гораздо удобнее! Рокуэлл сиял, довольный своим открытием. Смит запасся таким количеством икс-жидкости, что ее хватило бы на многие месяцы. Самопитание.
Макгвайр, когда узнал об этом, сказал, печально созерцая свое брюшко.
— Хотел бы я хранить свое питание таким образом. Это было еще не все. Смиту не нужно было много воздуха. То, что он имел, он получал, видимо, посредством осмотического процесса через свою кожу. И он использовал каждую молекулу. Никаких потерь.
— И, — заключил Рокуэлл, — в конце концов, сердце Смита даже может отдохнуть от своей работы, полностью прекратит биться!
— Тогда он будет мертв, — сказал Макгвайр.
— Для тебя и для меня — да. Для Смита — может быть. Только может быть. Подумай над этим, Макгвайр. В общем-то Смит - это самоочищающийся поток крови, в течение месяцев не требующий восстановления, почти не подверженный нарушениям. Он не уничтожает отходы своей жизнедеятельности, каждая молекула используется. Этот поток саморазвивается и смертелен для всех микробов. И Хартли еще говорит о вырождении!
Хартли был раздражен, когда услышал об открытиях. но продолжал утверждать, что Смит вырождался и был опасен.
Макгвайр внес свою лепту.
— Откуда мы знаем, а может быть, это какая-нибудь сверхмикроскопическая зараза, которая уничтожает все другие бактерии, пока расправляется со своей жертвой. В конце концов, и малярийный вирус иногда используют для лечения, почему бы не существовать новой бацилле, которая уничтожает всех остальных?
— Хорошая мысль, — сказал Рокуэлл, — но ведь мы не больны, не правда ли?
— Может быть, ей нужен инкубационный период?
— Типичный ответ старомодного врача. Неважно, что происходит с человеком, если есть отклонения от нормы. Это твоя мысль, Хартли, — заявил Рокуэлл. — А не моя. Доктора не удовлетворяются до тех пор, пока не поставят диагноз и не наклеят ярлык на каждый случай. Я же считаю. что Смит здоров, так здоров, что вы боитесь его.
— Ты ненормальный, — сказал Макгвайр.
— Может быть. Но я не считаю, что Смит нуждается в медицинском вмешательстве. Он сам работает над своим спасением. Ты считаешь, что он вырождается, а я говорю, что он растет.
— Посмотри на его кожу, — произнес Макгвайр.
— Овца в волчьей шкуре. Снаружи- жесткий, хрупкий эпидермис. Внутри — упорядоченное перерастание, изменение. Почему? Я на грани понимания. Эти перемены внутри Смита настолько интенсивны, что потребовалась оболочка для обеспечения их действия. А что касается тебя, Хартли, скажи мне честно, когда ты был молод, ты боялся насекомых, пауков и всего такого прочего?
— Да.
— Ну вот. Невроз страха, фобия, которая отразилась на твоем отношении к Смиту. Это объясняет твое отвращение к происшедшим с ним переменам.
В течение последующих недель Рокуэлл тщательно исследовал прошлую жизнь Смита. Он посетил электронную лабораторию, где работал к заболел Смит, проверил комнату, в которой Смит провел первые недели своей «болезни», и осмотрел стоявшую там технику, выяснил что-то о радиации…
Пока его не было к санатории, Рокуэлл запер Смита и поставил Макгвайра охранять дверь на случая, если в голову Хартли полезут какие-нибудь странные идея.
Детали двадцати трех лет жизни Смита были просты: он в течение пяти лет работал в электронной лаборатории, занимаясь экспериментами. Он ни разу серьезно не болел за свою жизнь.
Рокуэлл долгое время прогуливался в одиночестве около санатория, обдумывая и детализируя невероятную теорию, которая начала выкристаллизовываться в его мозгу. И однажды днем он остановился у куста жасмина, который рос около санатория, улыбаясь, протянул руку и снял с длинной ветки темный блестящий предмет. Он взглянул на него, положил в карман и направился к санаторию.
С веранды он позвал Макгвайра, за которым притащился Хартли, бормоча угрозы.
Вот что сказал им Рокуэлл:
— Смит не болен. Бактерии не могут в нем жить. В нем нет ни духов, ни монстров, которые «овладели» его телом. Я специально сказал об этом, чтобы показать, что не упустил их одного момента. Я отвергаю все обычные диагнозы я предлагаю самую важную и самую легко допустимую возможность — замедленная наследственная мутация.
— Мутация? — Голос Макгвайра прозвучал странно.
Рокуэлл поднял к свету темный блестящий предмет…
— Я нашел это в саду. Это превосходно проиллюстрирует мою теорию. После изучения симптомов, осмотра лаборатории и изучения нескольких подобных вариантов, — он повертел предмет пальцами, — я уверен. Это метаморфоза, превращение. Это регенерация, изменение, мутация после рождения. Вот, лови, это Смит. — Он бросил предмет Хартли, тот поймал его.
— Это куколка гусеницы, — сказал Хартли.
— Правильно, — кивнул Рокуэлл.
— Не хочешь же ты сказать, что Смит- куколка?
— Я уверен в этом, — ответил Рокуэлл.
Рокуэлл стоял у тела Смита в вечерней темноте. Хартли я Макгвайр тихо сидели напротив и слушали. Рокуэлл мягко прикоснулся и телу Смита.
— Предположим, что жизнь- это нечто большее, чем родиться, прожить семьдесят лет и умереть. Предположим, что в человеческом существовании есть еще один великий шаг вверх, и Смит — первый из нас, делающий этот шаг.
Глядя на гусеницу, мы видим то, что считаем статическим объектом. Но она превращается в бабочку. Почему? Не существует законченных теорий, объясняющих это. В основном это прогресс, развитие. По существу, предположительно неизменный объект превращается в промежуточный, совершенно непохожей, куколку, и затем появляется бабочка. Внешне куколка выглядит мертвой. Это заблуждение. Смит ввел нас в заблуждение, понимаете? Внешне — мертв. Внутри — водоворот, перестройка, лихорадочная работа с невероятной целью. Из личинки — в москита, из гусеницы — в бабочку, из Смита — в…
— Смит — куколка? — Макгвайр неестественно засмеялся.
— Да.
— Люди не ведут себя таким образом.
— Перестань, Макгвайр. Эта ступень в эволюции слишком значительна для твоего понимания. Осмотри тело и скажи мне что-нибудь другое. Кожа, глаза, дыхание, течение крови. Недели усваивания пищи для этой хрупкой спячки. Почему он ел всю эту пищу, для чего ему понадобилась эта икс-жидкость в его теле, как не для метаморфозы? И причиной всего этого была радиация. Жесткое излучение от лабораторного оборудования Смита. Запланированное или случайное, я не знаю. Оно затронуло определенную часть его основной генной структуры определенную часть эволюционной структуры человека которая не была предназначена для работы, возможно, еще в течение тысячелетий.
— Ты думаешь, что когда-нибудь все люди…
— Личинка мухи не остается в стоячем труду, личинка москита в почве, а гусеница на капустном листе. Они меняются, волнами расходясь в пространстве. Смит — это ответ на вопрос: «Что происходит с человеком, куда мы движемся?» Мы стоим перед неизвестностью вселенной и сложностью жизни а лев, и человек, такой, каким он сейчас является, не готов к борьбе с ней. Малейшее усилие утомляет его, излишняя работа убивает его сердце, а болезни- тело. Может быть, Смит будет готов ответить из извечную философскую проблему смысла жизни Может быть, он даст ей новый смысл.
В самом деле все мы всего лишь крошечные насекомые, копошащиеся на планете величиной с булавочную головку. Человеку не предопределено всегда оставаться здесь в быть болезненным, маленьким и слабым, но он еще не открыл секрета великого знания.
Но измените человека. Постройте вашего совершенного человека, вашего, если хотите, супермена. Устраните слабый интеллект, дайте ему полный физиологический, неврологический и психологический контроль над собой: дайте ему ясный проницательный ум, дайте ему неутомимую кровеносную систему, тело, которое может приспосабливаться где угодно к любому климату и расправляться с любыми болезнями. Освободите человека от оков и слабостей плоти, и тогда он уже не будет более бедным, несчастным маленьким человеком, боящимся мечтать, потому что знает, что его хрупкое тело стоит на пути исполнения его желаний, тогда он будет готов вести войну, единственную войну, которую стоит вести — столкновение перерожденного Человека со всей потрясенной Вселенной!
В величайшем напряжении с тяжело бьющимся сердцем Рокуэлл склонился над Смитом я закрыл глаза. Вера в Смита переполняла его. Он был прав. Он знал, что был прав.
После нескольких секунд молчания заговорил Хартли:
— Я не верю в эту теорию.
Затем Макгвайр:
— Откуда ты знаешь, что Смит внутри не просто желеобразная каша? Ты его просвечивал?
— Я не рискнул этого делать, это могло помешать его перерождению так же, как и солнце.
— Итак, он будет суперменом. А как он будет выглядеть?
— Подождем увидим.
— Как ты думаешь, он может слышать, как мы сейчас о нем разговариваем?
— Может или нет, в одном можно быть уверенным — мы стали обладателями тайны, которая для нас не предназначалась. Смит не намеревался посвящать меня и Макгвайра в это дело. Ему пришлось с этим примириться. Но супермены не любят, когда люди узнают о них, потому что у людей есть противные привычки завидовать, ревновать и ненавидеть, Смит знал, что он не будет в безопасности, если о нем узнают. Может быть, это объясняет я твою ненависть, Хартли.
Все замолчали прислушиваясь. Ни звука. Только кровь колотилась в висках у Рокуэлла, к все. Перед ними лежал Смит, вернее, теперь не Смит, а контейнер с ярлыком «Смит», содержимое которого было неизвестно.
— Если все, что ты сказал, правда, — произнес Хартли, — тогда мы тем более должны его уничтожить. Подумай о той власти над миром, которая будет в его руках. И если это повлияло на его мозг, а я думаю, что повлияло, он постарается убить нас, когда выберется, потому что только мы знаем о нем. Он будет ненавидеть нас за то, что мы были свидетелями его превращения.
Рокуэлл сказал беспечно:
— Я не боюсь этого.
Хартли промолчал. В комнате было слышно хриплое и тяжелое дыхание.
Рокуэлл обошел вокруг стола.
— Я думаю, теперь мы лучше распрощаемся, не так ли?
Машина Хартли скрылась за тонкой пеленой дождя. Рокуэлл закрыл дверь, приказал Макгвайру спать эту ночь внизу на походной кровати перед дверью комнаты, в которой лежал Смит, и затем пошел к себе. Раздеваясь, он мысленно вновь пережил все невероятные события последних недель. Сверхчеловек. Почему бы и нету Ум, сила… Он лег в постель. Когда? Когда Смит появится из своего кокона? Дождь тихо моросил по крыше санатория.
Макгвайр лежал, тяжело дыша, на походной кровати, погруженный в дрему, окруженный звуками грозы. Где-то скрипнула дверь, но Макгвайр продолжал спать. В холле повеяло ветром, Макгвайр заворчал и повернулся на другой бок Дверь мягко закрылась, к ветер утих. Чьи-то мягкие шаги по толстому ковру. Медленные шаги, напряженные и настороженные. Шаги. Глаза Макгвайра дрогнули я открылись. В неясном свете перед ним стояла какая-то фигура. Единственная лампочка, горевшая в холле, узким желтым лучом освещала пол около кровати.
Запах раздавленного насекомого наполнил воздух. Шевельнулась рука. Послышался голос.
Макгвайр вскрикнул. Потому что рука, попавшая в луч света, была зеленой.
— Смит!
Макгвайр тяжело рванулся к двери, вопя:
— Он двигается! Он не может ходить, но он ходит!
Дверь распахнулась под его нажимом. Ветер и дождь сомкнулись вокруг него, и он исчез, что-то бормоча.
Фигура в холле стояла неподвижно. Наверху быстро открылась дверь, и Рокуэлл сбежал по ступенькам. Зеленая рука двинулась из полосы света и спряталась за спиной фигуры.
— Кто здесь? — Рокуэлл остановился на полпути. Фигура ступила в полосу света.
— Хартли?! Что тебе опять здесь надо?
— Кое-что произошло, — сказал Хартли, — ты лучше найди Макгвайра. Он выбежал под дождь, бормоча как дурак.
Рокуэлл промолчал. Он одним взглядом осмотрел Хартли, затем спустился в холл и выбежал наружу, под холодный ветер и дождь.
— Макгвайр! Макгвайр, вернись, ты, идиот!
Он нашел Макгвайра примерно в ста ярдах от санатория, рыдающего.
— Смит, Смит ходит…
— Чепуха. Хартли вернулся, вот и все.
— Я видел зеленую руку. Она двигалась.
— Тебе приснилось.
— Нет. Нет!
Мокрое лицо Макгвайра было бледным.
— Поверь мне, я видел зеленую руку. Зачем вернулся Хартли? Он…
Только при упоминании имени Хартли полное осознание происходящего ворвалось в мозг Рокуэлла. Страх пронесся через его мозг, его охватила непонятная тревога, резанула беззвучным криком о помощи.
— Хартли!
Оттолкнув Макгвайра в сторону, Рокуэлл повернулся и бросился с криком обратно в санаторий.
Дверь в комнату Смита была распахнута. Хартли стоял в центре комнаты с револьвером в руке.
Он повернулся на шум вбегавшего Рокуэлла. Их движения были одновременными. Хартли выстрелил, а Рокуэлл дернул шнурок выключателя.
Темнота. Пламя рванулось через комнату, осветив сбоку тело Смита как фотовспышка. Рокуэлл прыгнул в сторону пламени. Даже во время прыжка глубоко потрясенный Рокуэлл начал понимать, почему Хартли вернулся. За это короткое мгновение, пока свет не исчез, он успел увидеть пальцы Хартли. Они были покрыты мелкими зелеными пятнышками.
Потом была схватка, и Хартли переставший сопротивляться, когда вспыхнул свет, и Макгвайр, весь мокрый стоящий в дверях и выдавливающий из себя слова:
— Смит, Смит убит?
Смит был невредим. Пуля прошла мимо.
— Этот дурак этот дурак! — кричал Рокуэлл, стоя над оцепеневшим Хартли. — Величайший случай в истории, и он пытается его уничтожить!
Хартли медленно пришел в себя.
— Я должен был догадаться. Смит предупредил тебя.
— Чепуха, он… — Рокуэлл замолчал, пораженный. Да. Это неожиданное дурное предчувствие, ворвавшееся в его мозг. Да.
Затем он взглянул на Хартли.
— Отправляйся наверх. Ты будешь заперт на ночь. Ты тоже, Макгвайр. Чтобы мог наблюдать за ним.
Макгвайр прохрипел:
— Рука Хартли! Посмотри на нее. Она зеленая. Это Хартли был в холле, не Смит!
Хартли уставился на свои пальцы.
— Чудесно, не правда ли? — сказал он с горечью. — Когда Смит только заболел, я был в зоне действия этой радиации довольно долгое время. Похоже, и я стану существом вроде Смита. Это длится уже несколько дней. Я скрывал и старался ничего не говорить. Этой ночью мое терпение кончилось, и я вернулся, чтобы уничтожить Смита за то, что он сделал со мной…
В воздухе раздался сухой, резкий треск. Все трое замерли. Три крохотных кусочка отслоились от кокона Смита и упали на пол.
Через мгновение Рокуэлл был около стола, застыв в изумлении.
— Он начинает трескаться! От ключицы до пупка микроскопическая трещина! Скоро он выберется из своего кокона.
Толстые щеки Макгвайра дрожали.
— И что тогда?
Слова Хартли были пропитаны горечью.
— Тогда у нас будет супермен. Вопрос: как выглядит супермен? Ответа никто не знает.
Еще несколько чешуек отслоились.
Макгвайр дрожал:
— Ты попытаешься поговорить с ним?
— Конечно.
— С каких это пор бабочки говорят?
— О господи, Макгвайр!
Надежно заперев двух других наверху, Рокуэлл расположился на походной кровати в комнате Смита, приготовившись ждать всю дождливую ночь, наблюдая, слушая, думая.
Он смотрел как крохотные хлопья отскакивали от сморщенной кожи куколки, в то время как Неизвестный внутри спокойно выбирался наружу.
Оставалось ждать всего несколько часов. Дождь тихо моросил по крыше дома. Как мог бы выглядеть Смит? Возможно, измененные ушные раковины для большей остроты слуха; может быть, добавочные глаза; изменения в строении головы, в костях скелета, в расположении органов, строении кожи, тысяча и одно изменение.
Рокуэлл начал уставать, но боялся заснуть. Веки становились все тяжелее я тяжелее. Что, если он был неправ? Что, если его теория совершенно неверна? Что, если Смит ненормальный, сумасшедший настолько другой, что будет угрожать всему миру? Нет, нет! Рокуэлл затряс головой. Смит — это совершенство. Совершенство. В нем нет места для дурных мыслей. Он — совершенство
В санатории была гробовая тишина. Единственным звуком было слабое потрескивание падающих на пол чешуек кокона…
Рокуэлл спал. Он погрузился в глубокий сон со странными сновидениями. Ему снился Смит, который поднялся со своего стола и угловато передвигался по комнате, и Хартли, кричащий, размахивающий сверкающим топором и погружающий его снова и снова в зеленую броню Смита, разрубая его и превращая в какую-то ужасную жидкую массу. Снился ему Макгвайр бегающий, бормоча, код кровавым дождем. Снился ему…
Жаркое солнце. Жаркий солнечный свет во всей комнате. Было уже утро Рокуэлл потер глаза, смутно обеспокоенный тем, что кто-то поднял жалюзи. Он рванулся вперед — кто-то поднял! Солнце! Жалюзи нельзя было поднимать: Они были опущены уже несколько недель. Он закричал. Дверь была открыта. В санатории было тихо. Едва осмеливаясь повернуть голову, Рокуэлл взглянул на стол, где должен был лежать Смит.
Его не было.
Ничего, кроме солнечного света и еще останков разрушенного кокона. Останки.
Хрупкие черепки, сброшенная оболочка, разломанная надвое, остаток скорлупы, который был бедром, след руки, осколок грудной клетки- это было все, что осталось от Смита.
Смит исчез. Рокуэлл, сломленный, пошатываясь, добрался до стола, карабкаясь, как ребенок, между шуршащими, как папирус, остатками кожи. Затем он повернулся как пьяный и, шатаясь, пошел из комнаты и затем начал карабкаться вверх по ступенькам, крича:
— Хартли! Что ты с ним сделал! Хартли! Ты что думаешь, что можешь убить его, избавиться от тела и оставить несколько кусков скорлупы, чтобы сбить меня со следа?
Дверь в комнату, где спали Хартли и Макгвайр, была заперта. Дрожащими руками Рокуэлл с трудом открыл ее. Оба, Макгвайр и Хартли, были там.
— Ты здесь? — сказал Рокуэлл завороженно. — Значит, ты не был внизу. Или ты открыл дверь, спустился, проник в комнату, убил Смита и… нет, нет!
— Что случилось?
— Смит исчез! Макгвайр, Хартли выходил из этой комнаты?
— Нет, ни разу.
— Тогда есть только одно объяснение: Смит восстал из своего кокона я ночью исчез! Я никогда не увижу его, я никогда не смогу увидеть его, проклятье! Какой же я дурак, что заснул!
— Теперь все ясно! — объявил Хартли. — Он опасен, иначе он остался бы и мы бы его увидели! Только бог знает, что это такое.
— В таком случае мы должны его искать. Он не может быть далеко. Мы должны его искать! Хартли, Макгвайр, быстро!
Макгвайр тяжело опустился на стул.
— Я с места не сдвинусь. Пусть сам себя ищет. С меня достаточно.
Рокуэлл не стал дальше слушать и бросился вниз по лестнице, Хартли не отставал ни на шаг. Через несколько мгновений за ними последовал, тяжело дыша, Макгвайр.
Рокуэлл выбежал в холл, задержавшись на секунду у широких окон, выходящих на горы и пустыню. Был ли хоть один шанс найти Смита? Первого сверхсущества. Первого, может быть, из множества других. Рокуэлл взмок от волнения, Смит не мог уйти. Или…
Кухонная дверь медленно отворилась. Нога переступила через порог, за ней другая. Рука коснулась стены. Сигаретный дым тянулся от губ.
— Кто-то ищет меня?
Ошеломленный Рокуэлл обернулся. Он увидел выражение лица Хартли, услышал, как Макгвайр задохнулся от удивления. Все трое одновременно произнесли одно слово, как будто им подсказали.
— Смит!
Смит выпустил облачко дыма. Его лицо было красновато-розовым, как будто он сгорел на солнце, его глаза были ярко-голубыми. Он был босой, и его обнаженное тело было прикрыто одной из старых рубашек Рокуэлла.
— Не скажете ли мне, где я нахожусь? Что я делал последние три-четыре месяца? Это что, госпиталь или нет?
Страх охватил Рокуэлла. Он судорожно глотнул,
— Привет. Я… То есть… Вы что, ничего не помните?
Смит показал свои пальцы.
— Я вспоминаю, что начал зеленеть, если вы это имеете в виду. Кроме этого — ничего.
Рокуэлл тяжело прислонился к стене. Потрясенный, он поднял руки к глазам и покачал головой. Не веря в то, что он видит перед собой, он спросил:
— Когда вы выбрались из кокона?
— Когда я выбрался из… чего?
Рокуэлл отвел его в соседнюю комнату и указал на стол.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Смит совершенно искренне, — полчаса назад я пришел в себя, стоя в этой комнате совершенно голый.
— И это все? — с надеждой спросил Макгвайр. Похоже, он почувствовал облегчение.
Рокуэлл объяснил происхождение лежавшего на столе кокона.
Смит нахмурился.
— Это нелепо. Кто вы такие?
Рокуэлл представил всех.
Смит сердито взглянул на Хартли.
— Когда я начал болеть, вы приходили, не так ли? Я помню, на радиационном заводе. Но это глупо. Что это была за болезнь?
Лицо Хартли напряглось.
— Это не болезнь. А вы не знаете чего-либо обо всем этом?
— Я прихожу в себя в компании незнакомых людей, в незнакомом санатории. Я обнаруживаю себя обнаженным в комнате, в которой на раскладушке спит человек. Я хожу голодный по санаторию. Я иду на кухню, нахожу еду, ем, слышу взволнованные голоса, и затем меня обвиняют в том, что я появился из кокона. Что я должен думать? Кстати, спасибо за рубашку, еду и сигарету, которые я взял. Я не хотел вас будить, господин Рокуэлл. Я не знал, кто вы такой, и вы выглядели смертельно уставшим.
— О, насчет этого не волнуйтесь.
Рокуэлл не мог поверить в происходящее. Все разваливалось. С каждым словом Смита его надежды рассыпались на части, как разломанный кокон.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично. Сильным. Просто замечательно, если учесть, сколько это длилось.
— Очень замечательно, — сказал Хартли.
— Можете представить, что я почувствовал, когда увидел календарь. Все эти месяцы- раз и нету. Я удивляюсь, что я делал все это время.
— Мы тоже.
Макгвайр рассмеялся:
— О, оставь его, Хартли. Из-за того, что ты его ненавидел…
— Ненавидел?
Смит удивленно поднял брови.
— Меня? Почему?
— Вот. Вот почему! — Хартли вытянул руки. — Ваша проклятая радиация. Ночь за ночью я сидел около вас в лаборатории. Что мне теперь с этим делать?
— Хартли, — перебил Рокуэлл, — сядь и успокойся.
— Я не сяду и не успокоюсь! Неужели вы оба одурачены этой имитацией человека, этим розовым парнем, который разыгрывает величайшую мистификацию в истории? Если у вас есть хоть сколько-нибудь разума, уничтожьте Смита, пока он не бежал!
Рокуэлл извинился за эту вспышку гнева Хартли.
Смит покачал головой.
— Нет, дайте ему говорить. О чем это он?
— Ты уже знаешь! — гневно прокричал Хартли. Ты лежал здесь месяцами, слушая, планируя. Ты меня не одурачишь. Рокуэлла ты обманул, разочаровал. Он считал, что ты будешь сверхчеловеком. Может, ты и есть сверхчеловек. Но кто бы ты ни был, ты больше не Смит. Это еще один из твоих обманов. Мы не должны были все знать о тебе, весь мир не должен знать о тебе. Ты можешь с легкостью убить нас, но ты предпочитаешь остаться и убедить нас в своей нормальности. Это наилучший вариант. Ты мог исчезнуть несколько минут назад, но это оставило бы семена подозрения. Поэтому ты остался, чтобы убедить нас в том, что ты нормален.
— Он и есть нормальный, — вставил Макгвайр.
— Нет. Его мозг изменился. Он умен.
— Тогда подвергни его словесно-ассоциативному тесту, — сказал Макгвайр.
— Он слишком умен и для этого.
— Тогда очень просто. Сделаем анализ крови, по слушаем его сердце, введем ему сыворотку.
Смит колебался.
— Я согласен на эксперимент, если это действительно вам нужно. Но, по-моему, это глупо.
Шокированный этим, Хартли взглянул на Рокуэлла.
— Возьми шприц, — сказал он.
Рокуэлл, размышляя, взял шприц. Может быть, все-таки Смит был суперменом. Его кровь. Эта сверхкровь. Ее способность убивать бактерии. Его сердцебиение. Его дыхание. Может быть, Смит был сверхчеловеком и не знал этого. Да, да, может быть…
Рокуэлл взял кровь у Смита и поместил ее под микроскоп. Его плечи поникли. Это была обычная кровь. Бактерии жили в ней положенное время. Кровь больше не была для них смертельной. Икс-жидкости тоже больше не существовало. Рокуэлл подавленно вздохнул Температура тела была нормальной, пульс тоже. Его нервная система реагировала в соответствии с нормой.
— Ну, вот и все, — мягко сказал Рокуэлл.
Хартли опустился в кресло с широко открытыми глазами, сжав пальцами голову.
Он выдохнул:
— Простите меня. Наверное это все существовало в моем воображении. Эти месяцы были такими долгими. Ночь за ночью. Я был напуган, у меня возникали навязчивые идеи. Я сам себя одурачил. Простите меня, я виноват. — Он уставился на свои зеленые пальцы.
— Но что же будет со мной?
— Я поправился. Вы тоже оправитесь, я думаю. Я вам сочувствую, но в этом не было ничего плохого… в самом деле, я ничего не припоминаю.
Хартли расслабился.
— Пожалуй, вы правы. Мне не нравится мысль о том, что я должен одеревенеть, но ничего не поделаешь. Со мной все будет в порядке.
Рокуэлл чувствовал себя больным. Разочарование было слишком сильным. Эта спешка, желание, жажда открытия, любопытство, огонь, все умерло в нем.
Итак, каким был человек из кокона? Тот же человек, какой и был. И все это ожидание, и весь интерес были напрасны. Он глубоко вздохнул, пытаясь привести в порядок свои спутанные мысли. Этот розовощекий человек, с ровным голосом, который сидел перед ним в спокойно курил, только что перенес частичное окаменение кожи, его железы сошли с ума от радиации, я тем не менее это лишь человек, и ничего более. Мозг Рокуэлла, его фантазирующий и слишком впечатлительный мозг, подхватил каждую деталь этой болезни и построил великолепный организм, выдавая желаемое за действительное. Рокуэлл был глубоко потрясен, взволнован и разочарован.
Существование Смита без питания, его совершенная кровь, низкая температура и другие признаки совершенства теперь были только фрагментами неизвестной болезни. Болезни, и ничего более. Чего-то, что прошло, закончилось и не оставило никаких следов, кроме хрупких лоскутков на залитой солнцем поверхности стола. Теперь осталась только возможность пронаблюдать Хартли, если его болезнь будет прогрессировать, и сообщить о новом заболевании медицинскому миру.
Рокуэлла, однако, не привлекала болезнь, его волновало совершенство, и это совершенство было разбито, расколото, разорвано на куски и исчезло. Его мечта исчезла. Его сверхсущество исчезло. Его теперь не волновало, даже если бы весь мир отвердел, позеленел и стал ненормально хрупким.
Смит уже начал прощаться.
— Я лучше вернусь в Лос-Анжелес. Меня ждет важная работа на заводе. Моя старая работа должна быть закончена. Сожалею, но не могу больше оставаться. Вы понимаете?
— Вам следовало бы остаться и отдохнуть хоть бы несколько дней, — сказал Рокуэлл. Он не мог видеть, как исчезает последний клочок его мечты.
— Нет, спасибо. Я загляну в ваш офис примерно через неделю для новой проверки, если хотите, доктор. Я буду приезжать каждые несколько недель в течение года или больше, так что вы сможете контролировать меня, ладно?
— Да, да. Смит, пожалуйста, сделайте это. Мне хотелось бы побеседовать с вами о вашей болезни. Вам повезло, что вы живы.
Макгвайр произнес счастливо:
— Я довезу вас до Лос-Анжелеса.
— Не беспокойтесь. Я дойду до Гуджунги и возьму там такси. Я хочу пройтись. Прошло столько времени, я хочу все снова прочувствовать.
Рокуэлл одолжил ему пару ботинок и старый костюм.
— Спасибо, доктор. Я заплачу вам все, что должен, как только смогу.
— Вы не должны мне ни пенни. Это было интересно.
— Ну, до свиданья, доктор, господин Макгвайр, Хартли.
— До свиданья, Смит.
Смит пошел по дорожке. Он шел легко и счастливо и насвистывал. «Хотелось бы мне сейчас быть в таком же настроении», — устало подумал Рокуэлл.
Смит обернулся один раз, помахал им и начал подниматься на холм и через него к городу, лежавшему в отдалении.
Рокуэлл смотрел ему вслед так, как ребенок смотрит на разрушение своего песочного замка под ударами морских волн.
— Я не могу в это поверить, — снова и снова говорил он, — я не могу в это поверить. Все закончилось так быстро, так неожиданно для меня. Я совершенно опустошен.
— Я все вижу в розовом свете! — довольно прохихикал Макгвайр.
Хартли стоял под солнцем. Его зеленые руки мягко висели вдоль тела, и, как заметил Рокуэлл, его белое лицо впервые за месяцы было расслабленным. Хартли тихо говорил.
— Со мной все будет в порядке. Со мной все будет в порядке. Я не буду монстром. Я останусь самим собой. — Он повернулся к Рокуэллу.
— Только не забудь, не забудь, не дай им похоронить меня по ошибке. Смотри, чтобы меня не похоронили по ошибке, думая, что я мертв. Помни об этом.
Смит поднимался по тропинке на холм. Уже вечерело, и солнце начало садиться за голубые горы. Видно было несколько звезд. Запах воды, пыли и цветущих в отдалении апельсиновых деревьев повис в теплом воздухе.
Поднялся ветерок. Смит шел и глубоко дышал. Отойдя от санатория так, что его не было видно, он остановился и замер. Он посмотрел вверх, в небо.
Он отбросил сигарету, которую курил, и раздавил ее каблуком. Затем выпрямил свое стройное тело, откинул назад свои темно-каштановые волосы, закрыл глаза, глотнул, расслабил пальцы рук.
Без малейшего усилия, только со слабым звуком, Смит мягко поднял свое тело от земли вверх, в теплый воздух.
Он устремился вверх быстро, спокойно и скоро затерялся среди звезд, уходя в космическое пространство…
Глубокий и тонкий писатель, мастер философской притчи, замечательный стилист — такова литературная характеристика самого известного из американских фантастов Рэя Брэдбери.
Он родился в 1920 году в Уокегене, штат Иллинойс. Рос впечатлительным, фантазирующим ребенком. В 1928 году восьмилетний мальчик прочел захватывающий роман А. Хайатта Веррила «Мир гигантских муравьев» и с тех пор навсегда попал в плен научно-фантастического космоса. В 1938 году был опубликован его первый рассказ «Дилемма Холлеброхена».
Рэй Брэдбери отличался живым темпераментом и неиссякаемым юмором, хотел даже стать актером, но вынужден был с 1938 по 1942 год зарабатывать на жизнь продажей газет. Не хватало денег покупать книги. Иной раз брал незаметно книгу в магазине, прочитывал ее за ночь и на другой день опять ставил на место. Желая публиковаться, пошел по пути подражательства, но особого успеха не имел, хотя кое-чему научился у Э. По, Т. Вулфа и других. Помогли ему советом, дружеской критикой Катрин Мур и Генри Каттнер. Под влиянием «Все тенали бороговы» стал писать фантастические истории, героями которых были дети, и взгляд на мир был свежий, чистый. Читатели заметили и оценили талант молодого автора. В 40-е годы Рэй Брэдбери опубликовал десятки произведений разного плана, разных тем. В одной истории, в подражание «Оружейной Лавке» А. ван Фогта, рассказывалось о магазине, продающем хитроумные устройства из другого времени, и о приключениях героя с ними, в другой — о ракете, повествующей о своих межпланетных путешествиях, в третьей — о последней семье с Земли, плывущей вниз по марсианской реке и основывающей новую расу.
Так пришла известность. Книги «Черный карнавал», «Марсианские хроники», «Человек в картинках», «451° по Фаренгейту» получили высшие литературные премии и оценки.
В своих произведениях Рэй Брэдбери ставит «вечные вопросы» о смысле бытия, о назначении человека, о добре и зле, о сущности любви. Ему нет нужды обосновывать модель «нового космоса», ибо он воспринял ее как нечто само собой разумеющееся, открытое и созданное до него. Ему важно воспользоваться этой моделью как средством для высвечивания человеческих потенций. Рэй Брэдбери познает прежде всего не новые измерения и не новые миры, а давно, но не до конца изученного человека. Поэтому реальный человек, который нам известен по нам самим, по окружающим, по истории, по литературным произведениям от гимнов Ригведы или поэм Гомера до романов Льва Толстого или стихов Уолта Уитмена, — этот «человеческий человек», а не мертвая надуманная конструкция, и служит для Рэя Брэдбери мерой научно-фантастического мира.
В последние годы писатель ищет новые средства художественного исследования души и закономерно обращается к такой привлекательной и действенной форме, как миф. Мифом о судьбе человеческой можно назвать и публикуемый ниже рассказ «Куколка».
КУКОЛКА
Рокуэллу не нравилось, как пахло в комнате. Его не столько раздражал запах пива, исходящий от Макгвайра, или запах усталого, немытого тела Хартли, сколько специфический запах насекомого, исходящий от лежащего на столе обнаженного одеревеневшего тела Смита, покрытого зеленой кожей. Еще пахло смазкой от непонятного механизма, мерцающего в углу небольшой комнаты.
Человек Смит был трупом. Рокуэлл раздраженно поднялся со своего стула и сложил стетоскоп.
— Мне надо вернуться в госпиталь. Срочные дела. Ты же понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если тебе нужна дальнейшая информация, назначь посмертную… — Он остановился, поскольку Хартли указал на труп, каждый дюйм которого был покрыт хрупкой твердой коркой зеленого цвета
— Послушай еще, Рокуэлл. Последний раз. Пожалуйста. Рокуэлл хотел возразить, но вместо этого вздохнул, сел и приложил стетоскоп к телу. Приходится обращаться вежливо со своими коллегами — врачами. Садишься, прижимаешь стетоскоп к холодной зеленой плоти, притворяясь, что слушаешь…
Маленькая, плохо освещенная комната как будто взорвалась. Взорвалась в одном холодном зеленом движении. Оно ударило по ушам Рокуэлла, как тысяча кулаков. Оно потрясло его. Он увидел, как его пальцы дернулись над лежащим трупом.
Он услышал пульс.
Глубоко в потемневшем теле стукнуло сердце. Оно прозвучало как эхо в морских глубинах.
Смит был мертв, неподвижен, мумифицирован. Но в самой середине этой безжизненно жило его сердце. Жило, ворочаясь, как маленький, не родившийся еще ребенок!
Сильные пальцы Рокуэлла, пальцы хирурга, снова вздрогнули. Он наклонил голову. Рокуэлл был темноволос с проблесками седины. Приятное, с правильными чертами лицо тридцатипятилетнего мужчины. Он слушал еще и еще. По его щекам струился холодный пот. Это было невероятно.
Одно сердцебиение каждые тридцать пять секунд. И дыхание. В это нельзя было поверить, но тем не менее один вздох каждые четыре минуты. Слабое движение грудной клетки. Температура тела? 60°F.
Хартли неприятно рассмеялся
— Он жив. Да, он жив. Ему почти удалось меня одурачить несколько раз. Я сделал укол адреналина, чтобы ускорить этот пульс, но безуспешно. Он в таком состоянии уже двенадцать недель. И я не мог больше держать это в секрете, Вот почему я позвонил тебе, Рокуэлл. Это противоестественно.
Невозможность происходящего привела Рокуэлла в невероятное возбуждение. Он попробовал поднять веки Смита и не смог, они были оплетены кожистыми чешуйками так же, как и рот и ноздри. Смит не мог дышать.
— И все же он дышит. — Голос Рокуэлла был неживым. Он рассеянно уронил стетоскоп, поднял его и посмотрел на свои трясущиеся руки.
Хартли, высокий, изнуренный, нервный, склонился над столом.
— Смит не хотел, чтобы я тебя звал. Я все равно позвал. Смит предупреждал меня не делать этого. Всего час назад.
Глаза Рокуэлла расширились.
— Как он мог предупреждать тебя? Он же не может двигаться. — Лицо Хартли, с тяжелым подбородком, обострившееся, с прищуренными серыми глазами, нервно передернулось.
— Смит думает. Я знаю его мысли. Он боится, что ты расскажешь о нем всему миру. Он ненавидит меня. Почему? Я хочу убить его вот почему. Вот. — Хартли, как слепой, нащупал блеснувший голубой сталью револьвер в своем измятом, запятнанном пальто.
— Мэрфи! Возьми его. Возьми, пока я не разрядил его в это дурацкое тело!
Мэрфи отшатнулся с выражением испуга на своем толстом красном лице.
— Не люблю оружие. Лучше ты возьми его, Рокуэлл!
Рокуэлл проговорил, как будто резанул скальпелем.
— Убери револьвер, Хартли. Три месяца лечения одного пациента довели тебя до психологического перенапряжения. Тебе просто следует выспаться.
Он облизал пересохшие губы.
— Чем был болен Смит?
Хартли покачнулся. Его губы медленно выговаривали слова. Почти засыпая на ногах от усталости, Рокуэлл расслышал, как Хартли с трудом проговорил:
— Он не был болен. Не знаю, в чек дело, но он меня раздражает, как ребенка раздражает рождение нового брата или сестры. С ним что-то не то. Помоги мне, прошу тебя.
— Конечно, — улыбнулся Рокуэлл. — Мой пустынный санаторий как раз подходящее место, чтобы как следует его обследовать. Еще бы, Смит — самый невероятный феномен в история медицины. Тела просто не ведут себя таким образом.
Он не смог продолжить. Хартли направил револьвер точно в живот Рокуэлла.
— Подожди. Подожди. Ты не собираешься похоронить Смита? Я думал, ты поможешь мне. Смит болен. Я хочу убить его! Он опасен! Я знаю это!
Рокуэлл моргнул. Хартли явно дошел до психоневроза. Не соображал, что говорит. Рокуэлл расправил плечи, чувствуя внутри холодок и спокойствие.
— Застрели Смита, и я обвиню тебя в убийстве. Ты просто переутомился и душевно и физически. Убери револьвер,
Они молча смотрели друг на друга. Рокуэлл спокойно шагнул вперед и, похлопав Хартли понимающе по плечу, взял револьвер и отдал его Мэрфи, который смотрел на орущие, как будто оно его укусит.
— Позвони в госпиталь, Мэрфи. Я беру неделю отгула. Может быть, больше. Скажи им, что я провожу исследования в санатории.
Мэрфи нахмурился.
— Что мне делать с этим револьвером?
Хартли плотно сжал зубы.
— Держи его при себе Тебе захочется им воспользоваться. Позже.
Рокуэллу хотелось закричать на весь мир, что он является единственным обладателем самого невероятного человеческого существа в истории. Комната к пустынном санатории, в которой на столе безмолвно лежал Смит, была наполнена солнечным светом; его красивое лицо застыло, превратившись в зеленую бесстрастную маску.
Рокуэлл тихо вошел в комнату. Он прикоснулся стетоскопом к зеленой груди. Инструмент заскрипел, производя звук металла разрезающего жесткие надкрылья жука.
Макгвайр стоял рядом, глядя с подозрением на тело и источал запах нескольких недавно выпитых кружек пива.
Рокуэлл внимательно слушал.
— Перевозка в машине «Скорой помощи», должно быть, растрясла его. Нет смысла пробовать… Рокуэлл вскрикнул. Тяжело и неуклюже Макгвайр придвинулся к нему…
— В чем дело?
— В чем? — глаза Рокуэлла отражали отчаяние Он сжал руку в кулак. — Смит умирает!
— Откуда ты знаешь? Хартли говорил, что Смит притворяется. Он снова обманул тебя…
— Нет! — Рокуэлл неистово работал над телом вводя лекарства и ругаясь во весь голос. Любые лекарства. Все лекарства. После всего, что произошло, невозможно было потерять Смита. Нет, только не сейчас. Трясясь, дребезжа, поворачиваясь глубоко внутри тело Смита издавало звуки, напоминающие слышимые издалека взрывы начинающегося извержения вулкана.
Рокуэлл пытался сохранять спокойствие. Болезнь Смита заключалась в нем самом. Обычное лечение на него не действовало. Что же теперь? Что?
Рокуэлл смотрел перед собой. Солнечный свет блестел на твердой чешуе Смита. Горячий солнечный свет. Солнце. Пока Рокуэлл наблюдал, набежали тучи и заслонили солнце. В комнате стемнело. Тело Смита вздрогнуло и погрузилось в тишину. Вулканический прилив прекратился.
— Макгвайр! Опусти шторы! Быстрее, пока солнце не вернулось!
Макгвайр повиновался. Сердцебиение Смита замедлилось и снова стало вялым и редким.
— Солнечный свет вреден Смиту. Он что-то нарушает. Я не знаю, что или почему, но он вреден. — Рокуэлл расслабился. — Господи, мне бы не хотелось терять Смита. Ни за что! Он не такой, как все, существующий по своим законам, делающий то, что люди никогда не делали. Знаешь что, Мэрфи?
— Что?
— Смит не в агонии. И он не умирает. Ему не было. бы лучше быть мертвым, неважно, что говорит по этому поводу Хартли. Прошлой ночью, когда я устраивал Смита на носилках, готовя его к перевозке в санаторий, я неожиданно осознал, что Смит любит меня.
— Ха! Сначала Хартли, теперь ты. Смит, что… сам сказал тебе это?
— Он не говорил мне. Но он не без сознания под всей этой твердой кожей. Он сознает. Да, именно, он сознает.
— Просто и ясно — он окаменевает. Он умрет. Он не питался уже несколько недель. Так сказал Хартли. Хартли питал его внутривенными вливаниями, пока кожа не стала настолько жесткой, что игла не могла ее проколоть.
Дверь медленно, с жалобным скрипом отворилась. Рокуэлл вздрогнул. На пороге стоял Хартли. Его острое лицо было не таким напряженным после нескольких часов сна, но серые глаза по-прежнему смотрели враждебно и с горечью.
— Если вы уйдете из комнаты, — сказал он спокойным голосом, — я уничтожу Смита за несколько секунд. Ну?!!
— Не двигайся с места, — чувствуя нарастающее раздражение, Рокуэлл подошел к Хартли. — В каждый твой приход тебя придется обыскивать. Честно говоря, к не доверяю тебе, — Оружия не оказалось.
— Почему ты мне ничего не сказал о солнечном свете?
— Что? — медленно произнес Хартли. — О да. Я забыл. Я пытался передвинуть Смита несколько недель назад. Солнечный свет попал на него, и он начал на самом деле умирать. Естественно, больше я его не трогал. Похоже, что Смят смутно сознавал, что его ожидает. Может быть, даже планировал, я не уверен. Когда он еще мог говорить и жадно все поедать до того, как его тело полностью затвердело, он предупреждал меня не двигать его в течение двенадцати недель. Говорил, что не любит солнце. Говорил, что это все испортят. Я думал, что он шутит. Оказалось, нет. Он ел как животное, голодное, дикое животное, впал в коматозное состояние, и вот вам результат. — Хартли тихо выругался. — Я скорее рассчитывал, что вы продержите его на солнце достаточно долго, чтобы нечаянно его убить.
Макгвайр с трудом передвинул свои двести пятьдесят фунтов
— Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
— Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал бояться и ненавидеть Смита только неделю назад, когда обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
— Что, если ты, и я, и Рокуэлл — все станем зелеными и чума охватит всю страну, что тогда?
— Тогда, — ответил Рокуэлл, — если я ошибаюсь, что вполне возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.
Колокол. Еще колокол. Два колокола, два колокола. Дюжина колоколов, сто колоколов. Десять тысяч и миллион лязгающих, стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и одновременно в тишине, вопящие, визжащие, ранящие, бьющие по ушам эхом! Звенящие, поющие громкими и тихими, низкими и высокими голосами
Из-за всего этого колокольного звона Смит не мог сразу сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет смотреть, потому что его веки были плотно прижаты; знал, что не может говорить, потому что его губы срослись. Его уши были тесно зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.
Он не мог видеть, хотя нет, он мог, мог, и это было как будто внутри маленькой темной красной пещеры, как если бы его глаза были повернуты внутрь его головы.
Затем Смит попробовал пошевелить языком, я неожиданно, пытаясь вскрикнуть, он осознал, что у него пропал язык. Нет языка. Странно. Почему? Смит попытался остановить колокола. Они утихли, наградив его тишиной, окутавшей его холодным одеялом. Что-то происходило. Определенно происходило. Смит попытался шевельнуть пальцем, но он ему не повиновался. Руки, ноги, голова, туловище — ничто не двигалось. Секундой позже пришло ужасное открытие, что он больше не дышит, по крайней мере при помощи легких.
— Потому что у меня нет легких! — вскрякнул он, но вскрикнул внутренне, про себя, и крик этот обволокло темным красным потоком, который поглотил, растворил в себе и унес этот крик, принеся Смиту облегчение и спокойствие.
«Я не боюсь, — думал он. — Я осознал это и не понимаю почему. Я понимаю, что мне не страшно, но не знаю причины этого.
Без языка, без носа, без легких. Но, наверное, позже они появятся. Да, конечно, появятся. Ведь что-то происходит».
Через поры его отвердевшего тела проникал воздух, пропитывая, как дождь, каждую часть его тела, вдыхая в него жизнь. Дыхание через миллионы жаберных пластинок, вдыхание кислорода, азота, водорода и двуокиси углерода и усвоение всего этого. Удивительно. Билось ли еще его сердце?
О да, оно билось. Медленно, медленно, медленно. Неясный красный шорох, поток, река, вздымающаяся вокруг него, медленно, медленнее, еще медленнее. Как хорошо! Как легко!
Дни слагались в недели, и картина становилась яснее. Помогал Макгвайр. Отставной хирург, он был секретарем Рокуэлла в течение нескольких лет. Не слишком много помощи, но хороший компаньон.
Рокуэлл заметил, что Макгвайр много, нервно и грубовато шутил по поводу Смита, стараясь сохранить спокойствие. Однако как-то он прекратил это, поразмыслил и медленно проговорил:
— Слушай, до меня только сейчас дошло! Смит жив. Но он должен быть мертв. А он жив. О господи!
Рокуэлл рассмеялся.
— Что, черт возьми, по-твоему, я собираюсь делать? Я на следующий неделе приволоку сюда рентгеновский аппарат чубы посмотреть, что же делается внутри этой скорлупы.
Рокуэлл ткнул иглой в тело, но она сломалась о жесткую оболочку. Он попробовал еще одну иглу, потом еще и еще пока наконец не пробил ее, откачал немного крови и поместил пластинки под микроскоп. Несколькими часами позже он спокойно пихнул пробу сыворотки под красный нос Макгвайра я быстро заговорил:
— Боже! Я не могу в это поверять. Его кровь убивает бактерии. Я поместил в нее колонию стрептококков, которая была уничтожена за восемь секунд! Можно ввести Смиту любые известные болезнетворные микробы, и он уничтожит их всех!
Через несколько часов — новые открытия. Они держали Рокуэлла в напряжении ночи напролет, заставляя его думать, сопоставлять, удивляться и разрабатывать титанические теории и идеи.
Вот, например.
Хартли до последнего времени ежедневно питал Смита огромным количеством внутривенных вливаний. Ни один миллиграмм этой пищи не бы уничтожен. Вся она была запасена и не в жировых складках, а в совершенно нормальном виде — икс-жидкости, содержавшейся в высококонцентрированной форме в крови Смита. Унция ее могла обеспечить человека всем необходимым в течение трех суток… Эта икс-жидкость циркулировала по телу до тех пор, пока в ней не возникала надобность, тогда она усваивалась и использовалась. Удобнее, чем жир. Гораздо удобнее! Рокуэлл сиял, довольный своим открытием. Смит запасся таким количеством икс-жидкости, что ее хватило бы на многие месяцы. Самопитание.
Макгвайр, когда узнал об этом, сказал, печально созерцая свое брюшко.
— Хотел бы я хранить свое питание таким образом. Это было еще не все. Смиту не нужно было много воздуха. То, что он имел, он получал, видимо, посредством осмотического процесса через свою кожу. И он использовал каждую молекулу. Никаких потерь.
— И, — заключил Рокуэлл, — в конце концов, сердце Смита даже может отдохнуть от своей работы, полностью прекратит биться!
— Тогда он будет мертв, — сказал Макгвайр.
— Для тебя и для меня — да. Для Смита — может быть. Только может быть. Подумай над этим, Макгвайр. В общем-то Смит - это самоочищающийся поток крови, в течение месяцев не требующий восстановления, почти не подверженный нарушениям. Он не уничтожает отходы своей жизнедеятельности, каждая молекула используется. Этот поток саморазвивается и смертелен для всех микробов. И Хартли еще говорит о вырождении!
Хартли был раздражен, когда услышал об открытиях. но продолжал утверждать, что Смит вырождался и был опасен.
Макгвайр внес свою лепту.
— Откуда мы знаем, а может быть, это какая-нибудь сверхмикроскопическая зараза, которая уничтожает все другие бактерии, пока расправляется со своей жертвой. В конце концов, и малярийный вирус иногда используют для лечения, почему бы не существовать новой бацилле, которая уничтожает всех остальных?
— Хорошая мысль, — сказал Рокуэлл, — но ведь мы не больны, не правда ли?
— Может быть, ей нужен инкубационный период?
— Типичный ответ старомодного врача. Неважно, что происходит с человеком, если есть отклонения от нормы. Это твоя мысль, Хартли, — заявил Рокуэлл. — А не моя. Доктора не удовлетворяются до тех пор, пока не поставят диагноз и не наклеят ярлык на каждый случай. Я же считаю. что Смит здоров, так здоров, что вы боитесь его.
— Ты ненормальный, — сказал Макгвайр.
— Может быть. Но я не считаю, что Смит нуждается в медицинском вмешательстве. Он сам работает над своим спасением. Ты считаешь, что он вырождается, а я говорю, что он растет.
— Посмотри на его кожу, — произнес Макгвайр.
— Овца в волчьей шкуре. Снаружи- жесткий, хрупкий эпидермис. Внутри — упорядоченное перерастание, изменение. Почему? Я на грани понимания. Эти перемены внутри Смита настолько интенсивны, что потребовалась оболочка для обеспечения их действия. А что касается тебя, Хартли, скажи мне честно, когда ты был молод, ты боялся насекомых, пауков и всего такого прочего?
— Да.
— Ну вот. Невроз страха, фобия, которая отразилась на твоем отношении к Смиту. Это объясняет твое отвращение к происшедшим с ним переменам.
В течение последующих недель Рокуэлл тщательно исследовал прошлую жизнь Смита. Он посетил электронную лабораторию, где работал к заболел Смит, проверил комнату, в которой Смит провел первые недели своей «болезни», и осмотрел стоявшую там технику, выяснил что-то о радиации…
Пока его не было к санатории, Рокуэлл запер Смита и поставил Макгвайра охранять дверь на случая, если в голову Хартли полезут какие-нибудь странные идея.
Детали двадцати трех лет жизни Смита были просты: он в течение пяти лет работал в электронной лаборатории, занимаясь экспериментами. Он ни разу серьезно не болел за свою жизнь.
Рокуэлл долгое время прогуливался в одиночестве около санатория, обдумывая и детализируя невероятную теорию, которая начала выкристаллизовываться в его мозгу. И однажды днем он остановился у куста жасмина, который рос около санатория, улыбаясь, протянул руку и снял с длинной ветки темный блестящий предмет. Он взглянул на него, положил в карман и направился к санаторию.
С веранды он позвал Макгвайра, за которым притащился Хартли, бормоча угрозы.
Вот что сказал им Рокуэлл:
— Смит не болен. Бактерии не могут в нем жить. В нем нет ни духов, ни монстров, которые «овладели» его телом. Я специально сказал об этом, чтобы показать, что не упустил их одного момента. Я отвергаю все обычные диагнозы я предлагаю самую важную и самую легко допустимую возможность — замедленная наследственная мутация.
— Мутация? — Голос Макгвайра прозвучал странно.
Рокуэлл поднял к свету темный блестящий предмет…
— Я нашел это в саду. Это превосходно проиллюстрирует мою теорию. После изучения симптомов, осмотра лаборатории и изучения нескольких подобных вариантов, — он повертел предмет пальцами, — я уверен. Это метаморфоза, превращение. Это регенерация, изменение, мутация после рождения. Вот, лови, это Смит. — Он бросил предмет Хартли, тот поймал его.
— Это куколка гусеницы, — сказал Хартли.
— Правильно, — кивнул Рокуэлл.
— Не хочешь же ты сказать, что Смит- куколка?
— Я уверен в этом, — ответил Рокуэлл.
Рокуэлл стоял у тела Смита в вечерней темноте. Хартли я Макгвайр тихо сидели напротив и слушали. Рокуэлл мягко прикоснулся и телу Смита.
— Предположим, что жизнь- это нечто большее, чем родиться, прожить семьдесят лет и умереть. Предположим, что в человеческом существовании есть еще один великий шаг вверх, и Смит — первый из нас, делающий этот шаг.
Глядя на гусеницу, мы видим то, что считаем статическим объектом. Но она превращается в бабочку. Почему? Не существует законченных теорий, объясняющих это. В основном это прогресс, развитие. По существу, предположительно неизменный объект превращается в промежуточный, совершенно непохожей, куколку, и затем появляется бабочка. Внешне куколка выглядит мертвой. Это заблуждение. Смит ввел нас в заблуждение, понимаете? Внешне — мертв. Внутри — водоворот, перестройка, лихорадочная работа с невероятной целью. Из личинки — в москита, из гусеницы — в бабочку, из Смита — в…
— Смит — куколка? — Макгвайр неестественно засмеялся.
— Да.
— Люди не ведут себя таким образом.
— Перестань, Макгвайр. Эта ступень в эволюции слишком значительна для твоего понимания. Осмотри тело и скажи мне что-нибудь другое. Кожа, глаза, дыхание, течение крови. Недели усваивания пищи для этой хрупкой спячки. Почему он ел всю эту пищу, для чего ему понадобилась эта икс-жидкость в его теле, как не для метаморфозы? И причиной всего этого была радиация. Жесткое излучение от лабораторного оборудования Смита. Запланированное или случайное, я не знаю. Оно затронуло определенную часть его основной генной структуры определенную часть эволюционной структуры человека которая не была предназначена для работы, возможно, еще в течение тысячелетий.
— Ты думаешь, что когда-нибудь все люди…
— Личинка мухи не остается в стоячем труду, личинка москита в почве, а гусеница на капустном листе. Они меняются, волнами расходясь в пространстве. Смит — это ответ на вопрос: «Что происходит с человеком, куда мы движемся?» Мы стоим перед неизвестностью вселенной и сложностью жизни а лев, и человек, такой, каким он сейчас является, не готов к борьбе с ней. Малейшее усилие утомляет его, излишняя работа убивает его сердце, а болезни- тело. Может быть, Смит будет готов ответить из извечную философскую проблему смысла жизни Может быть, он даст ей новый смысл.
В самом деле все мы всего лишь крошечные насекомые, копошащиеся на планете величиной с булавочную головку. Человеку не предопределено всегда оставаться здесь в быть болезненным, маленьким и слабым, но он еще не открыл секрета великого знания.
Но измените человека. Постройте вашего совершенного человека, вашего, если хотите, супермена. Устраните слабый интеллект, дайте ему полный физиологический, неврологический и психологический контроль над собой: дайте ему ясный проницательный ум, дайте ему неутомимую кровеносную систему, тело, которое может приспосабливаться где угодно к любому климату и расправляться с любыми болезнями. Освободите человека от оков и слабостей плоти, и тогда он уже не будет более бедным, несчастным маленьким человеком, боящимся мечтать, потому что знает, что его хрупкое тело стоит на пути исполнения его желаний, тогда он будет готов вести войну, единственную войну, которую стоит вести — столкновение перерожденного Человека со всей потрясенной Вселенной!
В величайшем напряжении с тяжело бьющимся сердцем Рокуэлл склонился над Смитом я закрыл глаза. Вера в Смита переполняла его. Он был прав. Он знал, что был прав.
После нескольких секунд молчания заговорил Хартли:
— Я не верю в эту теорию.
Затем Макгвайр:
— Откуда ты знаешь, что Смит внутри не просто желеобразная каша? Ты его просвечивал?
— Я не рискнул этого делать, это могло помешать его перерождению так же, как и солнце.
— Итак, он будет суперменом. А как он будет выглядеть?
— Подождем увидим.
— Как ты думаешь, он может слышать, как мы сейчас о нем разговариваем?
— Может или нет, в одном можно быть уверенным — мы стали обладателями тайны, которая для нас не предназначалась. Смит не намеревался посвящать меня и Макгвайра в это дело. Ему пришлось с этим примириться. Но супермены не любят, когда люди узнают о них, потому что у людей есть противные привычки завидовать, ревновать и ненавидеть, Смит знал, что он не будет в безопасности, если о нем узнают. Может быть, это объясняет я твою ненависть, Хартли.
Все замолчали прислушиваясь. Ни звука. Только кровь колотилась в висках у Рокуэлла, к все. Перед ними лежал Смит, вернее, теперь не Смит, а контейнер с ярлыком «Смит», содержимое которого было неизвестно.
— Если все, что ты сказал, правда, — произнес Хартли, — тогда мы тем более должны его уничтожить. Подумай о той власти над миром, которая будет в его руках. И если это повлияло на его мозг, а я думаю, что повлияло, он постарается убить нас, когда выберется, потому что только мы знаем о нем. Он будет ненавидеть нас за то, что мы были свидетелями его превращения.
Рокуэлл сказал беспечно:
— Я не боюсь этого.
Хартли промолчал. В комнате было слышно хриплое и тяжелое дыхание.
Рокуэлл обошел вокруг стола.
— Я думаю, теперь мы лучше распрощаемся, не так ли?
Машина Хартли скрылась за тонкой пеленой дождя. Рокуэлл закрыл дверь, приказал Макгвайру спать эту ночь внизу на походной кровати перед дверью комнаты, в которой лежал Смит, и затем пошел к себе. Раздеваясь, он мысленно вновь пережил все невероятные события последних недель. Сверхчеловек. Почему бы и нету Ум, сила… Он лег в постель. Когда? Когда Смит появится из своего кокона? Дождь тихо моросил по крыше санатория.
Макгвайр лежал, тяжело дыша, на походной кровати, погруженный в дрему, окруженный звуками грозы. Где-то скрипнула дверь, но Макгвайр продолжал спать. В холле повеяло ветром, Макгвайр заворчал и повернулся на другой бок Дверь мягко закрылась, к ветер утих. Чьи-то мягкие шаги по толстому ковру. Медленные шаги, напряженные и настороженные. Шаги. Глаза Макгвайра дрогнули я открылись. В неясном свете перед ним стояла какая-то фигура. Единственная лампочка, горевшая в холле, узким желтым лучом освещала пол около кровати.
Запах раздавленного насекомого наполнил воздух. Шевельнулась рука. Послышался голос.
Макгвайр вскрикнул. Потому что рука, попавшая в луч света, была зеленой.
— Смит!
Макгвайр тяжело рванулся к двери, вопя:
— Он двигается! Он не может ходить, но он ходит!
Дверь распахнулась под его нажимом. Ветер и дождь сомкнулись вокруг него, и он исчез, что-то бормоча.
Фигура в холле стояла неподвижно. Наверху быстро открылась дверь, и Рокуэлл сбежал по ступенькам. Зеленая рука двинулась из полосы света и спряталась за спиной фигуры.
— Кто здесь? — Рокуэлл остановился на полпути. Фигура ступила в полосу света.
— Хартли?! Что тебе опять здесь надо?
— Кое-что произошло, — сказал Хартли, — ты лучше найди Макгвайра. Он выбежал под дождь, бормоча как дурак.
Рокуэлл промолчал. Он одним взглядом осмотрел Хартли, затем спустился в холл и выбежал наружу, под холодный ветер и дождь.
— Макгвайр! Макгвайр, вернись, ты, идиот!
Он нашел Макгвайра примерно в ста ярдах от санатория, рыдающего.
— Смит, Смит ходит…
— Чепуха. Хартли вернулся, вот и все.
— Я видел зеленую руку. Она двигалась.
— Тебе приснилось.
— Нет. Нет!
Мокрое лицо Макгвайра было бледным.
— Поверь мне, я видел зеленую руку. Зачем вернулся Хартли? Он…
Только при упоминании имени Хартли полное осознание происходящего ворвалось в мозг Рокуэлла. Страх пронесся через его мозг, его охватила непонятная тревога, резанула беззвучным криком о помощи.
— Хартли!
Оттолкнув Макгвайра в сторону, Рокуэлл повернулся и бросился с криком обратно в санаторий.
Дверь в комнату Смита была распахнута. Хартли стоял в центре комнаты с револьвером в руке.
Он повернулся на шум вбегавшего Рокуэлла. Их движения были одновременными. Хартли выстрелил, а Рокуэлл дернул шнурок выключателя.
Темнота. Пламя рванулось через комнату, осветив сбоку тело Смита как фотовспышка. Рокуэлл прыгнул в сторону пламени. Даже во время прыжка глубоко потрясенный Рокуэлл начал понимать, почему Хартли вернулся. За это короткое мгновение, пока свет не исчез, он успел увидеть пальцы Хартли. Они были покрыты мелкими зелеными пятнышками.
Потом была схватка, и Хартли переставший сопротивляться, когда вспыхнул свет, и Макгвайр, весь мокрый стоящий в дверях и выдавливающий из себя слова:
— Смит, Смит убит?
Смит был невредим. Пуля прошла мимо.
— Этот дурак этот дурак! — кричал Рокуэлл, стоя над оцепеневшим Хартли. — Величайший случай в истории, и он пытается его уничтожить!
Хартли медленно пришел в себя.
— Я должен был догадаться. Смит предупредил тебя.
— Чепуха, он… — Рокуэлл замолчал, пораженный. Да. Это неожиданное дурное предчувствие, ворвавшееся в его мозг. Да.
Затем он взглянул на Хартли.
— Отправляйся наверх. Ты будешь заперт на ночь. Ты тоже, Макгвайр. Чтобы мог наблюдать за ним.
Макгвайр прохрипел:
— Рука Хартли! Посмотри на нее. Она зеленая. Это Хартли был в холле, не Смит!
Хартли уставился на свои пальцы.
— Чудесно, не правда ли? — сказал он с горечью. — Когда Смит только заболел, я был в зоне действия этой радиации довольно долгое время. Похоже, и я стану существом вроде Смита. Это длится уже несколько дней. Я скрывал и старался ничего не говорить. Этой ночью мое терпение кончилось, и я вернулся, чтобы уничтожить Смита за то, что он сделал со мной…
В воздухе раздался сухой, резкий треск. Все трое замерли. Три крохотных кусочка отслоились от кокона Смита и упали на пол.
Через мгновение Рокуэлл был около стола, застыв в изумлении.
— Он начинает трескаться! От ключицы до пупка микроскопическая трещина! Скоро он выберется из своего кокона.
Толстые щеки Макгвайра дрожали.
— И что тогда?
Слова Хартли были пропитаны горечью.
— Тогда у нас будет супермен. Вопрос: как выглядит супермен? Ответа никто не знает.
Еще несколько чешуек отслоились.
Макгвайр дрожал:
— Ты попытаешься поговорить с ним?
— Конечно.
— С каких это пор бабочки говорят?
— О господи, Макгвайр!
Надежно заперев двух других наверху, Рокуэлл расположился на походной кровати в комнате Смита, приготовившись ждать всю дождливую ночь, наблюдая, слушая, думая.
Он смотрел как крохотные хлопья отскакивали от сморщенной кожи куколки, в то время как Неизвестный внутри спокойно выбирался наружу.
Оставалось ждать всего несколько часов. Дождь тихо моросил по крыше дома. Как мог бы выглядеть Смит? Возможно, измененные ушные раковины для большей остроты слуха; может быть, добавочные глаза; изменения в строении головы, в костях скелета, в расположении органов, строении кожи, тысяча и одно изменение.
Рокуэлл начал уставать, но боялся заснуть. Веки становились все тяжелее я тяжелее. Что, если он был неправ? Что, если его теория совершенно неверна? Что, если Смит ненормальный, сумасшедший настолько другой, что будет угрожать всему миру? Нет, нет! Рокуэлл затряс головой. Смит — это совершенство. Совершенство. В нем нет места для дурных мыслей. Он — совершенство
В санатории была гробовая тишина. Единственным звуком было слабое потрескивание падающих на пол чешуек кокона…
Рокуэлл спал. Он погрузился в глубокий сон со странными сновидениями. Ему снился Смит, который поднялся со своего стола и угловато передвигался по комнате, и Хартли, кричащий, размахивающий сверкающим топором и погружающий его снова и снова в зеленую броню Смита, разрубая его и превращая в какую-то ужасную жидкую массу. Снился ему Макгвайр бегающий, бормоча, код кровавым дождем. Снился ему…
Жаркое солнце. Жаркий солнечный свет во всей комнате. Было уже утро Рокуэлл потер глаза, смутно обеспокоенный тем, что кто-то поднял жалюзи. Он рванулся вперед — кто-то поднял! Солнце! Жалюзи нельзя было поднимать: Они были опущены уже несколько недель. Он закричал. Дверь была открыта. В санатории было тихо. Едва осмеливаясь повернуть голову, Рокуэлл взглянул на стол, где должен был лежать Смит.
Его не было.
Ничего, кроме солнечного света и еще останков разрушенного кокона. Останки.
Хрупкие черепки, сброшенная оболочка, разломанная надвое, остаток скорлупы, который был бедром, след руки, осколок грудной клетки- это было все, что осталось от Смита.
Смит исчез. Рокуэлл, сломленный, пошатываясь, добрался до стола, карабкаясь, как ребенок, между шуршащими, как папирус, остатками кожи. Затем он повернулся как пьяный и, шатаясь, пошел из комнаты и затем начал карабкаться вверх по ступенькам, крича:
— Хартли! Что ты с ним сделал! Хартли! Ты что думаешь, что можешь убить его, избавиться от тела и оставить несколько кусков скорлупы, чтобы сбить меня со следа?
Дверь в комнату, где спали Хартли и Макгвайр, была заперта. Дрожащими руками Рокуэлл с трудом открыл ее. Оба, Макгвайр и Хартли, были там.
— Ты здесь? — сказал Рокуэлл завороженно. — Значит, ты не был внизу. Или ты открыл дверь, спустился, проник в комнату, убил Смита и… нет, нет!
— Что случилось?
— Смит исчез! Макгвайр, Хартли выходил из этой комнаты?
— Нет, ни разу.
— Тогда есть только одно объяснение: Смит восстал из своего кокона я ночью исчез! Я никогда не увижу его, я никогда не смогу увидеть его, проклятье! Какой же я дурак, что заснул!
— Теперь все ясно! — объявил Хартли. — Он опасен, иначе он остался бы и мы бы его увидели! Только бог знает, что это такое.
— В таком случае мы должны его искать. Он не может быть далеко. Мы должны его искать! Хартли, Макгвайр, быстро!
Макгвайр тяжело опустился на стул.
— Я с места не сдвинусь. Пусть сам себя ищет. С меня достаточно.
Рокуэлл не стал дальше слушать и бросился вниз по лестнице, Хартли не отставал ни на шаг. Через несколько мгновений за ними последовал, тяжело дыша, Макгвайр.
Рокуэлл выбежал в холл, задержавшись на секунду у широких окон, выходящих на горы и пустыню. Был ли хоть один шанс найти Смита? Первого сверхсущества. Первого, может быть, из множества других. Рокуэлл взмок от волнения, Смит не мог уйти. Или…
Кухонная дверь медленно отворилась. Нога переступила через порог, за ней другая. Рука коснулась стены. Сигаретный дым тянулся от губ.
— Кто-то ищет меня?
Ошеломленный Рокуэлл обернулся. Он увидел выражение лица Хартли, услышал, как Макгвайр задохнулся от удивления. Все трое одновременно произнесли одно слово, как будто им подсказали.
— Смит!
Смит выпустил облачко дыма. Его лицо было красновато-розовым, как будто он сгорел на солнце, его глаза были ярко-голубыми. Он был босой, и его обнаженное тело было прикрыто одной из старых рубашек Рокуэлла.
— Не скажете ли мне, где я нахожусь? Что я делал последние три-четыре месяца? Это что, госпиталь или нет?
Страх охватил Рокуэлла. Он судорожно глотнул,
— Привет. Я… То есть… Вы что, ничего не помните?
Смит показал свои пальцы.
— Я вспоминаю, что начал зеленеть, если вы это имеете в виду. Кроме этого — ничего.
Рокуэлл тяжело прислонился к стене. Потрясенный, он поднял руки к глазам и покачал головой. Не веря в то, что он видит перед собой, он спросил:
— Когда вы выбрались из кокона?
— Когда я выбрался из… чего?
Рокуэлл отвел его в соседнюю комнату и указал на стол.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Смит совершенно искренне, — полчаса назад я пришел в себя, стоя в этой комнате совершенно голый.
— И это все? — с надеждой спросил Макгвайр. Похоже, он почувствовал облегчение.
Рокуэлл объяснил происхождение лежавшего на столе кокона.
Смит нахмурился.
— Это нелепо. Кто вы такие?
Рокуэлл представил всех.
Смит сердито взглянул на Хартли.
— Когда я начал болеть, вы приходили, не так ли? Я помню, на радиационном заводе. Но это глупо. Что это была за болезнь?
Лицо Хартли напряглось.
— Это не болезнь. А вы не знаете чего-либо обо всем этом?
— Я прихожу в себя в компании незнакомых людей, в незнакомом санатории. Я обнаруживаю себя обнаженным в комнате, в которой на раскладушке спит человек. Я хожу голодный по санаторию. Я иду на кухню, нахожу еду, ем, слышу взволнованные голоса, и затем меня обвиняют в том, что я появился из кокона. Что я должен думать? Кстати, спасибо за рубашку, еду и сигарету, которые я взял. Я не хотел вас будить, господин Рокуэлл. Я не знал, кто вы такой, и вы выглядели смертельно уставшим.
— О, насчет этого не волнуйтесь.
Рокуэлл не мог поверить в происходящее. Все разваливалось. С каждым словом Смита его надежды рассыпались на части, как разломанный кокон.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично. Сильным. Просто замечательно, если учесть, сколько это длилось.
— Очень замечательно, — сказал Хартли.
— Можете представить, что я почувствовал, когда увидел календарь. Все эти месяцы- раз и нету. Я удивляюсь, что я делал все это время.
— Мы тоже.
Макгвайр рассмеялся:
— О, оставь его, Хартли. Из-за того, что ты его ненавидел…
— Ненавидел?
Смит удивленно поднял брови.
— Меня? Почему?
— Вот. Вот почему! — Хартли вытянул руки. — Ваша проклятая радиация. Ночь за ночью я сидел около вас в лаборатории. Что мне теперь с этим делать?
— Хартли, — перебил Рокуэлл, — сядь и успокойся.
— Я не сяду и не успокоюсь! Неужели вы оба одурачены этой имитацией человека, этим розовым парнем, который разыгрывает величайшую мистификацию в истории? Если у вас есть хоть сколько-нибудь разума, уничтожьте Смита, пока он не бежал!
Рокуэлл извинился за эту вспышку гнева Хартли.
Смит покачал головой.
— Нет, дайте ему говорить. О чем это он?
— Ты уже знаешь! — гневно прокричал Хартли. Ты лежал здесь месяцами, слушая, планируя. Ты меня не одурачишь. Рокуэлла ты обманул, разочаровал. Он считал, что ты будешь сверхчеловеком. Может, ты и есть сверхчеловек. Но кто бы ты ни был, ты больше не Смит. Это еще один из твоих обманов. Мы не должны были все знать о тебе, весь мир не должен знать о тебе. Ты можешь с легкостью убить нас, но ты предпочитаешь остаться и убедить нас в своей нормальности. Это наилучший вариант. Ты мог исчезнуть несколько минут назад, но это оставило бы семена подозрения. Поэтому ты остался, чтобы убедить нас в том, что ты нормален.
— Он и есть нормальный, — вставил Макгвайр.
— Нет. Его мозг изменился. Он умен.
— Тогда подвергни его словесно-ассоциативному тесту, — сказал Макгвайр.
— Он слишком умен и для этого.
— Тогда очень просто. Сделаем анализ крови, по слушаем его сердце, введем ему сыворотку.
Смит колебался.
— Я согласен на эксперимент, если это действительно вам нужно. Но, по-моему, это глупо.
Шокированный этим, Хартли взглянул на Рокуэлла.
— Возьми шприц, — сказал он.
Рокуэлл, размышляя, взял шприц. Может быть, все-таки Смит был суперменом. Его кровь. Эта сверхкровь. Ее способность убивать бактерии. Его сердцебиение. Его дыхание. Может быть, Смит был сверхчеловеком и не знал этого. Да, да, может быть…
Рокуэлл взял кровь у Смита и поместил ее под микроскоп. Его плечи поникли. Это была обычная кровь. Бактерии жили в ней положенное время. Кровь больше не была для них смертельной. Икс-жидкости тоже больше не существовало. Рокуэлл подавленно вздохнул Температура тела была нормальной, пульс тоже. Его нервная система реагировала в соответствии с нормой.
— Ну, вот и все, — мягко сказал Рокуэлл.
Хартли опустился в кресло с широко открытыми глазами, сжав пальцами голову.
Он выдохнул:
— Простите меня. Наверное это все существовало в моем воображении. Эти месяцы были такими долгими. Ночь за ночью. Я был напуган, у меня возникали навязчивые идеи. Я сам себя одурачил. Простите меня, я виноват. — Он уставился на свои зеленые пальцы.
— Но что же будет со мной?
— Я поправился. Вы тоже оправитесь, я думаю. Я вам сочувствую, но в этом не было ничего плохого… в самом деле, я ничего не припоминаю.
Хартли расслабился.
— Пожалуй, вы правы. Мне не нравится мысль о том, что я должен одеревенеть, но ничего не поделаешь. Со мной все будет в порядке.
Рокуэлл чувствовал себя больным. Разочарование было слишком сильным. Эта спешка, желание, жажда открытия, любопытство, огонь, все умерло в нем.
Итак, каким был человек из кокона? Тот же человек, какой и был. И все это ожидание, и весь интерес были напрасны. Он глубоко вздохнул, пытаясь привести в порядок свои спутанные мысли. Этот розовощекий человек, с ровным голосом, который сидел перед ним в спокойно курил, только что перенес частичное окаменение кожи, его железы сошли с ума от радиации, я тем не менее это лишь человек, и ничего более. Мозг Рокуэлла, его фантазирующий и слишком впечатлительный мозг, подхватил каждую деталь этой болезни и построил великолепный организм, выдавая желаемое за действительное. Рокуэлл был глубоко потрясен, взволнован и разочарован.
Существование Смита без питания, его совершенная кровь, низкая температура и другие признаки совершенства теперь были только фрагментами неизвестной болезни. Болезни, и ничего более. Чего-то, что прошло, закончилось и не оставило никаких следов, кроме хрупких лоскутков на залитой солнцем поверхности стола. Теперь осталась только возможность пронаблюдать Хартли, если его болезнь будет прогрессировать, и сообщить о новом заболевании медицинскому миру.
Рокуэлла, однако, не привлекала болезнь, его волновало совершенство, и это совершенство было разбито, расколото, разорвано на куски и исчезло. Его мечта исчезла. Его сверхсущество исчезло. Его теперь не волновало, даже если бы весь мир отвердел, позеленел и стал ненормально хрупким.
Смит уже начал прощаться.
— Я лучше вернусь в Лос-Анжелес. Меня ждет важная работа на заводе. Моя старая работа должна быть закончена. Сожалею, но не могу больше оставаться. Вы понимаете?
— Вам следовало бы остаться и отдохнуть хоть бы несколько дней, — сказал Рокуэлл. Он не мог видеть, как исчезает последний клочок его мечты.
— Нет, спасибо. Я загляну в ваш офис примерно через неделю для новой проверки, если хотите, доктор. Я буду приезжать каждые несколько недель в течение года или больше, так что вы сможете контролировать меня, ладно?
— Да, да. Смит, пожалуйста, сделайте это. Мне хотелось бы побеседовать с вами о вашей болезни. Вам повезло, что вы живы.
Макгвайр произнес счастливо:
— Я довезу вас до Лос-Анжелеса.
— Не беспокойтесь. Я дойду до Гуджунги и возьму там такси. Я хочу пройтись. Прошло столько времени, я хочу все снова прочувствовать.
Рокуэлл одолжил ему пару ботинок и старый костюм.
— Спасибо, доктор. Я заплачу вам все, что должен, как только смогу.
— Вы не должны мне ни пенни. Это было интересно.
— Ну, до свиданья, доктор, господин Макгвайр, Хартли.
— До свиданья, Смит.
Смит пошел по дорожке. Он шел легко и счастливо и насвистывал. «Хотелось бы мне сейчас быть в таком же настроении», — устало подумал Рокуэлл.
Смит обернулся один раз, помахал им и начал подниматься на холм и через него к городу, лежавшему в отдалении.
Рокуэлл смотрел ему вслед так, как ребенок смотрит на разрушение своего песочного замка под ударами морских волн.
— Я не могу в это поверить, — снова и снова говорил он, — я не могу в это поверить. Все закончилось так быстро, так неожиданно для меня. Я совершенно опустошен.
— Я все вижу в розовом свете! — довольно прохихикал Макгвайр.
Хартли стоял под солнцем. Его зеленые руки мягко висели вдоль тела, и, как заметил Рокуэлл, его белое лицо впервые за месяцы было расслабленным. Хартли тихо говорил.
— Со мной все будет в порядке. Со мной все будет в порядке. Я не буду монстром. Я останусь самим собой. — Он повернулся к Рокуэллу.
— Только не забудь, не забудь, не дай им похоронить меня по ошибке. Смотри, чтобы меня не похоронили по ошибке, думая, что я мертв. Помни об этом.
Смит поднимался по тропинке на холм. Уже вечерело, и солнце начало садиться за голубые горы. Видно было несколько звезд. Запах воды, пыли и цветущих в отдалении апельсиновых деревьев повис в теплом воздухе.
Поднялся ветерок. Смит шел и глубоко дышал. Отойдя от санатория так, что его не было видно, он остановился и замер. Он посмотрел вверх, в небо.
Он отбросил сигарету, которую курил, и раздавил ее каблуком. Затем выпрямил свое стройное тело, откинул назад свои темно-каштановые волосы, закрыл глаза, глотнул, расслабил пальцы рук.
Без малейшего усилия, только со слабым звуком, Смит мягко поднял свое тело от земли вверх, в теплый воздух.
Он устремился вверх быстро, спокойно и скоро затерялся среди звезд, уходя в космическое пространство…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ