Горец IV

1

…И сказал чей-то голос — спокойный, немного насмешливый, с легкой хрипотцой:

— …Нет двух миров — есть один мир, распластанный по обеим сторонам межзвездного клинка, пронзающего бездну…

Да, хрипотца звучала в этом голосе, хотя не было у говорившего ни губ, ни гортани, ни голосовых связок, чтобы передать интонации, свойственные человеку.

И Конан вдруг увидел того, кто говорил. Увидел, хотя и сам он теперь не имел ни глаз, чтобы видеть образы, — ни ушей, чтобы слышать слова.

Тело говорившего было словно соткано из звезд и клочьев туманностей, голос шел волнами космического излучения, а седая косица на затылке распласталась вдоль всего Млечного Пути, — но перед взором Конана он не мог остаться неузнанным.

Ибо грош цена тому, кто не узнает своего Учителя, — в каком бы из миров они не встретились.

— Здравствуй, Рамирес…

— Здравствуй, Конан.

(И пульсировала Вселенная от их разговора, взрываясь вспышками сверхновых и зияя бесповоротной тьмой «черных дыр»).

— Вот мы и увиделись снова.

— Да, увиделись. А разве ты удивлен этим? Я же предупреждал тебя, что мы расстаемся не навсегда.

— Не навсегда. Но оказалось, что и не надолго.

— Значит, этим ты удивлен, ученик мой?..

— Удивлен. С момента нашего прошлого расставания миновало куда больше времени.

— Ты, оказывается, еще не забыл эти слова — «время», «расставание»… Значит, тебе еще только предстоит забыть их.

— Почему, Учитель?

— Ты еще спрашиваешь — почему… Неужели ты еще не понял, что сейчас ты находишься там, где нет никакого «времени»? А такой вещи, как «расставание» — нет не только здесь, но и вообще нигде…

— Начинаю понимать, Учитель. Поэтому мы и не можем никогда расстаться с тобой на нашем Пути?

— И со мной… — прозвучал еще один голос.

И хотя в нем тоже не было ничего, что, по меркам живущих, определяет тон, высоту или интонацию, Конан мгновенно узнал, что голос этот принадлежит женщине.

Потому что тому, кто наряду с Учителем не узнает Возлюбленную, цена — тот же грош…

Непрерывно менялись черты ее лица — лица, которое было подобно голосу, — и Конан видел перед собой то дочь пастуха в домотканом платье, которая приняла смерть в конце шестнадцатого века… То быструю в движениях, улыбчивую женщину, которая вплоть до своей нелепой гибели на самом рубеже второго и третьего тысячелетий продолжала интересоваться старинным оружием.

А то — смуглую, с иссиня-черными волосами «профессиональную террористку» (как окрестила ее недоброй памяти Корпорация), которой не пришлось уйти в смерть, и которая — вот она, рядом с ним…

Нет, все они теперь рядом с ним! Все трое…

(Это «рядом», опять-таки по меркам живущих, протянулось на множество световых лет, — но не существовало теперь Расстояние, как не существовало и Время).

Все трое… Герда, Бренда, Луиза.

Три лица — и одна сущность. И даже не три лица — одно, словно бы трехликое.

Не обычным сходством схожи они, не простым бесхитростным сходством кровников — сестер, дочерей, племянниц… Некое высшее сходство, высшее родство проскальзывает в их чертах, сливая женщин воедино.

— …И со мной тоже, любимый. Со мной тоже не расставался ты на Пути прежде, не расстанемся и впредь…

И снова длился разговор, который не был разговором. Двое мужчин спорили, а женщина смотрела на них с бесплотной улыбкой.

Смотрела то как мать, то как дочь.

Словно не доспорили они в земной жизни… Словно результат их спора мог что-то изменить в их прошлом или грядущем…

Все уже решено заранее — и прошлое, и грядущее записано в некой Книге Судьбы.

Надо только уметь ее читать…

Что ж — есть дело мужчин. Спорить, рубиться, прокладывать Путь, а дело женщины — следить за их спором с улыбкой и читать будущее в Книге Судьбы…

— Значит, и это еще не конец моего Пути?

— Путь не имеет конца. То, что ты прошел, — его первый отрезок. Ступень. Та ступень, которую бессмертные преодолевают только в смерти. Ты же, единственный из всех, — в бессмертии ее преодолел.

(И — женский голос вдали, почти за пределами слуха:

— И меня взял с собой, любимый… Взял смертную — в бессмертие…).

— И что же, теперь мне опять предстоит быть предводителем, быть не «за», а «против»?

— А уж это Судьба решит… Не ты и не я.

— Снова предстоит мне жребий сей… Есть ли в том польза?

— Да, снова. А польза — есть. Ведь каждая победа над силами Зла уменьшает общую власть Зла во Вселенной.

— Ты повторяешь мою мысль, Учитель… Но ведь я никогда и ни с кем ею не делился.

— Все-таки ты — хэгиш… Помнишь, что такое хэгиш?

— Помню…

— Ну так и не задавай глупых вопросов! Когда сливаешься с Мирозданьем, — нет для тебя больше тайн…

…Они говорили минуту или вечность, то протягиваясь бесплотной двойной струной через половину галактики, то исчезая в мельтешении элементарных частиц. И со все той же улыбкой слушала их женщина.

А больше некому было их слушать…

— …Знаю я лишь одно, — говорил Катана, — именно от тебя зависит будущее, которое наступит после бессмертия. Я сам учил тебя сражаться достойно и ни разу не был в тебе разочарован. Неужели настала пора?

— Не настала еще, Учитель… Я не отступлюсь от того, что мне предначертано. Но тяжела ноша сия…

— Знай же и ты: один из нас, из бессмертных, будет сопровождать тебя в твоей новой жизни.

— Это будешь ты, Рамирес?

— Нет… Не я… — эти слова Катана произнес чуть слышно.

— Почему? Разве есть хоть кто-нибудь, равный тебе?

— В том-то и дело… Ты, — хотя некоторые вещи ты оцениваешь с редким идиотизмом, дорогой мой хэгиш, — все же теперь превосходишь меня по Силе. Но превосходишь, скажем так, чуть-чуть…

— Тем более — значит, мы сможем объединить нашу Силу, сложить ее воедино!

— Браво! Ты, оказывается, усвоил одно из действий арифметики — сложение! Но здесь работают куда более сложные расчеты, ученик мой… Сила не складывается — там, где сходятся несколько источников, вступает в действие лишь один из них. Самый мощный!

— И этот источник сейчас — во мне?

— В тебе, Конан!

— Но значит…

— А значит это вот что: я не смогу тебе помочь. Но и помешать — не помешаю. Слишком велико для этого мое знание, мой опыт. Да и мастерство боя мое — велико…

— Должен ли я так понять тебя, Учитель, что мой новый спутник должен не помогать мне, а…

— Именно! Именно так! Только препятствия укрепляют душу, только забота о ком-то, менее сильном, поможет в полной мере раскрыться твоей собственной Силе.

— Вроде того, как советуют при трудных переходах через горы: если ты сам силен, — не бери себе в напарники кого-нибудь почти столь же сильного. Пусть напарник твой будет из слабых — женщина, подросток…

— Вот ты и понял меня, Горец…

…Женщина, подросток…

Женщина? Он сказал — женщина?!

И хотя Конан не высказал свою просьбу вслух, женщина уже догадалась обо всем.

— Да, любимый. Если ты пожелаешь, я буду сопровождать тебя. Но прошу

— не желай этого…

— Почему? Ты не хочешь быть со мной, Луиза?

— Глупый, глупый… — и рука женщины, сотканная из звездного сияния, нежно коснулась щеки Конана.

— А разве могу я быть НЕ с тобой, любимый? Ведь только что было сказано — расставанья нет. А даже не будь это сказано — неужели ты мог подумать, что мы расстанемся с тобой?

— Прости меня, Бренда…

— Для того, чтобы быть с тобой, Конан, — мне нет нужды сопровождать тебя. Я и так буду рядом. И если я понадоблюсь тебе…

— Я понимаю. Прости, Герда…

— Если я понадоблюсь, — тебе не придется даже звать меня. Я приду сама. В любой беде. Всегда. Везде. Сразу. Сколько бы ни было между нами лет и километров.

— Я понимаю, любимая.

— Именно поэтому я прошу: не зови меня себе в спутники. Я ведь тоже, как и твой Учитель, не смогу тебе помешать, а значит…

— …А значит — моя Сила не сможет раскрыться в полной мере. А она должна раскрыться… Что же, значит, таков мой жребий.

— Да, таков твой жребий, ученик мой, — и нет в поднебесье жребия ни тяжелее, ни достойнее. С тобой ли твой меч, Конан? Остер ли он?

И откуда-то из пустоты упала в ладонь Мак-Лауду украшенная драконьей головой рукоять. И сверкнул клинок катаны, пронзая космическую бездну звездным ручьем…

И два мира смотрели друг на друга, разделенные изогнутой полосой клинка. Зайст и Земля.

В каком из них надлежит сотворить НЕЧТО, еще неведомое? Где упрятан ключ, позволяющий открыть дверь к будущему, что наступит после бессмертия?

Или ключ тот сокрыт не в этом парном мире, а где-то дальше, в любом из иных миров — сколько их там есть?..

Но уже сорвалась с мечевого острия голубая искра Силы, пронзая бездну пустоты…

Конан так и не успел — вернее, не смог — назвать имя того, кого хотел бы он иметь своим спутником.

Холодная искра коснулась и его тела. Нет, его не наполнила боль, как это бывало раньше, когда вступала в свои права Сила, — но перед внутренним взором Мак-Лауда пронесся яростный вихрь, сметая мысли, перемешивая пласты сознания…

Глаза в глаза единым взглядом смотрели на него люди — все, с кем он сражался, кого любил и даже просто встречал за свои пять веков. И ожидание было во взгляде том.

А крохотная космическая пылинка, которая была Конаном, стремительно неслась по темному тоннелю к пятну ослепительно-яркого света. И взгляд следовал за ней.

(Смертный так — умирает. Бессмертный — возвращается к жизни).

Той частицей своего существа, которая не растворилась еще в жутком упоении стремительного лета, Конан еще пытался узнать кого-нибудь из смотревших ему вслед. Но — не преуспел в той попытке.

И вдруг, вопреки его ожиданиям, даже вопреки его воле, — одно лицо предстало перед его глазами, отделившись от миллионноликой стены. Мужское лицо с резкими очертаниями, упрямой складкой, круто перерезающей лоб…

Кто это был — Конан так и не смог распознать тогда.

Удар. Хруст. Упруго ломаются под весом низвергшегося на них тела мокрые стебли.

Огни близкого пожарища багрово тлеют, перерезая почти непроглядную тьму. Где-то вдалеке слышно пронзительное ржание — визг обезумевшей лошади.

Какой это мир? Какой век?

Вот так он вернулся в край, где войны веселы, а песни грустны.

Говорили в старину: никто не войдет дважды в одну реку, ибо в следующий миг и он не тот, и река не та…

Даже в почти непроглядной тьме мудрено было Мак-Лауду не узнать эти края. Пусть разум и забыл бы — душа не забудет…

Преходящи люди Земли Скоттов, но вечны ее холмы. Вечны скалы и плоскогорья, поросшие вереском, способным укрыть коня вместе со всадником. Вечен рев прибоя в узких фьордах, прорезающих линию побережья.

И вечны легенды…

Да, грустны хайлендские песни, и заунывна музыка-пиброх, рождаемая в кожаных утробах волынок. И каждый волынщик бережет родовое плетение музыкального узора, передавая мелодию пиброха старшему сыну с не меньшей заботливостью, чем цвета клановой юбки или старинный меч-клеймору.

А слова бродячих бардов, у которых нет даже волынки, да и вообще ничего нет, кроме серебряно звучащего голоса да ножа с выгравированным на лезвии цветком чертополоха за отворотом чулка, — слова их бывали веселы, бывали задорны.

Но потаенная печаль проступала сквозь это веселье…

И задорен буйный шотландский танец — флинн. Однако мало веселья проглядывает в желании танцоров «подержать судьбу за бороду», когда они, распаленные пляской, перескакивают через скрещенные в ярде над полом лезвия клеймор.

При этом отнюдь не специально для танца изготовлены эти мечи или палаши с огромной, словно щит, гардой, которые здесь тоже зовутся клейморами. Клинок каждого из них отточен до смертельной остроты… Когда танцующие откружатся в вихре флинна, эти клинки займут свое прежнее место в ножнах на левом бедре.

И выйдет носитель клейморы на вечернюю дорогу, ежесекундно готовый то отразить нападение разбойников, а то и присоединиться к ним — по обстоятельствам…

Да, именно так! Бедны хайлендские плоскогорья, неурожайна земля, а овцы, пасущиеся на вересковых пустошах — худы и малочисленны. И пресловутая шотландская скупость — отсюда же…

Зато каждый член клана, даже не получивший права на дворянское звание, носит на поясе меч либо палаш, а за отворотом чулка — нож с гравировкой в виде цветка чертополоха.

А под крышей каждого дома, надежно укрытый за стропилами, ждет своего часа большой лук длиной в рост человека и два колчана легкоперых стрел. Реже — не лук, а арбалет: дорог и сложен в изготовлении он для нищего хайленда, легче уж полудюжиной луков обзавестись…

Еще реже хранится за стропилами то, что порой приносит победу, но никогда не приносит чести: Жезл Запрета…

(Нет, Запретные Жезлы — это из иного мира, иного времени. Хотя есть ли оно — иное время? Не все ли времена слиты воедино?

Но все-таки…)

Все-таки: хранится за стропилами то, что порой приносит победу, но никогда не приносит чести. Мушкет с кремневым замком или аркебуза с замком фитильным. Вымененные, краденные…

(Да, вот так — правильно. Это Земля, а не Зайст).

…Вымененные, краденные или добытые в бою на землях своих южных соседей — «сассэнах», которыми правит ныне гордая и чопорная Рыжая Бес — королева-девственница [Елизавета Тюдор (1533-1603) — королева с 1558 г.].

И все это: клинок, стрела или огневое зелье — ежеминутно готово пойти в ход…

Про каждого юношу, что входит в возраст, приличествующий браку, первым делом спрашивают: «Чей он сын? Какого клана?»

Второй же вопрос таков: «Много ли овец он угнал?»

А вопрос третий: «Много ли снес голов?»

И трудно поверить, что в эти же годы Европа принимает второе-третье поколение «людей Ренессанса». Уже умер Рафаэль, умер Микеланджело, родился и даже успел написать часть пьес Шекспир… И свой университет есть уже чуть ли не в каждом из больших городов…

(Но не в Эдинбурге! Правда, он появился там вскоре, однако лишь потому, что Эдинбург находится на землях лоулендеров, которых горцы Хайленда не признают за подлинных шотландцев).

А хайлендская знать, возглавляющая кланы, — это не великолепные графы и бароны континента. И даже не строгие, сдержанные в одежде и проявленных чувств лорды, из которых состоит двор Рыжей Бес.

Одеянья их скроены из холста и кожи; вместо дворцов у них — замки-крепости; и боевые клейморы носят они вместо полуигрушечных шпаг с вычурными эфесами.

Нет, не дворяне они в прямом смысле этого слова. Скорее — предводители отрядов, скроенных по единству крови и жизненного пространства. Вожди племен. Таны.

Таны…

Есть среди них такие, как Эйн Глен-Финенский, который остановил расправу над тем, кого считал невиновным. Остановил — рискуя своей жизнью, жизнью и покорностью своих соплеменников.

Но есть и такие, как Мак-Бет Гламисский, что опозорил родовой замок, пролив там кровь заночевавшего в замке сюзерена, — с целью завладеть его уделом.

Последних — таких, как Мак-Бет Гламисский — больше. Словно и не пролегла между кланами Мак-Бетов и Мак-Лаудов пропасть глубиной в пять веков.

И гонят таны своих пастухов, каждый из которых два месяца в году — воин, и своих воинов, каждый из которых девять месяцев в году — пастух, в бессмысленные войны на земли соседних кланов.

Впрочем, гонят ли? Попробовали бы не погнать… Тогда, пожалуй, сами прогнали бы таких танов воины-пастухи… Прогнали — и посадили на их место других, более лихих и воинственных.

Вот отчего трещат на вересковых холмах копья, звенят доспехи, сшибаются, плюясь искрами, голубоватые клинки.

Вот отчего после выигранного боя победители начисто вырезают побежденные кланы. Это — если суров их тан, тан-победитель.

Если же тан мудр, добр и честен, — то вырезают лишь мужчин и мальчиков захваченной деревни…

А уж если мудр, добр и честен тан настолько, что эти черты его характера вызывают даже некоторый ропот среди одноплеменников (как роптал на Эйн Гуса клан Мак-Лаудов), — то тогда тех из мальчиков, кто по малому возрасту своему не достает еще макушкой до уровня тележной оси, оставляют в живых.

(Редко, очень редко бывает такое. В стране, живущей законами кровной мести, обычно не рискуют сохранять жизнь возможному мстителю — «из гнид вырастают вши!»).

Но не глумятся над мертвыми. И не нападают врасплох, обеспечив себе безопасность ночью или туманом. А золото, награбленное у побежденных, — это золото быстро расходится, не обогатив победителей. Ибо при всей воспетой многими шотландской скупости, не стремятся хайлендеры копить ТАКИЕ деньги.

И никогда во время боя тан не сможет вообразить для себя иного места, нежели в первых рядах атакующих.

А уж тем более немыслимо, чтобы кто-нибудь вмешался в ход единоборства, если во время боя два воина не просто сошлись в схватке, а успели выкрикнуть друг другу старинный вызов на поединок.

И вовсе безразлично при этом, принадлежат ли поединщики к благородному сословию или нет. Все равно вмешательство недопустимо… Ни у кого даже мысли такой не возникнет — помогая своему поединщику, нанести врагу удар в спину.

Даже если от этого и зависит исход не одного поединка, а всей битвы. А следовательно — жизнь своего клана.

Но горцы твердо знают, какими тропами следует ходить, а какими — не следует…

Вот почему Черный Воин, недоброй тенью мелькнув на хайлендском горизонте, тут же исчез с него. Хотя он и не успел в полной мере осуществить свою цель…

Но — не может быть для Крагера среды более чуждой, чем окружение воинственных горцев. Совсем иные источники питают их воинственность! И не по силам Крагеру долго носить личину Мак-Крагера.

Да, ведома горцам тропа чести. И не боязнь это проклятия со стороны мага Мерлина или феи Морганы.

(Не очень-то и верят ныне, кстати говоря, в Мерлина и Моргану… Поди, не десятый век на дворе, — а как-никак, конец шестнадцатого столетия от рождества Христова!).

Просто если не уважать противника — то и себя незачем уважать.

Все горцы Хайленда наполовину язычники — и те, кто считает себя католиками, и те, кто к протестантам себя причисляет. Для всех них начало пути в Авалон — шотландский рай — лежит на клинке вражеской клейморы, что после славной битвы исторгнет душу из тела. Вот отчего говорят: веселы войны!

Если кровь — пусть она льется рекой! Если легли трупы — пусть они громоздятся грудами! Почти неведомо хайлендерам примирение, и в ненависти они заходят едва ли не столь же далеко, сколь и в дружбе.

Или в любви…

Этот путь жесток, но честен. По нему можно идти, не уродуя собственную душу.

Во всяком случае, какое-то время…

Да, надолго выпал Хайленд из хода истории. Будто застрял он в той эпохе, когда викинги плавали вдоль побережья на узких, хищных ладьях, увенчанных драконьими головами.

Но, может быть, за то и ценят Северную Шотландию? Многое не сумела она приобрести, — но многое сумела и не утратить.

Как знать, не оттого ли столь богата Шотландия мудрецами и поэтами, что ежеминутно нависающая над головой смерть заставляет с особой тонкостью чувствовать жизнь…

И не оттого ли и сейчас, и через многие века во всем мире будут жадно слушать баллады шотландских горцев, любоваться неповторимым узором тартана или многоцветьем росписи старинных книг…

А во время клановых праздников потомки хайлендеров, которых разметало по свету от Аляски до Австралии, неизменно облачаются в одежду и цвета своего клана — юбку-килт, плед и клетчатую шапочку. На пояс же цепляют споррэн — огромный кошель из тюленьей шкуры.

И говорят о себе в такие дни лишь во множественном числе: «Мы — Мак-Интайры из Лэрга»… «Мы — Канингемы с Барра…»

«Мы — Мак-Лауды из Глен-Финен…»

Но все же, все же…

Говорили в старину: не получит мертвый ни пенни, ни травинки, ни клока шерсти с худой овцы — будь он тан или последний свинопас.