Хеллсинг: Моя земля (СИ)

А вообще я, конечно, туплю со страшной силой — сообразила, что сообщников у Руди, скорее всего нет, да и обрадовалась. А про возможность зомбированных слуг даже не подумала, девочка-гений. И не менее умный Андерсон тоже, что самое интересное, ничего такого не подсказал. Очень хорошо мы сработались — два идиота пара.

В нижнем холле, несмотря на хотя и клонящийся к завершению, но все же день, царит полумрак, жалюзи опущены, тяжелые темно-зеленые шторы задернуты. На второй этаж ведет компактная лестница, но и лифты тоже где-то спрятаны, на планах они были. На полу какие-то худосочные коврики, но большая его часть — честный белый полированный камень. Нормально — приближение посторонних я услышу издалека. Это если противников считать посторонними, само собой.

Быстро раскрываю сумку, достаю все необходимое. Большинство помещается в руках и разгрузке, но кое-что приходится упаковать в рюкзак за спиной. Облачение занимает чуть больше двух минут. Конечно, человеку понадобилось бы куда больше времени, только я же не человек сейчас. Я — пуля. Неодушевленный предмет.

Экипировка готова, самое время наметить план дальнейших действий. Скорее всего, Руди стоит искать на втором этаже, он самый вместительный — там один большой конференц-зал, и еще два поменьше. Вполне подходит для оборудования стационарного штаба операций. На третьем этаже если кого и стоит искать, то только Алукарда — там много маленьких комнаток-офисов для краткосрочных бизнес-переговоров. Такие комнаты свиданий на деловые темы, можно сказать.

Итак, первая цель — второй этаж… Практически детская считалочка получается. И никаких лифтов — только старая добрая лестница. Тоскливо все же одной — и непривычно. Эх, Владу бы сюда… Ту самую, нормальную еще Владу, а не психопатку-убийцу, в которую она превратилась позднее. И ведь было же время, когда самой большой проблемой считался поцелуй в клубе по пьяни. Невольно учишься ценить мелкие радости.

Ступенька за ступенькой вверх… Вытертая ковровая дорожка — не следят они тут за порядком, обленились. Второй этаж встречает меня небольшим балкончиком, с которого отлично просматривается фойе — а я его и не заметила поначалу, хорошо, что тут никто не дежурил, а то мне пришлось бы кисло.

Вокруг, кстати, сверхъестественно тихо. Тут хорошая звукоизоляция, наверное — ни с других этажей, ни с улицы не доносится ни единого звука. Можно сказать, тихо, как в могиле, и да, заранее типун мне на мой чересчур болтливый язык.

Второго охранника я, в общем, бездарно прошляпила, и плохо бы мне было, но, по счастью, он оказался почти таким же тупым, как и я, и открыв дверь из коридора на балкончик, буквально остолбенел. Наверное, он не ожидал увидеть дырчатый цилиндр глушителя, направленный ему прямо в лицо. А я, если бы ожидала чего-то подобного, лучше бы подготовилась и спряталась бы. Самый лучший противник — тот, который вообще тебя не заметил. Убивать — это для слабаков. И еще для непредвиденных ситуаций, конечно.

Выстрел звучит не так громко, как я опасалась в этом каменном мешке, почти как щелчок пальцами. Охранник — на этот раз это типичный «государев человек», черный костюм, галстук, темные очки — дергает головой и рыхло заваливается назад, в полуоткрытую дверь, подхватить его я не успеваю. Неожиданно все случилось, что и говорить. Ладно.

Переступаю через труп, сканирую окружение — все тихо. Коридор тут играет роль такого небольшого тамбура — тонкие деревянные двери со стеклянными вставками на роль заграждений подходят слабо. За вторыми дверями не проглядывает ничего — сплошь темно. Что ничего не доказывает и не радует, конечно — хотя и тепловое зрение пока не дает повода для беспокойства. Придерживаю оружие одной рукой, другой осторожно поворачиваю бронзовую ручку, без скрипа открываю дверь и ступаю внутрь.

И меня окутывает тьма.

***

Зима в наших краях — это не совсем то, что обычно рисуют на картинках. Снег выпадает буквально на два дня, а с наступлением оттепели — очередной из десяти в месяц — превращается в холодную грязную кашу, идти по которой удовольствия мало. Хорошо, конечно, что со снабжением ситуация у нас уже чуть-чуть поправилась, по сравнению с прошлым годом, и вместо собственных разрушенных кроссовок на нас уже хорошие американские ботинки, высокие, легкие, с усиленным носком и пяткой. И водонепроницаемые, ясное дело.

Задача у нас в тот раз была простая — разведать окрестности вокруг ТЭС, оценить повреждения здания и оборудования, в боестолкновения не вступать, от огневого контакта уклоняться, отмечать нахождение противника на карте, при необходимости быть готовым наводить минометы и артиллерию. Санаторий, а не задание, как нам казалось. Пять человек на такое — слишком много, конечно, но зато как повезло этим пятерым! Мне в том числе, конечно.

Неприятности начались быстро. Сначала сорвал растяжку Денис Головин, и хотя он шел крайним справа, и даже успел отпрыгнуть, вовремя все сообразив, пару осколков в верхнюю часть бедра поймать все же удалось. Вместе с Димой Кучером его отправили обратно на базу. И, как говорилось в веселом стишке про негритят, «их осталось трое». Никита Чкалов, вечно ухмыляющийся пулеметчик, Вадим Косарев, наш командир, и я.

Вторая неприятность проявилась уже на подходе к объекту — группа поддержки на точку встречи не вышла. Соседняя рота, которая должна была прислать подмогу, не отвечала. Мы с Никитой молчали, ожидая. Командир должен был принять решение. В частью оборванных и искрящих, частью натянутых на согнутых бомбардировками столбах подвывал злой январский ветер.

— А и хрен с ними, — решил наконец Вадим. — Продолжаем выполнение.

И мы двинулись вперед.

Тут, кстати, самое время спросить: тебе что, больше всех надо было? Психопатка чертова, дура рыжая, какого дьявола ты поперлась в самое пекло, где течет настоящая кровь, где по-настоящему, по-страшному умирают, да еще и имеешь теперь наглость что-то такое высказывать по факту? Сидела бы спокойно на заднице, сопела в две дырки. А еще лучше — уехала бы, и родителей увезла, пока можно было. А теперь-то уж — что плакать-то? И зачем?

Вопрос серьезный, на него необходимо ответить.

Во-первых — за шкафом. Дебильные вопросы ярко иллюстрируют уровень спрашивающего. Это не считая того, что понижают и общий уровень отвечающего тоже. Если он, конечно, решит на них отвечать.

Во-вторых, отступать — это глупо. Это не в традиции. Мои предки жили на этой земле столетиями, и никакие уроды не смогут меня отсюда выбросить. А уж тем более, выгнать. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла — такая уж поговорка у майора была», ну, вы помните, наверное. Не отступать и не сдаваться, пока не исчерпаны все возможности к обороне, да и после этого тоже отступать не стоит — это для малодушных.

Ну и напоследок…

Сначала война стала для меня личным. А потом разрослась, распространилась, окутала мир вокруг непроницаемым черным пологом, и стала общим. Всеобъемлющим. Всепоглощающим. Когда я видела сожженные машины с семьями внутри. Когда от голода забывали слово «творог» и «апельсин» дети. Когда старушка из села, которое мы эвакуировали, и которого не найдешь теперь уже на карте, мягко отодвинула мою протянутую руку и сказала «Спасай сначала деток, внучка. Меня не надо». Я пыталась. Я честно пыталась.

Нас просто было слишком мало. Мы были бодры, мотивированы и готовы к действиям, но нас банально не хватало на все задачи. Несколько десятков человек на здоровенный город. Большинство решило именно так: «пересидим, авось что и образуется». Просто так, само по себе. А образовывать это самое «что» они любезно доверили нам. А мы, в свою очередь, честно пытались. Шли вперед, падали, умирали, и снова вставали, не желая и не умея отступить со своей истерзанной взрывами и кровью земли. Примерно тогда и оттуда и начался мой путь, приведший в итоге к уже знакомой кирпичной трубе ТЭС.

Идти было несложно — особых разрушений в этом районе все-таки старались до недавнего времени не допускать, инфраструктура была нужна всем. Но потом уроды, надо полагать, решили, что этот конкретный город вернуть в «единую и неделимую» уже не получится. И был дан приказ — разрушить все.

Правда, как обычно, уроды и тут налажали, большинство артиллерии отстрелялось по каким-то вымышленным координатам, метрах в пятистах, где был пустырь под застройку, и только косо торчали бетонные сваи с ржавой щетиной арматуры наверху. В саму станцию угодил буквально десяток снарядов. Вокруг было тихо и влажно, повисшая в воздухе водяная пыль — не дождь и не туман — затрудняла обзор и скрадывала звуки. Пустой железнодорожный переезд, который мы миновали, казался воротами в неизвестный мир.

Вадим еще раз запросил группу поддержки по рации, матюгнулся и со злостью сунул аппарат в разгрузку.

— Никакого порядка, черти! — утер он потное лицо. — Ну, значит, выполняем все самостоятельно, приказ никто не отменял.

Мы приблизились метров до ста. Станция производила впечатление давно брошенного и никому больше не нужного объекта — на стенах, обмотанных колючкой, лениво покачивались обрывки какого-то целлофана, облупленные механические ворота застыли посреди грязи в промежуточном — не открыто, не заперто — положении, а голые деревья протыкали воздух безжизненными черными ветками.

— Троих мало, — пожаловался внезапно Вадим. Глазами он без конца обшаривал серую унылую коробку, а пальцы все выбивали напряженную дробь на цевье автомата. — Велика, зараза, ее только обойти, без правильного осмотра, без нормального периметра — минут сорок нужно. А у нас, что характерно, через сорок пять — уже сеанс связи с докладом. И эти, — он зло кивнул на рацию, — тоже как нарочно свинью подложили. Союзнички, блин…

Я прислушалась. Полная тишина, сверхъестественная, будто в прошлое нырнула, за миллиард лед до нашей эры.

— Командир, — шмыгнула я носом. — По-моему, тут давно никого нет. Я бы такая, что зашла внутрь, да и оценила повреждения котлов, градирен вон тех здоровенных за зданием, и всего прочего. А потом уже и отчиталась бы по всей форме.

Вадим фыркнул.

— Мария Батьковна, ты что такое городишь с утра пораньше? Что говорит по поводу твоего рационализаторского предложения учебник тактики?

— Учебник говорит, что так нельзя, — согласилась я. — Сначала осмотр, разведка, периметр, и только потом — заход. Но пока мы тут стоим, задача все равно не выполняется… а город продолжает сидеть без света и тепла.

— Ну, вот только не надо вот этого тут… — поморщился Вадим. Никита молчал, поглядывая то на меня, то на него. — Город сидит… Можно подумать, я сам не отсюда. Можно подумать, у меня там не за кого волноваться.

— Но люди ведь ждут, — робко сказала я. — Свои. Наши.

Вадим долгим взглядом уставился на трубу. Наверное, представлял, как, если все пройдет благополучно, уже через пару дней из этой трубы пойдет густой серый дым, получающийся от сжигания мелкодисперсной угольной пыли, превращающей воду в пар, а пар — через турбину и генератор — в тепло и электроэнергию для целого города. Несколько тысяч людей, застигнутых зимой и войной в липком, ползучем, пробирающем до костей холоде.

Нас было мало, и мы были очень, очень молоды — мне, самой старшей, только-только исполнилось двадцать три.

— Ладно, — сказал Вадим, решительно дернув головой. — Давайте внутрь. Осторожно, аккуратно, с толком, чувством и, что характерно, расстановкой. Но в темпе. Потому что наших — тут ты права все-таки, Машка — надо спасать.

***

Конечно, внутри была засада. Рассчитанная именно на таких вот романтических разгильдяев, как мы — ломанувшихся внутрь без рекогносцировки и нормального огневого прикрытия. И развернутая по-умному — то есть так, что большую часть работы по собственному уничтожению сделали мы сами.

Внутри станция выглядела пустой ржавой скорлупой, опутанной сложной кровеносной системой труб и трубочек, тянущихся по всем трем этажам. Гигантские чаны непонятного предназначения закрывали обзор, а с дырявого потолка сочилась струйками вода. Грязный пол засыпала кирпичная крошка, шифер и куски листового железа с крыши, и еще какой-то непонятной судьбой принесенные ветки.

— Критических повреждений внутренней инфраструктуры не наблюдаю, — сказала я. — По-моему, серьезно чинить тут нужно только само здание.

— Это хорошая новость, — серьезно сказал Вадим. Он немного расслабился и уже спокойнее поглядывал по сторонам. — Пройдемся по этажам. Маша, ты на второй, Никитос — на третий.

— Где справедливость-то? — вздохнул пулеметчик, перехватывая свой тяжелый агрегат поудобнее. — По логике же боец с более легким снаряжением должен…

— Разговорчики!

Второй этаж был пуст и тих, с потолка облетала оставшаяся краска и падали крошки цемента, а в темных, сырых углах шевелились рваные бумажные тени. Коробка здания была брошена и необитаема — теперь это было совершенно понятно.

— На втором чисто, повреждения незначительны! — высунувшись из какого-то технологического окошка, прокричала я Вадиму в центральный зал. Справедливости ради, я обошла еще не весь этаж, остался еще маленький коридор за углом, но что там, за этим углом может таиться такого страшного и опас…

Мелодично звякнула тонкая металлическая струна растяжки. Упала и покатилась ко мне черная ребристая тушка гранаты. «Третий этаж — чисто!» — весело рявкнул откуда-то сверху, из другого мира, Никита, громко гупая своими ботинками. Страха не было совсем, было ясное понимание того, что пришла смерть — в закрытой со всех сторон кишке коридора бежать от осколков было некуда.

Растяжку установили со знанием дела, перед поворотом коридора, не доходя до него метров трех, в темной, неосвещаемой части. Бежать вперед — нельзя, за углом может быть еще одна граната, назад — бесполезно, догонят осколки. Я, похоже, поступила нестандартно, сиганув в ближайшее пустое, без стекол, окно. Наверное, смерть в полете показалась не такой страшной, как медленное умирание в пустынном полутемном коридоре?

Сработала моя задумка только наполовину. За окном, как выяснилось, был небольшой железный балкон, о него я и треснулась. Большое везение, казалось бы. Да только когда внутри бахнул взрыв, вся эта конструкция — коридор, балкон и все остальное — успешно рухнула вниз.

Вместе со мной.

Кажется, меня ненадолго все-таки вырубило — потому что, придя в себя, я обнаружила, что все уже, в общем-то, закончилось. И падение, и наша бесславная разведка, да и жизнь, похоже, подходила к концу. Где-то вдали короткими, экономными очередями слышалась стрельба, кто-то за пределами поля зрения громко, не таясь, перекликался, а меня плотно, надежно придавило к полу обрушенного балкончика изогнутыми, деформированными от падения поручнями. А на поручнях, сверху, для верности, видимо, лежал кусок бетонной плиты, так, что дышать я могла, да и ребра, судя по ощущениям, были целы, но тяжесть на груди давила и давила. И это, в общем-то, было хуже всего.

Автоматные очереди как-то внезапно затихли, хлопнул одиночный винтовочный выстрел. У нас винтовок не было, значит… значит, все. Как минимум, минус один. А судя по наступившей тишине, упавшей на глухие еще после падения и взрывов уши, скорее всего, минус все. Включая меня.

Боли я не чувствовала никакой, только сердце билось в груди как ненормальное, да руки и ноги била дрожь, которую никак не получалось прекратить. Шоковое состояние, слишком много адреналина в крови.

Где-то из-за головы послышались приближающиеся шаги. В голове все еще стоял звон, повернуть ее не получалось, так что оставалось только слушать. Человека два, максимум три. Шагают уверенно, ничего не опасаются. О чем-то коротко переговариваются — язык не разобрать. Потом уже под самым ухом заскрипел щебень и стало понятно — все, пришли.

— Ты гляди, что у нас тут образовалось, — порадовался кто-то. Я все еще видела плохо, белое небо из-за дырявой крыши слепило и забивало весь обзор, поэтому только самым краем глаза отметила черный смазанный силуэт где-то на периферии. — Девчонка!

— Бывает, — согласился второй голос. — Сепары сейчас всех гребут, людей у них мало. Но у нас нет половой дискриминации по этому вопросу. Девчонка или нет — застигнута с оружием в руках, значит, террорист и бандит, и подлежит ликвидации.

Лязгнул затвор.

— А может, оставим? — предложил, странно растягивая слова, третий голос. — Выбраться она отсюда навряд ли сможет. Пускай полежит… подумает о своем нехорошем поведении. Денька два.

Я почти не слушала. Шум в ушах не прекращался, и я понимала, что это такое — признаки начинающегося гидростатического отека легких. Он образуется даже без механического повреждения грудной клетки, просто за счет постоянной неослабевающей нагрузки, например, бетонной плиты на груди. Отток артериальной крови из легких постепенно слабеет, в то время, как приток остается на прежнем уровне, и в результате легкие буквально набухают кровью, вытесняя весь воздух. Такими темпами, думаю, у меня есть еще минут двадцать-тридцать, а потом у меня остановится дыхание, изо рта пойдет густая красная пена, и я умру.

Так что меры пресечения, которые выбирали уроды, меня, честно сказать, уже мало волновали.

Обладатель второго голоса — командир, надо полагать — некоторое время молчал. Взвешивал варианты, наверное.

— Нет, — решил наконец он. — Мы ж не звери какие. Все по закону должно быть, по правилам.

Он подумал еще немного.

— По-европейски.

В голове начинали путаться мысли. Почему так и не вышла на связь группа поддержки? Зачем Вадим послушался меня, мы же не должны были даже заходить? На базу сегодня должны были горючку подвезти, запустить дизель-генератор и нагреть воды на весь личный состав, баню обещали, а я тут лежу и умираю, черт, как не вовремя получилось…

Я истерически хихикнула. Хотя бы родителям не придется страдать, когда им скажут о последнем героическом бое их любимой Машки. Потому что нет у меня родителей. Кончились в тот самый день, когда какой-то уродский оператор «градов» решил выпустить свой пакет по частному сектору, по аккуратным рядам заросших деревьями кварталов.

— Веселая, — одобрительно заметили сбоку. — Люблю, когда веселые. Уходить из жизни надо легко, без сожаления.

Широкий, темный силуэт заслонил все.

— Давай, дивчинка, — спокойно сказал голос. — Война идет, сама понимать должна.

И как уже все поздно, и как уже все неважно, и как хочется жить, мама, мамочка, как же хочется жить…

Он выстрелил мне в сердце.

***

В общем-то, сразу было понятно, что интеллектуальные умозаключения — это не совсем мое. Даже увидев как минимум двух загипнотизированных человек, послушно исполняющих чужие приказы, я не смогла сделать следующий шаг и предположить, что Руди сможет заворожить и меня тоже. Ну, да, я вампир и, по идее, неважно поддаюсь стандартному гипнозу, но ведь и Руди тоже противник, мягко говоря, нестандартный.

Короче говоря, я затупила. За что и расплачивалась теперь.

Комната вокруг меня продолжала вращаться, да и не было у меня уверенности, что это вообще комната. И ощущения продолжали оставаться… странными. Вот представьте себе, что вошли в темную комнату, нащупали с трудом выключатель, да и включили несколько ртутных ламп, которые у нас в маркетинговых целях упорно называют «энергосберегающими». Им всегда нужно некоторое время на разогрев, чтобы выйти на рабочую мощность, а первые секунды они всегда светят вполсилы, едва-едва. Вспомните ощущение этого серого, тусклого света, в котором движешься почти вслепую, ничего толком не видя. Вспомните это неприятное чувство широко открытых глаз, которым не за что зацепиться в мерцающем, обманчивом полумраке.

Именно такая мгла сейчас и плавала темным непрозрачным туманом повсюду вокруг меня. Вот только исчезать и рассеиваться она что-то не собиралась.

— Добрый вечер, Fräulein! — издевательский голос доносился, казалось отовсюду. — Всегда рад новым гостям в своей скромной обители.

— Не могу понять, — только и смогла я выдавить из себя. Определить свое положение в пространстве по-прежнему не получалось, во рту стоял кислый привкус, все органы чувств бунтовали против такого бесцеремонного к себе отношения.

— Конечно! Конечно, не можете! — обрадовался невидимый Руди. — Должен сказать, ваши действия вызывают у меня только восхищение. И еще, может быть, зависть. Последовать за своим командиром, не имея ни малейшего впечатления, что вас может ждать — разве это не похвальное стремление?

Кажется, не стоит его разочаровывать суровой правдой. Радостный Руди — это еще полбеды, а вот если мы увидим Руди разгневанного — кто знает, что из этого выйдет?

— Но дело не только в преданности, — продолжал штурмбанфюрер. — Вы продемонстрировали немалый интеллект и внимательность, когда сумели собрать воедино все те маленькие шарады, что я подбрасывал вашему, признаюсь, не слишком умному руководству, и установить мое местонахождение. Прекрасно, просто прекрасно! Весьма впечатляет.

Тут он Интегру, конечно, уел. А мерзкая серая муть вроде бы начинает помаленьку рассеиваться, или мне это кажется?

— Тем не менее, Fräulein, хотя мне и жаль вас разочаровывать, вы проделали весь этот путь напрасно, — сожалеющим видом уронил Руди. — Алукард мне был и вправду нужен, но вот в вас я не испытываю никакой необходимости. Так что придется, видимо, с вами попрощаться навсегда.

Люблю, когда решение о моей смерти принимается вот так, спокойно, рассудительно, даже весело в чем-то.

— С другой стороны… — задумчиво продолжила длинная высокая фигура, которую я вижу с каждой секундой все более и более четко, — возможно, я смогу найти применение и вам. К сожалению, мой друг Алукард сейчас не в лучшей форме, и ему не помешает чья-нибудь квалифицированная помощь.

Руди сверкнул широкой ухмылкой с отличными зубами, отпил что-то темное и густое из бокала в руках, и закончил мысль.

— Помощь — и кровь.

***

— Что с ним? — вопрос вырывается раньше, чем я успеваю его обдумать. Но оно и к лучшему — теперь Руди еще больше убежден, что я беспокоюсь за Алукарда, а не пытаюсь оценить и увеличить свои шансы на победу.

Штурмбанфюрер улыбается и делает еще один неспешный глоток.

— Соблаговолите взглянуть.

Мы в большом, просто, но со вкусом обставленном зале, похожем на конференц-холл. Длинный стол белого дерева, простые, без завитушек и разных гнутых ножек стулья, никакой роскоши, вроде лепнины на потолке или свисающих люстр в духе восемнадцатого века — только несколько больших плазменных экранов на стене, камера на треножнике в углу, да проектор под потолком. Ну, понятно — это чтобы всякие презентации показывать, и рекламировать себя любимых. Очень функционально все.

А еще, пока я была в своем измененном состоянии сознания, из разгрузки пропало все оружие. Это понятно — галлюцинации, конечно, галлюцинациями, но оставлять противнику хотя бы крошечный шанс на победу никто не собирается. Руди все же по-немецки предусмотрителен и методичен.

Тем временем, штурмбанфюрер пижонски щелкает громоздким пультом, и на одном из экранов появляется картинка — до невозможности белая комната, где рядом, бок о бок, стоят две кровати. На одной лежит бледный как смерть (то есть чуть бледнее, чем обычно) Алукард, на другой же…

Я некоторое время вглядываюсь в худое бородатое лицо. Нет, никогда его раньше не видела, но что-то общее в чертах и правда есть.

— Да, это его сын, Михня, — неразборчиво подтверждает Руди, снова присосавшись к бокалу. — К сожалению, я нашел его слишком поздно, и чтобы просто выжить ему, скорее всего, понадобится еще очень много крови. Крови высшего вампира, разумеется.

Я с опозданием замечаю стойки для капельниц, висящие на них пустые пакеты для крови, трубочки, тройники — и иглы, воткнутые в вены обоим лежащим. А, и еще человек в белом халате, внимательно следящий за какими-то показателями у себя на планшете, тоже в глаза бросается не сразу.

— Герр Нэпир, каково состояние пациентов? — вежливо интересуется Руди по громкой связи. Мужчина вздрагивает и поворачивается к экрану лицом.

Ага, а нервная дрожь ведь означает, что не все мозговые функции ингибированы, он, скорее всего, подвергся гипнозу в меньшей степени и наверняка сохраняет определенную свободу действий, в отличие от безмозглых охранников снаружи. Наверное, потому, что у него и задача более важная — поддерживать Алукарда с сыном в живых.

— Господин Руди, сэр, — сбивчиво рапортует человек по имени Нэпир. — Состояние стабильно тяжелое, объект один крайне слаб, несмотря на все процедуры. Объект два держится несколько лучше, но в силу наших… мероприятий его состояние также медленно ухудшается.

— Объект один — это Михня, — любезно поясняет мне Руди. — А второй, естественно — твой любимый хозяин. Мы забрали из него уже почти два литра крови, заменив их плазмой, но пока Алукард слишком слаб, чтобы продолжать дальнейший отбор. Полагаю, однако, что твое появление сможет исправить ситуацию.

Он снова широко улыбается и взмахивает полупустым уже бокалом.

— Гордитесь, Fräulein! Ваша смерть окажется полезной!

Так, это мы уже проходили: «Умереть, принеся пользу родной стране», спасибо большое. Старая, отвергнутая уже концепция. Большинством голосов было признано, что куда лучше остаться в живых и победить. Победить — оставшись в живых. А с Руди, кстати, пора уже что-то решать, а то мы чрезмерно заигрались в его шизофренические планы с перекачкой крови и рождением нового, полностью подконтрольного штурмбанфюреру, Алукарда.

К счастью, он сам помогает мне в выборе стратегии. Одним глотком допивает оставшееся, резко выдыхает и с сожалением глядит в пустой бокал.

— Надоело это пойло… сейчас бы чая какого-нибудь. Фруктового, скажем. Но ведь не распорядишься — злая Fräulein порешила всех слуг. Почти всех, я хотел сказать.

Голова начинает работать как компьютер. Фруктовый чай — откуда у Руди это желание? Он тоже приложился к крови Алукарда и теперь постепенно и незаметно приобретает его привычки? Необычно, но не сказать, чтобы совсем невероятно, в этом мире и с этими ребятами может случиться все, что угодно. Какие выгоды это несет для меня, как я могу это использовать? А вот как.

— Вам просто не следовало использовать посторонних людей, штурмбанфюрер, — говорю я. — Промывать им мозг, заставлять выполнять ваши приказы. Вам следовало довериться тем, кто не предаст никогда — скажем, родственникам. Ох… — я делаю вид, что вспоминаю, — ведь вам этот вариант не подойдет. Ваш единственный сын предал вас и ваши идеи, он отрекся от национал-социализма и всю жизнь делал вид, что и вы были готовы сделать так же. Мои соболезнования, Руди. В отличие от Алукарда, вам крайне не повезло с родней.

Штурмбанфюрер улыбается, но это натужная улыбка.

— Зачем же вы так, Schatze? Мне казалось, мы так хорошо достигли взаимопонимания…

— Какое уж тут взаимопонимание с человеком, от памяти о котором отказался даже родной сын? — удивляюсь я. — Вы серьезно думаете, что этот дурацкий план может сработать, престарелый вы неудачник?

Глаза Руди на секунду полыхают красным.

— Ты ходишь по очень тонкому льду, девочка, — говорит он медленно. — Помимо того, что самой тебе уже не жить — это понятно — я все еще сохраняю способность нажатием всего одной клавиши обратить половину Лондона в упырей. Ты же не хочешь этого, верно?

— Мне уже все равно, — улыбаюсь беззаботно. — Как вы правильно заметили только что, мне так и так не жить. Не могу отказать себе в удовольствии высказать древнему шизофренику все, что о нем думаю. Так вот: ни черта у тебя не выйдет. Тебя убьют, тело сожгут, а пепел развеют. А про тебя, Рудольфа Гесса, вообще забудут — ты никому не интересен. От тебя открестилась даже твоя семья, и именно таким ты и останешься в истории — полубезумным маньяком, у которого — и это важно — ничего не вышло. Ты неудачник, Руди. Смирись с этим, а лучше всего, застрелись. Рекомендую револьвер Алукарда, который ты у меня отобрал — он большой и надежный.

Штурмбанфюрер несколько секунд молчит, только губы дергаются. Неслабо, по всей вероятности, я его задела.

— Тебе действительно этого хочется, du, kleine Tusse? — скрипит наконец он. Ух ты, даже голос сел. Руди поворачивается к столу, разворачивает ко мне один из ноутбуков. На экране — карта Лондона, испещренная красными точками. И здоровенная надпись поверх всего: «Seelöwe Zwei: Programmanfang». — На самом деле? Всерьез?

Я улыбаюсь. Улыбка медленно разгорается в уголках рта, бьет в отшатнувшегося штурмбанфюрера и тонет в его расширенных от бешенства глазах. Внутри.

— Будьте любезны.

Руди нажимает кнопку.

Глава 18. Finis

— И давно вы нашли эту… эту… это средство? — я нахмурилась. В моем понимании, промедление здесь было смерти подобно, и почему Католическая церковь до сих пор не воспользовалась своим козырем, от меня ускользало.

— Эта молитва, — отец Андерсон доброжелательно усмехнулся, — и правда наш козырь, но, к сожалению, единственный. Поэтому использовать его следует разумно, расчетливо, и только когда мы будем твердо уверены, что удар достигнет цели. Например, теперь.

— Чтобы добраться до Гамильтон-хауса, мне понадобится час, — задумалась я. — Но предварительно мне нужно будет… нет, возвращаться в «Хеллсинг» неразумно, значит, придется вызвать Уолтера куда-нибудь в город — он привезет оружие и снаряжение. Накинем еще час-полтора. Ну и на разные непредвиденные обстоятельства — тоже накинем. Итого — ориентировочно через три часа я войду в здание.

— У вас будет гарнитура, настроенная на мой телефон, — решил Андерсон. — Через нее в нужный момент вы сможете подать сигнал. А если сигнала не будет… скажем, полтора… нет, два часа, мы начнем операцию самостоятельно. Теми силами, которые окажутся в нашем распоряжении после прочтения молитвы.

— А вы уверены, что эта штука… — слово «молитва» мне произносить все так же не хотелось. — что она вообще сработает? Мне просто… как-то сложно поверить, что от прочтения какого-то, пускай и очень святого и древнего текста, вирус «лилит» в человеческом организме распадется и умрет. И все упыри с вампирами, включая потенциальных, снова превратятся в нормальных человеческих существ.

Андерсон вздохнул.

— Поскольку время поджимает, я объясню очень коротко, можно сказать — пунктирно. Если отбросить мистицизм и религиозные тезисы, то дело не столько в собственно тексте молитвы, сколько в звуковом тоне и ритме, которые приобретает читающий в процессе. Как мы понимаем, и то и другое было подобрано священниками католической церкви путем длительных и тяжелых проб и заняло, возможно, несколько десятков, а то и сотен лет.

— Звуковой тон? — не поверила я. — Обычный человеческий тембр может разрушить структуру вируса?

— Что здесь удивительного? — Андерсон пожал плечами. — Ультразвук, например, успешно разрушает вирус энцефалита, ведет к распаду белковых частиц и эритроцитов в организме. А определенный — очень специфический, но вполне повторяемый — тон человеческого голоса достаточно эффективно уничтожает «лилит» в крови. Мы проводили эксперименты с ограниченным количеством инфицированных, они увенчались успехом. Загвоздка была в другом…

— Потенциальных упырей в Лондоне сейчас слишком много? — догадалась я. — Как их собрать всех в одном месте, чтобы заставить услышать этот ваш… голос?

Андерсон кивнул.

— Да, это представляло бы серьезную проблему. К счастью, «Миллениум» сам подсказал нам ее решение.

Он кивает за окно, где до сих пор висят в воздухе метеорологические дирижабли Руди.

— Сбивать их по нашей просьбе не стали, очень уж кстати пришлись — развешены надо всем Лондоном и некоторыми другими городами, плюс оснащены мощными громкоговорителями, что вообще идеально для наших целей. Единственной сложностью было перехватить управление так, чтобы Руди ничего не заподозрил. К счастью, и это нам удалось… постепенно. И в результате, теперь мы можем нанести сразу два мощных удара — излечить всех зараженных, и — с твоей неоценимой помощью — избавиться от «Миллениума».

— Уничтожить, — поправила я его. Не люблю слова-заменители.

Андерсон осуждающе покачал головой, но спорить не стал.

— Не будем терять времени, — он легко поднялся. — Телефоны у нас в той стороне, связывайся с Уолтером, заказывай нужное, в случае чего обращайся к нашим, чем сможем — подсобим. Сегодня, кажется, нам представился настоящий шанс покончить… уничтожить это зло навсегда.

Он сделал паузу.

— И да поможет нам Бог.

***

Снаружи наступает полная тишина. Потом раздается механический щелчок, настолько громкий, что его легко слышим даже мы, за закрытыми наглухо окнами и запертыми дверями. Ну, это понятно, святые братья решили перестраховаться и врубить свою шарманку на полную.

Руди, замерший в нелепой позе у стола, издает невнятный звук.

— Что вы.

— Actiones nostras, quaesumus Domine, aspirando praeveni et adiuvando prosequere, — доносится сверху звучный голос отца Андерсона. — Ut cuncta nosta oratio et operatio a te semper incipiat et per ta coepta finiatur.

«Сопутствуй нам, Господь наш, как просим мы Тебя, во всех наших начинаниях, вдохновением Своим, и благослови помощью Своей, дабы каждая молитва наша, и каждое начинание наше Тобой начиналось и заканчивалось».

— Что это за чушь? — Если Руди и раздосадован потерей контроля над своими аэростатами, он никак это не показывает. — Власть в королевстве захватили церковники?

— Именем Иисуса Христа, Господа нашего, и Богородицы, Девы Марии, и благословенного Архангела Михаила, и благословенных апостолов Петра и Павла, и всех святых, могучих в сени власти нашей церкви, мы намереваемся смиренно, но уверенно отразить нападение и искушения дьявола, — продолжает вещать Андерсон на одном дыхании. Голос его звучит раскатами, отражаясь от всех стен в городе, но не рассеиваясь, подобно эху, а каким-то загадочным образом набирая все больше силы.

А у меня тем временем другая забота. Я пытаюсь при помощи «внутреннего зрения» найти и достучаться до Алукарда — я же точно знаю, что он здесь, чувствую его поблизости. Пока, правда, безуспешно — я мечусь слепым, ничегошеньки не понимающим котенком по бесконечной, простирающейся во все стороны насколько хватает глаз, болезненно-белой комнате, но натыкаюсь только на напряженную, звенящую пустоту.

«Алукард!»

— Господь восстает, и враги Его рассеиваются, и кто ненавидит Его, те бегут пред Ним, как рассеивается дым, и течет воск пред огнем, так текут и рассеиваются они пред лицом Его. Да снизойдет на нас Его милость, ибо велико упование наше. — Голос священника уже слегка вибрирует, нелегко на одном дыхании произнести все это, и ни разу не сбиться. Руди все же немного обескуражен, он явно не понимает смысла этой комбинации. А я тем временем подмечаю, что отобранное оружие далеко уносить не стали, оно лежит у дальней от меня стены.

«Алукард, ответь, это Виктория! Это… это полицейская, ты мне нужен!»

— Отталкиваем мы от себя зло в любом обличье, нечистых духов, сатанинские силы, адских посягателей, жестокие легионы, ковены и секты. Во имя и силой господа нашего Иисуса Христа, изыди из Церкви Христовой, и из душ, созданных по образу и подобию Божьему, и искупленных кровью Агнца Божьего. Змей лукавый, не смей больше соблазнять род человеческий, преследовать Церковь, терзать избранников божьих и отсевать их.

Голос Андерсона гремит, забирая вверх и обретая напряжение, как бывает, когда человек выговаривает последние остатки воздуха из легких. Странное дело, он давно уже должен был сделать паузу для вдоха.

— Что происходит, Виктория? — Руди почти кричит, ноздри его раздуваются, брови грозно сошлись в одну линию, на высоком лбу вспухают вены. Кажется, и лицо тоже начинает идти красными пятнами. Что-то ему нездоровится, да и мне, похоже, тоже.

В глазах слегка темнеет, и хотелось бы списать это на напряжение последних часов и минут, на непредвиденный недостаток кислорода в холодном воздухе конференц-зала. Можно сделать скидку на не зажившие до сих пор раны у меня и издержки возраста и излишне активный образ жизни у штурмбанфюрера.

Есть только одна мелочь…

***

— Остается еще одна мелочь, — Андерсон был серьезен. — Я тебе не начальство, ни формально, ни по факту. Ты сама пришла к нам, и попросила помощи, а потом я собрался с духом — и попросил в ответ у тебя. Поэтому я просто отмечу тот момент, который ты, может быть, проглядела.

— «Молитва» подействует и на меня тоже, — ну вот, все-таки сказала я это слово. Чего уж там, терять все равно уже особо нечего. — И я перестану быть вампиром и стану просто человеком, после чего выполнение задания для меня серьезно осложнится.

Священник медленно кивнул.

— Из того, что ты сказала, я могу заключить, что этот риск ты уже просчитала, обдумала и признала игру стоящей свеч. Что ж, это радует — теперь мне и в самом деле кажется, что наши шансы неплохи. И все же… Я не твой командир, но обязан спросить — почему ты готова вот так, без раздумий и колебаний отказаться от вашей — греховной, еретической, но все же — вечной жизни, от всех возможностей, которые дает тебе «лилит»? Ты не религиозна, я это вижу, ты не ищешь покаяния и возможности смертью искупить свои прегрешения и ступить в райские кущи, значит, есть какая-то иная причина. Поделишься?

Я посмотрела в землю. Рассказывать о родителях, об убитом Саньке, о погибших из-за меня Вадиме с Никитой, о сотнях и тысячах ни в чем не повинных людей, которые просто хотели жить, а вместо этого лежат теперь в своей земле, не хотелось. А вот о штурмбанфюрере, и его уродах-единомышленниках, пришедших к нам в дом, чтобы доказать свою правоту и превосходство — отчего бы и нет?

— Видите ли, отче, — я впервые назвала его так, и священник ощутимо дернулся. — Причина на самом деле проста. Руди, как на него ни посмотри — чудовище. Старое, жестокое, самоуверенное и высокомерное. Теперь я знаю это точно.

А чудовище могут победить только люди.

***

— Господь великий повелевает, и Бог-отец повелевает тебе, и Бог-сын повелевает тебе, и Бог-дух святой, и мощь таинств христианской веры повелевают тебе. Пречистая Богоматерь, дева Мария, повелевает тебе, и вера святых апостолов Петра и Павла, и других апостолов повелевает тебе. Кровь мучеников и заступничество святых повелевают тебе. Итак, проклятый дракон, и вы, дьявольские легионы, мы заклинаем вас Господом живущим, Господом истинным, святым, не вводите в искушение сынов человеческих и не ввергайте их в бездну проклятия вечного. Изыди, Сатана, отец и хозяин всякой лжи, враг спасения человеческого!

Совсем плохо. Колени предательски подгибаются, руки дрожат, в голове царит полный раздрай и хаос. Пускай в среде ученых до сих пор идут споры, считать ли вирусы живыми существами, или нет, я знаю правду. «Лилит» живой. Он не хочет умирать. Он отчаянно борется за жизнь.

Мне даже его почти жалко.

Сознание на секунду меркнет, и придя в себя, я обнаруживаю, что крепко зажимаю уши ладонями. Отгородиться, закрыться от проклятых слов… Вырвать, выцарапать барабанные перепонки ногтями. Бесполезно, звук уже воспринимается всем телом, через стены и пол здания, здесь поможет только мгновенный выход в безвоздушное пространство. Значит, смерть? Нет, нет, нет, не хочу, нельзя, невозможно умирать! Не хочу.

Следующее просветление приходит еще через несколько секунд. Из ушей течет кровь, в глазах расплываются какие-то красные круги, изнутри головы размеренно молотит чугунный таран. На Руди, правда, «молитва» тоже действует — и это единственная хорошая новость, которую я выношу из ситуации. Действует, конечно, не совсем так, как на меня, он все же не совсем вампир, и бог знает, какие штаммы «лилит» ему вводились все эти годы — но никаких приятных ощущений от звучащих сверху слов штурмбанфюрер явно не испытывает. Я это заключаю, взглянув на его побагровевшее лицо и лужу рвоты на полу.

— Дай место Христу, который выше любой работы твоей, дай место Единой, святой вере, полученной ценой крови Его. Остановись под всемогущей дланью Его, дрожи и беги пред Ним, когда изрекаем мы святое и страшное имя Его, от которого задрожит преисподняя, которому подчиняются добродетели, силы и верховенства на небесах, которое повторяют без устали херувимы и серафимы — свят, свят, свят наш Господь!

Голос священника напряжен и вибрирует, как натянутая струна, как веревка под ногами канатоходца, марширующего над бездной. Внутреннее зрение, которым я до последнего пытаюсь дотянуться до невидимого Алукарда, медленно затухает. Руди валится на колени, впрочем, я чувствую себя ничуть не лучше, внутри бесится, сходит с ума и погибает иная, нечеловеческая форма жизни.

— Господь наш дает жизнь после смерти и отдых после работы, ибо нет никого, кроме Тебя, никого другого. Ибо Ты есть создатель всего сущего, видимого и невидимого, чьей власти не будет конца и предела, к Тебе взываем смиренно и просим одарить силой Твоей, дабы изгнать тиранию духов преисподней из логовищ их, их ложь и жестокость яростную.

«Алукард! Уходи! Сейчас же!»

И тут меня пробивает словно бы электрический разряд, и я вижу ряд раскрывающихся дверей, и коридоры, и снова двери, и за последней слепит белизной та самая комната, и в центре нее две больничные койки, и две лежащие изможденные фигуры, и это худое бледное лицо, и высокий лоб, и длинные черные волосы…

Алукард открывает глаза, и я вижу красное.

Голос Андерсона дрожит и срывается с нарастающего громового крещендо вниз на почти что шепот, последние слова сливаются в малоразборчивую скороговорку. Впрочем, он ведь сам говорил, что слова — это не главное.

— Благоволи нам, Господь, и одари защитой своей. К Тебе взываем мы, господь наш Иисус Христос. Per Christum Dominum nostrum.

Amen.

***

Какая тяжелая у меня голова.

Да и остальные части тела не лучше. Туловище весит, кажется, не меньше тонны, а руки, похоже отлиты из высокоуглеродистого чугуна — того и гляди сломаются под собственным весом. Еще немного — и можно с полным правом называть себя Человеком из стали.

«В этих брезентовых кабинах сидели железные люди» — так, кажется, говорили про военных шоферов. Разве я хуже?

Красная муть перед глазами немного рассеивается, и удается установить, что я до сих пор валяюсь там, где услышала последние слова безумного Андерсона. Почему безумного? Да потому, что реализовать такой план было под силу человеку, не очень сильно дружащему со своей бестолковкой. Что, кстати, тоже делает меня сумасшедшей дурой — ему в пару.

Но ведь получилось же! На улице все еще стоит ошеломленная тишина, воплей, криков, стрельбы и рычания не слыхать, значит, программа Руди не прошла, и массового превращения лондонцев в орды озверевших упырей не случилось. Сам штурмбанфюрер лежит долговязой грудой тряпья рядом со столом. Будем пока надеяться, что ему хватило, и столетнее сердце не выдержало напряжения. Из врожденного оптимизма будем пока так думать.

А вот оружие, которое он некстати у меня отобрал, надо бы вернуть. На четвереньках — голову все еще водит по сторонам, будто на макушке лежит чья-то мягкая невидимая рука — подползаю к столу, возвращаю награбленное. Носком ботинка задеваю тело Руди. Штурмбанфюрер хрипит.

Вот же черт, до чего мощный старик. Впрочем, через несколько секунд он с огромным усилием переворачивается лицом вверх, и я изменяю свое мнение.

Нет, отсутствие омолаживающего средства в крови не убило его, не изуродовало, не превратило в эдакого Императора Палпатина — белого, скрюченного и страшного. Хотя на последнее я смутно надеялась — всегда легче убить безумного и уродливого врага, чем статного благообразного и начитанного старика.

К счастью, ни статным, ни благообразным Руди больше не был. Волосы поредели и стали совершенно седыми, щеки ввалились, а нос превратился в высохший клюв — все же столетний возраст не шутка. Но он все еще был в полном сознании — и в почти прозрачных теперь, выцветших глазах горела мысль и ненависть.

— Сдавайтесь, штурмбанфюрер, ваша карта бита! — помимо общей слабости, в голове бултыхалось какое-то совершенно дурацкое веселье. Ну, знаете, в духе — я уже почти сделала дело, совершила невозможное, спасла мир. Осталась одна последняя деталь, и книгу моей жизни можно считать дописанной. Старик по имени Руди должен умереть. А потом все будет совсем, совсем хорошо.

— Обойдешься, — голос у Руди сел и стал по-стариковски шамкающим, но слышно его все равно отчетливо. — Еще ничего не закончилось.

Поднимаюсь на ноги, держа его под прицелом. Старая добрая «беретта», вот и пригодилась, наконец.

— Разве? — интересуюсь светским тоном. С оружием у меня ситуация наладилась, конечно, а вот гарнитуре, похоже, пришел конец — я ее повредила, при падении, наверное. Иначе сложно объяснить, почему в миниатюрном наушнике стоит гробовая тишина.

— Гарантирую, Fräulein, — Руди слабо ухмыляется. — Разреши только принять лекарство слабому старику, и мы с тобой продолжим. Если ты не боишься меня, разумеется.

— Лекарство? — с вероятностью три к одному, это яд, он хочет уйти по-тихому, «выбрать путь труса», как американцы говорят. С другой стороны, не могу сказать, что я так уж против. Все меньше для меня работы.

— Очень простое, — Руди шарит в нагрудном кармане и извлекает на свет тонкий металлический цилиндрик, похожий на ингалятор. Подносит его к губам, неожиданно подмигивает мне и резко выдыхает.

Выдыхает, дура ты набитая! Это никакой не ингалятор.

Это ультразвуковой свисток.

— Хорошо, что собачек я сообразил держать в подвале, — Руди, кажется, читает мои мысли. — И ваша verdammte «молитва» вряд ли на них подействовала. Впрочем, даже если и так — неважно. Они и раньше-то никогда меня не разочаровывали.

Они появляются бесшумно — три здоровенных добермана, три черные-желтые длинные тени. Конечно, стоило ожидать от штурмбанфюрера патриотизма в этом вопросе, только правильная немецкая кровь. Но каков старик! Недооценила я его, приняла медлительность за отчаяние и готовность к суициду, а он просто подводил меня к нужному решению и тянул время. Сама виновата.

Тени неотрывно глядят на меня, а в глотках тем временем медленно разворачивается глухое, низкое рычание.

— С удовольствием побеседовал бы с вами еще, моя дорогая, — хрипит Руди, и даже в этом хрипе мне слышится нескрываемое торжество. — Но у меня еще много дел. Покинуть вашу негостеприимную страну, осесть где-нибудь в Бразилии или Аргентине — там очень любят пожилых немцев — и начать все сначала.

Что-то я сомневаюсь, что он в своем нынешнем состоянии сможет доковылять хотя бы до аэропорта, но Руди, по-видимому, уверен в своих силах.

— Прощайте, милая, — он растягивает морщинистый рот в улыбке. И поворачиваясь к собакам, резко командует:

— Hussa!

***

Первую пулю я трачу, можно сказать, зря — в ту секунду, когда псы рвут ко мне, я скольжу чуть в сторону и палю Руди вслед. Жаль только, что рефлексы, привыкшие за месяцы к вампирской скорости и ловкости, подводят, поэтому пуля попадает ему в ногу, а не в спину, как планировалось. Старик тонко, по-детски, вскрикивает, падает на одно колено, но умудряется не остановиться, вываливаясь в дверь, и уходя из зоны поражения. А за меня, между тем, принимаются собачки.

От одной, нацелившейся на руку с пистолетом, я каким-то почти танцевальным пируэтом ухожу вбок, и шавка улетает под стол, а я еще добавляю ей ботинком по спине, вызывая короткий скулеж. Зато вторая нацеливается очень четко и прыгает мне прямо на грудь. Я, правда, успеваю сделать шаг назад, так что весом придавить меня к полу у нее не получается, зато в левую руку, которой я пытаюсь закрыться, тварь вцепляется крайне успешно.

Ох уж это давление челюстей в триста с лишним килограмм! Ох уж это ощущение дикой, разрывающей на части боли, почти позабытое в бытность вампиром! И эта смесь отстраненного любопытства в духе «а что, интересно, случится теперь?» и дикой паники «да меня же сейчас сожрут!». Сбоку, тем временем, уже подступает выбравшаяся из-под стола собака, а третья закрывает собой дверной проем, охраняя сбегающего хозяина.

Хорошо, что в «беретте» еще целых тринадцать патронов, так что три из них я с удовольствием расходую, чуть ли не засунув ствол псу в пасть. Зверюга даже взвизгнуть перед смертью не успевает, разжимая свою хватку на моей руке и валясь безголовым кулем под ноги.

Ненавижу собак!

Две оставшиеся прыгают на меня одновременно, одной удается-таки вырвать кусок мяса из плеча, другая снова врезается в стол, за который я перекатываюсь. Эх, где же вы, вампирская скорость и регенерация — полцарства за них!

Выстрел! Выстрел!

Оба мимо, а инстинкт самосохранения у них, похоже, отсутствует полностью — буром переть на ствол, невзирая на стрельбу и пороховую вонь. Это такое обучение суровое, или эффект вируса, если он еще действует? А патронов, тем временем, остается всего восемь, и перезарядиться в таких условиях я вряд ли успею — экономнее нужно, значит.

Вскакиваю на стол, усложняю задачу собачкам. Одна начинает кружить, выбирая позицию поудобнее, другая без затей запрыгивает следом за мной и получает пулю в бочину. Нет, точно генномодифицированная — даже внимания на ранение не обратила, но хотя бы инерцией ее на пол снесло. Какой, однако, Руди молодец — и слуг себе с промытыми мозгами завел, и собачек с «лилит» в крови организовал — что сказать, гражданин творчески подходит к делу, не то, что «Хеллсинг» со своей унылой программой вампирского спецназа. И это еще собаки, а что будет, если инфицировать, скажем, котов? Леопардов? Пираний? Какие широкие открываются возможности для творчества!

От дальнейших теоретических мыслей меня отвлекает нежданное везение — та тварь, что бегала вокруг стола кругами, наконец, решила запрыгнуть — и поставила лапы на столешницу как раз когда я повернулась к ней лицом. Псина получает пулю прямо в глаз и утрачивает дальнейший интерес к происходящему. Так, семь пуль, и всего одна собака остается, да еще и подраненная — неплохое соотношение.

Вот только…

В горячке я как-то с опозданием замечаю, что куртка моя с левой стороны уже вся пропиталась кровью. И футболка под ней — тоже. И останавливаться кровь что-то не собирается, а блестящие мошки в глазах — не признак адреналинового ража, а напоминание вымотанного организма, что еще пара минут, и я просто свалюсь на пол без сил. И тогда мною с удовольствием закусит последняя оставшаяся собачка.

И все, что мы сделали, все, что нам удалось, окажется зря.

Ну что ж… «Отчаянные времена требуют отчаянных мер». И когда пес, улучив нужный момент, прыгнул на меня, я рванула ему навстречу, предварительно намотав на руку промокшую кровью куртку. Пес был умен, агрессивен и отлично натренирован на людей — но он просто не сообразил, что нужно делать, когда в пасть ему летит, забивая все поле зрения, что-то темное, матерчатое, вкусно капающее красным. Он попытался отвернуть, получил рукояткой пистолета в нос, потом ботинком под больные, простреленные уже ребра, свалился на пол и взвыл, безнадежно и отчаянно.

— Ну не люблю я тебя, не люблю, — пробормотала я, стоя, пошатываясь, над поверженным зверем. И выстрелила. Два раза. А может, три: сознание то вспыхивало, то затухало, как перегорающая лампочка, медленно вращаясь вокруг единственной неподвижной оси — пистолета. Вокруг все казалось неоправданно черным, как бывает, когда с яркого солнца заходишь в полутемный лифт. Мне, похоже, оставалось недолго.

Шатаясь, как оживший мертвец — в некотором смысле, кстати, так и есть — выбираюсь в тамбур. Руди здесь нет, но на полу кровь, много — это радует. Я еще могу его поймать. Я еще могу успеть.

Опальный штурмбанфюрер обнаруживается на полу вестибюля на первом этаже — с истинно немецкой хозяйственностью он не стал никуда идти, пока не остановил кровь и не наложил себе повязку. Мое приближение он воспринимает стоически, почти спокойно. Раненая нога вытянута на полу, рука придерживает жгут, сделанный из рукава рубашки.

— Послушай, — севшим то ли от страха, то ли от ранения голосом говорит он. — У меня есть к тебе предложение.

Мне его не очень хорошо слышно, да и видно не особенно — в голове шумит волнами морской прибой, а темные внутренности комнаты равномерно пульсируют, изгибаясь и вибрируя. Чем-то это похоже на ощущения после первого приема крови тогда, много-много лет назад, на базе.

— Ты слышишь меня? — чуть возвышает голос Руди. Точнее, пытается возвысить. Досталось ему тоже сильно. — Предложение мое следующее. Сейчас ты даешь мне возможность уйти. Своим товарищам ты скажешь, что потеряла сознание от ранения и не смогла, не успела меня остановить. А потом… У меня есть тайник с кровью, далеко отсюда — и я прямо сейчас скажу тебе координаты. Кровь с вирусом, Виктория, ты снова сможешь стать вампиром! Все, что тебе нужно — просто закрыть глаза и на несколько минут потерять сознание. Это так просто. Что скажешь?

— Знаешь, дедушка, почему я тебя убью? — интересуюсь я, ковыляя ближе. Голос звучит немного странно, он тянется как расплавленный сахар, как карамель. Пистолет я держу на отлете, я точно помню, там еще есть патроны. Четыре, а может быть, пять. — Не потому, что ты причинил столько горя этой стране, городу или моим друзьям. Не потому, что должна существовать какая-то высшая справедливость — кровь за кровь, глаз за глаз. И не потому, что я жалостливая дура, которая хоть на один миг может поверить такой твари, как ты. Дело не в этом.

— Это правильно, — кивает Руди, тяжело поднимая руку. В руке намертво зажат маленький совсем, карманный пистолет. — Не стоит мне верить.

Первая пуля попадает в левую, искусанную собаками, руку. В общем, ничего страшного не происходит, просто полностью пропадает чувствительность, и рука отнимается, словно ее и не было, только слышно, как капает на пол тоненький ручеек крови. Я медленно — «беретта» почему-то сильно набрала в весе — поднимаю правую руку, но вторая и третья пули бьют меня в грудь.

И я роняю пистолет и падаю.

— Глупая, глупая девчонка! — сипит где-то совсем рядом штурмбанфюрер. Весь напускной лоск и хладнокровие слетают с него как ненужный, бесполезный грим. — И чего ты добилась, спрашивается? Мы оба здесь умрем, а могли бы оба жить! Жить, понимаешь? Так в чем был смысл твоего ослиного упрямства?

«Держись, родная, на свете два раза не умирать…»

Распространенное заблуждение. Выжить любой ценой — несложно, на такое способен, по большому счету, любой мало-мальски приличный вирус. Но я верю, что человек — это что-то большее, чем несколько десятков килограмм мяса, вырабатывающих электричество химическим путем. Человек умеет любить — и ненавидеть. Он может верить — или отказаться от веры, обрести надежду — или утратить ее навсегда. А может и умереть, если это нужно, если этого требуют обстоятельства. Умирать на самом деле не страшно. Страшнее — умереть бесполезно. Вирусам не понять.

Правда, Руди я ничего такого не говорю — в груди что-то нехорошо хрипит и булькает, а я еще не закончила свою первоначальную речь. Поэтому я поднимаю голову и смотрю на штурмбанфюрера — он лежит у стены в луже собственной крови буквально на расстоянии вытянутой руки. Только вот вытянуть ее я не могу. Могу только держать за спиной.

— Так вот, ты сейчас умрешь, Руди, и сделаешь это по одной простой причине, — сообщаю я ему свистящим, практически интимным шепотом. — Ты чудовище. А чудовищам место не здесь. Не знаю, в христианской ли геенне огненной, ледяном финском аду Хорна или скандинавском царстве Хель. Главное — не здесь. Не среди людей.

Руди хочет что-то сказать, но я не даю — потому что вынимаю руку из-за спины.

— Алукард привет передавал.

Desert Eagle выплевывает длинный язык огня и гремит так, что я глохну — пятидесятый калибр не очень хорошо предназначен для закрытых помещений. А особенно он не предназначен для стрельбы у самого уха, так что из разорванной барабанной перепонки начинает — в который раз — что-то сочиться.

Но все это уже неважно. Потому что Руди сидит у стены без движения, к лицу навсегда пристала маска брезгливого удивления, а в груди, там где раньше было сердце, зияет огромная дыра. Старый штурмбанфюрер проиграл свой последний бой.

Я аккуратно откладываю пистолет на пол — чужое имущество, не повредить бы — переворачиваюсь на спину и слушаю звуки приближающегося с каждой секундой темного моря, такого огромного, и глубокого, и манящего. И когда наступает нужный момент — погружаюсь, наконец, в него с головой.

***

Эпилог

— Конечная станция, — объявила улыбчивая девушка-стюардесса, когда автобус остановился. Я подхватила небольшую дорожную сумку, подмигнула девчонке, и выскочила наружу. Городок с непроизносимым для большинства нормальных людей названием Пцичь остался позади, а здесь было только солнце, летний ветерок, бескрайнее поле, такое же небо, да еще высоченные сосны на пригорке, там, где приютилось маленькое старое кладбище.

Туда я и отправилась.

Отряд быстрого реагирования Католической церкви, как я узнала позднее, ворвался в Гамильтон-хаус через пятнадцать минут после окончания нашей с Руди мексиканской дуэли. А еще через десять минут туда примчалась группа захвата «Хеллсинга» во главе с Интегрой — Уолтер, понятно, раскололся, болтливый старик. А может, хотел как-то загладить свою вину. Церковники, несмотря на протесты Интегры, изъяли тело Руди, и, насколько я слышала, кремировали его. Меня же, как сотрудницу, забрали на базу «Хеллсинга», благо, красный режим угрозы можно было отменять — молитва Андерсона сработала как надо, и ни одного случая обращения в упыря в пределах как минимум Лондона зафиксировано не было.

Это, правда, я тоже узнала уже намного позже.

Нельзя сказать, что я была на волоске от смерти — в организме оставалось еще достаточно дракулина, чтобы оперативно залечить наиболее серьезные раны — укус и пулевое отверстие на левой руке, и еще одну, зато большую, дырку в правом легком. Конечно, восстанавливалась я долго — организм, разбалованный быстрыми заживлениями, не хотел полагаться на свои силы и все, кажется, ждал помощи свыше.

Но помощь так и не пришла, так что телу пришлось смириться и выздоравливать самостоятельно.

Дороги здесь, надо сказать, были на загляденье — даже в полной деревенской глуши, где и автобус-то ходил два раза в неделю, асфальт настолько ровный, что кажется — сядешь на попу — да и заскользишь, как по льду, на неопределенное расстояние. Экспериментировать с этой яркой метафорой я, правда, не стала, только чуть ускорила шаг. Мне еще на обратный автобус нужно было успеть.

Вскоре — когда я уже оказалась в состоянии говорить и понимать сказанное, но еще задолго до полного выздоровления — у нас состоялся долгий и тяжелый разговор с Интегрой и Андерсоном. Пресса и общественность сходили с ума, выстраивая предположения о том, что все же происходило в Лондоне тогда, в «горячем феврале», как его окрестили. Естественно, никто не собирался открывать людям правду, но правительство поторапливало всех причастных и намекало, что не худо бы разработать целостную, непротиворечивую легенду случившегося. Вот как раз ее, эту легенду, мы и придумали, а я потом озвучила на телевидении, в новостях и многочисленных интервью.

Все кладбища растут по одному и тому же принципу — новые могилы появляются с краю, старые могилы остаются в неприкосновенности. Ну, кроме тех случаев, когда хоронят «к родственникам», на одном участке. Правило не нарушается — на то оно и правило — и потому по кладбищу идешь, как будто погружаясь на машине времени в прошлое. Вот ты в начале двухтысячных, вот промелькнули девяностые — много, много одинаковых, как под копирку, могил — вот простые и вялые, как мухи в сахарном сиропе, восьмидесятые, дальше, дальше… Девятнадцатый век — это фамильные склепы, кованые католические и православные вперемешку кресты, могильные плиты из благородного черного мрамора, витиеватые стихи латиницей на памятниках. Век восемнадцатый — почти неразличимые уже надписи на сглаженных временем камнях, утопающих в кустах и мхе, память, стертая столетиями. Дальше, еще дальше…

Разработанная нами версия не отличалась оригинальностью и гласила, что, по невыясненным пока причинам, на Великобританию было совершено нападение со стороны крупной неонацисткой террористической группировки, использовавшей биологическое оружие и остановленной британской боевой организацией, последним резервом королевы. Неофициально — для желтой прессы — я подготовила совершенно секретную «утечку» об ужасных, сосущих кровь невинных людей вампирах и оборотнях со свастиками на рукавах, которых мы из последних сил победили. Объяснение этому абсурду было простым — «а как еще можно объяснить весь происшедший кошмар?» Существование спецотряда «Невинные» было сперва вежливо поставлено под сомнение, а затем полностью дезавуировано. «Нет, что вы такое говорите? Нас всегда было всего двое — я и командир Алукард. Он тоже был вампиром, но боролся на нашей стороне, и мы отлично сработались».

Было сделано всего одно исключение — по личной, хотя и конфиденциальной, просьбе Ее Величества, которой власти страны не могли отказать. В самой дальней, исторической части кладбища, густо заросшей елями, орешником и ольхой, появился простой каменный крест с коротким именем. К этому кресту, выделяющимся черным пятном на фоне могучих столетних деревьев и сплошного покрова травы, я и направлялась.

Несмотря на долгие и интенсивные поиски, ни Алукарда, ни его сына в здании Гамильтон-хауса или поблизости найти не удалось. Это был единственный случай, когда у Интегры, лично курировавшей операцию, случилась истерика, и Уолтер увез ее обратно в центр. Наивно было бы надеяться на обратное — в центре Лондона и мертвого-то человека спрятать — нечего делать, а живому скрыться еще проще. А если этот человек — бывший вампир, мало приспособленный к обычной жизни, то причины исчезновения понять совсем легко. Жизнь, какой бы долгой и интересной она ни была, в какой-то момент приедается, ты просто понимаешь — все, пришел край, сделано все, что можно было сделать, завод механизма кончился, пора тушить свет и сворачивать лавочку. Уходить навсегда, или отступать в тень, отправившись туда, где никто тебя не знает — это уже на выбор уходящего. Я, честно говоря, надеялась на второй вариант.

В любом случае, официально было положено считать, что сотрудник организации «Хеллсинг» с позывным «Алукард» героически погиб в ходе выполнения важного правительственного задания и был похоронен, в связи с пожеланиями близких, на исторической родине.

И все закончилось. Газеты и блоги еще несколько недель мусолили рассказы о «чудовищном вампирском вторжении», откуда-то странным образом возникли сотни свидетелей, наперебой рассказывавших высосанные из пальцев подробности о гигантских дирижаблях, реках крови и грозных нацистских авианосцах, заходящих прямо в порт Лондона. Я не пыталась опровергать эти бредни, в конце концов, это было именно то, чего мы добивались с Интегрой и Андерсоном — сделать так, чтобы кровавая, болезненная истина оказалась погребена под слоями красивой ламинированной легенды.

Прошли месяцы, история исчезла с первых полос, журналисты переключились на более свежие темы, зато несколько компаний объявили о намерении снять фильм, несколько сериалов, комикс и онлайн-игру по мотивам «горячего февраля» и таинственной организации «Хеллсинг». Я не сомневалась, что у них все получится, и подозревала, что в конце концов обязательно выйдет и одноименное аниме, где все будет драматично, незамысловато, и именно по этой причине привлекательно. Я сама обеспечила появление именно такой легенды о себе — было бы глупо жаловаться.

— Знаешь, — сказала я, стоя перед черным крестом. — Там, в Англии, по-прежнему ничего нового. Интегра временно отстранена от руководства организацией — официально за проявленную халатность при решении «февральского кризиса», но на самом деле по состоянию здоровья. Она очень скучает по тебе, и начальник из нее сейчас и правда никакой. О Уолтере никаких вестей, в «Хеллсинге» он уже точно не работает, а вот что случилось — не знаю. То ли под следствием, то ли на пенсию наконец выпихнули, то ли отправили в какую-нибудь дыру. Не завидую ему, но и не сочувствую. Заслужил.

Сосны, уходящие длинными стволами прямо в синее небо, мерно покачивались. Удивительное дело — ни одного сухого или больного дерева, никакого валежника или бурелома. Даже комаров и мошек, обязательных в любом леске или рощице, нет. Климат тут, что ли, такой, или почва особенная?

— А я вот… попрощаться пришла, — я через силу улыбнулась. — Официально уволилась из «Хеллсинга», подписала все бумаги, сдала личное оружие и документы, забрала заработанное. И уехала. Сначала сюда, на восток, проведать тебя. Потом — домой. На базе мне все равно делать больше нечего, а дома я нужнее, буду заниматься чем придется. А тебе — вот, последний подарок от меня.

На крест лег вытертый кожаный пояс с кобурами. «Дезерт Игл» и «Смит и Вессон», то, о чем никто не вспомнит, его всегдашние спутники, которых я слезно выпросила у нового оружейника, собиравшегося списать с баланса организации это старье по причине морального и физического износа, а также нарушения условий использования. Здесь они в любом случае принесут больше пользы, чем под гидравлическим прессом центра утилизации.

Я сказала правду — какое-то время после того, как все закончилось, я честно ждала, что проснусь обратно собой, Марией Скориковой, дома, живой и невредимой. Да пускай даже раненой — но у себя. Не знаю, почему. Наверное, мне казалось, что после того, как чья-то равнодушная воля вогнала меня в тело несчастной, умирающей Виктории, я сделала на ее месте все, что могла. Даже чуточку больше. И теперь, по неписанному договору, смогу отправиться домой.

На свою землю.

Этого не произошло. Похоже, мир и впрямь несправедливое место. Но в наших силах сделать его лучше — или хотя бы попытаться.

Я развернулась и пошла к выходу с кладбища. Деревья закончились, древние темные склепы постепенно уступали место аккуратным оградкам и плитам из мраморной крошки. Я остановилась на самой границе, окинула взглядом сочные, зеленые луга, на которых паслись лоснящиеся каурые лошади, и высившиеся на горизонте горы (почему, интересно, всегда говорят про их синеву? горы были черными). Встающее солнце ласково грело кожу, налетевший ветерок разметал отросшие волосы.

От автобусной остановки донесся нетерпеливый гудок. Машина отправлялась через две минуты, и я припустила бегом.

— Пани се спожна! — укорил меня водитель, закрывая двери и энергично стартуя. Я, похоже, была сегодня единственным пассажиром.

— Спожна, — согласилась я, плюхнувшись на сиденье. — Но я уже исправляюсь, больше никаких опозданий. С этого момента — без пауз и раздумий, только вперед, в прекрасное далеко, до самой окончательной победы.

«Как знать, Виктория, как знать, — прошептал в голове чей-то голос. — Никогда не давай опрометчивых обещаний».

Я улыбнулась.

Я ехала домой.

И впереди не было ничего, кроме света.