Горец IV

10

Это прошло.

Через час, не более, Дункан оторвал голову от жесткой подушки, и в глазах его светилось незнакомое прежде выражение.

— Значит, ты — мой Учитель?

— Я…

— И теперь, и прежде?

Конан не стал отвечать: это и так само собой разумелось…

— Ясно… — Дункан снова встал, но его повело — и, сильно шатнувшись, он оперся рукой о стену. Мгновение — и узкий кинжал, один из нескольких, висевших на стене, летит в грудь Конану.

Огнем полыхнула сталь в красноватом свете…

Конан не уклонился, не отбил брошенное оружие в сторону. Он просто взял его двумя пальцами из воздуха, не допустив его к себе на треть ярда. Не далеко и не близко. Так, как удобней было.

Взял тем же движением, каким берут краюху хлеба со стола — с уверенностью, без излишней спешки…

— Так ножи не мечут, Дункан. Да и учителя своего не проверяют так, если уж на то пошло.

— Учителя… — процедил хозяин дома сквозь зубы. Злоба и горечь смешались в его голосе:

— Ну почему, зачем, за что мне все это?! Я жил, как жил, не нарушая положенных Запретов… Не ел мясо по пятницам, не брал железо левой рукой, не обходил церковь против солнца… За что мне снова это, зачем мне быть вечным изгоем?!

«Потому, что таков твой Путь», — хотел сказать Конан, но не успел.

— Потому, что иначе я потеряла бы тебя сегодня, любимый! — выпалила девушка, прислушиваясь к их разговору.

И, воистину — это был лучший ответ…

День вставал над вересковым плоскогорьем, и был этот день окрашен высверком двух клинков, озвучен свистом, с которым они рассекали воздух, и тонким звоном, раздававшимся при каждом столкновении.

Снова, как было это уже один раз — и как не один раз было это! — встретились на холмах двое.

И снова вставал день — но это был уже другой день. Не второй, не третий и не десятый с момента их встречи.

За это время Дункан узнал столько, что раньше он и поверить был не в силах, что мозг его способен вместить столько знаний.

Впрочем, только ли мозг? Ведь не разум хранит навыки боя, поэзию клинка, ритмичную мелодию наносимых и отбиваемых ударов… Все тело Дункана, один раз уже натренированное Конаном до уровня Высокого Совершенства, вспоминало старые привычки.

Привычки, полученные еще в ТОЙ — прошлой — жизни…

Как ни странно, это отнюдь не убыстряло обучения. Пожалуй, даже наоборот…

— Ты, если судить по прошлому опыту, должен быть лучшим из моих учеников, — заметил Конан. — Но, пожалуй, и самым трудным из учеников, с которыми я когда-либо встречался. А встречался я со многими…

— Почему?

— А сам ты не понимаешь?

— Нет… — лениво протянул Дункан. И запрокинул голову, следя, как воронья стая вычерчивает узор на небесной лазури…

(Был час отдыха. Оба лежали на пустоши, расстелив подбитые мехом плащи. Мелкая живность, обитающая в вересковых дебрях, не остерегаясь, пробегала то рядом с лежащими, а то и прямо по ним…

Она — живность — уже усвоила, что эти люди ей не опасны).

— Что ж, если не понимаешь, придется объяснить… Во-первых: не вкладывай в удар мышечную силу. Силы в тебе на трех отличных воинов хватит, даже и еще на одного, похуже, останется. Но…

— Что же за бой — без силы?! — Дункан вздернул брови в возмущенном удивлении.

— …Но упрямства — на шестерых хватит, и еще на двоих останется, — продолжил Конан совершенно невозмутимо. Лишь глаза его блеснули.

— А насчет твоего вопроса — «что за бой без силы?» — объясняю… Ты видел когда-нибудь, как вода обтекает камень? Ну, так смотри…

Вы видели когда-нибудь, как вода обтекает камень? Или как струйка дыма, змеясь, проходит сквозь плотную крону дерева, нависающую над костром?

Если видели — поймете…

Обнажив клинки, они встали лицом к лицу. И вроде бы ни единого движения не сделал Конан, — но вот уже лезвие его меча касается шеи Дункана.

А оружие Дункана отведено далеко в сторону. Безнадежно далеко…

Знал Дункан, что Учитель не обезглавит его. Но, несмотря на это, бешеная ярость исказила его лицо. Все смешалось в ней, в этой ярости: злоба на себя, никак не постигающего науку боя, на своего Учителя, на судьбу…

Ярость боя…

И Конан убрал свой меч.

— А вот это — второй из твоих главных грехов, — сказал он, как будто и не было ничего.

— Какой еще — «второй»?! — Дункан, словно бык на арене, повел налитым кровью глазом.

— Да, именно этот… Ненависть к противнику. Желание победить… Боязнь унижения… Ну что, может быть, ты спросишь теперь — «что за бой без ненависти?»

— Не спрошу, — Дункан потупился.

— Молодец! А я вот — спросил в свое время…

— Ты? Спросил? У кого?

Конан усмехнулся:

— У своего Учителя, разумеется. Уж не думал ли ты, что я родился с моим воинским умением? Или — что под кустом я его нашел?

(По правде сказать, чуть ли не так Дункан и считал. Мысль о том, что у его Учителя был свой Учитель, потрясла его до глубины души.

Но тогда он постеснялся признаться в этом…)

— Нет. Я вообще не думал об этом. И не намерен думать — во всяком случае, до обеда, — злость слетела с Дункана, не оставив следов. Правда, точно так же — разом! — она может и вернуться…

Он знал за собой такое качество…

— Так давай, наконец, обедать! — Дункан склонился над туго завязанным узелком.

— Что там приготовили наши бабы?

(«Бабы» — это, конечно, о всех, теперь уже четырех, женщинах его дома было сказано. Вот так, скопом.

Значит, и о Дженет — тоже…)

В узелке оказался копченый желудок, набитый ароматными травами и овечьим мясом.

— Хэгиш… — произнес Конан с непонятной лукавинкой.

Непонятно — об обеде ли он это сказал…

Говорили в старину: тот, с кем ты преломил хлеб — друг. А если станешь враждовать с ним — то кусок этого хлеба встанет у тебя поперек горла…

И опять над горизонтом поднялось дневное светило — в сорок восьмой раз, считая с того утра, как Конан вырвал из тела Дункана зазубренное железо.

Старухи так и не смогли привыкнуть к новому постояльцу. Украдкой они крестились, сплевывали через левое плечо, да и вообще без нужды избегали даже приближаться к Конану. А уж говорить с ним — упаси Всевышний!

Дженет же… Впрочем, она всегда понимала все и сразу. Но и ей было нелегко…

Как-то раз, улучив момент, Конан смог обменяться с ней парой слов без свидетелей.

— Скажи мне — только откровенно! — что тебя мучает, девочка?

Дженет посмотрела на него с несколько показным удивлением. Это удивление не было связано с «девочкой»: она давно осознала, что хотя Конан выглядит гораздо моложе Дункана и вряд ли старше ее, он — старейший из всех, кто и ныне живет на Земле…

— Мучает? Что может меня мучить? Мой муж жив, здоров, счастлив — чего же мне еще желать…

И горечь была в ее ответе — возможно, незаметная ей самой…

А мужем она называла Дункана. Хотя не был их брак освящен церковным благословением.

— Не надо лгать мне. Я ведь умею читать в человеческих душах…

— Умеешь… — с той же горечью произнесла Дженет. Но вдруг в глазах ее темным пламенем полыхнул вызов:

— А уж если умеешь — сам ответь на свой вопрос! — дерзко выкрикнула она.

Не только дерзость была в ее голосе. Робкая надежда проглядывала сквозь нее… Но мало кто сумел бы это увидеть.

Разве что тот, кто читает в человеческих душах…

— Ответить мне нетрудно, — сказал тогда Конан. — Ты думаешь, что он — Дункан — «изменяет» тебе со своим клинком?

Дженет не смогла ответить — на несколько секунд она замерла, словно пораженная громом. Потом — кивнула неуверенно.

— Да…

— Так знай же, девочка: все мужчины — немного подростки. Когда мы поутру берем оружие и уходим в горы, — он не изменяет тем самым вашей любви. Просто это — этап, через который нужно пройти.

— Я понимаю… — прошептала Дженет. И уголки ее губ в ожидании чуда дрогнули зародышем улыбки.

— Высшее мастерство, позволяющее сразить врага — это холм, а не гора.

— Не женское дело судить о воинском искусстве. Но, если я правильно понимаю, ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что вершина — это меч, дающий жизнь, а не смерть. Этого Дункан еще не понял.

— Но поймет?

— Поймет… И тогда ему не придется выбирать между мечом и любовью.

Конан не сказал, что у него самого на это понимание ушло более четырех веков. Не сказал, что ему в течение своей жизни не раз приходилось делать подобный выбор.

Сумеет ли он сейчас заставить своего ученика посмотреть на этот выбор с той высоты, с которой смотрит теперь он сам?

С высоты, позволяющей увидеть, что никакого выбора нет вообще — как нет выбора между водой и воздухом.

Все в равной мере нужно для жизни…

Даже сам себе не мог Конан ответить, сумеет ли он сделать это. Не было у него полной уверенности.

Верно сказано: «Лучший ученик — трудный ученик…»

А особенно — когда в этом ученике пробуждается память о прошлой жизни, заставляя ощущать себя Мастером. Которым он еще далеко не стал.

Да, пожалуй, и не был. Даже в той, прошлой жизни.

Иначе именно он — а не Конан — сумел бы пройти весь Путь, оставшись последним из бессмертных…

А пока что ему оставалось лишь неловко гладить по голове Дженет, когда она, плача и смеясь одновременно, припала к его груди. Как ребенок в минуту горя или радости припадает к груди взрослого…

Вот так странно, неожиданно проявилось у Дженет счастье от пробудившейся надежды.

Надежды на любовь…

— Ну перестань, ну что ты… — шептал он. — Не надо… Не бойся! Ну, как тебе не стыдно — ведь большая же девочка. Вот Дункан нас увидит — что он подумает?

А Дункан видел. Он стоял в дверном проеме и смотрел на них с изумлением. Именно изумление застыло у него в глазах — не ярость…

И ладонь он даже не подумал положить на эфес…

«О, ты делаешь успехи, ученик мой… Ничего, ты у меня еще станешь Мастером!»

Разумеется, вслух этого Конан не сказал. Он вообще ничего не произнес вслух. Только глазами знак сделал — поймав взгляд Дункана:

«Уйди! Не напугай ее…»

И, помедлив, с непривычной робостью прикрыл Дункан Мак-Лауд перед собой дверную створку, осторожно придерживая ее, чтобы не обернулась в испуге Дженет, услышав скрип петель.

Говорили в старину: много женщин бывает у воина, но восплачет по нему

— лишь одна…