Холод и пламя

Светослав Николов ВЕРГИЛИЙ И ВОДА

…ив звездном пепле я чувствую иногда, что я — это не я. Ночь порождает во мне странные мысли, но, как злая свекровь, прячет сосуд с волшебным зельем. Луна — ламия[2] с желтой кровью, когда обнажена и неразумна в желаниях, нежно призывает меня в свои ядовитые объятия, но, насытившись мной, убирает острые ногти и, довольная, засыпает, так и не выдав своей тайны. И что мне тогда остается, кроме как смотреть на звезды? И, глядя, я понимаю, что они совсем не так уж недостижимы и далеки, как стараются выглядеть. Ты, что следишь сейчас за неуклюжим, как ослиный шаг, ходом моих мыслей, не заметил ли ты, что звезды не стоят на одном месте? Я лежу на спине, а они приближаются и повисают надо мной подобно мелким монетам, не то золотым, не то серебряным. Я вижу адский огонь, пожирающий их и тут же затухающий, поглощенный, в свою очередь, еще более сильным холодом, царящим между звезд. И вот они уже не только наверху, а повсюду, а точнее, я сам где-то среди них, в трюме какой-то галеры; на голове у меня начищенный до блеска бронзовый шлем, округлый и без отверстий для воздуха. Перед моими глазами, устремленными к звездам — закаленный в пламени кусок кристалла, настолько прозрачный, что, наверное, он был отшлифован ардийским песком. Но удивительнее всего то, что в галере я не один — около меня другие люди, одетые, как и я сам, в сине-зеленые одежды, без означения пола, рода и сословия. Одежды эти легки, как пух, и прочны как сарсинские кольчуги. Люди спят или разговаривают, но, в целом, бездействуют в ожидании неведомо чего, а галера висит среди звезд и не падает, и только дрожь иногда сковывает наши сердца. Но вдруг все исчезает как тень на воде, звезды, отнесенные вихрем, летят обратно на небосвод, и после них остаются только следы их собственного пепла, который постепенно покрывает меня целиком и оседает на глазах, не обжигая их. И в этом звездном пепле я ощущаю иногда, что я — это не я…

Эта загадка призывает меня к путешествию, вдруг где-то там, в пути, блеснет светлый лик истины. Страсть моя коварна как отвар мандрагоры. Она опьянила меня до такой степени, что я даже не имею еще постоянной крыши над головой, сплю, где попало — иногда вблизи зловещих притонов эриний, вакханок и гарпий. Я не завел себе ни жены, ни верных друзей, ни хорошей службы, и даже воспоминания мои стали похожи на развалившиеся от бродяжничества сандалии. И если какой-нибудь достойный муж подойдет и спросит, откуда я родом, кто создал меня, и где в первый раз я увидел белый свет, мне не ответить на ни один из этих вопросов. Потому-то я и взял мраморную плитку и твердый резец из прошедшего огонь и воду металла. Трудно долбить мрамор и тяжело носить его в суме, но камень запоминает лучше пергамента и человека.

Я шел из Рима по восточной дороге, когда меня нагнал гонец на муле и спросил:

— Это ты поэт Вергилий?

— Да, — ответил я. — Так меня называют.

— Сверни с пути и следуй за мной, — приказал гонец. — Сам цензор Аппий Клавдий Красс желает слушать твои словоизлияния.

Мы пошли по горным дорогам и, когда оказались наверху, перед моими глазами открылась величественная панорама строительства. Так я увидел воздвижение первого римского акведукта, который по завершении имел длину И миль и 190 двойных шагов. Цензор лично руководил строительством. Он любезно пригласил меня в свой шатер и дал глиняный кувшин с кристально-чистой водой, чтобы я пришел в себя после крутых дорог, а потом пожелал услышать некоторые из моих стихотворений. Но он не удовлетворился одним или двумя, так что я около часа декламировал свои нескладные творения, которые, между прочим, и сочинял только затем, чтобы сделать свою изнурительную бродяжническую жизнь приятнее, а дороги короче. И когда я закончил, сам цензор и великий гражданин Рима предложил мне остаться здесь, чтобы воспеть его грандиозное дело и обессмертить тем самым и его, и себя. Он приказал дать мне кров, еду и рабов. От последних я отказался и, положив руки на грудь, поклонился ему. Так надолго прекратились мои скитания по городам и весям и началось мое самое удивительное приключение во времени.

Я написал это в год, когда Аппий Клавдий Красс был цензором.

Человеческие мысли и желания подобны цветной пыльце, которая, чтобы дать плод, должна дождаться пчелы или ветра. Но не вся пыльца прилипает к лапкам пчелы, как и огромное ее количество попусту разносится в воздухе после каждого случайного дуновения Борея…

Я полагал, что как только осяду где-нибудь, хлеб, очаг и постель прольются бальзамом на мои странные мысли. Но этого нс произошло, потому что акведукту и Аппию до самой его смерти принадлежали только мои дни, но не ночи. И вновь я смотрел на звезды через круглое отверстие в жилище, которое цензор велел построить для меня, и вновь звездный пепел, покрывая меня, шептал, что я — это не я. А иногда передо мной представала и другая загадочная картина: я в трюме той большой галеры, среди тех же людей, облаченных, как и я, в сине-зеленые одежды без признаков пола, рода и сословия. Мы разговариваем или спим в ожидании чего-то, и вдруг часть потолка, который служит полом палубы над нами, бесшумно отодвигается в сторону и на краю образовавшейся широкой щели показывается красивый юноша, гордый и величественный как бог в ослепительно-светлой и гладкой кольчуге, облегающей его тело. Юноша смотрит на нас бездонными глазами, задумчиво улыбаясь. Немного спустя к нему приближается другое создание, более хрупкое и прекрасное, в точно такой же облегающей одежде, и по волшебной мягкой линии бедер, нежным пальцам, округлым очертаниям груди и венериного холма, по блеску волос и губ мы понимаем, что это женщина. Они стоят рядом, и юноша нежно кладет руку ей на плечо. Женщина склоняет голову ему на грудь и так они остаются, как нам кажется, бесконечно долго, смотрят на нас и переговариваются на незнакомом, но очень мелодичном языке. Мы не можем оторвать глаз от этого божественного зрелища, потому что принимаем его как озарение свыше, и каждой клеточкой своего тела ощущаем, что они наши верховные повелители, что наша ничтожная жизнь свята и радостна только когда мы служим им, наше существование единственно оправданно их существованием… Мы любим их чувством сильнее любви, веруем им сильнее догмы, страшимся их сильнее самого страха. Миг этот, по сути, краток, как мысль — щель над нами медленно закрывается и мы снова надолго остаемся в трюме большой галеры, спим и перешептываемся… И я, Вергилий, хочу пробудиться, хотя и не засыпал, а только впал в забытье от непрестанного шума воды, света звезд и их пепла, который оседает на глазах, не обжигая их.

Много событий произошло с тех пор, как Аппий построил этот акведукт и мой дом неподалеку от него. Я жил в уединении, но иногда эдилы[3] и сборщики налогов посещали меня и многое рассказывали. И эдилы, и сборщики сменялись очень часто, и вообще все люди будто бы заменялись другими через несколько десятилетий. Так, могущественный принцепс Публий Сциппион, прозванный Африканским за его победу над Ганнибалом под Замой, был опозорен предприимчивым и лукавым Катоном, который первым раскрыл мне искусство говорить одно, а подразумевать другое. Своими собственными глазами я видел Гая Мария, ведущего свои войска на Сицилию, и не мог поверить, то этот низкий, почти плешивый и с первого взгляда нечистоплотный плебей, возвысившийся до консульской тоги, был человеком, сделавшим армию сильнее государства. А Гай Юлий Цезарь, выиграв опять же за счет легионов гражданскую войну, прибавил к своему титулу диктатора пояснение «вечный». Потом Цезаря зарезали в Сенате. Клеопатра вскружила голову его преемнику, достойному воину Антонию, и он бросился на тот самый меч, коим хотел покорить мир. В его честь был построен небольшой акведукт «Антониус».

Кроме этого, в то время в Риме были воздвигнуты акведукты Стар Анниен, Аква Марция, Аква Александрина, Неронианус, Аква Крабра… И обычно вода текла в них по прочным свинцовым трубам.

Как-то раз эдил Фронтин, который приходил проверять уровень жидкости в акведукте Аппия, сказал мне, что земля у города не дает хороших урожаев, несмотря на обильное орошение. И понемногу стали привозить гальские вина, испанское оливковое масло, африканскую и египетскую пшеницу. А некоторые земли остались вообще незасеянными.

Я, Вергилий, выдолбил это в то время, когда Рим был сердцем могущественной республики и с давних времен владел большей частью мира.

…и продолжал рождать избранников бога и баловней времени и судьбы. Когда Антоний умер, триумвират распался и Октавиан остался один. После наведения порядка в государственных делах, он попросил отставки перед Сенатом, сказавшись больным. Но Сенат приказал ему не делать этого «во благо народа и республики*⁴. И, передав свой триумвиратский сан, Октавиан первым из всех получил звание императора.

Блеск и золото заливали форум и стадионы, потому что в Риме было много богатых. Октавиан же обнаружил другой способ прославиться еще больше. У него был друг по имени Гай Меценат, тоже весьма богатый человек, который содержал в своих владениях поэтов, чтобы они писали, не заботясь о пропитании. Но мне не очень нравились их строфы, потому что, по моему мнению, в них было больше наслаждения, чем мысли. Мысль блуждает в поисках истины, поэтому выходит иногда острой или шероховатой. Наслаждение же представляет истиной самое себя, и из-за гладкости своей пользуется завистливой любовью. Но я, знавший Сенеку, считаю, что мысль полезнее. Однажды Гораций, напившись пьяным, вложил всю дерзость в стихотворение, названное им «Памятник» или что-то в этом роде; этим он посмел бросить вызов судьбе, поэтому я преклоняюсь перед ним и приветствую его.

Октавиан, по прозванию Август, умер после изгнания галлов из Рима, оставив преемником своего пасынка Тиберия. Когда и Тиберий умер, императором стал Калигула. Четыре года спустя его нашли зарезанным, и императором стал Клавдий. Он хорошо управлял 13 лет, но его отравили, а императором стал Нерон. Однажды ночью я проснулся и увидел небо освещенным и красным. Нерон поджег Рим, а потом умер, бросившись на меч. Императором стал Веспасиан. После его смерти императором стал его сын Тит Флавий. Когда умер Тит, императором стал Домициан. Но он переоценил самого себя и его убили. Императором стал Марк Кокций Нерва, а после его смерти на его место пришел теперешний император Марк Ульпий Траян, пусть будут благосклонны к нему боги!

Все это я узнал от сборщиков налогов и эдилов, которые приходили ко мне, чтобы проверить уровень воды и побеседовать. А огненное небо я увидел сам.

Однажды утром я услышал конский топот, и, выйдя на улицу, увидел останавливающуюся роскошную колесницу. С нее сошел какой-то грузный мужчина, приблизился и оглядел меня:

— Это ты поэт Вергилий? — спросил он недоверчиво.

— Да, — ответил я. — Так меня называют.

Тогда, к моей неожиданности, он отступил на шаг и отвесил мне поклон. Я решил, что он путает меня с Вергилием Мароном, и предупредил его:

— Я не из кружка Мецената!

На что он отреагировал с удивлением:

— Какого Мецената?

И тогда я вспомнил, что с тех пор, как умер Меценат, люди, посещавшие меня, сменились несколько раз. Толстый человек сказал мне, что его господин, освобожденный раб, а сейчас начальник городской канцелярии финансов Ульпий Урбиний любезно приглашает меня в свой дом, чтобы я прочитал перед ним и его гостями самые лучшие стихотворения. Введенный в соблазн глазами своими, которые были преисполнены желания увидеть что-нибудь новое, я согласился. Так в первый раз я оставил акведукт Аппия. Как только мы удалились от него на пол-мили, я снова стал слышать шум воды, который давно уже не замечал.

За одним из изгибов дороги передо мной предстала изумительная картина. Рим блестел под нами — великий, чистый, мраморный. В утренней дымке я различил аркообразные очертания одиннадцати акведуктов, которые, как свинцовые лучи, склонялись к городу со всех сторон.

В доме Ульпия Урбиния я встретил Лючию, которая была в то время молодой рабыней-танцовщицей, и влюбился в нее. Ульпий, сам освобожденный раб, устроил пышное торжество и дал ей волю, прибавив к тому же хорошее приданое, чтобы мы смогли вступить в брак. Той же самой ночью я познал огненное таинство ее тела и полюбил его наравне с ее душой. Мне стало ясно, что женщина непостижима как бог, и поэтому создана рождать жизнь.

В роскошном дому Ульпия Урбиния было 4 фонтана, водопады, водяные часы и даже собственная баня с двумя мраморными бассейнами, так что воды, к которой я привык, было в изобилии. Больше всего мне нравилось купаться вместе с Лючией в ее бледно-розовой ванне, где никто другой не мог увидеть ее обнаженной.

И вдруг моя жена стала отказываться от еды и через два месяца умерла. Я обезумел от горя и, простясь с ее прахом, стал прощаться и с белым светом, потому что твердо решил, потеряв жену, покончить счеты со своей жизнью. Вечером я взял острый кинжал и налил себе теплую ванну, чтобы кровь вытекала безболезненно. Когда я входил в ванну, мой взгляд упал на зеркало и я со страхом понял, что за все свое пребывание здесь, а оно равнялось нескольким десятилетиям, у меня появилось всего только три тоненьких морщинки. Лючия умерла, умер и Ульпий Урбиний. Я вскрикнул и одним взмахом перерезал себе вены на сгибе руки. Мне стало больно, но крови не было. Меня это удивило и я ударил повторно. И опять ни капельки крови! Тогда я бросил кинжал и кинулся бежать как от чумы. Мой покровитель, бог Янус помог мне никем не замеченным перепрыгнуть через городские стены.

Так я бежал всю ночь по дорогам и просекам, пока, наконец, не услышал шум воды в акведукте, построенном когда-то Аппием. А потом я выдолбил эти письмена, и произошло это в то время, когда Траян расположил свои легионы в полях около Сердики после победоносной войны с Децибаллом.

Великое спокойствие и тихое наслаждение вымывают из наших душ раны, нанесенные даже самой безумной страстью. Найди себя, человек, потому что вечное дыхание в тебе самом, и только так ты поймешь, что Вселенная тебе родная сестра, а бесконечность и начинается, и кончается на кончиках твоих пальцев…

Я привык сидеть на том месте, где быстрая горная речка вливалась в глиняное ложе акведукта, и я был не в силах избавиться от удивительного открытия, что я — это не я. Ход моих мыслей не подчинялся воле, а мои собственные воспоминания будто бы принадлежали не мне. Я хотел вызвать в мыслях Рим, но представлял себе только свинцовые стрелы акведуктов, впившиеся в его плоть. Хотел думать о богатом доме Ульпия Урбиния и обо всех других прекрасных зданиях, но видел только сероватые трубы, из которых повсюду струилась вода, поступая в бассейны, в фонтаны, в огромные кухни. Острая боль пронизывала всего меня при мысли о Лючии, но и она виделась мне только купающейся в роскошной ванне и звонко смеющейся, в то время как вода проникала в ее тело все глубже и глубже. И опять же не по своей воле я вспомнил, что последние месяцы Лючия почти не выходила из бани, потому что на улице ее лицо же (тело и ее тошнило от одного только вида пищи. Даже когда моя жена уже похудела так, что не могла ходить, несколько рабынь переносили ее в ванну и клали под теплую струю. Там я и нашел ее умершей — глаза Лючии удивленно смотрели на стекающую воду…

Великое спокойствие и тихое одиночество вымывают из моей души раны, нанесенные глубокой скорбью.

И вот однажды я попросил сборщика податей Теренция, который посетил меня, стереть свинец в порошок, высыпать его в глиняный кувшин и пустить туда рыбу. И когда через несколько минут мертвая рыба всплыла, обратив к небу свое серебристо-голубое брюшко, я вскрикнул от боли, потому что страшная истина как кнутом хлестнула меня по лицу. И не разумом своим, а темным усилием живущего во мне другого человека, я понял, почему моя жена Лючия умерла так скоро и неожиданно. Также я понял, по какой причине умер Ульпий Урбиний и тысячи других знатных граждан Рима, потому что не могло не броситься в глаза, что среди простого народа намного больше стариков, чем среди нобилей. Акведукты, те самые «серебряные дорожки благодати, всегда обвитые разноцветным нимбом радуг», как я воспел их в десятках моих стихотворений, медленно губили Рим ядовитым свинцом своих труб. И вода, которую мы пили, уже не была чистой!

Много времени я жил в плену этого страшного открытия, сделанного мной по воле двуликого бога Януса, покровителя и входа, и выхода и любого начала, пока еще более странный случай не оторвал меня от размышлений.

Однажды я сидел у своего скромного дома, построенного Аппием, и вдруг ко мне подбежал, запыхавшись, какой-то оборванный плебей. Не успел я опомниться, как он схватил меня за руку и быстро заговорил:

— Слушай, друг мой, брат мой, слушай все, а что запомнишь, расскажи другим. В любой миг меня могут погубить за бога, в которого я верую. И за него я умру с той же кротостью и смирением, с которыми он умер ради меня на кресте. Я христианин, отшельник, а это значит, что я верю в святую и неделимую троицу: бога-творца Иеговы, его сына и искупителя земного зла Иисуса и святого духа, что вечно парит над землей и водой и несет благодать раскаяния. Мой бог не зол и страшен как ваши, а добр и благ. Ему не нужны жертвенные огни и кровь, а. наоборот, праведная жизнь и молитва. Все равны перед ним, брат мой, и даже сам император нс выше последнего плебея. Больным и бедным он говорит: «Последние да будут первыми», а тем, что всю жизнь осуждены быть рабами: «Придите ко мне все униженные и оскорбленные». Есть ли среди ваших диких, развратных и жестоких богов кто-нибудь величественнее его? Да, я умру, но после смерти не отправлюсь, как ты, в мрачное царство Плутона и Прозерпины, а вознесусь на третье небо к благим лицам ангелов в небесных селениях. Стань христианином, отшельник, ибо нет бога справедливее Иеговы и его сына Иисуса, агнца божьего…

В этот момент к дому подбежали с десяток легко вооруженных воинов под предводительством центуриона. При виде их христианин до боли сжал мне руку и вдруг с диким смехом бросился на меч одного из воинов. Я видел, как острие вонзилось в его тело, и в тот же миг желобок на лезвии меча покраснел от крови.

Гневно воскликнув, центурион подбежал к этому воину и сильно ударил его тупым ребром меча. Он не переставал кричать, что этот несчастный должен был умереть завтра, на триумфе императора Александра Севера. Потом его взгляд упал на меня и он спросил:

— А ты тоже против наших богов?

— Нет, — ответил я ему. — Я против вашей воды.

— Все равно, — сказал центурион и сделал знак воинам, чтобы они схватили меня.

— Ты умрешь завтра вместо него!

Так я еще раз покинул акведукт, воздвигнутый Аппием Клавдием, не подозревая, что на этот раз навсегда.

Звук, подобный пчелиному жужжанию проник в трюм большой галеры, и свет неожиданно стал ярче, как будто кто-то подул на пропитанную карфагенской смолой паклю. Нам видны лица, одинаковые одежды, но глаза слишком медленно привыкают ко все усиливающемуся блеску, и нам удается различить только неясные очертания плоти. Глядя через огромный кристалл, отделяющий нас от звезд, мы обнаруживаем, что за ним исчезла темнота и цвета быстро сменяют друг друга: мы видим голубизну бездонного моря, зелень смарагда, синь персидского сапфира, белизну перламутра, желтый блеск золота, желтизну топаза и, наконец, острые рубиновые языки пламени… Сами мы не можем двинуть ни рукой, ни ногой; будто в жилах у нас течет расплавленный свинец, дышим с трудом и насос жизни бьется конвульсивно в груди. Все это длится на протяжении какого-то великого безвременья — ни короткого, ни слишком долгого. Потом это путешествие, напоминающее головокружительное падение с высоты, заканчивается и в какой-то затянувшийся миг царит тишина. Невероятная тяжесть уже не придавливает наши тела. И вот опять открывается щель над нашими головами и на ее краю показывается красивый юноша, гордый и величественный, и, наверное, бог. Он медленно озирает нас своими бездонными очами и мы знаем, что сейчас юноша поднимет руку и укажет на кого-то из нас. Тогда этот кто-то покинет трюм и мы никогда уже не увидим его. Нам известно это, потому что так было много раз во время путешествия. Каждый до боли желает быть избранным, но вдруг юноша указывает рукой на меня и что-то пронзает мне грудь как серебряной стрелой…

Эта удивительная и таинственная картина явилась мне в ночь, когда я был пленен воинами императора Александра Севера. В ожидании приговора я лежал в подземелье самого большого амфитеатра в Риме, где было еще около тридцати христиан и других преступников. Я знал, что умру, но не испытывал никакого сочувствия к себе. Наоборот, на душе и в мыслях было легко, потому что только смерть могла покончить со всеми моими терзаниями и с участившимися приступами безумия. Чем, как не безумием, были мои навязчивые видения и ощущение, что я — это не я? Тогда до меня в первый раз ясно дошел смысл этого видения и я понял, что красивый юноша, выбравший меня среди всех остальных, был сама смерть…

На другой день, незадолго до своего триумфа император Александр Север узнал, кто я, и обещал подарить мне жизнь, ежели я тут же сочиню хвалебственные стихи о нем и исполню их на арене так, что заставлю всех поднять кулаки с пальцем вверх в знак пощады. И я это сделал, потому что плоть моя взбунтовалась при мысли о страданиях, которые должны были успокоить ее навсегда. Так за один день я прошел путь от окровавленного песка до ложи императорского любимца, с удивлением заметив, что путь этот намного короче, чем может показаться. И опять я стал жить в Риме в еще большей роскоши, хотя никогда к тому не стремился. Сенаторы почтительно приветствовали меня, не умея, однако, скрыть злобной зависти в глазах. Другими были и люди, и город, который я знал со времен Ульпия Урбиния, хотя прошло не более ста лет. Я долго не мог понять, в чем же разница, пока не заметил, что даже мои собственные стихи выходят более неуклюжими, чем прежде. Все произошло незаметно. Нобили двигались с трудом, напрасно стараясь прикрыться маской достоинства и мудрости. Торговцы уже не перекрикивали друг друга, а лениво торговались. Центурионы вяло отдавали команды и часто озирались по сторонам. Даже рабы выполняли приказания своих господ так, будто это не их работа, отвлекаясь шумом струящейся повсюду воды…

Мой покровитель Александр Север был пугливым, но в то же время жестоким человеком. Враги Александра Севера сказали мне, что его бабка Юлия Месса кроила заговор против другого своего внука, чтобы тайно наслаждаться властью. Когда она умерла, то мать императора Мамея стала сильно влиять на него. И триумф в честь победы над персами, когда мне подарили жизнь, в сущности, был выдумкой нескольких легатов, которые хотели пустить золотую пыль в глаза граждан после вынужденного отступления римских легионов с востока. По сути дела никакой победы не было! Меня удивило количество врагов, окруживших Александра Севера…

Прошло два года после триумфа и как-то лунным вечером он вошел ко мне в комнату. Предложив мне чудесное вино и обещав большие награды, он попытался овладеть мной. Я стал кричать от ужаса и отвращения, и в комнату ворвались трое гвардейцев из преторианской свиты. Они бросились к нам с мечами наголо, оттащили от меня императора и разорвали его на куски. Та же участь постигла и Мамею. А мне предложили или тут же, под страхом смерти, убираться из дворца, или поступить на службу в легионы. И снова плоть восторжествовала надо мной и моей волей…

Так я попал в обоз легата Максимина, известного под прозвищем Фракиец, потому что он был варваром, рожденным за пределами римской державы. Не успел я прибыть в обоз, как разнеслась весть, что войска провозгласили Максимина Фракийца императором…

Я помню, что с утра небо было бездонным и синим, а день жарким и душным. Еще с обеда к центральному форуму небольшими группками стали стекаться разные бездельники, разряженные матроны и скучающие воины. А когда солнце перестало так припекать и тени удлинились, оживление достигло крайнего предела. Весь форум был так наполнен людьми, что напоминал гигантский муравейник, потревоженный сандалием воина.

Вот из дворца вышли двадцать стражников с зажженными факелами в руках, разделились на две колонны и образовали квадрат с проходом с одной стороны. Невидимый оркестр сыграл несколько громких аккордов, и перед народом явились высшие государственные деятели с рангами «видный», «совершенный», «светлейший», «почтеннейший», «благороднейший» и «сиятельный».. Согласно своему сану они заняли места на мраморном пьедестале, высеченном из самих ступеней.

Оркестр грянул еще сильнее и шесть телохранителей вынесли роскошный паланкин с самим императором Константином, украшенным всеми атрибутами его божественной власти. Муравейник качнулся в изумлении от этого великолепия. В свете факелов послышались возгласы и приветствия. Телохранители опустили паланкин, император встал, заметнув свою тогу и, взойдя на пьедестал, поднял правую руку, прося тишины.

Мне было пора. Я сошел с аркообразного балкона, откуда наблюдал зрелище, и спустился вниз, к толпе. Мои колени подгибались от волнения, потому что я знал — это мое последнее выступление перед таким множеством людей. Мне не верилось, что Константин пощадит меня после всего, что я ему скажу…

Эти стихи сами собой пришли мне в голову, будто порожденные моими размеренными шагами и тайным предопределением. Я знал, что они будут последними и благодарил судьбу за то, что они сложились так легко.

Перед этими событиями я имел беседу с Константином. Все императоры, с которыми я сталкивался, любили беседовать со мной, потому что им льстила мысль о том, что они могут одним движением руки заставить замолчать язык и ум, доставляющие им удовольствие. Но Константин был утонченным человеком, хотя для захвата самоличной власти убил немало людей, в том числе и Августа Лициния. Во время нашей беседы я рассказал ему о воде, начав с моих давних воспоминаний и закончив обсуждением его намерения провозгласить столицей Византию вместо Рима, конечно, после построения там акведуктов и водохранилищ. И что же сделал Константин? Он позвал «благороднейших» и любезно попросил меня повторить все, что я только что рассказал. После моего рассказа он развел руками и лукаво спросил:

— Ну как, поверим человеку, который утверждает, что жил еще во времена цензора Аппия Клавдия Красса?

И тут все презрительно рассмеялись.

Я машинально шептал первые строфы, хотя император Константин еще не закончил говорить. Вся эта толпа людей у его ног — нобили и гетеры, колоны и препозиты, храбрые и закаленные легионеры должны были забыть, что с завтрашнего дня священный и вечный Рим ничем не будет отличаться от остальных городов империи. Но они не знали, что Рим обречен, потому-то Константин и покидал его почти в панике. А сам Константин не знал или не хотел знать, почему Рим обречен… После императора шел мой черед как придворного прокламатора и сейчас я скажу им всю правду. И они узнают…

Внезапно раздавшиеся громкие возгласы вернули меня к действительности. Я понял, что Константин сумел убедить их. Сколько же мне оставалось жить? Стражники тут же ли пронзят меня по знаку императора или он даст мне договорить до конца? Я взошел на пьедестал и, когда стало тихо, начал читать, положив правую руку на грудь…

…Но кто это говорит вместо меня моим голосом? Это не мои слова! Кто вселился в мое тело? Плутон? Меркурий? Янус ли заставляет меня продолжать? Или, может быть, прекрасный юноша из межзвездной галеры, который всегда является мне в навязчивых видениях?

Я закончил читать в буре грубых возгласов и акламаций. Освещенный факелами император Константин обратился к свите «благороднейших» со словами:

— Как же нам лишиться поэта, который так мастерски владеет своим искусством?

Мужи отвечали ему почтительно, но во взглядах их читался страх, удивление и скрытое озлобление.

Таким был мой последний день в Риме, потому что в ту же самую ночь я, абсолютно обессиленный, отправился вместе со всем императорским двором в Византию, которая вскоре была названа Константинополем.

…До нас доходили тревожные новости. Узурпатор убил сына Константина Константа. Другой сын Константина Констанций II уничтожил узурпатора и стал императором. Как с севера, так и с юга в пограничные области вторгались варварские племена. Констанций II назначил своего двоюродного брата Галла наместником на востоке и дал ему титул «цезаря», но потом заподозрил его в заговоре и казнил. В это же время среди народа приобрел большую популярность другой его двоюродный брат Юлиан, и когда Констанций умер, Юлиан стал императором. Он возвысил языческих богов, сам совершая жертвоприношения и гадая на печени животных. Он был образованным, но меланхолическим человеком, поэтому, невзирая на ход времени, стремился вернуть старину. Он нашел свою смерть, пронзенный копьем на поле боя у реки Эфрат, и очевидцы утверждали, что перед лицом смерти он покаялся и принял христианскую веру. После него пришел Йовиан, который, однако, вскоре умер. Императором стал Валентиниан. Но поняв, что одному ему не справиться с государственными делами, он призвал на помощь своего брата Валента и они разделили империю. Валентиниан уехал на запад, а Валент остался. В это время на юге взбунтовались агонисты, которые не жили в городах, а скитались по дорогам, и, если им попадался человек благородного происхождения, они запрягали его вместо коня в колесницу. С севера наступали готы, франки, алеманы, квады, галлы и лигуры. Валентиниан умер, на его место пришел его сын Грациан. Валент начал впускать на римскую землю принявших христианство готов при условии, что те сдадут оружие. Но перекупщики не отбирали у них оружие, если те давали им взятку. Готы восстали, нанеся страшное поражение под Адрианополем, где погиб Валент. Грациан, не в силах овладеть положением, назначил на восток Теодосия. Этот Теодосий носился с мыслью о священном мече-искупителе, поэтому он разрушил языческие храмы, запретил жертвенные костры и начал страшное гонение язычников и еретиков-ариан. Позднее он разрушил статуи всех римских и греческих богов, за что статуя Зевса покарала его, превратив в камень руку. Зевса он переправил в Константинополь. В это время возобновились олимпийские игры. И в последний раз Теодосий разделил империю на две части, передав восточную своему сыну Аркадию, а разоренный запад — другому сыну Гонорию. Земля давно уже не давала хороших урожаев, повсюду вспыхивали бунты, рабы пускались в бегство или убивали своих хозяев. Не осталось ни одного человека, который чувствовал бы себя сильным и уверенным в завтрашнем дне, и поэтому уже никто не испытывал любви к своему государству.

А вода все текла и люди ее пили.

Погоди, Вергилий, сейчас, когда ты уже все понял, сохрани мудрость в своих глазах и укроти нетерпеливое дрожание руки, усердно долбящей мрамор. Кто может помешать тебе исполнить свой замысел? Никто даже и не подозревает о твоих намерениях, потому что людям, этим слабым, неуклюжим и трусливым существам, такой поступок кажется невероятным. Но ты сам сбросил свой груз, потому что знаешь, что камень запоминает лучше и пергамента, и человека. Ты также знаешь, что, страшась правды, люди, которые родятся после, провозгласят ею чью-то искусную болтовню. Тебе известно, что после простого смертного останется его потомок, а после тебя, бессмертного, ничего… Пиши, Вергилий!

Я вижу, как подобие сердца у тебя в груди разрывается при мысли об Элице, но прогони эту муку, потому что ее благодать предназначена другим, но не тебе!

Разве ты не знал, что так и будет? Но ты не скрылся вместе с картавым Гонорием в болотах Равены, а остался там, среди пламени. Той ночью рабы открыли ворота Рима и первыми, с наслаждением, приняли мечи готов в свои тела. Ты видел, как полчища Алариха, который служил Теодосию, грабили храмы и роскошные дома, как около форума какой-то раб бежал с фракийским топориком за своим хозяином, а настигнув его, повалил и отрубил ему сначала ноги, а потом и остальные части тела. Выражение его лица при этом было такое, будто он обрубает сучья у дерева…

Именно в этот момент ты заметил, как она бежит к тебе сквозь отблески огня и крови, одетая в белое и с волосами, подобными солнечному снопу. Она бросилась тебе в ноги с мольбой спасти ее. И только тогда ты, Вергилий, пришел в себя, поднял ее и вскоре с удивлением понял, что во всем Риме только вы стоите на одном месте и разговариваете. Когда вы сумели выбраться из города через тайный ход, она сказала:

— Веди меня в Сердику!

— Кто ты такая? — спросил ты, почти не различая ее в темноте.

— Элица.

— У тебя странное имя.

— Я славянка, — ответила она. — Мой муж Флавий был римлянином как ты. Но его убили готы, а меня взял в плен конунг Аларих.

— Сердика далеко, — промолвил ты, подумав.

— Около Сердики мой дом, — просто объяснила она. — У меня там клочок земли, сад и хозяйство.

И раз тебе, Вергилию, все уже было известно, почему же ты сказал:

— Для сада нужно много воды.

На что она ответила со смехом:

— Воды сколько угодно!

— А откуда ты ее берешь? — тихо спросил ты, едва ворачая языком.

Она объяснила:

— Мой муж был потомком легата Траяна. Еще со времен его прадеда у них был водопровод, отведенный от акведукта.

Потом наступила тишина и вы долго шли рядом, не различая друг друга в безлунной ночи. Когда ты повернулся назад, то увидел, что горящий Рим у ваших ног уменьшился до размеров луны. Тогда ты, Вергилий, задал свой последний и самый бессмысленный вопрос:

— А у водопровода трубы из свинца?

— А из чего же еще? — удивилась она. — Странные вопросы задаешь ты, Вергилий.

— Потому что ты пьешь отраву! — воскликнул ты и наскоро ей все рассказал. Она внимательно слушала тебя со все возрастающим удивлением. Уже почти рассвело и удивление ты прочитал в ее глазах.

— Если бы мой муж не питал к тебе такого уважения, я могла бы подумать, что ты не в себе, — сказала Элица, услышав твой рассказ. — Я не слышала ни об одном отравлении нашей водой. От отравления умирают быстро и в муках, а вода дарует жизнь…

Так вы шли еще долго и ты, Вергилий, вспомнил и рассказал еще многое. А Элица все твердила, что понимает твои мысли, но не верит им. Но важен не разум, Вергилий, а вера, а ее ты не смог добиться!

А потом, когда вы в крайнем истощении наконец-то добрались до ее дома около Сердики и стали жить там, как муж и жена, разве в полноте своего счастья ты так быстро все забыл? И разве только в тот момент, когда ты узнал, что империи на западе больше нет, по твоему телу пробежала дрожь? Ведь тебе, как и всем остальным, это было ясно и раньше, потому что последний несовершеннолетний император Ромул Августул (то есть маленький Августин) был сыном готского военно-начальника Ореста…

Нет, Вергилий, тебе не дано радоваться счастью — слишком рано ты стал замечать своими нечеловеческими глазами, что твоя жена бледнеет, отказывается от еды и мучается от жажды. Лючия все чаще стала являться тебе во сне, обнаженная под струей воды.

Поэтому заканчивай свое дело и слушай меня, Януса, бога входа, выхода и всяческого начала, который только один не покинет тебя никогда!

Я вышел и под ногами у меня заскрипело что-то мелкое и шероховатое; всего несколько шагов; я оглушен и невероятно легок, мне известно уже, что то, по чему я иду, называется песок; он желтый; и то круглое и серебристое, похожее на две соединенных крышки, мне также известно — я был там внутри, а сейчас меня там нет; мне нужно идти, удаляться — это приказ; эти крышки скоро поднимутся над землей и забушует сильный ветер; а все другие остались внутри, юноша и девушка тоже, я их больше никогда не увижу, но нас свяжет сила мысли, которая должна преодолевать пространство и время и так будет, пока они этого хотят; о как я привязан к ним, как я их люблю; это приказ; да, я удаляюсь, не беспокойтесь, сила моей мысли безгранична — она мигом долетит до вас, расскажет вам обо всем, о как я люблю вас; вот это куст, куст зеленый, зеленый — это цвет как и желтый; еще есть синий цвет, небо синее, земля коричневая, некоторые цветы красные, но нет серебристых; а это четвероногое, называется собака, я двуногое, я не собака; это тоже двуногое, покрытое роговыми образованиями — перьями, и я двуногое, но не покрыт перьями, я не птица; это двуногое, оно не покрыто перьями, оно думает, выражает свои мысли, называется человек, я двуногое, я думаю, выражаю свои мысли, называюсь человек, это приказ, я называюсь человек, я похож на человека, мое лицо как у человека, руки как у человека, голос как у человека, поступки как у человека, я исследую, я изучаю существующее, так нужно, это приказ, потому что так нужно, мне необходимо иметь имя, услышать имя человека, для этого я пойду туда, где есть люди; Вергилий, это имя человека, я человек, я Вергилий…

Свет. Элица, моя жена, пропалывает огород, и так как приближается время обеда, скоро позовет меня. Мне нужно ее опередить. Нас было много в трюме большой галеры в одинаковых сине-зеленых одеждах; и эти недоступные боги — юноша и девушка над нами, о как я люблю их, они, наверное, покинули меня… Нет, это невозможно! Я теряю рассудок! Кому нужен сумасшедший слуга? Янус, мой верный покровитель, закончил свое дело и бросает меня. Сейчас у меня навязчивая идея, что я са-мо-нас-траи-вающийся про-цес-сор-ный био-ро-бо-т… Что означают эти слова? Такой должности в Риме нет! И, наверное, потому, что исследовательский процесс закончен, мои энергетические разервы истощаются? Янус, покровитель, что это я болтаю?

Свет. Каменоделец Никодим сделал мне маленький, но не поддающийся бегу времени саркофаг. Внутрь я положу выдолбленные мной плитки. Только с ними я не расставался никогда, даже во время побега из горящего города. Я нес их в крепкой суме из козлиной кожи, и так как они всегда были при мне, то не чувствовал их тяжести. Все шесть были выдолблены здесь, около Сердики.

Свет. Вот что я сейчас сделаю. Я встану под арками акведукта' послушаю шум текущей воды, соберу всю силу своей мысли, потому что еще сильна во мне любовь, и этой силой попытаюсь разрушить их, освободить реки от их отравленного ложа. Но перед этим я закопаю саркофаг с плитками, чтобы их не разбили от неверия. И если кто-нибудь их найдет, то после того, как узнает, что Рим погубила нечистая вода, пусть расскажет другим людям. Эю последнее желание путника, которого звали Вергилий, а ты прости и БУДЬТЕ ВСЕ ЗДОРОВЫ!

Послесловие реставратора:

Конечно же, этот несчастный не мог написать столько всего на девяти мраморных плитках. Некоторые из использованных слов просто не существуют в латинском языке, другие же имеют совсем иное значение.

Не смог бы придумать этого и я. Правда, меня когда-то интересовала литература, потом философия, чего, однако, совсем не достаточно. По профессии я археолог.

В таком случае нужно предположить, что всего вышеизложенного не существует. Его нет нигде. Оно родилось в моей голове после долгого рассматривания следов на камне и там же, у меня внутри, умерло. Но мне кажется, что я должен сделать некоторые пояснения для тех, кто видит в этих плитках нечто большее, чем просто красивая выдумка.

Первое, что меня озадачило при их прочтении, было обстоятельство, что автор всегда находился в самой гуще интересующих его событий. А это совсем не так просто, имея в виду продолжительность самого периода — около шести веков! — и исключительно узкую сферу его интересов. — Этот Вергилий, говорил себе я, будто бы посвятил всю свою неправдоподобно длинную жизнь одному-единственному объекту исследования — акведуктам. Ничто другое не затрагивало его так сильно, или, точнее, затрагивало только постольку, поскольку он имел с этим точки соприкосновения. Признаюсь, я не мог найти решения этой задачи, пока он сам не раскрыл мне его. И тогда на меня накатил страх…

Представьте себе могучую, высокоразвитую, овладевшую космическими расстояниями внеземную цивилизацию. Она проводила исследование нашего прошлого без какой-то определенной прагматической цели (впрочем, о ее целях я не берусь судить), строго соблюдая принцип невмешательства. Ей нужны были совершенные копии разумных существ нашей планеты и они были созданы. Наверное, биоробот Вергилий был не единственным, потому что наверняка их интересовали не только акведукты. Но так или иначе он был определен собирать информацию о древних римских водопроводах.

И он ее собирал добровольно, педантично ц спокойно, как и полагается любому биороботу. Но в какой-то момент, однако, случилось нечто непредвиденное — Вергилий вышел из границ допустимой свободы, захотел вмешаться, изменить положение вещей… Почему? Не знаю. Не берусь и гадать. Но обрабатывающий информацию сверхинтеллект (или, если хотите, суперкомпьютер) решил, что вмешательство, выраженное в сочинении стихов, не так уж опасно, чтобы требовать немедленного уничтожения биоробота. Так Вергилий продолжал существовать до самого конца исследуемого исторического процесса — до гибели Римской империи, которую он, естественно, связывал с акведуктами. И тут последовало его неизбежное отстранение.

Но внеземный разум ошибся, хотя и в одном только пункте. Своими стихами биоробот сумел создать прекрасный эпос, пусть даже написанный в типичной для того времени иносказательной манере. «Свинцовая во-да», погубившая Рим… Какой символ иллюзии, нечистого благоденствия, неумения и страха посмотреть правде в глаза, какой бы горькой она не была.

Да, остались без ответа многие вопросы. Такой, например: все-таки имели ли право исследователи так поступить с ним, созданным по подобию человека, но лишенным способности что-либо делать по своей воле? Где, в таком случае, тот предел, та последняя граница, за которую не должен проникать чужой разум в себеподобный?

Но неизвестно почему, мне интереснее всего узнать, сумел ли Вергилий в свой последний час разрушить акведукты, или руины, перед которыми я стою, являются результатом естественного и неумолимого бега времени?

Увы, время упорно не хочет отдавать «сосуд с волшебным зельем».