Холод и пламя

Агоп Мелконян ТЕНЬ В АДУ

Эй, парень, принеси-ка еще одну рюмочку. Не смотри, что физиономия у меня немножко кривая, а так я хороший человек, живу прилично и вреда никому не делаю. Сначала я был главным диспетчером, потом пошел в чиновники — на железной дороге хорошо платят. Жена у меня, дети. Ну, конечно, не без этого, люблю заложить за воротник, но не перебарщиваю, всего несколько рюмочек и только по вечерам, потом прямо домой, иду, покачиваясь, но достойно. Ты, что, не слышишь?

Ну что тебе еще сказать? Иногда меня тоска берет и все чаще напоследок. Иду я, например, куда-нибудь, работаю или гляжу там в окно, и вдруг на меня накатывает невыносимая тоска. Она обрушивается, как удар, как зубная боль, охватывает всего и начинает крутить, мять, давить — вот-вот раздавит. И ни убежать от нее, ни сбросить, ни с собой нести. Я принадлежу ей весь, до последней, самой безразличной клеточки. Это голая тоска, прочищенная, без примесей.

Сейчас спросишь, почему так. Откуда я знаю, почему. Никогда и не знал этого. Внезапно мне делается страшно грустно, может быть, из-за себя самого, может быть, из-за всего мира или чего-то совсем другого. Ты никогда такого не чувствовал? Это безымянная тоска, без адреса, без конкретного объекта. Другие мучаются из-за чего-то, мало оно или велико, дорого или бессмысленно, у меня же просто тоска и все тут.

Скажешь, болтаю. Коньячная болтовня, говоришь. Но ты еще молод, ты еще можешь горевать по конкретному поводу, по какому-то порядку как по списку: во-первых, о потерянной любви, во-вторых, о потерянных амбициях, в-третьих, о потерянных друзьях, в-четвертых, о потерянных иллюзиях, в-пятых, в-шестых… Но приходит время, когда список становится таким длинным, что человек перестает считать и начинает скорбеть вообще, в принципе. Зачем мучиться из-за тысячи подробностей и деталей? Лучше делать это из-за целого, совокупности, из-за глобальной системы, если хочешь-из-за Вселенной. Почему бы не скорбеть о Вселенной?

А вообще-то я хочу спросить тебя вот о чем — почему ты меня не уважаешь? Целых полчаса я прошу еще одну рюмочку, а ты притворяешься глухим. Почему ты меня не уважаешь? Человек достоин уважения, и особенно человек, который сел выпить по маленькой. Никогда не проходи высокомерно и сурово мимо человека с рюмкой, потому что человек с рюмкой жаждет, чтобы его о чем-то спросили — о любом, даже о самом глупом. Например: «дождливо ли было сегодня, сударь?», или «не дует ли вам в спину, сударь?», или «какими лезвиями для бритья вы пользуетесь, сударь?». Или что-нибудь другое, но спроси, спроси, черт бы тебя побрал! Человек в этой ситуации хочет, чтобы его спрашивали, потому и пьет. А ты ходишь вокруг меня молча и задрав нос, будто я какая-то букашка, севшая на край стола, а не человек, не разумное существо, не Гомо Сапиенс — венец природы. Ответь, венец ли я? Да, венец! Скажи, разве я не самое совершенное существо, сотворенное в известных нам границах мироздания? Да. Тогда почему ты меня не уважаешь?

Тема об уважении давно меня мучает. У человека нет уважительных причин не уважать другого человека. Вот меня, например. Сижу я здесь в тоске и имею к тебе маленькую просьбу. Совсем ничтожную просьбочку. Может быть, это для меня, как говорится, вопрос жизни и смерти, может, от этого зависит судьба всего земного интеллекта, но тебя это не интересует. Ты сфинкс, ты величественная каменная непреклонность, вставшая на моем пути к духовному здоровью. и ни повалить, ни обойти мне тебя, ни перепрыгнуть, даже и ударить не могу, я никогда этого не делал, поэтому и прошу тебя по-человечески. Но боги всегда страдали глухотой, слепотой и отсутствием уважения к людям. Везде написано, что бог любит человека, но нигде — что он его уважает. А уважение — более высокая форма отношений по сравнению с любовью, потому что любишь только отдельные вещи и фрагменты, а уважать надо целиком. Понял?

Ничего ты не понял, вот в чем дело. Для тебя я просто единица из бесконечного множества желающих, нуль, песчинка. Подъем в четверть восьмого, душ, бритье, зубы, одежда и в восемь на работу. По утрам я всегда в восторге, думаю о прекрасных вещах — о жизни, любви, уважении. Другие бегут, толкаются или дремлют на остановках, я же радуюсь, глядя на них. Двигайтесь, люди, думаю. Ваше движение одухотворяет меня, есть в нем что-то величественное. Двигаться значит существовать. И наоборот. Это тебе не хаотическое броуновское движение молекулы, это целенаправленное движение мыслящего существа, устремленного к своей цели. Если обработать статистически траектории, то видно, что утром они ведут из пункта А в пункт Б, а вечером — от Б к А. Высший порядок, совершенная гармония. Двигайтесь, люди. Я горжусь тем, что вы есть и украшаете собой всеобщую бессмыслицу.

Такие вещи приходят мне в голову по утрам. И думать — не только обязанность, но и ответственность. А если спросишь меня, вот что я тебе скажу: думать-это высшее наслаждение! Особенно по утрам на голодный желудок. Истинное восхищение, восторженный душевный экстаз можно переварить только натощак. А синтетическая красивая мысль действует как слабительное.

Ты задумывался когда-нибудь над тем, как красив человек? Как велик натуральный, неподправленный человек? Принеси рюмочку и я объясню тебе. Нет, дело не в том, что человек поглощает разную еду, а выделяет одинаковые испражнения, хотя и это изумительно, если тебя интересует мое мнение. И не в том, что он строит спутники и выдумывает формулы. Человек велик в другом, но не знаю, в чем…

Итак, на чем я остановился? Да, утром я пошел на работу. Я всегда прохожу мимо этого бара, чтобы взглянуть на него — тут ли он, не случилось ли что с ним? У каждого свои ритуалы, есть они и у меня — я прохожу мимо бара, чтобы успокоить душу. Раз он стоит, значит все в мире на месте, ничего не изменилось и жизнь продолжается по правилам.

А вообще-то я скажу тебе правду. По утрам я провожу небольшой учет миру. Пусть даже это мой маленький мир. Сначала дети, потом собака, газетный киоск, указатель метро и мусорная урна, куда я бросаю бумажку от бутерброда. Если все на своих местах, я заканчиваю учет баром. И только после этого иду на работу уже успокоенным, что мир на месте и в нем есть я. Я люблю, чтобы все было на своих местах и эталоном порядка для меня является эта маленькая утренняя проверка. Знаю, что это глупо, что это бессмысленный ритуал, но я фаталист и внушил себе сам: если не сделаешь проверку, все, приятель, каюк.

Правда, список мал, в нем всего шесть объектов, но он охватывает весь мир, потому что все в мире взаимосвязано, и если хоть что-то исчезнет, то потащит за собой множество другого. Вот бар, например. Если его нет на месте, значит, люди перестали пить. А раз перестали пить, то и размышлять, а если они уже не размышляют, значит, они уже не люди. Раз они не люди, зачем им пить? И так далее.

А знаешь, почему я веду этот учет? Потому что меня постоянно преследует какой-то неопознанный страх, без лица, примет и паспортных данных. Страх, что этот порядок и гармония не вечны. Какое уж там вечны, просто в любой момент… Что-то произойдет, случится самое ужасное и мне уже никогда не придется взяться за свой список и увидеть своих детей: я уже никогда не увижу утром детей, два пацана у меня, потому что произойдет нечто чудовищное, апокалиптическое, солнце сойдет на землю, блеск, удар и все провалится в тартарары. Все рухнет и накроет детей, у меня двое ребята и они будут кричать и звать отца, меня будут звать, кого же им еще звать, но я буду беспомощен и не смогу их спасти, я ничего не смогу сделать для вас, мои мальчики, а значит, никогда вас больше не увижу, и вас, и все остальное… Я боюсь, поэтому по утрам провожу учет миру, спешу все проверить и поставить галочку у каждого объекта, а сердце у меня разрывается от страха — вдруг что-нибудь окажется не на месте? Дети, собака, киоск, указатель, урна, бар. А на следующее утро все снова: дети, собака, киоск, указатель, урна, бар. Опять, и опять, и опять до скончания света.

Но вот это случилось — кто-то сегодня утром убрал урну. Я стал кричать и бить кулаками по витринам, люди оборачивались и смотрели на меня с недоумением — сумасшедший! И не понимали того, что это конец, было то, что было. Прости им господи, они не ведают, что творят. Где урна? — кричу. — Сию минуту поставьте урну на место! Она нужна для сохранения целости мира! Я ходил к полицейскому, к коменданту метро, в муниципалитет. Верните урну, наивные вы люди! А они меня отфутболивают один к другому, потому что я, дескать, сумасшедший: какой же нормальный человек будет заниматься какой-то там урной? Идите домой, — говорят, — завтра мы все уладим. И не знают того, что никакого «завтра» уже не будет.

Потом я понял, в чем причина — они просто не знают, представляешь себе? Не знают, кто утащил урну. Вот почему я тебе говорил о неопознанном страхе: приходит некто без имени и морды и уволакивает урну. Среди бела дня. Догоняй его, если тебе заняться больше нечем. А этот наш мир так разбух, что стоит чему-нибудь чуть-чуть сдвинуться, как…

Постепенно я пришел в себя. Сначала думал сбегать домой и в последний раз взглянуть на своих ребят, но какая польза? Только растревожу их. Раз урны нет и я ничего не могу поделать, есть ли смысл? Поэтому и пришел сюда. Поговорил со своим страхом, все ему объяснил и он меня понял. У моего страха нет лица, но есть разум. Он очень логичен и глубоко принципиален, я давно его знаю.

Потом я вошел, сел у окна и стал ждать.

К вечеру завыли сирены. Какой ужас, боже мой! Все разбежались, стали сновать туда-сюда, как крысы, в жалких попытках скрыть свою гнусную физиономию, вонючую кучу костей, мяса и плазмы. Только я был спокоен, потому что знал — от этого не уйти. Это все равно найдет тебя повсюду, не сегодня, так завтра, как лейкемия, или спустя годы проявится в уродливых лицах твоих детей. Я интеллигентный человек и разбираюсь в таких вещах — от этого никуда не спрячешься.

Раздался вой самолетов и земля как будто задрожала от мощного гула реактивных сопел, стекла зазвенели, двери прогнулись, стараясь защитить неприкосновенность жилья. И тогда эти несчастные пали на колени, молитвенно воздев руки горе, к летящим крестам господним. И вдруг блеск, ослепительный блеск солнца, поцеловавшего землю. Меня ошеломил этот огненный фейерверк и ослепила волна света, но я знал, что это только начало, что через одну-две секунды грядет горячее цунами, что все рушит и испепеляет, сравнивая с горизонтом наши несчастные и жалкие доказательства разумности…

Сейчас я двумерный. Если бы кто-нибудь уцелел в этом мире, то назвал бы меня рисунком на стене. Рисунком, оставшемся после ядерного взрыва. Но нет никого, абсолютно никого. В десятках милей вокруг нет ни одной живой души, а я вот сижу и жду, когда же мне принесут рюмочку.