Под синей кожей «Ваша почта» было новое письмо и в нем две строки: «Завтра по ул. Завряжского не ходите. Вас убьют». Без подписи.
Подорогин кликнул иконку «ответить» и ответил: «Мудаки». Модем заморгал крохотными квадратными глазками. Подорогин с зевком огладил скулы. «Ваше письмо „мудаки“
— Да, — сказал он, сняв трубку и еще не слыша коротких потрескивающих гудков, — м-мать… Ирин Аркадьна!
За стеной кабинета раздался глухой удар, звякнув, закачалась стеклянная створка шкафа. В дверях проклюнулось испуганное лицо секретарши.
— Почему на звонки не отвечаете? — спросил Подорогин.
Ирина Аркадьевна хотела что-то сказать, но, поперхнувшись, закашлялась. Подорогин увидел на ее припудренном подбородке мучнистый мазок кофе и махнул рукой. Дверь закрылась. В приемной снова закачалось стекло. Закурив, Подорогин подошел к окну, раздвинул пальцами пластинки жалюзи и, замерев, так, словно дразнил кого-то, глядел на заснеженную улицу. Машины медленно, будто ощупью, двигались в ледяной чернеющей лаве проспекта. На пустой остановке буксовал троллейбус. Прохожие, чьи заснеженные зонты с высоты четвертого этажа казались срезанными арбузными шляпками, игнорировали роскошный финский портал супермаркета, занимавшего цоколь здания. На шведской брусчатке, освещенный витринами, под мутным полиэтиленовым куполом ворочался нищий. Время от времени старику приходилось стряхивать с протянутой руки тающий снег.
Василий Ипатьевич Подорогин — тридцати восьми лет, разведенный муж, отец двух детей и владелец универсального магазина «Нижний» — засек на часах минуту, в течение которой его заведение не посетил ни один человек.
Снегопад усиливался.
Подорогин затушил сигарету о сапфировое стекло «ролекса», сдул пепел и снял с зарядного устройства рацию:
— Санёк…
— Я, Василь Ипатич! — по-армейски отозвался Санёк.
— Там у входа опять Митрич расположился. Или, может, не он…
— Есть, Василь Ипатич!
— Да погоди. Без мордобоя чтоб. Дай стольник, пусть уйдет.
— Чего?
— Что — чего?
— Стольник — чего, Василь Ипатич?
— Баксов! — подбоченился Подорогин.
— Есть! — обрадовался чему-то Санёк.
Подорогин дождался, пока под красным, размером чуть не с крышу беседки, зонтом Санёк вышел из магазина и протянул под полиэтиленовый купол деньги. Купол смялся, из-под него выстрелили облачка пара — бомж благодарил начальника службы безопасности «Нижнего». Санёк что-то ответил и захохотал. Прохожие, обходя их, сбавляли шаг и оглядывались.
Подорогин вернулся за стол, раскрыл ежедневник, но, подумав, отложил книжицу. В кабинете душно и плотно пахло масляным радиатором. В стаканчике для карандашей почему-то оказался рейсфедер. Из пальто снова сочились телефонные звонки. Подорогин надул щеки, приставил ко лбу кулак и, резко разведя локти, выдохнул. В настенном зеркале отражалась его ровно скальпированная макушка. Часы над зеркалом показывали половину четвертого. Пригладив вихор на виске, он надел пальто и бесшумно миновал приемную, где, склонившись над цветочным горшком, Ирина Аркадьевна сморкалась в полотенце с петухами — его подарок на Рождество.
В торговом зале покупателей оказалось человек двадцать, не больше. Из восьми касс работали четыре и только две в эту минуту пробивали покупки. Сначала Подорогин хотел пройти служебным ходом между бакалейными стеллажами и стеной склада, но, передумав, завернул в винно-водочный отдел и взял две бутылки армянского коньяка, одну из которых сунул в карман пальто. Не знавший его новобранец что-то сказал по рации, после чего на весь зал разлетелся трескучий гогот Санька: «Под… ни ларинги… дак!.. шеф!»
Подорогин подошел к кассе и набрал Санька по мобильному:
— Я тут на пятой. Комм.
Пока млеющая кассирша пробивала коньяк, фигура запыхавшегося начальника безопасности выросла в конце турникета кассы. Подорогин взмахнул пальцами, подзывая Санька. Тот приблизился, но ровно на столько, чтобы не преступить порога арки магнитодетектора. Подорогин повторил жест. С опущенной головой Санёк прошел к кассе. В то мгновенье, когда он оказался под аркой, сработала сигнализация. С потолка пролилась пронзительная синтетическая гуща «Турецкого марша». Кассирша замерла с приоткрытым ртом. Санёк, закусив губу, барабанил антенной рации по стойке со «сникерсами».
— Ты чего шумишь? — спросил Подорогин, перебирая в бумажнике доллары и кредитные карточки.
Санёк молча переступил с ноги на ногу. На дисплее кассового аппарата колыхалась малахитовая сумма покупки. Кассирша привстала.
Подорогин сложил бумажник и прихлопнул им по ладони:
— У тебя рубли есть?
— У меня? — удивилась кассирша.
— А что? — поднял голову Санёк.
— За спирт заплати.
Девушка неуверенно и медленно села. Подорогин улыбнулся ей, указал мизинцем на Санька, с каменным лицом полезшего за деньгами куда-то под кобуру, и, заинтересовавшись, дважды прочел на жетоне форменной блузки: «Кассриша».
У дома он по обычаю припарковался возле детской площадки. Посреди забытых до весны обледенелых качелей, отшлифованных железных горок и стоявших полукругом растрескавшихся столбов с прогнутыми перекладинами — сооружения, которое дети почему-то называли «стеной плача» — горбилась снежная баба. На прошлой неделе, поругавшись с Натальей, Подорогин слепил эту бабу при бурном и посильном участии дочек и прочей восхищенно галдевшей дворовой детворы. С той поры бабе успели оторвать голову, вбить вместо веточек-рук пластиковые бутылки из-под пива «Очаковское» и обжечь со всех сторон мочой.
Склонившись к рулю, Подорогин посмотрел на окна своей бывшей квартиры.
В детской было темно, свет горел в кухне и в гостиной.
Он набрал домашний номер. На экранчике телефона появилась надпись переливчатым бисером: «Home».
— Привет, это я.
— Привет! — Наталья слегка задыхалась. Она не узнала его.
— Из кухни бежала?
— Тьфу… Это ты?
— А что — кого-то ждешь?
Она шумно выдохнула в нос.
— Знаешь что, иди в задницу.
Подорогин засмеялся.
— Я внизу. Что-нибудь нужно?
— Иди в задницу.
— Девчонки дома?
Помолчав, Наталья бросила трубку.
Подорогин поднял воротник пальто, открыл дверцу и медленно, как в воду, опустил ноги в сугроб. Под свежим снегом была бугорчатая ледяная корка.
Он включил сигнализацию и уже готовился шагнуть на расчищенный тротуар, когда увидел возле снежной бабы нетерпеливо притопывающую фигуру. Фигура расталкивала отвисшие от затвердевшей грязи полы солдатской шинели и, матерясь, сосредоточенно копошилась в ширинке. Иногда, чтобы удержать равновесие, ей приходилось упираться в снеговика плечом. Подорогин обошел джип, зачерпнул снега и слегка сжал его в пригоршнях. Обождав, пока фигура замрет на прямых ногах и в воздухе созреет облако пара от затрещавшей струи, он бросил снежком в шерстяной затылок. Послышался глухой картонный удар и вскрик, после чего, подминая под себя снежного голема, с протяжным охом фигура завалилась на живот.
Отряхнув ладони, Подорогин вошел в подъезд и с силой притопнул, сбивая с ботинок снег.
На звонок Наталья не открыла ему, он отпер дверь своим ключом. Она была на кухне. В квартире сильно, как-то с перевесом пахло лакированным деревом паркета и корицей. Со времени переезда этот запах все чаще преследовал здесь Подорогина. Впрочем, уже не столько это был запах, сколько воздух — посторонний, чужой воздух. Атмосфера для гостя. Не найдя своих тапочек, он зашел в кухню разутым. Наталья сидела у окна. Поставив локти на стол, она смотрела в синюю глубину двора и накручивала на палец волосы у виска. Подорогин сел напротив, достал сигареты и подтянул к себе пепельницу. От распахнутой форточки сквозило по полу.
— Девчонки где?
Наталья со вздохом сложила руки. Браслет и часы щелкнули по столу.
— У мамы, — ответила она, взглянув на часы.
— Зачем?
Наталья опять отвернулась к окну. Подорогин потянул носом воздух — показалось, пахнет спиртным.
— Ангина, — сказала Наталья. — У Маруськи кончается, у Маринки начинается. Что еще?
— Ничего. — Он нащупывал по карманам зажигалку.
— Раз ничего, так хватило бы и звонка. Без визитов.
— Хватило бы, — кивнул Подорогин, — если бы ты трубку меньше бросала.
Наталья устало склонила голову.
— Подорогин — ты позвонил, когда уже был здесь.
Улыбаясь, он поджег сигарету.
— Дуй в окно, — предупредила Наталья.
Во дворе в это мгновенье полыхнуло белым и прогремел раскатистый сдвоенный выстрел. Подорогин увидел свой джип, который был не вишневого, а какого-то сиреневого оттенка. Заголосили и засмеялись мальчишки. С деревьев крошилась воробьиная стая.
Наталья вышла из кухни, потушила в прихожей свет и вернулась с тонкой коричневой сигаретой. Подорогин подвинул ей зажигалку. Наталья подкурила. Только теперь он заметил, что у нее накрашены глаза и губы.
— Таблеток не надо каких?
— Не надо. — Наталья пустила струю дыма над его головой. — Детей надо меньше в снегу валять.
— Прекрати. — Он скрестил и поджал ноги. — Больше недели прошло.
— Слушай, — усмехнулась она, — чего тебе нужно-то? На дочек приехал полюбоваться? Так ты даже не знаешь, где они. На меня?.. Ну — что?
— На тебя, — мрачно кивнул Подорогин.
Наталья отмахнулась сигаретой. Под толстым махровым халатом на ней было шелковое белье. Лилово-сиреневого цвета. Точь-в-точь как джип под вспышкой.
Подорогин аккуратно пристроил дымящийся окурок на краю пустого блюдца, ослабил узел галстука и расстегнул воротник. Он чувствовал, что у него начинают гореть лоб и скулы.
— Что-то я не пойму, Наташ… Ты чего орешь-то на меня?
Краснея от гнева, она смотрела мимо него и молча, не выпуская сигареты, потирала кончики свободных пальцев. Подорогин подошел к мойке, хлебнул воды из-под крана и ополоснул лицо. Сбоку сложенных стопкой немытых тарелок в раковине стояли два хрустальных фужера. Подорогин склонился ниже, отирая рот. Бокалы кисло пахли шампанским. Наталья с шумом захлопнула форточку.
«Что теперь?» — подумал Подорогин, упираясь кулаками в дно мойки и чувствуя, как ледяная струйка воды стекает за воротник.
В следующую секунду он чуть не вскрикнул, обмякнув: в кармане рубашки ожил телефон. Первый звонок был настроен на вибрацию.
— Да!
— Василь Ипатич, это Ирина Аркадьевна. — Секретарша заговорщицки снизила тон: — Звонил Тихон Самуилыч.
Подорогин накрыл ладонью свободное ухо.
— И что?
— Он не мог дозвониться до вас и просил передать, что возвращается не сегодня, как планировал, а через неделю. Что-то срочное у него. Звонить в банк, говорит, тоже нельзя. С пролонгацией. То есть он позвонил бы, но нельзя. И вам самим туда сейчас тоже лучше не ходить. Их из Центробанка с прокуратурой трясут.
— Кого?
— Ну — их. Банк.
— Все? — спросил Подорогин.
— Все, — опешила Ирина Аркадьевна. «М-мать! — прошептал он сквозь зубы. — М-мать!»
— Ты чего? — насторожилась Наталья.
— Ничего. — Подорогин отключил связь. — Последние известия…
Она непонимающе и в то же время требовательно смотрела на него.
Подорогин сунул трубку в карман.
— А ты ждешь новостей?
Наталья взяла со стола его потухшую сигарету.
— Кто у тебя? — спросил Подорогин. Она не глядя бросила окурок в мойку. Подорогин оправил пиджак и молча вышел из кухни.
Пытаясь представить себя со стороны, не торопясь, как будто занимался привычным делом, он отдергивал гардины, заглядывал в шкафы и под кровати. Постель в спальне была аккуратно заправлена. В детской пахло застарелым дымом бенгальского огня. На лоджии стояла полуосыпавшаяся, в заиндевевших струпьях фольги и серпантина елка. В ванной Подорогин долго и тщательно мыл руки. В туалете зачем-то раскрыл полку с инструментами и впустую спустил воду. В его бывшем кабинете на софе спала кошка и были разбросаны игрушки. За стеклянной дверцей книжного шкафа красовался мятый рисунок «лендровера» (свою машину он узнал по тщательно выписанному госномеру) с загадочной подписью: «Ленин». Подорогин провел пальцем по пыльной поверхности стола, взял и бездумно пролистал какую-то книгу. Наталья не только не пыталась остановить его и скандалить, но даже не вышла из кухни. Наверху у соседей не то передвигали мебель, не то ссорились. Подорогин потрогал лоб, вернулся в прихожую, оделся и хлопнул дверью.
Сначала он хотел напиться в одиночку, но еще на полдороге в ресторан позвонил Шиве. Кабинка, обшитая обугленными по краям брусками дерева, была наиболее удалена от подиума, топот кордебалета вызывал в ней наименьший сейсмический резонанс. Подорогин закусывал третью рюмку, когда на скамью против него сначала полетел обшарпанный ридикюль, а затем плюхнулась Шива. Она уже была на бровях. Невзирая на подкуренную сигарету Подорогина и коробок спичек на фарфоровой подставке, она потребовала у официанта зажигалку. Закурив же, взглянула на Подорогина так, будто он только что материализовался перед ней, расширила косящие от выпитого глаза и сообщила тоном озарения:
— О, а я думаю, чего не хватает?.. — мю-жи-ка.
— Привет, — сказал Подорогин.
После этого, задумавшись, Шива принялась сколупывать ногтем застывшие потеки парафина со свечки. По телевизору, вознесенному над их головами под самый потолок, транслировали сигнал с камеры наружного наблюдения. Четвертую рюмку Подорогин выпил при полном молчании. Зазвонил телефон. Не отвечая, Подорогин отключил его. Тогда, паясничая, Шива достала свой «сименс», одним нажатием набрала номер и затеяла беседу с каким-то Кодером. Подорогин молча наблюдал за ней. Она много и невпопад материлась и, поджав трубку плечом, растирала на ладони парафин. Затем кордебалет объявил антракт. Сделалось очень тихо. В зале рассеянно гремели ножи и вилки. Зевнув, Шива отложила телефон (голос Кодера все еще слышался из динамика), выпила водки и направилась в уборную. Двумя пальцами Подорогин поднес трубку к уху. Кодер был поэт. Или актер:
Чем я тебя обидел, сука,
Когда с барахты по весне
Вошел в тебя без памяти и стука,
Как ходят сумасшедшие во сне?
Чему ты плакала так ласково
И сопли плавила чего,
Так, будто снова умер академик Сахаров
И эс эс эр…
Подорогин нажал кнопку «end» и положил телефон на прежнее место. Однако секунду спустя оцарапанный, в следах засохшей помады экранчик озарился аквариумной зеленью. Раздался звонок.
— Да, — хрипло ответил Подорогин.
— И эс эс эр пустил по миру Горбачев, — закончил Кодер оборванную строчку и, повышая голос, опасаясь, видимо, что его снова прервут, выстрелил последнюю строфу:
Не демократка ли еврейка,
Лолита ль ты какая, Люсь?
Течешь, как крона-батарейка.
Молчи, пока я не восстановлюсь!
После чего отключился сам.
Подорогин взглянул на приближающуюся Шиву. В центре зала она медленно обошла столик с одиноким и призывно улыбавшимся ей бородачом. С подиума, отставив автоматическую швабру, за ней укоризненно следила уборщица. Замахнувшись на бородача локтем, Шива чуть не упала. Смягченным ленинским жестом официант указал ей на Подорогина. К кабинке она приблизилась с поднятыми крестом руками. Зрачки ее были расширены, крылья носа красны.
— Ты где была?
Шива с выдохом села.
Подорогин повторил вопрос.
— В туалете. — Она закурила.
— Когда я звонил, — уточнил он.
Она задумчиво посмотрела в потолок, ущипнула себя за бровь и прыснула со смеху, склонившись к столу:
— В туалете!
Подорогин налил себе рюмку.
— Знаешь, — сказала Шива, — почему я всегда прихожу к тебе такая несчастная?
— Почему?
— Потому что счастливой баба приходит к мужику от другого… ёбаря! — Она щелкнула пальцами и, выставив подбородок, низко, клоунски, как могла смеяться только она одна, загоготала.
Дождавшись пока она умолкнет, Подорогин уверенно сказал:
— Еще раз увижу под ширевом — фидерзейн.
— Что? — не поняла Шива.
Он молча выпил и взялся за салат.
Шива откинулась на спинку скамьи и, затягиваясь сигаретой, обиженно водила лакированным ногтем по шее.
Давай-давай, подумал Подорогин.
Он и не скрывал от нее никогда, что она мало интересовала его как женщина. Еще меньше как собеседник. Тем более он сторонился ее сумеречных компаний. Спал с ней и снабжал ее деньгами он только потому, что Шива была единственное, что оставалось от Штирлица. Его, Штирлица, завещание ему. Хотя и не подписанное. Хотя и путавшееся с кем попало. Именно поэтому он не мог просто платить ей. Давать ей деньги и не спать с ней означало низвести ее до положения Митрича, побирушки. Она сгорела бы со своими кодерами за полгода. В этом он был уверен как мало в чем другом.
— Поешь? — сказал Подорогин примирительно.
Поджав губы и продолжая водить ногтем по шее, Шива смотрела мимо него.
Однажды она перепутала номера телефонов его и жены, разнившиеся на последнюю цифру, и Наталья без труда вытянула из нее все, что было необходимо для окончательной, решительной склоки. Более того — записала весь их разговор на магнитофон. Подорогин до сих пор помнил ощущение жара и пустоты в отбитой ладони. Наталья тогда слегла с сотрясением мозга, а он с сорванными связками запил на несколько дней. То есть из-за Шивы он не только был вынужден подать на развод, но и впервые в жизни оказался под капельницей.
— А я беременна, — сказала Шива тоном озарения.
Подорогин подавился салатом, выплюнул его остатки на пол, вытер рот и долго, со злостью комкал салфетку.
Официант принес бутылку воды. Шива налила себе полный стакан и сломала в пепельнице сигарету.
Отставив стул, Подорогин пошел в туалет, прополоскал рот и вымыл лицо. От водки у него уже шумело в голове и пекло в горле. Он любил это взвешенное состояние во хмелю, но знал, что если не сделать перерыва сейчас, дальше остановки может не быть. Дурацкая эскапада Шивы пришлась кстати.
— Эскапада, — сказал он, оттягивая пальцем ножевой шрам под скулой.
«Закатить эскападу» у Штирлица называлась раздача спиртного и чаевых в казино в дни его баснословных выигрышей. В один из таких дней Подорогин, ходивший рядовым вышибалой с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой, вывел бывшего одноклассника черным ходом — у парадного Штирлица дожидались. Штирлиц ему тогда предложил пять тысяч долларов на месте. Повинуясь какому-то фантастическому наитию, Подорогин решительно отказался от денег. А через неделю казино закрыли. Подорогина до сих пор пробирал озноб при воспоминании о том, как он уходил дворами от милиции — с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой. Через неделю Штирлиц сам нашел его. Они встретились в захудалом окраинном кафе. В крохотном темном зале дребезжал холодильник, и на стенах, точно открытки с видами, лоснились куски клейкой бумаги с утонувшими мухами. На этот раз Штирлиц предложил готовую фирму, пятьсот тысяч первоначального взноса и связи в виде Тихона Самуилыча. Подорогину лишь оставалось развести руками. Впоследствии Штирлиц неоднократно кредитовал его «негоцию» и, бывало, не отказывал себе в удовольствии пригласить своего школьного обидчика в казино — «прикрытия для». Последний заём в сорок с лишним тысяч Подорогин так и не вернул ему. Не успел. Штирлиц, чего никогда не случалось прежде, спросил, возможно ли собрать деньги на неделю раньше. Хотя бы двадцать пять тысяч. Подорогин ответил, что нет, и это была чистая правда: магазин только открылся, денег не хватало даже на бензин. Штирлиц назвал Подорогина гугенотом (так, по заглазному прозвищу своего бывшего покровителя, авторитета Гургена, застреленного за картежным столом, он почему-то называл всех непрофессиональных картежников), откланялся, а три дня спустя его отрезанную голову с вытекшим глазом и разорванным ртом подбросили к дверям одного из подпольных игорных домов. Голова была завернута в прозрачный пластиковый пакет с надписью красным маркером: «Мизер». Подорогина тогда не только вызывали на опознание, но и допрашивали. Если бы не Тихон Самуилыч, подпиской о невыезде дело могло бы не ограничиться. В конце концов всплыло тело бомжа со следами крови Штирлица на руках, и Подорогину принесли официальные извинения. Хоронить товарища ему было предложено за свой счет — родственников у покойного не нашлось ни души, Шиву же тот еще накануне откомандировал за границу. Штирлицу зашили рот, вместо вытекшего глаза под веко вделали полусферу от шарика для пинг-понга, а вместо тела приставили розовое, с отбитыми кусками покрытия туловище манекена из отдела одежды «Нижнего» — с костюмом от «Хьюго Босс» заодно. Через несколько дней после похорон Подорогин получил заказное письмо. На тетрадном листе было всего две строчки. Штирлиц просил его позаботиться о Шиве и прощал долг. Истинный смысл этих строчек открылся Подорогину позднее. На одной из попоек в офисе играли в вист, зашел разговор о карточных долгах, и кто-то из бывших блатных рассказал о системе «переадресации»: должник мог назвать кого-нибудь из своих знакомых, способных обслужить просроченную сумму — жизни таким образом он бы себе не выгадал, но убили бы его запросто, без зверства.
Держа ладони под электрической сушкой, Подорогин ни с того ни с сего подумал, что не хочет возвращаться в зал. Если бы в уборной было окно, он бы, наверное, вылез сейчас в окно. Опустив руки, он брезгливо потряс пальцами. Из крайней кабинки доносились стоны, частое шарканье и спаренные удары по деревянной перегородке. Подорогин приблизился к кабинке. Дверца, приподнятая над полом, была затворена, но не заперта. Из-под нее по грязному кафелю расползалось жирное маслянистое пятно. Было слышно, как об унитаз бьется пряжка ремня. Наклонившись, Подорогин коснулся пятна пальцем и поднес палец к лицу. Это было использованное машинное масло. Заглянуть внутрь кабинки Подорогин не решился. Он вытер палец о косяк, опять вымыл руки и, вернувшись в зал, потребовал себе счет. Шивы за столиком уже не было. На полированной столешнице с ее края тускнела надпись фиолетовой помадой: «Конннь». Он накрыл ее салфеткой.
Впоследствии, как всегда, сначала созрело пятно плесени на потолке, след давнишнего затопления, однако в этот раз Подорогин открыл глаза не потому что очнулся, а из-за ощущения, будто лежит лицом в горячей воде. Несколько секунд, не дыша, с растущим ужасом он пытался подняться из этой горячей воды, пока не почувствовал, что изо всей силы упирается в подушку затылком. Страшно, частями — в височных долях и над глазами — болела голова. Даже сомкнув веки, он все равно был уверен в том, что видит перед собой проклятое пятно.
Справа от него в постели лежала старая знакомая проститутка. Имени ее Подорогин не знал, даже вымышленного, так как всякий раз она представлялась по-новому и, кажется, всякий раз забывала его как клиента. Он не стал ее будить, а пошел на кухню, одну за другой с отвращением разжевал три таблетки цитрамона и запил их ледяным нарзаном. Тут и там на полу валялись клочки разорванных сторублевых купюр. На столе громоздился пакет с нетронутой снедью. В мойке стояла банка с мутной зеленоватой жидкостью. Ничего этого Подорогин не помнил. Приглаживая волосы, он поймал себя на мысли, что, умри он сейчас, вздумай уехать из города, никто, кроме Ирины Аркадьевны, не хватился бы его. Даже кредиторы.
Он сходил в прихожую, взял из обрызганного грязью пальто телефон и включил его. Трубка тотчас разразилась трелью, но, стоило поднести ее к уху, как связь оборвалась. Зато звонок разбудил девицу. Та долго ворочалась и вздыхала в постели, затем, обернутая по грудь покрывалом, молча проследовала мимо Подорогина в ванную. И только тут он увидел, что на нем ничего нет. Дождавшись, пока в ванной зашумит вода, он вернулся в спальню, надел трусы и открыл форточку.
На мобильном автоответчике оказались записаны три сообщения. Два от Тихона Самуилыча — с просьбой перезвонить — и одно, видимо, ошибочное. Некая молодая особа, не то кокетничая, не то волнуясь, сначала называла дробное число, не то ноль семь, не то ноль восемь, затем, и вовсе сходя на шепот, сообщала, что: «Он (смешок), скорей всего, будет на антресолях». Подорогин еще раз прослушал запись и запомнил время, когда она была сделана — 15:23. По всей видимости, это был именно тот звонок, что он проигнорировал вчера перед уходом из офиса.
По пути на стоянку он купил сигарет и сосиску в тесте, которую, разогревая, сонная киоскерша едва не спалила в микроволновке. С бумажной подложки капал расплавленный майонез и горчица. Чтобы не испачкаться, Подорогину приходилось тянуться ртом к отставленной руке. Так он в конце концов обжег язык, облил рукав и выбросил сосиску в снег. Была половина восьмого утра. В лиловых предрассветных потемках прохожие старались обходить друг друга с максимальным запасом.
Выезжая в промерзлой машине, Подорогин хотел закурить, но не мог найти зажигалку. Автомобильный прикуриватель запропастился куда-то еще в прошлом году. Подорогин отложил сигарету и подумал, что, скорей всего, забыл свой «ронсон» (подарок дочек к дню рождения) у Натальи.
От стоянки было одинаковое расстояние как до новой, так и до старой его квартиры, по два квартала в оба конца, поэтому сначала он решил заехать за зажигалкой. Он набрал домашний номер и с полминуты слушал длинные неровные гудки. Наталья, видимо, уже ушла на работу.
Отпирая входную дверь, он намеренно громко стучал ключами и возил ногами по половику. В прихожей пахло духами, на полочке трюмо были рассыпаны медные деньги и бижутерия. Не разуваясь, Подорогин зашел на кухню, но зажигалки здесь не оказалось. На подоконнике в чистой пепельнице лежал коробок спичек. Подорогин вдруг почувствовал, что у него начинает ныть под ложечкой. Откуда-то взялась кошка и стала тереться о ноги. Сняв ботинки, он зашел в спальню.
Постель была не заправлена, в комнате горел верхний свет. Нижнее белье, которое вчера он заметил на Наталье, валялось скомканным под стулом. К сиденью стула пристал раздавленный в лепешку бутон розы. Зажигалка лежала на прикроватном столике. На подушках темнели пятна от табачного пепла. Кошка запрыгнула на кровать и что-то вынюхивала в складках одеяла. Подорогин бросил поверх подушек шелковое покрывало и закурил. Проведя кулаком по затылку, он вспомнил, что не далее как на прошлой неделе платил за квартиру — Наталья пересылала все домашние счета на адрес офиса. Нет, решил он, лучше не продолжать в этом направлении. Себе дороже. Потушив свет, он вышел обратно в прихожую и стал обуваться. Однако, надев один ботинок, замер и выпрямился. Так, словно его одолевала сонливость, он осторожно подвинул пуф, встал на него и распахнул дверцы антресолей. Из душной прямоугольной тьмы, дохнувшей на него кислым запахом шампанского, он извлек сначала свои мокрые, липнущие к пальцам тапочки, а затем большую зеленую бутылку с обрывками фольги — в ней еще оставалось на донышке вина.
Приятелю, одному из управляющих своего мобильного оператора, он объяснил, что вчера в пятнадцать часов двадцать три минуты ему угрожали по телефону. Прежде чем обращаться в милицию, он хотел бы выяснить, с какого номера был сделан звонок. Возможно, этим все обойдется, а компания будет избавлена от официального разбирательства. Он звонил из машины, после того как еще дважды прокрутил сообщение на голосовой почте.
Приятель попросил десять минут и перезвонил через две. Он не только узнал, с какого номера поступил вчерашний вызов, но и связался с оператором абонента. Телефон был с анонимной сим-картой, покупка которой не требовала ни предъявления документов, ни даже липовой авторизации. Это значило, что проследить абонента будет возможно лишь в случае «оперативного перехвата». Подорогин уточнил, что такое — «оперативный перехват». Приятель в ответ сказал, что если Подорогин смотрел «Семнадцать мгновений весны», то должен помнить историю с попытками гестапо запеленговать радиопередатчик Штирлица. Методы с тех пор принципиально не изменились. Услышав имя Штирлица, Подорогин съехал на обочину, остановился, отнял трубку от уха и приставил ее ко лбу Из-под сиденья пассажира выкатился прикуриватель. Приятель продолжал что-то объяснять. Перебив его, Подорогин попросил назвать вычисленный номер телефона. Приятель извинился, так как ему звонили по параллельной линии. Подорогин недолго слушал изуродованную электронную тонику из «Лунной сонаты», затем отключил связь и снова приставил трубку ко лбу. Приятель вскоре позвонил ему сам. Он был сильно взволнован. Звонок, прервавший их разговор, оказался из сотовой компании — «той самой». Телефон, о котором речь, был реализован вчера в первой половине дня с двадцатиминутной картой и вчера же вечером предъявлен в один из фирменных пунктов продаж. Без передней панели, антенны и аккумулятора. Здесь-то и начиналось самое интересное. Во-первых, на трубке остались следы крови (а лучше сказать, она была залита кровью). Во-вторых, как выяснилось, кровь принадлежит ее мертвому владельцу (вернее, владелице). В-третьих, обо всех этих ужасах известно со слов следователя, каковой и доставил трубку для опознания ее ошарашенным продавцам. В-четвертых (и в главных для Подорогина): с трубки был сделан всего лишь один звонок.
— То есть, — подытожил Подорогин, — не сегодня-завтра я жду ментуру.
— Не знаю, — нервно прихохотнул приятель. — Может быть… Но для того, чтобы получить распечатку счета официально, им понадобится время. Предписание прокурора, ордер, и все такое.
— Спасибо, — вздохнул Подорогин. — Как сам-то вообще, семья?
— Что? — спросил приятель с заминкой, как будто не поняв или не расслышав вопроса. — Ах, не за что. Извини.
— Ну, давай.
— Всего…
Подорогин посмотрел на часы: Тихону Самуилычу звонить еще рановато.
— А в принципе, — рассудил он вслух, выруливая на дорогу, — и незачем.
Офис еще пустовал. Парадную Подорогину открыл заспанный охранник. Освещенная изнутри будка секьюрити походила на запотевшую витрину.
Поднявшись к себе в кабинет, Подорогин успел только снять пальто, как тот же охранник позвонил по внутренней линии:
— К вам тут… из уголовки.
— М-мать! — выдохнул Подорогин, откинувшись в кресле.
Прежде чем раздались шаги в приемной, он вытянул перед собой руки и растопырил пальцы. На правом обшлаге рубашки темнело жирное пятно.
За дверью кашлянули.
Подорогин опустил руки.
— Да!
В кабинет протиснулся (уловка Тихона Самуилыча — дверь на сильной пружине) человек небольшого роста в подмокшем синем ватнике и лыжной шапочке.
— Здравствуйте. — На полных щеках вошедшего лоснился влажный румянец и трепетала виноватая улыбка.
— Доброе утро, — сказал Подорогин.
— Следователь городской прокуратуры Уткин, — выдохнул человек. — Леонид Георгич. Удостоверение… — Отдуваясь, он полез во внутренний карман.
Подорогин включил настольную лампу.
— Да вы садитесь.
— Спасибо. — Леонид Георгиевич оглянулся через оба плеча и сел почему-то не в кожаное кресло у стола, а на дешевый стул возле зеркала. Там он долго и суетливо разоблачался. В комнате запахло потом и чем-то несвежим, напомнившим Подорогину прогорклую кухонную губку.
— Из метро?
— Да… — Леонид Георгиевич замер и пристально посмотрел в угол стола.
Подорогину показалось, что тот хочет о чем-то спросить его, но после паузы следователь громко, с треском чихнул.
— Машина, — пояснил он, погружаясь носом в рукав, — машина не завелась.
Закурив, Подорогин молча рассматривал своего гостя.
Леонид Георгиевич вытер лоб, положил на соседний стул конверт плотной серой бумаги и сделал глубокий вздох.
— Василий Ипатич, должен предупредить вас, дело серьезное.
— Вы, по-моему, хотели удостоверение…
— Ах да, конечно, — всполошился Леонид Георгиевич, — конечно!
Тотчас на стол под лампу легла просиявшая двуглавым орлом малиновая корочка. Мизинцем Подорогин распахнул ее. Все было в порядке. Такие малиновые корочки ему приходилось видеть не раз. Странность заключалась не в удостоверении, а, опять-таки, в поведении его владельца — подобного рода документы демонстрировались, как правило, с рук в течение долей секунды. На фотографии Леонид Георгиевич выглядел несколько старше своих лет и, что ли, безжизненней.
«И черт с тобой», — подумал Подорогин, возвращая корочку.
Леонид Георгиевич взял удостоверение медленно, неуверенно, как берут чрезмерную сдачу, и также неуверенно вернулся на стул.
Подорогин смерил задумчивым взглядом его мятую спину.
— Так вот. — Следователь поправил свой готовый свалиться ватник. — Дело серьезное, Василь Ипатич. Должен признаться, что еще вчера оно казалось безнадежным. Это убийство…
— Что?
— Убийство девушки.
— Леонид Георгич, а при чем здесь я?
— А при том, Василь Ипатич, что незадолго до смерти покойная — то есть пострадавшая — сделала один звонок. Со своего нового телефона она вообще успела сделать только этот один звонок.
— Вот же гад! — Подорогин хватил по столу кулаком и подошел к окну. — Простите, это я не вам…
Леонид Георгиевич достал из серого конверта несколько фотографий и разложил их под лампой.
Подорогин увидел страшно избитое тело в орошенном кровью снегу. На двух снимках, сделанных с разных сторон и с разного расстояния, девушка лежала лицом вниз, на третьем она была повернута на спину.
— Не узнаёте? — спросил Леонид Георгиевич.
Подорогин посмотрел на мертвое обезображенное лицо.
— А что тут можно узнать?
— В самом деле. — Следователь сунул фотографии обратно в конверт. — Но голос-то по телефону вы узнали?
Подорогин раздвинул полоски жалюзи: из парадных дверей «Нижнего» вышел охранник, за ним уборщица с дымящимся ведром и дворник с лопатой.
— Я не говорил с ней по телефону.
— Василь Ипатич… — Леонид Георгиевич робко присел в кресло у стола. — Я, конечно, могу сейчас откланяться, уйти. Ради бога. Однако тогда вам придется давать показания официально. Вы ведь знаете, что это такое?.. Час назад своему знакомому вы заявили, что вам угрожали в то время, когда был сделан звонок с телефона потерпевшей. Смею заверить, Василь Ипатич, что это был именно тот звонок. Мы можем это легко доказать.
— Хорошо, — обернулся Подорогин, — докажете. И что с того?
— А то, Василь Ипатич, что, по-видимому, к убийству девушки вы имеете самое прямое отношение.
— Это с какой же радости?
— Да вы же сами только что объявили мотив. Вам угрожали — и вы решились на ответные меры.
Подорогин погасил лампу.
— А мой знакомый не сказал, зачем я звонил ему?
— А это неважно.
— Нет, это важно. Потому что я звонил узнать, с какого номера был сделан звонок, — на следующий день после убийства. Ладно: я убийца, заказчик и прочее. Но зачем мне узнавать номер своей жертвы на следующий день? — Подорогин развел руками. — И, между прочим, какое-никакое, но у меня алиби. Свидетель… — он заикнулся, — …тельница.
— Все это, конечно, хорошо, — одобрительно закивал Леонид Георгиевич, — да, но это только слова. Все равно из-за звонка потерпевшей у нас нет никого, кроме вас. А после вашего разговора со знакомым и подавно.
— Уф-ф! — Подорогин выхватил из кармана телефон и положил его на стол. — Нате. Ешьте. Протоколируйте.
— Что это? — искренне удивился Леонид Георгиевич.
— Мо-биль-ник, — сообщил по слогам Подорогин. — Сотовый. Труба. С функцией голосовой почты. И с голосом вашей чертовой потерпевшей.
— Так вы все-таки говорили с ней?
— Да нет же! — заорал Подорогин, и так быстро, что следователь подался с испугом назад, взял телефон, набрал номер почты и бросил его на прежнее место.
На минуту в кабинете воцарилось молчание, поэтому голос девушки был хорошо слышен даже из крохотного динамика трубки.
— Время звонка, если интересует, также записано, — сказал Подорогин.
— Можно еще? — Леонид Георгиевич повертел пальцем в воздухе.
Подорогин включил запись снова. Следователь приблизился к трубке и приставил палец к подбородку.
В приемной щелкнул дверной замок, послышались шаги и кашель Ирины Аркадьевны. Закачалось стекло шкафа.
Дверь кабинета приоткрылась.
— Доброе утро, Василь Ипатич… — Лицо Ирины Аркадьевны было мокрым, стекла очков запотели, она с трудом удерживала дверную ручку. — Кофе?
Увидев, с каким интересом Леонид Георгиевич, обернувшись, рассматривает секретаршу, Подорогин ответил:
— Нет.
Дверь закрылась.
Леонид Георгиевич навалился грудью на край стола и повозил перед собой ребром ладони.
— Но… — Встряхнув головой, он постучал ногтем по столу. — Но почему вы сказали, будто вам угрожали?
— А что я должен был сказать — что любовник моей жены прятался от меня на антресолях?
— А он там был?
— Разумеется.
Леонид Георгиевич длинно вздохнул.
— Значит, будем работать по любовнику.
Подорогин задержал дыхание.
— Вы с ума сошли.
— Я, конечно, понимаю ваши оскорбленные чувства… — понизил голос Леонид Георгиевич.
— Да ни хрена вы не понимаете! — заорал Подорогин. — Оскорбленные чувства! Вы знаете, что мы разведены? Как вы это себе представляете?
Следователь почесал за ухом.
— Как представляю… Как обычные следственные мероприятия.
— А теперь встаньте на мое место! — продолжал кричать Подорогин. — Да даже на место жены — потому что в ее глазах это все будет выглядеть так, будто я с помощью прокуратуры гоняюсь за ее хахалями!
Леонид Георгиевич заерзал в кресле.
— Несерьезно все это как-то, Василь Ипатич, простите ради бога. Этот, как вы изволите говорить, хахаль — наша единственная ниточка к убийству.
— А почему вы вообще решили, что это убийство?
— Падение с крыши дома. Двенадцать этажей.
— И?
— Ей, Василь Ипатич, в спину стреляли из «Макарова».
— Черт. — Подорогин отер лоб. — Ну, положим, стреляли… И что?
— Да ничего. — Следователь шмыгнул носом. — Будем искать этого вашего хахаля. Но для начала я должен попросить ваш сотовый телефон.
— Зачем?
— В качестве вещественного доказательства. — Леонид Георгиевич поднялся. — Которое, кстати, свидетельствует в вашу пользу.
Подорогин нерешительно взвесил трубку.
— Надолго?
— До вечера, думаю, разберемся.
Подорогин отдал телефон.
— Сами зайдете?
— Нет. — Следователь надел ватник и с сомнением понюхал растянутую между указательными пальцами шапочку. — Расписаться в получении должны будете вы лично. Кабинет номер сто. Позвоните в районе часа.
— Куда?
— Сюда. — Леонид Георгиевич похлопал себя по карману, в который опустил телефон. — Не прощаюсь.
— Всего хорошего, — сказал Подорогин.
Дверь за следователем закрылась. В приемной звякнуло и заходило стекло шкафа, а после того как щелкнул замок двери офиса, послышался тихий недовольный голос Ирины Аркадьевны:
— Черт.
Подорогин встал у окна, ожидая, когда Леонид Георгиевич выйдет из здания. Однако тот так и не показался на улице.
Поднявшись на носки, Подорогин уперся лбом в стекло: поверх бетонного козырька над входом маячил затылок курившего охранника. На снегу плавала его синяя дымящаяся тень от желтой лампочки. На остановке буксовал пустой троллейбус. Подорогин решил, что слишком поздно подошел к окну, или же Леонид Георгиевич пробрался по периметру фасада за угол.
Зазвонил настольный телефон. Трубку параллельного аппарата взяла секретарша. Подорогин прислушался.
— Василь Ипатич, вас, — протрещала Ирина Аркадьевна по интеркому.
Прежде чем ответить, Подорогин коснулся серого конверта на столе, забытого следователем. «ДСП», — пузырился крупный чернильный штамп в углу конверта.
— Слушаю, Подорогин.
— Ну и сволочь же ты, Подорогин! — выпалила ему Наталья. — Сволочь и баба, блядь!
— Знаешь, что… — начал он, но не договорил — в трубке что-то с треском разорвалось и заныли частые, неодинаковые по тону гудки.
Через полтора часа после открытия магазина санэпидемстанция опечатала пункт видеоконтроля. В полдвенадцатого на улице было так же темно, как в восемь. Шел сильный снег. Подписывая протокол, Подорогин даже не пытался ничего возражать. Устное заключение инспектора было кратким: «Где работают, там и срут, Василь Ипатич. При всем нашем уважении». Подорогин распорядился выставить дополнительную охрану в торговом зале и у парадного входа «Нижнего». Кредитный отдел, несмотря на проверки в самом банке, работал без технических перерывов.
Ровно в час он позвонил на свою трубку. Первый звонок сорвался. Изо всей силы надавливая на клавиши набора, Подорогин перезвонил.
В гудящем эфире трассировали аккорды гимна.
— …ствуйте! — пробился с полуслова голос следователя. — А я вам звоню!
— Здравствуйте, — ответил Подорогин. — Зачем?
— Насчет этого вашего… э-э-э… Штильмана, Ростислава — Штирлица! — Леониду Георгиевичу приходилось кричать.
— Что?
— У меня мало времени, Василь Ипатич! У вас батарейка садится… — Голос следователя дробился помехами. — Тут такой вопрос: вы ведь до сих пор думаете, что виноваты в его смерти, так?
— В чьей?
— Штильмана.
— Вы что?
— Василь Ипатич, дело не в том, что вы не вернули ему долг, а в том, что он был причастен к закрытию казино — того, помните, где вы работали? Вы ведь тогда еще помогли ему уйти с деньгами — нет?
— А откуда вы…
— Василь Ипатич, повторяю: он был убит не из-за денег, а из-за того, что мы хлопнули казино. По его наводке. Передо мной сейчас все бумаги по делу. В том числе его собственноручное заявление.
Подорогин вытер лоб.
— Зачем вам это?
Леонид Георгиевич, очевидно, не слышал его.
— …Ведь этот Штильман, бестия — он же шахматами в школе занимался, кандидат в мастера? — ведь он еще тогда рассчитал ситуацию не только с антресолями, но и с вами, Василь Ипатич. Зачем вы выводили его черным ходом? Вы знаете, что он шулер? Зачем и по сей день вы согласны платить этой его наркоманке, которая обманывает вас? Вы в курсе вообще, что это он свел вас с вашей будущей, в смысле бывшей, супругой — нет?..
Подорогину показалось, что под ним проваливается кресло. С той секунды как услышал про Наталью, он уже плохо понимал, что говорит ему следователь. Водя кулаком по столу, он даже не сразу сообразил того, что связь прервалась, трубка молчит. Он спросил у Ирины Аркадьевны номер своего телефона и перезвонил. «Абонент временно недоступен», — был вежливый ответ автоматического оператора. Подорогин сидел неподвижно, глядя куда-то вбок от двери. В приемной шелестело радио. Раз или два он начинал вслепую искать сигареты, но, не нащупав пачки, забывал о ней. Его горячие пальцы, скользя по столешнице, оставляли на полированной поверхности медленно исчезающий след.
Как затем оказался на улице, он не помнил. Лишь после того как его догнал охранник и подал оброненный конверт с фотографиями, Подорогин увидел, что стоит возле остановки, без пальто, и разглядывает усеянную объявлениями плексигласовую стенку. «Познакомлюсь с другом (подругой)…» — начиналось одно объявление, написанное от руки. Подорогин кивнул охраннику, затолкал конверт в карман и двинулся в сторону «Нижнего».
Расчищенную брусчатку перед фасадом снова заметало снегом. Неподалеку от автоматических дверей под одним из пилонов портика бугрился свернутый полиэтиленовый купол Митрича. Сам Митрич что-то оживленно втолковывал лениво смеявшемуся дворнику.
Загребая ботинками снег, Подорогин пошел в обход цоколя. На боковом фасаде, который в отличие от главного был только бегло оштукатурен, лоснились пространные материки льда. В проулке между зданиями редкие снежинки перемежались каким-то серым пухом. Почему-то пахло свежевыпеченным хлебом. Во дворе Подорогин запнулся в заснеженной рытвине, упал и сильно ударился руками. На сбитой коже левой ладони выступила кровь. Он хотел идти обратно, но дорогу ему преградил малиновый фургон «кока-кола», который въезжал во двор тем же проулком. Подорогин набрал снега и сдавил его в руках. Хрипло сигналя, задним ходом фургон поднялся по бетонному пандусу к складским дверям «Нижнего». Там его ленивым матом приветствовали грузчики. В морозном воздухе глухо и отрывисто застучало железо. Петляющей Рубленой колеей от протекторов Подорогин прошел к магазину. Покрытая ледяной грязью дверь с табличкой «Служебный вход» была заперта. На стук никто не ответил.
— А ты сюда, ёп-ть, давай! — сказал ему, хохоча, кто-то из грузчиков и кивнул внутрь склада. — Вон сколько добра! Все за народный счет! Бери-бросай!
Подорогин зашел на склад. Пол у входа покрывала бурая студеная жижа. Коробки с баночным пивом, составленные штабелями неподалеку, были в инее. В углу стояла кара без задних колес. На вилочном захвате машины сушилось тряпье. Подорогин переступил жижу и направился между просевшими, грозно кренившимися ящиками с фасованной мукой к внутренним дверям. К его удивлению, их оказалось несколько. Он толкнул ближнюю. За порогом в невероятном количестве были свалены лопаты, метла, швабры, парило, с потолка капала вода. Обнаружив на следующей двери амбарный замок, а третью и вовсе заколоченной, Подорогин собрался вернуться, однако за предпоследней дверью открылся опрятный, выстеленный кафелем предбанничек. В прошлом году он лично заказывал этот кафель в Испании, образцы плитки до сих пор пылились в бухгалтерии. Из предбанничка вели еще две двери. На правой висела бумажная табличка «Вход платный», на левой отсутствовала не только ручка, но и замок — в круглом отверстии сквозило что-то желтое. Подорогин пошел налево и оказался в безлюдном зале игровых автоматов. Пол устилала кирпичная крошка. Над входом в дальнем углу тлела красная лампа сигнализации. Вместо люстры к потолку прикреплялся треснувший зеркальный шар. Осмотревшись, Подорогин испытал легкое потрясение: он впервые был в этой комнате. Он вообще не подозревал о ее существовании. Привалившись к косяку, он потолкал носком ботинка кирпичную крошку и стал разминать пораненную руку в запястье.
В бюро пропусков городской прокуратуры выяснилось, во-первых, что в кабинете номер сто располагается архив и что никакого Леонида Георгиевича Уткина в списках прокурорских работников не значится.
— Может быть, Эткинд? — уточнили у Подорогина. — Эткинд имеется. По особо важным.
Из прорези в стеклянной перегородке несло карболкой. Подорогин молчал с приоткрытым ртом. Ему выписали пропуск на прием к дежурному следователю.
Комната дежурного почему-то оказалась на седьмом, последнем, этаже. На зеркале в лифте было нацарапано: «Wanted!»
В дверях кабинета лежал старый, вздрагивающий во сне спаниель. Подорогин встал на пороге и, не решаясь зайти, разглядывал пыльную линотипию Сталина на стене. Хозяин кабинета, как две капли воды похожий на тренера ЦСКА Газзаева, стучал ребром ладони по папке с бумагами и хрипел в поджатую плечом телефонную трубку: «… жми на кражу протоколов… и на труп… и хрена ему собачьего…»
Подорогин осторожно перешагнул через спаниеля и присел на шаткий стул возле входа. Шевеля усами и не отнимая трубки от уха, следователь в упор, невидящим взглядом посмотрел на него. Подорогин поздоровался и зачем-то назвался коммерсантом. Следователь молча протянул руку и кивнул на бумажную полоску на сейфе: «Ганиев Даут Рамазанович». Ниже на металлической дверце лоснилась дописка несмываемым фломастером: «Дойч-оглы». В полной окурков пепельнице на столе разламывалась целлофановая оболочка от «Мальборо».
Прошло еще несколько минут, прежде чем следователь закончил телефонную беседу и снова взглянул на Подорогина.
— Слушаю вас.
Навалившись локтями на колени, Подорогин стал рассказывать о следователе Уткине. Дважды ему приходилось начинать заново, потому что звонил телефон и Даут Рамазанович, все более раздражаясь, снова и снова советовал кому-то жать на кражу протоколов. В конце концов Подорогин понял, что следователь не верит ни единому слову из его истории о следователе Уткине, и замолчал. Даут Рамазанович черкал карандашом по картонному клапану папки. Почувствовав прикосновение к руке чего-то холодного и влажного, Подорогин вздрогнул — спаниель обнюхивал его пораненную ладонь. Опять зазвонил телефон, однако Даут Рамазанович, подняв трубку, опустил ее обратно на рычаг.
— Это — все?
— Это — все, — сказал Подорогин, разглядывая носки своих ботинок.
— Вы показываете, что человек, который представился вам следователем городской прокуратуры Уткиным, завладел вашим сотовым телефоном. — Даут Рамазанович говорил медленно, тоном разбитого усталостью волхва, отчего кавказский акцент его усиливался. — Это — все?
Подорогин покачал головой.
— Вы говорите так, будто он только и приходил за моим телефоном.
Вдали по коридору хлопнула дверь, кто-то с топотом выбежал на лестницу. Загудели перила. Спаниель сел у ног Подорогина и пристально посмотрел на Даута Рамазановича. Следователь опрокинул пепельницу в корзину для бумаг.
— Именно об этом, уважаемый, я и говорю.
— Хорошо, — выпрямился Подорогин. — Ладно. Меня наказали на мобильник. Но откуда он мог знать обо всем остальном?
— О чем?
— Об антресолях, о Штирлице, казино.
— О каких еще ант-ресолях?
— Да вы же не слушаете меня!
— Про ант-ресоли и про Штирлица я уже слышал. Не надо кричать. Я одного только не пойму — почему городская прокуратура должна заниматься этими ант-ресолями со Штирлицем?
— А почему бы городской прокуратуре не заняться… — Подорогин осекся от боли, задев раненой рукой колено.
Даут Рамазанович меланхолично вращал зажатым в пальцах карандашом.
— Ладно… — Подорогин поднялся. — На нет и суда нет.
— Вы будете писать заявление? — оживился следователь.
— Нет.
— Обождите, я подпишу пропуск. — Даут Рамазанович отложил карандаш, провел ладонью по столу, приподнял и бросил папку.
Подорогин посмотрел на спаниеля, вскочившего вслед за ним и шевелившего пушистым обмылком хвоста.
— У вас не будет ручки? — сказал Даут Рамазанович.
Подорогин полез в карман, но вместо ручки достал серый конверт с фотографиями, забытый следователем Уткиным. Конверт подмок с одного края, к оплавившемуся штампу «ДСП» присохли песчинки грязи. Подорогин извлек снимки и рассматривал их, не узнавая.
— Постойте… — выпрямился Даут Рамазанович.
— Что?
— Откуда это у вас? — Хмурясь, следователь вглядывался в фотографии с обратной стороны.
Подорогин перевернул снимки: с обратной стороны все они были промаркированы, на каждом стоял штамп учета и порядковый номер.
— Это же наша канцелярия. — Даут Рамазанович вытащил фотографии из пальцев Подорогина. — Как они к вам попали?
Подорогин пощипал бровь.
— От следователя Уткина.
— Кто это?
— Человек, завладевший моим телефоном.
Даут Рамазанович нетерпеливо повел подбородком:
— На фотографиях — кто?
— На фотографиях — человек, который звонил на мой автоответчик. — Подорогин сел обратно на стул. — Звонившая.
Следователь перетасовал фотографии, пожевал губами, свирепо сломал бровь и вдруг бросился из комнаты.
— Ждите меня здесь — никуда ни шагу! — донесся из коридора его удаляющийся вопль.
Помешкав, Подорогин выглянул за дверь, но Даута Рамазановича и след простыл. Где-то громыхало железо. Пол коридора был выложен ромбической плиткой, как в бане.
Вернувшись к столу, Подорогин раскрыл папку, на которой Даут Рамазанович рисовал карандашом.
Он ожидал увидеть исписанные протоколы, пожелтевшие справки, заявления, копии договоров, но под слоем чистой бумаги в папке оказались фотоснимки. В основном это была порнография: переплетенные потные тела, части потных тел, пламенеющие маслянистые гениталии, раскрытые в пылу страсти, освещенные до миндалин немые рты, лава семени на лбах и щеках, невинные и бессовестные детские лица, кожаные костюмы с вырезами в паху, фаллоимитаторы, наручники и тому подобный реквизит. Две фотографии оставили его в особенном замешательстве. На одной был запечатлен кабинет Даута Рамазановича, причем запечатлен из-за стола, так что помимо самого стола, заваленного порнографией, хорошо просматривались стена со Сталиным и сейфом, приоткрытая дверь и часть окна. На другой фотографии — вдвое большего формата — изображалась отрезанная голова. Подорогина слабо кольнула мысль о Штирлице, хотя с первого взгляда было ясно, что это не Штирлиц и что даже сама голова не главное на снимке. Главное — то, как мастерски и художественно этот снимок был исполнен. Багрово-мраморный фон сдабривали хищные побеги вьюна и нереально резкие, выпуклые скорлупки каких-то насекомых. На мертвом лице с полузакрытыми глазами прочитывались малейшие детали рельефа кожи, ничуть, однако, не вызывавшие отвращения, даже скрупулезно выписанная грань отсечения более походила на сказочное ожерелье, нежели на рану, — и если бы не страшный смысл основного предмета изображения, если бы не сама отрезанная голова, можно было подумать, что это вырванная страница из какого-нибудь фотографического издания.
В коридоре послышались голоса и шаги. Подорогин сунул снимки обратно в папку и возвратился на стул. Спаниель лежал на боку, безмятежно вытянув лапы. Несколько секунд спустя в кабинет ввалились Даут Рамазанович и тучная дама средних лет, красная, свистевшая горлом от одышки. Дама и Даут Рамазанович рвали друг у друга снимки разбившейся девушки и спорили.
— Нет, да говорю же тебе, смотри ногу! — кричал Даут Рамазанович.
— И что нога? — отвечала дискантом дама. — И при чем здесь нога?
Даут Рамазанович в сердцах вскинул руки — «Э-э-э!», — выхватил из папки на столе несколько фотографий, только что вложенных туда Подорогиным, и ударил по ним пальцами:
— Сравнивай, ну?!
Дама замолчала и лишь продолжала свистеть горлом, тасуя снимки из папки с теми, что вызвали разночтения. Даут Рамазанович, переведя дух, подмигнул Подорогину. Дама попросила остальные снимки и по очереди, внахлест взялась сравнивать их со снимками убитой. Привалившись к столу, она порядочно сдвинула его. Даут Рамазанович обмахивался фотографией возбужденного мужского органа.
— Ну-у… — Дама почесала нос и, прищурившись, посмотрела на снимки с вытянутой руки. — Что-то, вполне может быть, и есть. Но ничего определенного. Говорю тебе. Ничего…
В ответ Даут Рамазанович произнес длинную бессмысленную фразу, запер дверь и прислонился к ней спиной:
— Смотри!
Он слегка запрокинул голову, правой рукой, сжатой в кулак, коснулся уха и медленно, точно исполнял ритуал, завел левую за спину. Затем с щелчком в суставе присел на одной ноге, а голенью другой, неестественно вывернутой в колене, приложился к косяку.
— Ну? — Ему было тяжело дышать, он ворочал глазом, пытаясь оценить реакцию дамы.
Та навела на него фотографии разбившейся девушки и совокупляющейся пары и, отвесив губу, дышала в нос. В эту секунду громко постучали в дверь.
— Да вроде… — неуверенно резюмировала дама.
Даут Рамазанович обмяк со страшным выдохом облегченья.
— Стучат, — сказала дама, не отрываясь от фотографий.
— Это я! — Даут Рамазанович, хохоча, открыл дверь. — Тук-тук!
— Вот правильно, Рамазаныч… — Не закончив фразы, дама повернула снимки вверх ногами, хмыкнула и принялась обмахивать ими лицо. — Про папу анекдот знаешь?
— Нет! — затряс головой Даут Рамазанович.
Дама стала рассказывать анекдот про папу, но не закончила его и тоже покатилась со смеху.
Где-то в здании рассыпалась трель сотового телефона. Подорогин схватился за нагрудный карман и скорым шагом вышел в коридор. Он ждал оклика, но Дауту Рамазановичу, очевидно, было не до него.
— Это — кто? — понизила голос дама.
Прикрыв за собой дверь, Подорогин все еще держался за грудь. Рубашка под ладонью была горячей. Он посмотрел на часы.
— Черт…
Навстречу ему дюжий взмыленный сержант вел лысого парня в разорванном батнике и трико. Левая половина лица задержанного заплыла от синяка, шишковатая голова была вымазана зеленкой. Поравнявшись с Подорогиным, сержант наддал парню в спину кулаком. Стукнули наручники, вымазанная зеленкой голова запрокинулась, но парень только улыбнулся разбитым ртом. На его груди болтался запятнанный кровью сине-белый шарф. В кабинете Даута Рамазановича разлился придушенный тоненький смех дамы:
— Серье-езно?!
Подорогин дошел до конца коридора и остановился у окна. Подтекающее сумерками дно внутреннего двора прокуратуры, точно могильными холмами, было размечено заваленными снегом автомобилями. Поодаль, за высокой чугунной изгородью, росли зубастые уличные огни.
Запахнув полы пальто, Подорогин уперся коленями в низкий подоконник и всматривался то в свое изуродованное отражение, то куда-то сквозь себя, в пустое, мглистое марево горизонта.
Потом он сильно оттолкнулся от подоконника, попятился на лестницу и, не поднимая головы, как будто боялся спугнуть внезапное воспоминание, побежал вниз. На первом этаже, отслеживая исподлобья нумерацию комнат, он зашел в противоположное крыло и встал возле забранной решеткой двери со старомодной, ромбиком, табличкой: «№ 100». Под табличкой желтел лист картона с линялой надписью «АРХИВ», еще ниже было врезано полукруглое окошко с вытертым карнизом. Окошко было закрыто и опечатано. Справа от двери, подчерненный многочисленными прикосновениями, ютился квадратный прыщ звонка. Подорогин хотел позвонить, однако сделал шаг в сторону и с отставленным пальцем вытаращился на обшарпанный стенд «Информация».
В нижней части стенда была приколота увеличенная репродукция фотографии из удостоверения следователя Уткина. Подорогин зажмурился, сделал вращательное движение головой и снова взглянул на снимок. За дверью что-то глухо стукнуло и покатилось…
Чем дольше он всматривался в фотографию, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что это фотография из удостоверения Леонида Георгиевича Уткина. Пробежав взглядом сопровождавший ксерокопию текст, не соображая, он нажал кнопку звонка.
— Завтра, завтра с восьми! На сегодня все уже! — раздался из-за двери раздраженный женский крик. — Ходят тут…
Подорогин аккуратно сдернул ксерокопию со стенда и пошел обратно, на ходу механически перечитывал текст. Это была не информация о мошеннике, а сообщение о неопознанном трупе — возраст, рост, приметы, место и время обнаружения. Фотография из удостоверения следователя Уткина была фотографией прошлогоднего утопленника.
Даут Рамазанович догнал Подорогина на проходной, когда по просьбе загородившего турникет охранника тот искал в карманах пропуск. Каменный пол турникета поглотила черная каша. Подорогин пытался незаметно комкать в кулаке ксерокопию. Не говоря ни слова, следователь завел его в пустую будку дежурного. Здесь, очистив от бумажного хлама стол и сдвинув телефон без диска, с торжественным видом Даут Рамазанович выложил перед Подорогиным уже изрядно помятые фотографии разбившейся девушки. Дыхание его было тяжелым, из ворота рубашки лезла седая шерсть. Вполоборота охранник пытался рассматривать снимки сквозь стекло.
Подорогину наконец удалось спрятать ксерокопию в рукаве. Взглянув с облегчением на Даута Рамазановича, он увидел, что тот, пучась, трясет над снимками открытой ладонью:
— …Ведь, елки, как не понятно, что все полная липа, все — от и до!
Подорогин недоуменно молчал.
На столе вдруг загрохотал телефон без диска. Даут Рамазанович поднял и опустил трубку и ткнул волосатым пальцем поочередно в снимки, на которых девушка лежала лицом вниз:
— Правая рука выброшена назад, пальчики разжаты — да?
Подорогин посмотрел на фотографии.
— …да? — настаивал Даут Рамазанович.
— Да, — равнодушно, исподволь согласился Подорогин. — Хорошо.
— А теперь сюда. — Следователь взял фотографию девушки, перевернутой на спину. — Правая — кулаком.
— Ну?
— И это значит?.. — Свободной рукой Даут Рамазанович сжал и разжал пальцы. — Это значит —…?
— Да ничего это не значит.
Даут Рамазанович сбил снимки вместе и кивнул дежурному.
— Это значит, что убитая ваша никакая не убитая, а Ким Бэсинджер, мать…
— То есть? — нахмурился Подорогин.
Даут Рамазанович указал ему на дверь, они вышли в вестибюль.
— То есть нельзя, дорогой, упав с крыши, с пулей в башке или где там, да еще после того как провалялся больше часу на морозе, так играть ручками. — Следователь опять сжал и разжал пальцы. — Извини, Миша… — Он подал охраннику пропуск и оглянулся, приглашая Подорогина к турникету.
Встав между колоннами портика на крыльце, они закурили.
Гремящими кусками фанеры, насаженными на слеги, двое солдат чистили парадную лестницу. Комья мокрого снега летели в пустые бетонные чаши цветника. Подорогин представил себе Ким Бэсинджер, лежащую в развороченном сугробе, ниточку бутафорской крови в углу ее рта, затем почему-то Наталью в той же позе, в сиреневом белье, и встряхнул плечами.
— Проблемы? — спросил вдруг Даут Рамазанович.
Подорогин отбросил щелчком сигарету.
— Так…
Следователь протянул ему фотографии.
— Зачем? — удивился Подорогин.
— Заявления вы не пишите… Или уже передумали?
Подорогин молча сунул снимки в карман.
— Вот и прекрасно. — Даут Рамазанович зябко потер локти. — Вот и замечательно. Купите себе новый телефон и забудьте. Меня же с этими карточками высушат. Не дай бог никому. Я, знаете, домой иногда хочу.
— Так, значит, это все-таки ваша канцелярия?
— Понятия не имею, — вскинул брови Даут Рамазанович. — Скажем так.
Подорогин усмехнулся:
— У вас, кстати, удостоверение с собой?
— А что?
— Можно взглянуть?
Оскалившись с сигаретой, следователь долго шарил себя по карманам, залез даже в сплющенную кобуру под мышкой, обсыпался пеплом, но удостоверения не нашел. Потом он выплюнул сигарету, обернулся к Подорогину и, склеив брови, слепо смотрел куда-то вверх, в темный потолок портика с танцующими хлопьями.
— В кабинете, кажется, бросил.
— Да ладно, — сказал Подорогин.
— Черт, там же Инга… — В глазах Даута Рамазановича промелькнул ужас. — До свиданья! — Он рванул на себя тяжелую, оправленную в бронзу дверную створку и, нечеловечески заорав, поскользнулся в тамбуре. Подпружиненная дверь медленно затворилась. Подорогин, осмотревшись, со вздохом наступил на шипящий окурок.
Прежде чем ехать в офис, он завернул в абонентскую службу своей телефонной компании, располагавшейся через полквартала от здания прокуратуры, написал заявление об утере сим-карты и заказал новую.
Оставив на минуту операторшу, которая записывала его паспортные данные, Подорогин заглянул в торговый зал. Здесь шла бойкая торговля телефонами. На все лады звучали звонки, пищали принтеры кассовых аппаратов. Между прозрачными тумбами с залежами трубок и аксессуаров, словно между аквариумами, бродили праздные насупленные старухи и шумные стайки ребятишек.
— Скажите, — поинтересовался Подорогин у румяной, взволнованной от вежливости продавщицы, — почём самый дешевый пакет?
— Сорок девять долларов пятьдесят центов с двадцатиминутной картой, — моментально ответила девица. Она мило улыбалась ему, но так, будто слегка косила и была способна сфокусироваться не на его лице, а на его затылке.
— Спасибо.
В машине Подорогин включил новую трубку на подзарядку и задумчиво рассматривал расправленный на сиденье пассажира мятый лист с фотографией следователя Уткина и снимки разбившейся девушки.
Выбросить пятьдесят долларов на покупку телефона, придумать сумасшедшую историю с антресолями и убийством, заказать и оплатить фотосъемку — во имя дурацкого, копеечного мошенничества?
Он не сразу обратил внимание на отраженные оранжевые сполохи проблескового маячка и растущий гул, а когда увидел позади припаркованного у обочины «лендровера» огромный снегоуборщик и хотел трогаться, было поздно: гром дизеля, слякотный грохот полного плуга заполнили пространство, джип качнуло, под днищем затрещала прессуемая снежная масса, в приоткрытое окно дохнуло горячим выхлопом солярки.
Пока солдаты, согласившиеся за двести рублей разбить занос, орудовали своими фанерными щитами, Подорогин, разменяв доллары, грелся за бумажным стаканчиком кофе в ближайшей закусочной. Сквозь затянутую тюлем прозрачную стену заведения улицы было не видно, только движущиеся огни фар. Щелкая вхолостую зажигалкой, он смотрел в эту остекленную темноту. Над стойкой бара работал телевизор, отражение кинескопа голубым бельмом маячило поверх желто-красной осциллограммы транспортного потока.
В позапрошлом году, в эту самую пору, когда город только приходил в себя после обоих Рождеств, Нового и старого Нового года, из-за звонка Шивы они в очередной раз поругались с Натальей. Оказалось, Наталья знала Шиву еще задолго до того, как узнал о Шиве он сам, и то, что она знала, было настолько ужасно, что в ответ на его предложение рассказать, что же именно ей известно, Наталья в бессильной ярости плюнула ему в лицо. Самое интересное и в то же время самое обидное для него заключалось в том, что, переспав до этого с Шивой всего раз, он дал себе зарок не возобновлять кошмарного опыта. Однако подобные разъяснения казались тогда и напрасными, и унизительными, и он орал в ответ: да, в постели с Шивой, с этой обкуренной шлюхой, он чувствовал себя так хорошо, как никогда прежде. После чего Наталья снова плюнула ему в лицо, и он, уже ничуть не сдерживаясь, ударил ее. Мера недоговоренности, зазор интимной свободы, необходимый для существования любой семьи — как необходимо для дыхания присутствие инертного газа в воздухе, — еще задолго до их развода достиг того порога густоты, который более соответствовал упругости нарыва. Любой простейший вопрос — где? почему так долго? зачем отключил телефон? — принимался в штыки и заключался стычкой. Дошло до того, что они стали шпионить друг за другом. Наталья, пока он спал — пребывал в уборной, в ванной, курил на балконе, — обшаривала его карманы и рылась в записных книжках. Он, в свою очередь, подкарауливал ее после работы и, выяснив код, прослушивал сообщения ее голосовой почты. Несколько раз она заставала его в безобидных ситуациях со случайными женщинами, а он выслушивал до того откровенные записи, что не набрасывался на нее с кулаками лишь потому, что не мог найти стороннего повода. Однажды он переписал содержимое ее телефонной книжки и выведал координаты «наземных» абонентов. По некоторым адресам наведывался лично. Ничего это ему не дало, на время он пришел в себя и ночевал где придется, однако затем по одному из этих адресов, а именно в кафе с дребезжащим холодильником и клейкой бумагой от мух, его пригласил для памятного разговора Штирлиц. Штильман Ростислав Ильич. Совпадение это не столько запутало, сколько успокоило Подорогина. Сложная, красивая картина измены Натальи тогда рассыпалась подобно карточному домику. На Подорогина свалился магазин и все, что было связано с «Нижним». Казалось, открывается новая эпоха, и, не имея времени для семейных дрязг, он был уверен, что начинает заново жить семейной жизнью. Они продали квартиру на окраине, через Тихона Самуилыча он устроил Наталью в местное представительство «Филип Морриса», Маруся и Маринка посещали детский садик, перестроенный тем же «Филип Моррисом» из бывшего загородного санатория ЦК. Как-то, поймав гувернантку на воровстве не чего-нибудь, а двадцативосьмидюймового «тринитрона», они простили несчастную, назначив ей испытательный срок.
— …Пардон, сигаретки не будет?
Подорогин обернулся.
Занятый своими мыслями, он не сразу сообразил того, что его привлек даже не столько голос, сколько приторно-кислый смрад, и что последние несколько секунд хмурился он не из-за воспоминания о гувернантке, а из-за дурного запаха.
Просевший между облизанных изолентой костылей, улыбаясь, неуверенной тусклой пястью в него целился мальчишка лет двадцати. На замасленном бушлате попрошайки болталась черная от копоти медаль.
Заметив краем глаза выдвигающегося из-за кассы охранника, Подорогин полез было за мелочью, но выдернул из кармана руку, огладил лоб, еще раз взглянул на охранника и подвинул мальчишке стул:
— Садись, солдат.
Еще он шепотом спросил его имя, но нищий, ничего не слыша, лишь ошалело таращился на стул.
— Все нормально, — бросил Подорогин в направлении охранника, в ту сторону, откуда уже несло гуталином и одеколоном и где отчетливо, как галька, трещала дубленая кожа портупеи.
Мальчишка собрал костыли в одной руке, другой оперся на спинку стула и, попрыгав на здоровой ноге, осторожно присел. Его трясло.
— Есть будешь? — Ощущая все отчетливей одеколонно-обувную смесь, Подорогин чувствовал, что у него начинает гореть лицо.
— А мне бы сто грамм, — уверенно сказал мальчишка, — с закусем.
— О'кей… — Подорогин обернулся, скользнул взглядом по бритому лицу, стриженой макушке и позвал официантку.
Сделав заказ, он вспомнил, что кончились сигареты, кивнул мальчишке и направился в бар. Охранник был уже здесь. Взгромоздившись на высокий стул без спинки, он меланхолично катал по стойке стреляную гильзу. Огромная, светлой кожи, лоснящаяся кобура висела у него на пояснице.
— Пачку «Собрания», — сказал Подорогин барменше.
Та оглянулась на нишу с сигаретами, почесала в затылке и полезла куда-то под прилавок. Подорогин посмотрел на кобуру с выпирающей резной рукоятью «беретты» и уважительно кивнул, поджав губы:
— Хороший арсенал.
— Газовый… — Охранник перетащил кобуру на живот. Дождавшись, пока Подорогин расплатится за сигареты, он со стуком поставил гильзу торцом: — На черных и уличную шваль действует хорошо.
Подорогин молча смотрел в его подплывшие воспаленные глаза и тянул режущую полосу обертки, распечатывая пачку.
С усмешкой охранник снова принялся гонять гильзу по стойке.
— Против вас, мистер-твистер, я ничего не имею, а этих подонков вижу каждый день. — Он поймал гильзу в кулак. — Сегодня вы такой щедрый. Завтра этот звереныш завернет сюда опять, но уже со скандалом… Хорошо, не в мою смену.
— Почему со скандалом?
— Потому что… — Склонив голову, охранник прислушался к резкому звуку переставляемого стула и смеху в зале, — потому что второго такого деда Мороза здесь завтра не будет. Или, еще лучше, какая-нибудь алеся хлопнется от вони. А вы подумайте, что это ваша дочь или жена.
— Сам-то откуда? — спросил Подорогин, подкурив сигарету.
— Да оттуда же. — Охранник опять сжал и разжал пальцы, на его скулах вдруг заходили желваки. — Только, по крайней мере, не ширяюсь. И не втираю никому, что от привычки к обезболивающему.
— Что — тоже раненый? — удивился Подорогин.
— Да ладно… — Охранник съехал со стула, подмигнул барменше и вразвалочку двинулся вдоль стойки.
Подорогин рассеянно курил.
— Что-нибудь еще? — спросила барменша.
— Нет, спасибо.
Минуту погодя он вернулся к своему столику, за которым уже никого не было. На подносе стоял пустой графин с рюмкой и вымазанное чем-то черно-красным блюдце. Стаканчик с кофе исчез. Официантка, морщась, вытирала сиденья обоих стульев. Подорогин расплатился по счету. Когда он отмахнулся от сдачи, девушка, отчего-то сильно смутившись, протянула ему дисконтную карточку:
— Заходите еще.
— Обязательно.
«Ресторан „Берег“, — прочел Подорогин на ходу, — скидка 15 % постоянным клиентам и гостям города. Причаливайте!»
На улице он поначалу направился не в ту сторону, огляделся и повернул обратно. Проходя мимо ресторанных дверей, он увидел в стеклянном тамбуре охранника. Тот прогуливался с сигаретой от стены к стене. Подорогин поднял воротник пальто, сделал еще несколько шагов, затем подошел к освещенному окну, достал из кармана дисконтную карточку и прочел под изображением не то мола, не то пирса: «Завряжского, 82». В следующее мгновенье за спиной у него треснул приминаемый сугроб, что-то негромко клацнуло, и окно ресторана «Берег» померкло. Как будто выключили его.
Плывущие куски черного снега, утоптанной мостовой, мельтешащих ног и лиц, бесконечной неоновой витрины, похожей на освещение взлетно-посадочной полосы, влажных оттисков подошв на цементном полу, — все это в конце концов оформилось темной комнатой, в которой Подорогин был положен животом на липкой дерматиновой кушетке против оглушительно работающего телевизора.
Долго он не решался даже пошевелиться и, закрывая глаза, открывал их со смутной и сумасшедшей надеждой обнаружить себя в каком-нибудь новом интерьере. Однако ж все то новое, что он обнаруживал — открытую настежь форточку, очертания стола, книжного шкафа, сейфа и крепнущий запах аптеки, — оказывалось только дополнением к липкой кушетке и телевизору.
Наконец он решился перевалиться на спину, подобрался на локтях, присел и ощупал себя.
Пальто на нем уже не было, — только мокрая рубашка и брюки. Отсутствовали галстук и вырванная с мясом пуговица под воротником. Коснувшись пальцами головы, Подорогин почувствовал крепкую марлевую повязку, влажный сучок обрезанного узла на виске и большое — впрочем, при прикосновении нимало не отдавшееся в голове — вздутие на затылке. Случайно надавив на брошенный тут же, на кушетке, пульт, он выключил телевизор и понял, как страшно шумит у него в ушах. Голова болела, но не сильно, боль ощущалась как будто несколько выше и позади нее. Постепенно сквозь шум в ушах стал пробиваться чей-то возбужденный, срывавшийся на крик голос. Подорогин подумал, что снова нажал на пульт. Однако телевизор был выключен. Голос доносился как будто из-за стены. Опершись на кушетку, Подорогин осторожно встал на ноги и выпрямился.
За дверью, которая, как он решил сначала, вела в смежную комнату, открылся коридор, выложенный ромбической плиткой. Тут же он спугнул прикорнувшего у стены спаниеля. Взвизгнув, собака юркнула в приоткрытую дверь соседнего кабинета, где, почти не прерываясь дыханием, бушевал севший голос Даута Рамазановича.
Ни с того ни с сего Подорогину вспомнился сон: в огромном, как ангар, военно-транспортном самолете он падает на асфальтированный пустырь перед небольшим одноэтажным супермаркетом в Вюнсдорфе. Почему в Вюнсдорфе, почему на военно-транспортном самолете, почему на пустырь?
Он привалился к стене и, сколько это было возможно, осмотрел себя. Ссадина на ладони снова кровоточила. На брюках, на левом колене, зияла резаная прореха, на правом искрилось просторное тяжелое пятно. Ботинки были в какой-то смоле. Подорогин хотел наклониться, но лишь бессильно махнул рукой.
В комнате дежурного следователя яблоку было негде упасть.
Хозяин кабинета, багровый от напряжения горла, сидя за столом, распекал за что-то стоявшего напротив солдата. Гвардеец беспокойно переминался с ноги на ногу, тер густо закопченное, как у шахтера, лицо и то и дело пытался пристроить на место оборванный, болтавшийся на честном слове погон шинели. У его ног валялся расщепленный фанерный щит на слеге. Рядом с Даутом Рамазановичем, с бокового торца, сидел охранник из ресторана «Берег», вертел авторучкой над листом бумаги. Тут же на столе лежала газовая «беретта», обойма к ней и выстроились в длинный ряд желтоголовые патроны. На стуле у сейфа сидел улыбающийся мальчишка в засаленном бушлате с черной медалью. Одной рукой он покачивал составленными костылями, другой наручниками был пристегнут к стулу. В дверях, спиной к Подорогину, огромный сержант в камуфляже держал, сгребя за шиворот, и время от времени встряхивал всхлипывающего парня, который не отнимал от лица скованных рук и что-то бормотал в ладони. Высокие кожаные ботинки сержанта скрипели.
Появление Подорогина в дверях было замечено только Даутом Рамазановичем и вызвало у того реакцию неожиданную и бурную. Следователь вскочил из-за стола, подавился, закашлялся и замахал на Подорогина руками, давая понять, чтоб тот ни в коем случае не входил. Подорогин попятился. Даут Рамазанович продрался через охранника и сержанта и, продолжая кашлять, наступал на него до тех пор, пока не закрыл за собой дверь:
— Вы с ума сошли, да?
Подорогин молчал.
Откашлявшись наконец, Даут Рамазанович, взял его за локоть и отвел к окну.
— Где моя одежда? — спросил Подорогин.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Даут Рамазанович.
Подорогин приподнял руку, высвобождая локоть.
— Как видите.
Следователь привалился к подоконнику:
— Так вы совсем ничего не помните?
Подорогин посмотрел в черноту за окном.
Он помнил дисконтную карточку, хруст снега за спиной и постепенное свое пробуждение на липкой кушетке. Между хрустом снега и кушеткой назойливо вклинивался сон с падением самолета на пустыре.
— Этот, — уточнил Подорогин, — охранник меня звезданул?
Даут Рамазанович скрестил руки на груди.
— Этот охранник вас спас, дорогой. Этот охранник и обезвредил того, кто звезданул вас по затылку. Только благодаря этому охраннику мы имеем задержанных с поличным.
— Кого — обезвредил? — не понял Подорогин.
— Сообщника того сопляка, которого вы угощали водкой.
— Замечательно.
Даут Рамазанович потер предплечья и с треском зевнул.
— Эх, думал сегодня пораньше уйти…
— Мне угрожали вчера, — вслух рассудил Подорогин. — То есть… — Он навалился на подоконник кулаками и коснулся забинтованным лбом оконной рамы. — То есть… Но кто вообще мог знать вчера, что я заверну в этот чертов «Берег», на Завряжского? — Он обернулся к Дауту Рамазановичу. — Я могу поговорить с этими, с задержанными?
Следователь помотал головой.
— Не сейчас. А кто вам угрожал вчера?
— Не угрожал. Предупреждал. По электронной почте.
— О чем конкретно?
— О том, чтобы не ходил сегодня на Завряжского. Что убьют.
— Тэ-экс. — Даут Рамазанович задумчиво притопнул. — Ну а зачем вы все-таки приехали на Завряжского?
Подорогин, обмякнув, потрогал узелок на виске.
— Мы уже говорили об этом.
— То есть, — снова притопнул Даут Рамазанович, — все это мы рассматриваем как вторую часть истории с кражей телефона. Кто-то знает еще со вчерашнего, что после умыкания заветного мобильника вы явитесь в прокуратуру, и советует вам этого не делать. Так?
— Ну, допустим.
— Вы все равно никого не слушаете и едете ко мне. В расставленные, так сказать, сети. Вас бьют по голове и лишают чуть ли не последнего. Кстати, новый телефон вы приобрели?
— Да… — Подорогин спохватился купленной трубки. — Да. Заряжается в машине.
— Заряжается в машине. Заряжается в машине на Завряжского. — Даут Рамазанович зажмурился от удовольствия. — Итак, банда хочет еще один телефон, вас бьют по голове, и если бы не этот субчик с его газовой балдой…
— Перестаньте, ради бога.
— Хорошо. — Следователь глубоко вздохнул, оттолкнулся от подоконника и зашел в кабинет. Минуту спустя он появился оттуда в пальто и в каракулевой шапке, с пятнистым сержантским бушлатом через руку. — Наденьте.
— Зачем? — ошалел Подорогин. — Вы что? А… документы?
— Одежда ваша в крови и порезана. Деньги и документы у меня… Давайте-давайте. — Даут Рамазанович встряхнул бушлатом. — Тут недалеко.
В лифте он помог Подорогину надеть бушлат и вернул бумажник:
— Одна тысяча восемьсот пятьдесят американских долларов. Две тысячи сто девяносто рублей. Пятнадцать моих зарплат. Права… Да не в бушлат! — Даут Рамазанович перехватил руку Подорогина. — Толкаете людей на преступление.
— А ключи?
— От машины, где деньги лежат? — Следователь, ссутулившись, повозил носом по воротнику. — Потом.
На третьем этаже лифт остановился, однако в кабину никто не вошел. Даут Рамазанович нажал зеленую кнопку «ход». Неровное, крытое линолеумом дно дрожало. Подорогин смотрел в зеркало на свое бледное, с окровавленной повязкой лицо поверх корявой надписи «Wanted!».
— Спасение спасенного от спасателей, — загадочно произнес Даут Рамазанович. — Бывает.
— Что? — не понял Подорогин.
— Ничего. Так. Мысли вслух.
Они вышли в подземном гараже, пустовавшем в этот час. Даут Рамазанович двинулся через огромный зал куда-то в самый дальний, едва освещенный конец его. Подорогин шел следом и, все более отставая, рассматривал автомобили. В основном это были «ауди» и БМВ. На одном из мест оказался припаркован страшно запыленный и покореженный «харлей», а сразу за мотоциклом — Подорогин поначалу решил, что это какое-то подсобное помещение — восьмиколесный БТР с зачехленным башенным пулеметом.
Даут Рамазанович прошел гараж и выбрался наружу через вырезанный в железных воротах проем. Дожидаясь Подорогина, он держал подпружиненную дверь и указывал рукой на вооруженного солдата с овчаркой на поводке.
Это была стоянка у бокового фасада здания. Автомобили стояли под слоем снега. В морозном воздухе держался едкий запах паленой пластмассы и бензина.
— И что? — спросил Подорогин, которого знобило. В тяжелом чужом бушлате он чувствовал себя, точно в норе.
Следователь под локоть подвел его к отдельно стоявшей на рыхлом пятачке высокой, крытой брезентом машине.
Подорогин глядел не на машину, а на Даута Рамазановича.
— Опля! — С треском, в несколько приемов следователь сдернул брезент.
Сделав неловкое движение головой, Подорогин ощутил головокружение и вскинул руки. Послышался грозный рык овчарки.
Даут Рамазанович подошел к джипу и потолкал ногой бампер:
— Ну как?
— Фу, — сказал солдат.
Подорогин увидел пустые глазницы фар, выдавленную оплетку лобового стекла, сбитый капот и вздувшуюся, разорванную крышу «лендровера».
Он сразу узнал свою машину, но не сразу мог заставить себя поверить в то, что эта груда обожженного металла и пластика имеет к нему какое-то, пусть самое отдаленное отношение. В мыслях его промелькнули черные плоские картинки из «Дорожного патруля», какие-то забрызганные кровью осколки, и, отступив на шаг, он чуть не опрокинулся на спину.
Даут Рамазанович сдвинул шапку, присел у висевшей на петлях двери водителя и заглянул под днище.
— Без оболочки, — сообщил он придушенным голосом, неожиданно раздавшимся из салона. — Двести грамм, Василь Ипатич. Как одна копеечка. Не желаете посмотреть?
Подорогину показалось, что под ним что-то движется. Он опустил глаза и увидел, как безобразно у него дрожат колени. Стиснув зубы, он принялся ковырять повязку на лбу.
Даут Рамазанович встал на ноги и отряхнул брюки. Закурив, он щурился от дыма и что-то растирал в ладонях.
— Кто вы такой, Василь Ипатич? Откуда, скажите, вы взялись на мою голову? Вы знаете, что пока вы лежали без сознания, стоял вопрос о вашем задержании?
— Нет. — Подорогин недоуменно взглянул на следователя. — За что?
Даут Рамазанович усмехнулся и отвел взгляд.
— Фотографии, конечно, остались внутри.
— Какие фотографии?
— Ах, ладно…
Подорогин приблизился к машине и, встав так, что между ним и джипом оказался Даут Рамазанович, заглянул внутрь. Из салона несло острым смрадом горелой пластмассы, бензином и почему-то спиртным. От водительского кресла уцелела только развороченная спинка. На месте сиденья в полу зияла рваная дыра размером с мяч для регби. Из-под задранной рулевой колонки еще струились побеги копоти.
— Двести грамм, как одна копеечка, — повторил Даут Рамазанович. Подергав разбитую дверь, он добавил сквозь зубы: — Уроды.
Подорогин неопределенно поддакнул, но следователь махнул рукой:
— Да я не о тех… А про долбоебов этих с лопатами. Что вы им обещали?
— Двести рублей.
— Ух ты. Хотя… Если подумать, рубль за грамм — не так уж и много.
Даут Рамазанович подал Подорогину ключи и направился к гаражу. У ворот он остановился, поглядел на часового с овчаркой и вдруг сказал собаке:
— А божатся, долбоебы — что за пачку сигарет.
На обратном пути Подорогин снова застрял у БТРа и, потирая ключом бровь, бездумно разглядывал машину. Броня вблизи казалась пористой, на тусклой от пыли краске не было сколов и царапин. Мощные ребристые скаты щетинились заусенцами. Под потолком шумела вентиляция, на воротах гремела тяжелая цепь. Сглотнув комок в горле, он направил брелок с пультом сигнализации между зарешеченных фар и нажал кнопку «оп».
— Где вы там? — тотчас раздался у лифта голос Даута Рамазановича.
— Иду. — Подорогин спрятал ключи.
В кабинете следователя он попытался тайком сунуть двести рублей солдату с оторванным погоном, но был немедленно изобличен:
— Тогда уж придется платить и отморозкам. — Даут Рамазанович указал телефонной трубкой на задержанных. — Не надо, прошу вас.
Мальчишка-нищий, запрокинув голову, спал на стуле, его поделыцик был пристегнут к ручке-вентилю сейфа и тер опухшие глаза. Охранник из «Берега» демонстрировал сержанту свою «беретту» и что-то снисходительно объяснял. Потом сержант попросил пистолет, восхищенно взвесил его, вытащил обойму, передернул затвор, прицелился в упор в парня со слезящимися глазами и спустил курок. Только тут Подорогин понял, что под окнами «Берега» злоумышленнику досталась газовая струя. У него и самого до сих пор покалывало под веками.
— Вас — куда?
Подорогин не тотчас сообразил, что вопрос обращен к нему. Даут Рамазанович вопросительно качал трубкой и глядел на него.
— В смысле?
— У меня дежурная машина. Так куда — домой, в больницу?
Подорогин вспомнил свою пустую грязную квартиру, пятно плесени на потолке и почему-то проститутку в ванной. На новом месте он не успел разжиться даже аптечкой.
— К жене. — Он постарался придать голосу уверенности. — К жене, конечно… В смысле, домой… Спасибо.
В провонявшем бензином милицейском «уазике» он кутался в рваное, задубелое на плечах пальто и когда после получаса изматывающей тряски увидел наконец, что они у цели, попросил водителя не въезжать во двор, высадить его на улице.
— Айн момент! — Старшина остановил машину и, насвистывая, весело в упор посмотрел на Подорогина.
Подорогин, ничего не говоря, протянул ему скомканные двести рублей. Водитель сбил шапку на затылок, хмыкнул, неуловимым движением выхватил деньги и, продолжая насвистывать, отвернулся к окну.
В подъезде Подорогин спугнул влюбленную парочку и решил не дожидаться лифта. На третьем этаже у него вдруг закружилась голова, он чуть не упал. Добравшись до квартиры, он приник ухом к дверной щели. Изнутри не доносилось ни звука. Он хотел отпереть дверь, но не смог даже вставить ключ в замочную скважину. Он попробовал другой ключ, потом снова первый, пока не увидел, что в дверь врезаны новые замки. Верхний и нижний.
Подкатывала тошнота, страшно пульсировал затылок — сзади в голову как будто толкали раскаленным тараном. Подорогин позвонил в дверь. Сначала он сделал короткий звонок, затем длинный, потом держал палец на утопленной кнопке едва не минуту, а когда понял, что дома никого нет, прислонился к двери спиной и съехал на корточки. В это самое время тихо приотворилась дверь соседской квартиры. В теплую желтую щель Подорогин увидел полу халата и бисерное мерцание бигудей. Раздался густой, какой-то всеобъемлющий запах борща.
— Здравствуйте, Ольга Петровна, — сказал Подорогин полушепотом.
После чего дверь медленно и так же тихо затворилась.
Подорогин потрогал шею и посмотрел на руку. Пальцы были в крови. Опять возникла, затрепетала картинка из «Дорожного патруля»: труп с забинтованной головой на лестничной площадке, бегающее лицо соседки с завитыми волосами… ничего не видела, ничего не слышала… деликатный человек, всегда здоровался… черное туловище манекена в задрапированном сосновом гробу, уходящее за горизонт промерзлое кладбище, сытые вороны, бывший в употреблении, пропахший смертью и хлоркой венок с подновленной лентой…
Ему показалось, что он все-таки свалился с лестницы. Его тряхнуло так, что он почувствовал, будто переворачивается с ног на голову. Он выбросил перед собой руки и нечаянно ударил Наталью. Та что-то кричала. Подорогин подумал, что она хочет выбросить его из подъезда и тащит в лифт, держа под мышки. Так он чуть было снова не ударил ее, но, упершись ногами в дверях, увидел свою бывшую прихожую и почувствовал запах корицы и лакированного дерева паркета.
Через час Наталья проводила санитаров. Подорогин слышал, как она расплатилась с ними на кухне. Они оставили ей две ампулы промедола со шприцами и какой-то «прямой» номер. Когда лифт уехал, Наталья позвонила в соседскую дверь, потом дважды пнула ее и на весь подъезд назвала Ольгу Петровну «крашеной блядью». С заново и намертво перевязанной головой, которую он ощущал не глубже лица, Подорогин жевал кубик гематогена и смывал в ванной с плеч и шеи засохшую кровь. Наталья не разуваясь ходила по квартире. Она шумно дышала в нос и шепотом материлась. Ее лицо горело. В гостиной на столе Подорогин увидел открытую бутылку коньяка и раскромсанный лимон. В кабинете, где ему делали перевязку, валялись бинты и окровавленная одежда, было натоптано.
— Поешь? — на ходу спросила Наталья.
— Да нет, — сказал он с набитым ртом.
Потом она закрылась в ванной, а он нашел свою старую застиранную пижаму и стал звонить в «Нижний».
В службе охраны никто не отвечал, Подорогин набирал номер раз пять, и все без толку. Телефон в офисе был переключен на автоответчик. Когда Подорогин дозвонился Саньку домой, на том конце сняли трубку и лишь пьяно сопели в микрофон. Домашний номер Ирины Аркадьевны был занят — едва происходило соединение, звонки с треском срывались. Подорогин бросил трубку.
В кабинете он затолкал одежду и обрывки бинтов под кресло и зачем-то копался в ящиках стола. Минуту спустя он понял, что попросту расшвыривает бумагу и книги. Пытаясь собраться с мыслями, он взял из-за стекла книжной полки рисунок «лендровера» и рассматривал его. Рисовала младшая, Маруська. Она же вывела три корявые первые буквы в слове «Ленин». Две последние принадлежали более уверенной руке Маринки. Очевидно, нацарапав «Лен», Маруська побежала спросить, как пишется название марки машины, в это время старшая, никогда не упускавшая возможности поддеть сестру, закончила надпись на свой лад. Имя вождя таким образом разломилось на две половинки — «Лен-ин», — и это почему-то напоминало иероглиф. Впоследствии, как водится, имело место быть бурное выяснение отношений, отчего рисунок оказался изрядно помят и надорван снизу.
Подорогин еще раз взглянул на подробно и жирно выведенный номерной знак, вернулся в гостиную и набрал номер своей голосовой почты.
Новых сообщений было три. Два холостых, с записью уличного шума и выдоха в трубку, последнее — с усталым и рассудительным голосом Леонида Георгиевича Уткина: «…один… По моему глубокому убеждению, Василь Ипатич, вам следует быть более внимательным к этим совпадениям. Будьте здоровы».
На следующий день Подорогин проснулся в начале второго пополудни в таком состоянии, что снова пришлось вызывать скорую. Подушка была испачкана слюной и зеленкой. В микроволновой печи стоял глиняный котелок с застывшими котлетами.
Бригада, вызванная по вчерашнему «прямому» номеру, приехала через десять минут. Подорогину сделали обезболивающий укол и перевязку. Он хотел расплатиться, но санитары категорически отказались от денег, пояснив, что вызов уже оплачен. Они лишь забрали ампулы с промедолом. Подорогин попытался поесть, но его тотчас стошнило. Умывшись, он выпил теплой минеральной воды без газа. Он делал аккуратные, мизерные глотки и почему-то был уверен в том, что вода поступает не в желудок ему, а в раздавшуюся, горячую пустоту в затылке. За весь день, намучавшись головной болью и животом, он смог дозвониться только до Ирины Аркадьевны. Секретарша, треща бумагой, сообщила, что Санёк не вышел на работу после скандала в бухгалтерии, где ему отказались компенсировать сто долларов, якобы истраченные на представительские цели, что раз пять или шесть звонил Тихон Самуилыч, что пункт видеонаблюдения по-прежнему закрыт, на выходе поймали двух воришек, а с восточной стороны разбили витрину камнем, завернутым в тетрадный лист с неприличной надписью.
— С какой? — спросил Подорогин.
— Что? — не поняла Ирина Аркадьевна.
— С какой надписью?
Секретарша замолчала. В трубке что-то пощелкивало.
— Ну? — потребовал Подорогин.
— За… Родину, — ответила Ирина Аркадьевна.
Несколько секунд он чего-то ждал, слушал эфирные помехи, затем, стараясь не сорваться на крик, сказал в микрофон:
— Дура, блядь! — и со всей силы ударил трубкой по рычагу, отчего аппарат с грохотом полетел на пол.
Наталья пришла поздно вечером, от нее тонко пахло перегаром.
Подорогин сделал вид, что поглощен программой новостей. Наталья несколько раз прошла мимо него в спальню и обратно, потом присела перед ним на корточки и, обхватив вокруг шеи, поцеловала в губы. Он молча смотрел в ее влажные, внимательные глаза. Усмехаясь, она как будто готовилась что-то сказать, но передумывала в последний момент, коротко выдыхая носом. Потом, оставив ему аптекарский пакет с таблетками и пузырьками, закрылась в спальне и уже не показывалась оттуда. Подорогин, перейдя в кабинет, лег на диване и накрылся пуховым одеялом.
Неделя, как ни странно, прошла спокойно. Она даже обошлась без неприятностей, которых следовало ожидать — банк не арестовал счетов «Нижнего», санэпидемстанция не выписала новых постановлений и штрафов, прокуратура вообще как в воду канула. У Подорогина поджил затылок и были сняты швы, так что громоздкую повязку сменил антисептический пластырь. Правда, для этого пришлось обрить не только дополнительные окрестности ранения, но и голову целиком. Теперь даже в помещении Подорогин не снимал черной вязаной шапочки и, со слов Шивы, сделался похож на героя Джека Николсона, шалопая-бунтаря из фильма «Полет над гнездом кукушки».
Грянули крещенские морозы. Дымчатые и пустынные утра, казалось, лишь едва расширялись солнцем и бегущей от холода, плоско парящей толпой, чтобы тотчас схлопнуться синей, подбитой фонарями мутью. Город привычно и предусмотрительно загрипповал. В какой-то из этих коротких, как школьная перемена, дней в кабинет к Подорогину попросился человек, назвавшийся через Ирину Аркадьевну Щаповым. Подорогин переспросил фамилию. Ирина Аркадьевна неуверенно повторила.
— По поводу?
— Говорит, по личному. — Даже сквозь трескучий динамик громкой связи в голосе секретарши слышалось недоумение.
Подорогин сплющил в пепельнице окурок и помахал рукой, разгоняя дым.
— Хорошо.
Лицо вошедшего показалось ему знакомым. Защемив дверью пальцы, Щапов встряхнул ими, но тотчас сунул под мышку и поклонился:
— Петр. Сосед. Бывший ваш. Ну… помните, с первого?
Подорогин молча кивнул, сдвинул пепельницу в угол стола и с деланной заинтересованностью стал пролистывать ежедневник.
Петра Щапова, несмотря на то что имя и фамилию его слышал впервые, он, конечно, помнил. Он даже помнил определение Натальи (лингвиста по образованию), данное суетному, докучному и всегда изнуряюще, как-то агрессивно льстивому соседу: дачный архетип. Только что купленный Подорогиным «лендровер» Щапов величал ему при встречах отчего-то «японской ласточкой» и даже порывался бесплатно мыть машину, пока однажды в подпитии Подорогин не наорал на него.
Сидя сейчас на краю стула в расстегнутом пальто и комкая упертыми в колени руками мокрую ушанку, Петр Щапов смотрел в пол перед собой, что-то бормотал под нос и был похож на засыпающего у проруби рыбака.
Подорогину позвонили из бухгалтерии. На минуту он отвлекся от посетителя, а когда снова взглянул на него, то увидел, что ничего не изменилось: Петр Щапов сидел в прежней позе и смотрел в прежнюю точку в полу перед собой. Разве что бормотания его стали громче и под шапкой зажглись капельки воды. Подорогин хотел позвать его, спросить, что ему нужно, но догадался, что Петр Щапов уже давным-давно приступил к изложению своей просьбы. Еще какое-то время спустя, ощутив запах сильного перегара, Подорогин понял, что его бывший сосед напуган до полусмерти.
— Алё, алё, приятель! — Подорогин похлопал по столу ладонью, однако Щапов, подняв на него совершенно безумные, невидящие глаза, взмахнул шапкой, снова уставился в пол и продолжал бормотать.
Подорогин встал из-за стола и зачем-то взял в руки ежедневник. Взбалмошным, чудовищным вихрем завертелись мысли о дочках и Наталье, — мысли, которых, впрочем, он не запомнил ни одной.
На ватных ногах он обошел стол и встал перед Щаповым. Тот посмотрел на него, вздрогнул всем телом, с воплем подался назад и стукнулся затылком о стену. Подорогин наступил на его брошенную шапку и что-то тихо сказал. Он не слышал ничего, даже звука собственного голоса, и тем не менее продолжал говорить. Всплывшее в дверях белое лицо Ирины Аркадьевны, ее вытаращенные глаза заставили его замолчать, и только тогда, с болью в связках и с ощущением капелек слюны на подбородке, он понял, что все это время орал что было сил. Он услышал свое тяжелое дыхание и скрип стула под Щаповым, который все еще заслонялся от него локтем. Учинив над собой неимоверное усилие, Подорогин аккуратно кивнул Ирине Аркадьевне, вытер подбородок, одернул рукава и вернулся за стол.
Ирина Аркадьевна скрылась за дверью.
Петр Щапов сидел с прижатыми к груди кулаками.
В приемной закачалось стекло шкафа. Подорогин, вздохнув, снова одернул рукава и последовал за секретаршей.
— Что, черт возьми, тут у вас гремит?
Его вопрос обездвижил готовую опуститься на стул Ирину Аркадьевну в вершке от застеленного сиденья. На ее вытянутом пористом носу трепетал молочный рефлекс от окна. Подорогин посмотрел на приоткрытую стеклянную дверцу шкафа, плюнул, закрыл за собой дверь и наклонился к Петру Щапову:
— Если не будешь говорить внятно, убью.
— За… за что? — пролепетал тот.
Подорогин потер чесавшийся лоб под шапкой.
— За произношение.
Изумлению Ирины Аркадьевны не было предела, когда через несколько минут после устроенного разноса, от которого у нее до сих пор звенело в ушах, шеф сначала потребовал в кабинет бутылку водки с закуской, а еще через полчаса лично проводил едва волочившего ноги посетителя до дверей офиса.
— Муха залетит, — сказал он ей на обратном пути, заперся в кабинете и негромко — впрочем, она все равно услышала — выдохнул свое коронное: — М-мать!
И уже второй день ощущавшая умопомрачительное наступление гриппа Ирина Аркадьевна, прежде чем закрыть рот, закатила глаза, расставила ноги, пригнулась и, пискнув, с чувством чихнула в цветочный горшок.
Подорогин побарабанил пальцами по золоченому наличнику замка, прислушался, не скажет ли чего в ответ секретарша, подошел к столу, вытряхнул остатки водки в стакан и выпил. После этого он стал не спеша, методично прохаживаться мимо двери от сейфа к настенному календарю. Разворачиваясь на каблуках, он был вынужден каждый раз опираться то на сейф, то на стену через календарь. Его покачивало. На сейфе, в окошечке шифр-набора, он запомнил цифру «3», а на плакате число «21». В одну из этих ходок он снял со стола пустую бутылку, остановился у сейфа и со всей силы запустил ею в календарь. Бутылка с треском лопнула, осколки забарабанили по полу и столу. Мелованная плоскость января с лубочными бабами в санях и бронзовыми медведями в зарослях просела посередине и пошла мелкой волной от водки.
Прислушавшись, Подорогин снова зачем-то ждал реакции Ирины Аркадьевны и снова не дождался ее. Тогда он сел за стол, положил перед собой руки и, подмяв новенькую, пахнущую подошвой стодолларовую купюру, стал с силой сжимать и разжимать пальцы. Такого позора он не переживал давно. Никогда, наверное, не переживал. Поэтому, может быть, и не позором даже надлежало поименовать то, что пришлось испытать ему в последние полчаса, а чем-то другим, и весь резон его горячечной активности за это короткое и страшное время сводился на самом деле к попытке смягчить и переврать настоящее чувство, овладевшее им при невменяемом, баснословном известии Петра Щапова о том, что не кто иной, как он, дачный архетип Петр Щапов, он, капитан третьего ранга в отставке, пятидесяти трех лет от роду, сын собственных родителей, он, бывалый и полуголый моряк, прижимая к груди початую и проклято огромную бутылку шампанского «Дом Периньон», липкий от пролившегося вина и холодного пота, скрывался в заданное время на просторных и пыльных антресолях его, Подорогина, бывшей квартиры. Это, однако, еще было не все. Давая себе отчет в сути содеянного, бывалый и полуголый моряк тогда же, на антресолях, постановил не только явиться с повинной, но и, сколь сие мыслилось возможным, искупить свою вину. Человек он небогатый, пенсию, как и всем небогатым людям в стране, ему задерживают, однако, имея возможность приторговывать с собственного огорода и пасеки, некий НЗ-капиталец он все-таки сколотил. Посему да не почтет Василий Ипатич за труд принять скромные сто американских долларов, как нынче принято говорить «капусту», и не замнет ли — выражаясь в том же духе — «базар»? «Капусту» Подорогин принял, но, выпив водки, забросал Петра Щапова вопросами: знакомы ли ему имена следователей городской прокуратуры Уткина и Ганиева, кто, кроме него, еще мог знать о предстоящем «событии», не падал ли кто-нибудь в тот день с крыш прилегающих домов, находится ли у него в квартире прослушка, и проч. Ответов ни на один из этих вопросов, разумеется, Петр Щапов не знал и только раскрывал на них рот. Когда же он оказался за дверьми офиса и ковылял с распростертыми руками к лестнице, Подорогин, запершись, уже плохо понимал, кого ему удалось задурачить больше — бывшего соседа или себя самого. Он и не думал до сих пор, что известие об измене Натальи, ожидаемое и даже долгожданное в своем роде (если, конечно, случившееся вообще могло быть истолковано категориями адюльтера), способно до такой степени взбесить его. Если бы Петр Щапов сразу и вразумительно изложил смысл своего визита, Петру Щапову, конечно, было бы несдобровать. Даже сейчас Подорогин не мог сказать, как далеко зашло бы все в таком случае. Но, получив время для передышки (началом которой запомнил вытаращенные глаза Ирины Аркадьевны), он — не столько Щапова, сколько себя — принялся заваливать этими спасительными уточнениями. Как бы то ни было, живой и невредимый, Петр Щапов возвращался сейчас домой, а ему перепало лишних сто долларов. Вот только новенький календарь был уже никуда не годен.
Свет дня, без того не слишком яркий, из недр кожаного помещения «Субурбана» с тонированными окнами казался закатным, напоминал поздние сумерки. Откинувшись на заднем диване, Подорогин вполглаза смотрел на проплывающие где-то вверху серые здания, рябящие серые деревья и серые повторяющиеся параллелограммы рекламы. Правой рукой с дымящейся сигаретой он держался никелированного брюшка выдвижной пепельницы и лишь изредка затягивался, медленно и аккуратно поднося растопыренные пальцы в черной лайковой коже к лицу. Кроме него в салоне еще бесшумно расположились трое. С того самого момента, как при посадке в джип они вяло рекомендовались ему — Толян, Юра, Зураб, — никто не проронил ни слова. Толян флегматично, одной рукой придерживал спортивную баранку, Юра, чиркая бугристым затылком по подголовнику, следил за машинами в потоке, Зураб дремал на сиденье слева от Подорогина. Трижды огромный автомобиль запирало в пробках, и всякий раз, не утрачивая флегматичного тона, Толян находил головокружительные лазейки, чтобы миновать затор. Раз для этого ему пришлось пересечь едва не поперек все четыре встречные полосы, а затем, объезжая ларьки и тесня прохожих, целый квартал черепашьим ходом двигаться по тротуару.
За городом сразу попали в сильный туман. В боковых окнах сомкнулась белесая мгла, Подорогин видел в них лишь отражение иллюминации приборной панели и вывихнутое жерло лобового фонаря. Юра достал замусоленную, гармошкой, военную карту и сверялся с ней.
— Далеко? — спросил Подорогин.
Юра не ответил. Чуть слышно в одутловатых забралах динамиков шевелилось и щелкало радио. Мало-помалу Подорогин тоже стал клевать носом. Машину качало как на волнах. Ему казалось, что он сходит в душный бесконечный погреб, что где-то на дальней стене этого погреба висит портрет его хорошего знакомого, которого он должен увидеть. Машину качало, он все дальше спускался в погреб, чтобы увидеть своего знакомого, однако Зураб тихо оборвал его:
— Приехали, все.
Джип стоял не то посреди поля, не то посреди большой пустоши — границы мира терялись в тумане.
— И как они тут живут? — Осматриваясь, Юра приложил к уху пригоршню с телефоном: — Мы на месте… Ага.
Метрах в десяти перед машиной темнел обветренный абрис двухэтажного строения. Смутно угадывались два освещенных окна и антенна. Фасад подпирался крупногабаритным хламом и блестящей ото льда цистерной на сваях. Большая часть забора лежала под снегом, уцелевшая служила задней стенкой для собачьей конуры. Юра приоткрыл дверь и молча кивнул Зурабу. Внутрь кондиционированного салона вплыл запах печного дыма. Зураб повторил Подорогину:
— Приехали.
Скользкой тропинкой они направились к строению. Юра шел впереди. Поравнявшись с конурой, он неожиданно свернул к ней, присел на корточки и поднял с порога собачью голову. Где-то в доме загремела кастрюля. «Васька, сволочь!» — раздался надтреснутый женский вопль.
— Чего там? — спросил Зураб.
— Ничего. — Юра отбросил голову, зачерпнул снега и потер пальцы.
— Хорошо, — зевнул Зураб.
И только после этого, переведя дух и мысленно плюнув, Подорогин догадался, что обнаруженная Юрой собачья голова на самом деле — задубелая ушанка.
Они подошли к дому. Зураб посмотрел куда-то вверх. Юра поднялся на щелистое крыльцо единственного подъезда и снова приложился к телефону:
— Алло… Нет. С телефонной станции… С центральной, говорю! Оглох? Все?.. Так, теперь ложи трубку и жди, когда опять наберу. Возьмешь после десятого звонка. Не раньше. А лучше после двадцатого. Отбой. — Встряхнув покатыми плечами борца, Юра открыл выщербленную двустворчатую дверь.
— А ну-ка! — С этими словами Зураб вдруг обхватил Подорогина за бедра, взвесил его, будто бревно, и шагнул с ним на крыльцо.
— Да ты…! — оттолкнулся от него Подорогин.
Больше сказать он ничего не успел — на ледяной пятачок, где они только что стояли вдвоем, с треском обрушился парящий столб грязной мыльной воды. Вверху стукнуло окно.
— Что — я? — переспросил Зураб, разведя просторными, как блюда для рыбы, ладонями.
— Ладно, — сказал, оправляясь, Подорогин.
Он взглянул на дымящееся мыльное пятно на снегу, вдохнул смрад отжатых нечистот, но, погоняв в зубах слюну, так и не решил для себя, что хуже: это или ощущение внезапного легкого отрыва от земли.
Первый этаж дома, за исключением полуразрушенной, как будто в нее влетел артиллерийский снаряд, и освещенной таким же потусторонним изумрудным заревом уборной, — казался необитаем. Вслед за Юрой они прошли его из конца в конец по темному, загроможденному кусками мебели и железными останками каких-то станков коридору. Все двери, ведущие из коридора, оказались не просто заперты, но напрочь забаррикадированы этой непроходимой рухлядью. Под ногами трещало и хрустело. В нише у просевшей двухмаршевой лестницы тлела черная шахта демонтированного лифта, струился обрывок металлического троса. Электрический щиток был забит обложкой офицерского атласа. Зураб столкнул в шахту кусок штукатурки. Внизу плеснула жидкость.
— Я тащусь, — сказал Юра, поднимаясь по лестнице.
На втором этаже он дал им знак подождать и пошел вглубь коридора. Где-то приглушенно звонил телефон. Чувствуя горящий оттиск захвата на бедрах, Подорогин потирал ноги через карманы пальто. В приоткрытую дверь кухни выползали сырые побеги пара. Слышалось громыхание тяжелой посуды и шаркающее, напряженное шлепанье тапочек по влажному полу.
— Давай! — прошептал Юра откуда-то из прелой, внахлест завешенной бельем полутьмы.
Пробравшись между каплющими плоскостями простынь и подштанников, они встали перед фанерной дверью с наклеенным на ржавой бумажке номером «03». Сбоку от бумажки простым карандашом изображался фонтанирующий пенис. Чуть ниже пластилином было замазано расщепившее фанеру отверстие. В одной руке Юра держал крохотный мобильник, другой осторожно нащупывал бочкообразную ручку-замок. Из-за двери раздавались размеренные телефонные звонки. Разминая пальцы, Подорогин смотрел на дульный раструб короткоствольного автомата, выглядывавший у Зураба из-под руки. Подорогин хотел спросить, как удавалось до сих пор маскировать такое громоздкое оружие, но тут Юра толкнул дверь. Они ввалились в большую, жарко натопленную комнату.
— Ру-уки! — заревел Юра страшным задушенным голосом.
За обтертым канцелярским столом у прикрытого листом ДСП окна, спиной к дверям, сидел тучный мужчина. Застигнутый врасплох криком Юры, он не оборачиваясь, медленно воздевал руки. Его голая жирная спина вибрировала, как студень.
Юра быстро обследовал комнату — заглянул под грязный топчан в противоположном углу, разворошил дулом пистолета серое белье, постучал по листу ДСП на подоконнике и закрыл дверь за Подорогиным и Зурабом.
Справа от толстяка на столе звонил коричневый телефон с дисковым номеронабирателем, слева стояла эмалированная миска с остатками дымящегося мяса. Юра вытер лоб, махнул пистолетом Зурабу и спрятал в карман свой «эрикссон». Тотчас замолчал и коричневый телефон на столе. В наступившей тишине стало слышно, как тяжело дышит хозяин помещения. Он до сих пор не смел обернуться и, видимо, обессилев, медленно и неравномерно опускал руки. На мгновение у Подорогина захолонуло сердце: ему показалось, что перед ним следователь Уткин. Однако стоило толстяку лишь чуть-чуть повернуться, обозначить пунцовые предместья безвольного, накачанного салом профиля, как наваждение исчезло. Заплывший складчатый затылок его трепетал, между лопатками пролегла дорожка пота. Подорогину вспомнилась собачья голова-ушанка. Он встряхнул пальцами и, нервно стягивая перчатки, зачем-то подошел к топчану. Зураб и Юра вопросительно смотрели на него.