Гражданская война

5

Дни летели незаметно. Я души не чаял в маленькой дочурке, она же, вверенная мною попечительству Кэтти и Гарольда, росла крепкой и здоровой, тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал Элизабет. Изредка Скотт разрешал мне побыть с ней наедине, но даже тогда, когда нас не разделяла перегородка, я чувствовал, что ее нет рядом. Она неизменно оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.

После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом Филидором Велье, и вскоре редкий вечер мы не проводили втроем за карточным столом или сражаясь друг с другом в шахматы.

Я упомянул о Филидоре и вспомнил университетские годы, нашу дружбу. Какими мы были... Время -- все тот же не удовлетворенный собой мастер, который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"... Нет, не младенец, его лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше -слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная юность, и молодость с ее целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь мир у ног ее, а после и зрелость, -- но почему она так равнодушна, апатична, а еще, хуже того, -- суетлива... "Нет, не то!" Вот когда Время рисует лик старца, задумчиво оценивает его достоинства, но вдруг понимает, что в нем есть мудрость, но нет жизни, и мастер меняет холст, чтобы начать все сначала... Наши портреты? О, их так много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и Филидор были молоды, обладали завидным здоровьем и нравились женщинам. И все же мы были непохожими. Я, наверное, был романтиком, в какой-то степени искателем приключений; он -реалистом, не поддающимся ни на какого рода авантюры, отчасти прагматиком, но человеком всегда твердым и прямым, в отличие от меня, не гнушавшегося компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...

Но я отвлекся.

Минул год. Филидор уезжал на Гавайи и в нашем узком кругу давал прощальный ужин. Мы расположились на балконе с прекрасным видом на погрузившийся в сумерки Дворец Шайо и Эйфелеву башню, последней глядящую вслед заходящему солнцу. Скотт держал в руках свежую газету, я, помнится, подтрунивал над Филидором, обрушив лавину критики на его новую пассию -оперную певицу Сару Эрмон, он же пытался призвать нас к вниманию и провозгласить тост. Произнести его Филидор так и не успел. С улицы послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"

Естественно, наши взоры обратились вниз.

Двое полицейских, один из которых держал в руке нацеленный на живую мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за два пятьдесят, очень худой, бритый наголо, плохо одетый, что-то еще о нем сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.

Потом они принялись его избивать. Сначала полицейский, державший великана на мушке, ударом рукоятки пистолета по затылку поставил его на колени, а после и второй страж порядка, видимо, уверовав в полную безнаказанность, картинно замахиваясь огромной ручищей, несколько раз прошелся резиновой дубинкой парню по пояснице. Но и этого ему показалось мало, поскольку затем он, схватив молодого человека за отворот ветхой рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда в ход пошли ноги в тяжелых ботинках.

Филидор первым не выдержал испытания столь жестоким зрелищем: поднявшись из кресла, он быстро удалился в дом. В никуда, в сторону отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...

Каким-то образом вырвавшись из рук своих истязателей, юноша бросился наутек. Он бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед собой только глаза -- два обычных и третий, на лбу...

Потом гулко прогремели выстрелы...

Мутант споткнулся, но первые секунды на ногах все же удержался, пробежав еще метров пять. Он и падал как-то странно: сначала, выбросив вперед правую ногу, сделал один гигантский шаг, затем, волоча за собой левую, почти сел на шпагат; и казалось, что выпрямиться уже не сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.

Я и Скотт покинули балкон, прошли в комнату. Вечеринка была испорчена. Нас уже не тянуло к шуткам, веселой непринужденной беседе. В наступившей гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:

-- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?

Я согласился и вкратце поведал друзьям о той трагической ночи...

Когда я закончил, Скотт, выдержав паузу, сделал тогда просто фантастическое резюме?

-- Они поглотят нас... и мы даже не заметим, как растворимся в них.

Он вовсе не собирался удивить или потрясти нас, нет, он говорил то, что думал, и, может быть, именно поэтому, по крайней мере на меня его слова произвели неизгладимое впечатление. А Скотт не спеша развивал свою мысль:

-- Согласно статистике, кстати, тщательно скрываемой, уже сейчас каждый пятый рождающийся в стране ребенок -- мутант. Примерно так же обстоят дела и во всем мире, разумеется, где-то хуже, где-то лучше... То, с чем ты столкнулся -- не самый распространенный вид мутации. Это так называемый симбиоз синдрома Аперта и синдрома Йохава... Парадокс трагедии рода человеческого в том, что мутанты вопреки всем законам природы становятся все более жизнеспособными. У мутантов рождаются мутанты. Причем далеко не всегда это родительская копия. Эксперименты матушки Эволюции продолжаются... Но что это я говорю о законах природы,.. -- законы-то, вероятно, уже не те. Несмотря на все старания системы здравоохранения, нормальные дети мрут как мухи. Из тех, кому сейчас три -- пять лет, половина -- с серьезными изменениями наследственности. И лично я не считаю эти данные завышенными...

Скотт оставил нас на пару минут, вышел в столовую за бутылкой виски, а вернувшись, продолжил:

-- Имя Павел Томашевский Вам не знакомо? Ему, пожалуй, больше, чем кому-либо из смертных, известно об этой проблеме. Он даже готовил к изданию книгу, плод десятилетних исследований,.. -- Скотт говорил все медленнее, все тише, -- ...я знал когда-то его: честолюбивый, уверенный в себе, дотошный до мелочей и всегда соривший деньгами...

-- Ты не испытываешь к нему особой приязни,.. -- заметил я.

Скотт промолчал. Тогда я спросил, в Париже ли он.

-- Хочешь познакомиться с ним? -- ответил Скотт, посмотрев мне в глаза. -- Знаешь, встреча с Томашевским не сулит ничего доброго. Недавно его убедили не выступать с серией статей о мутантах, у него были крупные неприятности... Одним словом, это не та тема, о которой говорят вслух... Потому-то и книга его не увидит свет... Впрочем, вот его адрес, -- и Скотт протянул мне свою записную книжку.

Уже на следующий день я решил удовлетворить свое любопытство.

Я оставил свой "ситроен" в ста метрах от дома Томашевского. Было около одиннадцати часов дня. И без того редких прохожих в этом тихом квартале распугал по-осеннему моросящий дождь, но утопающая в зелени каштанов набережная отметала всякую мысль о том, что лето уже покинуло Париж. И все-таки непогода именно по-осеннему словно нашептывала: "Какое, собственно, тебе до всего дело?.."

Однако в тот момент я поравнялся с четырехэтажным, одновременно богатым и изящным, особняком в стиле барокко, из которого выходил солидный господин в черном элегантном костюме. Он был шатен, роста -- выше среднего, с сердито-сосредоточенным и в чем-то печальным лицом, спрятавшимся за очками с толстенными стеклами; что-то было в нем от Пьеро, но Пьеро, ставшего совсем взрослым, с крупным носом, округлым подбородком, по-бульдожьи отвисшими щеками. Прячась под зонтиком, поеживаясь от непривычной для августа прохлады, он осмотрелся по сторонам, перешел улицу в двух-трех шагах от меня и направился вдоль набережной, приближаясь к тому месту, где стоял мой автомобиль.

Это и был профессор Томашевский, я не мог ошибиться,-- просматривая намедни старые журналы, я нашел его фото.

Павел Томашевский не спешил. Я без труда нагнал его и представился.

-- Простите... Я Вас не знаю, -- вежливо-холодно отвечал он.

-- Но Вы знаете доктора Скотта? -- несмело спросил я.

-- Вильяма,.. -- брови его взлетели кверху, он усмехнулся наполовину грустно, наполовину, уж так мне показалось, презрительно, -- ...Вильям Скотт. Вы друзья, коллеги?.. Так чем обязан?

Я солгал, сказав, что хочу подготовить статью для одного научного журнала...Однако Томашевский, услышав, что речь идет о мутантах, напрочь отказался иметь со мной дело. Сколько красноречия и сил потратил я, чтобы убедить профессора в моих честных намерениях, и все впустую.

Так ни с чем я и вернулся домой.

Вопреки обещанию вечером не заехал Скотт.

Дождь усилился. Уютно расположившись в кресле, я сел у открытого окна... Наполненный пьянящей свежестью воздух, шелест листьев, вздрагивающих под ударами капель, и их барабанная дробь о крышу дома и дорожки сада, раскаты грома за вдруг расщепившими небо молниями, и безумного нрава ливень, то низвергавшийся сплошной лавиной, то резвящийся, как игривый котенок...

Я любил такую погоду, особенно ночью.

-- Мсье, -- прервал мой отдых вошедший в кабинет Гарольд, -- Прошу прошения, принесли письмо...

Я взял конверт, бросил мимолетный взгляд -- обратного адреса не было, -- быстрым движением вскрыл его и пробежал глазами четыре короткие строчки.

"Месье де Санс!

Я располагаю сведениями, которые несомненно заинтересуют Вас. Это касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус".

Доктор Рейн".

Я не знал никакого доктора Рейна, кто он и что ему от меня надо, но, раздумывая над тем, что бы это значило, с чем связано, почувствовал взгляд Гарольда.

-- Что-нибудь еще? -- увидев, что он еще здесь, удивился я.

-- Мсье, сегодня утром Вы говорили, что едете в Пюто... возможно Вас это заинтересует -- там какое-то убийство...

Я кивнул, отложил письмо. У меня и в мыслях не было, что то, о чем сообщил мне Гарольд, хоть как-то касается моей поездки, но тем не менее включил телевизор и застал уже конец репортажа:

"Итак, сейчас трудно сказать, чей это труп -- хозяина ли дома, или неизвестного пока полиции лица," -- закончил его молоденький репортер.

На экране выплыла заставка вечерних новостей, затем появился диктор, заговоривший о политике, терактах, наводнениях, футболе и прочем. Но я не слышал его, у меня перехватило дыхание... Репортер стоял на фоне дома Томашевского.