Город в осенних звездах

Глава 8 Назначенная встреча срывается. Дальнейшие мечтания. Нам обещают крупные неприятности, но Сент-Одран разрешает все наши затруднения. Новости о горючем газе. Критский кошмар. Я озадачен. Ужасные разоблачения. Малодушное решение

Едва я вошел в пивную, на лестнице раздались торопливые шаги, и в зал спустился Сент-Одран, — этакий вояка в высоких сапогах с пистолетами во всех карманах и мешочком с порохом, прикрепленным к поясу, — во главе четырех наших юных друзей, также вооруженных до зубов, подобно шайке пиратов. Шевалье отдавал на ходу распоряжения и был так увлечен сим занятием, что не сразу заметил меня; когда же заметил, то застыл в комическом изумлении.

— Боже правый! Вы уже спасены! — Он едва ли не оскорбился подобному повороту событий.

— Скорее отпущен с миром, — немного утешил я шевалье. — Безумие герра Клостергейма оказалось гораздо проницательнее и утонченнее, нежели у племянничка ландграфини. — Я уселся в уголке у старой железной печки.

Меня до сих пор трясло. — Мы проговорили всю ночь напролет. Были известия от Монсорбье?

— Кровь господня! Я и забыл. Он же нас ждет!

— Нет, не ждет. Он даже и не появлялся в назначенном месте.

Сент-Одран помрачнел.

— Монсорбье не трус. Должно быть, он скоропостижно скончался или, по крайней уж мере, свалился в горячке. — За спиной у него, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, стояли четверо наших юных радикалов, разочарованные не меньше, чем мой партнер. Впрочем, их можно было понять: ведь они предвкушали такое приключение! — Нужно кого-то послать к нему. — Шевалье нахмурился. — Но он, кажется, не оставил адреса.

— Он, без сомнения, сам нас разыщет. — Тут фрау Шустер подала мне бокал с подогретым вином, и я с благодарностью осушил его. — А что, барон лично сопроводил вас до дома?

— Послал двоих головорезов. Из тех, что вчера захватили нас. Но еще до того, как я отбыл, он немного собрался с духом. И даже дал мне понять, что если мы будем и дальше вытягивать денежки у его милой тетки, денежки, предназначенные ему в наследство, это может закончиться очень трагично.

— Он не послушался Клостергейма? Стало быть, он гораздо храбрей, чем я думал.

— Или гораздо глупее, что вероятнее. Барон наш из тех людей, которые всегда понимают приказы хозяев своих буквально, но при этом еще почитают себя этакими хитроумными злодеями, если им вдруг удастся измыслить способ, как букву сию обойти. А если его обвинить в чем-то подобном, так он еще искренне изумится.

— Вы полагаете, он будет пытаться убить нас?

— Скорее, попытается подстроить нашу трагическую гибель. И, вероятно, весьма неуклюже. — Сент-Одран улыбнулся и распустил пояс со шпагой. — Но Бог с ним, с бароном. Кто меня действительно интересует, так это Клостергейм. Почему он нас спас? Он ничего не сказал? Я так понял, что имя ваше ему знакомо.

— Друг мой, он тоже требует, чтобы мы взяли его пассажиром на летающий наш фрегат. Так же, как и ландграфиня, он безоговорочно верит в то, что Миттельмарх существует!

Сент-Одран уселся на скамью и принялся отцеплять жабо.

— Может быть, мы его все-таки и построим, фрегат. Похоже, у нас есть все шансы удвоить свое состояние только продажей кают!

— И рейсом к каким-нибудь сказочным землям по вашим мифическим картам? — Я рассмеялся гораздо громче, чем шутка того заслуживала. — Куда мы отправимся, Сент-Одран? К мирам, коие воображает себе Клостергейм? В Миттельмарх, где займемся мы поисками ландграфининого супруга? А наш таинственный инвестор? Может быть, принц Майренбургский имеет намерение основать некую империю в Преисподней? А еще господин, предлагающий нам водород… куда он захочет, чтоб мы его отвезли? В какой-нибудь Кокейн, сказочную страну изобилия и праздности?

Фрау Шустер уже подавала завтрак и делала нам настойчивые знаки. Я поднялся, чтобы пересесть за стол.

А потом я лишился чувств. Сам даже не помню, как я упал прямо на Сент-Одрана. Должно быть, то просто сказалась усталость, но беспамятство обратилось тяжелым сном, и во сне мне явились видения: Клостергейм, суровый и мрачный, меч с какою-то птицею, заключенной в сияющей рукояти, чаша, изливающая ослепительный свет. И она- владычица моего сердца. Либусса гладила мою грудь и дышала мне в ухо, а я был беспомощен под ее ласками, точно змея в корзине у брамина, и проснулся в знакомой уже трясине холодного пота.

Где Монсорбье? Дрался я с ним и был ранен? Я не мог различить, где был сон, а где — явь. Облака расступились над башенками Майренбурга. В окно лился серебряный свет луны. Я сел на постели, стянул с себя промокшую от пота рубашку, вымылся в холодной воде, что серебрилась в фарфоровой чаше, и вспомнил, что всю прошлую ночь проговорил я с Клостергеймом, что Монсорбье не явился получить свою сатисфакцию и даже потом не послал секундантов своих с извинениями. Какой-то алхимик или натур-философ пообещал снабдить нас с Сент-Одраном горючим газом, необходимым, чтобы поднять наш корабль в воздух. И все в один день.

Вчера? Мои инстинкты вопили: «Сговор». «Совпадение», — возражал им разум. Когда со мною случалось нечто подобное, обычно я не прислушивался ни к инстинктам своим, ни к разуму, стараясь держаться где-то посередине, если то было возможно. Я поспешно оделся и пошел к Сент-Одрану. Как выяснилось, британец тоже склонялся к мысли, что против нас с ним готовится некий заговор. Его комнаты, ярко освещенные лампами и свечами, были завалены чертежами и картами, причем имелось немало таких, которых я раньше не видел.

— Есть у меня подозрение, что все наши враги объединили усилия, дабы нас изничтожить, — сказал шевалье. — Хотя мы и рассчитывали, дружище, пробыть здесь до весны, я думаю, было бы очень разумно с нашей стороны, если бы мы все же поторопились с устройством маленького кораблекрушения.

— Сент-Одран, — помрачнел я, — я что-то не помню, чтобы вы упоминали о каком-то кораблекрушении.

— Я держу в голове столько возможных шагов, друг мой, что у меня не всегда получается все их облечь в слова. В последние дни я только и думал о том, как нам всего лучше будет бежать. И кое — что сообразил. Хотите, я вам расскажу?

— Буду весьма благодарен вам, сударь.

— Вот, значит, что я придумал… мы объявим еще об одной демонстрации уже имеющегося корабля, для которой используем, если удастся, предложенный газ. Но крепящая веревка… почему-то протершаяся веревка… неожиданно оборвется! Мы будем кричать, звать на помощь! Будем трясти гондолу! Мы создадим видимость самого искреннего отчаяния… а уж ветер доделает все остальное. Хорошо бы, конечно, заполучить водород: так мы и поднимемся выше, и полетим побыстрее. Часов через пять мы будем уже милях в ста отсюда. При правильном направлении ветра мы прибудем в Аравию еще до того, как возникнет нужда приземлиться. При золоте нашем и корабле мы без труда обретем покровителей и в Оттоманской Империи, и в независимых эмиратах, и, может быть, даже в Китае. Изменим имена. Назовемся как нам только будет угодно.

А потом, годика через два, возвратимся в Европу с добротною сказочкой, объясняющей как продолжительное наше отсутствие, так и несметное наше богатство. Никто нас не осудит, и лишь немногие огорчатся!

Дела принимали явно критический оборот, и при таком положении я был готов бежать едва ли не на любых условиях.

Клостергейм меня просто пугал… Но оставался еще вопрос, который весьма меня беспокоил: как станем мы объясняться относительно пропажи золота, препорученного нам акционерами Компании?

— Отговоримся разбойным нападением, — отмахнулся Сент-Одран. — Вполне подойдут те же самые головорезы, что похитили нас вчера. Заговор против нас. Настоящий заговор.

Надо бы оповестить широкую публику и сделать это в ближайшие дни. Да, кстати, я перевел все деньги в один банк в Германии. Утром же я зайду к ландграфине и скажу ей, что племянник ее грозится помешать нашему предприятию, а нас убить. И если случится что скверное, он первым будет на подозрении. Что же до этих французских хлыщей… их вероломство, скорее всего, объясняется революционными взглядами. А я как раз написал ответ нашему таинственному дарителю с просьбой снабдить нас таким-то количеством горючего газа, необходимым для испытательного подъема наличествующего корабля, в котором мы переконструируем механизм управления и увеличим размер гондолы. Завтра будет известно, получим ли мы этот газ. Потом мы объявим о том, что намереваемся испытать его. Выберем подходящее время, когда будет достаточно ветрено, ну а дальше останется только решить, на каком из континентов мы собираемся приземлиться! — Он говорил по-английски, чтобы нас не сумели понять, если кто вдруг подслушивает.

— Но шаром нельзя управлять, — я тоже перешел на английский.

— Верно. Но можно рассчитывать скорость ветра и контролировать направление полета при помощи самых что ни на есть обычных парусов. Я признаю, в определенной мере нам придется отдаться на волю ветра, но мы будем не совсем уж беспомощны. В этом нет ничего сложного, вот увидите. План-то, в общем, незамысловатый. И осуществить его будет просто.

Я уже миновал стадию всяких моральных терзаний. Теперь мне хотелось лишь одного: вырваться из кошмаров и круга кошмарных событий, освободиться от человека, который заявляет, что прожил на свете больше полутора сотни лет, и от этого неуловимого блуждающего огонька в облике женщины, чей образ меня неотвязно преследовал.

— При этом вы получаете золото… и Бек свой тоже, если хотите, — добавил Сент-Одран.

Бек, полученный ложью, подумал я, будет уже и не Бек. Человек, погрязший во лжи и обмане, как учит нас Гете, теряет в конце концов веру в себя, теряет любовь и расположение друзей. (Хотя, с другой стороны, бегство сие на воздушном шаре, пусть и является малодушным решением, может спасти меня от соблазна Либуссы и открыть предо мной перспективы, не запятнанные одержимым безумием.) Таким образом, нарастающая моя паника с легкостью заглушила глас совести. Что меня теперь больше всего волновало, так это как бы мы ни приземлились в стране, где я был объявлен уже вне закона! Я представил себе, как корабль наш опускается на главу Кремля… Ирония, заключенная в образе этом, весьма меня позабавила, хотя случись такое на самом деле, мне было бы не до смеха. Сент-Одран успокоил меня. Он уже в общих чертах проработал маршрут и предвкушал приключения, которые ждут нас в Аравии, Индии и Китае, и на каких-то еще неизвестных мне островах в Южном Море.

— Я смотрю, вы уже четко наметили для себя курс действий, но как вы рассчитываете придерживать его на практике? — осведомился я.

— Я хорошо разбираюсь в общественных вкусах. На данный момент публика предпочитает сенсации — не достоверность. Ту Фантазию, знаете ли, что облегчает нам бремя серой действительности. Сейчас я планирую, как мы запродадим наши будущие приключения, которые, кстати, и объяснят продолжительное наше отсутствие. Как мы, например, завербовались в войско диких бедуинов. Обнаружили Кладбище Слонов. В земле Кука стали свидетелями тайного Танца Мертвых. Как в сокрытой долине в самом сердце Сахары нас захватило в плен племя белых людей, почитающих Дьявола, и как мы потом спаслись. Мы станем богаты, фон Бек, понимаете? — Сент-Одран подмигнул мне, разбивая тем самым все мои доводы. Как можно противостоять утонченному и обаятельному негодяю, тем более, если тот прозрачно намекает, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает цену красивым своим словесам, поскольку сам он ни на мгновение не подпадает под их заманчивое очарование!

Тем же вечером, но позднее, я закутался в теплое кучерское пальто с пелериною, повязал горло шарфом, натянул шерстяные перчатки и вышел на улицу прогуляться. Я спустился к реке, перешел мост Младоты, потом — мост Королей с каменными изваяниями великих монархов, установленными через равные интервалы вдоль обеих балюстрад. Мне нужно было побыть одному, о многом подумать, еще раз перебрать в уме все, что приключилось со мною за последние тридцать шесть часов. Самое яркое впечатление оставила, разумеется, встреча с Клостергеймом.

Меня весьма заинтриговало его несомненное знание истории жизни моего знаменитого предка. Его безумные речи о магии и отмщении выдавали незаурядное поэтическое воображение, каковое перевернуло с ног на голову всю общепринятую теологию. И все же, он явно был не в себе, если действительно верил в то, что я владею неким волшебным мечом, и могу отыскать Святой Грааль, и по желанию умею перемещаться в какие-то сумрачные миры, которые, по утверждению Клостергейма, суть отражения нашего мира. Он говорил мне о необычных людях и дивных зверях, о коих упоминали на протяжении многих веков в записках своих дерзновенные путешественники, и которое вошли в общественное сознание как существа из легенд и сказок. Скорее всего, земли, которые он мне описывал, были не более чем отражением его глубинной потребности поверить в истину незамысловатых историй, проникнутых высокой романтикой, — земли, где все болезненные человеческие проблемы разрешаются словно по мановению руки. Так кем же он был, Клостергейм, как не жалким безумцем, бегущим от двусмысленности и обескураживающего коварства реальности? Пожав плечами, я уставился в темные воды Рютта и вслух ответил себе:

— Именно жалкий безумец и не более того.

Однако я был абсолютно уверен, что Клостергейм — не простой сумасшедший, ищущий простых решений. Слова его были, скорее всего, усложненной метафорой… они не могли быть ничем иным. Я осмотрелся. Майренбург уже спал. Бледные облака, подсвеченные лунным сиянием, плыли в небе над городом, словно текучий, податливый пейзаж, не закрепленный еще волей Творца. А Земля до рождения своего, не была ли она вся — расплавленный камень и возбужденный газ? И не создалась ли она некоей мимолетною гальванической мыслью, которая и сама просуществовала не более доли секунды? Действительно ли Господь Бог сотворил и населил эту маленькую планету для каких-то своих, лишь ему ведомых целей? Или, возможно, просто чтобы развеять скуку? Могло ли быть так, что Бог с Люцифером, как утверждал Клостергейм, и вправду ведут нескончаемый спор, пытаясь прийти к соглашению об условиях перемирия и в конце концов воссоединиться в вечном союзе?

Я всегда был далек от каких бы то ни было теологических абстракций. Шансы мои получить ответ на последний вопрос равнялись шансам убедить барона фон Бреснворта купить акции Компании Воздушных Исследований или же отказаться от тетушкиного наследства в пользу какой-нибудь богадельни.

Я поспешил обратно на Правый Берег. Вновь оглядел с моста Причал Руна, пустынный и тихий. Снег, замерзший на тротуарах, был почти так же чист и нетронут, как и утром, когда я приходил сюда встретиться с Монсорбье. Вопреки всем заверениям здравого смысла во мне росла убежденность в том, что в последних событиях, со мной приключившихся, действительно преобладала некая сила, более мощная и великая, чем все, что доводилось мне испытать доселе. И я все больше и больше склонялся к мысли, что сила эта имела, хотя бы отчасти, сверхъестественную природу.

Я решил, что пора уже возвращаться в гостиницу, согреться стаканчиком грога и отправиться спать. Мне оставалось только молиться о том, чтобы сны мои были спокойны, хотя я даже и не надеялся, что молитва сия будет услышана.

В ту ночь я еще долго лежал без сна, и мысли мои вновь и вновь возвращались к Клостергейму и к его заявлениям о том, что у нас с ним одна судьба и что род наш наделен неким особым даром. Я всегда полагал нас, фон Беков, уважаемой благопристойной фамилией именитых саксонских землевладельцев, часто несхожих во мнениях, режесогласных между собою, во всяком вопросе, за исключением самых основополагающих. Меня поразила и глубоко задела неожиданная мысль о том, что, быть может, и моя герцогиня Критская усмотрела во мне некоего Парсифаля и поэтому помогла мне спастись от заклятого моего врага. Едва я подумал о ней, как она уже предстала передо мною, ибо в это мгновение я перешел черту, отделяющую явь от сна. Я воображал ее гибкое, податливое тело… как оно льнет ко мне… а она шепчет мне о предназначении моем и о том еще, как сплетены наши судьбы. Неужели же вера моя в свою собственную фантазию так ослабела, что я пал жертвой иных, — фанатичных, — сознаний?

Может быть, обнаружив, в каком бессилии пребывает мой дух, они пытались теперь навязать мне свои грезы в надежде, что я, впитав в себя их мечтания, стану таким, каким им, как видно, надобно, чтобы я был: неким героем, взыскующим сказочного талисмана?

Мне нужно вырваться, твердил я себе, как-то спастись. С каждым мгновением меня все больше и больше влекла перспектива задуманного нами бегства на летающем корабле. Я лежал обнаженным и трогал бедра свои, грудь и голову. Знакомые контуры и плотность тела придавали мне некоторую уверенность.

— Я — фон Бек, — вызывающе бросил я в темноту. А потом:

— Но я должен узнать. Я должен узнать, Либусса. Я должен узнать тебя… Почему я уверен, что обрету откровение в твоей греческой крови, что в глубинах имени твоего сокрыта некая тайна, обоснование всех твоих действий? — Я томлюсь, словно в огне новоявленной страсти. Все мое тело в движении, пусть я пытаюсь сейчас лежать тихо. Ночью я не могу ни отвлечь себя, ни обмануть. Я все еще заворожен. А в Лабиринте своем Минотавр так и исходит яростью, проклиная Богов, сотворившим его и ни зверем, и ни человеком… Дедал покидает остров. Он свободен в своем полете. Но Икар, опьяненный первым опытом высоты, поднимается к Солнцу и погибает.

На Крите синее море лижет белою пеной прибоя желтый песок. Скалы крошатся, крошатся руины, возведенные на вершинах их, — древние, как сами скалы. Черный парус растворяется на горизонте. Красавец Тезей стоит теперь на берегу и смотрит на город Тельца. Люди еще не ведут счет времени, счет векам.

Пейзаж сей написан в безоблачной изначальности. Откуда-то из прозрачной дали доносится яростный рев Тельца. Его голос, в котором и вызов, и жалоба, выводит песнь печали.

Тезей угрожающе взмахивает булавою. На безупречных плечах его — плащ зеленого цвета, на голове — шлем с пурпурным плюмажем; совершенные ноги его обуты в разукрашенные сандалии. У него женские груди и гениталии мощного мужа.

Гермафродит вызывает на смертный бой древнего зверя, обуянного безумием, — зверя, чьи бесконтрольные неуемные страсти грозят его жизни, грозят будущему человечества. Ему предстоит пасть сраженным.

Вот идет уже полуюноша-полужена легкой походкой атлета, по желтому берегу к граду Тельца, городу Лабиринта; идет во времени до основания Истории, когда Человек только начал еще постигать превосходство Разума своего над Чувством и вступил в схватку с инстинктами дикаря, управлявшими Им доселе. Раздвоенные копыта выплясывают по камням Лабиринта безумный танец, громадная булава бьется о землю. Зверь храпит и ярится во тьме, гнев его и гордыня требуют жертвы. Он должен почувствовать вкус свежей крови. Тезей медлит у входа. Ее грудь вздымается и опадает в рассчитанном ритме. Даже теперь не желает он преклониться пред мощною жизненной силой обезумевшего Тельца.

Тезей сжимает зубы и трет булавою себе по ноге. Ждет, когда его ревность и страх выльются в жажду крови. Зловоние, исходящее от Минотавра, бьет ему в ноздри, и ему остается теперь положиться лишь на доблесть свою и искусство воина, искушенного в битвах. Она призывает к себе дух решимости. Решимость такую не каждому обрести дано, да и потребна она немногим.

Тезей… мой Тезей… делает шаг вперед. В кристальной рукояти меча его бьется птица, заключенная в камень. Сокол, рвущийся в ярости, что не слышна, прочь из стеклянной своей тюрьмы.

В Византии искусство алхимии обрело европейский дух. Здесь жили Мария — Иудейка и Зосима-Египтянин, искавшие, как обрести постижение тех уз, посредством которых человечество связано с космосом и сливается с ним воедино; ибо сие очевидно, что они отражают друг друга. Или же заключены друг в друге?

Алхимики свели элементы Земли к единой тинктуре, в которой сосредоточилось все: материя, все ее качества, все человеческие устремления, знания, само Время. Пилюля тинктуры величиною с горошину заключает в себе дар трансмутации, — ибо она есть все в одном, а значит, может быть всем, — равно как и возможности бесконечной реставрации, как физической, так и ментальной. Громадные стеклянные колбы, каменные реторты, медные котелки и трубы, дымящиеся настои, возбужденные элементалии… и конечный итог-сотворение человеческого существа: Герм-Афродиты, саморепродуцирующего, наделенного всеми знаниями и добродетелями в высшем их проявлении. Бессмертное, гармоничное создание, ни господин и ни раб; и мужчина, и женщина одновременно; существо, о коем записано в Бытии. И теперь это, — самодостаточное, — творение легким шагом выступило в пейзаж моих снов, и я видел его с позиции как бы стороннего наблюдателя, но иногда… иногда я был им, преисполненным радости в мощи своей и свободе. Во мне сливались тогда Адам и Ева. Разум мой прояснялся, восприятие обострялось, когда я вдыхал полной грудью заново сотворенный и проникнутый свежестью воздух земного Рая.

А потом… говорит Клостергейм, и его голос, подобный ветру из преддверия Преисподней, поет о смерти, остывшем пепле и ностальгической жажде возродить былые, — давно утратившие надежду, преисполненные злобою, — легионы Ада. Чтобы ему снова встать во главе этой рати, пусть даже то будет армия негодяев, способных единственно на жестокое разрушение и подавление человеческого устремления. Они ищут, как возродить первобытную чувственность, фон Бреснворт и подобные ему; но настоящую чувственность отвергают они и будут всегда отвергать… те, кому власть над другими желаннее даже услаждения страстей, коими одарен был человек от сотворения своего Гермафродит вдыхает запах опасности, — запах Зверя. Она вступит ли в бой?

Он бежит ли сражения? Каков будет выбор?.

Я снова проснулся в холодном поту, несомый полуночным потоком кошмара. Я был как бог. Но я боялся. Разве это возможно? Такая громадная ставка пусть даже в великой игре?

Само будущее человечества?! Весь остаток ночи, до рассвета, мой разум сражался с тем, что я бы определил как инстинкт.

Но битва сия не привела ни к чему. Я испытывал странное ощущение, словно бы некая вариация прошлого и одно из возможных будущих боролись во мне, силясь завоевать настоящую мою верность. Долго я не решался прибегнуть к помощи настойки опия, бутыль с которою стояла теперь у моей кровати (настойкою по доброте душевной снабдил меня Сент-Одран), но в конце концов все же отпил пару глотков и вновь провалился в сны, но такие уже, в которых деяния мои, мне привидевшиеся, не задевали никак существования моего наяву. Разбудил меня громкий стук в дверь, которую я безотчетно запер, может быть, находясь под воздействием критских кошмаров. Это пришел Сент-Одран. Он сообщил, что обещанный горючий газ будет передан нам уже сегодня утром и что сам он сейчас отправляется на Малое Поле, дабы лично проследить за его доставкой. В своем сумеречном настроении я едва понимал то, что он мне говорит. Кажется, он собирался еще заглянуть по пути в ландграфине по какому-то важному делу. Когда он ушел, я вновь впал в полубеспамятство и пришел в себя только к полудню. Наконец-то я взял себя в руки, смог подняться с постели, привести себя в божеский вид и вновь войти в мир повседневной реальности.

Сент-Одран вернулся к «Замученному Попу» весь засыпанный снегом и в весьма озабоченным видом. Он разыскал меня в кухне, где Ульрика читала мне вслух свою диссертацию, которую она собиралась представить в гимназии, куда возвращалась на следующей неделе. Шевалье явно горел нетерпением поделиться со мной новостями, однако же не прервал наших чтений. Ульрика закончила (сентиментальные ребяческие излияния, сходные во многом с высокой риторикой юных наших утопистов, отбывающих в скором времени в Венецию), и я ей проаплодировал.

Ульрика покосилась на шевалье, — тот упал на одно колено, выражая самое искреннее восхищение, хотя не слышал ни слова, — и свернула листки свои в трубочку.

— Так вы обратите всю вашу школу к возвышенным устремлениям, — сказал я ей. Но Ульрике нужна была строгая критика, так что мне пришлось указать ей на некоторые, с моей точки зрения, неуклюжие фразы и на один немного туманный по смыслу пассаж, и все это время Сент-Одран гнул пальцы и всячески проявлял нетерпение свое, разве что только не кашлял и не ходил из угла в угол. Наконец Ульрика успокоилась, получив необходимую порцию критики, и я в некотором раздражении повернулся к шевалье, имея в виду указать ему на непривычную для него явно жалкую демонстрацию хороших манер. Но не успел я и рта раскрыть, как Сент-Одран глухо и устрашающе проговорил:

— Ландграфиню убили!

Я увел его с кухни в пивную, где сидели одни только приезжие поселяне, покупавшие в городе плуги и ткацкие станки. Они выпивали тут со вчерашнего вечера, отмечая покупку, и не соображали уже ничего, не говоря уж о том, чтобы заметить наше с шевалье присутствие.

— Вы сразу оттуда?

— Меня еще два часа допрашивал судебный пристав, потом задержали солдаты милиционного войска и снова допрашивали, на этот раз — их майор. Ее зарезали, затем подожгли комнату, но слуги все же успели сбить пламя прежде, чем начался настоящий пожар. Она была обнажена. Ее явно пытали. Украдены деньги и, как утверждают слуги, кое-какие книги. Почти все бумаги ее сгорели или обуглились так, что уже ничего невозможно прочесть. Слуги в конце концов поручились за мою невиновность. И действительно, какая была мне причина желать ее смерти? Так что меня отпустили с миром, но нам обоим еще предстоит давать показания. И нас призовут выступить свидетелями на судебном дознании. Подозревают они фон Бреснворта. Он утверждает, что во время свершения преступления находился в своем загородном поместье. Они описали мне труп. У меня волосы встали дыбом. У нее прямо на теле были вырезаны ножом какие-то странные знаки.

Предположительно, символы черной магии.

— Зачем ему было ее пытать? — Я с самого первого дня знакомства симпатизировал этой доброй и неизменно благожелательной женщине. — Наследство в любом случае достается фон Бреснворту. Она что, изменила свое завещание или продиктовала какие-то примечания? Зачем убивать ее по сатанинскому ритуалу и навлекать на себя подозрения? Ведь его увлечение широко известно! — Они, сатанисты, верят, что в ходе подобного ритуала они извлекают великую силу. И, разумеется, такой тупица, как наш барон, ожидал, что весь дом выгорит дотла. Он и ему подобные полагают, что жестокость, с какою свершается ритуальное жертвоприношение, прямо пропорциональна высвобождаемой силе. Они сумасшедшие, фон Бек. Их мотивы почти невозможно постичь.

— Надеюсь, злодея повесят.

— Ему удалось пока скрыться. Майор с адвокатом сейчас расследуют преступление, и в ходе расследования, я уверен, обязательно отыщутся факты, неопровержимо свидетельствующие о виновности барона. Быть может, захватят сообщников, и они дадут показания против него. Он, безусловно там был не один.

Его дружки-дьяволопоклонники либо ему помогали, либо просто слепо исполняли его приказания. Принц поднял весь город на поиски убийц своей кузины. Так что есть все шансы за то, что их уже скоро поймают.

— Если только они не сокроются в катакомбах.

— Я описал катакомбы майору Вохтмату. Каждую деталь, которую только сумел припомнить. Они ищут и Клостергейма тоже.

— Итак, не получив нашей крови, он утешил себя кровью родной своей тетки! Клостергейм, я так думаю, будет страшно доволен тупостью своего любимца. Фон Бреснворт просто свихнулся на том, чтобы кого-то убить. Или, может быть, он рассчитывает обвинить в этом убийстве нас и тем самым решить все проблемы своим одним махом? Или же существуют какие-то более сложные факторы, как вы считаете, Сент-Одран?

Он ответил мне со сдержанной рассудительностью:

— Я бы сказал, что какие-то факторы существуют, причем архисложные. Но в настоящий момент мне не хотелось бы полагаться единственно на свои суждения, ибо я все еще нахожусь под впечатлением этого ужасающего и кровавого преступления. Очень трудно судить о причинах подобного извращенного зла. Но мне что-то не верится, что он совершил это убийство исключительно из-за нескольких сотен талеров, пожалованных ею нам, при том, что ему достаются все тетушкины миллионы!

— Может быть, он не хочет, чтобы воздушный корабль наш отправился в плавание? Или чтобы мы попали в Миттельмарх, в существование которого он, в отличие от нас, безоговорочно верит? А что если мы в представлении его вовсе не парочка шарлатанов? Что если он убежден, что мы действительно обладаем некими сверхъестественными секретами, может быть, даже ключом к бессмертию? Вдруг он вбил себе в голову, что ему угрожает реальная перспектива того, что его тетка будет жить вечно? в наших расчетах, мне кажется, мы упустили его легковерие!

Сент-Одран согласился с сею теорией, но взмахом руки остановил мои дальнейшие на эту тему рассуждения.

— Буду с вами откровенен, фон Бек. Полдня я только и делал что обсуждал эти вопросы, однако сие не изгладило образ обезображенного ее тела, — который так и стоит у меня перед глазами, — равно как и не способствовало поднятию настроения.

Она мертва. Воскресить ее мы не можем. Чем скорей мы исчезнем из Майренбурга, тем лучше. Слишком много безумцев сосредоточивает на нас бредовые свои мечтания. Если бы раньше знать, сколько в городе этом окажется психически нездоровых искателей тайного знания, я бы вообще не стал затевать никаких таких предприятий.

Только теперь я сообразил, что Сент-Одран не на шутку испуган. Да что испуган — он просто в ужасе! По крайней мере, подумалось мне, я теперь не одинок в своих страхах.

— Я предлагаю попробовать на оговоренной основе расторгнуть все заключенные сделки, вернуть по возможности больше денег и убираться отсюда по добру-по здорову.

— Я пришел к тому же заключению. — по выражению глаз Сент-Одрана я понял, что он, как, наверное, никогда, был близок к отчаянию. — Но сделки уже заключены. У нас есть определенные обязательства, а фон Бреснворт, по закону, теперь является главным держателем акций нашей Компании. Я перечитал все бумаги и так, и этак. В случае расторжения контрактов по нашей инициативе, — в основном из-за этого проклятого доктора — адвоката, — по отношению к нам применяются самые жесткие санкции. Мы приняли на себя обязательство перевести пассажиров. Понравится ли, например, Клостергейму, если мы вдруг объявим, что компания ликвидируется? На карту, дружище, поставлены наши жизни. Короче, как ни крути, все опять же сводится к тому, что придется нам положиться на свежий ветер, поистершуюся веревку и легковерие наших инвесторов, как анонимных, как и слишком широко известных. Сент-Одран был действительно потрясен злосчастной участью ландграфини. Он пил в тот день больше бренди, чем обычно себе позволял, и проявлял больше эмоций, чем когда-либо прежде. Даже тогда, когда нас с ним едва не прикончили во славу Дьявола, шевалье держался гораздо спокойнее. Однако я понимал, что он не мог теперь выразить чувство свои во всей их полноте: сие смотрелось бы как лицемерие, поскольку до этого сам он намеревался обокрасть (если уж называть вещи своими именами) простодушную женщину. Сент-Одран принадлежал к той породе людей, которые испытывают свое хитроумие в схватке с миром, подобно заядлым картежникам за зеленым столом, и наравне со стремлением к выгоде им двигала и любовь к игре. Даже один из тостов шевалье поднял, как он объявил, в память достойного игрока, ландграфини.

Я бы с радостью присоединился к нему в его бегстве в хмельную сентиментальность, но некий глубинный инстинкт заставлял меня держаться настороже, так что я просто сидел с шевалье и выслушивал его скорбные излияния, как и пристало хорошему другу. Когда же пивная наполнилась вечерними посетителями, я отвел Сент-Одрана наверх, — захватив и початую его бутылку, — где шевалье разоблачился, скинул туфли, стащил чулки и продолжил свою печальную литанию. В ту ночь он открыл мне все свои страхи и все свое мужество, всю любовь свою к человечеству, свои раны. И боль, и привязанности, истоки его изощренного фатовства и пристрастия к сокрытию истинного своего лица под личиной. То была, скорее, сознательная осмотрительность дуэлянта, чем броня неустрашимого рыцаря. Он пытался словами сдержать натиск жестокого мира, ибо Сент-Одран всей душой ненавидел насилие и ужасался ему. Я мог это понять, хотя сам смотрел на вещи несколько по — ному.

— И все эти тайны, загадки! — говорил он. — Я боюсь этих призрачных людей, которые снабжают нас материалами и деньгами. Почему, фон Бек? Кажется, мы глубоко увязли.

Потом он заснул, словно бы впал в забытье, — этакое ангельское дитя. Я поцеловал его гладкий лоб и укрыл шевалье одеялом. Я не сразу ушел к себе. Меня охватила какая — то всепроникающая меланхолия. Я словно бы вдруг обессилел. Мне, однако, совсем не хотелось ложиться в постель, где меня поджидали тревожные сны. Сколько я себя помню, я всегда был один. У меня были, конечно, любовницы, но я весьма редко поддерживал более — менее постоянные связи, не говоря уж о том, чтобы жениться, и никогда не завидовал людям на это способным. Но в последнее время меня стало одолевать какое-то странное ощущение, что мне не хватает чего-то, некоего завершения своего существа, что я — только часть разделенной надвое души. И все устремления мои направлены были к тому, что определял я как Единение. Слияние двух половин. Что же утратил я принадлежавшего мне когда-то? Быть может, мы все в своем роде походим на бедного Клостергейма?

— Сатана, — пробормотал во сне Сент-Одран. Лицо его вновь исказилось гримасою ужаса, губы задергались. Глаза под закрытыми веками беспокойно забегали. — Мертв. Я наклонился к нему, словно бы он был оракул, чьи слова раскроют в одно мгновение все терзающие меня тайны.

Сент-Одран судорожно вдохнул воздух, потом забился под одеялом и выпростал правую руку наружу.

— Бренди, — выдохнул он, а потом как-то вдруг успокоился.

Я уселся на стул у рабочей конторки шевалье и принялся рассматривать аккуратные его карты: несуществующие континенты, неизвестные мне острова и архипелаги, знакомая карта Франции, но с добавлением некоторых тщательно выписанные и пронумерованых территорий, или Германии, — площадь ее на карте раза в три, наверное, превышала существующую, — однако граничащей с теми же странами, что и теперь. Нашел я и карту Грюнвальда, Альбенштейна и Альферцтейма, причем все они граничили с Саксонией. Сент-Одран утверждал, что все его карты (некоторые из них были совсем уже древними, — нарисованные на промасленном полотне и покрытые древесным лаком) происходят из одной коллекции. Один пьяный монах продал их шевалье на баварской ярмарке, запросив за них золотую марку и заявив при этом, что они просто бесценны. Сработаны они были, как вполне очевидно, не одною рукой. Или же тут потрудился искусный фальсификатор. Неповрежденные карты я, скатав в трубочку, спрятал в кожаный футляр, — кожа местами обтерлась и пооблупилась, исцарапанные медные застежки давно потускнели, — а остальные сложил аккуратною стопкою на столе.

Сент-Одран начал громко храпеть. Ночное бдение мое уже порядком меня утомило. Погасив лампы и свечи, я отправился наконец к себе. Комната, казалось, качалась, грозя опрокинуться на меня, — так я устал. Тени, отбрасываемые дрожащим светом свечей, создали странные образы, коие я улавливал кроем зрения, и я едва ли не чуял присутствие в комнате женщины. Конечно, ее так не было и быть не могло, но чтобы изгнать это призрачное присутствие мне уже недостаточно было просто развеять свои фантазии. Никто иной мне не нужен. Все устремления мои — только к ней. Это с нею, с Либуссою Критской, должен я обрести Единение!

Я предостерег себя от дальнейшего безрассудства и вместо того, чтобы предаваться пустым мечтаниям, вознес горячечную молитву Господу нашему, в существование которого я не верил, и испросил у него спасения моей, — тоже несуществующей, — души и души несчастной безвинно убиенной женщины, ландграфини. Я также благословил майора Вохтмата в его поискал безоговорочных доказательств виновности фон Бреснворта.

Находясь в государственной тюрьме, этот сатанист-любитель уже никак нам не навредит, поскольку, как у него еще будет случай убедиться, не имея наличных на то, чтобы заплатить своей оголтелой пастве, он больше не сможет командовать ею.

Я выглянул в окно на площадь Младоты, мерцающую чернотой под дождем. Двое мужчин ненавидят меня с такой силой, что готовы лишить меня жизни. Еще один ненавидит не меньше, но считает ниже своего достоинства убивать меня. Женщина спасает мне жизнь и упорно скрывается от меня. Может быть, все эти люди каким-то образом связаны между собой? А мои единственные союзники в этом городе — старый мой друг-сержант и ловкач — ностранец. Я решил поступить, как предлагал Сент-Одран, а именно: бежать отсюда как можно скорее, будет ли ветер, не будет ветра… на шаре воздушном, верхом… все равно. Даже в Париже не ощущал я себя в такой страшной опасности. Потому что я чувствовал: что-то грозит самому моему естеству.

Я побоялся лечь спать и уселся за письма. Одно отписал я матушке (в письме этом сентиментальность слилась с ностальгией), одно — Робеспьеру, умоляя его быть помягче; потом — Таллейрану. Я просил его поощрять действия, а не только видимость оных, каковая маскирует известные процедуры старого режима. Написал я и Тому Пейну, — в тюрьму, — и посоветовал согласиться на всякое унижение, если только это поможет ему освободиться и уехать в Америку. Вы были моим наставником, дорогой Том, как и Клутс. И при всем безумном его анархизме и устремлении к вселенскому бунту (чудесная греза, но безнадежная в смысле практического воплощения), я до сих пор сохраняю самую искреннюю к нему привязанность. Но вам пора уже вспомнить о здравомыслии и, — увидев наконец мир таким, какой есть он на самом деле, и как можно реально его изменить, — не предпринимать ничего, что могло бы повлечь за собою продление срока вашего заключения или даже смертную казнь. Мы с вами живем в эпоху, которая требует трезвого и холодного взгляда на вещи. И теперь еще больше, чем когда бы то ни было. Ведь нас так мало уже осталось.

И еще написал я письмо Либуссе Урганде Крессиде Картагена и Мендоса-Шилперик, герцогине Критской. Письмо, в котором были и жалобы, и укоры, и признания в любви. Видение рая, явленное ею мне, перевернуло всю мою душу, и теперь было бы слишком жестоко с ее стороны отказать мне в надежде добиться ключей, открывающих эту дверь в дивный мир. «Я жажду броситься в бесконечность», — говорит Гете, — «и воспарить над пугающей Бездной». О мадам, я уповаю на милость вашу, доверяюсь вам всем своим существом. Я буду вашим покорным слугою… и все в том же роде. Я присыпал листы песком, сложил их, надписал адреса и запечатал послания печатью фон Беков, — Знаком Чаши. Неужели чаша сия есть Грааль? Или, быть может, как я всегда полагал, чаша на семейном нашем гербе и вызвала к жизни легенды о некой таинственной связи, якобы существующей между фамилией нашей и Святым Граалем?

Поскольку адреса госпожи своей я не знал, я решил оставить письмо, для нее предназначенное, у сержанта Шустера. Я с нетерпением ждал рассвета, намереваясь лечь спать. Я боялся ночной темноты и кошмарных своих снов. Чтобы чем-то занять себя, я написал письмо и Монсорбье, — который, как я полагал, давно вернулся в Париж, — засвидетельствовал ему свое почтение и заверил его в том, что он непременно получит свою сатисфакцию, когда нам доведется встретиться в следующий раз. Тогда-то я и осознал, что пишу все это так, словно уверен в своей неминуемой смерти. Но тем не менее я набросал и записку для Шустера, — с приложением нескольких талеров, поблагодарил его за доброту, гостеприимство и неизменную благожелательность, а также попросил не думать худого, если вдруг выйдет так, что я съеду поспешно, даже не попрощавшись. Еще одну коротенькую записку адресовал я юным своим утопистам, отметив только, что их сердца лучше и чище, чем мир, в котором бьются они. Вы должны помнить, — писал я им, — что Южную Америку разумом не покорить; разум способен лишь приручить Зверя, что обитает внутри нашего естества. Я написал даже Сент-Одрану, и в письме сем содержалась фраза, которая вполне подошла бы для моего надгробия: Я склонялся к тому, чтобы стать настоящим мошенником, но обстоятельства мне помешали.

Когда человек полагает, что смертный час его близок, с каким отчаянием устремляется он всем своим существом к живым людям в надежде, что они, точно лодки, спущенные с тонущего корабля, вынесут что-то и от него на недостижимый берег. Еще письмо майренбургскому принцу с подробнейшим описанием столкновения нашего с шевалье с бароном и горячим молением уничтожить Законом и Действием зло сатанизма и оккультизма, каковые своим инфантильным безумием, опасным и вредоносным невежеством, изуверскою своею жестокостью угрожают благополучию великого града. Написал я и брату, Рихарду, открыв ему в общих чертах, как оказался я в рабстве у лжи и романтического вожделения, заверив, однако, что я способен еще различать что хорошо, а что плохо, пусть даже пока не решил окончательно, какой из путей изберу для себя, ибо я настолько же неуверен теперь в прошлой своей Добродетели, как и в нынешней Порочности.

Наконец рассвело. Дождь перестал, только на горизонте осталась тонкая белая полоса, стелющаяся под шквалом туманной дымки, что окутала небо снеговой пеленой. Положив последнее письмо поверх стопки готовых посланий, я улегся в постель и заснул безо всяческих сновидений. Проснулся я вновь оптимистом, разбуженный воплями Сент-Одрана, который кричал мне прямо в ухо:

— Впустите их на минуточку! Ваших юных утопистов. Ваших искателей Грааля. Тут я вспомнил, что утром сегодня они отбывают в Венецию.

— Входите, друзья мои. — Я был действительно рад еще раз увидеть их суровые и немного смущенные лица, устремленные к новой фазе постижения мира. Про себя я надеялся, что они все же отступятся прежде, чем доберутся до Перу. Выудив записку, для них предназначенную, из кучи писем, я вручил ее им.

— Наш корабль прибудет в Нью-Йорк или, может быть, Балтимор, — сказал Красный. — А оттуда уже мы отправимся дальше на юг, либо по морю, либо по суше — как выйдет.

— Лучше по суше, — посоветовал я, — дабы своими глазами увидеть, что предложил Золотой Век другим, тем, кто пришли раньше вас.

Он в недоумении нахмурился.

— Я не понимаю вас, сударь.

— Посмотрите на мятежную нацию Вашингтона. Первую нацию современности, которая основала свою конституцию на истинной вере в силу и добродетель закона. Страна джентльменов. Она вам понравится. И не разочарует вас так, как Франция. — Я почувствовал6 что говорю совершенно не то. — Что бы вы, господа, ни решили, я вам желаю удачи.

— Нам пора, сударь, — поклонился мне Красный. — Для нас было большою честью познакомиться с вами.

— Я также весьма польщен добрым вашим расположением, друзья мои.

Приятного вам путешествия по Новому Свету.

Тут, с шутливой серьезностью, в разговор вступил Сент-Одран:

— Конечно, можно было бы разумнее распорядиться деньгами и вложить их в воздушное путешествие, но безрассудство, я так понимаю, есть привилегия юности, равно как оное есть и наказание старости.

Затем они ушли: четверо сыновей, четверо принцев из арабской сказки, странствующих по миру в поисках несуществующего лекарства от всех человеческих скорбей. Я заставил Сент-Одрана сесть и внимательно меня выслушать:

— Нужно завтра же убираться отсюда, иначе нам несдобровать. Что-то предчувствие у меня нехорошее.

— Водород уже доставлен на Малое Поле. Даритель рассчитывает на то, что мы обеспечим ему проезд на воздушном шаре, того же ждет от нас и Клостергейм, но если мы будем следовать первоначальному плану и объявим подъем наш предварительным испытанием с целью опробовать новый газ, мы без труда ускользнем от них. Однако, друг мой, должен вас предупредить: если действительно против нас существует какой-то заговор, если кто-то всерьез намерен убить нас… короче, вам нужно знать, что горючий газ воспламеняется намного быстрее всякого вещества, известного в данный момент науке. Если на борт к нам попадет открытый огонь, мы поджаримся раньше, чем достигнем земли. Что-то вы как-то, вроде, раздражены, фон Бек? Вы опять плохо спали?

— Вполне может статься, Сент-Одран, что я теряю рассудок. И если вы завтра же не заберете меня из Майренбурга, тогда я сам изыщу способ, как мне отсюда уехать. Враги наши объединили усилия, в этом мы с вами согласны, так? Но если мы скроемся незамедлительно, мы их оставим с носом. Они явно не ожидают от нас такого поспешного бегства, уж в этом-то я уверен. Объявляйте свой демонстрационный подъем. Назначьте его, скажем, на послезавтра. Но отбудем мы завтра.

Сент-Одран пожал плечами.

— Мне тоже хотелось бы поскорее отсюда убраться. Хорошо, будь по — вашему.

Я все сделаю.

Я передал ему свои записки и попросил поместить их в надежное место, поскольку, как я объяснил шевалье, бумаги эти представляют собой что-то вроде исповеди и мне бы хотелось, чтобы, во-первых, они пребывали в сохранности, а во — вторых, не попали бы не в те руки. Сент-Одран заверил меня, что все бумаги мои он перешлет мистеру Магголду, английскому адвокату, который в последние годы вел все дела шевалье.

Когда друг мой ушел, я собрал письма, которые написал вчера ночью, затолкал их все в печку и сжег. Пора было уже собираться в дорогу. Отлет наш не должен выглядеть предумышленным. Я уложил только сумку одежды и собрал немногочисленные свои пожитки. Сент-Одран уже потихонечку переправил почти все добро свое на Малое Поле. Золото запаковал он в мешки для балласта, — зеленого цвета, чтобы потом по небрежности не перепутать. Шпаги наши и пистолеты мы запрятали в кожаные футляры для навигационных карт. Сент-Одран сказал мне, что газ доставили прямо к самому кораблю: семь громадных бутылей, обращаться с которыми надлежит с превеликою осторожностью, и специальные шланги в придачу — по ним газ будет введен в оболочку шара через особый клапан.

— Я так думаю, нам уже никогда не узнать, кто снабдил нас всем этим золотом и кто нам доставил газ, но я искренне желаю им счастья! — заключил шевалье, сияя улыбкой.

Я больше уже не терзался укорами совести: мне не терпелось поскорее убраться из этого города. Я паниковал, как последний трус. В таком настроении я способен был на любую безумную выходку, лишь бы только бежать отсюда, ибо, — как стало мне представляться, — принципы справедливости и доброты, на которых основывался Майренбург, таили в себе некий распад, прогрессирующее разложение, коим питались личинки злобы и извращенности. Мне не хотелось вообще выходить из комнаты. Я даже спать не мог до такой степени был я напуган. Когда же пришло время покинуть «Замученного Попа» и отправиться к Даносу, я буквально дрожал от страха, выходя из гостиницы на площадь, где нас с Сент-Одраном ждала карета. Сержант Шустер помахал нам рукою; он-то думал, что мы увидимся с ним за ужином.

Глядя на верного Шустера, с которым я даже и попрощаться не мог как следует, я искренне презирал себя.

С терпеливым сочувствием Сент-Одран помог мне забраться в карету, которая быстро, — и как-то даже уж слишком быстро, — доставила нас с ним на Малое Поле.