Гулять по воде

XIV

Забот у Иван Сидорыча и так без счету было. А главная теперь – как всенародную депутатку и по совмещению Ягу на чистую воду вывести, неприкосновенности ее не затронувши.

Вот Иван Сидорыч на другой день с утра рано заявился в депутатский апартамент Степаниды Васильны и дверь изнутри ключиком запер. Похмурился на вывеску: «Есть такая профессия – Родину любить», потом сел на стул и выпуклыми глазами моргать перестал, на Ягу глядючи, чтобы у нее внутри все в нужное соответствие пришло и значительностью дела прониклось. А она бровью важно повела, раскудрявый пышный парик взбила, сборки хламиды на боках оправила и спрашивает:

– Это как рассматривать?

– Дело государственной важности, – Иван Сидорыч отвечает. – Приняв во внимание рассмотрение депутатской неприкасаемости…

А как дальше, забыл и руками для лучшего понимания развел.

– Ну коли так, – говорит матушка Степанида, – гостем будешь, Сидорыч. А угостить не могу, неча было дверь запирать.

– Лишнее, – отвечает Лешак и выкладывает на стол с десяток запечатленных мертвецов из леса, да еще в кармане сколько-то осталось. – Аппетит тебе испорчу малость, – говорит.

– Чего там, – извиняет матушка-депутатка, – всякого в жизни нагляделась. А только для чего ты их тут разложил? Твое дело, тебе и дознаваться.

А Иван Сидорыч говорит:

– А я уже дознался, что ты, мать, к этому руку свою нелегкую приложила.

– Ты на мои руки, кум, не ругайся, – молвит Степанида Васильна и перстнями на пальцах сверкает, – а лучше дело говори: чего тебе надо? На испуг меня не возьмешь, чай, не дура молодая.

– Знаю, что не дура и не молодая, – кивает Иван Сидорыч. – А все равно эти упокойники запечатленные через твои руки прошли, и верные доказательства к тому у меня имеются. Что ты на это покажешь, кума?

А у Степаниды Васильны было что показать – полезла внутрь депутатского стола и пачку бумажных листков оттуда вынула. Бросила перед Иван Сидорычем да говорит:

– У меня тоже кое-что верное имеется.

Иван Сидорыч бумажки посмотрел и прочел на каждой, что такой-то имярек с техникой кладобезопасности ознакомлен и преткновений к Школе кладознатства не имеет, так и лично к матушке Степаниде, которая ответа ни за что не несет, число, подпись, печать.

– Сколько тебя знаю, кума, – тяжко вздыхает Иван Сидорыч, – всегда ты умела стряпать отговорки, зубы заговаривать.

– Работа у меня такая, кум, зубы заговаривать, – говорит матушка Степанида, – аль забыл?

– Да как тут забудешь, с такими делами. Но это ваша бабья наука, а ты мне вот что скажи: отчего эти все упокойники концы поотдавали? Что за лихо?

– Ох, лихо-лишечко, – тяжко вздыхает теперь сама Степанида Васильна. – А все иноземцы, с которыми наш Кондратушка сдружился. Все они, поганые.

– Но-но, – построжел Иван Сидорыч, – ты, кума, политики не трогай, в иноземцев, не спросясь, не тычь.

– Ишь ты чего! Надо, и буду тыкать. Политика не политика, а леса кудеярские они нам портят, тутошнюю магическую атмосферу сбивают.

– Ты мне, кума, без вот этих ваших бабьих штучек давай! – осерчал Лешак.

– Да погоди, не перебивай, расскажу. Они ведь толпами по лесам ходят, клады рыщут?

– Рыщут.

– А клады у нас загов оренные, на нашей отеческой ворожбе положенные. Олдерлянцы же наших способов не знают, советов не спрашивают, у них свои заморские технологии для изъятия кладов.

Иван Сидорыч бровями разводит:

– Не пойму тебя, кума, юлишь вроде как?

– Ох ты, непонятливый. Чего проще: их колдовство с нашим не больно дружит, не как Кондратушка с побратимцами. Тут свои относительности. Вот атмосфера в лесах и скисла совсем, выверты фордыбачит. Понял теперь, кум?

– А упокойники? – настаивает Иван Сидорыч.

– Тьфу на тебя. Говорю ж, ихние завозные бесы с нашими исконными не любятся промеж себя, а наобратно дерутся. Упокойникам твоим и перепало заодно. Ежели ты, кум, желаешь, чтоб их больше не было, упокойников, надоумь Кондрашку иноземцев в леса не пущать. А коли пущать, так только через мою Школу кладознатства, а я их там нашим средствам обучать буду и расписку с них брать.

– Вона ты куда ведешь, кума, – говорит Иван Сидорыч. – Чтоб тебе прибыль с иноземцев была. А так тебе прибытку с них нет, вот и злобишься. Этак не пойдет, мать.

– Ты погоди, то ли еще будет. Вот Кондрашка за озеро примется, как грозится, так посмотрим, сколько вокруг Кладенца упокойников образуется. А прибыток у меня с иноземцев и так имеется.

Сказала, да язык тут и прикусила. Ан поздно, не воротишь уже. Лешак матушку дальше за язык потянул.

– Ну говори, рассказывай, кума, – требует.

– А чего рассказывать? – заоправдывалась Яга. – Гном Кондрашкин советный пожертвования вносит на Школу кладознатства. На развитие, говорит, народного промысла. А я что, я же ничего, может, глянулась ему, вот и ходит, носит. А сам такой плюгавый, что тьфу, смотреть не на что. Я после него траву жгу, чтоб дух его выгнать, и заговоры наново кладу.

– Это для чего? – спрашивает Иван Сидорыч.

– А чтоб под влияние какое не попасть, тьфу, тьфу, тьфу, – отвечает матушка Яга.

– А деньги все ж берешь?

– Так куды ж деваться? Пожертвование не отринешь, чай.

– Много дает? – пытает Лешак.

– Ой много, кум. А только ты не моги думать, – осуровилась Степанида Васильна, – будто Гном заморский меня на корню скупить может. Я свой депутатский долг справно исполняю и отечеству во вред делать не замышляю.

– Допускаю, – сказал Иван Сидорыч, обдумавши. – Ну а покойники, говоришь, отчего вокруг озера образоваться непременно должны?

– А с того, что, думаешь, тут без Гнома обошлось да без его советов? Нет, сам Кондратушка не додумался б. А коли тут Гном, так и заморская магия будет, непременно колдунов своих иноземных вызовет и против озера выставит.

Иван Сидорыч хмурится:

– Это для чего?

– А чтоб дух озерный одолели, потому как без этого озеро не высушить. Сторожит его сильный дух, не малый какой кладенец, а могучий. Отчего, думаешь, оно Кладенцом зовется?

– Ну совсем меня запутала, мать, – сердится Иван Сидорыч, – с вашей бабьей наукой. Кладенец – это что за такое?

– Дух, что клад стережет, – говорит Яга.

– Угу, – отвечает Иван Сидорыч, помолчав натужно. – Так говоришь, на дне там знатный клад лежит? Надо его оттуда вынуть, тогда Кондрат Кузьмичу большое прибавление стабильного фонда выйдет. Нужно ему про это сказать, – вдумчиво добавляет.

Степанида Васильна говорит на это возмутительно:

– Да уже выложили все, Гном же и сказал, верно. А только нельзя, кум, озерный клад тревожить. Лучше о нем вовсе забыть, похоронить, пусть лежит там, тиной зарастает. Озеро пускай болотом русалочьим станет. Оно так всем спокойней и надежней будет, потому как этим кладом, городом утопленным, сундуки не наполнишь, а забот полон рот наживем.

– Так это ты, кума, русалок к озеру подсылаешь? – догадался Иван Сидорыч.

– А то кто ж, – Яга говорит, – пущай тину плетут, людей от озера отваживают, чтоб клад не тревожили. А только с Кондрашкиной затеей, – вздыхает, – уж не знаю, как и быть. Разве народ смущать, чтоб против орали. А тут еще, слыхал, чего Горыныч учудил? Буду, говорит, строить на озере целительный курорт. Тьфу на него. Небось дура Лелька муженька подговорила. Только вред один от нее. Никакой тебе духовности, ни тебе патриотизму, одно пустое подражание от олдерлянцев поганых, для молодежи совратительство, тьфу, тьфу, тьфу, – совсем разругалась Степанида Васильна. – А еще удивляются, чего это молодые Родину не любят. А где им ее любить, если воспитание такое? Правду я говорю, Сидорыч?

А тот отвечает:

– Правду, кума. Никакого воспитания не стало в народе. Как им Кондрат Кузьмич свободу окаянную объявил, так совсем от рук отбились, перечат во всем, своевольствуют. Это еще Кондрат Кузьмич крепкую руку теперь явил, а до того вовсе страшно разбойничали. А Горыныч из них главный окаянец, своих соловьев лихих держит, под крепкую руку становиться не желает. Да все укоротить его не могу, ловок трехголовый, выскальзывает.

Матушка Яга свое гнет:

– Вот-вот. А всё иноземцы, да первый из них Гном советный. Вот как бы нам его обкоротить, чтоб не мешался? Помудровать надо, а, кум?

– Ох, надо, кума, – соглашается Иван Сидорыч. – Он и у меня поперек шеи лежит. Все вынюхивает, хозяина непременно вокруг пальцев обводит, оторвать везде норовит, одних подарков из стабильного фонда сколько к нему перетекает. Сплошь убыток от Говяжьего Вымени.

А это он так советника Дварфинка секретно прозывал – Говяжье Вымя.

– То-то и оно, – говорит Степанида Васильна. – А не все это еще, кум. Главного ты вовсе не знаешь.

Иван Сидорыч спрашивает недовольно:

– Это какого главного? Чтоб я, главный кудеярский дознаватель, чего не знал? Быть того не может!

– А я говорю, может. Вот слушай. Есть у Кащея зуб.

– У него их полный рот, – говорит Иван Сидорыч, – вверху золотые, внизу костяные.

– Да ты дослушай сперва, квадратная твоя голова. Отчего, думаешь, у него вверху золотые?

– Вовсе не думаю. Еще про это думать! У тебя, мать, тоже, чай, не родные гнилые.

– Тьфу, не про меня речь, – плюется Баба Яга. – А у Кондрашки вместо этих золотых один костяной в старые времена был, да не простой, а ядовитый. От этого зуба большие приключения могли быть, потому как в нем сила Кащеева. Все вокруг им извести мог, и людей, и зверье, и природную растительность.

– А где ж он теперь? – спрашивает Лешак, шраминой памятной побелев.

– А выдернули из пасти в давние времена да спрятали, а самого Кондрашку на цепи подвесили. В ларце теперь его зуб лежит-почивает, а ларец стерегут пуще ока. Сперва он в вечном дубе лежал, а как замутился в народе мятежный дух, так его к рукам Упырь прибрал, да Кащея он же с цепей снял и на волю выпустил. Помни, кум, кто зубом владеет, тот над Кащеем стоит и им вертит.

– Так Упырь теперь не в силе, – говорит Иван Сидорыч.

– Ослабел чуток, – кивает Яга, – да зуба у него уже нет вовсе. Стырили от него ларец, кум, к иноземцам попал, а те скорей свободу у нас объявили да Гнома своего к Кащею подослали, чтоб вертел им. А ларец, может, у Гнома, а может, за морем остался, того не ведаю, кум. Вот теперь мудруй, как нам быть.

Иван Сидорыч, квадратную голову потеревши, говорит:

– Мудрую так. Дознаюсь, при Гноме ли ларец, а тогда выкраду и самого проходимца через Дырку обратно выставлю.

– С зубом-то чего сотворишь? – спрашивает Яга, а сама смотрит коварно и насквозь.

– А там погляжу, – отвечает Лешак и шраминой обратно багровеет. – Порядок в Кудеяре наводить надо, – добавляет. – А то совсем от рук отбились.

– Погляди, погляди, – говорит Степанида Васильна, как бы даже с ласковостью.

А Иван Сидорыч со стула поднялся, дверь ключиком отпер и погрозился напоследок:

– Смотри, мать, прознаюсь, что по-пустому наболтала, не посмотрю на твою депутатскую неприкасаемость. Враз обучу уму-разуму, у меня рука тоже не слабая.

И пошел дознаваться. А Яга только плюнула опять, да дверь амулетом обнесла и пучок болотной травы спалила, чтоб крепкий лешачий дух вон вычистить. Потом у зеркала парик кудрявый взбила, складки на хламиде сдернула и обратно за стол депутатский поместилась, о народном просвещении дальше радеть стала.