Гор

Учитель

– Вам не кажется, что госпожа чересчур подавлена?

– Ей нездоровится с самого утра. Страшная слабость.

– А вчера мясо показалось ей тухлым, пусть и свежее оно было, и приготовили как обычно.

– Неужто она…

Слуги – невольные свидетели жизни своих господ. Видят, слышат, подмечают. Подмечает и князь за утренней трапезой, но не подавленное состояние супруги, а алую нить не толще человеческого волоса, появившуюся у её головы.

Ждали целых три года и свершилось наконец. Судачат слуги без устали дни и недели да гадают, правы они иль ошибаются.

***

– Добро пожаловать. Вы Тодо Окка? – мужчина кивает, закрыв зонт, оказавшийся мало полезным в шторм. Одежда липнет к телу, отягощая и без того скованные движения.

– Да, уважаемая, – пожалуй, стоило отдышаться прежде чем входить.

Неловкость – он привык её ощущать из-за роста и общей нескладности долговязой фигуры. Точно инородный предмет, не вписывающийся в окружающую обстановку, а потому старающийся быть как можно неприметней. Однако сложно быть неприметным, когда переступаешь порог под строгим взглядом старой экономки, что возвышается на ступенях словно величественная статуя над жалким смертным. Чеканит:

– Вы опоздали.

Капли воды скатываются по узкому мужскому лицу, задерживаются на кончике орлиного носа. Тодо откидывает назад волосы. Косится на служку, который стремительно проскальзывает мимо. Хлопает дверь, служка исчезает.

– Нижайше прошу прощения. Из-за бури паром отменили. Пришлось нанимать лодку.

Про то, что эта самая лодка чуть не пошла ко дну, Тодо решает не упоминать. Экономка никак не комментирует его слова. Выдержав паузу, призванную подчеркнуть вину нерадивого гостя, цедит:

– Я пошлю к господину с известием о вашем прибытии. А пока вам стоит привести себя в надлежащий вид.

Отложен зонт, сандалии остались у высокого порога. Тянутся мокрые следы по полу. Барабанная дробь окутывает крышу. Тодо же наклоняется, чтобы случайно не задеть косяк. Прислушивается к суете, что царит в поместье. Пахнет праздником.

– Не обращайте внимание, – поджимает губы экономка, заметив интерес Тодо. – Господин послал за лекарем.

– Неужто кто-то заболел, уважаемая?

– Нет, все здоровы. Однако скоро, я думаю, мы услышим добрую весть.

Тодо стоит чуть в отдалении, испытывая странное чувство, что эту картину он запомнит до конца своих дней. Просторную залу, полную слуг. Их гомон: торжественный, волнующийся подобно морю. Громогласное объявление о месяце рождения будущего наследника, ведь по всем приметам появится мальчик. Господина – необычайно высокого и массивного мужчину тридцати лет. Его улыбку, которую вполне можно было бы посчитать счастливой, если бы не взгляд стальных глаз. Взгляд собственнический и жесткий. Лицо княгини – молодой женщины с невообразимо скорбным изгибом губ. И тонкие руки, сложенные на животе в инстинктивной попытке защитить того, кто растет внутри…

Тем же вечером служанки, случайно зайдя в покои княгини раньше срока, обнаружат её завороженно наблюдающей за кровью, что раскинется багровыми ветвями по хрупкому запястью. Ни единого слова, ни единого жеста, выдающего вину. Она отрешенно созерцает темный сад за окном, пока служанки уносят ножницы, обрабатывают царапину, неглубокую, способную быть оправданной нелепой случайностью. А буря ревет зверем, понимая заточение намного лучше суетливой болтовни.

– Вы новый учитель?

Тодо торопливо сгибается в поклоне. Механичность движений доведена до совершенства, ведь столь важно показать себя с лучшей стороны даже в мелочах.

– Да, госпожа.

Княгиня отвечает легким кивком. Звякают височные кольца: крупные капли лунного камня в кружеве серебра. Ниточка морского жемчуга на лебединой шее. Накидка, расшитая снежными лисами, оттеняет синеву глаз.

Удивительно хороша княгиня красотой резкой и точенной. Столь хороша, что глядеть на неё смущает, но не позволяет этикет отвести взгляда.

А потому Тодо старается не смотреть в придирчиво изучающие его глаза, но задержаться на высоком женском лбу, на плавной линии волос, медных, таящих в себе золотистые искры. Не ожидал он встретить княгиню вне её крыла, не ожидал, что будет представляться именно так: скомкано от неожиданности, охваченный судорожными попытками собраться.

– Как вас зовут?

– Тодо Окка, госпожа.

– Вы очень молоды. Сколько вам лет?

– Двадцать, госпожа.

– И часто вас приглашают учителем к ещё не родившемуся ребёнку?

– Признаться, госпожа, впервые.

– Вас это не смущает?

– Ничуть, госпожа. Полагаю, особам вашего положения сложно найти подходящих людей. Весьма разумно держать их подле себя какое-то время, прежде чем довериться.

Женщина хмыкает. Звук весьма грубый, однако в её исполнении получившийся до странного очаровательным.

– Вы имели дело с потомками Вестников, Тодо?

– Нет, госпожа.

– Вас не страшит то, что с вами может случиться? – её голос становится ниже. – Мой муж потомок Вестника. И наше дитя родится таковым. Лишь одна мысль…

– Прошу простить меня, госпожа, – вежливо склоняет голову Тодо. – Я безмерно благодарен вам за предостережение, но я не отношусь к тем, кто с предубеждением отзывается о потомках Вестников. Хоть, признаться, и страшусь их могущества, как любой смертный. Поэтому молю вас, поверьте, я уже достаточно боюсь, – складочка меж медных бровей. – И надеюсь быть осторожным…

Выделенные учителю покои непривычно велики. Пусть и не сравниться им никогда с господскими, но Тодо всё равно ощущает себя крошечной рыбешкой в огромном пруду, когда переступает порог и затворяет сёдзи. Прислонившись к ним спиной, окидывает долгим взглядом полупустое пространство.

Тлеющий закат отбрасывает багровые всполохи на раму окна. Густые и вязкие, как вишневая мякоть. Скоро их слизнут сумерки. Опустившись синевато-серой дымкой, приглушат краски.

Тодо же тихо вздыхает. Трет переносицу и идет себе на уступку. Не пытаться привыкнуть, не пытаться подстроиться, не пытаться стать другим. Подтаскивает матрас ближе к низкому письменному столику, туда же переносит пузатую жаровню и фонарь. Бумажные стенки, косточки деревянных перекладин. Провести пальцами, пересчитать мысленно. Угол заполняется неверным светом. Полумрак оставшегося пространства, теперь кажущегося ещё более пустым, осуждает за слабость.

Но Тодо поворачивается к нему спиной. Когда-нибудь возможно он устанет переносить вещи всякий раз после уборки слуг, которые неизменно примутся расставлять всё по прежним местам, когда-нибудь возможно он сам оставит вещи там, где им и полагалось изначально быть, когда-нибудь возможно он обвыкнется и прекратит забиваться в углы, подсознательно ища эфемерное ощущение безопасности. Когда-нибудь, но только не сейчас.

Подперев подбородок и прикрыв веки, прислушивается Тодо к поместью. Далекий прибой шагов, голосов. Столь ненавязчивый, что притупившееся было одиночество усиливается. Гложет, разинув беззубый рот точно сом.

В школе при храме было иначе: шумно, жестко, тесно. Так тесно, что в холодные ночи можно было ненароком срастись в единое многорукое и многоногое нечто. Вечно голодное, вечно недосыпающее, но самозабвенно корпящее над свитками и учебниками, вдыхающее запах туши и красок, выдыхающее ровные строки и рисунки ради единственной цели приобщиться к знанию свыше. Приобщиться к тому, что было когда-то вовсе недоступно обычным Земным.

В домах предыдущих хозяев Тодо, пусть и зажиточных, но не имеющих никакого отношения к настоящей знати, тоже было привычно тесно. Маленькие комнатки – кладовки для знаний, помещающихся в слишком крупном для них теле. Когда же срок службы был короток, то «кладовки» сменялись скромными съемными комнатами в гостевых домах.

Только вряд ли подобное знакомо потомкам Небесных Людей. Тодо помнит свои рисунки. Помнит, как выводил их кистью, прилежно повторяя вслух урок: «Дано было Небесному Народу шесть каст. Белая каста, высшая самая, власть хранила, сменяя правителей на троне Амальтеи. Не ступала их нога на землю, ведь отданы небу были навек. Золотая каста следом шла. Власть Белой касте вершить помогала, наместничая в городах да колониях. Медная каста служила помощником при Золотой, несла слово и волю правителей. Кончалась на том крона Мирового Древа, и начиналась мирская его часть, чьих рук власть никогда не касалась. Оттенки зеленой листвы воплощала Изумрудная каста в своих одеждах, Древесная каста рядилась в коричневый, а Черная каста, будучи корнями Древа, самый тяжкий труд несла на своих плечах».

И пусть сгинули касты, сгинул Народ, но живы потомки тех из Небесных Людей, кто пребывал в миг катастрофы на земле. Повелевали ничтожными Земными, повелевают и поныне спустя десятилетия. Избранные небом, низвергнутые им, выстоявшие на крохах былого величия. Столь странно наблюдать их вблизи, столь странно беседовать. С теми, чьи предки обуздали смерть.

Плыли в вышине города. Распарывали корабли облака, спускаясь коршунами, принося с собой пламя и плач, скорбь и запустение. Безжалостны и неумолимы были Небесные Люди в своем стремлении безраздельно властвовать. Века их бесспорного превосходства – века гнета для Земных, выживания и бессилия, про которые не ведали в заповедных колониях. Ведь лишь равным Богам под силу перекроить историю. Ведь лишь равным Богам даровано знание об истине.

– Не следует ли нам нанять более опытного учителя?

Князь не обращает на замечание супруги никакого внимания. Разделывает палочками запеченную рыбу. Отщипнув кусочек белоснежного мяса, кладет в рот. Тиха вечерняя трапеза, скрашена соловьиными трелями да журчанием искусственного ручья.

– Он ведь сам недавно был мальчишкой, – продолжает женщина, плохо скрывая раздражение, которое вмиг встает колом в горле, стоит мужу всё же обратить на неё взор прозрачных глаз.

– Ты оспариваешь мое решение? – перекатывается безэмоциональный рокот. Бьет тем не менее в самое сердце. Забылась.

Палочки возвращаются к рыбе, продолжают методично терзать. Женщина же с трудом сглатывает. Замечает, что застыла с поднятой чашей в руке. Рябь идет по водной глади. Опустить на столик медленно, словно любое резкое движение способно спровоцировать, наброситься, причинить боль.

– Что вы, мой дорогой супруг, – скомканный выдох. Прозрачные глаза ловят каждое мимолетное изменение побледневшего лица супруги. Расширенные зрачки, нервные губы, наклон головы, ставший заискивающе-смиренным. – Я лишь забочусь о дитя.

– Не нужно, – знак служанке наполнить чашу. – Молодой учитель не станет учить жизни. Его удел – знания о прошлом. Настоящее лепить я буду сам.

А после спустя месяцы увядания и мук в 91 год от Исхода раздается крик в зимнюю ночь под светом луны и сенью звезд, что наблюдают за роженицей, измученно прижимающей к груди новорожденное дитя. Пока его не отнимают. и грубые мужские ладони не касаются беззащитного тельца, запуская очередной круг под радостные вопли слуг:

– Это мальчик!

– У господина родился сын!

– Молитвы были услышаны! Слава Иссу, теперь всё будет хорошо!

Женщина давит слезы. Пот на пылающей коже. Липнут волосы к плечам. Тянутся к сыну руки, мечтая обнять, дать будущее, безбрежное и ясное, но голос мужа усмехается интонациями:

– Надеюсь, в этот раз твоё дитя не отправится «гулять по реке».

Снег же за окном кружится беззаботно. Мелкие хлопья плывут в морозном воздухе. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Если бы знало новорождённое дитя. Если бы ведало заранее о своей судьбе…