Гор

Гор

– Такие странные пятна. Не хворь ли? Кожа бесцветная точно рисовая бумага.

– Глупая, это священный знак крови Вестников!

– У него жуткий взгляд. Совсем не детский. Боюсь, как бы не проклял меня княжич.

Шушукаются служанки, торопливо прибирая покои. Охают, ахают и не примечают одну из личных служанок княгини, что возникает за их спинами коршуном. Непроницаемо выражение лица, только тяжел взгляд, не предвещает ничего хорошего.

– А ну-ка, – служанки дружно вздрагивают, втянув головы в плечи. – Палок давно не получали? Как смеете сплетничать о юном господине? Убирайте молча, иначе госпожа о каждом вашем грязном слове узнает. А уж если князь услышит…

Больше служанки не смеют и звука издать, ведь понимают, князь не станет приказывать палачам провести казнь. Он сам её свершит своим даром, если вовсе не пожелает продлить муки. Бывает настроение порой пригубить да приголубить смерть – ту, что единственная вызывает чувство насыщения и удовлетворения. Слава Иссу, провинившихся всегда сыскать труда не составит. Нынешние Боги вино не пьют, им подавай кровь.

Оттого молчат девушки и работают быстрее да старательнее под надзором личной служанки княгини, которая ещё кипит праведным гневом. Обидно ей за свою хозяйку и тревожно. Не случилось бы нового помрачения, не захворало бы долгожданное дитя.

Но кажется напрасны волнения. Тиха и светла княгиня, словно прояснившееся небо. Всё время коротает подле ребёнка, ни на шаг не отходит.

Колышутся ленты. Горит фонарь, пролегая рыже-желтыми тропами. Падает снег за окном, сонно и монотонно. А княгиня целует ручки своего малыша. Прямо в морщинистые ладони, в короткие неловкие пальчики. Вдыхает родной запах и не может надышаться. Уткнувшись лицом, улыбается нежно, пока глядят на неё самые любимые в мире глаза. Смеются блеском.

Гукает малыш, взбрыкнув ножками. Режутся зубки, но он почти не плачет. Терпит смиренно, лишь прося немного ласки. Её маленькое чудо, её маленькая жизнь. Ей кажется, она способна задохнуться в этот миг. Крылья материнских рукавов. Если бы они могли оградить от всех невзгод.

Стеклянные бусинки на перекладине люльки манят дитя, сталкиваясь с журчащим звоном. Тряпичный лисенок – хитра мордочка. Обереги под матрасом, под подушкой, зашиты в подкладку. Чтобы рос здоровым малыш, материнская отрада. Касаются губы княгини чистого лобика.

– Моя драгоценность, – шепчут, отдавая кровоточащее сердце каждому слову, каждому звуку.

Если попросят перерезать себе горло, она сделает это. Если повелят вспороть себе живот, она безропотно подчинится. Сложит на плаху голову, вынесет пытки и любое надругательство вечность и намного дольше, только позвольте жить сыну.

Она плавно очерчивает фигуры. Увлекает младенца, что не сводит глаз. Россыпь колокольчиков, следы птичьих лапок, алые бусы рябины. Её руки сказывают на языке прошлого, пока голос вибрирует тугой струной, низким напевом рождая горы, драгоценные недра, чтобы затем взвиться жарким пламенем, подняться ввысь, обернуться Небесными Змеями и резвиться в ветвях Мирового Древа.

Парят города, покоряется бренная земля.

– В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Пусть освободится бренный разум от забот,

Смерть рассыпалась и покинула нас,

И жизнь, поющая колыбельные, тоже

Угаснет, так возроди пламя вновь.

В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Иль’Гранды присмотрят за нами,

И скоро великие замыслы воплотятся.

Слышишь, как Пустота пожинает души?

Закрой же глаза и ступай за ней следом.

Колыбельная скачет ланью, дитя скачет вслед за ней. Прикрыв отяжелевшие веки, уносится во снах туда, где сказки становятся целым миром, и где нет ничего, кроме благословенного тепла.

Так и будет первый год, полностью отданный на откуп матери, проведенный под её боком. Чтобы укрепилась жизнь в теле, чтобы не унесла внезапная детская хворь. А после подойдет срок: дать имя, подтвердив тем само существование, и известить императора о появлении княжеского наследника.

– Конечно господин доволен! Он возлагает на юного господина большие надежды.

– Неужто родится на наших глазах новая династия?

– Да долог будет их век!

Брызжет красками пир. Тодо сидит в конце стола, ссутулившись, потупив взгляд. Но про него и не помнят, на него и не глядят, ведь ему следовало бы быть со слугами. Только хозяин так повелел, а слово хозяина закон.

Сам же князь возвышается во главе стола. Белесые волосы заплетены в толстую косу. Широкая линия челюсти и гранит черт. Массивный перстень на мизинце. Изморозь вышивки украсила синеву одежд. Живой Бог – воплощение неподвластного. Сила кипит в жилах, а мысли режут вернее самого острого клинка.

Жена по правую руку укутана в слои пестрой парчи. Губы – замерзшая ягода, утонченный лик – девственный снег, волосы – кольца огненного меда. Луна подле светила, и взгляд её, как и у луны, печален. Искусно оплетены самоцветами лучи венца.

Гости – сладкоречивые пташки. Щебечут без устали, пряча многозначительные улыбки за веерами. Богатство оттенков одежд способно затмить любые рифы. Взлетают тосты один за другим:

– За князя Иссу!

– За княгиню Иссу!

– За благоденствие рода Иссу!

– За процветания княжества Иссу!

– За дружбу с соседями!

Льется рисовое и сливовое вина. Три танцовщицы мелкими шажками входят в залу, кланяются. Красота их пленяет. Оживают струны под ловкими пальцами, ленты делают круг. Танцуют девушки, как и тени в детской комнате.

Тодо кажется, что он созерцает искусно расписанную ширму. Слышит стук дерева о дерево, вычурный и театральный, запах сладких яблок. И ширма распахивается, а за ней жадные взгляды. Мальчика нет на пиру, но на пиру его нарекают. Именем солнца и крови в память предков. Заходится хор, вторя княжескому басу:

– Гор!

– Гор!

А с первой зарей отбывает князь. Не попрощавшись ни с несколькими задержавшимися на ночь гостями, ни с женой, уносится в сопровождении небольшого отряда в столицу.

Тодо же начинает усердно готовиться. Захочет ли князь по возвращению сам показать сына учителю, и как скоро он возвратится, или то сделает его супруга, не дожидаясь мужа.

Как бы то ни было Тодо возрождает привычку ежедневно проводить время в выделенной ему учебной комнате, которая быстро обретает обжитый вид. Наполняется книгами, заказанными учителем в великом количестве, запахом чернил и бумаги, свитками, керамическими и деревянными фигурками и незамысловатыми рисунками, что должны поведать дитя о множестве вещей и явлений.

Он был бы и рад начать обучение раньше, да только кажется княгине по душе не пришелся. Иначе объяснить Тодо никак не может столь долгий срок своего пребывания в поместье без какой-либо пользы для нанимателей.

Всё же непозволительно дерзким посчитала княгиня его тон в первую встречу? Или столь смутила молодость лет? Тодо понять не в силах, а потому терпеливо ждет и попусту не изводит себя мыслями о том, что происходит в умах господ. Но колет отчего-то воспоминание о женских руках, сложенных на раздувшемся животе. Возможно не в молодости и тоне дело.

О будущем ученике же Тодо размышляет со сдержанным интересом. На кого тот больше похож, на мать или на отца, какой у него нрав, насколько остер ум и какие привычки он успел приобрести. Дитя Вестников, наследник их доли. Откуда же пришли? Как появились?

В храме, при котором располагалась школа, было множество фресок с их изображениями, пусть и весьма абстрактными. Звезды в сердцах парящих городов. Белоснежные семена, из которых пробиваются ростки костяных деревьев, а города – плоды на их ветвях.

Проходят дни, сменяется неделя. Князь не торопится вернуться, его супруга не торопится послать за учителем. И верно судьба решает всё за Тодо. Снова сводит его на веранде сада с княгиней, что встречает изумленно поклонившегося мужчину с опаской, в чем сама себе признаться отказывается.

– Госпожа, – выдыхает Тодо, повторяет поклон, – юный господин.

Дитя же взирает снизу-вверх с восхищенным любопытством, и в чудесных глазах цвета речного льда и зимнего неба Тодо видит красные нити, что пронизывают бытие, рождая, поддерживая, уничтожая в вечном круговороте. Расползается бесцветное пятно по скуле, стекает по шее, словно чье-то нечаянное прикосновение. Точены черты доставшейся от матери резкостью.

А на лице княгини, что держит сына за руку, проступает волнение, тщательно скрываемое под маской отстраненной вежливости. Лисенок предательски выглядывает из-под детского воротничка. Любимая игрушка, взятая тайком, хоть был наказ не брать.

Нельзя.

Хлесткое слово.

Нельзя.

Выносить за пределы покоев, демонстрировать миру.

Нельзя.

Иметь детство. У Вестников детства не было, а у Богов его вовсе быть не может.

Звонкий удар кнута доносится со двора трескучим эхом. Ходят мускулы под кожей. Ржет могучий гнедой жеребец, встав на дыбы. Удерживаемый под поводья, лягается. Не желает покориться, но покориться – его удел.

Тодо же наклоняется. Ловит вздрагивание женщины, что кое-как сдерживается, чтобы ни ринуться, ни заслонить сына, ни откинуть мужскую руку, которая вдруг аккуратно заправляет лапку тряпичного лисенка.

– Могу ли я сопроводить вас, госпожа? – спрашивает вкрадчиво-робко учитель и добавляет, вкладывая всю искренность в надежде, что ей внемлют. – Я бы хотел обсудить с вами обучение юного господина. Вы как мать знаете его лучше и наверняка сможете помочь мне советом.

Служанки – две верные тени за женской спиной. Белесое облачко прерванного дыхания. А в воздухе витают предвестники весны, задерживаясь солнцем по вечерам чуть дольше. Опасение в синих глазах несколько притупляется. Иссу, пусть молодые уста не повторяют за устами мужа.

– Как вам будет угодно.

– Матушка, кто это? – лепечет дитя. И распахивает глаза шире, когда Тодо вновь улыбается.

– Если госпожа позволит, то я буду вашим учителем, юный господин.

В сумерках столица распускается дивным цветком. Инкрустированы лепестки самоцветами, отделаны сусальными нитями. Дурман пышности и богатства. Весь цвет зари, пролившийся пламенной росой.

Изысканно величие поместий знати, возвышенна строгость храмов. Вереницы паланкинов и повозок текут по улицам, собираются толпы – рябит в глазах от узора одежд. Шум торговых рядов и укромные островки чайных домов. Развеваются флажки театров, порочны фонари красных кварталов. А за всей этой красой отрава нищих окраин.

Столица никогда не спит, как не спит и императорский дворец, помнящий ещё Старшего Наместника, Иль’Кина. Сулит многое двор гостям. Влечет точно огонек мотыльков гладкостью шелков, великолепием украшений и праздным бытием, прежде чем поймать в капкан, раскрошить на зубах, проглотить, не подавившись. Пузырек яда в рукаве, кинжал за поясом, иглы заколок, шипы колец.

Острее только языки самих придворных. Лелеющие, препарирующие, превозносящие, уничтожающие. Скользят змеи по плитам. Обвивают колоны, прячутся на высоких сводчатых потолках. И у главной змеи самые хитрые глаза – желтые словно топазы.

– Ваше императорское величество, – кланяется князь. Герб оленя на спине. – Долгих вам лет правления. Да озарят предки ваше будущее, уберегут от невзгод.

Стражи выстроились шеренгами вдоль стен – грозные тени. Ещё по два Стража по обе руки от князя и за его спиной. Покоятся ладони на эфесах мечей и древках копий.

Но князь чует их страх. Непроизвольная реакция на его запах, на его движения, на любое его проявление. Шепчутся придворные. Восхищение, трепет, презрение. Не утаить за веерами. Трескаются выражения доброжелательности, выступая испариной на висках.

Явилась Хризантема. Невозможная в своей вольности принесла весть. Вскидывает руки в благодушном жесте император, поднимается с трона, возвещая:

– Князь Иссу, мой верный друг, – усмешка в уголках княжеских губ столь легкая, что и не приметить. А по мраморным ступеням шаркают парчовые туфли. – Прими же поздравления двора!

Покачиваются нефритовые бусины. Высока корона, тяжела корона. Как и ноша, лежащая на сгорбленных плечах. Моложе князя император, но выглядит куда старше, словно подтачиваемая недугами сосна на фоне могучей скалы.

– Наконец, благословили тебя предки сыном, – рука на плече, россыпь перстней.

Невольно затаили дыхание придворные, напряглись Стражи. Но не пронесутся радужные блики. Им здесь не место, ведь любима Хризантема, покорна, как и положено, господской воле.

– Надеюсь, вскоре в моем саду появится новый Цветок, – обнажает зубы император. Клеймо меж княжеских лопаток жжёт даже спустя десятилетия.

Молчит безымянный юноша шестнадцати лет. Принимает боль с извращенной благодарностью, содрогнувшись в щемящем удовольствии. Сжаты крепко губы, жаждут клыки под ними доставить такую же боль другому. Осыпать ею щедро, залить в глотку жидким металлом. Так вкусна смерть. До одури, до иступленного возбуждения. Дарит пик наивысшего наслаждения, и нет ничего способного превзойти её, заключенную в теле даром, кующую зверя.

– И будет он столь же силен и верен, как его отец, – взгляд топазовых очей. Значения в них давят ожиданием.

Горят Цветы, выворачиваясь наизнанку. Резвится юноша во имя собственной свободы.

Прикрывает веки князь, кланяясь вновь. Зычен голос, полон отголосков чужих воплей:

– Благодарю вас за добрые слова, ваше императорское величество.