Горец II

1

Музыка, как живое существо, наполняла огромный зал, проникая во все его закоулки, завораживая сознание, чаруя душу ощущением красоты и силы… Старик, откинувшийся на спинку кресла, установленного в отдельной ложе, спал; но даже сквозь дрему эти чувства пронизывали его существо.

Впрочем, сам он не назвал бы свое состояние дремой, это было нечто иное… Грезы? Видения?

Воспоминания?..

Да, скорее всего, это были именно воспоминания. О бывшем и не бывшем…

Вот это — точно, было: громадное здание, высокие потолки, колонны белого мрамора (дворец какого-то из местных правителей — вождя, шамана или президента, кто их разберет…) и посреди этого великолепия — ряды коек с больными, умирающими… Портативный радиоприемник в который уже раз твердит о том, что «положение в Центральной Африке становится неконтролируемым». Между койками, с трудом протискиваясь (зазор оставлен минимальный — чтобы разместить как можно больше людей), снуют чернокожие медсестры, но они не в силах облегчить страдания своих пациентов.

Да, вот так-то, вожди — президенты — шаманы… Ситуация не была необратимой еще считанные месяцы назад, весь мир предупреждал вас о сложившейся угрозе экологическому равновесию. Но вы не то слишком упивались своим суверенитетом, не то и вовсе не знали, что это за штука такая — «экология».

Только тогда спохватились, когда жареный петух радиации клюнул вас в черные ягодицы. А теперь вам если что и остается, так это отдавать ваши роскошные дворцы под госпитали, тем более, что дворцы — единственные приличные здания в стране. Но толку от этого сейчас немного. Потому что язва озоновой дыры, расползающаяся над сердцевиной африканского континента, уже выбрасывает во все стороны злокачественные метастазы. С каждым часом множится число дыр в броне атмосферы, сквозь них устремляется губительный поток солнечной радиации, и остановить этот поток обычными мерами уже невозможно.

Раненые глухо стонут, ворочаясь на скомканных простынях. Часть из них

— местные жители, часть — добровольцы-специалисты из самых разных стран, съехавшиеся сюда, когда невозможность «обычных мер» еще не стала очевидной. Он и сам ведь был одним из таких специалистов…

И тот человек, над смертным ложем которого он теперь сидит, — тоже.

Не тот, а та. Женщина. Его жена.

Бренда Уайт, она же — Бренда Мак-Лауд (она сама настояла на том, чтобы взять себе его подлинную фамилию, а не псевдоним, который он использовал в этой своей «новой жизни»).

И «новая жизнь» стала для них обоих просто жизнью. Последней и единственной. Как много сотен лет назад была первая из его жизней — там, давно и далеко, в Хайлендских горах [хайленд — гористая часть Шотландии; жители ее, хайлендеры, считали себя истинными шотландцами, в противовес «обританившимся» жителям долин — лоулендерам].

В этой жизни тоже нашлось место лишь для единственной женщины…

— Обещай мне, муж мой… — рука, покрытая струпьями радиационного ожога, слабо шевельнулась.

— Да, — он склонился над ней, ловя еле слышный звук голоса. — Да, родная. Все, что ты хочешь…

— Все — не надо… — губы женщины тронула улыбка.

Только губы и улыбались на ее лице: глаз не было видно, глаза закрывал слой влажной марли, потому что свет, даже рассеянный, болезненно травмировал опаленную сетчатку.

— Обещай мне только одно. Что ты постараешься… постараешься что-нибудь сделать с ЭТИМ…

Он мучительно сглотнул:

— Я постараюсь. Я смогу остановить… Верь мне…

Она снова улыбнулась:

— Наверное, со стороны все это выглядит, как в дурацком фильме: Она перед смертью просит думать не о себе, а о деле, Он торжественно клянется продолжать борьбу… Но что делать, если мне осталось лишь обратиться к своему мужу с такой просьбой, а тебе — дать именно этот ответ? Да и некому смотреть со стороны…

Да, со стороны смотреть было некому. Хотя их и окружало множество людей, каждый из них был занят собственной бедой и болью. Недаром говорят: «Самое полное одиночество — в толпе».

Но если бы нашелся кто-нибудь любопытный, он бы увидел, что глаза мужчины словно полны жидкого стекла. Слезы? Да, слезы…

А ведь он не знал слез дольше, неизмеримо дольше, чем кто-либо из живущих — уже пять веков. Даже тогда, когда он стоял над безглавым трупом Учителя у подножья полуразрушенной башни, даже когда на руках его иссякала жизнь Герды, некогда юной и желанной, — глаза его были сухи…

Разве что в детстве… Но когда оно было, его детство?

(А действительно — когда оно успело пролететь, его детство? И главное

— ГДЕ? Сколько он ни пытался, ему ни разу не удавалось проникнуть сквозь барьер собственной юности: горы, клан Лаудов, овечьи стада, запах дыма и сыромятной кожи…

Он чувствовал себя восемнадцатилетним, но верны ли его ощущения? И верны ли были ощущения его сородичей по клану, помнивших его чьим-то сыном, внуком, братом?)

Довольно! Хватит об этом. Не до того сейчас!

Перед ним пролетают последние секунды жизни его жены, а он, видите ли, воспоминаниям предаваться изволит… Подонок!

— Я очень люблю тебя, Бренда… — прошептал он чуть слышно.

— Я тоже люблю тебя…

Ее рука, покрытая язвами и трещинами, поднялась в последний раз — он быстро поцеловал ее — и мягко упала на скомканное покрывало.

И сразу же шум ударил по барабанным перепонкам — шум, который он долгое время не ощущал. Торопливые шаги медперсонала, стоны и хрип, тяжелое дыхание, гул огромных вентиляторов под потолком, нагнетающих свежий воздух…

Да, это — было. Хотя он бы многое отдал, чтобы именно эта часть воспоминаний оказалась плодом воображения…

И вот это — было тоже: шесть рядов колючей проволоки под высоким напряжением, охрана, охрана, охрана, предупреждающая надпись на щите…

Шесть рядов колючей проволоки, охрана, надпись на щите, желтая по алому: «Зона F-6. Дистанция безопасного приближения — 30 метров. Огонь открывается без предупреждения».

В последнем сомневаться не приходилось… Автоматы в руках охранников синхронно поворачивались, следя за проходящими людьми бездонными глазницами стволов. Именно поэтому случайные зеваки избегали даже ходить мимо зоны, не то что переступать ограничительную линию.

Этот вопрос — об «особом режиме охранения» — крайне резко дебатировался на каждой сессии Объединенного правительства. Но в конце концов всем пришлось согласиться, что иного шанса Земле просто не оставлено.

Слишком важны были работы, проводившиеся на объектах F-6. А чем важнее работа — тем большего материального обеспечения она требует. Платиновые контакты, тончайшая золотая проводка…

Слишком большим соблазном было все это для гангстеров, уже несколько раз пытавшихся устроить налет на зону. Каждый раз отбивать такой налет удавалось с большим трудом и еще большими потерями.

Слишком уж много теперь насчитывалось гангстерских банд — сильных, организованных и отлично вооруженных. Как грибы после дождя начали они возникать на планете, когда в пламени экологического кризиса сгинули национальные правительства, а Объединенные власти напрягли все силы, пытаясь выбраться из этого кризиса. Не сразу они поняли, что, не справившись с асоциалами, из пропасти не выкарабкаться.

И, конечно же, слишком много развелось тех, кто приветствовал этот кризис, призывал его, как призывают священную грозу на голову «прогнившего мира». Секта «Святых последних дней», «Слуги Божьей кары», «Пророки Армагеддона»… Еще какие-то «Апостолы огненного крещения»…

Эти были похуже гангстеров. Тех, по крайней мере, занимали только ценности, прочую аппаратуру они обходили стороной, да и кровь старались зря не лить. «Апостолы» же, как и прочие сектанты, громили все подряд. Все и, главное, ВСЕХ: те, кто пытался остановить катастрофу, воспринимались как прислужники Сатаны. А с такими разговор бывал короток.

Главным же достижением Проекта были именно люди — ученые, специалисты… Оказывается, не так-то и много оказалось на Земном шаре специалистов в данной области. Поэтому те, кто были, работали на износ.

И День настал.

Неподалеку от главного пульта управления находился телевизор, и, хотя громкость была приглушена почти до предела, кое-какие звуки все же пробивались сквозь многоголосый гомон.

— По нашим данным, именно в эти минуты… — скороговоркой частил комментатор, словно боясь, что его прервут.

Тот, кто стоял за главным пультом, нахмурился:

— Что это еще за «наши данные»? — с неудовольствием произнес он.

Расположившийся рядом с ним плотный крепыш, покрытый шоколадного цвета загаром, только хмыкнул в ответ.

— Ну, ты же знаешь тележурналистов, «вторую древнейшую профессию»! Все у них схвачено, везде свои информаторы.

— Неужели и среди нас?

— Выходит, и среди нас тоже. Техники, охранники, обслуга… А возможно — это намеренная утечка информации «сверху».

— Плохо.

— Да ладно… Чем теперь это нам может помешать?

Стоящий за пультом нахмурился еще сильнее.

— Как сказать… Сюда, небось, уже стекаются религиозные фанатики со всей округи. Ну и вообще! Таких я не видел даже среди прихожан Джона Нокса.

— Кого?

— Ты вряд ли был с ним знаком… Он скончался лет за четыреста до твоего рождения.

— А…

Крепыш не нашелся, что ответить. Впрочем, он давно замечал за своим собеседником разные странности. Но делу они не мешали.

В данный момент знаток Ноксовой паствы, склонившись над клавиатурой, споро передавал на компьютер очередную команду. Прядь длинных волос, упав ему на лоб, прилипла к вспотевшей коже, но у человека не было времени поправить прическу. Волосы эти, некогда темно-русые, выгорели под бешеным солнцем почти до белизны. А кожа, наоборот, приобрела шоколадный оттенок. Впрочем, так выглядели все в этом помещении.

— Ты похож на негатив, — сказал крепыш.

Его собеседник, закончив ввод данных, оторвался от компьютера:

— Это еще почему?

— Волосы светлые, шкура темная. Хоть печатай тебя наоборот.

Не дождавшись ответа, крепыш продолжил мысль:

— Все мы здесь схватили такую дозу солнечного излучения, что на десять жизней хватит. Теперь каждому из нас придется проходить длительный лечебный курс… Тебе в первую очередь — ты ведь, пожалуй, больше других под открытым небом провел…

— Мне — не придется. Ни в первую очередь, ни в последнюю. Не беспокойся об этом. И вообще — не беспокойся…

Крепыш хмыкнул. По правде говоря, он действительно затеял этот разговор для того, чтобы преодолеть собственное беспокойство.

Чтобы не ждать в молчании, когда наступит МИГ, который решит все…

И тут он снова услышал голос, доносящийся из динамика.

— Да, да, именно в эти минуты! — захлебывался комментатор. — Именно сейчас международная группа ученых, объединившая лучшие умы Земли, во главе с доктором Аланом Найманом, под общим руководством Карла Мак-Лауда, председателя Проекта, предпринимает решающую попытку!

Крепыш — а это и был доктор Найман — слегка присвистнул. Глаза его округлились.

— Даже тебя вычислили, Карл! — сказал он светловолосому. — Эх, куда только служба секретности смотрит… Дармоеды!

Мак-Лауд улыбнулся ему со своего места за пультом.

Почему — Карл Мак-Лауд? А почему бы и нет… Надо же было выбирать себе какое-то имя после того, как прекратил свое существование Рассел Нэш.

Он оставался последним, поэтому о конспирации можно было забыть. Смертные не будут охотиться за Мак-Лаудом. Впрочем, теперь он и сам стал смертным… Он бы не только фамилию, но и имя себе оставил прежнее — Конан. Однако как раз в это время по экранам триумфально прошел фильм о некоем волосатом мускулистом дегенерате (словно в насмешку, тот еще через каждую минуту выхватывал меч и начинал им крушить все, что находилось в пределах досягаемости, явно не представляя при этом, за какой конец полагается держать клинок…). Эту гориллу, которая была призвана олицетворять духовное здоровье и нравственную силу дикарей-варваров, звали именно Конан.

(Бренда тогда умирала со смеху при одной только мысли о том, какой эффект произвело бы подлинное имя ее мужа на будущих друзей и знакомых. Вдобавок ко всему, мускулатурой он не уступал тому самому герою-варвару, да и с коллекцией мечей так и не сумел расстаться. Это — единственное, что сохранилось у него от прошлой жизни.

Бренда…)

Вот так именно и появился на свет Карл Мак-Лауд, гражданин США, уроженец Нью-Йорка, тридцати двух лет от роду — если верить документам…

Но совсем не обязательно им верить!

Тем более, что время не стоит на месте…

— Кто это? — прошептала роскошно и безвкусно одетая женщина.

Ее спутник (любовник? муж?) с неудовольствием оторвался от сцены:

— Где?

— Да вон, вон — куда ты смотришь? Слева! В отдельной ложе!

Она говорила так громко, что с соседних рядов на нее зашикали. Это не произвело на женщину ни малейшего впечатления.

— Безобразие! — продолжала возмущаться она. — Нам сказали — больше билетов нет! А этот старый сморчок занял целую ложу!

Муж или любовник поднес к глазам театральный бинокль. Собственно говоря, он отлично знал, чья это ложа, но его смутило, что женщина не узнает этого человека сама. Может быть?..

Нет, в ложе действительно сидел тот, кто и должен был сидеть.

— Да, это он. — Мужчина опустил бинокль. — Все в порядке. Ему полагается. За ним многое зарезервировано на всю жизнь — и эта ложа в том числе…

Возмущение женщины при этих словах еще более усилилось.

— А почему это ему полагается, а нам — нет?!

— Ну… — мужчина в затруднении пожал плечами. — Я же говорю — это старик Мак-Лауд! Как-никак спаситель человечества… Да ты должна помнить

— эти события всего двадцать пять лет назад происходили, тебе тогда было…

— Не вздумай напоминать мне о моем возрасте! Оч-чень любезно с твоей стороны! — Женщина на некоторое время замолчала. Однако ненадолго.

— Так кто это, ты сказал? — спросила она тоном ниже.

— Мак-Лауд! — процедил муж или любовник сквозь зубы.

— А…

— Ну, вспомнила, наконец?

— Да… Кажется. Он что-то там изобрел… Не помню, что.

Мужчина едва удержался от того, чтобы не выругаться вслух.

— Да, ты еще глупее, чем я раньше думал…

Впрочем, эту фразу он тоже не решился произнести вслух…

И еще один человек следил в этот момент из зала за одинокой фигуркой в ложе.

На какое-то мгновение их глаза встретились, и человек нерешительно помахал рукой, пытаясь привлечь к себе внимание. Но не преуспел в этом.

Взгляд старика на какой-то миг задержался на нем, но тут же скользнул дальше. Чистый, ясный, ПУСТОЙ старческий взгляд.

Человек в зале — это был доктор Найман — вздрогнул от неожиданности.

«Как же он сдал… Настоящая человеческая развалина».

Найман и сам уже не позволял себе забыть о собственном возрасте — но его старость не сопровождалась дряхлостью. Во всяком случае, пока не сопровождалась… Он по-прежнему был одним из крупнейших на Земле специалистов в своей области. Правда, корпорация «Шилд», сотрудником которой он все еще числился, уже лет пять как старалась не допускать его к серьезной работе.

Но это объяснялось своими причинами, вовсе не связанными с утратой трудоспособности…

Наверное, именно поэтому вид Мак-Лауда потряс его. Ведь тот был моложе, чем он, Алан Найман. Или нет?

«Странно — столько времени знаком с человеком, а так и не удосужился узнать его возраст».

Во всяком случае, при их первой встрече — тогда, давно, более четверти века тому назад, — Карл выглядел очень молодо. От силы лет на тридцать. Доктор Найман (тогда сорокалетний) даже удивился, как этот мальчишка успел набрать в научном мире вес, достаточный, чтобы возглавить проект, равного которому не было в истории планеты.

Впрочем, руководитель проекта — должность почти номинальная. Основную научную работу придется вести не ему…

По крайней мере, так думал доктор Найман. Но вскоре ему пришлось узнать, насколько он ошибался…

…А действительно — как он сумел возглавить Проект (да, именно с большой буквы)?

Он и сам не мог бы ответить — как. Возможно, ответ знал Рамирес.

(Рамирес? Ра-ми-рес… Кто это?)

Он не мог вспомнить, кому принадлежит это имя.

И все же откуда-то из затянутых белесой мглой глубин памяти пришел образ: седой, но легкий в движениях человек, слово которого так же остро и безошибочно, как его меч, а в уголках глаз собрались веселые морщинки.

Рамирес… Санчос де ла Лопес де Рамирес по прозвищу…

По прозвищу…

Ведь было, было у него прозвище, напоминающее не звон золота, а звон стали, такое же легкое и ясное, как он сам?!

Нет, не вспомнить прозвища…

Ладно, потом.

Тогда Рамирес сказал так:

— Теперь, когда ты остался совсем один, — за твоими плечами стоит сила всех. Такая сила, которую даже трудно представить…

И еще так сказал он:

— Ты, именно ты теперь поможешь людям по всей Земле понять друг друга.

Или не так он сказал?

Или это сказал не он?

Действительно — не мог говорить Рамирес «…когда ты остался совсем один…»! Не дожил он до этого времени!

Но слова застряли в памяти, а вместе со словами — интонация: дружеская и одновременно чуть насмешливая. Так умел разговаривать только один из людей, встретившихся на его пути. На Пути…

Кто бы ни сказал это — давно мертвый Учитель, внутренний голос или даже Голос Свыше — он оказался прав.

Сила — это мудрость. Мудрость — это знания. Если угодно, наука, но не только она. Для того, кто стоит на Пути, не существует препятствий. Путь же проходит сквозь все, сквозь любую сферу человеческой деятельности.

Он стоял на Пути.

Фехтование, живопись и поэзия — несравнимые вещи. Но подлинный Мастер (именно Мастер — не рубака, не маляр, не рифмоплет) слагает сагу или короткое стихотворение-танка столь же легко и безошибочно, как рассекает врага на поединке — от плеча к бедру одним взмахом, и срубленная половина тела валится наземь раньше, чем ударит кровяной фонтан из открывшихся артерий.

Или — с такой же легкостью — Мастер создаст картину, не отрывая кисти от холста, одним движением.

Он был Мастером, Мастером, каких еще не бывало.

Поэтому поставить и решить научную проблему для него было не труднее, чем сплотить, направить в одно русло усилия разношерстной, ершистой и обидчивой массы юных (и не очень юных) гениев. А эти качества редко совмещаются в обычном человеке.

Строго говоря, в обычном — почти никогда. Можно даже без «почти».

Поэтому именно ЕГО палец завис над красной кнопкой, когда НАСТАЛ ДЕНЬ.

…Да, пожалуй, это и был ответ…