Гражданская война

Взяв машину, я помчался по пустынным улицам города. Мне было безразлично куда. Я несся снедаемый отчаянием, несся, не видя перед собой дороги.

Когда я наконец нажал на тормоза и медленно вылез из машины, то неожиданно для себя узнал бар, куда тридцать лет назад так же случайно забрел и наблюдал действие... Вы должны помнить ту ночь, как все тогда обернулись, лишь ОН вошел; как разом все смолкли, проводили долгим взглядом до стойки... Разве мог я предположить тогда, что окажусь в его шкуре.

Они нанизали меня на взгляды. Двухголовые, циклопы, трехглазые и прочие, прочие, прочие....Я был здесь один из людей, и потому, храня в памяти события дней минувших, ждал, когда все повторится, но уже со мной в главной роли. Мина замедленного действия -- вот весьма точное определение моего состояния в тот момент.

Я затылком почувствовал, как сзади кто-то подошел ко мне...

И мина взорвалась...

С разворота я нанес удар такой силы, что господин, принявший его на себя, отлетел на несколько метров, как в лучших ковбойских фильмах... Но это был всего-навсего бармен, и такой же, как я -- просто человек.

Никто в баре не шевельнулся. Ни словом, ни делом не выказав что-либо в мой адрес. Но даже эта ошибка не охладила мой пыл.

Я ринулся к ближайшему столику, опрокинув его, а заодно и стул, на котором сидел циклоп, затем другим стулом швырнул в двухголового, и только хорошая реакция спасла его от увечья; перевернул еще стол, еще пару стульев. Мутанты постепенно вставали со своих мест, однако никто, никто не набросился на меня. Я дышал часто, словно только что взбежал на сотый этаж небоскреба, медленно обводя всех бешеным взглядом; освободился от душившего меня галстука и наконец заметил кого-то очень похожего на Франсуа. Два шага -и... и я не смог ударить его... моя правая рука стала ватной, наверное, в сантиметре от его лица, ватной -- и сразу же свинцовой, и непослушно упала вниз. А затем бессильно повисла и левая... Будто ушат холодной воды...

Я растерянно и беспомощно посмотрел вокруг. Меня окружала не враждебность -- холодная надменность.

-- Уроды... монстры, -- защищая свое самолюбие, как можно хладнокровнее, произнес я. Меня не тронули, они и не собирались этого делать, эти прилично, со вкусом одетые господа, глядевшие в мою сторону, словно я был червь -- кажется, так сказала Лаура. Они дали мне уйти, даже не попытавшись проучить или задержать зарвавшегося "плебея".

Я приехал к Лауре. Позвонил в дверь. Лаура вышла в тоненьком халатике, с растрепанными волосами.

-- Прости, ты уже спала...

-- Я всегда рада тебя видеть, -- отвечала она и, уверен, была искренна.

14.

Лаура полулежала на боку, опершись на локоть, чуть откинутая простыня открывала ее по-женски слабые плечи и грудь, все-таки очень красивую, полную, правильной формы, и лишь немного отвисшую... Ее пальцы коснулись моей щеки, губ, шеи...

-- Ты хорошо сохранился, милый, --прошептала она с грустью. Увы, я догадывался о ее причине. Лауре было сорок шесть, и выглядела она на сорок шесть, и знала это. Может быть, проникшись к ней жалостью, может быть, почувствовав ее более чем теплое ко мне отношение, а может быть, потому, что надоело лгать, я поведал ей обо всем.

Она слушала с широко раскрытыми от удивления глазами, если речь заходила о мутантах -- хмурилась, и во время рассказа по-детски боялась за меня... Когда я закончил свою историю, она прильнула ко мне всем телом и покрыла поцелуями лицо и грудь.

-- Морис, ...не бросай меня, Морис... Не оставляй меня, прошу тебя, Морис. Мне очень хорошо с тобой, милый, родной, Морис... Не бросай меня, прошу.

Ее тихий голос звучал, словно молитва. Но что я мог поделать с собой? Вряд ли я сумел бы пересилить себя, ответить ей взаимностью. Не судите меня строго. Я не давал ей пустых обещаний и клятв. Она была лишь отдушиной в этой второй моей жизни. Нет, ничего я не испытывал к женщине, наверное, любившей меня. Ведь если женщина в сорок шесть еще говорит о любви, значит, это действительно серьезно, а она тогда, заглянув в мои глаза, спросила:

-- Ты любил Элизабет?

-- Не знаю, -- отвечал я, -- она была красивой... Ты спрашиваешь, любил ли я ее... -- я задумчиво потер лоб...

Но Лаура вдруг вздрогнула и, кажется, обратилась в слух. Я ощутил, как забилось ее сердце.

-- Лаура! -- встревожился я.

-- Нет, нет... ничего, все в порядке, -- она постаралась меня успокоить. Но голос ее дрожал:

-- А Патриция,.. ты веришь в то, что она станет тебе дочерью?

Я не знал, что ответить, и пауза затянулась. Я думал о Пат; о том, как велико наше внешнее сходство, что она единственный родной мне человек, что помню ее еще ребенком... что чувствую себя ее отцом. И мучался сознанием, что слишком все поздно, бессмысленно, бесполезно.

-- Роберто,-- на выдохе сказала Лаура, -- он возвращается.

Я смолк. А затем сквозь зубы -- в памяти еще были свежи обстоятельства нашей с ним встречи -- спросил:

-- Надеюсь, нет необходимости, чтобы я ушел?

-- Нет, нет, останься,-- поспешно сказала Лаура, прижимаясь ко мне крепче прежнего.

Лаура не ошиблась. Но прошло еще десять минут, прежде чем мы услышали, что пришел Роберто. И, хотя он тотчас удалился к себе, сон отлетел прочь. До утра мы не сомкнули глаз. Что до меня, -- мешал не страх, неясное беспокойство, скверное предчувствие, а, как подсказывал мой жизненный опыт, оно не всегда обманывало.

Я ушел на рассвете. Через бульвар, напротив, стоял газетный киоск, за газетами я сразу и отправился; на полпути затылком почувствовал чей-то взгляд, стремительно оглянулся -- следом шел Роберто. Да, он был слеп, но он явно вел меня, его способность обходиться без зрения поражала. Купив утреннюю прессу, я отошел

к витрине магазина, за киоск, наблюдая за сыном Лауры. Роберто на минуту остановился, будто принюхиваясь. "Словно собака по следу",-- пришло на ум сравнение. И вдруг он уверенно двинулся на меня.

"Только этого еще недоставало", -- разозлился на него я, быстро пересек бульвар и уже сел в машину, когда Роберто нагнал меня.

-- Не уезжайте, я не причиню вам вреда.

Я захлопнул дверцу, но ничего не сделал, чтобы уехать.

"Что ж, послушаем, какого черта ему надо."

Его гордо вскинутая голова была повернута куда-то в сторону, что, конечно же, ему нисколько не мешало.

-- Мсье, прошу вас, мне неприятно ваше присутствие в моем доме... -произнес все тот же, без малейших интонаций, голос.

-- Разве это только ваш дом? -- он раздражал меня, его невидящие глаза, безгубый рот, и этот голос, -- Я не намерен...

Он перебил меня:

-- Вы причините ей только боль... Я предупредил вас, мсье.

Отвечать ему мне не пришлось, я неожиданно услышал Патрицию.

-- Кто этот красавчик?.. Познакомьте...

-- Садись в машину, -- пригласил я ее.

-- Спасибо... Кстати, красавчик, меня зовут Патриция, а это мой в некотором роде родственник, и не советую портить с ним отношения, что, если мне не понравится?-- она говорила, все больше распаляясь. -- Чего же мы ждем, поехали.

Непонятно почему, но я медлил.

-- Подождите, мое имя Роберто. Вы прелестны, Патриция.

-- Не собираетесь ли вы сделать мне предложение? -- со злым сарказмом сказала Пат.

-- Возможно. Вопрос времени, -- его уверенность в себе была немыслимой.

Пат на секунду опешила, после чего нарочито громко расхохоталась. Смех ее прервался так же внезапно, как и начался.

-- Пошел прочь, урод! -- она смотрела на него взглядом, полным ненависти, однако Роберто, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания.

-- Мсье, не забудьте о моей просьбе. Прощайте!

Вместо ответа я нажал на газ: "Довольно с меня!".

-- Как ты здесь оказалась, и в столь ранний час? -- спросил я у дочери.

-- Поссорилась с Вильямом, взяла такси, исколесила на нем полгорода... На тебя наткнулась совершенно случайно... А тебе привет от моей подруги...

-- Спасибо, -- я был приятно удивлен, и все мои мысли на какие-то мгновения заслонил образ Элен. Но Пат спросила о матери, и я долго рассказывал о той, кого она никогда не знала и, несмотря на это, любила любовью почти болезненной. Помню, как жадно ловила она каждое слово о ней, будто хотела увидеть ее потом во сне, словно наяву. Как только я понял, что мне больше нечего рассказывать об Элизабет, принялся в свою очередь расспрашивать ее. Патриция была немногословна.

Работала она в управлении фармацевтической компании; о ребенке я не упоминал, боясь причинить ей боль, о бывшем муже она умолчала, и лишь одна тема волновала и интересовала ее в значительной мере -- мутанты, которые вызывали у нее только отвращение, это было больше, чем неприязнь... Вот все немногое, что мне позволили узнать в тот день.

Дома Пат сразу исчезла в своей комнате. За завтраком я решил, что поеду к Филидору, и уже поднимался из-за стола, когда Кэтти принесла письмо и пояснила:

-- Его только что доставил посыльный.

Конверт был без обратного адреса. Послание, которое я нашел в нем, показалось мне знакомым:

"Месье Санс!

Я располагаю сведениями, которые, несомненно, заинтересуют Вас. Это касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус". Доктор Рейн."

Не читал ли я его раньше?-- возник невольный вопрос. Вспомнить, так ли оно на самом деле, я тогда не смог, однако тут же решил, что не премину воспользоваться этим приглашением.

Филидор жил теперь ближе к Булонскому лесу, в доме интересной архитектуры, в чем-то напоминавшем римский Колизей.

Меня встретила пышущая здоровье женщина с давно увядшей красой, и с большими, да с ...коровьими глазами.

-- Мое имя...

-- Вы Морис! -- опередили меня.

-- А вы...

-- Мадам Велье, -- представилась хозяйка протягивая для поцелуя холеную руку.

-- Но что же вы, проходите, проходите, Филидор где-то в парке, он, знаете ли, бегает по утрам.

Из уст мадам Велье полился нескончаемый поток слов.

-- Филидор много рассказывал о вас, ему всегда не хватало вас рядом. Да, жизнь уходит... У нас остается все меньше друзей, все меньше радостей. Старость упрямо берет свое, и порой кажется, что юности, молодости-то и не было. Мы познакомились с Филидором в чрезвычайно романтической ситуации... Как, вы не в курсе? -- сказала она так, словно только невежда мог не знать, как и при каких обстоятельствах повстречались они с мужем.

-- Скажу по секрету, я, право, лишена притворного жеманства, муж моложе меня на семь лет, но он был сражен моим голосом. Да, да, вы угадали, перед вами в прошлом певица... Я пела в Ла Скала, в нью-йоркской опере, и... в "Гранд-Опера" в Париже... Ах, какое это было время...

Невоздержанность на язык у мадам Велье, наверное, была ее основным недостатком: за те пятнадцать минут, что я ждал Филидора, она выдала мне потрясающее количество информации на самые разнообразные темы, словно я с ее помощью готовился выступать с публичными лекциями в университете по социологии, истории, праву, античной эстетике, и я с облегчением вздохнул, когда появился ее муж.

-- Спасибо, что навестил, -- сердечно приветствовал он меня.

-- Тоже друг, два дня как в воду канул, -- смеялся я.

Филидор пожал плечами и попросил Сару, так звали жену, принести сигары.

-- И куришь, и бегаешь... -- я смеялся, быть может, только потому, что почувствовал, как рад его видеть. И все же на раскрасневшемся после бега лице Филидора зависла некая странная улыбка.

Мадам Велье любезно предложила мне позавтракать вместе с ними. Я не стал отказываться, но тут Филидор озадачил меня своим полным недоумения возгласом, обращенным к жене:

-- Его нет?!

На что Сара растерянно захлопала глазами.

Пока накрывали на стол, я рассматривал весьма любопытные картины, развешанные по стенам, и в первую очередь спросил о них, когда Филидор, приняв душ, вернулся в гостиную.

-- Да, это оригиналы, -- так коротко удовлетворил он мой интерес и перевел разговор в иное русло.

-- Чем занимался эти дни? Видел Патрицию, Скотта?.. Извини... Сара, подай пожалуйста "бордо", из моих запасов... Морис, это Шато-д-Икем, тебе понравится.

Я любил это вино, ароматное, тонкое...

В эту минуту дверь в зал из комнаты под лестницей на второй этаж, отворилась... До того момента мне казалось, что даже абсурду фантазий прогневавшейся природы есть свой предел... Он вошел, восьмирукий или восьминогий, с искривленным туловищем, без плечей, некий симбиоз кентавра и паука, размером со здоровенного теленка, и неожиданно с необыкновенно миловидным, будто высеченным из мрамора искусным мастером, несколько женственным лицом. Взор серых волчьих глаз был остер и дерзок, а его красиво поставленная на могучей шее голова несла печать Гордости. Но, Бог мой, разве можно было назвать его человеком.

Изменившиеся лица супругов Велье подсказали мне причину столь непонятного до этой секунды поведения Филидора.

-- Здравствуйте, -- сказал мне он и переместился в кресло; шесть его конечностей остались внизу, а передними двумя, так же только что ступавшими по полу, сняв толстые кожаные перчатки, он взял столовые приборы и преспокойно принялся завтракать.

Гнетущую тишину, воцарившуюся в гостиной, нарушил все он же:

-- Я, кажется, не представился... Карл Велье, кто вы, я знаю... Я не ошеломил вас своей внешностью? Кстати, играете ли вы в шахматы?

-- Да, и неплохо, -- ответил я на вторую часть вопроса.

-- Тогда после завтрака и сыграем, если, конечно, вы не против, отец, право, не годится мне в соперники.

Он говорил непринужденно, с легкой насмешкой, видимо, пребывая в хорошем настроении. На его родителей же больно было глядеть: Филидор, отсутствующе вертел пальцами вилку, Сара, смешавшись, сидела с натянутой улыбкой, пока, наконец, не нашла повода выйти из комнаты.

На мне одном лежала ответственность за то, чтобы как-то разрядить обстановку, что, впрочем, не составило большого труда. Карл оказался на редкость приятным собеседником. Как я уже сам догадался, картины были его, причем, как выяснилось, они не раз выставлялись в лучших салонах Парижа. Карл не признавал авангардистов или подобных им маляров, но преклонялся перед Дали и отдавал должное классической школе... Вообще о живописи он мог говорить часами.

Не сразу, но в разговор втянулся и Филидор. Сара принесла пунш. И все более или менее сгладилось.

После завтрака Карл практически без борьбы выиграл у меня три партии подряд, но вовсе не из-за того, что я не годился ему в соперники, а скорее потому, что он был уж слишком экстравагантной фигурой и сосредоточиться на шахматах я так и не сумел. Справедливости ради замечу -- играл он превосходно.

Я не собирался уходить скоро. Мне было комфортно и уютно в доме Велье, но позвонил мой страховой агент и попросил о встрече в офисе фирмы. Время у меня еще оставалось, однако я стал прощаться. Замечу, что Филидор держался уже не столь скованно, как вначале; конечно, его угнетало то, каким был Карл, но он любил своего сына, как только способен любить отец, гордился им, его умом, его ярким талантом. Мадам Велье, растроганная до слез, повторила не раз, что в ее доме я всегда желанный гость. Ну а Карл, зная, что я приехал на такси, предложил взять его машину.

-- Благодарю вас, Карл... Время терпит, я пожалуй, пройдусь. Я давно не был в Булонском лесу, очень давно, тридцать лет, -- отвечал я.

-- Если вы не возражаете, я немного провожу вас, -- предложил тогда он.

-- Отлично, -- согласился я, и мне действительно было приятно его общество.

Невеселая вышла прогулка. Карл нежданно-негаданно затронул предмет, разговора о котором с ним я предпочел бы избежать...

-- Вы думаете, я не страдал?

-- Думаю, тебе трудно жить, -- задумчиво произнес я.

-- Теперь нет... Мы взрослеем и многое предстает перед нами в ином свете... Мне было трудно, пока не пришло осознание того, кто я.

-- Так кто же такой Карл Велье? -- вполголоса спросил я.

-- Номо --... чье время грядет, чье поколение только завоевывает землю, чье превосходство над человеком, кто для вас совершенство, неоспоримо... В это нелегко поверить, еще труднее понять, что мы не просто монстры, а люди, во многом стоящие на порядок выше.

Он говорил беззлобно, твердо, как будто пытаясь обратить меня в свою веру, словно это было возможно, но я вспомнил Ежи:

-- Странно, вы все как один одержимы одной и той же идеей... Я ведь все это уже слышал, только от убийцы...

Я сказал и пожалел... Карл посмотрел на меня почти разочарованно, с горечью и наверное, с укоризной.

-- Прости, -- молвил я.

Метров тридцать мы прошли храня молчание. Потом Карл заговорил вновь:

-- Когда я пришел в первый раз в школу, нас было всего трое, и самый уродливый -- я. Мои однокашники обращались со мной, как с животным. С той разницей, что животное могут, хотя бы изредка, приласкать. Больше всего моих врагов раздражало, что я был лучше их во всем, я впитывал в себя знания, как губка...

Как только они не изощрялись в способах унизить меня. Однажды они соорудили для паука ловушку; паук -- не правда ли, удачное прозвище?.. Когда я вошел в спортзал, та ловушка сработала, рыбачья сеть подняла меня под потолок, а они стояли внизу, забрасывали меня гнилыми помидорами, тухлыми яйцами и надрывались от смеха... Самое смешное для них началось, когда я освободился... Каким образом? Карл повел туловищем, что могло означать лишь одно -- он перенял привычку отца пожимать плечами, но как нелепо и уродливо выглядело это у него, у ...монстра.

-- ...наверное, настал конец моему терпению. Последствия были ужасными: одному я проломил череп, другому повредил позвоночник, а четверо обошлись сломанными руками, ногами, ребрами... Отец потратил массу денег, чтобы спасти меня от тюрьмы для малолетних преступников, но после того случая все изменилось, меня оставили в покое. Однако еще сильнее стали допекать моих друзей. Тогда мы сплотились. Сначала нас было трое, через год -- пятеро, и уже мало кто осмеливался связываться с нами открыто... Но началась охота, где охотниками были не мы. Винсента сбили машиной, Поля подвесили за обе его головы, Карла Велье возжелали сжечь заживо... Вы считаете, у меня красивое лицо? Но это не мое лицо. То, что вы видите, -- результат кропотливой работы врачей, плоды многократных пластических операций... Но я о другом... Это изматывает, когда борешься с тенью, мы даже не имели представления о том, против кого обратить свой гнев. Одно нас спасало -- слишком уж живучая мы порода. Потом поступил в колледж. В колледже нас была почти четверть, и снова лучшие из лучших -- мы...

Здесь он прервался, шел задумавшись, а после произнес почти по слогам:

"Надо же так случиться... влюбился..."

-- Надо же так случиться... влюбился... Мы учились вместе, но на разных факультетах. Ее звали Луиза. Когда она пригласила меня к себе на загородную виллу, я ни о чем не думал, я был безнадежно, безумно в нее влюблен, и поехал, забыв об осторожности... Мы расположились в огромном зале, прямо на ковре. Она погасила свет. Я слышал шорох ее платья, чувствовал ее горячее дыхание совсем близко... Мы разделись. Она сказала, что на минуту оставит меня, и ушла. Мною овладело смутное беспокойство... Вдруг вспыхнул свет. Я предстал нагим перед толпой зрителей, заполнявших верхний ярус, их становилось все больше и больше, послышался смех... Этот смех снится мне и поныне... Перед глазами все поплыло. Я не видел их. Я искал только ее. Нашел, узнав ее голос:

"Обещанный сюрприз, господа! А'ля паук!"

Карл замолчал. Нельзя было не испытывать сострадания, глядя на его искаженное болью лицо.

-- Почему ты рассказал мне это?

-- Мне кажется, мы будем друзьями...

15.

Вторую половину того же дня я всецело посвятил делам. Из представительства страховой компании отправился в банк, затем в автосалон, к тому же, мне надо было получить водительское удостоверение. Около шести вечера я освободился...

Если когда-нибудь, мальчишкой, вы влюблялись в юную мадемуазель, бродили под ее домом, ночью с надеждой всматриваясь в светлые пятна окон, тогда вы не можете не помнить, как рвалось из груди мятежное сердце и замирало, когда занавески вдруг открывали чье-то лицо...она? Но это если тебе 16, а в 32 (или 62) уже трудно поверить, что вы на это способны...

Я оставил свой новый "порше" перед последним поворотом дороги к крепости Скотта и углубился в лес. Скоро показались высокий забор и вилла. Но только потому, что мне было далеко не шестнадцать, я подумал с известной долей прагматизма: "Какой смысл здесь стоять?" И тотчас ушел.

Когда я вернулся к машине, уже стемнело. Вынырнувший из черного леса автомобиль измерил меня с головы до пят светом фар, свернул на обочину, остановился. За рулем серебристого купе с открытым верхом была Элен.

-- Вы были у отца? -- выйдя из машины, спросила она.

Ей очень шло белое платье, открывавшее плечи и наполовину грудь, узкое до колен, ниже -- широкое и длинное, со скользящим по траве шлейфом.

-- Нет, -- чувствуя, как волнуюсь, ответил я.

Она вдруг стала серьезной:

-- Но почему вы здесь?

-- Хотел увидеть вас, Элен... -- так же серьезно произнес я.

-- Тогда этот вечер мой... Мне нужно только поставить машину.

Я подождал ее, но к ним не заезжал. Вряд ли мне бы обрадовался Скотт, впрочем, как и я ему...

Мы поехали в сторону Версаля, так пожелала Элен.

Мы говорили бесконечно. О погоде, об искусстве, о вкусах и моде, но как хотелось бы мне говорить об ином... О ней, о ее глазах, улыбке, голосе... И что-то настораживало меня в ее взгляде, чуть кокетливом, стремительном, но порой тревожном...

За Версалем, мы снова свернули в лес, и вскоре, рядом с одиноко стоящим двухэтажным особняком времен французских королей у затаившегося в ночи пруда, остановились.

-- Этот маленький дворец -- подарок отца... Я не была здесь целую вечность, -- сказала Элен и пригласила в дом.

За парадным, в зале, наверное, в далеком прошлом принимавшем балы с россыпью галантных кавалеров и блистательных дам, -- с мраморными плитами пола и потускневшими мозаичными панно на стенах, с огромной люстрой и множеством канделябров, с двумя лестницами, расходящимися вверху на бельэтаж с колоннами, куда выходили двери комнат второго этажа, -- царило запустение и веяло унынием.

-- Кажется, здесь действительно никого не было целую вечность, -подивился я паутине, ставшей неотъемлемой частью этого дома, и словно вознамерившейся его похоронить пыли, и соблазнительному эху.

-- Да. Мебель я выбросила. Парк вокруг превратился в чащу... Я поклялась не возвращаться сюда... Но с той поры прошло семь лет... Только Патриция иногда приезжает сюда.

-- Что же это за тайна заброшенного дома?

-- Не хочу об этом говорить, в другой раз...

Элен поднялась на второй этаж. Прошлась по комнатам, и из одной вынесла медвежью шкуру. Бросила посредине зала на холодный каменный пол, затем зажгла три свечи и погасила свет.

-- Кажется, отношения Пат и моего отца дали трещину. Никогда не было, чтобы они ссорились.

-- Они давно вместе?

-- Пятый год... Тогда у Пат родился ребенок... Знаете что, поедем как-нибудь за город, а еще лучше --в горы. Жутко надоел Париж с его смогом, пылью... проблемами. Хочу спрятаться от людей в огромной пещере, готовить на костре, пить родниковую воду, хочу жить высоко-высоко, чтобы ни один человек не подобрался и близко к моей обители... и никогда больше не спускаться в долину.

-- Я слышал об отшельниках-мужчинах, но вот об отшельниках-женщинах, что-то не приходилось.

-- А я возьму с собой вас, согласны? -- почти всерьез сказала Элен.

-- Согласен...

Мы сидели на роскошной мохнатой шкуре...

Ее рука была совсем рядом, но я не осмелился прикоснуться к ней...

-- Элен, а почему умер ребенок Пат? -- вдруг спросил я.

Последовала долгая пауза, прежде чем Элен на что-то решилась.

-- Он был здоров...

-- Что? -- недопонял я.

-- Он был здоров... У нее родился мутант, и она настояла, чтобы его усыпили. После родов к мужу она больше не вернулась и стала жить с моим отцом. О ребенке вся правда известна немногим, даже муж Пат думает, что мальчик родился мертвым.

-- Кто же был ее мужем? -- механически спросил я, ошеломленный судьбой моего внука.

-- Они вместе учились в колледже. Филипп Луадье. Я его недолюбливала, ставил из себя этакого сверхчеловека, а в голове пусто... Я почему вам все это рассказала... Патриция ведь для меня как старшая сестра... И я знаю, она не собиралась делать из всего этого тайны, так уж вышло. Мне порой кажется, что она гордится своим поступком.

Элен взглянула на меня печальными глазами.

-- А вы бы могли, вот так, убить своего ребенка из-за того, что он родился мутантом?

Ее вопрос застал меня врасплох.

-- Право, Элен, затрудняюсь, что-либо сказать... Я понял, ты осуждаешь ее?

-- Я не могу осуждать ее потому, что не знаю, как поступила бы сама, окажись я на ее месте... А что родилось у Пат... Она не рассказывала, можно только догадываться. Постарайтесь понять. Когда человеческий ребенок выходит из утробы матери, он и так достаточно некрасив, а если представить мутанта в его первые минуты жизни...

Кто-кто, а я мог это представить.

--Это трудно вынести психологически... Вы, наверное, видели уже Карла Велье, каков же был он, едва появившись на свет?

Наступило молчание. Слишком тяжелый получился у нас разговор, чтобы сразу о нем забыть.

-- Тебе улыбалось счастье, Морис? -- спустя несколько минут произнесла Элен, голос ее был тверд, но чуть приглушен.

Она отвернулась во мрак и почти неслышно прошептала:

-- Поцелуй меня, Морис...

16.

Утро четвертого дня моей второй жизни началось неожиданно.

Я и Элен еще спали, когда в дверь позвонили. Открывать не хотелось, но кто-то очень настойчивый и наглый настаивал. Им оказался журналист Жюстен Тревиз... На мой вопрос, что ему надо, он дважды щелкнул фотоаппаратом и затараторил, что покупает у меня право на эксклюзивное интервью... Я выставил его за дверь и подумал с сожалением: " Они таки добрались до меня..." Компания, которой я был обязан возвращением в этот мир, обещала, что попытается сохранить в тайне мое имя, но разве проведешь пронырливых репортеров. Однако больше всего это взволновало Элен.

-- Откуда они узнали, что ты здесь?

Я не ответил, потому что она попала в точку.

Откуда?!

И именно по просьбе Элен я вышел к засевшему в засаде Жюстену с предложением дать ему короткое интервью с одним условием: об Элен и об этом доме журналист не обмолвится ни словом, что вполне его устроило.

После этого Элен взяла такси. Взгляд ее стал, наверное, еще тревожнее. Она ушла от объяснений и на прощанье сказала, что позвонит сама.

С этим неясным настроением я приехал домой.

-- Меня никто не спрашивал, Кэтти?

-- Вчера весь день один очень настойчивый господин, кажется, журналист... К нему вышла Патриция, и, кажется, все уладила.

-- Патриция дома?

-- Пока да, но она сейчас уезжает...

-- Меня вызвали на совещание совета директоров, -- сказала спускаясь по лестнице Пат. -- Как провел ночь?

И она нехорошо усмехнулась... Я сделал вид, что не заметил этого.

-- Что за совещание?

-- Наверняка они решили вышвырнуть меня из Совета директоров. Они долго под меня копали.

Патриция присела в кресло напротив меня и попросила Кэтти принести чашечку кофе...

-- У тебя проблемы? -- спросил я дочь.

-- Проблемы не у меня. У тех, кто копошится вокруг. У моего управляющего проблемы, у его двух сыновей-уродов, мечтающих от меня избавиться, у тех, кто думает, что все разрешится само собой. Только так не бывает. Не замочив ног, в воду не войдешь. Поэтому-то и поменялся за последние два года почти весь управленческий аппарат компании, потому что беззубые все. Впрочем, если меня выведут из Совета директоров, только спасибо скажу, осточертело сидеть каждое утро за одним столом с уродами.

-- Пат, они лучше нас? -- с известной долей сомнения спросил я.

-- Если ты о работе... Часто лучше нас, так или иначе, но, с их приходом дела компании пошли в гору, -- прежде всего себе не стала лгать Патриция.

-- И если кто-то придет на твое место...

Пат оборвала меня.

-- Мне не нравится этот разговор. Ты еще не понял, что здесь происходит. Мы сами рубим сук, на котором сидим. В правительстве нет ни одного урода, в парламенте их единицы, в армии и органах правопорядка их нет, как ни странно, их не так много и среди толстосумов, но они взяли нас за горло и заставляют рубить этот сук, потому что это дети своих родителей, слишком сердобольных родителей.

Она допила кофе, поставила чашку на столик, очаровательно мне улыбнулась, что никак не вязалось с ее жестким тоном, в нем порой звенели металлические нотки, и добавила:

-- Я позвонила Элен и пригласила ее на ужин. Ты не против?

-- Она милая девушка, и твоя подруга... -- скрыл я от нее свои чувства.

Вслед за Патрицей, через час (время приближалось к двенадцати) уехал и я, впрочем, бар "Глобус" был неподалеку.

На летней веранде бара я сел за один из столиков и под чашечку кофе приготовился ждать таинственного доктора Рейна. Меня мало занимало происходящее вокруг. Я решительно отдыхал, от всех и от всего.

Д-р Рейн был пунктуален. В полдень, минута в минуту, ко мне подошел серый господин лет сорока пяти, в невзрачном помятом костюме, в черной сорочке со скверным галстуком. Он был небрит, его осунувшееся долгоносое матово-бледное лицо выглядело измученным, осеннего неба глаза оплыли от долгого нездорового сна. Среднего роста, неширокий в плечах, он не производил впечатления своим телосложением.

-- Простите, мсье де Санс? -- любезно сказал он.

-- Д-р Рейн? -- ответил я тем же.

Он слегка склонил голову в знак приветствия:

-- Вы разрешите... -- присаживаясь за мой столик, спросил Рейн. Пока я изучал его, он наслаждался очарованием погожего дня: воздал ему хвалу вслух и, точно воодушевленный моим молчанием, стал развивать тему погоды и своего здоровья.

"Не за этим же он пришел?" -- начинал досадовать я; однако мне не понадобилось ссылаться на недостаток времени, чтобы подстегнуть доктора Рейна.

-- Мсье де Санс, сначала хочу принести свои извинения, в какой-то мере письмо было блефом... -- сделав в своем, казалось, нескончаемом, монологе крутой вираж, неожиданно с жалкой миной признался мой собеседник. На какой-то миг он преобразился, ожил, обратив на меня пытливый взгляд:

-- Вам разве не знакомо имя д-р Рейн?

-- Признаюсь, знакомо, но вспомнить, где и когда... -- тут я развел руками.

-- Д-р Рейн, мой отец, тридцать лет назад написал вам письмо аналогичного содержания... Собственно, я только переписал с него новое, полученное вами вчера.

-- Может быть. Да-да, кажется, что-то подобное имело место, -- мне нелегко было восстановить в памяти, среди тайфуна событий, развернувшихся в те далекие дни, столь незначительные мелочи.

-- Мне было шестнадцать... Покидая дом, отец предупредил, что скоро вернется, и исчез... Не сделаю большого открытия, предположив, что его убили. Но я хочу разобраться... Единственная зацепка: найденные мной черновик письма и блокнот с весьма странными шифрованными записями.

-- Вы обращались в полицию? -- говорил я тоном человека, к которому все это не имело никакого отношения.

-- Конечно, но открыть им те, главные, улики я не мог

-- Почему?

-- Подозреваю, что мой отец был замешан в неприглядных делах, и мне не хотелось бы пятнать его имя, к тому же все замыкалось на вас, а вы тогда пропали не менее загадочно.

-- Хорошо, допустим, -- согласился я, -- но, повторяю, я не знал вашего отца, как не имею и не малейшего представления, какие сведения он собирался мне сообщить.

-- Терпение, мсье де Санс. Коснусь письма. Адрес на черновике сразу вывел на вас. Отец исчез в день, когда вы должны были встретиться. В записной книжке отец шифровал далеко не все, хотя это и шифром по большому счету не назовешь. На странице на букву "С" пункт первый -- дата, пункт второй -- литеры "WS", пункт третий -- "РТ" и три вопросительных знака рядом. Как ни бился я, исследуя ближайшее окружение моего отца, выяснить, кто или что стоит за "WS" и "РТ", мне так и не удалось...

-- Из всего сказанного пока неясно, почему нужно было опасаться полиции, -- скучающе осведомился я. Вся история мне порядком надоела.

-- На последней странице блокнота находится пронумерованный список: номер один -- дата, две буквы, вероятно, опять чьи-то инициалы, и пятизначное число, номер два -- другая дата, иные инициалы, пятизначное число... и так далее. Пятизначные числа, без сомнения, суммы денег, которые отец получал от различных людей. Все обрывается семнадцатым номером: дата, "MS" и шестизначное число, жирно обведенное чернилами. Отец, по-видимому, намеревался урвать с вас неплохой куш, если, конечно, "MS" -- это вы... Но что-то ему помешало, или нет?

Я, слушал его, и рисовал на салфетке карандашом "WS" и "РТ", как вдруг меня осенило.

-- Доктор Рейн, какая дата стояла, как вы говорите, за пунктом первым? -- спросил я и услышал дату рождения моей дочери.

-- Это вам что-нибудь говорит? -- с надеждой взглянул на меня Рейн.

Я знал, что "РТ" -- это Павел Томашевский, что "WS" -- Вильям Скотт, остальное для меня пока не имело своего объяснения, и, чтобы найти его, надо было либо брать Рейна в союзники, либо действовать самостоятельно. Я выбрал первое.

-- Прошу вас! -- с мольбой в голосе повторил Рейн.

-- Судя по всему, вы не ошиблись, обратившись ко мне, поскольку тогда весьма просто расшифровываются инициалы "WS" и "РТ" Я полагаю, нам надо объединить наши усилия.

Через полчаса мы расстались. Рейн взялся разыскать "живого или мертвого" профессора Томашевского, я должен был "прощупать" Скотта, но так, чтобы не вызвать у него подозрений. По нашему общему мнению, один из них мог быть убийцей. Впрочем, уверен: Рейн рассматривал и меня как третьего кандидата на эту роль, однако шел на риск...

Время до вечера я провел у Филидора. Нам было о чем поговорить. Я спешил вновь обрести в нем друга. И все же замечу: я устоял перед соблазном рассказать ему об Элен и о встрече с Рейном.

-- К ужину дома меня ждала лишь Патриция. Почуяв неладное, я спросил, где Элен.

-- Она не приедет, -- протянула Пат.

Я не мог не заметить тени грусти на ее лице.

-- Что-нибудь случилось?

-- С ней или со мной? -- может быть, мне показалось, но в ее голосе я ловил нотки ревности.

-- Перестань, Пат...

-- Она позвонила и попросила передать тебе, что с ее стороны это был только каприз... Забудь о ней, она того не стоит...

17.

Прошел месяц. В жизнь Парижа он не привнес ничего нового. В мою жизнь -- ощущение, что я растворился во всеобщей тревоге и неуверенности в дне грядущем. Теперь я, как и все, старался обходиться без пеших прогулок; будто, находясь в машине, люди избавляли себя от опасностей; наверное, с таким же упорством улитка прячется в собственном домике, полагаясь, бедная, на его прочность... На моих глазах избивали людей, унижали, убивали, с жестокостью и бессмысленностью, достойными только человека. Я помню, как застрелили девочку пяти лет, виновную в том, что ее отец случайно ли, нарочно ли, сбил подростка-мутанта, перебегавшего на красный свет. И помню, как четверо мальчишек отделали до полусмерти своего двухголового сверстника, потом помочились на него и, довольные своей "шуткой", неспешно удалились. Или то, как влюбленную пару мутанты вышвыривали из ресторана, сопровождая свои действия свистом, улюлюканием, хохотом... Справедливости ради, таковы крайние проявления этой всеобщей нелюбви между нами и ними, и все-таки я могу продолжать до бесконечности.

Тем же были наполнены теленовости и пресса: все возмущались, призывали к согласию и терпимости, ругали власти и полицию, молодежь... Мне же запало в память короткое интервью сержанта полиции, уже в возрасте, отца троих мутантов:

-- ...кому как не мне, знать, как нелегко им пришлось, я не оправдываю их, но ведь чаще всего с их стороны это лишь ответная реакция... Большинство из них добрее нас..."

А страх тем временем въедался в кожу парижан, оставаясь на их лицах, словно следы проказы, и, наверное, потому они боялись друг друга...

Пат. Она ушла из фирмы. Думаю, ее вынудили.

Элен, со слов Скотта, улетела во Флориду. С Вильямом я разговаривал только по телефону. Я не забыл о нашей с Рейном договоренности, но Скотт откровенно избегал меня. Я же был осторожен. Напротив, мне казалось, обо всем забыл Рейн -- он не напомнил о себе ни разу. С Лаурой я не встречался, но только не из-за Роберто...

В силу понятных обстоятельств я покончил с медициной и беззаветно предался шахматам, проводя за игрой все часы свободные ото сна и обедов, с компьютером, с Филидором, с Карлом... и, пожалуй, с Карлом я сблизился даже больше, чем с его отцом...

Вот так и прошел месяц. Пока однажды после полудня мне не позвонили из полиции и не сказали, что у них находится Патриция де Санс.

18.

В полицейском участке со мной говорил молодой сержант. Глядя на него -широкоплечего, светловолосого, голубоглазого и круглолицего юношу двухметрового роста, я невольно подумал: все-таки матушка природа нет-нет, да и напомнит о своем представлении идеала человека как биологического вида: -- Ваша дочь, мсье? -- он недоверчиво посмотрел на меня, но этим все и ограничилось.

-- Что поделать, мсье, время сейчас такое, люди относятся друг к другу, словно волки. И все же мы обязаны пресекать любые нарушения закона... Но не волнуйтесь напрасно, мсье. Господин, на которого набросилась вала дочь, кажется, не собирается подавать на нее в суд, хотя ему досталось...

-- Вы еще не объяснили мне, что случилось...

-- Ваша дочь проезжала на красный свет и потерпевший врезался в ее машину, но как только мадемуазель выбралась из нее, она, вместо извинений, принялась за господина Крюгера, хорошенько намяв ему бока.

-- Я могу принести извинения господину Крюгеру?

-- Сержант громко хмыкнул и указал рукой в окно.

-- Он как раз садится в "шевроле" вишневого цвета.

Я быстрым шагом вышел из помещения на улицу и увидел у "шевроле" мутанта. Его голый, гладкий череп, имевший форму яйца, был лишен ушных раковин, выпученные глаза, без обычных век и ресниц, словно у ящерицы, время от времени скрывались за тонкой полупрозрачной пленкой, Представьте, как смотрелся он рядом со стройной блондинкой, сидевшей справа от рулевого управления.

-- Прошу вас, минуту! -- окликнул я его, прежде чем он завел машину.

-- Вы меня? -- произнес он чудным бархатным баритоном.

-- Да, да, мсье Крюгер.

Я подошел к нему:

-- Я отец мадемуазель, которая, к несчастью, так скверно обошлась с вами...

Только теперь, вблизи, я смог оценить, как постаралась моя дочь: все лицо мутанта было в ссадинах, синяках, и кровоподтеках, страшно распух нос, правый рукав пиджака был оборван, весь костюм вывалян в пыли...

-- Мне не о чем с вами говорить, -- коротко и небрежно бросип он.

Его "шевроле" тронулся, стремительно набирая скорость.

После всего того, что произошло с этим господином, любой бы на его месте имел право на резкость и несдержанность, но ему, как и многим мутантам, была присуща эта надменность, низводящая человека (человека, не мутанта!) до уровня низшего существа, что, признаюсь, взбесило меня в очередной раз и добавило уверенности -- не окажись Крюгер тем, кем он был, Пат вряд ли бы совершила подобное.

Я вернулся в участок, внес за Патрицию залог, и мы вместе поехали домой. Дорогой она лишь однажды подала голос, не скрывая своего раздражения:

-- Кретины! Они еще защищают этих уродов...

-- Поверь, Пат, полиция далеко не всегда проявляла к ним лояльность, -обронил я, храня воспоминания давно минувших дней.

Это происшествие имело свое продолжение, более того, послужило некоей точкой отсчета.

Вечером следующего дня позвонил Скотт.

-- Пат дома? -- без предисловий спросил он.

-- Ее нет, еще с утра.

-- Морис, ты не против отправиться за город? Обещаю, будет интересно.

-- Хорошо, -- сразу согласился я.

-- У клиники, ровно через час...

Когда я был в назначенном месте, вечерело. Из ворот клиники вышел Скотт и сел ко мне в машину.

-- Куда? -- посмотрел я на него.

-- Ты знаешь замок Харлей? -- не глядя мне в глаза, спросил он.

-- Нет...

-- Тогда, с твоего разрешения, я сяду за руль...

Путь наш лежал на юго-запад. Минут сорок мы мчались по автостраде, затем свернули в буковый лес. Дорога привела нас к старому, довольно шаткому деревянному мосту через речку. Дальше пришлось идти пешком. Замок, вернее то, что от него осталось, -- полуразрушенная башня и почти сровнявшаяся с землей стена -- был совсем рядом.

-- Как душно... -- впервые за все наше путешествие что-то сказал Скотт.

Я кивнул -- увы, до этого все мои попытки завязать с ним разговор ни к чему не привели.

Ночь обещала принести с собой если не ливень, то хороший дождь. Сильные порывы ветра сменялись минутным затишьем. Луна то и дело хоронилась за тучами... Звезды томились в плену и порой лишь на миг обретали свободу... Тонкий луч фонарика едва ли помогал нам, и, когда Вильям выключил его, мы ровным счетом ничего не потеряли.

-- Нам надо быть осторожнее, -- пояснил он.

-- От кого мы прячемся? -- Скотт не ответил мне.

Мы поднялись на стену. Здесь я окончательно убедился, что Скотт не впервые проделал этот путь: из потаенного места он вынул веревку с крюком, привычным движением забросил крюк на башню и полез наверх. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

На башне не было даже площадки, лишь круто уходящая по спирали вниз узкая каменная лестница. Мы миновали два яруса, когда на третьем лестница неожиданно оборвалась. Спуститься ниже не представлялось никакой возможности, однако этого и не следовало бы делать... Внизу, на первом этаже башни среди яркого света были люди... Были юноши и девушки, предававшиеся плотскому греху, слившиеся, казалось, в один сплошной клубок обнаженных тел. Наверное, все, что только может возникнуть в больном человеческом воображении, все мыслимые и немыслимые, самые изощренные формы и способы совокупления мужчины и женщины, все было здесь, и воистину некую сатанинскую печать на весь этот шабаш накладывало гулкое эхо, сотканное из стонов и завываний женщин, и учащенного дыхания, но будто дышал один человек.

Каменный пол был устлан несколькими персидскими коврами; здесь же находился покрытый пурпуром импровизированный помост из деревянных ящиков, бревен, и досок. На помосте стояла гильотина, со скамьей для жертвы, со всеми необходимыми в таких случаях приспособлениями.

Вакханалия продолжалась бесконечно долго. Однако настал момент, когда ее рабы, удовлетворившие свою похоть, в изнеможении замерли на персидских коврах. Тогда я увидел Патрицию.

Она поднялась из груды разбросанных вокруг нее тел, легко вбежала на помост. Ее голос вернул к жизни уснувшее было эхо, теперь более сильное, более смелое:

Братья и Сестры...

Когда долг наш исполнен...

Да очистим мы род наш от скверны...

Это больше походило на монолог из пьесы.

Слова Патриции послужили командой: четверо атлетов встали рядом с многовесной каменной плитой, находившейся неподалеку; вместе сдвинули ее в сторону; а затем двое из них исчезли в открывшейся черной дыре. Через несколько минут они выволокли из подземелья сначала щуплого мутанта, а следом и ослепительную блондинку. По молодой женщине я и узнал господина Крюгера и его подругу.

Вид у мутанта был ужасный и жалкий. В неглиже, с тонкими короткими ногами, округлым брюшком, с выступающими ребрами и впалой грудной клеткой, он дрожал столь явно, что я заметил это даже с того расстояния, которое нас разделяло, он неистово вращал глазами, и трудно было понять, чего в них больше -- безумного страха или беспомощной ярости, на губах выступила пена, он пытался что-то выкрикнуть, но из его горла вырывалось только хрипение. Что до девушки -- она, ступая босыми ногами, куталась в зеленое грубое покрывало и смотрела вокруг испуганно и более всего непонимающе.

Их вытащили на помост. Девушку продолжали держать за руки, а мутанта бросили на ложе. Руководила всем Патриция.

Двое парней стянули мутанту руки, ноги и туловище ремнями, закрепили неподвижно яйцеподобную голову...

Патриция, выждав еще минуту, пока будут окончены последние приготовления, обвела взглядом окруживших полукольцом помост юношей и девушек, и произнесла всего одну фразу, громко, и словно заклинание:

"Во имя Адама и Евы"

Она разжала замок и нож гильотины упал вниз... Голова мутанта скатилась в корзину. Ослепительная блондинка потеряла сознание.

Я содрогнулся. Преступление, чем бы оно ни оправдывалось, всегда останется преступлением, и грех этот, словно клеймо, лежал на моей дочери...

-- Морис, -- вывел меня из оцепенения Скотт, -- пора... Мы должны дойти до машины раньше, чем они покинут башню.

-- Что сделают с девушкой? -- не своим голосом спросил я.

-- Ее не убьют. Они убивают только мутантов. Ее вернут в подземелье и будут держать до тех пор, пока она не станет безопасной.

19.

Мы не преодолели и половины расстояния от замка до машины, когда небеса разверзлись, обрушив на нас лавину воды. За считанные минуты пригорок, на котором, собственно, и стоял наш автомобиль, превратился в более чем серьезное препятствие. Скотт, едва начав подниматься по склону, заскользил, словно был на коньках, и впервые; он опрокинулся на спину, в лужу, а вскоре та же участь постигла меня. Упрямые, мы не прекращали своих, как оказалось, бесплодных попыток. И в конечном итоге и он, и я выглядели один лучше другого -- мокрые, перепачканные...

-- Придется обходить слева, у тех деревьев, -- сдался наконец Скотт.

Я проворчал, что это порядочный крюк, но ничего другого не оставалось. Метров двести туда и обратно, преодолевая каверзы пути, что несла в себе будто ожившая земля, порой увязая по голень в грязи, мы потеряли минут пятнадцать. Шестеро мотоциклистов, на скорости проскочившие мост, оказались внизу, когда мы только подошли к автомобилю.

-- Господа, какая нечистая сила занесла вас сюда и в столь поздний час? -- перекрывая шум дождя, его неподражаемо монотонный, чуть приглушенный голос, но в раскатах грома выказывающий свою мощь, прокричал один из них.

-- Они из замка... -- быстро шепнул Скотт.

Уже за рулем, я подумал вслух:

-- Напрасно мы оставили их вопрос без ответа, кто знает, зачем мы здесь...

-- Теперь поздно. Вероятно, они не отвяжутся от нас, пока не выяснят, кто мы --заметил Скотт.

В ту же минуту, по тому, как мотоциклы стремительно унеслись влево, где склон незадолго до этого одолели мы, я убедился в правоте его слов.

Лесная дорога, и до того не баловавшая комфортом, теперь представилась нам сущим адом, к тому же мы вынуждены были поторопиться, чтобы уйти от погони; машина ныряла в лужи, ее заносило на поворотах, она с трудом выбиралась из рытвин и ям. Я ждал шоссе как некое избавление, на время забыв о "мстителях Адама". Однако, когда в очередной раз автомобиль вдруг грузно осел задними колесами в дорожную хлябь, уже не вырвавшись, только взревев от натуги мотором, а в этот момент позади, среди деревьев, промелькнул свет фар, я очень живо о них вспомнил.

Скотт вылез из машины и, вернувшись, сказал: -- Безнадежно.

В руках у Вильяма оказались два пистолета, один он протянул мне. Помедлив, я взял его.

Бросив автомобиль, мы двинулись напрямую через лес. Я шел и думал, что эта ночь, этот ливень никогда не кончатся. Казалось, деревья, обступавшие нас, дрожат то ли от холода, то ли от страха перед громом и молнией своими листьями, и вдруг срывался, словно с цепи, озлобленный ветер, но бессильный в стремлении лицезреть согбенные перед ним могучие стволы, стегал, будто плеткой, колючим дождем по нашим лицам, и так же вдруг уносился прочь... Я здорово продрог, полагаю, и Скотт тоже, а сколько нам еще предстояло пройти -- один Бог ведал. Поэтому, в своей беспечности, мы бесконечно обрадовались словно из-под земли выросшей лесной сторожке.

Она была пуста, ее скромный скарб составляли стол и две скамьи, у допотопной печки лежала вязанка дров. Но главным ее достоинством я назвал бы то, что здесь было сухо. Мы, наконец, могли обсохнуть, отогреться; что, собственно и сделали: разожгли огонь, потом сняли с себя и развесили на веревках, которых здесь было вдосталь, одежду. Дождь между тем не стихал, временами даже усиливался, и приходилось мириться с необходимостью провести в этом утлом пристанище ночь.

-- Видно, на роду мне писано ходить вокруг да около затерянных в лесу сараев... -- заговорил я, не отрывая от огня глаз, -- Ты помнишь тот сарай?

Но Скотт молчал, и я продолжил:

-- Кстати, кто он, неизвестный из дома Томашевского? Тебе нечего сказать? Почему-то мне кажется, что он знаком тебе... Или я ошибаюсь?

-- Это мог быть и сам Томашевский, но...

Его слова потонули в раскатах грома.

-- Значит, он жив?

-- Откуда мне знать...

-- Скажи, что вас связывало? -- я подбросил в печку полено, разгреб кочергой золу, пламя объяло еще не тронутое дерево...

-- Хорошо, -- не дождавшись ответа, произнес я, -- но ты можешь сказать, что было в том кейсе? И каким образом Элизабет...

-- Оставим..., -- повысив голос, перебил меня Скотт, и добавил уже совершенно спокойно, -- Жизнь позади, что ворошить прошлое, это для тебя все будто вчера.

-- Но по чьей-то милости я же влип в эту историю.

-- Ты по своей глупости влип. Кто просил тебя влезать среди ночи в чужой дом, да еще находящийся под присмотром полиции? Тебе хочется меня подозревать -- изволь, -- равнодушно говорил он.

Мне нечего было ему возразить, ведь отчасти он был прав, я только чувствовал, что за всем этим стоит что-то очень нечистоплотное. Однако Скотт уже повел речь о Патриции.

-- Она с самого начала играла в этой организации заметную роль. Организация называется "Адам и Ева", создана пять лет назад, сейчас имеет широко разветвленную сеть во Франции и за ее пределами, численность, однако, небольшая -- около двух тысяч человек. На их руках кровь не одного мутанта, и не одного младенца. У женщин, входящих в организацию, роды принимают в присутствии ее членов, -- если ребенок появляется на свет без видимых отклонений от нормы, тогда ему повезло, если нет... Я очень беспокоюсь за Пат. Я давно в курсе событий, но лишь на днях один из моих осведомителей сообщил, что полиция уже месяц, как следит за Патрицией. Полагаю, пока у них ничего серьезного против нее нет, но неверный шаг -- и тогда ей несдобровать...

Вернувшаяся после забвения гильотина ждала ее. Теперь никто не ратовал за ее отмену. Слова не шли из меня. Как должен был я относиться к дочери после всего услышанного?

Скотт выбрал одну из скамеек, накинул на себя еще сырую одежду и отвернулся к стене. Он уже засопел, когда окна отыграли светом фар мотоциклов. Я метнулся к Скотту:

-- Вильям, проснись!

-- Что, что такое? -- спросонья не понял Скотт.

-- Они здесь.

Нам не пришлось долго ждать. Снаружи кто-то с силой толкнул дверь, она с шумом распахнулась. и шестеро парней ввалились в сторожку.

-- Поостыньте, юноши, -- остановил на пороге наших преследователей Скотт, подняв на них пистолет; понимая, что сейчас это едва ли не самый весомый довод в нашу защиту; то же сделал и я.

-- Поостыньте, -- повторил Вильям, рассматривая всех их, казалось, с интересом, что продолжалось, наверное, с минуту. Сейчас вы дадите нам уйти. Морис, одевайся.

Я не стал медлить.

Никто из парней ничего не пытался изменить в сложившейся ситуации, но сторожка была слишком мала, чтобы безопасно для себя разминуться с ними. Понял это и Вильям. Он высадил ногой раму, и осторожно, дабы не зацепиться одеждой, первым вылез в окно. За ним последовал я. Дальше было проще. Мы привели в негодность мотоциклы, кроме двух, которыми и воспользовались...

Всего несколько минут понадобилось нам, чтобы достичь трассы. Здесь Скотт предложил не возвращаться в Париж, а напротив, проехать в направлении от него до ближайшего городка Ретуни (к сведению, он находится восточнее Фонтенбло) и там заночевать. Он хотел перестраховаться, все же не исключая вероятности погони, и, хотя мысленно я согласился с Вильямом, желания продолжать с ним путь не было.

-- Мне следовало бы вернуться домой раньше Патриции, -- возразил я.

-- Как знаешь, -- с натянутой улыбкой сказал Скотт, поворачивая к Ретуни.

В Париже было сухо. Укрыв в придорожных кустах мотоцикл, я стал ожидать такси, но, как оказалось, ночью, на окраине, это занятие может растянуться до бесконечности. Наконец, потеряв терпение, раздосадованный, я побрел по жадным до тишины ночи улицам, надеясь, что ближе к центру мне повезет больше.

Мимо на высокой скорости пронесся мотоциклист и, уже удалившись от меня метров на сто, вдруг круто развернувшись, остановился. Я был уверен, что привлек его внимание.

Ни испугаться, ни о чем-либо подумать я не успел -- почти одновременно с этим из темного проулка в лицо ударил свет фар. Напротив меня стояла полицейская машина. Из нее вышел хлыщеватый сержант, подошел ближе и очень вежливо попросил мои документы.

-- Пожалуйста, -- невозмутимо сказал я, протягивая водительское удостоверение... Пистолет Скотта прямо-таки жег мне грудь.

-- Морис де Санс, -- почему-то вслух прочитал сержант, -- прошу прощения. Все в порядке.

Когда полицейская машина отъехала, я взглянул туда, где минуту назад стоял мотоцикл -- его не было.

20.

Домой я добрался только под утро.

Я уже расплатился с шофером такси, когда увидел бегущего со всех ног мальчика лет двенадцати, а затем и нескольких его сверстников, но мутантов, явно вознамерившихся догнать беглеца. Мальчика я знал -- это был внук Кэтти. Он проскочил мимо меня, налетел на дверь моего дома, и затарабанил в нее, что есть сил. В ту же минуту трое преследователей набросились на него сзади. А ведь я стоял совсем рядом, в пяти метрах, не более. Наверное, даже не желание помочь внуку моей экономки заставило меня вмешаться в эту мальчишескую драку, другое -- желание доказать им, что их уверование во вседозволенность ошибочно. Я подошел к ним, взял за ухо одного, за отворот куртки второго и отшвырнул обоих, как котят, на травяной газон, третий пружинисто отпрыгнул сам. Мне пришлось уделить внимание и моему подзащитному, его успели порядком потрепать.

-- Ну, ну вставай парень, крепче будешь, -- помогая ему подняться, сказал я.

Тут и Кэтти открыла дверь.

-- Бобби... Мальчик мой, что они с тобой сделали, -- запричитала бабушка.

-- Тебе никуда от нас не деться, запомни это, слизняк! -- крикнул кто-то из недругов Бобби. Почти с удивлением, что они еще здесь, я повернулся к ним; их и в самом деле стоило рассмотреть получше.

Я увидел и широкоплечего шестирукого, подобного индийскому божеству; и мутанта со сросшимися у щек головами (или раздвоенной головой?) так, что рот, как и подбородок, был один; и мутанта с головой, как огромная, просто-таки гигантских размеров тыква, и какой-то змеиной кожей и лица, и тела; к ним, останавливаясь после бега, подошли еще двое -- циклоп с безобразно выпирающей нижней челюстью и карлик, кажется, ничем не отличный от человека. Последний и говорил:

-- А тебе (не стану приводить здесь грязное ругательство) конец, мы подарим тебе "испанский галстук", -- он обращался ко мне.

"Какой начитанный юноша", -- горько усмехнулся я.

Смотреть на них было и тягостно, и мучительно больно, потому что все они были детьми...

"Нет, -- думал я, -- никогда не найти нам с ними общий язык. А что если Пат и ее друзья правы?-- и останавливал себя-- Но это же бред! То, что я говорю сам себе -- бред! Неужели я готов оправдать все чудовищные преступления, что она совершила. Разве сын Филидора, Карл, заслуживает кары только за то, что он не похож на нас? Только за то, что его внешность, порою образ мыслей, коробят наше "я". Вот уж верно -- мы сделали их жестокими, непримиримыми; всему, всему они научились у нас".

Я не ответил на их угрозы, но когда закрывал за собой дверь, в спину мне полетел камень.

Кэтти была очень испугана.

-- Они не дают ему прохода, -- пожаловалась она.

-- Кэтти, а с чего все началось? -- поинтересовался я.

"Но это ведь обычная история..." -- казалось, говорило ее лицо, жалобное и неизвестно почему извиняющееся.

-- Мсье, если б вы знали, как меня измучила такая жизнь, я в постоянном страхе за Бобби. В его школе этих уродцев совсем немного, но они будто в каком королевстве, захватили власть, и теперь даже учителя опасаются за себя и своих близких; тех, кто не подчиняется им, или не слишком покорных ждет расправа. Да везде одно и то же, во всех школах. У мадам Деланс, например, на прошлой неделе сына раздели наголо, посадили у школы на цепь и заставили лаять на всех входящих. Откажись он, грозились на его глаза изнасиловать девушку, с которой он встречался, только полиция и помогла.

-- И что, все против них бессильны? -- мрачно спросил я.

-- Иногда удается привлечь одного-другого к ответу, но уж очень редко. На моей памяти это случалось трижды. Например, совсем недавно, да это уже при вас было -- двухголового за изнасилование и убийство молоденькой учительницы отправили на гильотину.

Я вспомнил об этой трагедии. Как и то, что в деле фигурировали двое; второй подросток по всей вероятности и был заводилой, но он не был мутантом. Он отделался длительным тюремным заключением. Когда в жизнь вторгается принцип "око за око", то жизнь бежит по замкнутому кругу и конец только в одном, в смерти, так разве не нелепость -- нести в себе самом обреченность, возможно ли пасть ниже?

-- Вам письмо, -- сказала Кэтти.

Это оказался пакет из Министерства Безопасности. Меня просили о встрече на 16.00 в кабинете... Я только подумал, что есть время отдохнуть, как телефонный звонок опять нарушил мои планы.

-- Здравствуйте, это Рейн, -- сказал в трубку слабый голос.

-- Я узнал вас...

-- Морис, я нашел Томашевского, я как раз нахожусь неподалеку от его дома, это в Иври, здесь еще кабачок с забавным названием.

-- Это удача, -- честно говоря, я не верил, что Рейн найдет профессора.

-- Что, если мы навестим его сегодня вечером? -- спросил Рейн.

-- По рукам.

-- Тогда в десять на... -- Рейн запнулся и замолчал... в трубке послышались короткие гудки.

Он не перезвонил, и через минуту я уже мчался в Иври-Сюр-Сен.

Надо признать, мне повезло, мои поиски увенчались успехом скоро.

Кабачок с забавным названием "Верблюд Макс" оказался тем самым, о котором говорил Рейн. Бармен, на мгновение задумавшись, сказал, что, пожалуй, видел человека, похожего на того, кого я ему описал.

-- Он звонил из бара, в той кабинке, но сразу после этого ушел, с ним были два господина, один из них даже заплатил за вашего приятеля.

-- Мутанты?

-- Думаю, нет. Мсье, я не присматривался к ним, но мутанты ко мне наведываются редко, -- почти с гордостью сказал он, затем дружелюбно посмотрел на меня и добавил, -- ничего особенного в них не было. Вашего роста, прилично одеты, вот только лица я не разглядел.

Поблагодарив разговорчивого бармена, я покинул кабачок и вернулся к машине. Теперь я знал, что Рейна похитили или арестовали, но тогда незаконно. Что, впрочем, одно и то же, но загадкой оставалось -- кто?

По тротуару шла молодая парочка, мое внимание привлекла она -миловидная шатенка, в мини, с красивыми ногами, на него даже не взглянул: парень как парень, только бритый наголо, но он проводил меня третьим глазом на затылке. Промчался на велосипеде то ли мальчик, то ли девочка... Заплетаясь в собственных ногах, ковылял пожилой господин, сгорбившийся, и показавшийся мне знакомым...Это был Томашевский!

Профессор заглянул в небольшой магазинчик, пробыл там с минуту-другую и вышел уже со свертком в руках. Его дом оказался в двух шагах. На пороге он обернулся, огляделся по сторонам, на секунду задержавшись мутными пьяными глазами на моем авто...

Я ехал по Парижу и в который раз удивлялся, как изменились улицы города, их содержание; будто развлекаясь, я даже попробовал вести счет увиденным по пути людям. Итог: сорок четыре на двадцать в пользу мутантов. И если мне говорили, что мутанты составляют не более чем пятую часть населения, то не означало ли это, что четыре пятых парижан, а, наверное, и французов, или населения всего мира, уподобились то ли кротам, то ли маленьким сереньким мышкам, да, да -- маленьким сереньким мышкам, разве не прячутся те по норам и щелям, едва заметив человека, сделавшего неосторожное движение. И как они жалки в своем паническом страхе...

Министерство Безопасности, наверное, относилось к тем немногим структурам государства, куда еще не проникли мутанты. В этом я убедился, когда попал в офис на N-авеню. Впрочем, позднее я понял, что и здесь могут быть исключения.

Кабинет, где мне назначили встречу, я нашел без труда и, выждав у дверей оставшиеся до 16.00 несколько минут, после доклада секретаря вошел.

-- Здравствуйте, мое имя Морис де Санс.

-- Входите, входите. Райхард Куен, -- представился хозяин кабинета. Он встал из-за стола мне навстречу и протянул руку. Пожимая ее, я думал, какая она влажная и слабая. Признаться, схожее впечатление производил и тот, кому она принадлежала. Лицо Куена блестело от жира и пота, сам же он был -скажем так -- в меру упитанным; редкие русые волосы были аккуратно уложены на прямой пробор. Среднего роста, в своем строгом черном костюме он вполне походил на чиновника госдепартамента, однако человека абсолютно гражданского, этакого респектабельного, самодовольного и гордого своей значимостью, но только не на сотрудника службы безопасности; его маленькие зеленоватые глаза смотрели радушно и даже весело, губы чуть кривились в усмешке.

Он предложил мне присесть, затем попросив секретаря принести две чашечки кофе, так же, как и я, устроился в кресле рядом, по левую руку. Очевидно, по его мнению, все это должно было располагать к дружеской беседе.

-- Давайте поговорим о "Большом Джо", -- начал Куен, и глаза его потемнели, -- но чтобы вызвать вас на откровенность, скажу сразу: нам с вами необходимо установить нормальные союзнические отношения, то есть, по крайней мере с нашей стороны, вам ничего не грозит. Итак, вы оказались в исследовательском центре по известным нам причинам. Надеюсь, вы не забыли Роберто... Так вот, я веду с вами переговоры от лица ИНТЕРПОЛа.

Наш разговор пошел об исследовательском центре. Я не буду здесь пересказывать события, изложенные выше, мне нечего было скрывать. Куен прерывал меня довольно часто, заостряя внимание, как мне казалось, на мелочах.

-- Ежи... Ежи Стовецки... Значит, вы, мсье де Санс, так сказать, единственный свидетель, -- задумчиво произнес Куен, как только я закончил свой рассказ.

-- Возможно, что-то знает и Артур Крайс, -- предположил я, -- лично для меня загадка, почему уцелел он, а не кто-то другой...

-- Ежи?

Я лишь развел руками.

-- Артур Крайс все еще в больнице, -- заметил мой собеседник.

Почему-то я спросил, в какой.

-- Клиника Фолена, -- ответил Куен.

-- Если мы союзники, как вы утверждаете, -- мне хотелось понять, так ли это на самом деле, -- сегодня вы можете сказать, за чьей спиной стояли люди из спецслужб, которые тридцать лет назад охотились за мной?

Куен ответил не сразу, сначала впился в меня взглядом, потом заговорил, потупив глаза, созерцая узор ковровой дорожки.

-- К сожалению, для нас и теперь деятельность "ХZ" остается вне нашего поля зрения. "ХZ" -- подразделение, о котором вы говорите, но не вы и никто другой, даже Томашевский, не представляете для них никакой ценности. Научные труды этого профессора -- вот их главная цель.

Он опять вскинул на меня заплывшие жиром глаза.

-- И это все? -- неудовлетворенный ответом, спросил я,...

-- Все замыкается на Министерстве обороны...

Полагаю, Куен все же ушел от прямого разговора на эту тему. Поднявшись из кресла, он дал понять, что мне пора.

-- Мсье де Санс, мы, очевидно, еще будем нуждаться в ваших услугах, поэтому не прощаюсь, до свидания и желаю удачи.

На этом и окончилась моя первая встреча с Куеном.

21.

Ларчик открывался просто: коль скоро Рейна похитили, когда он нашел Томашевского, не означало ли это, что все, так или иначе связанное с профессором, осталось тайной и по сей день. Но была ли в том снова замешана "ХZ"? И что так тщательно оберегалось некими темными силами? -- Я спрашивал себя и не находил ответа, за этим я и ехал к Томашевскому.

Двигаясь в потоке машин я, однако, думал о Куене, о том, насколько он верит мне и насколько можно доверять ему. Неожиданно я обнаружил, что за мной неотступно следует "мерседес".

"Ах, Куен, Куен..." -- мысленно сказал я, почему-то сразу обвинив своего нового знакомого.

Было уже около шести вечера. Редкие прохожие постепенно исчезали с улиц. В Париже точно наступал необъявленный комендантский час...

Я хотел обойтись без погони. Единственным местом, где у меня был шанс затеряться в толпе, оставался метрополитен. У ближайшей станции я притормозил, убедился, что "мерседес", обогнав меня, через метров шестьдесят остановился тоже, и только тогда лениво выбрался из машины и прогулочным шагом направился к подземке.

Минувшие тридцать лет почти не изменили облик парижского метро, и даже вагоны пролетавших поездов напоминали очертаниями своих предшественников. Люди в ожидании электрички по обыкновению читали прессу, детективы, спорили о футболе, или о политике... Впрочем, о политике спорили тогда. Теперь о мутантах. И вдруг я понял, почему многие так вызывающе резко и смело, иные в полный голос, поносили здесь мутантов -- потому, что их не было вокруг, ни одного...

Подул ветер. Черное жерло туннеля глянуло белым светом. Народ заволновался, засуетился, прижимаясь к краю платформы. Поезд появился внезапно, теряя скорость, устремился вдоль перрона, как вдруг я почувствовал что меня сносит вниз на рельсы. Я успел оглянуться, увидеть толстого господина, толкнувшего меня, который, сам беспомощно озираясь, пытался удержаться на платформе, когда на него напирали сзади. Я увернулся, наверное, чудом, а он, сделав один непонятный отчаянный шаг вперед, рухнул на монорельс... Железный монстр растерзал его в доли секунды. Я поймал чей-то острый взгляд и тут же потерял его.

Поезд остановился. Открылись двери. Меня "внесли" в вагон... И будто ничего не случилось... Смерть человека стала равносильна смерти назойливой мухи. А поезд уже тронулся, набирая свои "км в час".

Заметая следы, я еще несколько раз пересаживался с поезда на поезд, пока не убедился, что те, кто навязался мне в спутники -- отстали. Но одна мысль непрестанно терзала меня -- что, если на месте того несчастного, которого я даже не успел разглядеть, что, если на его месте, должен был быть я.

Ближе к десяти часам ночи я стоял на хранившей мое одиночество улице и звонил в дверь дома, где жил Томашевский. Спустя десять минут моя настойчивость была вознаграждена -- профессор все-таки соблаговолил переговорить со столь поздним, к тому же непрошеным, гостем.

-- Кто вы? Что вам надо? -- спросил через дверь старческий голос.

-- Мое имя Морис де Санс. Однажды мы уже встречались, тридцать лет назад, -- ответил я.

Последовала более чем пятиминутная пауза, затем щелкнул замок, и я увидел вконец опустившегося человека: старого, обрюзгшего, неопрятно одетого, небритого, облысевшего, с лицом, словно изрытым оспой, разбухшим носом и огромными синими мешками под глазами.

Томашевский посмотрел на меня подозрительным взглядом:

-- Я вас не помню.

-- Не удивительно... Тот наш разговор занял очень немного времени, но состоялся он за несколько часов до того, как в вашем доме произошло убийство, -- напрямую сказал я.

-- Входите, -- глухо ответил на это профессор.

Деревянная лестница, ведущая на второй этаж, невозможно скрипела, распахнутая настежь дверь в комнату была сорвана с верхних петель, а обитель Томашевского, лишенная какого-либо уюта, где вся мебель состояла из разваливающегося дивана, круглого деревянного, заскорузлого от грязи стола и шкафа, но с бесчисленным множеством стоявших повсюду бутылок, больше походила на ночлежку закостенелого пропойцы и нищего, чем на квартиру профессора с мировым именем, впрочем, одно не мешает другому.

Павел Томашевский с грохотом опустился на диван и недовольно проворчал:

-- Однако вы слишком молоды. Молокосос... Так это все ложь...

Увы, он не стал любезнее, раньше это было терпимо, теперь же просто невыносимо. Но я вздохнул и смирился.

-- Хочу напомнить вам тот день, когда...

-- Помню, -- буркнул Томашевский.

-- И все же... Я пришел тогда к вам с просьбой рассказать мне о мутантах...

-- Хотите выпить? -- вдруг предложил профессор, доставая из-за дивана уже раскупоренную бутылку и два сомнительной чистоты бокала.

-- Ну, что ж, если это поможет делу, -- согласился я.

-- Настоящее Бургундское, Романея-Конти, -- точно кровью, наполняя мой бокал, приговаривал Томашевский. Несмотря на убогую обстановку его комнаты, он мог позволить себе роскошь пить самое дорогое вино мира... Странный это был человек. Но кто из гениев не странен...

-- Профессор, тридцать лет назад вы бесследно исчезли...

-- Зачем вы пришли? Если только за этим, то это касается меня одного и никого больше, -- устало бормотал Томашевский.

Я подумал, что, возможно, он прав, и хотел уже расспросить о Скотте, о том, что связывало их, как вдруг Павел Томашевский заговорил... Что заставило его открыться мне? Думаю, одиночество. Долгие годы он никому не мог излить душу и теперь, верно, спешил воспользоваться представившимся случаем.

-- Вы что-нибудь смыслите в генной инженерии? Не отвечайте... Вы ничего не смыслите в генной инженерии... А я в ней Бог, или был им. Я сорвал занавес, скрывающий тайну природы человеческой, заглянул в бездну -- и едва не сошел с ума. Мне было пятнадцать лет, когда я выбрал для себя дело жизни, и ничто более меня не интересовало. Но сколько бы я не шел наверх, к вершине, она не становилась оттого ближе, скорее -- наоборот. Нельзя объять необъятное. Но даже того, чего я достиг... Моих знаний хватило бы, чтобы перевернуть весь мир... Я мог бы создать ИНТЕЛЛЕКТ с большой буквы... И Расу Безумных... Мужчин прекраснее Аполлона, женщин, которые красотой бы превзошли Венеру... Я мог бы избавить человечество от всех известных ему недугов и продлить жизнь каждого из нас на долгие годы, может быть, на века. Я мог бы лепить человека, делая его таким, каким хочу видеть его сам... Это стало моей навязчивой мечтой -- лепить человека, подобно Богу... И Богу подобного... Но однажды я понял, что это невозможно. И даже не потому, что те, другие, живущие на Земле, никогда не смирятся с мыслью, что их обрекли на роль людей второго сорта, а потому, что нельзя вторгаться простому смертному в святая святых... Я сказал себе: -- Кто я? Имею ли я право? Эволюция -- это все тот же мчащийся без остановок поезд, путь которому проложен СВЫШЕ, стоит перевести его на другие рельсы -- и впереди уже либо тупик, либо катастрофа... Мы -- "HOMO SAPIENCE" -- ничтожные в своем тщеславии, говорим о власти над миром, но если это и так, то к власти сейчас идут другие; они должны утвердиться, и они утверждают себя так, как того требует время... Все тот же естественный отбор, только утрированный до неузнаваемости... НОМО... HOMO SAPIENCE... HOMO MUTANTUS... Только себя ни называют Человек Высшего Разума.

Профессор захрипел, что, возможно, означало смех, пока не закашлялся и не смолк. После этого он опустошил бутылку и добавил вполголоса, теперь совершенно безразлично.

-- Я помню тот день, когда мы с вами встретились... В тот день я собственными руками уничтожил свой многолетний труд.

-- Разве не осталось черновиков? -- вырвалось у меня.

-- Нет..., -- последовал весьма резкий ответ.

Минуту спустя я нарушил молчание вопросом о Скотте.

-- Вы хорошо его знали?

-- Скотт? Обыкновенный мелкий жулик... Дерьмо... Наплевать, -пробормотал Томашевский.

Затем он выставил на стол еще несколько бутылок, того же Бургундского, и, будто забыв о моем присутствии, принялся опорожнять их одну за одной.

От выпитого вина, от страшной усталости, бесконечных волнений и тревог, я уснул незаметно для себя, здесь же, прямо на стуле.

Проснулся я под утро. Светало. Томашевский спал одетым, свесив правую руку и ногу с дивана и разбросав вокруг бутылки. Я вспомнил о том, что еще вчера так мучило меня, когда мною овладевал сон.

"Черновики!... В кейсе из дома профессора были черновики".

Дома, едва я переступил порог, ко мне бросилась Кэтти:

-- Мсье! Патриция! Она в больнице Ретуни в тяжелом состоянии.

22.

-- У нее серьезная травма черепа. Состояние критическое -- сообщил мне доктор в больнице Ретуни, после того, как я объяснил, кем прихожусь Патриции.

-- Могу я ее увидеть?

-- Пока нет. Она без сознания и находится в барокамере, в ближайшие сутки ее вряд ли переведут в палату.

Несмотря ни на что, я остался в больнице. Впервые в жизни я почувствовал, как ноет сердце.

К полудню приехал Скотт. Он казался потерянным...

-- Знаешь..., ведь я очень люблю твою дочь, -- почти неслышно произнес он. Скотт, всегда державший, словно в узде, свои эмоции, неожиданно предстал передо мной в совершенно ином свете.

Мне стало его жаль, я снова подумал о нем как о старом друге, и только теперь со всей остротой ощутил, какая пропасть разделяет нас -- меня и Скотта -- ВРЕМЯ...

-- С ней будет все хорошо, -- сказал я, стараясь не выдать свои чувства.

Затем, вечером, приехала Элен. Видимо, ей во Флориду позвонил Скотт. Увидев меня, она в нерешительности остановилась. Однако все же подошла к нам, тихо поздоровалась и, больше не взглянув на меня, коротко, вполголоса расспросила Вильяма о Патриции.

Мы пробыли там втроем всю ночь.

Утром следующего дня к нам вышел доктор, принес хорошие новости:

-- Патриция все еще в реанимации, но кризис миновал. У нее посетитель , -- добавил он как-то странно.

Мы переглянулись. Я подумал, что это могло означать только одно. -- У Пат был Роберто. Даже непонятно, почему я сразу вспомнил именно о нем.

И я не ошибся. Роберто сидел у изголовья еще спящей Патриции. Он никак не отреагировал на наш визит, на лице, обращенном к окну, не дрогнул ни один мускул.

-- Кто он? -- очень жестко спросил меня Скотт.

-- Некто Роберто, -- ответил я, присаживаясь напротив сына Лауры.

-- Патриции изменил вкус? -- не сводя с Роберто глаз, зло ухмыльнувшись, заметил Скотт.

Наверное, не стоило бы ему вести себя так у постели больной, но ревность, очевидно, била через край, и он, кажется, едва сдерживал себя, чтобы не пустить в ход кулаки.

-- Я ухожу, господа, -- поднялся Роберто и, обращаясь только к Вильяму, добавил с холодной усмешкой, -- приятно было с вами познакомиться, мсье.

Потом он простился с Элен, чуть задержался, повернув голову в мою сторону.

Разумеется, никто из нас и не попытался остановить его.

Но в дверях Роберто обернулся:

-- Мсье де Санс, вам стоит позаботиться о вашей безопасности, поверьте, это добрый совет... Что же касается вас, мсье, то для Патриции вы уже никто, -- сказал он, озадачив меня и вконец испортив настроение Скотту.

Вскоре после этого пробудилась ото сна Пат. Затуманенный взгляд ее постепенно прояснился, и в глазах промелькнула тревога.

-- Найдите Анри, -- прошептала Патриция.

-- Пат, береги силы, -- только и нашелся, что ответить я, естественно, не зная никакого Анри, и тем более, где его искать.

-- Отец, ты должен найти Анри, прошу тебя, -- голос ее набрал силу, -он живет на улице N, дом 6, квартира 12.

-- Хорошо, -- кивнул я.

-- Сколько времени я была без сознания? -- спросила Пат, уже обратившись больше ко всем, нежели к кому-то конкретно.

-- Прошли всего сутки. Доктор говорит, у тебя очень сильный организм, -- ответила ей Элен.

-- Сутки! -- глаза Патриции на миг распахнулись, словно ее объял ужас, -- Отец, найди его, прошу тебя, и привези сюда...

Моя дочь дважды назвала меня отцом; назвала меня так в минуту, когда я был ей действительно необходим. Для меня это значило немало.

С Патрицией осталась только Элен. Скотт изъявил желание поехать со мной. Он был уверен, что Анри и Пат связаны "Адамом и Евой", а в истории с этой организацией Вильям хотел знать все до конца.

В Париж мы отправились на машине Скотта. Мы снова молчали, и снова я попытался его разговорить.

-- Я был вчера в Министерство Безопасности.

-- Они интересовались станцией?

-- И станцией, и содержанием кейса, -- и я многозначительно посмотрел на Скотта.

-- Я тебе уже говорил, не желаю ворошить прошлое, -- отрезал он.

В этот момент мы поравнялись с проселочной дорогой, ведущей к замку.

-- Свернем, -- пришло мне в голову, -- и к сторожке...

Однако, сначала мы проехали туда, где должна была стоять моя машина, и не нашли ее. Какое-то время пришлось потратить на то, чтобы разыскать сторожку. А в итоге перед нашим глазам открылось пепелище, и лишь обгорелый остов свидетельствовал о том, что еще недавно на этом месте было какое-то строение.

Скотт заглушил мотор.

-- Что скажешь? -- задумчиво произнес Вильям.

Я не ответил, вышел из машины и, стараясь не оставлять следов, как сумел, обследовал все вокруг; когда вернулся к Скотту, в моих глазах наверное, читался немой вопрос, потому что он, отрицательно покачав головой, сказал:

-- Ты ошибаешься, я не возвращался сюда...

"Хотелось бы верить", -- подумал я, вслух же поделился мыслями:

-- Вполне возможно, что это произошло сразу после нашего бегства. Там по крайне мере три обгоревших трупа. Мотоциклов нигде нет...

-- Мне кажется, Пат тоже побывала здесь. Нам надо спешить, -- уже тогда почувствовал беду Скотт.

До Парижа мы добрались без приключений. Но въехав в город, Скотт заметил за нами "хвост".

-- "Пежо" бежевого цвета... Обратил внимание?

-- Верно... Попробуй-ка уйти на повороте влево, -- предложил я.

Скотт последовал моему совету и на время "пежо" пропал из виду. Однако через две минуты машина бежевого цвета выскочила нам наперерез и оказалась впереди -- обошла нас по другой улице.

-- Сворачивай на встречную полосу, -- воскликнул я, но мои слова повисли в воздухе,-- "Пежо" словно испарился; он нырнул за высокий фургон, затем фургон ушел вправо, а "пежо" уже не было...

Улица N, дом 6, квартира 12.

Дверь открыла молодая интересная женщина лет тридцати шести.

-- Анри? -- улыбнулась она, -- да ведь он подъехал вслед за вами... Я видела из окна. Наверное, сейчас поднимается в лифте. Проходите пожалуйста.

Женщина оказалась его матерью. Она не была слишком любопытной, а лишь спросила, знаем ли мы друзей ее сына, на что Скотт ответил, что к Анри нас привело очень важное дело.

Однако прошло пять минут, десять...

-- Вы не могли бы, мэм, снова взглянуть в окно... Машина вашего сына на месте?

Мать Анри вернулась очень быстро, лицо ее выражало тревогу.

-- Господа, его машина стоит сразу за вашей...

-- Тогда извините нас, и спасибо за кофе, -- спешно откланялись мы.

Вниз я спустился по лестнице. Скотт -- лифтом, в фойе он уже ждал меня и из подъезда мы вышли вместе.

За автомобилем Скотта стоял "пежо", тот самый. Водитель сидел неподвижно, уронив голову на грудь. Я заглянул в салон, осторожно открыл дверцу...

-- Он мертв, -- осмотрев сидящего за рулем человека, сказал я.

-- Я знаю его -- это Анри Росток, восходящая футбольная звезда.

23.

Я возвращался к Патриции с камнем на сердце. Анри был мертв. Я опоздал... А это пепелище, обгорелые трупы... Голова пухла, мысли -- словно жалящий рой пчел...

Уже в полдень я вновь был в Ретуни. Полицейская машина у центрального входа насторожила меня. То не были пустые опасения: у палаты Пат стоял полицейский. Он преградил мне путь.

-- Мсье! Прошу прошения, сюда нельзя!

-- Но здесь моя дочь, Патриция де Санс...

-- Минуту, спрошу у лейтенанта, -- сказал полицейский и исчез в палате. И сразу же вышел с курносым коротышкой, молоденьким офицером полиции.

-- Очень хорошо, что приехали. Мы как раз нуждались в вас..., -- сказал лейтенант, -- Когда вы до больницы виделись с дочерью?

Он взял меня под руку и повел по коридору. Коротышка был жутко назойлив и вопросы задавал до тупости прямолинейные, чуть ли не вынуждая меня признаться во всех смертных грехах... Да ладно с ним, с лейтенантом... Но почему он здесь? И почему у палаты выставлен пост? -- я мог лишь строить догадки. Пат охраняют, или сторожат, как преступницу? По-видимому, ничего не знал и лейтенант, хотя и пыжился, придавая вес своей персоне. И все-таки почему? -- снова и снова спрашивал я себя. Полиция нашла сторожку и трупы? Вышла на "Адама и Еву"? Или следы тех несчастных, с которыми эта организация так безжалостно расправилась, привели в конце концов к Патриции? Или все это как-то связано со смертью Анри?

В палату Патриции меня, конечно же, впустили. Она была не одна -- с Элен. Взглядом попросив ее оставить нас наедине, Пат выслушала меня, внешне оставаясь совершенно спокойной.

-- Пат, что здесь делает полиция? -- после всего сказанного спросил я.

-- Анри больше нет, не все ли теперь равно..., -- ушла от ответа Пат.

-- Я не вправе рассчитывать на откровенность? Я тебя правильно понял?

-- Ты хочешь знать, что произошло? -- внимательно посмотрела на меня Пат, -- но я ведь не спрашиваю, зачем ты следил за мной.

"Конечно же, машина! Моя машина...".

Но Пат перевела взор на спинку кровати и начала свой короткий рассказ.

-- В ту ночь я и Анри уезжали из замка последними. Друзья должны были дождаться нас у леса. Мы не нашли их. Вначале встревожившись, но затем решив, что ребят напугал дождь и они в сторожке, мы помчались туда. Как только мы въехали в лес, мотоцикл завяз в грязи. Я не думала, что это надолго, крикнула Анри, чтобы не останавливался. Времени я потеряла много. Когда наткнулась на твою машину, все поняла. Я очень спешила и на беду налетела на дерево... Может быть, будь я с ними, всего этого бы не случилось, и Анри остался бы жив...

Я подумал, что совершенно не знаю ее. И то, как она говорила об Анри... любила ли она его? А способна ли была моя дочь вообще кого-либо любить? Ведь я готов был поклясться, что ее сердце ранено осколком того зеркала, что разбил злой волшебник из сказки Андерсена... Я ошибся? -- мучился я , всматриваясь в безучастное лицо Патриции.

Но, словно обретая "самое себя", Пат вдруг непринужденно засмеялась:

-- Представь, мотоцикл вдребезги, а мне все нипочем. Встала, отряхнулась.

В следующее мгновение она вновь переменилась и теперь меня покинули сомнения в том, что ей больно, то была боль души... Маска веселья слетела с лица -- и остались печаль и воля, неженская воля.

-- Я почувствовала слабость и головокружение, только когда увидела свет сторожки. Ноги не держали меня. А нескончаемый дождь все лил, лил, лил... Проклятый дождь. Прислонившись к дереву, я опустилась на землю и в ту же минуту услышала где-то совсем рядом человеческую речь:

-- Уйдет же.

-- Успокойся... Этого длинного я знаю -- он играет в футбольной команде.

С трудом я разглядела в ночных сумерках, сквозь пелену дождя, всех наших вместе с Анри. Анри сел на мотоцикл и тут же умчался по направлению к шоссе. Видимо, Анри пытался догнать тебя... Оставшиеся спрятались от дождя в сторожке.

-- Давай! -- скомандовал тот, кто знал Анри.

"Что они замышляют?" -- все еще не понимала я, как увидела в пяти шагах, за кустарником, силуэт человека с какой-то трубой на плече. Наверное, это был гранатомет. Я закричала. Я не надеялась, что мои друзья услышат меня, лишь хотела помешать этим двоим.

Я закричала, но слишком поздно, взрыв оглушил меня... Все было кончено в долю секунды.

Пат попросила у меня сигарету.

-- Потом эти двое исчезли в лесу. Я кое-как добралась до шоссе. Дальше ты знаешь...

Мне было над чем поразмыслить. Все верно: попади мы тогда в руки друзей Патриции -- еще неизвестно, чем бы это для нас закончилось. Я даже не был уверен в том, что Пат пришла бы мне и Скотту на помощь. Но с нами ничего не случилось, и шестерых парней кто-то уничтожил столь же решительно, как это сделали они сами с тем же мутантом. Да, я не забыл, что передо мною убийца. Но это была моя единственная дочь, и кто-то искал случая, чтобы свести с ней счеты.

Последнее обстоятельство взяло верх над всем остальным.

-- Если они следили за вами, то им, безусловно, известно и о тебе, -произнес я.

-- Отец, -- сказала Пат, взглянув на меня, и мне показалось, может быть, только показалось, что глаза ее увлажнились. -- Отец, все будет хорошо. Мне всегда так хотелось иметь мать, отца. Мне всю мою жизнь было так одиноко. Я очень счастлива, что у меня есть ты. Но ты обязан понять: я уже взрослый человек, очень самостоятельный, и к тому же -- крепкий орешек... Поэтому все проблемы я решу сама.

Наверное, это было нечто вроде объяснения в любви дочери к отцу... По крайней мере, я хотел бы так думать.

Вошел врач. Я собрался уходить, но Пат вдруг спросила:

-- Ты ведь не был там?

"В замке?" -- понял я.

-- Не был.

В коридоре я лицом к лицу столкнулся с Элен.

" Морис, я лишь хотела тебе сказать -- прости. Когда-нибудь ты все поймешь," -- глаза ее искали мой взгляд, но в те минуты, когда от меня зависела жизнь Патриции, я не был готов к разговору с моей Элен, а потому, кажется, пробормотал:" Не сейчас." -- и ушел.

Я ехал в Париж с мыслью. "Кажется, я знаю, что делать..."

24.

Кто был мне нужен, так это Велье, к нему я и отправился в первую очередь. Филидор встретил меня приветливой улыбкой.

-- По делу или визит вежливости? -- спросил он смеясь.

-- У меня неприятности... -- сказал я тоном, к шуткам не располагающим. -- Филидор, Пат в больнице, к тому же несколько ее друзей...

Я запнулся. Но вовсе не оттого, что не доверял своему другу, а лишь ради его собственной безопасности.

-- Чем я могу помочь? -- меняясь в лице, сказал Филидор.

-- Я хотел просить твоего Карла... Ты не будешь против.

-- Надо значит надо, -- пожал плечами Филидор. -- Я позову его. Он у себя, рисует.

На какое-то время я остался один и только в эту минуты подумал -"Правильно ли я поступаю, что впутываю в эту историю сына Филидора? Ведь Патриция никогда не пощадила бы Карла, окажись он в ее руках; я же хочу обратиться к нему за помощью, чтобы уберечь ее от смерти..." Однако все мои сомнения развеял сам Карл. Он появился один, без отца, который, очевидно, понял, что мне удобнее будет говорить без свидетелей. Он вошел в комнату и, опережая мою просьбу, очень просто сказал, что я могу располагать им на все сто процентов.

-- Договорились, Карл. -- с благодарностью посмотрел я на него, -- Речь идет о моей дочери, возможно ее попытаются убить... По крайней мере, семеро ее друзей уже мертвы.

-- Вы хотите, чтобы я ее охранял, -- промолвил Карл, при этом потупив взор.

-- Какое-то время и когда рядом с ней не будет меня.

-- Вы друг моего отца..., --сказал он, но что-то почти неуловимое в его голосе неожиданно насторожило меня. "И только поэтому я согласен",-почему-то именно так продолжил я для себя его незаконченную мысль. Карл же спросил:

-- Где и когда мне необходимо быть?

-- Больница в Ретуни, и чем скорее, тем лучше, -- уже менее решительно произнес я. В самом деле, определенно, что-то смутило меня в том, как Карл говорил со мной. Он никогда таким не был. Конечно же, я не думал, что он испугался, я слишком хорошо его знал. Как знал со слов Карла и Пат, что они едва знакомы.

-- И еще, Карл, постарайся, чтобы она не видела тебя...

-- Разумеется. Позвать отца? -- собираясь уйти, спросил Велье-младший.

-- Да... -- рассеянно отвечал я, подойдя к окну.

На другой стороне улицы стояли большой грузовик и черный "мерседес". Я сразу вспомнил о том "мерседесе", что провожал меня от здания министерства безопасности. Казалось бы, ничего странного -- сколько таких машин в Париже. Но мой опыт словно нашептывал мне:"Внимание! Опасность!"

-- Все в порядке? -- услышал я вернувшегося Филидора.

-- Да, Карл согласился помочь мне... Послушай, мне необходим хороший частный детектив, умеющий держать язык за зубами. У тебя есть такой на примете? -- обратился я к старому другу, по-прежнему не отрывая от окна взгляда.

-- Детектив? Бульвар де Резе, 6, Роже Шали, -- почти не задумываясь, ответил Филидор, -- я несколько раз пользовался его услугами. Он жаден, но знает свое дело. За очень большие деньги он найдет иголку в стоге сена.

Из гаража на своем "Рено" тем временем выехал Карл, и не успел он скрыться из виду, как стоявший на улице грузовик, взревев мотором, тронулся с места, обошел "мерс", и двинулся следом.

-- Филидор, прошу тебя, позвони ему и договорись о моей с ним встрече, на сегодня, на вторую половину дня.

Последние слова я произнес уже на бегу.

Как ни спешил я, но Карл и грузовик будто растворились в воздухе. Тогда я решил перехватить их (или хотя бы Велье-младшего) на шоссе в направлении Ретуни. Я трижды проскочил на красный свет, сбил стоявший у обочины, у столба, велосипед, срезая угол, вылетел на какую-то клумбу, будто какой каскадер, успел разминуться со стремительно приближающимся ко мне омнибусом и даже едва не врезался в полицейскую машину. Как бы там ни было, но я успел на шоссе раньше Карла.

Заметив меня, он остановился и вышел из машины.

-- Что-то случилось? -- без тени удивления спросил Карл.

--Тот грузовик, он долго шел за тобой ? -- я встал рядом.

-- Не обратил внимания...

-- Может, померещилось, -- неуверенно сказал я, но тотчас увидел его... Грузовик показался из-за ближайшего дома, несмотря на высокую скорость, занял правый ряд и стал прижиматься к обочине... Нас разделяло не больше ста метров...

-- Этот?

-- Да...

В какую-то секунду мне показалось, что грузовик летит прямо на нас... Поэтому я увлек Карла за собой, мы скатились в кювет, а огромная машина промчалась мимо.

-- Чем это вы так напуганы? -- отряхиваясь от грязи, спросил Карл.

Я не знал, что ответить. Теперь, когда грузовик был далеко, меня покинула уверенность даже в том, что именно он стоял у дома Велье. Карл улыбнулся. Улыбнулся и я. И мы расхохотались, хотя, может быть, и некстати.

У Роже Шали меня встретила секретарь -- Мария Стюарт, как она себя назвала. Колоритная личность. Если бы Мария Стюарт -- королева, увидела женщину, носящую ее имя, то, думаю, до плахи дело бы не дошло... Ее голова удлиненной формы представляла собой, как бы поточнее сказать, наслоение одной головы на другую. Подбородок с маленькой родинкой, изящно очерченные губы, средних размеров рот и нос, раскосые лисьи глаза неопределенно-темного цвета, аккуратные ушки, но после лба, выше, шел все тот же нос, те же глаза и ушки, слегка скрытые волнистыми пепельными волосами, ниспадающими на плечи. То обилие косметики, которым она пользовалась,-- румяна, крем, накладные ресницы, яркая губная помада, тени -- при ее внешних данных мне показалось просто неприличным. К тому же это воздушное просвечивающееся платье, сквозь которое так ясно читалась ее фигура "мисс Вселенной"... У нее была отличная фигура. И голос -- томный и приятный.

-- Пожалуйста, всего две минуты -- и месье примет вас.

Мне недолго пришлось наслаждаться уютом небольшой гостиной и комфортом мягкой кожаной мебели. Мария Стюарт, сидевшая напротив за столом с двумя тумбами из светлого дерева, услышав по селектору тонкий голос шефа, тотчас пригласила меня пройти в кабинет.

И вот дверь за мной закрылась. В просторной комнате царил полумрак, окна были зашторены, вдоль стен стояли темные шкафы, и только в углу на столе, еще более громоздком, чем у секретаря, горела настольная лампа, освещая довольно тривиальное лицо, смотревшее на меня поверх очков с толстенными стеклами.

-- Прошу вас, прошу, -- скрипучим голосом, словно подстегивая меня, произнес Роже Шали. Но я не торопился, мои ноги ступали по мягкому ковру, и я с любопытством рассматривал тщедушного, низенького, высохшего человека, старше пятидесяти, тонувшего в огромном кресле и похожего на мелкого клерка, растратившего всю свою жизнь на переписывание бумажек.

-- Итак, -- нетерпеливо произнес Роже Шали, поглаживая хилой рукой по своим реденьким белесым волосам, -- ваше имя Морис де Санс... Что привело вас ко мне?

-- Все началось со звонка моего давнего приятеля Вильяма Скотта, он предложил мне проехаться за город...

Я поведал ему далеко не все, умолчав едва ли не о самом главном, о том, что происходило в замке, но именно это и интересовало Шали.

-- Итак, в замке вы не были... Или были?

-- Мы просто не рискнули... У моста мы стояли, наверное, с полчаса, или больше, пока не пошел дождь...

-- И потом увидели мотоциклистов и поспешно ретировались...

-- Да, именно так.

По-видимому, я не убедил его в своей откровенности.

-- Мсье де Санс. Вы сами пришли ко мне и поэтому правила игры устанавливаю я: или вы говорите со мной, как на исповеди у священника, или мы с вами расстаемся, -- твердо заявил детектив.

Думаю, вы понимаете, как трудно было мне решиться на рассказ о гильотине! Пауза затянулась...

-- Речь идет об "Адаме и Еве"? -- ошеломил меня своей догадливостью и осведомленностью Роже Шали.

-- Да.

Теперь держать паузу настал черед детектива. Он снял очки, достал из нагрудного кармана пиджака сверкающий белизной, с золотой ниткой, платок и принялся тщательно протирать стекла, затем поднял на меня подслеповатые глаза и подвел итог:

-- Это обойдется вам в 500 тысяч франков... И я найду для вас убийцу Анри и тех, кто охотится за вашу дочь...

Сумма была огромная, но торговаться не имело смысла...

-- Когда мне прислать счет?

-- Наличными! Половину в течение трех дней, половину после завершения дела.

25.

Последующие две недели прошли относительно спокойно. Хотя у палаты Патриции по-прежнему дежурил полицейский, я, ни на кого не надеясь, все дни был рядом с дочерью. Ночами меня сменял Карл, он пристроился в соседней палате. Я же уезжал домой.

Дважды или трижды я ночевал у Филидора. И, надо сказать, что, время проведенное со старым другом, укрепило мой пошатнувшийся было после всех потрясений дух. Казалось, среди ночи, на которую стала похожа моя жизнь, забрезжил рассвет, и я радовался избавлению от долгого сна.

Во второй день пребывания Пат в больнице вновь приезжал Скотт, но, столкнувшись с весьма прохладным с ее стороны отношением к нему, уехал он очень быстро и больше не давал о себе знать. Что-то произошло и между двумя подругами -- Элен и Пат. Они долго о чем-то спорили, а после Элен вся в слезах выбежала из палаты. Она приезжала в больницу до меня, ранним утром, и обо всем этом мне рассказал Карл. В тот же день я послал моей возлюбленной огромный букет белых роз. Я чувствовал, что ей плохо... Она вернула розы, сопроводив их более чем отчаянной для меня запиской со словами: "Прости и забудь!". И я не стал домогаться встречи с ней: то ли во мне заговорила уязвленная гордость, то ли жизнь брала свое и я уже не был шестнадцатилетним Ромео, безумствующим от любви, то ли груз проблем на душе был и без того слишком тяжел. А еще через день... Да-да, на четвертый день в Сен-Клу сред ночи нагрянул Роже Шали -- его интересовал Артур Крайс. Почему -- не знаю. Что-либо вытянуть из детектива мне не удалось. Он говорил, что пока рано открывать карты.

Итак, спустя две недели, в уик-энд, неожиданно объявился Рейн. Было шесть часов утра. Я принял его в домашнем халате и тапочках на босу ногу, провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись, заметил, насколько он осунулся, похудел -- на изможденном лице его лишь горели глаза и выделялся заострившийся нос.

"Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я.

-- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли.

-- Неважно, -- уклончиво отвечал я.

-- Все чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету, а эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации...

-- Рассказывайте, все по порядку.

-- О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по голове, а после яркий свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще неделю я зализывал раны...

-- Вас пытали?

-- Нет, нет... это я так, образно, о ранах... Все дело в язве. Но не будем терять время. Я нашел Томашевского, -- Рейн выжидательно заглянул мне в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой:

-- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно.

-- О профессоре вы сообщили еще тогда, -- заметил я, -- труднее было найти бар, из которого вы звонили.

-- Убейте меня, ничего не помню.

-- Но это не все: совершенно случайно я наткнулся на Томашевского и вечером того же дня нанес ему визит, правда, не оговаривая его предварительно. Увы, ничего нового, касающегося нашего с вами дела. Он назвал Скотта жуликом, как-то еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце, я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось.

-- Почему тогда эта участь миновала вас?

-- Одно из двух: либо мне повезло, либо они не хотят связываться с Куеном.

-- С Куеном? -- спросил Рейн.

-- Старая история, которой интересуется Интерпол, но так или иначе касающаяся Томашевского

-- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол, пробормотал Рейн. Мне даже показалось, что он задремал, так надолго он замолчал и таким ровным стало его дыхание. Не скоро я вновь услышал его голос, он говорил с надрывом.

-- Морис, Томашевский несомненно знает моего отца, как знает его и Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте...

-- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский, то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты.

-- Но это ничего нам не дает.

-- Как сказать... А если предположить, -- рассуждал я, -- что и неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же -кейс, в котором были черновики профессора.

-- Значит, вы полагаете, дело в кейсе?

-- Возможно. Судя по тому, как развивались события тридцатилетней давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного.

-- А если кейс у Томашевского?

-- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс.

-- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет по набережной, и у нас будет время обыскать его квартиру.

-- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но поедемте.

Через час мы были в Иври.

-- Сбавьте скорость, вот он, -- воскликнул Рейн, увидев на набережной сидящего на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой сорочке, гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек.

-- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти.

-- Рейн, он не показался вам странным?

-- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения.

Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли быстро, но ближе к дому шаг замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по сторонам -- улица была безлюдна.

Дверной замок не доставил Рейну хлопот.

-- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я.

-- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета.

Рейн остался внизу осматривать прихожую, (если ее вообще можно было назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное вернуло все ту же тревожную мысль:

"Что случилось сегодня с Томашевским?"

Комната преобразилась. В сущности, изменить здесь что-либо коренным образом было невозможно, и тем не менее вдоль стены примерно выстроились ряды пустых бутылок, на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими газетами был застелен стол.

" А на столе лежал незапечатанный конверт.

Это было письмо, написанное Томашевским.

-- Рейн, сюда! -- позвал я.

Почти страницу профессор рассуждал о бренности всего живого и о его, Павла Томашевского, предназначении на этой земле. Больший интерес представляла концовка письма:

"..Наверное, я оказался слаб духом, неподготовленным к той схватке, которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет места. Значит, так тому и быть. Через мою судьбу прошли только двое людей, которые были мне по-настоящему близки -- моя сестра и ее жених Вильям Скотт. Но смерть отобрала у меня Анну, а затем я сам порвал с Вильямом. Сейчас, когда жизнь на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не знаю... Но я прощаю ему все, даже то, что, наверное, прощать не должен. С надеждой, что, быть может, он распорядится моим наследием на пользу человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям"

Павел Томашевский.

16 августа 20... года".

-- Это его завещание, Рейн.

-- "Анна и Вильям"... Что он хотел этим сказать?

-- А что если это код... Только к чему?

Внизу послышался шум открываемой двери.

26.

В квартиру вошли несколько человек. Поторапливал визитеров чей-то грубый, принадлежавший явно не профессору голос. Заскрипела лестница. Времени на раздумье у нас не было. Выход же мы нашли едва ли не самый банальный-- спрятались в шкафу. Затаив дыхание, напрягая слух, мы ждали развязки.

Первым кого я увидел, через щель неплотно закрытой дверцы, был мужчина в белой рубашке с короткими рукавами, в шортах, причем все время повернутый ко мне спиной; вторым -- профессор.

-- Господин Томашевский,-- начал чей-то вкрадчивый голос, -обстоятельства вынуждают нас вернуться к нашему разговору... К чему упорствовать? Мы всем обеспечим вас. Вы же ученый! Ученый -- и сидите без дела!

-- Я хочу Бургундского, -- глядя в пол, недовольно молвил Томашевский.

-- Сэм, налейте профессору, -- приказал вкрадчивый голос.

-- Да, да, юноша, это за шкафом, -- подсказал Томашевский.

Кто-то, очевидно, Сэм, надавил рукой на дверцу шкафа, прикрыл ее, сам того не желая. Но как только руку отняли, эта проклятая дверца, верно, играя с нами злую шутку, отошла назад. Теперь щель стала шире, и стоило профессору или кому-нибудь из тех, кто пришел с ним, бросить сюда заинтересованный взгляд, сразу обнаружили бы меня, а затем и Рейна: в шкафу почти не было одежды, и при всем желании мы не могли бы воспользоваться ею как ширмой. Даже удивительно, как в те минуты мой мозг не утратил способности думать: "Уж не парни ли это из "XZ"? Сколько же их там? Они предлагают ему возобновить работу; вряд ли у них что-то получится. Томашевский поставил на этом крест. А что если кейс у Скотта? Если и нет, то по меньшей мере он знает, где кейс, иначе завещание не имеет смысла. Почему они до сих пор не вышли на него? Ведь он был женихом сестры Томашевского. Обязаны были на него выйти...".

И снова я услышал чьи-то тяжелые шаги на лестнице, и затем грубый гортанный говор, что услышал первым.

-- Как дела?

-- Профессор наслаждается Бургундским, -- ответил вкрадчивый голос.

-- Профессор, вы злоупотребляете нашим терпением. Кстати, не ответите ли на некоторые вопросы. Первое: кто такой доктор Рейн? Второе: кто его убил?

-- Вам же известно, что я не убийца.

-- Профессор, факты -- упрямая вещь. Вы вошли в дом следом за доктором Рейном, а минуту спустя выбежали, будучи крайне возбуждены, сели в машину и умчались в неизвестном направлении. Все эти годы вы весьма успешно скрывались от полиции, жили под чужими документами. Пожалуй, вас пора отдать в руки правосудия... Или нет?

-- Оставьте меня... Мне уже все равно.

Я хорошо видел, как менялось лицо Томашевского: безразличное, оно вдруг стало зеркалом страданий, но скоро просветлело, приняло печать застенчивой решимости и злой иронии.

-- Время уходит, -- произнес гортанный говор.

Но Томашевский словно ждал этих слов. Рука его лежала на боковом кармане пиджака. Какое-то неуловимое движение -- и в ладони у профессора оказался крохотный пистолетик, который он направил на себя... Выстрел напомнил писк комара... Потом он медленно сполз со стула, губ коснулась вымученная улыбка.

-- Проклятье! Куда ты смотрел, Сэм! Шер, да сделайте же что-нибудь! -кричал и перепуганно, и с яростью, гортанный говор.

Первым к профессору бросился Сэм: склонившись над ним, он пытался нащупать пульс; затем, наверное, Шер, чернокожий крепыш с широким приплюснутым носом, он присел рядом на одно колено. Но через минуту Шер своим вкрадчивым голосом вынес безжалостный вердикт: "Он мертв!", "Точно, конец," -- согласился с ним Сэм.

А затем все закружилось в дьявольской круговерти, и я не скоро понял, что же происходит.

Все началось с короткого возгласа "О-ох!" и грохота падающего тела. Следующим был Сэм -- не успев поднять глаза на дверь, он рухнул сверху на Томашевского. Только Шер метнулся к дивану, на ходу выхватывая пистолет, но тут же дико изогнулся, упал, прополз с метр, ударился в судорогах головой о пол и замер.

На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед за чем моему взору открылся бородач с огромной рыжей шевелюрой и безносый. Его могучее тело облегал блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи, извивались щупальца, по одному слева и справа, достигающие ему до пояса. Теперь настал и его черед склониться над телом профессора. По-видимому, убедившись, что тот мертв, бородач подошел к окну как вдруг обратился к кому-то еще:

-- Черт возьми! Быстрее...

Как только они сбежали по лестнице, и хлопнула внизу дверь, Рейн прошептал на выдохе:

-- Кажется, ушли...

-- Кажется, самое время уходить и нам, -- заметил я, но все таки решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна.

-- Морис, вот они,-- окликнул он меня.

Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна.

-- Двое... Да, это они...

Они шли по противоположной стороне улицы, ближе к реке; один из них был, несомненно, бородач,-- я без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй был в долгополом легком прозрачном плаще с оттенком серого, стройный, русоволосый, или поседевший. Они поравнялись со стоявшим на обочине желто-зеленым фургоном, и тогда бородач, развернувшись, сильным движением открыл дверь. Раздались выстрелы. Бородач отшатнулся, сделал шаг назад и упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне.

Где-то далеко взвыла полицейская сирена, и мы поспешно покинули квартиру Томашевского.

Едва мы вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части, и, охваченные пламенем, они разлетелись по набережной на десятки метров вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол.

Полиция прибыла скоро, сразу за ней -- пожарные, и только потом врачи. Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись с ними, мы не привлечем к себе внимания. Полиция, кроме того, что взяла в кольцо дымящиеся останки фургона, тотчас направилась к квартире Томашевского. Не прошло и получаса, как санитары скорой помощи уже выносили оттуда одно за одним тела убитых. Такая осведомленность немало меня озадачила, я хотел что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена:

-- Не правда ли, занятное зрелище? Четыре трупа в квартире и еще неизвестно сколько в фургоне.

Я стремительно обернулся. Райкард склонил голову в знак приветствия и спросил невозмутимо:

-- Вы, конечно, случайно здесь?

-- Вы правы, -- коротко ответил я.

-- И ничего не видели? Если вас не затруднит -- жду вас сегодня к шести часам вечера.

Он было уже отошел от нас, как повернул на 180 градусов и приблизился вновь.

-- Кстати, один небезынтересный момент: вчера ночью из клиники исчез Артур Крайс.

В машине между мной и Рейном состоялся нешуточный разговор, касающийся наших дальнейших действий. Раздражение и упрямство моего напарника я мог объяснить только одним -- Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз не предлагал он все бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн смирился.

-- Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены...

-- Что-то я вас не пойму, Рейн -- поиски убийц вашего отца были игрой? -- спросил я почти зло и с откровенной издевкой.

-- Нет, конечно же, нет, но мы знаем столько, что нам жить-то может быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых...

-- Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом.

-- Делайте, что хотите, -- пробормотал Рейн.

-- Вы слишком взволнованы и, кажется, утратили возможность здраво мыслить. У меня в руках письмо, фактически подтверждающее, что кейс у Скотта, и самое главное -- шифр. Я еду к Скотту немедленно.

27.

Я едва успел застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не доводилось бывать у него, и я поразился, с каким изощренным вкусом (именно изощренным) был выписан интерьер гостиной. Сначала я оказался в вызывающе голом овальном зале, где иссиня-черная материя на стенах, справа и слева, открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое, с характерным широким носом, чувственными губами, но в обрамлении пепельных волнистых волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной, волосы -- ниспадающие фалдами портьеры при входе; губы -- мягкий кожаный диван цвета пурпура, нос -- необычной формы замысловатый камин, глаза,-- две картины с сумрачными осенними пейзажами, а кожа -- красноватые стены и паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.

"Я где-то уже видел это..." -- подумалось мне, и тут же вспомнил -- у Карла, когда он показывал мне рисунки -- это был интерьер комнаты в Музее Сальвадора Дали.

-- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.

-- Вильям, нам необходимо поговорить.

-- Все о том же? -- Скотт опустился на диван красной кожи, знаком предложил последовать его примеру.

-- Да.

Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила -- "не касаться прошлого".

-- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.

-- Я постараюсь, -- спокойно ответил я, -- к тому же у меня к тебе всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И, наконец, где кейс с черновиками?

Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом, затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:

-- За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36 еще не поздно переквалифицироваться?

-- Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? -настаивал я.

-- Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник? Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...

-- Томашевский застрелился ... два часа назад.

Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его скулах заиграли желваки.

-- Откуда тебе это известно?

-- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в котором он фактически объявляет тебя своим наследником...

-- И все?

Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.

-- Где письмо? Оно с тобой?

-- Я уничтожил его,-- солгал я. -- Вскоре после самоубийства Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой риск хранить такое письмо.

Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.

-- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.

-- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?

-- Боже мой...

-- Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую надежду заполучить шифр?

Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой и вполне хладнокровно произнес:

-- Предлагаешь торг?

-- Нет, откровенный разговор.

-- Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я -- ты его захотел, однако правду -- в обмен на код.

-- Слово...

-- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю возможным...

Я кивнул в знак согласия.

-- Что связывало меня и Рейна? -- Нормальные деловые отношения. Как врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня требовалось. Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах: Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все повторялось, он осуществлял подмену-- ребенка-мутанта на ребенка нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не подозревавшие матери были на вершине блаженства.