Голубое поместье

39

Крик Бирна — «Саймон, где вы?» — поглотила мертвая тишина дома. Мгновение он оставался на месте, прислушиваясь.

Листовик тихо скребся в окно под ним. Наверху угадывалось какое-то движение, негромко хлопала дверь. Ритмичные удары повиновались дуновению ветра… ни далекого топота, ни воя. Бирн мог только предполагать, где находится Лягушка-брехушка, — смущало, что она могла притаиться где угодно.

Повсюду стояли книги, сложенные на буфетах неровным-и стопками, но так, словно никто не читал их.

Бирн попытался представить, где могут находиться все остальные. Стол был заставлен остатками трапезы. Он взял бокал и выпил немного вина.

Тут снова раздался звук. Наверху по-прежнему хлопала дверь, доносился далекий, негромкий говор. Неужели они там? Взяв биту для крикета из стойки для зонтиков, Бирн отправился наверх. Боже мой, подумал он. С крикетной битой? Что же он делает!

Все двери на площадке были закрыты. Он вновь закричал:

— Эй, Саймон? Вы здесь?

Ответа опять не последовало. Стараясь держаться подальше от лифта, Бирн обошел вокруг площадки, стуча в каждую дверь. Ответа не было.

Длинный коридор ожидал его. Ноги гулко стучали по голым доскам. Где-то в конце его все хлопала дверь, под порывами ветра, которого он не мог заметить. Бирн был рад тому, что бита у него в руках. Здесь он тоже стучал в каждую из запертых дверей: ему весьма не хотелось открывать любую из них.

Хлопавшая дверь оказалась в самом конце. Бирн придержал ее. За дверью была лестница, ведущая на чердак. Зажженные на стенах свечи освещали ему дорогу. Наверху, посреди всякого хлама и ветхих вещей, он обнаружил Саймона — тот сидел в шезлонге и мирно курил.

Возле него находилась игрушечная собачка — старинная, мех на ее шкурке вытерся, красные глаза были сделаны из стекла.

— В последний раз я был здесь, наверное, век назад, — негромко заметил Саймон, увидев Бирна. — Впрочем, я не любил сюда ходить. Во-первых, из-за сырости, во-вторых, из-за всей мишуры.

С битой в руке Бирн показался себе смешным. Увидев, что Саймон смотрит на него с похожим на удивление выражением, он опустил биту.

— Где остальные?

— Мои возлюбленные родители? Где-нибудь внизу. Сражаются в кухне, дерутся в библиотеке… Кто знает, да и какая разница? Я ушел сюда, чтобы не путаться под ногами. А где были вы? Откуда такое внезапное возвращение?

— Я попытался убраться отсюда. Я… — Разве можно сказать Саймону, куда он хотел попасть? — Но Листовик не пропустил меня, хотя Том уехал.

— Понятно. Видок у вас еще тот. — Саймон встал и ткнул сигаретой в блюдце, стоявшее на одном из столов; с подчеркнутой осторожностью он снял листок с отворота пиджака Бирна. — Вы еще не бывали здесь?

— Нет. Я никогда не поднимался наверх.

— Здесь самое скверное место, — тихо проговорил Саймон. — Тут и происходит самое худшее. Лифт связывает все. Даже поднимается, смотрите! — Он показал на железную клетку в уголке чердака. — Лягушка-брехушка всегда приходит отсюда.

Бирн вновь поглядел на игрушечную собачку у шезлонга, однако она не пошевелилась, и в ней не было ничего странного.

— А здесь кресло-коляска, — сказал Саймон.

Он отправился в другой конец чердака к занавесу и отдернул его. Кресло со сделанной из плечиков фигурой опутывала паутина, словно оно провело здесь годы и годы. Оба они помолчали мгновение, рассматривая его. Тут Бирн понял, что листва не мешает дневному свету проникать сюда.

— Что случилось? Листовик отступает?

— Это следует спрашивать у вас: ведь вы только что воевали с ним. — Саймон встал возле Бирна и указал на окно. — Нет, он все еще здесь. — Пальцы плюща бахромой цеплялись за подоконник.

Бирн ощущал испарения алкоголя в дыхании Саймона. Он повернулся.

— Саймон, чего вы хотите от меня?

— Ничего. Теперь ничего. Вы упустили свой шанс.

— Я не помешал Рут упасть?

— Правильно. Значит, вы собирались к ней, правда? Чтобы находиться рядом?

— Жаль будет, если она умрет одна.

— Со временем она, наверное, даже полюбила бы вас, — ответил ровным голосом Саймон. И, не желая глядеть Бирну в глаза, он ненадолго занялся исследованием своих ногтей.

Бирн покачал головой. Какой смысл говорить от том, что могло быть?

— Едва ли. Рут замужем за домом — в первую и главную очередь. И с ее точки зрения, вы составляете весьма существенную часть его.

— Но дом виноват в ее смерти.

— Мы еще не слышали, что она мертва.

— Они всегда умирают. Все женщины, которые владеют поместьем.

— Но Элизабет жива, и Кейт тоже, — сказал Бирн. — Их судьба не всегда ужасна. Неужели вы с таким доверием относитесь к этим россказням: теориям своей матери, книге Тома и оправданиям вашего отца?

— Это все туман, напущенный домом, чтобы скрыть свою истинную суть.

— И какова же она, на ваш взгляд?

— О, дом любит шалить, преувеличивать и искажать. Он играет с людьми, идеями и прошлым и заставляет всех губить друг друга.

— Почему?

— Ну, не надо! Неужели вы хотите, чтобы я выступил еще с одним набором теорий в отношении дома? Наверное, во всех них есть доля правды, а может, этот дом — место очищения или суда. Лягушка-брехушка и Листовик могут сопутствовать какой-то свихнувшейся версии Великой Матери, иначе они просто реликвии, оставшиеся от дочери Элизабет. Я знаю лишь, что они существуют, что они обитают здесь вместе с нами, что они причиняют боль, оставляют шрамы… уничтожают, заточают и убивают!

— Мы выберемся отсюда, — сказал Бирн. — Я не оставлю вас здесь.

— Какая доброта. — В глазах Саймона вспыхнула насмешка, на мгновение он сделался отвратительно похожим на собственного отца. — А каким образом?

— Минутку. — Бирн помедлил, не зная, как сказать. — Много ли все это значит для вас? Истинный облик вашего отца? Насколько вы связываете себя с ним, насколько он важен для вас?

— Значит, устраиваетесь в качестве советника, так? Работа в саду духовном, посадка здоровья в тело и дух, выпалывание сорняков из прошлого…

— Боже мой, Саймон, если бы вы только слышали себя! Зачем эти слова? Сразу все перепутали.

— Конечно, вы из сильных и неразговорчивых мужчин, и такие фривольности, как собственное мнение, не для вас. Промолчать легко, но это лишь способ уклониться от вопроса.

Кристен некогда так и сказала: «Разговаривать — это не значит проявлять слабость. Почему ты никогда ничего не рассказываешь мне?»

Он не стал спорить.

— Нет, послушайте. Дом держит вас в заточении по какой-то причине, и мне кажется, что он кричит нам все время, что прошлое необходимо каким-то образом исправить. Дом воспользовался книгой Тома и этими призраками, чтобы напомнить нам о прошлом. Дом не выпустит нас, пока вопрос не будет улажен.

— И что мучиться тем, кого он трахнет при этом?

— Что может быть хуже того, что случилось за последние 24 часа? Что может быть хуже, чем смерть Рут? — Бирн знал, что голос его дрожит, но его это не смущало. — Давайте извлечем из этого хоть что-нибудь!

— По-моему, Том все правильно понял, — сказал негромко Саймон. — Необходимо вернуться к источнику, к самому началу.

Элизабет.

Дом переменился. Спустившись вместе с чердака, они едва узнали его.

Сделалось очень холодно. Двери в коридоре распахнулись, и холод истекал из каждой комнаты. И внезапный этот мороз приносил с собой слабый звук — столь тонкий, что он даже казался Бирну воображаемым.

Сперва был самый тихий из смешков, потом зазвучала речь, но слишком невнятно, чтобы можно было разобрать слова. Пара тактов популярной мелодии. Какой же? Коул Портер, Джером Керн? А потом будто прибавили громкость, и звук стал слышен.

В коридоре сделалось шумно, люди засмеялись и заговорили. Первый музыкальный отрывок превратился в симфонию звуков. Пианино, регтайм, Фрэнк Синатра, опера носились по воздуху, словно вырываясь из скверно настроенного приемника. Звякали бокалы, смеялись женщины, ледяными клубами поднимался сигарный дым.

Но лишь тьма выползала из открытых комнат. Вокруг не было никого. В сумраке они с сомнением оглядели друг друга. Саймон пожал плечами и с болезненной улыбкой на лице спросил:

— А вы не забыли на чердаке свою биту?

Бирн покачал головой. Холодная атмосфера извлекала энергию из его тела. Бирн заметил, что оба они дрожат.

Между местом, где они располагались, и площадкой стояли открытыми четыре двери.

Они медленно отправились к первой. Тут женский голос позвал: «Джейми! Наконец!» — и Бирн обнаружил себя в теплых объятиях, прядка волос щекотала его щеку, хлопковая юбка коснулась ноги.

— Где ты была? — спрашивает он, но не собственным голосом, а более высоким, звучащим совсем иначе, и снова с этим уэльским акцентом. Ему страшно, он хочет сохранить свою личность, но она смеется, и ему хочется одного — обнять ее, обнять покрепче.

— Ну, ты всегда такой перекорщик! — Женщина в его руках припадает к нему, выдыхает сладкое тепло и увлекает его в одну из комнат — на дневной свет. Полуденное солнце светит в окно, жаворонок поет где-то над садом, которого он не может узнать. Поверх ее головы, мягких каштановых волос, таких же, как у Рут, он смотрит в окно.

Перед ним парадный сад поместья, но опрятный, с клумбами, засаженными алиссумом и лобелией. Бровки подстрижены, траву косили аккуратными полосами. На краю лужайки тачка, по траве разбросаны вилы, лопаты, лейки.

На дорожке стоит машина, древний «народный форд», только на удивление новый. Но какими-то старомодными кажутся и залитый солнцем сад, и комната, в которой он оказался, и духи женщины, которую он обнимает.

Стены спальни оклеены красивыми полосатыми обоями, усыпанными розами. Постель покрыта сшитым из лоскутов покрывалом, на туалетном столике чаша с ароматической смесью.

— Ты опять ездила к нему? — произносит его странный внутренний голос. — Я ждал тебя. Но неужели ты не могла оставить мне записку или что-нибудь в этом роде? Разве это так трудно сделать?

— Ш-ш-ш! Не будь дурачком. — Она подходит к окну, и у него перехватывает дыхание, когда ветерок принимается теребить ее волосы, такие знакомые, такие родные…

Яркий свет заставляет его закрыть глаза. Он знает, кто перед ним. Та девушка, которую он встретил у озера. Элла, подсказывает рассудок.

— Элла, — говорит странный голос. — Ты прекрасно знаешь, что от него нечего ждать хорошего. Он… он плохой человек.

— А ты слишком чопорный и смешной! Нечего удивляться тому, что моя мать обожает тебя!

Она берет его за руку и притягивает к себе на постель. Он ощущает на своих губах ее мягкие губы, ее язык. Она крепко прижимается к нему, он с пылом обнимает ее. С закрытыми глазами он знает, что она здесь, действительно рядом с ним, рука ее тянется между его ног и потом к пряжке пояса.

Своими собственными руками он охватывает ее груди и припадает ко рту.

Мысли эти принадлежат не ему: почему она ездит к Лайтоулеру, откуда у этого старика такая власть над нею? И тут она говорит — негромко, на ухо:

— А знаешь, я отшила его.

— Что?

— Кузена Питера. Он попробовал перейти к серьезным действиям. Распустил руки. Ух! А мне этого не надо, я его не хочу! Я велела ему поискать какую-нибудь ровесницу.

Он отодвинулся от нее с восторгом и облегчением.

— Элла, мартышка! Как ты посмела!

— Ну! — Она хохочет, дразнит его, извивается под его руками. — Он же просто старый кузен, вот и все.

— Он немногим старше тебя.

— На двадцать лет. Древний старик. И еще мне не нравится это липучее трио, которое повсюду сопровождает его. Алисия — дело другое. Но с меня довольно, давай переменим тему. Иди сюда, Джейми! Дорогой мой, иди ко мне…

И садовник Джеймс Уэзералл — или же Физекерли Бирн — занимается любовью с тенью Эллы Банньер, и не впервые… Да, он знает, что не впервые. Плотью они привыкли друг к другу, к знакам, движениям и тайнам этого акта.

Элла любила Джейми и никогда не спала с Питером Лайтоулером. И отцом ее дочери Рут был Джеймс Уэзералл.