журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г.

Владимир Клименко
МЫШИНЫЕ ИГРЫ

Вениамин Косяков проснулся в три часа ночи от того, что на кухне хлопнула дверца холодильника. Разбуженный неожиданным звуком Косяков спросонья подумал, что, может быть, это вовсе и не холодильник, а форточка, но резкий хлопок повторился, и Вениамин недовольно оторвал голову ют подушки. Хозяйничать в доме кроме него было некому — он жил один.

Следовало немедленно встать и выяснить, в чем, собственно, дело, но, уже выпутав тощие ноги из одеяла, Косяков в нерешительности задумался. Во рту было сухо и пресно, в висках тупо стучало, и лишь минуту спустя начали вспоминаться события минувшего вечера.

„Это все коктейль, — решил немного пришедший в себя Вениамин, — Чертов бармен! Намешал ерша. Да и Бершадский хорош, вечно втравит в какую-нибудь историю".

В зыбком полумраке комнаты колыхались тени. На улице завывала ноябрьская поземка, и тащиться сейчас на кухню совершенно не хотелось. А там между тем происходило что-то странное.

Отчетливо послышалось бульканье наливаемой из бутылки жидкости, затем упал стакан и покатился по столу. Это уже и вовсе безобразие!

Косяков неясно помнил, что накануне, покидая пресс-бар, куда его затащил литератор Бершадский, он был не один. Провожал какую-то новую знакомую. Неужели привел к себе?

Хотелось тишины, покоя. Хотелось пить и очень не хотелось разговаривать и выяснять отношения.

Опять явственно раздался треск разрываемого бумажного пакета.

„Вот нахалка, — подивился про себя Вениамин. — Первый раз в чужом доме, а шумит-то, шумит".

Он запахнул на впалой груди пижаму, отыскал наощупь очки, несколько раз наткнувшись пальцами на зачитанную до лохмотьев книгу Булгакова „Собачье сердце", и, приняв по возможности приличный вид, поплелся на кухню.

Войдя в прихожую, он убедился, что на кухне горит свет. Вениамин неуверенно потоптался перед закрытой дверью и наконец взялся за ручку. В кухне мог оказаться кто угодно. К этому Косяков уже подготовился. Он ожидал самого невозможного, но то, что увидел, заставило его слабо пискнуть, немедленно захлопнуть дверь и даже навалиться на нее плечом.

В кухне хозяйничала огромная, с него ростом, серая домовая мышь.

Сердце стучало где-то возле подбородка. Очки слетели с переносицы на самый кончик носа. Вениамин подпирал дверь с отчаяньем спасающегося от цунами японца. Ему казалось, что вот сейчас, немедленно, он будет опрокинут на пол и схвачен за горло хищником, который, превосходит силой и наглостью самого свирепого тигра. Да если бы он и обнаружил на своей холостяцкой кухне тигра, испуг не был бы так силен. Это ведь еще можно кое-как объяснить. Ну, сбежал из зоопарка, например. Но мышь!

Не то чтобы мыши были вовсе неизвестны Косякову. Даже наоборот. С мышами он вел давнюю и безуспешную борьбу, так как его однокомнатная квартира располагалась на первом этаже, прямо над кладовками соседей. Время от времени расплодившееся мышиное воинство предпринимало отчаянные набеги на территорию Вениамина. Тогда в ход шли мышеловки, яд, молоток и гвозди. Заколотив очередную дыру в плинтусе, Косяков облегченно вздыхал, но уже следующей ночью просыпался от треска и скрежета поддающегося под мышиными зубами дерева. Выход был один — завести кота. Но вот как раз этого Вениамин позволить себе не мог. За кошкой нужен присмотр, а Косяков не хотел себя связывать никакими обязательствами. Даже перед кошкой.

Пытаясь все же восстановить события вчерашнего вечера, Косяков вспомнил, как прямо к нему на работу в институт „Союзпромналадка" зашел приятель Бершадский. Борис Бершадский, перебивающийся на вольных хлебах и не обремененный служебным расписанием, был лыс, бородат и всегда без денег. Его еженедельные визиты на работу и домой Косяков переносил стоически. Каждый визит обходился в пятерку. Менялись времена и цены, но, здесь надо отдать должное Борису, его такса оставалась твердой. Пять рублей в неделю. Эту сумму Вениамин платил безропотно, ибо на большее не тянул из-за скудности инженерского оклада, а к тому же и понимал, что новые знакомства могут обойтись дороже.

Вчера неожиданно выяснилось, что Борис пришел не занимать, а отдавать долг и при этом немедленно предложил отправиться на поиски укромного уголка, где бы они могли тихо посидеть, подогревая разговор и дружбу незатейливыми напитками.

Успешно начавшаяся пять лет назад борьба с пьянством постепенно сходила на нет, но в городе все еще трудно было отыскать местечко со свободной продажей спиртного. Не спасали даже талоны, стыдливо именуемые „заказами", а рестораны приятелям были не по карману, так что предложение Бориса Косяков воспринял как чисто гипотетическое, но спорить не стал. И без того Вениамину было стыдно и неудобно. Стыдно перед коллегами за частые посещения Бершадского, который совершенно не соответствовал своим внешним видом серьезному государственному учреждению. Нетребовательный к одежде Борис принципиально ходил в неизменном солдатском бушлате и в туристических ботинках, для крепости зашнурованных медной проволокой. В холодные. месяцы года он напяливал треух из бывшего кролика, вытертого на сгибах настолько, что мало чем отличался от лысины хозяина.

„Итак, — муторно соображал Косяков, упираясь в дверь плечом, — мы пошли". И тут же застонал от стыда, так как прошедший вечер вспомнился во всех своих неприглядных подробностях.

Оказывается Борис Бершадский все продумал заранее. Неожиданно полученный гонорар пробудил в нем невиданную энергию, и он повлек слабо сопротивляющегося Вениамина в Дом журналиста, где в недавно открывшемся пресс-баре подавали не только кофе.

Увлекаемый темпераментным Бершадским к бару, Вениамин ругал себя за слабодушие. Идти кроме дома никуда не хотелось, но обидеть друга он не мог и покорно тащился в кильватере, укрывая ладошкой зябнущий нос. Ноябрьская поземка навылет простреливала малонаселенные улицы. Где-то на узловых магистралях остервенелая толпа штурмовала транспорт и ломала двери троллейбусов, а здесь, на малолюдных неглавных улицах, царило затишье, как в центре циклона. Начальственные „Волги", нежно урча хорошо отрегулированными моторами, проплывали изредка мимо тротуаров, унося в своих чревах утомленных директоров и генералов к домам штучной работы.

Провинциальный Дом журналистов помещался в торце ^приветливого серого здания, а вход в него тщательно маскировался от случайной публики табличкой „Редакция газеты „Сударыня". Но табличка не обманула Бершадского' ни на минуту. Он по-хозяйски распахнул дверь в темный тамбур и провел оробевшего Вениамина в крохотный закуток с четырьмя столиками. Несмотря на тесноту и удушливо табачную атмосферу в закутке было нескучно. Тихо играла музыка, молодые в основном журналисты пили кофе, раздавался смех и непринужденные восклицания. Борис незаметно указал Косякову на угловой столик, где в окружении трех не юных, но все еще начинающих писателей-фантастов сидел сам мэтр этого популярного жанра. Худощавый и как бы состоящий из одних острых коленок и локтей, мэтр назидательно тряс длинным пальцем, иногда оглаживая короткую шкиперскую бородку. Подрастерявшийся от близкого соседства знаменитостей, Вениамин начал натыкаться на стулья, но, как всегда, положение спас Бершадский.

— Сейчас мы что-нибудь выпьем, — алчно потирая руки, обратился он к Вениамину. — Как ты насчет коньячка?

Но коньячка не оказалось. Кудрявый, как ангел, и черный, как бес, бармен сразу отрезвил друзей, сказав, что из крепких напитков имеется лишь водка, но и та подается в коктейлях с шампанским.

— Ну, хорошо, — сдался через десять минут Борис, убедившись, что взывать к состраданию бармена бесполезно. — Налей нам по сто и давай бутылку шампанского. Мы сами разбавим.

— Не положено, — уклонился от предложения ангел-бес и. насмешливо скользнув по Косякову и Бершадскому влажным взглядом, влил в высокий стакан сто водки и разбавил шампанским.

— Черт с ним! — ругался Бершадский, когда они с Вениамином уединились за освободившимся столиком. — Мы свое возьмем.

И они взяли.

После первого стакана Вениамин почувствовал радостное и легкое освобождение от суеты и несправедливости жизни и начал поглядывать вокруг с пробудившимся интересом. Когда они допивали по второму коктейлю, зал посетили знакомые Борису дамы. Одна из них была старше Вениамина лет на десять, но все еще выглядела весьма привлекательно. Ее подруга вполне могла оказаться ученицей Косякова несколько лет назад... Скоро дамы перебрались за столик друзей, Бершадский взял еще бутылку шампанского и...

Далее все покрывал флер неизвестности. Друзья выпивали сами и угощали дам, потом Вениамин провожал кого-то. Кого именно, он припомнить так и не смог.

Все эти недавние события вспомнились, пока Косяков стоял и подпирал дверь плечом. Он даже несколько устал от этого неинтеллигентного занятия, а .вместе с усталостью пришло и успокоение. Какая там мышь размером с человека? Пить надо меньше. Это надо же такому привидеться! Одним мерещутся черти, другим — мыши. Проклятая галлюцинация! И ведь особенно не злоупотреблял никогда, пил, как все. Иногда больше, иногда меньше. На работу ходил исправно, суррогатов не употреблял, в вытрезвитель не попадал. К тому же, кто когда-нибудь видел мышь, пусть и большую, сидящую за столом и попивающую из стакана молоко? Мыши полагается по полу бегать, а не сидеть на стуле нога на ногу.

Косяков вытер со лба испарину. Разве что еще попробовать?

Он осторожно потянул дверь на себя и боязливо заглянул в образовавшуюся щель. Мышь была на месте. На этот раз Косяков не спешил ретироваться. Он ткнул пальцем в оправу очков, чем вернул их в исходное положение — на переносицу, и, прищурившись, вперил взгляд в свою галлюцинацию.

Галлюцинация была объемной, цветной и издавала характерный мышиный запах. Косяков недовольно повел носом, но остался на месте. Мышь сидела на стуле так, как мог бы сидеть и сам Косяков, расположившись завтракать. Розовый хвост с редкими толстыми щетинками спускался на пол и изящно заворачивался под стул. На столе стояла недопитая бутылка молока, крупные куски неряшливо разломанного хлеба валялись вперемешку с колбасными огрызками.

„Колбаса по талонам, последняя", — мелькнуло в возбужденном мозгу Вениамина. Но вслух он ничего говорить не стал, а только еще внимательнее прищурился.

Вела себя мышь на кухне вполне по-хозяйски. Без тени смущения и как бы не замечая подглядывающего за ней Косякова, она непринужденно развернулась и вновь полезла в холодильник. Эта бесцеремонность окончательно вывела из себя Вениамина.

— Положь на место! — обличающе громко сказал он и шагнул на кухню, увидев, как мышь вытянула на свет тушку бледно-фиолетового цыпленка, доставшегося ему с боем при распределении продуктов на работе два дня назад. — Сейчас же... — голос его неожиданно осекся, так как он встретился с мышью взглядом.

Небольшие, выпуклые, с красноватым отливом глазки мыши не обнаружили злости и свирепости, но эта нечеловеческая уклончивость взгляда, это выражение наглости и трусости одновременно произвели на Косякова впечатление. Он вдруг отчетливо ощутил, что никакая все это не галлюцинация, и видит он все это наяву. Вениамин слабо повел немеющей рукой по стене, но мышь резко толкнула дверцу холодильника, и та оглушительно громко хлопнула в ночной тишине. Спасительный звук заставил Косякова вздрогнуть и выпрямиться. В следующее мгновение мышь вкрадчиво поманила его лапой.

— Это вы мне? — глупо спросил Косяков и, откашлявшись, как декламатор на сцене, спросил снова. — Меня?

— Тебя, тебя, — неожиданно ответила мышь грубоватым голосом и тоже откашлялась, как бы привыкая к незнакомой речи. — Заходи.

— Нет! — решительно помотал головой Косяков.

— Сказано — заходи! — уже угрожающе приказала мышь, уловив испуг и замешательство хозяина. — Гостем будешь, — ухмыльнулась она своей зверски вытянутой пастью и сверкнула рядом белых зубов, схожих с аккордеонной клавиатурой.

Только сейчас Вениамин заметил, что пол кухни между плитой и столом взломан. Но взломан аккуратно. Три крашеных половицы сложены друг на друга, а рядом валялось и орудие — большой гвоздодер.

„Это что же, — мелькнуло в голове у Вениамина, — вот так прямо из подвала чудовище и пробралось? Да еще при помощи гвоздодера?".

Но другого объяснения пока не нашлось. В приличных размеров щель при желании мог пробраться и сам Косяков, и у него даже возникло смутное стремление поменяться с мышью местами. Пусть себе сидит на кухне, если ей тут нравится, а он — в щель и с глаз долой. Останавливало только то, что в подвале могли обитать страшилища и похуже.

— Чего стоишь? — развязным тоном продолжила мышь и вальяжно развалилась на стуле, отчего изрядное пузцо наползло у нее складкой на тонкие ножки. Она' вновь искоса посмотрела на Косякова и, протянув отвратительную лапу с блестящими серыми коготками, набулькала полный стакан молока. — Поговорим?

— Поговорим, — прошептал Вениамин, поняв, что сбежать нс удастся.

— Надоело питаться дрянью, — откровенничала мышь, со всхлипом потянув из стакана. — К нам туда, — мотнула она головой в сторону щели, — одна дрянь попадает. Молока хочешь?

Вениамин сделал неопределенный жест рукой, долженствующий означать отказ и робко пристроился на самом краешке стула.

— И в подвале жить надоело, — капризным тоном заметила мышь. — Скучно там.

Косяков тупо кивал в такт словам и с тоской смотрел на дверь. Похмелье выдуло, как будто он из теплой постели попал под пронзительный ноябрьский ветер. Он перевел взгляд с разглагольствующей мыши на свое колено. Колено противно дергалось.

— Ты почему молчишь? — в голосе мыши вновь послышались угрожающие нотки. — Ты давай, разговаривай!

— О чем? — второй раз с момента встречи открыл рот Вениамин. — О чем разговаривать?

— Ну, спрашивай, что ли. Кто я, да откуда, — мышь раздраженно оттолкнула почти пустую бутылку, отчего та заплясала на столе, рискуя свалиться, и скрестила лапы на груди. — Почему не спрашиваешь? Тебе что, неинтересно?

— Интересно, — сознался Косяков и устало протер глаза под очками. — Очень, — трусливо добавил он, заметив, что мышь подалась вперед и хищно оскалилась. — Кто вы?

— То-то же, — удовлетворилась вопросом мышь. — Я же тебя не случайно выбрала. Нравишься ты мне. Опять же, живешь один, — она со вкусом потянулась и встала.

Только теперь Косяков в полной мере смог оценить, что за монстр посетил его в четвертом часу утра. Стоя на задних лапах, мышь ростом почти сравнялась с самим Косяковым. Розовый упругий хвост, сужающийся к концу, как хлыст, спускался на пол и волочился за мышью, когда она начинала расхаживать по кухне, немного прогибаясь в коленях. Так ходят переболевшие полиомиелитом. Но в остальном в облике мыши не было ничего болезненного. Наоборот, это, как смог оценить Вениамин, был великолепный экземпляр мышиной породы, выросший до чудовищных размеров. Короткая серая шерстка ухоженно блестела, круглое пузо покачивалось в такт шагам, а взгляд мыши — хитрый и уклончивый — так и шнырял по кухне, особо не останавливаясь ни на одном предмете, но успевая замечать все.

На всякий случай Вениамин подобрал ноги в стоптанных шлепанцах подальше под стул. Голый мышиный хвост мотался по полу, и Косяков смертельно боялся, как бы он не задел невзначай его незащищенные пижамой щиколотки.

— Короче, — мышь наконец остановилась и прислонилась к пеналу с посудой, — я буду у тебя жить. Ты как, не против?

— Не против, — пролепетал Косяков и опустил голову, лишь бы не смотреть мыши прямо в глаза. — Только как же...

— Еще бы ты был против, — мышь самодовольно ухмыльнулась и опустила лапу на плечо Косякова.

Вениамин брезгливо вздрогнул, но стиснул зубы и сдержал желание сбросить мерзкую лапу.

— Но только давай договоримся сразу. Без глупостей. — Мышь отошла от Косякова и снова села на стул. — Конечно, ты многое для меня сделал, но глупостей не потерплю.

— Сделал для... вас? — Вениамин неуверенно улыбнулся и поднял голову.

— Для меня, для меня, — хамовато подтвердила мышь. — Это ведь ты за мной с веником гонялся да отравой кормил.

Вениамин изумленно вскинул брови. Да разве стал бы он гоняться с веником за мышью величиной с тигра. Что он, самоубийца?

— Э, да ты я вижу ничего не понял. Ты думаешь, я всегда такой была? Нет, это ты мне помог. Ну, и естественный отбор, конечно.

— Отбор?

— Ты, может, скажешь и Дарвина не читал? — издевательски воскликнула мышь. — Вон же у тебя на полке стоит — „Путешествие на корабле „Бигл“. Для красоты что ли держишь? Может, и биологию в школе не проходил?

— Проходил, — сознался Косяков, и вдруг до него окончательно дошел смысл происходящего. Нет, не то, о чем рассуждала тут мышь, вконец добило Косякова, а унижение от происходящего. Вот он, хозяин, сидит на собственной кухне и заискивающе поддакивает какой-то твари, вылезшей из подвала и расположившейся в его квартире, как в своей норе. А он, человек, венец творения, трусливо поддакивает и порет чушь вместо того, чтобы решительно. ..

Вениамин воровато огляделся в поисках подходящего предмета, и тут его взгляд упал на гвоздодер.

„Убью! — отважно подумал Вениамин. — Сейчас схвачу гвоздодер, трахну по башке — и кошмару конец!"

Из щели в полу тянуло сквозняком. Косяков заерзал на стуле, наклонился, как будто собрался поправить тапочек и скользнул рукой по половицам. Пальцы нащупали холодный металл. Вениамин крепко сжал орудие убийства. Вот сейчас, сейчас он распрямится... И тут он почувствовал, как-то даже обреченно почувствовал, что покушение не удастся: прямо над ним стояла мышь и держала в лапе пустую бутылку из-под молока. Как она подобралась к Вениамину, он так и не понял. Но, увидев отвратительную хищную морду с топорщащимися усами перед своим лицом, он жалобно заверещал, как попавший в силок заяц, и инстинктивно дернулся. В следующее мгновение бутылка опустилась на его макушку, из глаз брызнули черные звезды, и Косяков провалился в яму небытия.

Электрический будильник, как ему и полагалось, затрещал ровно в половине восьмого. Нудный однотонный треск, длящийся до тех пор, пока не нажмешь на вечно ускользающую из-под пальцев кнопку, раздражал неимоверно. Косякову не хотелось просыпаться, стучало в висках, и ныл затылок. Еще не совсем проснувшись, он вспомнил привидевшийся во сне кошмар и враз покрылся холодным потом. Чего не приснится с перепоя. Из-за этого Бершадского одни неприятности. Вениамин зашарил по журнальному столику и с удовольствием, как клопа, придавил скользкую кнопку. Будильник замолчал.

Некоторое время Косяков лежал неподвижно, собираясь с силами перед неотступным рабочим днем. Надо вставать, умываться и вообще скорее покидать квартиру (времени до начала службы в обрез), но сил не было, равно как и желания начинать новый бег по кругу, гордо именуемому жизнью.

Невозможно не сказать здесь о тех отношениях, что сложились у Вениамина Косякова с институтским коллективом. Хотя в его трудовой книжке и имелась запись, что он является инженером отдела информаций, никаким инженером он на самом деле не был. Окончив педагогический институт и сняв с нивы народного просвещения небогатый урожай в деревне, Вениамин вернулся в город твердо уверенный лишь в одном — ноги его в школе больше не будет. Филологическое образование весьма ограничивало поле деятельности, и, помыкавшись с полгода и насмотревшись на бывших сокурсников, пристроившихся кто в многотиражку, кто в домоуправление, Вениамин нашел, наконец, тихую пристань в „Союзпромналадке“, куда его взяли по дружеской протекции начальника отдела кадров, который в свою очередь был чем-то обязан первому тестю Косякова. В этом институте Вениамин благополучно пережил время застоя, годичное усиление борьбы за производственную дисциплину в бытность Андропова, оцепенение и апатию правления Черненко, а также антиалкогольный указ 1985 года. Кроме того он успел за это время дважды развестись и получить повышение по службе. Из простого инженера стал старшим, что дало ему прибавку в жаловании на тридцать рублей. Надо заметить, что если последствий первого развода Косяков как бы и не заметил, то после второго все значительно изменилось. От этого брака остался ребенок — сын Алешка, а, значит, и алименты. А кроме того, годы, годы...

На некогда каштановой макушке Вениамина Никитича Косякова образовалась устойчивая проплешина. Постоянное одиночество наложило унылую печать на сухое интеллигентное лицо, расчертив его морщинами, а водянисто-голубые глаза из-за золоченой оправы очков смотрели на мир устало и печально. Короче, в свои тридцать пять лет Вениамин выглядел на все сорок, и это не прибавляло оптимизма.

Пытаясь избавиться от грустных мыслей, Вениамин провел рукой по лбу и натолкнулся на почти высохшее махровое полотенце. Это что же, он еще и компресс себе делал?

Смахнув полотенце вялым движением на пол, Косяков откинул одеяло и спустил с дивана ноги. Если бы он наступил на оголенные провода, то и тогда вряд ли бы заорал так истошно — его ступни коснулись чего-то мягкого, ворсистого и несомненно живого. Опомнился Вениамин стоящим на диване и сжимающим пижаму у самого горла, а снизу, с коврика, на него смотрела громадная серая мышь. Морда мыши выражала явное неудовольствие, и Косяков вдруг отчетливо понял, что ночной кошмар имеет место быть на самом деле.

— Ну, че орешь? — брюзгливо спросила мышь и потянулась. — До чего нервные мужчины пошли, — пожаловалась она неизвестно кому. — Ну ладно, женщины. Они все время вопят. Но ты-то, — укоризненно обратилась она к Вениамину, продолжавшему стоять на диване в позе княжны Таракановой, застигнутой наводнением.

Но Косяков лишь по-рыбьи открывал и закрывал рот. Ни одного звука после истошного вопля он так и не сумел выдавить из перехваченного спазмой горла и только близоруко таращился на страшного гостя.

— Ох, и надоел ты мне, — устало созналась мышь и поднялась с коврика во весь свой немалый рост. — То с гвоздодером кидаешься, то орешь, как резаный. Давай вставай, умывайся, будем приходить к консенсусу, — произнесла она неожиданное слово. — Пока умываешься, я что-нибудь на стол соображу.

Как во сне, Вениамин опустился наконец с дивана и, забыв надеть тапочки, прошлепал в ванную. Холодный кафель пола несколько привел его в чувство. На кухне слышались звуки мышиной возни.

— Быстрее собирайся, — командовала мышь, перекрывая плеск воды из крана. — Опоздаешь ведь, а нам еще поговорить надо.

Всмотревшись пристально в Зеркало, Косяков обнаружил под обоими глазами по приличному синяку. Удар бутылкой тоже не прошел даром. Затылок ныл, и больно было прикоснуться даже к волосам.

Вениамин соскреб начинающую седеть щетину с подбородка, ополоснул лицо и принялся облачаться в конторскую униформу. Галстук, как он ни пытался завязать его ровно, все равно вышел с кривым узлом, и Косяков махнул на наряд рукой. К тому же из кухни его все время подбадривали и подгоняли.

Идти туда не хотелось, но, понимая безвыходность положения, Косяков все же пересилил себя. Оказалось, что за время его сборов мышь успела сварить два яйца и вскипятить чай. Сейчас она чинно сидела, деликатно подобрав под стул хвост, и терпеливо поджидала, когда Вениамин подойдет к столу.

Первое, на что обратил внимание Косяков, зайдя на злополучную кухню, так это на пол. Щель была аккуратно заделана, доски на месте и даже плинтус прилажен, как положено. Гвоздодера нигде не видно.

„Прибрала, гадина", — подумал Косяков и бочком пробрался на свое место.

— Значит, так, — мышь ловко катнула в сторону Косякова по столу яйцо, — от тебя толку мало, поэтому говорить буду я. Давай расставим точки. С тем, что я существую, ничего не поделаешь, — при этих словах мышь довольно огладила свое уродливое туловище. — Про эволюцию тебе рассказывать бесполезно, но я все-таки попробую. Помнишь, как ты купил в магазине „Зоокумарин" и напичкал этой дрянью кашу для приманки?

Косяков обреченно кивнул.

— Вот, тогда все и началось. После твоей отравы мне чуть конец не пришел, но обошлось. Мало того, начался рост тела и сознания. Что там в твоем „Зоокумарине“ было, не знаю, может, мне пропорция нужная попалась или еще что, но пошла отрава на пользу, не то что остальным, — здесь мышь прервала монолог и смахнула то ли притворную, то ли настоящую слезу, — Короче, произошел интеллектуальный взрыв. Без книжек и телевизора трудно стало обходиться. Ты включаешь программу „Время", а я под диван — тоже слушаю. Ты — газету в мусорное ведро, а я потом шуршу, читаю. До всего своим умом доходить пришлось. Но когда особенно сильный рост пошел, труднее стало. В дыру не пролезешь, с кормежкой туго. Кроме того меня в подвале засекли и хотели охоту устроить.

Не очень вникавший в мышиную речь Вениамин в этот момент припомнил, что действительно неделю назад заходил к нему нетрезвый сантехник Эдик из второго подъезда и говорил, что в подвале завелась гигантская крыса. Эдик спрашивал, нет ли у Косякова охотничьего ружья или газового баллончика на худой случай, так как теперь в кладовки боятся ходить даже мужчины.

— Оставался один выход — перебраться к тебе, — мышь виновато развела лапами.

— Ане могли бы вы, — выдавил Вениамин, — пойти жить в другое место. Например, в институт. Наладили бы контакт с учеными. Все-таки феномен, что ни говори.

— Избавиться хочешь? — напрямую спросила мышь. — Не выйдет! И вот что, давай переходить на ты. Нам еще долго вместе жить. И потом учти, я — мужчина.

— Что? — не понял Косяков.

— Ну мышь я, мышь, но — мужчина. Понял? Мышь без мягкого знака, если хочешь. Мы-ш-ш! — выделяя последнюю согласную, прошипел пришелец из подвала. — Мутант, чтобы тебе понятнее было. Ты что-нибудь читал об этом?

— Что-то читал, но это — фантастика.

— Сам ты фантастика, — фыркнула мышь. — Зови меня Алик. Ладно? Короткое красивое имя. Так в следующий раз и говори — Алик.

— Я попробую.

— Зачем пробовать? Прямо сейчас говори — Алик.

— Алик, — покорно произнес Косяков.

— Уже лучше, — одобрил Алик. — За то, что бутылкой ночью двинул, прошу извинить. Но тогда не до объяснений было, уж больно ты озверел. И не вздумай в милицию заявлять или еще куда. Да ты ведь и не станешь, правда? Кто тебе поверит?

— Никто не поверит, — тихо подтвердил Косяков.

— Молодец! — похвалил Алик. — А теперь беги, на работу опоздаешь. Да, чуть не забыл, у тебя в холодильнике пусто, так купи что-нибудь. Сыр, колбасу, молоко. Яиц три штуки осталось. Цыпленок не в счет, я его днем съем.

— А может тебе хрену с марципанами? — съязвил Косяков, не выдержав такой наглости.

— Давай по-хорошему, — попросил неприятным тоном Алик и оскалился. — У тебя гость, а ты жадничаешь. Гость, он всегда есть хочет, — афористично произнес Алик. — Особенно быстрорастущий.

— Ты что, с луны свалился? — начал было Косяков, но прикусил губу, припомнив откуда свалился неожиданный гость. — Колбасу ты ночью слопал последнюю, на этот месяц у меня талонов больше нет. Сыр я теперь сам только во сне и вижу. Яйца на рынке по рублю за штуку. Молоко, правда, иногда в магазине бывает, но это' в свой обеденный перерыв бежать, а то не достанется. Там масло еще в холодильнике есть.

— Зато хлеба мало. Хлеба еще купи.

— Хлеб куплю, — пообещал Вениамин. — А остальное — не знаю.

— И на том спасибо, — язвительно прошипел Алик. — А ты что, с такой мордой на работу и явишься?

Косяков побежал в ванную снова смотреться в зеркало. Синяки приобрели более густой фиолетовый тон.

— Ты хоть припудри под глазами-то, — наставлял Алик, стоя за спиной. — Все не так заметно будет.

— Да откуда у меня пудра? Что я — куртизанка?

— Разве нету? — посочувствовал Алик. — А может осталось от той блондинки, что к тебе ходит?

— Знаешь что! — взвизгнул Косяков. — Вот это тебя не касается! И замолчи! — заорал он, видя, что Алик хочет что-то возразить. — Не суй нос куда не следует.

Косяков пулей вылетел в прихожую и сорвал свою искусственную шубу с вешалки. На ходу заматывая шарф, он выскочил на лестничную площадку и со злостью захлопнул дверь.

Сразу около двери он обнаружил соседского кота Барсика, возбужденно принюхивающегося к запахам, несущимся из квартиры. Пнув ни в чем не повинное животное, Вениамин помчался к остановке по оживленному в преддверии рабочего дня микрорайону.

Серая типовая пятиэтажка, в которой Косяков обитал последние три года, располагалась в отдаленном жилом массиве, любовно именуемом в любом городе рабочей окраиной. Район ТЭЦ-5 всегда считался дырой, но к тому же здесь еще построили и здание пединститута, и теперь будущая интеллигенция составляла крепкую конкуренцию работягам в общественном транспорте, создавая предпосылки социальной напряженности. До центра отсюда можно добраться только обозами, как некогда добирались мужики из Архангельска в Москву. Каждый „обоз“ состоял из трех-четырех автобусов, иначе они не ходили. Если повезет, то счастливчик успевал втиснуться в один из них, если нет — то надо ждать другого „обоза“. А интервалы между движением достигали иногда часа.

Еще подбегая к остановке, Вениамин убедился, что на свой „обоз“ он опоздал. Около сваренной из заледеневших на ноябрьском ветру металлических листов будочки (из таких обычно делают гаражи) стояло всего три человека. Они с тоской смотрели на удаляющие огни последнего автобуса, неторопливо уплывающего в сторону цивилизации.

— Не повезло, черт! — выругался Косяков и стал привычно пританцовывать. Опыт подсказывал, что ждать придется долго и накопленное за ночь тепло надо сохранять.

Раньше Косяков жил в центре города, но после второго развода при размене удалось отыскать жилплощадь только здесь. И то, как уверяли его знакомые, повезло. Все-таки отдельная квартира, а не коммуналка, как обычно. Все три года Косяков маялся и мечтал обменяться хоть чуть поближе к месту работы, но попытки оказались тщетными. Со временем Вениамин смирился с неудобствами и они стали как бы составными частями его жизни. В обычные дни он их научился просто не замечать, но сегодняшний день никак нельзя отнести к разряду обычных, у Косякова обострились все чувства, поэтому, топчась по мерзлой земле, он непрестанно ворчал и чертыхался. Поняв через двадцать минут, что опоздания на работу не избежать, Вениамин пошел звонить по телефону-автомату, чем чуть все не испортил. Пока он набирал номер негнущимся пальцем, к остановке подкатил автобус. Не успев сказать в трубку ничего, несмотря на призывные „алло“, Косяков, как спринтер, рванул от автомата к остановке, но только получил по рукам закрывающимися дверями. В тот момент, когда он уже решил, что жизнь кончена и сопротивление року бесполезно, подошел второй автобус — в него-то Косяков заскочил одним из первых.

На вахте дежурили упраздненные решением правительства, но стойко выжившие народные контролеры. Косяков хотел уже юркнуть обратно на улицу, но его заметили и призвали для опознания и занесения в протокол. Сколько раз начальница отдела Инга Валентиновна повторяла Косякову, что лучше опоздание на час или два, чем на двадцать минут — обычно после непродолжительного дежурства контролеры мирно шли по отделам пить чай, и можно было безбоязненно являться на службу, избежав отметки о нарушении трудовой дисциплины. На сей раз не повезло. Ликующая заместитель начальника отдела кадров Юлия Антоновна, с вечно змеящейся на тонких губах улыбкой штатного инквизитора, торжественно занесла фамилию Косякова в кондуит и ласково проводила его через вертушку.

„Разборок не избежать", — подумал Вениамин, представив, что скажут ему в отделе.

Отдел, в котором работал Вениамин, был сугубо женским, и это жизни не упрощало, скорее наоборот. Косяков, даже став старшим инженером, в своей работе понимал не больше, чем в первый день прихода в институт. Когда-то его принимали для редакторской обработки аннотаций к научным трудам сотрудников, но до этого дело так и не дошло, и теперь Вениамина посылали курьером, когда требовалось отнести срочную бумагу, заставляли печатать на машинке непонятные технические тексты и отправляли за десять минут до звонка на обед занимать очередь в столовой.

Для сотрудниц он скоро стал своим в доску, и если в его присутствии еще не примеривали различные детали интимного дамского туалета, то только потому, что при первом вопле восторга, возвещавшем о появлении очередной обновки, он безропотно поднимался и отправлялся на перекур.

Инга Валентиновна, непосредственный начальник Вениамина, относилась к своему подчиненному в зависимости от непостижимого женского характера по-разному. Вступив в знойный период послебальзаковского возраста, полная и одышливая Инга Валентиновна главным своим достоинством считала пышность фигуры и всячески поддерживала форму, безостановочно поглощая сдобу. Когда, надев атласное платье, пикантно облегающее ее выпуклости, мерцая и переливаясь в этом одеянии, Инга Валентиновна появлялась в институте, больше всего она напоминала морского котика на лежбище.

Иногда начальница была приветлива и внимательна, подолгу расспрашивала Косякова об очередной книжной новинке — Вениамин был заядлым книголюбом, иногда — насмешлива и высокомерна, чем ввергала подчиненного в основательную растерянность. Две незамужние сотрудницы отдела — Олечка и Тамарочка, примерно одного возраста с Вениамином, также не давали ему расслабиться ни на минуту. Одним словом, жизнь Вениамина Никитича Косякова была трудна и запутана.

Коллеги встретили появление Косякова в общей комнате дружным молчанием. Некоторое время Косяков посидел за столом, беспокойно барабаня пальцами по полированной столешнице, — делать было абсолютно нечего, но кроме вины за безделье томило предчувствие неприятного разговора, неизбежного из-за опоздания и странного внешнего вида. О том, что под его глазами красуются весьма заметные синяки, Косяков не забывал ни на минуту, ловя осторожные взгляды сотрудниц.

Первой нарушила затянувшуюся паузу начальница. Инга Валентиновна внимательно осмотрела Вениамина и сухо осведомилась о его здоровье. Косяков сглотнул слюну и бойко начал врать. Версия о недостаточном освещении в подъезде и вследствии этого неосторожном ударе лбом о косяк собственной двери была встречена вежливым недоумением.

— Косяков ударился о косяк, — глупо скаламбурила смуглянка Тамарочка и верноподданически хихикнула. Но ее никто не поддержал.

— Но все же, Вениамин Никитич — Инга Валентиновна откинулась на спинку положенного ей по рангу кресла, — вы, надеюсь, понимаете, что являться в таком виде на работу не совсем прилично. Я знаю, у мужчин могут быть встречи с друзьями, — в этом месте Инга Валентиновна укоризненно вздохнула, — но всему есть мера.

— Инга Валентиновна, — Косяков умоляюще приложил руки к груди. — Честное слово, об косяк.

— И все-таки, — брезгливо продолжила начальница, — вид у вас не совсем здоровый. Этот ваш Бершадский плохо на вас влияет. Надо уметь выбирать друзей, Вениамин Никитич.

— Известное дело, холостое, — внесла свою лепту в разговор покрытая мелкой сетью морщин, как картина старых мастеров трещинами, Олечка, — не сидится дома.

— И почему, скажите пожалуйста, — безжалостно добивала Косякова Инга Валентиновна, — от вас так пахнет мышами?

Удар попал в самую точку. Косяков поперхнулся, закашлялся, очки съехали с переносицы, открывая заслезившиеся бледно-голубые глаза.

— У меня в квартире мыши, — выдавил он, когда приступ кашля прошел. Дрожащими пальцами он проверил узел галстука и ослабил его.

— Так заведите кота, — поставила точку Инга Валентиновна.

Через час она нашла повод удалить Косякова из института, поручив ему отправить корреспонденцию по почте.

— И завтра можете не приходить, — напутствовала она напоследок. — Без содержания оформлять не будем, потом выйдете на день раньше из отпуска.

Косяков и сам был рад исчезнуть из стен насквозь дисциплинированного учреждения. Без сожаления он отказался от утреннего чая, которым начинается всякий рабочий день, и, оскальзываясь стоптанными каблуками на ступеньках, скатился к выходу.

Но, едва покинув институт, Вениамин понял, что идти ему совершенно некуда. Мысль о доме вызывала омерзение и отчаянье. Там Алик, нахальный подвальный монстр, от которого невозможно избавиться, он же — причина всех косяковских неприятностей.

— Что же делать? — лихорадочно соображал Косяков, подставляя то одну, то другую щеку поземке. — Попробовать разыскать Бершадского, что ли? Может, он что посоветует?

Бершадский жил на другом конце города, за рекой, на Северо-Чемском жилмассиве, как и до Косякова, до него было часа полтора пути. Но выбирать не приходилось. Он — единственный человек, с кем Вениамин мог сейчас поделиться своими горестями.

После начала рабочего дня в учреждениях и перед обеденным перерывом транспорт переставал ходить даже в центре города. Куда девались в это время автобусы, троллейбусы и трамваи, оставалось лишь гадать. По возможности замаскировав лицо шарфом и надвинутой на самые глаза шапкой, Косяков направился в сторону метро.

Минуя проходным двором гостиницу и ресторан „Дружба", Вениамин наткнулся на замаскированный под автобус видеосалон. Несмотря на холод перед ним суетилась небольшая толпа школьников, жадно прислушивающихся к доносящимся из автобуса сладострастным стонам. Косяков убыстрил шаги, стараясь не вникать в подробные комментарии школьной очереди, но тут его настигли из автобуса такие откровенные звуки и прерывистое дыхание, что жарко загорелись уши и похолодела спина.

Перед самым входом в метро Вениамин предусмотрительно снял очки, чтобы не запотели, едва он войдет в теплое помещение, и сослепу налетел на неизвестно откуда взявшегося перед расхлябанными дверями юношу. Юноша был коренаст, одет в белый армейский полушубок, видимо доставшийся ему в результате конверсии, и надежно замотан черным шарфом. В руках он держал плакат, на котором крупно было написано: „Мы — против!".

— Одну минутку, гражданин! — юноша крепко взял Косякова под локоть. — Распишитесь под требованием!

— Э-э, — выдавил растерявшийся Вениамин. — Зачем?

— Вы что, за? — громко удивился юноша, и сразу же несколько прохожих остановились в отдалении, прислушиваясь к начинающемуся диалогу.

— За что „за"? — уточнил Косяков.

— Вот за все за это? - широко повел рукой демонстрант. — Вот за эту жизнь. Долой партократию! — патетически воскликнул юноша и высоко поднял плакат. — Долой большевистский произвол! Даешь товары! — Несколько устав выкрикивать лозунги, юноша вновь обратился к Косякову. — Вам нужны товары?

— Нужны, — согласился Косяков. — Мне нужны зимние ботинки.

— Вот видите, — удовлетворился ответом юноша. — Подписывайте!

Вениамин отчаянно завертел головой, пытаясь сориентироваться в обстановке. Прохожих, прервавших свой маршрут ради бесплатного зрелища, становилось все больше. Юноша напирал.

— Их сила — в нашей пассивности!,— призывал он, тыча плакатом куда-то вверх. — Мы — не позволим!

— Милок! — обратилась к оратору из толпы старушка с ярко-оранжевым альпинистским рюкзаком за плечами. — А макароны будут?

— Будут, бабуся, будут, — уверенно подтвердил юноша. — Мы — за макароны!

— А когда начнут сахар продавать? — поинтересовался строгий гражданин в каракулевой шапке пирожком.

— Надо им показать, что мы сила, тогда и сахар будет!

— Где записываются на сахар? — обеспокоенно воскликнула молодая мамаша с ребенком, закутанным в шаль так, что невозможно было определить его пол. — Кто записывает?

Она прорвала редкую цепь митингующих и вырвала из рук юноши карандаш. Толпа ринулась за ней.

Воспользовавшись образовавшейся давкой, Косяков ловко вывернул локоть из цепких пальцев юноши и скользнул в метро.

— Озверел народ, — тихо бормотал Вениамин, привычно проверяя, на месте ли бумажник. — Ну что за жизнь!

Последующая дорога не принесла успокоения. Через десять минут, оказавшись на другом берегу реки, Косяков еще долго ждал троллейбус, а потом трясся в набитом до отказа салоне до конечной остановки, моля только об одном, чтобы Бершадский оказался дома. И бог внял его молитвам. Дверь открыл сам Борис.

Широкой лысиной и короткой бородкой Борис удивительно походил на знаменитый автопортрет Сезанна. Но это был пьяный Сезанн. То ли Бершадский не успел еще отойти после вчерашнего вечера, то ли сумел освежиться с утра, но, увидев его, Косяков уныло подумал, что серьезный разговор вряд ли возможен. Некоторое время Борис тупо разглядывал его и, наконец осознав, что к нему пожаловал сам Косяков, возбужденно и радостно приветствовал дорогого гостя. У Бершадского оказалось кое-что припасено, и сейчас он немедленно хотел продолжить общение с другом на той же самой ноте, на какой они расстались вчера. Полбутылки водки на захламленном столе свидетельствовали, что накануне Борис все-таки сломил сопротивление бармена и теперь праздновал эту победу. Для полного счастья ему не хватало лишь свидетелей его торжества, и Вениамин пришелся весьма кстати.

Пока Косяков мотался по неубранной комнате в поисках, куда бы пристроить шубу, — вешалки у Бершадского не было, как, впрочем, и многих других необходимых в быту вещей, — а потом тщательно протирал очки, Борис принес из кухни второй стакан и с математической точностью разделил содержимое бутылки. Водрузив очки на нос, Косяков обнаружил перед собой почти полный стакан водки и отрицательно замотал головой, но этот отказ Бершадский воспринял так, как дрессировщик на арене цирка во время представления воспринял бы неповиновение тигра прыгать сквозь горящее кольцо. Громко, как шамберьером, щелкнув пальцами и изобразив на лице крайнее изумление, он удрученно покачал головой и проникновенно произнес сакраментальную фразу: „Ты меня уважаешь?".

Отзыв на такой пароль полагался только один, и он, не задержавшись, слетел с уст Косякова, после чего дальнейшее увиливание от исполнения дружеских обязанностей теряло смысл — в любом случае, пароль повторялся бы вновь и вновь, переходя от нежного пиано к оглушительному фортиссимо, и все окончилось бы полной капитуляцией отвечающего. Проигрывать в таких случаях Вениамин умел, поэтому, не говоря больше ни слова, мужественно сжал пальцами стеклянные грани и опрокинул стакан в рот.

Водка пилась мучительно тяжело, желудок протестовал и просил пощады, но Косяков был безжалостен к себе. Оплошай он сейчас, и никакой разговор с Борисом не получится, а ему так важно было поговорить хоть с кем-нибудь о случившемся.

Бершадский с удовлетворением следил, как пустеет стакан друга, и мудро качал головой. Так искушенный жизнью дед ласково наказывает внука, веря, что незлая порка пойдет ему на пользу.

Водка и впрямь помогла Вениамину прийти в себя. Бершадский между тем лихо хлопнул свой стакан, понюхал корочку черствого бородинского хлеба и внимательно посмотрел на приятеля.

— Что это с тобой? — заметил он наконец лиловатые синяки Косякова. — Подрался, что ли?

— Подрался... — Вениамин горестно вздохнул. — Тут такая история... Не поверишь.

— Отчего же? — Бершадский откинулся на спинку стула, изображая живейшее участие. — О дверь ударился в темноте?

Косяков чувствовал, что история происхождения синяков Бориса совершенно не интересует. Но здесь его буквально понесло. Надоело врать на работе, надоело врать самому себе. Да и не затем он сюда пришел, чтобы врать, а наоборот. Необходимо выговориться-. Но и после прямого наводящего вопроса сознаться в происшедшем было трудно. Уж слишком невероятной выглядела его история, слишком неправдоподобной. Но тем не менее говорить надо. И Косяков решился.

— Это, — он указал пальцем на синяк, — меня мышь ударила.

— Что? — резко качнулся вперед Борис. — Мышь? А, может, тебя инопланетяне похитили и пытали потом в космическом корабле. Выведывали, скажем, тайны монтажа буровых установок в труднопроходимых районах нашей родины?

— Смеешься, да? — скривился Вениамин. — Издеваешься? Подожди, я тебе еще не то расскажу...

— Может, не надо, — Борис примирительно поднял над столом руки. — Я тебе и так верю. В подъезде темно, ударился обо что-нибудь.

— Нет уж, слушай, — мстительно произнес Косяков. — Вчера я пришел домой и лег спать...

— А эта... разве не с тобой пошла?

— Не со мной. Подожди, не перебивай. Проснулся от шума на кухне. Заглянул на кухню, а там мышь. С меня ростом. И разговаривает. А потом двинула меня бутылкой по голове, и аут.

— Стой, стой, — заторопился Борис. — Давай я врача вызову. Я сбегаю сейчас до автомата. Ты не беспокойся, это рядом.

Бершадский заметался по комнате, собирая раскиданную одежду.

— Вот только попробуй, — угрожающе процедил Косяков. Ему стало все равно, что произойдет сейчас. Не мог он допустить лишь одного, чтобы его сдали в психушку. — Вот только вызови.

Вид его стал ужасен. Бершадский в страхе покосился на обычно тихого и молчаливого друга и не узнал его. Лицо Косякова свела мучительная судорога, уголки губ подергивались, а глаза горели таким спокойным и ясным огнем, что Борис немедленно сел и даже предупредительно скинул надетый впопыхах бушлат.

— Уже лучше, — одобрительно кивнул Вениамин. — Слушай дальше, :— он перевел дыхание. — Утром весь этот кошмар оказался явью. Мышь и сейчас у меня дома. Сидит, меня с работы дожидается. Ты не думай, — с этими словами Косяков умоляюще приложил руки к груди, — что я с ума сошел. Я ведь понимаю, что во все это поверить трудно. Я бы и сам, наверное, не поверил, но это так. Я просто не знаю, что теперь делать. Домой идти боюсь. Не идти тоже не могу. Ну день, ну два, а потом куда деваться? Да и не уйдет мышь. Знаешь, какая она нахальная. Да и не мышь это, а мы-ш-ш, — прошипел Косяков, подражая своему незваному гостю. — Мужчина. Алик зовут.

Во время этого монолога Бершадский неустанно ощупывал свои карманы. В результате поисков на свет явились два смятых до размеров грецких орехов рубля и кучка мелочи.

— Деньги есть? — коротко спросил Борис, когда уставший говорить Косяков сделал паузу. — Если есть — давай. Бутылку куплю.

Вениамин, обреченно махнул рукой и достал бумажник.

Вернулся Бершадский минут через двадцать. Из прихожей он молча прошел прямо к столу и выставил почти литровую бутылку черного вермута. Устрашающих размеров „фугас" мрачно отсверкивал темно-зелеными бликами и наводил на мысль о сулеме, но Борис, казалось, был доволен. — У таксистов взял. Водки, говорят, нет. Ну, да черт с ними. Сейчас выпьем, и ты мне все расскажешь по-новой.

По мере того, как пустела бутылка, Бершадский все более и более проникался рассказом друга.

— Подожди, — глубокомысленно раскачиваясь говорил он, — а, может, эту тварь отравить, а?

— Да пробовал же, чуть не всхлипывал Косяков, нервно двигая по столу немытую посуду. — „Зоокумарином". С этого-то мутация и началась.

— А-а, — пренебрежительно протянул Бершадский. — Разве это отрава? Вот у меня есть отрава, так отрава. Мне приятель один принес из института. Короче, цианид. А что, в хозяйстве пригодится, — заметил он, отвечая на недоуменный взгляд Вениамина. — Сейчас принесу.

Бершадский полез в кладовку и скоро явился с небольшим пузырьком из-под лекарства. На дне пузырька лежали кристаллы бурого цвета, больше похожие на обыкновенную марганцовку, чем на страшный яд.

— Вот, две крупинки в чай, или что там еще твой гость любит, и конец.

Косяков недоверчиво повертел пузырек, но отказаться постеснялся и спрятал отраву во внутренний карман пиджака.

— Только осторожно. Как твой мыш кончится, беги сразу ко мне. Что-нибудь придумаем, — говорил уже заплетающимся языком Бершадский, провожая Вениамина. — Со мной не пропадешь, — в приливе дружеских чувств хвастался Борис. — Я всегда выручу. И никому ничего не скажу.

Ранние ноябрьские сумерки сгустили воздух и углубили тени. Фонари еще не зажглись, и в призрачном вечернем тумане плотные колонны возвращающихся с работы людей закручивались маленькими водоворотами у дверей магазинов, клубились на автобусных остановках.

Косяков несколько минут постоял у подъезда Бершадского, плотнее запахнул полы плохо греющей искусственной шуба и наконец отважно влился в общий поток.

В первом же магазине еще у дверей его встретил отчаянный вопль кассирши: „Готовьте мелочь!". Давали плавленый сыр, который раньше Косяков не ел ни при каких обстоятельствах. Разве что в студенческие годы как закуску к покупаемому вскладчину дешевому портвейну. Сейчас же выбирать не приходилось, и Вениамин обреченно встал в очередь.

— Два сырка в одни руки! — распоряжалась рыхлая кассирша, распаренная и красная, выпирая из серого халата, как забродившее тесто.

— У меня гости, — робко попросил Косяков, протягивая десятку.

— У него гости! — возмутились сзади. — А у меня семья!

— У всех гости, — миролюбиво заметил стоящий сбоку от кассы ветеран, предусмотрительно вышедший в поход по магазинам с удостоверением участника войны. — Надо уважать очередь.

— Надо уважать! — заорали сзади, и Косяков опомниться не успел, как оказался вытолкнутым из зала с двумя крошечными кусочками сыра размером не больше сигаретной пачки.

Кстати Косяков вспомнил о сигаретах. После посещения Бершадского курева не осталось совсем, и Вениамин, предварительно вздохнув, пустился на поиски цыганок. Долго искать не пришлось. Прямо на углу, возле кооперативных киосков, сквозь стекла которых зазывно посверкивали целлофаном и яркими красками пачки „Мальборо" и „Салема", „Данхила" и „Кэмела", тряся грязными юбками и запинаясь о державшихся за них детей, неторопливо ходили смуглые продавщицы табачного дефицита.

— „Прима"! Астраханская „Прима"! — негромко, но отчетливо выговаривала одна из них, держа прямо перед собой неряшливо упакованные красноватые пачки.

— Почем? — устало спросил Косяков, хотя цена была прекрасно известна.

— Две пачки — пять рублей, одна — три, — безразлично ответила цыганка й покосилась на стоящего невдалеке милиционера. — Бери, дешевле не найдешь.

Косяков согласно покивал головой и на день избавился от табачной проблемы. Пачки оказались у него в кармане.

Неожиданно легко в другом магазине самообслуживания Вениамину удалось купить молока и хлеба. Теперь неплохо бы приобрести еще и десяток готовых котлет, но витрины в кулинарии мертво и холодно отсвечивали лишь голыми эмалированными поддонами, бесстрастно отражая синеватый люминесцентный свет. Все — больше идти некуда, надо отправляться домой, и Косяков уныло побрел к автобусной остановке.

В окнах его квартиры горел свет. Иногда, подходя к своей серой трущобной пятиэтажке, Косякову даже хотелось, чтобы его окна были освещены, но на этот раз он только брезгливо поежился. Можно было еще постоять и покурить перед тем, как войти к себе, но холод загнал Косякова в подъезд. Перед дверью квартиры^ все так же нервно принюхиваясь, сидел соседский кот. Вениамин спихнул Барсика ногой с коврика и полез в карман за ключами.

Даже через плотно закрытую дверь на лестничной площадке слышалось бормотание телевизора. „Развлекается, гад!“, — ожесточился Косяков и толкнул дверь ногой.

По всей квартире горел свет. Даже в ванной. Экономный Вениамин поморщился, но не сказал ни слова. Еще от порога он увидел, что Алик лежит на диване на его подушке. Подушка у Косякова была одна, и он сразу же подумал, что этой ночью ему придется спать, подложив под голову старое пальто. В квартире невыносимо воняло мышами.

Хозяина Алик встретил не очень приветливо. Свесив усатую морду с дивана, он коротко осведомился:

— Жрать принес?

Косяков мрачно посопел и не ответил.

Алик неторопливо встал, и все так же, слабо прогибаясь на тонких по сравнению с туловищем ножках, прошествовал в прихожую. Выдернув из рук Косякова полиэтиленовый пакет, он встряхнул его и, услышав звяканье молочных бутылок, удовлетворенно кивнул, но через минуту рассвирепел, увидев, что ничего кроме молока, хлеба и сыра Вениамин не купил.

— Мясо где? — Алик зыркнул в сторону Косякова красноватыми глазками. — И сладкое к чаю?

— Иди ты к черту! — зло выдохнул Вениамин. — Попробуй сам купи. Да и денег нет.

— Денег нет, — передразнил Алик. — С деньгами и дурак купит. Ты так достань.

— „Так" будет при коммунизме.

Ехидный ответ Косякова Алик, вроде, даже и не расслышал. Деловито перенеся пакет на кухню, он тут же принялся потрошить плавленные сырки, быстро отрывая серебристую обертку и роняя ее клочки на пол. Вернувшись из ванной, где он стыдливо переодевался, Вениамин обнаружил на кухонном столе лишь почти полностью опорожненные молочные бутылки, крошки сыра и хлеба, небрежно сметенные в сторону.

— А я чем буду ужинать? — выдавил он наконец. Такой наглости от подвального мутанта, несмотря на некоторый опыт общения с ним, Вениамин все же не ожидал.

— Тут и одному мало, — ковыряясь коготком в длинных острых зубах, лениво ответил Алик. — В следующий раз купишь побольше.

Поняв, что спорить бесполезно, Косяков молча повернулся и ушел в комнату. Выключив телевизор, по которому как раз начали демонстрировать по просьбе зрителей очередную серию „Рабыни Изауры“, он мрачно уселся в кресло и тяжело задумался.

„Нет, с Аликом срочно надо кончать, — Косяков размеренно качался в кресле, сжав голову руками. — Пойти, одолжить у кого-нибудь охотничье ружье и с порога — бац! Прямо в морду — бац! — чтобы зубы повылетали. Это что же теперь, я на него так работать и буду? Это же кошмар, а не жизнь. Уж лучше самому в петлю! “.

Алик в комнату войти не торопился, но спустя какое-то время послышались шаркающие шаги.

— Ты что, обиделся? — услышал Вениамин и поднял глаза. Алик стоял прямо перед ним, положив одну лапу на спинку кресла и прижав другую к своему барабанному брюшку. — Так ведь действительно мало принес. — Мышь снова направилась к дивану и включила телевизор. — Там я полкурицы оставил в кастрюле. Днем сварил. Половину тебе, половину — мне.

Как ни унизительно было подъедать то, что осталось после обеда твоего же нахлебника, Косяков через какое-то время поднялся и снова пошел на кухню. Есть хотелось смертельно.

В алюминиевой помятой кастрюльке на плите и в самом деле оказалась курица. Вениамин сразу про себя отметил, что Алик курицу после фабричной обработки не дочистил. Остатки перьев торчали из пупырчато-синей кожи, как древки обломанных стрел, но тем не менее это была все-таки честно оставленная половина мышиного обеда.

— Сейчас растрогаюсь и заплачу, — иронично прошептал Вениамин, нарочито громко звеня крышкой от кастрюли. — Надо же, какое благородство.

Но, что ни говори, Алик в очередной раз удивил его. С одной стороны, конечно, нахал и деспот. С другой, порядочный товарищ. Хотя, хотя...

Косяков не стал дальше теоретизировать, а вытащил курицу из кастрюли и брякнул скользкую тушку в суповую тарелку. Алик ужинать не мешал. Из комнаты слышались рыдания и смех. Герои „Рабыни Изауры" уверенно двигали сюжет к счастливому финалу.

„Все, дальше так продолжаться не может, — Косяков остервенело рвал зубами плохо проваренную курицу. — Надо действовать. Что там говорил Бершадский о яде?“.

Пузырек с бурыми кристаллами мирно покоился в кармане пиджака. Вениамин достал его и еще раз посмотрел на свет. Ну ничего особенного: марганцовка, как марганцовка. Но попробовать стоит, хуже уже не будет.

Включив электрический чайник, Косяков с^ал рыться в кухонном шкафу. Всюду виднелись следы обыска, учиненного Аликом, но до заветной банки с клубничным вареньем мышь все же не добралась. Вениамин, не спеша, заварил чай, вывалил в треснувшую еще раньше от неумелого мужского обхождения стеклянную вазочку варенье и фальшиво приветливым голосом пригласил гостя к столу.

Дважды звать не пришлось. Алик бесшумно возник на пороге кухни, и Косяков в очередной раз подивился звериным ухваткам своего соседа. Смотреть на Алика он избегал, хотя уже и мог бы привыкнуть к его облику. Опущенный на пол взгляд невольно остановился на мышином хвосте, и Алик, словно почувствовав это, деликатно убрал хвост под стул.

— Вот видишь, — хрипловатым ломающимся баском проговорил Алик, плотно усаживаясь за накрытый к вечернему чаю стол, — чего нам делить-то? Нечего делить, — ответил он самому себе и придвинул вазочку с вареньем. — А говоришь сладкого нет, — укоризненно попенял он. — По-че-стному-то лучше будет.

Косяков завороженно смотрел на чашку Алика. Перед тем, как позвать мутанта на кухню, он не поскупился и бросил в чай не две крупинки, как советовал Бершадский, а все, что было в пузырьке. Цианид растворился мгновенно, и Косяков щедро добавил туда же еще и четыре ложки сахарного песка — для дела ничего не жалко. Теперь оставалось только сидеть и ждать.

Пить чай Алик не спешил. Напряженная поза Косякова, необычность обстановки, казалось, подсказывали ему, что здесь что-то нечисто, и он обеспокоенно повел носом. Усы мыши встопорщились, задвигались маленькие круглые уши, но, так и не обнаружив ничего подозрительного, Алик успокоился и истолковал все по-своему.

— Ты думаешь, мне хорошо? — обратился Алик к Вениамину, одновременно потянувшись столовой ложкой к вазочке. — Мне, может, еще хуже, чем тебе. Сам посуди. Жил себе в подвале, был, как все, и вот те здрасте. Расти начал, соображать, перерождаться. Поставь себя на мое место. Куда бежать, где спасаться? У меня, может, только одна надежда осталась, что ты поможешь. Или лучше в мышеловке жизнь самоубийством кончить? — Алик саркастически хмыкнул и съел полную ложку варенья, на усах повисла тяжелая сладкая капля. — Ну, чего молчишь? Не нравлюсь? Ты ведь тоже не красавец, учти. Хвоста нет, морда голая, зубы порченые, вон, очки нацепил, что ты без этих стекол? Крот и только.

Пока Алик произносил этот монолог, Косяков мужественно молчал. Пусть говорит. Вот сейчас он выпьет чай, и конец мучениям. А вдруг не подействует?

Алик доверительно продолжал.

— Бояться всего надоело. Кошка зашла в подвал — бойся. Кусок колбасы нашел — тоже бойся, вдруг отравленный. — При этих словах Косяков испуганно вздрогнул, но Алик успокаивающе махнул лапой, мол, чего там, дело житейское. — Полез дыру прогрызать, до пищи добираться — опять бойся, вдруг чем в углу завалит. Страшная жизнь, одним словом. А у тебя здесь, — Алик оценивающе оглядел кухню, — красота! Холодильник не мышеловка, дверцей не придавит. В шкафах — крупы всякие, хочешь так ешь, хочешь — вари, чтобы помягче было.

— Что же, лишь в жратве и счастье? — не выдержал Косяков. — Неужели больше ничего и не надо?

— Отчего же, — Алик смущенно моргнул маленькими глазками. — Диван еще один надо, потом ковер на пол, а то холодно. Телевизор цветной, я у соседей твоих видел, не то что у тебя, черно-белый.

Косяков благородно скрестил на груди руки. „Животное, — подумал он. — Разговаривать научился и возомнил. Диван ему, телевизор, а о духовном ни слова. О деле — молчок. Да и какое у этого мыша может быть дело? Дырки в полу грызть?". Вениамин почувствовал себя очень уверенно. Страх исчез, осталось любопытство, смешанное с гадливостью. „Не травить его, что ли? Пойти, скажем, завтра в биологический институт, пусть забирают, исследуют. Это даже забавно — говорящая мышь. Нет, так опять хлопот не оберешься. Пусть пьет чай, завтра Бершадский придет, поможет от тела избавиться".

Задумчиво Алик поболтал ложкой в чашке и опять потянулся к вазочке. Искоса наблюдавший за ним Косяков вдруг уловил в выражении мышиной морды что-то невыразимо грустное и неожиданно подумал, что говорил-то Алик от души. Да и о чем возвышенном и вечном может думать мышь из подвала? Ей бы наесться вволю, а потом уж все остальное. Алик взял в лапу чашку. Вениамин приподнялся над стулом, словно хотел остановить его, но было уже поздно. Алик сделал громкий большой глоток.

Луна тащилась за Косяковым, словно привязанный за веревочку желтый воздушный шарик. Сгоряча Вениамин отмахал две автобусные остановки и даже не заметил этого — в ушах все еще стоял предсмертный, полный звериного ужаса вопль Алика. Косяков помотал головой, желая избавиться от наваждения, но так и не смог изгнать из памяти судорожно ползущую по столу серую лапу с черными, будто наманикюренными когтями. Мышь рухнула в просвет между столом и плитой, полностью перекрыв узкий спасительный проход, и Вениамин еще минут пять стоял у окна, не решаясь перешагнуть через слабо подергивающееся тело. Как он очутился в прихожей, как выскочил за дверь собственной квартиры, Косяков не помнил, да и не хотел вспоминать.

К ночи мороз стал сильнее, зато ветер утих. Только сейчас Косяков обнаружил, что оставил дома перчатки, и сунул зябнущие руки в карманы.

Ни за что он не вернется обратно, ни за что. По крайней мере не сейчас. Только бы Бершадский не отправился куда-нибудь к друзьям. Да нет, спит, наверное, Бершадский, напившись черного, как деготь, вермута, и видит сны, а вот Вениамину опять приходится колесить по городу, спасаясь от незванного гостя.

Вениамин со злостью пнул ледышку, и она вылетела на пустую дорогу, вертясь и сверкая, словно кусок драгоценного камня. В окнах домов горел свет, но на улице было пустынно и тревожно. Вдалеке завыла собака.

— К покойнику, — слабо прошептал Косяков и прислушался. За поворотом едва различимо послышался шум мотора.

Проспавшийся за вечер Борис принял Косякова без удивления. Почесывая свалявшуюся бородку и позевывая, Бершадский провел Вениамина в комнату и сел на разобранный диван, приготовясь выслушать. Косяков все не мог успокоиться и нервно ходил по комнате, прикуривая одну сигарету от другой.

— Чего дергаешься? — вопрошал Бершадский, наблюдая за своим мечущимся другом. — Сдохла мышь? Сдохла. Ты этого хотел? Этого. Так сядь, успокойся. Деньги есть? — дежурно поинтересовался он финансовым положением Вениамина.

— Хватит! — почти истерично крикнул Косяков. — Хватит пить. Надо думать, куда я дену теперь этого дохлого... — он запнулся. — Эту дохлую...

— Завтра утречком и разберемся. Придумаем чего-нибудь. Ведь не человека же ты убил? Не человека, — затянул сначала свои вопросы и ответы Бершадский. — Закопаем.

Поспать в эту ночь Косякову так и не удалось. Отдохнувший Бершадский спать не хотел, а Вениамин, возбужденный событиями последних суток, почти не сомкнул глаз. Ночь прошла в разговорах. Было составлено с десяток планов на утро, но толком так ни до чего и не договорились. Кончилось тем, что часов в десять, когда все нормальные люди уже ушли на работу, друзья предприняли экспедицию в квартиру Косякова.

Соседский Барсик, так же как и вчера, сидел на подстилке у самой двери. Вениамин трагически сморщился и пнул кота, тот коротко мявкнул и отскочил в сторону, но далеко не ушел. Кончик его хвоста мелко подрагивал, глаза горели воинственным пламенем, и Косяков даже подумал — не пропустить ли им кота впереди себя в квартиру, но потом отказался от этой мысли. Он вытащил из кармана ключи и протянул их Бершадскому.

Борис нехотя принял ключи, но дверь открывать не торопился.

— Ты уверен, что мышь сдохла? — почему-то тихо спросил он.

— Упала, как подкошенная, — бодро ответил Вениамин и сделал шаг назад.

— Тогда сам открывай.

— А, черт с тобой! Помощничек,— Косяков вставил ключ в замок.

То, что произошло в следующее мгновение, не могло быть увиденным Вениамином и в самом кошмарном фильме ужасов. В приоткрывшуюся щель стремительно просунулась рука, с нечеловеческой силой схватила его за шарф и сдавила горло. Колени Косякова безвольно подогнулись, и тут же он ощутил себя летящим куда-то вглубь квартиры. Ударившись о стену, Косяков сполз на пол и сразу же на него сверху грузно рухнул истошно вопящий Бершадский. Послышался короткий хлопок входной двери, как бы отсекающий путь к спасению. Ловушка сработала.

Вставать с пола Косяков не спешил. Рядом неуклюже барахтался Борис, он слабо всхлипывал и тоненько подвывал, шаря руками в поисках свалившегося треуха. Его лысина матово поблескивала в полутьме прихожей.

Страх и безысходность — вот что испытывал Вениамин в данную минуту. Кричать бесполезно, все соседи, кроме немощных пенсионеров, на работе. На помощь рассчитывать нечего. А то, что сейчас должно произойти, не вызывало у Косякова ни малейших сомнений. Убийство — вот что должно сейчас совершиться в квартире. Вероломства Алик не простит. Но не лежать же так на полу, ожидая пока тебя прикончат. Пока есть возможность, надо защищаться, и Вениамин вскинул голову.

Несмотря на полумрак, Алика он увидел сразу. Зловеще раскачиваясь, монстр стоял, словно снова готовился броситься на противников, но даже в такой критический момент Косяков с удивление заметил, что это, вроде, уже вовсе и не тот Алик, которого он бросил вчера подыхать в кухне. Тело мыши странно вытянулось и распрямилось, морда приобрела очертания человеческого лица, удлинились лапы.

— Алик! — не удержался Вениамин от удивленного восклицания и сел, опираясь спиной о стену.

— Предатель! — Алик сделал шаг вперед и снова схватил Косякова за шарф. — Убийца! А теперь сообщника привел? Думал я подох, да?

— Думал, подох, — кротко согласился Вениамин и икнул, так как Алик резко дернул его, поднимая с пола. — Но я же тебя пожалел потом, — попытался он оправдаться, пока Алик тащил его за шарф в комнату. — Я тебя потом пожалел...

Дотащив Вениамина до дивана, Алик сильно толкнул его в грудь, и Косяков снова упал, на этот раз на мягкие подушки. При нормальном освещении вид Алика поражал еще больше. Шерсть клочьями висела на мышином туловище, приобретшем почти человеческое сложение. Хвост отпал и длинным ворсистым бичом валялся около письменного стола. Перед Вениамином стоял карикатурно похожий на человека урод с безвольно убегающим назад подбородком и свирепыми глазками; длинные, словно искалеченные полиартритом, пальцы с острыми синеватыми ногтями судорожно сжимались в кулаки и тотчас разжимались, как будто их хозяин еще не решил, что же ему с Косяковым делать — дать еще раз по морде или вцепиться в горло.

— Давай поговорим спокойно, — попытался овладеть ситуацией Вениамин. — Мы ведь можем все нормально обсудить. Мы же разумные существа! — взвизгнул он, видя, что Алик сделал шаг по направлению к дивану.

— Разумные! — прохрипел Алик, откровенно насмешливо разглядывая Косякова. — Ты уже дважды пытался меня прикончить. Только на это твоего разума и достает. Феномен природы для тебя — всего лишь помеха в личной жизни. Ты хоть подумал, какое научное значение имеет для человечества моя эволюция? Ни фига ты не подумал, — заметил он, перебивая пытающегося возразить Вениамина. — Дружка своего привел, соучастника. Выползай! — приказал Алик, и только сейчас Косяков заметил, что на пороге комнаты на четвереньках застыл Бершадский. — Выползай, выползай, разговаривать будем.

Разговор получился скомканный. Бершадский и Косяков сидели рядом на диване, как на скамье подсудимых. Сходство дополняли их понурые спины и опущенные головы. Председательствовал Алик — он расположился в единственном кресле напротив провинившихся друзей и, казалось, полностью освоился с обстановкой. По всему полу валялась шерсть, клочьями падающая с Алика.

— Значит, так, — хладнокровно рассуждал Алик, непринужденно закинув ногу на ногу. — Будем сосуществовать. Продукты — с базара, на диване сплю я, телевизор нужен новый.

В ответ на наглые требования, аннексии и контрибуции Косяков только согласно кивал, а бледный от ужаса Бершадский трясущимися руками пытался прикурить, безумно осматривая квартиру.

— Я бы, конечно, мог выгнать тебя к чертовой матери, — обращаясь к Вениамину, хриплым голосом вещал Алик, — но одному скучно. Потом кормежка — это очень важно — опять же с тебя.

Косяков сидел на диване и обреченно думал, что старая жизнь ухнула куда-то в прошлое, исчезла безвозвратно; прежний, как ему теперь казалось, безмятежный покой недостижимым призраком растаял и улетучился. Власть захватила огромная голая мышь, самодовольно развалившаяся в его кресле, в его доме, — подумать только, в его ! !

— Чем так меня разглядывать, — уже совсем добродушно заметил Алик, — подыскал бы какую-нибудь одежду. Ну, хоть тот костюм в шкафу, что ли.

Новый костюм, который Косяков купил месяц назад, дожидался праздничных дней. Деньги на него Вениамин копил полгода, но сейчас он безропотно прошел к шифоньеру и вытащил темно-серую в полоску пиджачную пару. Бог с ним, с костюмом. Затем последовало малоношеное белье, голубая сорочка с необтрепанными воротником и манжетами. Единственное, от чего Алик равнодушно отказался, так это от обуви. Приодевшись, он приобрел более цивилизованный вид и даже самолично ободрал с морды пару клоков шерсти, небрежно бросив их на пол. Квартира приобрела вид парикмахерской, в которой не убирали недели две.

— А теперь на кухню! — погнал друзей из комнаты Алик. — Сообразите что-нибудь на стол.

Оказавшись на кухне, Вениамин и Борис впервые с момента прихода в жуткую квартиру посмотрели друг на друга. „Ну что, убедился?" — спрашивал взгляд Косякова. „Влипли!" — читалось в глазах Бершадского.

— Чего застыли? — командовал Алик. — Картошку пожарьте на сливочном масле.

— Язву тебе в желудок! — прошептал начавший приходить в себя Борис. — И скипидару под хвост!

— Так отвалился хвост-то, — так же шепотом отвечал Косяков. — Видел там?.. У стола?..

Более подробному обмену мнениями помешал Алик. Он демонстративно вошел и уселся на табурет. Все остальные действия по приготовлению завтрака друзья провели молча и слаженно. Бершадский неумело почистил картошку, а Вениамин ее порезал и поджарил. Сливочного масла не нашлось, зато отыскалось свиное сало. После вчерашнего ужина остался хлеб, и совсем уже кстати в холодильнике завалялась селедка.

Начиналась новая жизнь, не имеющая ничего общего со старой. Эволюция продолжалась.

Недели две протянулись в бесконечных ссорах, придирках и недоразумениях. Вынужденное сожительство тяготило Косякова, рухнул привычный уклад и распорядок, и это раздражало неимоверно. Больше всего угнетало то, что Вениамин перестал чувствовать себя хозяином квартиры. Да и Алик меньше всего походил на случайного гостя, который после долгих неудобств всё-таки уберется и даст хозяину возможность передохнуть. Когда бы Вениамин ни возвращался с работы, он неизменно заставал Алика на диване с газетой. Да и занятия у Алика были странные.

Так, в самые первые дни совместного проживания Алик занялся опытами по созданию себе подобных. Отыскав остатки „Зоокумарина", он сутками начинял отравленным порошком творожную массу или сваренную на молоке пшенную кашу и раскладывал приманку во всевозможных углах. Мыши отравлялись десятками. Несмотря на все это, грызунов в квартире не убавлялось. Алик, очевидно, знал, как привлечь своих сородичей, иначе этот факт ничем нельзя было объяснить. При этом Алик довел до сведения Косякова, что он твердо намерен получить посредством „Зоокумарина" если и не полностью соответствующий ему экземпляр, то хотя бы разбудить мышиное сознание и тем самым вывести серое племя из подвалов. Но то ли ему никак не удавалось определить нужную пропорцию, то ли мыши попадались не те, результат оставался плачевным. Ежедневно со слезами на глазах Алик складывал в собственноручно склеенные коробочки мышиные трупики и Косяков брезгливо относил их на помойку. Правда, Алик настаивал на том, чтобы Вениамин почтительно предавал их земле, но здесь уже Косяков, не вдаваясь в дискуссии, делал, что хотел — на улицу Алик пока не выходил.

За неделю Алик изменился неузнаваемо. Теперь даже сам Косяков вряд ли признал бы в нем того ночного гостя, что поверг его в ужас при первой встрече. Шерсть окончательно облезла не только с морды, но и со всего тела.

Когти превратились в серые, но настоящие ногти. Обломались длинные топорщащиеся усы и теперь вместо них красовалась темная аккуратная щеточка под длинным, скорее человеческим, чем мышиным носом. Красавцем Алика назвать было трудно, но все же, несомненно, он приобрел более человечный облик.

Неожиданным сочувствием к стремительно эволюционирующему существу проникся Бершадский. Как ни странно, но после долгого совместного разговора на кухне он принял в судьбе мутанта самое живое участие. Попытки Алика философствовать приводили Бориса в дикий восторг. Редкий вечер он не посещал косяковской квартиры, и Алик всегда был искренне рад его приходу, чего не скажешь о Вениамине. Борис заявлялся подвыпившим и частенько притаскивал бутылку с собой. В такие минуты Алик даже жертвовал телевизором, который он готов был смотреть с утра и до поздней ночи. Обычно они уединялись с Бершадским на кухне и вели долгие задушевные разговоры. Сам Косяков их компании избегал, хотя Борис настойчиво пытался заполучить еще одного собеседника.

— Разве ты не понимаешь, — удивлялся Бершадский, — что это потрясающий случай? Мыслящая мышь. Homo mus. Sapiens mus. Да называй, как угодно, я в латыни не силен, зато уверен, что любой профессор полжизни готов отдать, лишь бы пообщаться с Аликом. А ты не понимаешь.

— И не хочу понимать, — упрямился Косяков, который теперь спал на одолженной у знакомых раскладушке, на диван денег наскрести не удавалось. — Пропади он пропадом, твой феномен! И нечего Алика приучать к портвейну, так ты его и курить научишь.

Беспокоился Вениамин не зря. Все труднее становилось дотянуть до зарплаты. Платили на службе скудно, а цены скакали, как бешеные. Алик же привередничал и требовал для стимуляции мысленного процесса то фруктов с базара, то парной говяжьей вырезки, то копченого сала. Выходной косяковский костюм от постоянного лежания на диване приобрел далеко не парадный вид. и Алик напоминал в нем бомжа, случайно забредшего в гости прямо со свалки.

Разглагольствованиям Вениамина Алик не препятствовал, но и спуска не давал. Квартира все больше приобретала нежилой вид. Вытащенные с полок книги неровными стопками загромождали подходы к окну, везде лежала пыль, немытая посуда с остатками киснущей пищи угрожала надломить кухонную раковину и рухнуть на пол, в плинтусах зияли прогрызенные мышами дыры, так как опыты по очеловечиванию грызунов продолжались.

В один из вечеров Косяков застал Алика в самом благодушном настроении. Вместо того, чтобы грубо отобрать у Вениамина пакет с продуктами и учинить очередной досмотр, Алик загадочно поманил Косякова, приглашая сразу же пройти в комнату. В углу Косяков увидел картонную коробку из-под обуви, а в коробке весело суетящуюся мышь.

— Не сдохла! — коротко заметил светящийся от счастья Алик и привалился к стене, пропуская Вениамина вперед. — Слопала черт знает сколько отравы и не сдохла. Наконец-то удалось!

Косяков присел на корточки перед коробкой. Мышь действительно имела самый жизнерадостный вид.

— И что же теперь будет? — осторожно поинтересовался он.

— Эволюция будет, — снисходительно пояснил Алик и тоже подошел к коробке. — Будет расти, развиваться, умнеть. Сегодня я с ним вместе целый день смотрел телевизор. Это, знаешь ли, очень стимулирует. К сожалению, это тоже самец, — Алик вздохнул. — Но ничего, вдвоем мы сможем продолжить нашу работу. Кстати, его зовут Вовик.

— Вовик, Алик... — Косяков резко поднялся; Хотелось коробку пнуть, но, покосившись на Алика, он предусмотрительно отошел в сторону. — Мне-то какое дело.

— А-а, — раздраженно отмахнулся Алик. — Темнота! Не забудь, завтра свежие яйца.

Все шло просто ужасно. Косяков убежал в ванную и, заперевшись, сидел там минут двадцать, переживая случившееся. Что же, теперь он двух мышей будет кормить, что ли? На работе дела обстояли все хуже и хуже. Ранее аккуратно содержавший себя Косяков приобрел вид неприбранный и неряшливый. Он похудел, стал реже бриться, рубашки пообтрепались. Все чаще он ловил на себе неодобрительные взгляды Инги Валентиновны.

— Что с вами, Вениамин Никитич, — время от времени спрашивала начальница, вызывая подчиненного на откровенность. — Может, что дома случилось? Вы не стесняйтесь, здесь все свои. Правда, девочки?

Олечка и Тамарочка при этом охотно отрывались от бумаг и с готовностью начинали сочувствовать холостяцкой неустроенности своего сослуживца.

— Хотите, я возьму над вам шефство? — кокетливо спрашивала смуглянка Тамарочка. — Приду в субботу и помогу убраться в квартире?

— Что вы, — побелевшими губами шептал Косяков и наклонял над столом голову так, что очки чудом удерживались на переносице.

— Я тоже могу помочь, — ревниво встревала в разговор тщательно заштукатуренная Олечка.

— О-ох! — только и находился Косяков, стремительно покидая служебную комнату, чтобы покурить на лестничной площадке.

Но это было еще не самое страшное. Самое страшное началось потом, когда по институту со скоростью президентского указа об очередной глупости распространилась весть о сокращении штатов.

Штаты сокращали постоянно. Их сокращали в одном месте, но они нарастали в другом. Как невозможно вылить воду из намертво запаянных сообщающихся сосудов, так невозможно сократить штаты в советских учреждениях. Но на этот раз все обстояло намного серьезнее.

Директора института в очередной раз вызвали в Москву, и возвратился он оттуда непривычно серьезным и озабоченным. На другой день последовало общее собрание. Из всех сделанных на нем сообщений Косяков твердо усвоил одно: правительство требует, министерство поддерживает, а институтское начальство неукоснительно собирается исполнять. Итак, грядет Великое Сокращение, и на сей раз не на бумаге. Неясным оставалось лишь, кто именно попадет в черный список, но на этот счет у Вениамина как раз сомнений не было.

После собрания в отделе информации развернулась бурная работа по переливанию из пустого в порожнее, но даже при этой никчемной деятельности Косяков оставался лишним. Сколько он ни бегал курьером по различным поручениям, сколько ни печатал никому ненужных сводок, все шло к закономерному концу. А тут еще Алик, да и совсем уж нежданно-негаданно свалившийся на голову Косякова Вовик.

Вовика Косяков возненавидел сразу и навсегда. Если бы Алик отлучился из квартиры хоть на пятнадцать минут, с Вовиком Вениамин покончил бы быстро и без раздумий, но в том-то и беда, что Алик сидел дома безвылазно, а при нем Косяков не мог решиться на задуманное злодейство.

В своем воспитаннике Алик души не чаял. К счастью для Косякова Вовик ел не слишком много, хотя заметно подрос. „Зоокумарин" он поглощал с нескрываемым удовольствием и, казалось, становился все толще. Ат и к при каждом посещении дома Бершадским приставал к тому, чтобы тот добыл для его питомца более сильный яд, но Борис помочь пока не мог. Знакомый химик ушел из исследовательского института в кооператив по выделыванию шкурок и путь к яду закрылся. Вовик же, несмотря на постоянно проводимые с ним уроки, долгое смотрение телевизора и чтения вслух книг не желал умнеть и этим страшно разочаровывал своего учителя, хотя и достиг размеров небольшой упитанной крыски.

— Плохо учится, — жаловался по вечерам Алик. — Невнимательный. А я вот до всего своим умом дошел.

— Ты его еще в компьютерный класс сноси, — ехидничал внутренне довольный плохой обучаемостью еще одного нахлебника Вениамин. — Или в школу отдай для особо одаренных.

— А что? — загорался новой идеей Алик. — Компьютер — это здорово! Я бы и сам на компьютере... — Но быстро угасал. — Как же, достанешь компьютер с твоей зарплатой... — и зло косился на хозяина.

С деньгами дело обстояло и правда плохо. Косяков давно уже прикидывал, чего бы продать, но кроме книг продавать было нечего. Рацион обитателей квартиры становился все скуднее, а Алик все капризнее. Сбылись и худшие опасения: Бершадский приучил Алика к портвейну, а сигареты у Косякова тот стал стрелять еще раньше — на этом, по мнению Вениамина, полное очеловечивание мутанта завершилось. Теперь дополнительно к питанию Алик требовал курево и нередко водку, а где ее возьмешь при талонной системе?..

У Бершадского с деньгами тоже бывало то густо, то пусто. Когда подваливал очередной гонорар, Борис становился щедр и расточителен, когда оказывался на мели — скуп и расчетлив. И в том и в другом случаях время он проводил в гостях у Косякова, а вернее сказать, у Алика, потому что души в нем не чаял.

— Обязательно напишу про тебя книгу, — в минуты пьяной болтливости откровенничал он. — Назову — фантастический роман. Иначе ведь не поверят.

— Книгу я могу сам написать, — серьезно возражал подвыпивший Алик и глубоко затягивался сигаретой. — Ты вот лучше налей еще.

— Умница! — умилялся Борис. — Конечно, можешь сам написать. А я отредактирую и издам.

В последние недели Бершадский носился с идеей создания творческого кооператива „Хроникер". Ни в одной редакции он прижиться не мог, а случайные заработки не давали расслабиться ни на минуту.

— Мы с тобой вдвоем такого наворочаем — денег будет куча. И Вениамина на службу возьмем. Возьмем ведь?

— Может, и возьмем, — капризничал Алик. — Посмотрим на его поведение.

Косякова бесила эта пьяная трепотня, и больше всего ему хотелось взять и стукнуть Бориса по лысине или огреть чем-нибудь Алика, но, сдерживая себя, он только угрюмо прихлебывал из стакана и старательно заедал выпитое квашеной капустой — излюбленной в последнее время закуской, на более изысканную снедь денег не хватало.

Иногда после вечерних посиделок Борис отправлялся через весь город домой, иногда, если бывало слишком поздно или добраться до своей квартиры он был не в состоянии, оставался ночевать у Косякова. В этом случае незаменимым оказывался солдатский бушлат, его Борис расстилал прямо на полу между раскладушкой и диваном. Более стойкий к выпитому Алик обычно желал продолжить начатый разговор.

— Вот для чего ты живешь? — допытывался Алик у Косякова, размешивая ложечкой чай. — Чего ждешь от этой жизни?

— Чего, чего!.. — агрессивно передразнивал Вениамин. — Жду, когда зарплату повысят, чтобы тебя, дармоеда, кормить.

— Это ты брось, — усмехался в коротенькие усы Алик. — Подумаешь, зарплата. Оно, конечно, хорошо, когда зарплата большая, но все же... К чему стремишься?

— Ну... — терялся Косяков. — Например, хочу, чтобы войны не было, и чтобы все поровну. А то у директора зарплата — во, а у меня — шиш.

— Да я не об этом спрашиваю Зачем ты есть на белом свете, мыслящее существо? Чтобы о зарплате думать?

— Еще, чтобы счастливым быть!

— Это как? Когда все купить можно?

— Не только. Я, чтобы тебе было известно, раньше стихи писал. Еще до женитьбы. В литкружок ходил. Хвалили. Я бы хотел известным поэтом быть. Меня бы печатали, а все читали — и радовались.

— Это разве счастье? — недоумевал Алик. — Мне тогда из мышей и вырастать не стоило. Сиди себе в подвале, крошки жуй, вот тебе и счастье.

— А хочешь, я свои стихи почитаю, — воодушевлялся Вениамин. — Ранние.

— А что, и поздние есть? — равнодушно интересовался Алик, отваливаясь на спинку стула. — Ну, давай, давай.

— Поэтам спать не полагается, — вдохновенно начинал Косяков, — Им полагается чуть свет Смотреть, как зори занимаются, Иначе, что ты за поэт.

— Очень мило, — хвалил Алик и зевал. — Спать пойдем, а то действительно придется смотреть, как зори занимаются.

Нет, не зря интересовался Алик в разговорах с Косяковым о смысле жизни, в итоге тот сам стал об этом частенько задумываться и пришел к весьма печальным выводам. Очень живо напомнили Вениамину мышиные откровения их самую первую беседу, когда Алик заявил, что и нужно-то ему для счастья лишь новый цветной телевизор да ковер на пол. Сколько ни пытался Косяков размышлять о чем-нибудь возвышенном и отвлеченном, все равно выходило лишь о зарплате да о шмотках, да, может быть, еще о том, чтобы избавиться от Алика. Но об этом думалось как-то лениво, и в душе Вениамин уже сомневался, что без Алика ему станет лучше — привык он к своему постоянному собеседнику. К тому же Косяков надеялся, что его пример добросовестного труженика и достойного члена общества поможет Алику в правильном воспитании и становлении, как личности. Кроме того, Алик все реже стал выказывать неудовольствие хозяином квартиры — начал, очевидно, понимать, что сколько ни ворчи, добычливее Косяков уже не будет и рассчитывать на него в деле улучшения материального благосостояния не следует.

А потом вдруг произошли важные события: Бершадский открыл кооператив, а из обувной коробки сбежал Вовик.

Побег Вовик совершил по вине Косякова. При этом последний натерпелся немало страха, — Алик находился рядом и мог расценить действия Вениамина, как пособнические. Но обошлось.

В последние дни Алик совсем забросил своего питомца. Кормить — кормил, но уже не так аккуратно, как прежде; забывал убрать в коробке, и это Косякова раздражало. По его мнению, если уж довелось завести какую-нибудь живность, то следовало за ней соответственно и ухаживать. Но чем яснее становилось, что из Вовика толка не будет, тем равнодушнее к нему относился Алик. Он вообще сильно изменился и даже перестал читать любимую книгу — „Жизнь животных", с которой раньше не расставался часами. Косякова весьма забавляла манера Алика читать с карандашом в руке. Иногда при этом Алик фыркал и что-то подчеркивал в тексте, а, случалось, и делился с Вениамином своим мнением, не всегда совпадавшим с мнением автора. Больше всего его возмущал раздел о грызунах, а в этом разделе статья о домашних мышах.

— Нет, ты послушай! — горячился Алик, зачитывая очередной отрывок. — „В библиотеках и естественно-исторических музеях мыши хозяйничают самым гибельным образом и могут причинить неисчислимый вред, если чем-либо не ограничить их страсть к разрушению. Кажется, что они грызут вещи из одной шалости...". Вот скажи, сгрыз я у тебя хоть одну книгу? Сгрыз или нет?

— Не сгрыз.

— Не сгрыз! — торжествующе повторял Алик. — Чего же он чушь-то пишет? Или вот — „Трудно представить среди животных более жадную и нахальную тварь". Это уже черт знает что! — с отвращением отбрасывал Алик в сторону толстенный том.

— Но, вообще-то... — мямлил Вениамин, — может, автор и прав?

— Не прав! — ярился Алик и начинал возбужденно бегать по комнате. — Что я тебе плохого сделал, пока в подвале жил?

— Дырки грыз, крупу из полиэтиленового пакета по всей кухне растаскивал, в хлебницу...

— И что, после этого, значит, нас кошками травить, да? Мышеловками прищемлять? А самого тебя в мышеловку, тогда бы узнал почем фунт лиха!

— Мышеловка, конечно, варварство. Хотя...

— Эх, ты, гуманист, — снова заводился Алик. — „Хотя“!.. Никаких „хотя“!.. Куда смотрит общество по охране животных? Наступи кто кошке на хвост, так со свету сживут, а маленькую мышку капканом — хрясь, так и не заметит никто. Где справедливость?

— Нет справедливости, — соглашался Вениамин, думая о своем.

На том и примирялись.

Но все это происходило еще тогда, когда Алик считал, что его опыты по очеловечиванию мышей будут успешными. А потом и книги валялись в углу за диваном, и Вовик напрасно бегал по коробке, пытаясь привлечь к себе внимание.

Как ни зол был Косяков на мышь, но и он не выдержал наплевательского отношения к ни в чем не повинному животному. Увидев, что в жестянке у Вовика кончилась вода, он собственноручно наполнил ее, чего раньше никогда не делал, а затем взял мышь в руки — Алик так часто поступал, и Вовик сидел у него на ладони, как игрушечный, только смешно подергивал носом. Но то, что запросто получалось у Алика, совсем не вышло у Вениамина. Лишь только Вовик очутился в руках, как тут же цапнул Вениамина за палец. Не ожидавший вероломного нападения Косяков разжал ладонь, и Вовик этим незамедлительно воспользовался. Мягко шлепнувшись на пол, он задал стрекоча и буквально ввинтился в узкую щель около дивана. Еще какое-то мгновение можно было остановить его, ухватив за длинный хвост — дырка оказалась слишком мала для раскормленного Вовика, и он некоторое время ерзал, пытаясь протиснуть в щель ожиревшее тело, — но Алик лишь задумчиво проводил его взглядом, а Косяков был слишком занят своим прокушенным пальцем. Вовик в последний раз дернулся и навсегда исчез из жизни Алика и Вениамина, будто его и не было.

Неделей раньше такое происшествие неминуемо привело бы к скандалу, но на этот раз Алик выразительно пожал плечами — мол, бог с ним, с Вовиком, все равно бездарь. А на другой день Вениамин, придя с работы, с удивлением обнаружил, что все мышиные ходы тщательно заделаны. Но и это еще не все — больше в квартире не появлялось ни одной мыши, воистину Алик умел обращаться с себе подобными.

Сразу же за побегом Вовика произошло другое событие — Бершадский открыл кооператив. Как он это сделал, для Косякова оставалось загадкой. За долгие годы дружбы Вениамин привык считать, что Борис на подобный отчаянный шаг не способен. Из любой, самой захудалой редакции его гнали в первый же месяц; Бершадский сам смирился с этим и перешел на скудно оплачиваемую гонорарную работу внештатника. При этом он умудрялся обслуживать дюжину газет, не затрудняя себя дисциплиной и обязанностью являться на службу трезвым. Но кооператив!..

Не меньшее впечатление поступок Бориса произвел и на Алика, который в последнее время вместо Брэма листал пожелтевшие газеты двухгодичной давности, сваленные в прихожей. Алик выискивал статьи и законы, посвященные частнопредпринимательской деятельности. Косяков, твердо уверовавший по бесплодным опытам с мышами, что ничего путного из чтения Алика не выходит, все же Алику не мешал. Чем бы дитя не тешилось... Но определенно в голове у мутанта появились какие-то новые мысли, и творческий кооператив „Хроникер" пришелся весьма кстати.

В день регистрации „Хроникера" в Октябрьском райисполкоме Бершадский явился в гости абсолютно трезвым и что совсем уже неожиданно — в опрятном костюме, даже при галстуке. Друзья сели пить чай на кухне, по-семейному, сами удивляясь пристойности момента.

— А потом возьму ссуду... — хвастался Борис, грея руки о горячий стакан. — Но лучше предоплату... Мне говорили, так выгоднее, да и проценты не надо платить.

— Кто же тебе даст? — искренне удивлялся Косяков.

— Дадут... — загадочно улыбался Бершадский. — Надо только подход знать.

— Ну и что ты будешь издавать?

— Еще не знаю. Скажем, что-нибудь о домашнем хозяйстве. Этой литературы у нас вечно не хватает. Какие-нибудь полезные советы... Чтобы книга была нетолстая, но ходовая. На толстую бумаги надо много, а цены сейчас...

— Да ты сам, небось, и гвоздя забить не умеешь, — сомневался Вениамин. — А тут — советы...

— Ну и что, что не умею. Наберу вырезок из разных журналов, скомпоную, вот тебе и книга.

— Так ведь книгу еще продать надо. Не продашь — тю-тю твои денежки. Чем расплачиваться будешь?

— Это точно! — озаботился Бершадский. — Предоплату надо отдавать. Здесь расчет нужен, чтобы наверняка.

И тут в разговор вступил молчавший до этого Алик. Если сказать, что он удивил друзей, это будет слишком мягко, он их сразил наповал, — он произнес буквально следующее:

— Книгу надо про домашних паразитов. Как с ними бороться и истреблять. Каждая хозяйка мечтает избавиться от клопов, тараканов, а также от мышей. Вот что всем надо!

Над столом повисла тягостная пауза.

— Чего? — не понял туго соображавший Косяков, а Бершадский вдруг подпрыгнул на стуле:

— Гений! — закричал он и кинулся обнимать смущенного Алика. — Именно про паразитов! Ты ведь про них все знаешь, да? Ты и напишешь, а я — помогу.

— Ну и ренегат, — только и нашелся опешивший Косяков. — Зачем же ты Вовика воспитывал?

Это замечание Алик пропустил мимо ушей, а напористый Бершадский сразу принялся обсуждать план будущей книги.

Косяков не выдержал и ушел с кухни. Чего угодно он ожидал от Алика, только не этого. И ведь подумать как следует, — сам-то кто? — мышь! Мало того, мышь разумная, а, значит, отвечающая за свои действия... Ну пусть там клопы, тараканы, но ведь и мыши тоже... Тут Алику в самом деле равных не будет. Кто лучше него знает, как поставить капканы, какую подобрать приманку? И ведь полтора месяца как сам из подвала. Чуть ли не вчера с кулаками кидался, если слово какое против мышей скажешь, а сейчас туда же — в истребители!

Долго Вениамин ходил по комнате, слушая, как на кухне бубнят заговорщики. На душе было смутно.

— Если что, так ведь он и со мной... — тихо бормотал Косяков. — Ничего святого... Вот мерзавец! А я-то надеялся.

На что Вениамин надеялся, он и сам не знал, но только что на его глазах совершилось предательство. Он удивлялся толстокожести Бершадского, которого щекотливый моральный аспект, видимо, не встревожил ни на минуту, и поэтому, когда Борис собрался домой, попрощался с ним весьма сухо, что, впрочем, осталось совершенно незамеченным. Бершадский ликовал.

Устраивая постель, Косяков присел на раскладушку и задумался. Из ванной доносился плеск — в последние дни Алик проявлял исключительную чистоплотность, чистил зубы три раза на дню, а мыть руки убегал каждые полчаса и еще укорял Вениамина:

— Мыться надо чаще, и зубы чистить постоянно, а то — кариес.

— Тебе это не грозит, — завистливо говорил Вениамин, поглядывая на белоснежные зубы мутанта. — Вон, как сверкают.

— Гигиена — залог здоровья, — учил Алик. Зубные щетки приходилось ему покупать каждую неделю.

Наконец, Алик вернулся и тоже принялся разбирать диван. Заметив, что Косяков хмур и неразговорчив, присел напротив.

— Это ты из-за книги? — прямо спросил он, увидев, что Вениамин старается не смотреть в его сторону. — Брось, не переживай! Думаешь — я подлец? Может, и так... — Алик мрачно вздохнул. — Но ведь вечно мышью не проживешь. Что же мне теперь, обратно в подвал? Я же теперь — человек. Ну, не совсем человек, а все-таки... Обратного хода нет. Надо учиться жить по-новому, а это только один из способов. Опять же, может, денег заработаем. Что они у нас, лишние?

— Делай, что хочешь, — устало отозвался Косяков. — Но мне от этого как-то не по себе. Чтобы так, разом... Ты же сам — мышь.

— Какая я теперь мышь? — Алик торопливо полез под одеяло. — Какая я теперь мышь? С этим покончено.

На другой день Бершадский приволок разбитую и дребезжащую пишущую машинку „Москва" дозастойного года выпуска, и будущие книгоиздатели засели за работу. Косяков не преминул и Борису высказать все, что он думает про его затею, но разговора не получилось.

— Не комплексуй! — пресек его опасения Борис. — Правильно Алик делает, воспитывается. Это новый шаг по лестнице эволюции, а ты — рефлексирующий интеллигент и нытик. На себя лучше посмотри.

На себя Вениамину посмотреть действительно стоило.

Предвещая Великое Сокращение, в институте была объявлена внеочередная аттестация. Все сотрудники отдела старались как можно реже покидать рабочие места и озабоченно строчили личные творческие планы. Взялся за составление такого плана и Косяков, но сочинить смог немногое. У Олечки и Тамарочки вышло по целому стандартному писчему листу — пунктов по десять, не меньше. У Инги Валентиновны — два листа, а у Вениамина всего полстранички. Раньше в подобных ситуациях, не особенно переживая, Косяков и сам мог вдохновенно наврать сколько угодно, но на этот раз почему-то стало противно приспосабливаться и притворяться. Подобное чистоплюйство грозило выйти боком, но Вениамин предпочитал отгонять трусливые мысли, чем поддаться общему настроению выжить во что бы то ни стало.

— Пусть сокращают, — вполшепота беседовал он сам с собой в институтской курилке. — Чем так существовать — лучше в дворники. Да и платят больше.

При этом он, конечно, понимал, что ни в какие дворники никогда не пойдет, но и пересилить себя не старался. Пусть будет так, как будет, решил Косяков. И это вечное русское авось помогало ему не сбежать из института прежде объявленного сокращения.

Зато дома работа кипела. Алик и Бершадский сочиняли брошюру о борьбе с домашними паразитами. Борис сумел неведомыми путями заинтересовать в этом издании местный облкниготорг, и предоплата в тридцать тысяч рублей была перечислена на счет кооператива. Из этих денег третью часть Бершадский сразу же снял на текущие расходы, и вместо безобразно очищенной водки друзья теперь пили не менее безобразный коньяк. Подобные траты приводили Вениамина в панику.

— Все ведь пропьете, черти! — пытался урезонить он писателей. — А потом куда, в долговую яму?

— Главное — ум не пропить, — резонно возражал Борис. —"Не только ведь пьем, но и работаем.

Дела с рукописью действительно продвигались успешно. Косяков не слишком вникал в то, что там насочиняли Алик и Бершадский. Затея ему казалась нахальной и опасной, но запретить он ничего не мог, поэтому вечерами лишь послушно мыл посуду, заваривал чай и организовывал, по выражению Алика, закуску. А время между тем уверенно двигалось к Новому году.

Этот праздник Вениамин любил, как никакой другой, хотя с каждым годом становилось все яснее, что ничего нового, а тем более счастливого в будущем не ожидается. Вспоминались студенческие годы, полные уверенности, что вот-вот осуществятся самые смелые мечты, сбудутся самые заветные желания. Как веселились тогда в ночь под Новый год, как влюблялись. как пушист и ярок был голубоватый снег на ночных улицах! Да что говорить — все было. А теперь, если и чего ждать от жизни, так только расползающейся лысины, да, может, пенсии.

Обычно Новый год Косяков встречал в случайных квартирах среди не самых близких знакомых. Близких просто не было. Бершадский в праздники предпочитал тихо напиваться в одиночку и задолго до торжества, постоянными и крепкими привязанностями Косяков после второго развода так и не обзавелся. До появления Алика был у него недолговечный роман с сотрудницей технической библиотеки из городского центра информации Анной Семеновной, да и тот прекратился сам собой. Из-за Алика их встречи в косяковской квартире стали невозможными, а дома у тридцатилетней Анны Семеновны встречаться было нельзя — она жила с матерью.

Впрочем, об этой связи Вениамин не жалел. Рано или поздно все должно было кончиться. Оставалась встреча Нового года вместе с сотрудниками института, но после горбачевского антиалкогольного указа такие празднования увяли сами собой, а сидеть понуро за чашкой чая и куском пирожного в столовской тарелке Косяков в новогоднюю ночь не хотел.

Получалось, как ни крути, что Новый год надо встречать дома у телевизора.

В декабрьских сумерках, возвращаясь с работы, Вениамин по случаю купил елку. Елками торговали прямо с машины по твердой цене — десять рублей штука. Толпа, скопившаяся у бортов, дружно голосовала красненькими купюрами и живо напоминала Косякову пришедших к консенсусу депутатов.

Очередной раз посетовав на дороговизну, Вениамин все же решил раскошелиться и через пять минут стал обладателем двухметровой елки, обмотанной бечевкой так, что она приобрела форму большой зеленой морковки.

Втащив елку в подъезд, Косяков привычно спихнул со своего коврика соседского кота. С тех пор, как в квартире поселился Алик, кот прочно обосновался под дверью Вениамина, а его хозяйка, имени-отчества которой за три года проживания в этом доме Косяков так и не выучил, неоднократно лукаво спрашивала — уж не валерьянкой ли приманивает кота Косяков? При этом она шаловливо грозила соседу дряблым пальчиком и хихикала, как школьница, чем приводила Вениамина в тихое бешенство.

Кот на сей раз уперся и не пожелал уйти со своего наблюдательного поста. Пришлось применить силу. Барсик рвался в квартиру, словно от этого зависела его жизнь, и Косяков, обороняясь от кота елкой, как пикой, ввалился в прихожую спиной вперед.

— Что за шум? — из комнаты доносился привычный стрекот пишущей машинки. — Почему так поздно?

— Елку принес! — крикнул Вениамин, пристраивая дерево у вешалки.

Стрекот машинки прекратился. В проеме двери возник Алик. Его нос нервно подергивался — единственная сохранившаяся мышиная привычка — глаза рыскали в поисках предмета, производящего странный запах.

— Да елка же, — удивленно произнес Косяков. — Ты что, елки никогда не видел?

— Никогда, — угрюмо признался Алик.

— Чудак человек! — хохотнул из комнаты Бершадский. — Откуда ему знать про елку? Он ведь не в лесу родился, — и тут озаренный новой мыслью заорал. — Алик! Так ты и Новый год никогда не встречал! А мы-то, лопухи. Это же праздник, Алик! Ну, вроде дня рождения, только лучше. Все, устраиваем праздник!

Праздник надвигался стремительно, а забот с каждым днем становилось все больше. Не сдерживаемый более финансовыми затруднениями Бершадский развернулся вовсю и курсировал по маршруту „квартира—рынок— квартира" с неутомимостью Сизифа. Постоянно ему казалось, что продуктов припасено недостаточно, и он каждый день тащил и впихивал в плохо уже закрывающийся холодильник то громадный окорок, то густо-желтого от жира гуся, то неведомо как раздобытую палку сервелата. Косяков, отвыкший от продуктов за первые годы перестройки настолько, что даже смотреть на них не мог, умоляюще шептал время от времени:

— Борис, остынь! Ты уже и так уйму денег угрохал.

— Не боись, — хорохорился Бершадский, мотаясь по прихожей с коробкой настоящего, но все же не настолько, чтобы на нем не было написано слова „советское" шампанского. — Все будет так, как надо. Это же — праздник. А деньги — тьфу, вода. Еще заработаем.

— Ты эти отдай сначала! — продолжал бояться Косяков.

Ошеломленный грандиозной подготовкой Алик, забыв о пишущей машинке, слонялся по квартире, не зная, за что взяться. Ноздри его хищно раздувались, но твердо предупрежденный Борисом, что к угощениям раньше положенного срока прикасаться нельзя, он мученически жевал опостылевшую яичницу, с тоской посматривая на холодильник.

— Можно попробовать ветчину? — иногда не выдерживал он. Но Бершадский оставался непреклонен:

— В том-то и смысл! До праздника ни-ни! Зато потом...

— А потом... — Алик сладко зажмуривался.

Тридцатого декабря наряжали елку. Алик робко брал в руки стеклянные шары и бережно вешал их на ветки. В квартире пахло хвоей и детством, и Косяков умильно поглядывал на Алика, замирающего, как и он когда-то, в ожидании волшебства.

В последний момент Бершадский вспомнил, что стол сервировать нечем. Четыре граненых стакана и три щербатые чашки в счет не шли. Большого блюда для гуся отыскать не удалось, не хватало тарелок. Обескураженный Борис долго разводил руками и мычал что-то себе под нос, потом оделся и ушел. Вернулся он часа через три с черным дерматиновым чемоданом, который торжественно пронес прямо на кухню. Он открыл его жестом фокусника, и перед восхищенными приятелями явился столовый фарфоровый сервиз, а также бокалы и рюмочки на любой вкус, тщательно упакованные в бумажные салфетки.

Аккуратный Косяков принялся тут же протирать фарфор и минуту спустя обнаружил на каждой посудине небольшую золоченую надпись: „Ресторан „Север".

— Борис, что это такое? — начал было он, но Бершадский прервал его королевским жестом.

— Не беспокойся — это прокат. По знакомству, конечно. Потом как-нибудь своим разживемся. А пока...

А пока письменный стол стал на вечер обеденным. Вениамин вытащил из шкафа старую белую скатерть, которой не пользовался со времен развода, и на нее дружно, толкаясь и мешая друг другу, потащили из кухни нарезанные соленые огурцы и колбасу, ветчину и буженину, рыбные консервы и паштет.

Больше всех суетился Алик. Еще утром Бершадский вручил ему обновки. Новые джинсы „Ли Купер" и джинсовую рубашку той же фирмы. Щеки Алика, обычно нездорового серого цвета, окрасил лихорадочный румянец, он как-то сразу похорошел, и Косяков с удивлением подумал, что ничего мышиного в нем, пожалуй, не осталось. Перед ним был ладный молодой человек лет двадцати пяти, несколько кавказской наружности, с большим, но не безобразным носом и уверенными движениями.

— Алик, а ведь ты изменился, — не выдержал Вениамин. — Кто теперь скажет, что ты — мышь?

— Никто не скажет, — гордо ответил за Алика Бершадский. — Этот парень хоть куда. Хоть сейчас в женихи. — Сказал и осекся. Сумрачно поскреб в подбородке и произнес: — А девочки? Про девочек-то забыли. Что это за праздник без женщин? Алик, как ты насчет девочек?

— Вот этого не надо! — немедленно испугался Косяков. — Давайте пока без этого.

Смущенный Алик искоса посмотрел на Бориса и неопределенно пожал плечами, по всему было видно — предложение ему понравилось. Но Борис остыл так же быстро, как и загорелся.

— Поздно уже, — махнул он рукой. — Где их сейчас возьмешь? В другой раз...

— В другой раз, в другой раз! — стремительно поддержал Бориса Косяков. — Обязательно.

Пока в духовке жарился гусь, наполняя кухню чадом, приятели сели за стол и выпили по маленькой. Борис вел себя как щедрый хозяин и постоянно указывал на очередную холодную закуску, достойную по его мнению особого внимания. Выпили по второй. Косякову, как обычно в таких случаях, стало необыкновенно хорошо и свободно.

— Друзья! — начал он, наливая по третьей. — Мне так приятно видеть вас здесь. Еще два месяца назад я был одинок, а теперь... — Он оглядел небольшой, но уютный стол и качнул головой. — Теперь мне хорошо! Я хочу выпить за Алика, потому что без него этого всего бы не было.

Праздник продолжался. Друзья отставили в сторону отдающий самогоном азербайджанский коньяк и принялись за водку. В духовке скворчал гусь, телевизор показывал смешную комедию, за окнами перекрикивались подвыпившие компании, перетекая из одного подъезда в другой — короче, наступала новогодняя ночь.

К одиннадцати часам изрядно подвыпивший Бершадский потребовал шампанского и Косяков принес из морозильника тут же начавшую запотевать бутылку. Борис долго возился с пробкой, которая никак не желала покидать бутылочное горлышко, но спустя минуту все же раздался долгожданный хлопок. Алик испуганно втянул голову в плечи, чем необычайно развеселил Бершадского.

— Ты, парень, еще жизни не знаешь, — откровенничал он, цедя шипящую струю в большой бокал. — Ты ведь еще и шампанского не пил, гуся не ел, женщин не... — он осекся под строгим взглядом Косякова. — Короче, за то, что у тебя впереди! — закончил Борис и опрокинул бокал в рот.

Алик неуверенно последовал его примеру. Шампанское ему понравилось. Он восхищенно покрутил носом, сладко икнул и второй бокал налил сам.

— Вот так и надо, — учил его Борис. — Понравилось — бери. Хочешь — пей. Не хочешь — не пей. Хочешь ешь, не хочешь...

Бершадского явно развезло. Когда Вениамин подал на стол гуся, а президент в телевизоре начал традиционное новогоднее поздравление, он уже блаженно спал, откинувшись на диванную спинку. Косяков с Аликом честно досидели до трех ночи, не очень внимательно следя за развлекательной программой. Алик налегал на шампанское и апельсины, Вениамин с тревогой контролировал ситуацию, прикидывая, где ему придется спать.

Новый год начался.

Январь пролетел стремительно. Размеренное мелькание будней слилось в сознании Косякова в сплошную серую ленту без единого цветного кадра. Дом, работа, дом. Даже встряхнувший всю страну через две недели после Нового года павловский обмен пятидесятирублевых и сотенных купюр почти не коснулся друзей. Крупных денег у них не водилось, а две-три бумажки подлежащего изъятию достоинства Косяков без проблем обменял в институте.

Алик с Бершадским торопливо заканчивали рукопись. Покачнувшаяся было жизнь приобретала прежнюю устойчивость и скуку, лишь изредка прорываемую брюзжанием Алика. Он никак не мог простить друзьям обманутых ожиданий.

— И это вы называете праздником? — иногда вспоминал он встречу Нового года. — Напиться, нажраться и поспать, да?

— А что, хорошо встретили, — ерепенился Бершадский,

— Угу, хорошо. Три дня потом голова болела. Неделю еще потом то, что осталось в холодильнике, доедали. А я, может, теперь буженины хочу...

— Это, брат, деликатес, — пытался урезонить Алика Борис. — Его нс каждый день едят.

— Почему не каждый?

— На каждый день денег не хватит.

— И это жизнь! Раз в год поесть то, что другие постоянно едят! Убожество!

Косяков, мысленно соглашаясь с Аликом, все же давал ему вялый отпор.

— Подумай сам, — говорил он, — какая кругом дороговизна. И масло-то не всегда купишь. А ты — буженина! Для того, чтобы так питаться, воровать надо, а я не умею.

— Жаль, — искренне сокрушался Алик. — Сейчас бы шампанского стакан.

После встречи Нового года Алик перестал составлять компанию Бершадскому. На относительно дешевый портвейн его больше не тянуло, водка нс нравилась, а полюбившееся шампанское маячило лишь в перспективе — Бершадский обещал по продаже книги устроить небольшой банкет.

Вениамин, которого встреча с Аликом на какое-то время лишила покоя и установленного распорядка, постепенно становился самим собой: перестал шарахаться от сослуживцев, боясь, что кто-нибудь вновь скажет, что от него пахнет мышами; стал по-прежнему опрятен и лишь на редкие звонки Анны Степановны, молящей о встрече, отвечал вежливыми отказами — квартира была занята.

В конце концов Косяков освоился с новой жизнью настолько, что даже решился на встречу с сыном, с которым раньше виделся не часто. Злодейский характер бывшей жены заставлял его забывать о немногочисленных родительских обязанностях, и, несмотря на чувство вины, он предпочитал общаться с Алешкой по телефону. Раза два, правда, за последнее время он забегал к сыну, принося маленькие подарки, но этого было явно недостаточно. Алешка, смешно хмуря брови, самым серьезным образом допытывался, почему они не живут вместе, и Косяков лишь ненаходчиво разводил руками и мычал под нос что-то невразумительное.

Но в это зимнее воскресенье Вениамин вдруг решился на прогулку с сыном, о чем заранее предупредил жену по телефону.

Упакованный в ставшее для него малым пальто и закутанный в шаль сын походил на куклу с нелепо расставленными руками. Он сосредоточенно топал рядом с Косяковым, крепко держась за его палец, и непрерывно задавал вопросы. Как чаще всего они и делали, отец с сыном шли в зоопарк, благо тот располагался совсем рядом.

Обход клеток они начали, как всегда, с правой стороны, и Косяков приготовился привычно отвечать, почему у яков такая шерсть длинная и зачем лосю большие рога, но Алешка повел себя нс совсем обычно.

— Вот папа— козел... — комментировал он, поравнявшись с клеткой горных баранов. — Мама — коза... Сын — козленок...

Косяков согласно кивал головой.

— Папа — осел... Мама — ослица... Сын — осленок... а живут вместе...

— Они живут, а мы не живем, — хмуро и упрямо ответил Косяков, поняв, куда клонит сын.

— Возьми меня в гости, — попросил Алешка. — Хочу посмотреть, как ты живешь.

— Сейчас нельзя, — заторопился Вениамин. — Как нибудь в другой раз.

— Почему?

Чтобы сменить тему, Косяков поволок сына к клеткам с хищниками.

— Папа —лев... — начал снова Алешка, и отчаявшийся Вениамин повел его в террариум, где рептилии лежали на жарком песочке в основном в одиночку.

Покинув террариум, Алешка объявил, что хочет пить, а это означало одно — пора двигаться домой. При этом Алешка не переставал мучить Вениамина невозможными просьбами:

— Димке купили двухколесный велосипед... Красный...

— Это хорошо.

— А мне купишь?

— Понимаешь... — Косяков пытался подобрать наиболее доходчивое объяснение. — Сейчас денег нет. Может быть, летом... Сейчас на велосипедах не ездит никто...

— Летом... Ладно, летом... — согласился Алешка. — Только обязательно.

Домой Вениамин вернулся измотанным и злым. Все, что говорил Алешка, было, конечно, правильно, и Косяков, при всем своем желании самооправдаться понимал, что иначе и быть не может. Но не станешь же объяснять пятилетнему наследнику, что наследовать ему от отца, в общем-то, нечего, что на отцовскую зарплату, из которой вычитают алименты, не то что велосипед, игрушечную машину не всегда купишь. Вспоминая поношенное пальто сына и его в который раз подшитые валенки, Косяков горестно вздыхал и охал, но ничего сделать не мог.

Дома он застал торжество, посвященное окончанию рукописи. Бершадский купил торт и даже раскошелился на пачку настоящего индийского чая.

— Все, скоро заживем! — обещал Борис, разрезая торт на куски. — Бумага куплена, договор с типографией на руках, через пару месяцев будут деньги.

— И сколько получим? — осторожно спросил Алик.

— Еще точно не знаю, — замялся Борис. — Твой гонорар — тридцать процентов. Так что, думаю, тысяч пять получишь.

— Пять тысяч, — уважительно протянул Вениамин.

— Пять тысяч, — со вздохом отозвался Алик.

— Что, мало? — насторожился Борис.

— На первое время хватит.

— На первое время. Другие за такие деньги год работают.

— То — другие, а я не хочу. Опять напьемся, наедимся, а через две недели зубы на полку.

— Ну, знаешь! — только и нашелся Борис.

Но у Алика на этот счет были свои соображения, и скоро Косяков о них узнал.

В следующие выходные за завтраком Алик сухо поинтересовался, как долго Косяков собирается держать его взаперти. Вениамин чуть не поперхнулся лапшой и недоуменно уставился на квартиранта.

— Да кто тебя здесь держит? — сказал он, придя в себя. — Иди, гуляй, если хочешь. Ты сам сиднем сидишь, из дома — ни шагу.

— Я города не знаю, да и холодно.

— Холодно, это да. Во что же тебя одеть? — Косяков ненадолго задумался. — Пальто у меня есть, только старое. Шапки вот второй нет, а ботинки найдем.

Вениамина неожиданно увлекла перспектива вывести мышь в люди. Действительно, уже четвертый месяц Алик сидит дома и никуда не выходит. Раньше об этом Косяков как-то и не задумывался, но теперь воодушевился новой идеей.

— Город — это, знаешь... — бормотал он, роясь в стенном шкафу. — Это, брат, город. Сейчас поедем в центр, я тебе театр оперы и балета покажу. Грандиозное сооружение.

Наконец, искомое нашлось. Алик примерил пальто, оно оказалось впору. Кряхтя, натянул полуразвалившиеся ботинки, которые Косяков не выкинул только потому, что надеялся сменить подошвы, но так и не собрался. Обувь — это, пожалуй, была та самая часть туалета, что вызывала у Алика наибольшие трудности. Дома он кое-как привык ходить в шлепанцах, но теперь его ступни оказались жестко скованными, сразу было видно, что ботинки причиняют ему немало страданий, но Алик мужественно терпел. Наряд завершила большая, ни разу не надеванная Косяковым кепка, подаренная бывшей знакомой. В результате Алик стал похож на одного из тех незаметных восточных людей, что часами толпятся на рынке. Мрачноватый взгляд из-под далеко выдвинутого вперед козырька довершил сходство.

— А что? — вдоволь налюбовавшись, заметил Косяков. — Неплохо!

Лихорадочно прикидывая, по какому маршруту провести экскурсанта, Косяков надел свою искусственную шубу и отомкнул дверь. Предупредительно пропуская вперед Алика, он совсем забыл, что на коврике в подъезде бессменное дежурство несет соседский кот.

Алик шагнул за порог и чуть не наступил на недремлющего Барсика. Со своей стороны кот, месяцами готовясь к штурму подозрительной квартиры, вдруг сам, морда к морде столкнулся с объектом вожделенной охоты.

Спина Барсика выгнулась, шерсть встала дыбом, но вместо стремительного прыжка он неожиданно и ошеломленно попятился, тонко взвыв не то от злости, не то от ужаса. В то же самое время Алик быстро подался назад, и кепка от ужаса приподнялась на его голове.

В следующий момент Барсик издал пронзительный вопль и бросился к своим дверям. Он прыгнул на дерматиновую обивку, словно пытался пробить ее, и повис на ней, не переставая вопить ни на секунду. Косяков почувствовал, как у привалившегося к нему Алика подогнулись колени.

Ничего смешного в этой ситуации Косяков не видел. Наоборот, ему самому на миг стало жутко. Не вдаваясь в размышления, он втащил Алика обратно в квартиру и захлопнул дверь, но даже сквозь двойную обивку было слышно, как заходится в истерике кот, как когти его с треском рвут дерматин.

Экскурсия сорвалась.

Вениамин думал, что полученная встряска надолго охладит пыл Алика и он не будет теперь досаждать просьбами о прогулках, но ошибся. Через неделю Алик оправился от шока настолько, что вновь изъявил желание пойти в город. На этот раз из квартиры выходили с большими предосторожностями, хотя Барсик с того самого дня в подъезде не появлялся. Соседка, встретив Вениамина на лестничной площадке, даже обиженно поинтересовалась, почему это Косяков так не любит животных.

— Просто сидел котик у вашей двери, — говорила прежде дружелюбная соседка. — Нравилось ему тут. Зачем же травить животное?

— Да ничего я вашему Барсику не делал! Пальцем не тронул.

— Озлобился народ, — горевала старушка. — Озверел. Такой котик был...

Но у Вениамина хватало собственных переживаний, и он прервал разговор, стремительно выбежав на улицу.

В ту субботу, ведя Алика к автобусной остановке, Косяков зорко оглядывал окрестности, боясь новой встречи с кошками. Но обошлось. Алик топал рядом и чуть сзади, засунув руки в карманы и надвинув козырек кепки чуть ли не на нос. Очень при этом он напоминал карикатурного шпиона, идущего на явку, но Вениамин понимал, что творится на душе у мыши. Подумать только — первый выход во враждебный мир, где любая кажущаяся мелочь может обернуться смертельной опасностью, и, надо сказать, он отдавал должное мужеству Алика, добровольно покинувшего квартиру для встречи с неизведанным.

На остановке, несмотря на выходной день, было полным-полно студентов, возвращающихся в город с занятий. Вениамин привык к толпе и равнодушно приготовился ждать как всегда неизвестно куда пропавший транспорт, но Алик озирался с ужасом.

— Куда это они все? — тихо спросил он у Вениамина.

— Домой, наверное, — безразлично отозвался Косяков. — Ты давай не зевай. Как подойдет автобус, смелей лезь вперед, а то будем стоять до завтрашнего утра.

Подкативший автобус взяли штурмом, и Вениамин чуть нс потерял в давке Алика, но облегченно вздохнул, увидев его кепку в салоне, Алик мужественно молчал всю дорогу, сдавленный веселой молодежью, и лишь, когда вышли на конечной остановке, хмуро поинтересовался:

— А еще на чем ехать можно?

— На такси, например. Конечно, удобнее.

— Чего ж не поехали?

— А не заработали. Пятерка с носа в один конец.

Больше глупых вопросов Алик не задавал.

Метро доставило их прямо в центр. Вениамин надеялся поразить воображение Алика монументальными домами, но Алик восхищаться не торопился.

— Это зачем? — поинтересовался он, остановившись у памятника вождю мирового пролетариата.

— Как зачем? — растерялся Вениамин. — Он всегда тут стоял. А что, мешает?

Алик неопределенно пожал плечами:

— Уж страшный больно...

Косяков внимательно посмотрел на памятник. Многотонный истукан с непреклонным выражением лица невидяще глядел куда-то вдаль. Похоже, он собирался стоять тут до последнего, может, до самого судного дня, уверенно направляя прохожих по ему лишь ведомому пути. Его не менее суровые сподвижники — трое справа и двое слева — то ли защищали вождя, то ли угрожали сомневающимся в правильности пути неотвратимыми репрессиями.

— Памятник как памятник, — неуверенно пробормотал Косяков, испуганно поглядывая на милицейскую будочку с охраной. — Как поставили, так и стоит. Молодожены к нему цветы возят. Да что ты туда уставился, ты на театр посмотри.

— Хороший театр, — скупо похвалил Алик и попросил. — Ты меня на рынок свози.

Удивившись про себя этой неожиданной просьбе, Вениамин все же повел Алика на рынок. В последнее время сюда он заглядывал редко. Бершадский опять стал скуп и прижимист, а собственных денег едва хватало на отоварку в магазинах. Питались друзья скудно.

Несмотря на выходной день на улицах было немноголюдно. Все в основном сидели по квартирам, предаваясь нехитрым домашним обязанностям или коротая время у телевизора. Но чем ближе друзья подходили к рынку, тем оживленнее и гуще становилась толпа, а от угла улиц Крылова и Мичурина, едва поровнявшись с дощатыми кооперативными ларьками, Алик и Вениамин двигались уже по сплошному людскому коридору: продавцы и покупатели заполонили все прилегающие к рынку кварталы. От обилия товаров кружилась голова. За просмотр денег не берут, но само по себе это зрелище было достойно платы.

И среди продавцов, и среди покупателей преобладала молодежь. Ни тех, ни других не смущали ни цены, ни милиция, призванная следить за порядком, которого тут и в помине не было, да и быть не могло.

— Почем курточка? — небрежно осведомлялся остроносый, как Буратино, пэтэушного вида юноша у солидного и не менее юного продавца.

— Куртка турецкая, кожаная, — скучно отвечал торгующий.

— Так сколько?

— Пять.

— Три с половиной.

— Иди ты...

Нс успел Косяков удивиться, откуда у почти школьника могут найтись пусть и не пять, а три с половиной тысячи рублей, как услышал следующий диалог:

— Даю за плащ три пары „Мальвин" и два блока „Мальборо".

— Четыре блока.

— Три.

— Годится.

Вениамин обернулся к торгующим. Мелькнули яркие целлофановые обертки и исчезли в объемистых сумках, а симпатичные девушки — одна в замшевом полупальто, другая — в ярко-синей пуховой куртке, растворились в толпе, как фантомы.

— Ух, ты! — услышал Косяков восхищенный шепот Алика. — Вот это — жизнь!

— Какая это жизнь? Кругом одни спекулянты.

— Зато дело делают.

— Это все противозаконно, — попытался втолковать Вениамин непреложную истину. — Их в любой момент милиция забрать может.

— Ага, как же! Вон, посмотри.

Вениамин посмотрел.

Пара тонкошеих милиционеров с демократизаторами в руках грозно подступили к кучке молодежи. За спинами продавцов стояли пузатые сумки с товаром, а в руках они держали кто женскую кофточку, кто кожаные перчатки, а кто и просто небольшую картонку с ценой. Не успел Косяков порадоваться торжеству справедливости, как у одного из милиционеров оказалась в кармане банка растворимого кофе, а у другого пара пачек сигарет. Демократизаторы тотчас безвольно опустились и как будто даже затерялись в складках шинелей, а блюстители порядка независимо отошли в сторону.

Горестно посетовав на коррупцию, Косяков повел Алика в продуктовый павильон, лишь бы очутиться подальше от криминогенной зоны. Алик уходил неохотно и пару раз пытался прицениться к зимним ботинкам на натуральной каучуковой подошве, но Вениамин не дал ему развернуться.

— Зачем тебе это? — сердито шипел он, ухватив приятеля за рукав. — Все равно ведь не купишь.

Но Алика, похоже, увлекал сам процесс. Вокруг шныряло множество восточных людей, которых без усилия можно было принять за его недальних родственников. Те же кепки, поношенные пальто и разбитые ботинки, но карманы кавказцев оттопыривали пачки купюр, что было заметно даже для неопытного взгляда, и это обстоятельство выводило Алика из себя.

Пока миновали цветочные ряды, где горьковатый запах хризантем перебивал аромат зимних яблок и дынь, Алика несколько раз окликнули из-за прилавков.

— Ара, ара! — неслось им вслед.

Поняв, что обращаются к нему,. Алик, начитавшийся Брэма, смущенно спросил у Вениамина:

— Что я им, попугай, что ли?

— Это, вроде, друг, приятель. Короче, свой. Понятно?

Самого Косякова подобная щекотливая ситуация смущала. Скорым шагом обойдя горы фруктов и неестественно яркой зимней зелени, он увлек Алика в следующий павильон. Цены на мясо были фантастичны. Отчаявшись купить хотя бы кость на суп, приятели покинули базар. Под конец, чтобы не уходить с пустыми руками, Вениамин расщедрился на пять стаканов семечек.

— Все, — устало выдохнул он, — посмотрели, погуляли, пора и домой.

Подвез их какой-то ведомственный „рафик", с каждого потребовали по рублю. Рубли отдавали с радостью, стоять и дожидаться неизвестно чего на остановке, рискуя подхватить простуду, было себе дороже.

Едва войдя в квартиру, Алик полез в ванну греться. Вениамин еще долго слышал, как он плескался и что-то бормотал под нос. В тот же вечер неожиданно сломался телевизор. Звук и изображение исчезли одновременно, экран полыхнул яркой вспышкой и подернулся матовой серостью. В доме стало тихо и тревожно. Бершадский пропал из виду, газеты писали только о плохом, суп в пакетах кончался.

И на работе положение становилось все более угрожающим. В курилке Косякову сочувствовали и Вениамин вяло кивал в ответ, как будто принимал поздравления. Он стал апатичен, невнимателен и скучен, так что даже Олечка и Тамарочка оставили его в покое. Жертва близкого сокращения, наконец, определилась.

С каждым днем становилось все яснее, что решение начальницы подвести под сокращение именно Косякова созрело. Это создало вокруг Вениамина вакуум: его уже не приглашали для обсуждения производственных вопросов, перестали загружать бестолковой работой, вообще стали вежливо равнодушны, как будто он просто по случаю сюда забежал.

От нечего делать Косяков все чаше уходил в техническую библиотеку. Библиотека размещалась в том же здании на третьем этаже, ее посещение не возбранялось, даже наоборот. Считалось, что если инженер информации находится в библиотеке, то он готовит новый материал для сотрудников института: делает выписки, составляет аннотации, изучает технические новинки. Но Вениамин ходил сюда не за этим. На работу ему было наплевать, и поэтому вместо скучных научных журналов он брал толстые литературные альманахи или свежие газеты. Пусть там писали об одном и том же, -зато время пролетало незаметно. К тому же появилась еще одна причина, о которой стоит сказать особо.

Два раза в неделю, в среду и пятницу, после обеда за соседним столом в пустом читальном зале появлялась молоденькая чертежница Валя из конструкторского бюро. Валя училась на заочном в политехникуме, и ее начальство смотрело сквозь пальцы на подготовку своей сотрудницы к сессии в рабочее время. Как правило, кроме Косякова и Вали в зале никого не бывало, и Вениамин беспрепятственно мог любоваться поверх шуршащих страниц ее детски округлым профилем с тонкой прядью светлой химки на юной щеке.

Нет, никаких мыслей о близком знакомстве Вениамин не допускал. Разница в возрасте и житейский опыт ясно подсказывали, что ничего хорошего из этого получиться не может. Ему просто было забавно наблюдать, как Валя задумчиво грызет карандаш и усердно хмурит бровки над трудной задачей, иногда поднимая на Вениамина васильковый взгляд. Кроме того Валя носила такую короткую джинсовую юбку, а ее колени обтягивали такие симпатичные черные колготки, что сердце Косякова время от времени хоть и безнадежно, но приятно екало, напоминая о первых свиданиях и неумелых поцелуях в дни молодости. Что ни говори, а Косяков был мужчиной, пусть и потрепанным обстоятельствами, но еще не утратившим всех надежд.

Иногда, устав бесцельно следить за девушкой, Вениамин покидал свой наблюдательный пост и шел в курилку. Так и в ту среду, вдоволь начитавшись безнадежных экономических пророчеств в „Аргументах и фактах" и отметив про себя, что у Вали сегодня усталый вид, Косяков отодвинул в сторону подшивку, чтобы выйти из библиотеки. Неожиданно Валя тоже встала и направилась за ним.

— У вас не будет сигареты? — спросила она у самых дверей и, заметив недоуменный взгляд Косякова, добавила: — Вы ведь курите?

— Да, конечно, — засуетился Косяков и стал нервно хлопать себя по карманам, как будто отбиваясь от комаров. — Курю, да. Но вам, наверное, надо с фильтром, а у меня только такие. — Он вытянул на свет мятую пачку „Полета".

— Не имеет значения, — мило улыбнулась Валя.

В курилке, к счастью, никого не было. Косяков, ломая спички, дал Вале прикурить и сильно затянулся сам. На ум не шло ничего, кроме пошлейших фраз о том, какое милое создание Валя и зачем она курит, ей это не идет, но понимал, что ничего подобного говорить не следует. Валя явно принадлежала к новой, неизвестной ему генерации молодых людей. Об их интересах Косяков имел самые смутные представления и потому мялся и мучился, нс зная, как завязать разговор. Он снял очки, протер и снова надел. Ситуация казалась ему провальной.

Положение спасла Валя. Уверенно, по-мужски затягиваясь, она оглядела Вениамина без тени застенчивости и, казалось, без труда прочитала, что происходит у него на душе.

— Что? Попадаете под сокращение?

— Наверное еще не знаю... Говорят...

— У нас в КБ тоже сокращают.

— А вы... Вас не сокращают?

— Меня нет. Меня начальник любит.

Вениамин молча переварил полученную информацию.

— У вас начальница тоже ничего, — как бы между прочим заметила Валя.

— ? ?

— Ну, не совсем еще старая...

— И что? — опять не понял Вениамин.

— Да так... — усмехнулась Валя и загасила сигарету. — К слову... Вы и сами — симпатичный.

— Правда? — не поверил Косяков.

— Правда. Только застенчивый очень. И одеваетесь... — Валя оценивающе оглядела поношенный костюм Косякова. — Надо бы следить за собой.

Вениамин хотел сказать, что если надо, то он и будет, то есть постарается, но Валя, не дожидаясь ответа, вышла из курилки, напоследок заговор-щсски подмигнув, чем окончательно вывела Косякова из равновесия.

Домой Вениамин вернулся в смятенных чувствах. Он думал, что за вечерним чаем непременно поговорит с Аликом о личных проблемах, но на кухне сидел пропавший было Бершадский.

Выяснилось, что Борис пропадал не зря. Косяков и Алик в многочисленных делах никак помочь ему не могли, поэтому он их и не беспокоил. А хлопот оказалось куда больше, чем ожидалось. Во-первых, отпечатали тираж „В помощь домашней хозяйке". Надо было выкупить книги из типографии, отдать облкниготоргу и проследить за правильным перечислением оставшейся суммы после вычета предоплаты. Во-вторых, бухгалтерию Бершадский из экономии вел сам и несколько подзапутался со всеми этими счетами, платежками и отчислениями налогов. Короче, в результате получившаяся сумма вознаграждения не совпала с ожидаемым результатом, и сейчас мрачный Бершадский не жалел эмоций, упоминая то о разорительных процентах, то об общей системе обдираловки.

— Не дают развернуться! Ну что осталось, что? Чепуха. Предоплату верни, за бумагу окончательно рассчитайся, тираж выкупи. Это, братцы, грабеж!

— И что в конце концов осталось? — не менее хмуро, чем Борис, спросил Алик.

— Мало осталось, — честно признался Борис и нервно погладил себя по лысине. — Тебе полторы тысячи. Ну и мне немножко. Я больше в это дело ни ногой.

— Полторы тысячи тоже деньги, — некстати встрял в разговор Косяков.

— Мало, мало, — сказал Алик. — Ты ведь обещал...

— Обещал. Да кто же знал, что так выйдет? Потом я на Новый год сильно потратился. Гуся ели, шампанское пили. И я тебе джинсовый костюм купил, — обиженно напомнил Борис.

— Ладно, — примирительно заключил Вениамин. — Что вышло, то вышло. Нечего теперь кулаками махать. Давайте ужинать. Кое-что заработали, и то хорошо.

Все молча согласились с этим замечанием, на ужин прошел невесело. Бершадский отдал деньги Алику, и тот сразу пятьсот рублей отсчитал Косякову.

— Это на хозяйство. Купишь чего-нибудь.

— А что ты будешь делать с тысячей? — поинтересовался Вениамин, довольный уже и тем, что можно сходить на рынок.

— Найду, что делать. Это моя забота.

Так поговорить о Вале и нс пришлось, а на другой день Алик исчез.

Исчез не окончательно, но, вернувшись с работы, Вениамин дома его не застал. Само по себе это было странно. Накануне о том. что Алик отлучится из дома, разговора не было, вторых ключей Косяков ему не выдавал. К тому же, зная, как Алик отчаянно боится кошек, Вениамин даже в мыслях не допускал, что он в одиночку может покинуть квартиру. Тем нс менее квартира была пуста.

Косяков порядком растерялся. Первая мысль о том, что следует заявить в милицию, отпала сама собой. Что он скажет, явившись в районное отделение? Документов у Алика не имелось, а говорить о том, что из дома пропала мышь размером со взрослого мужчину... Ну, не знаю, не знаю...

Вениамин походил по комнате, задумался. В принципе, несмотря на то, что они с Аликом несколько месяцев прожили вместе, он ничего о нем нс знал. Характер у его приятеля оказался довольно скрытный, многословностью он тоже не отличался. Что у него на уме, догадаться трудно. Косяков попытался припомнить все, что случилось с того момента, как Алик вылез из подвала, проследить все этапы его эволюции, и пришел к неутешительному выводу: а ведь эта зверюга способна на многое! Может, именно сейчас, в этот момент, Алик треснул по голове какого-нибудь зазевавшегося прохожего и чистит его карманы. Или решился на кражу со взломом. С него станется. Вон какой здоровый вымахал.

Косякова настораживала постоянная озлобленность Алика и проявившаяся в последние недели завистливость. Хотя о том, что они живут плохо Алик упоминал все реже, мимо Вениамина не проходили его постоянные реплики и замечания о том, как умеют устраиваться другие, а разговоры и интервью по телевизору с вновь появившимися в стране миллионерами выводили Алика из себя настолько, что случалось он рвал газеты в клочья, приговаривая:

— Одним все, а другим ничего! Это и есть социальная справедливость?

— Так ведь они зарабатывают, — пытался его образумить уравновешенный Косяков.

— Интересно, каким образом?

— Соображают, изучают дело, спрос. Смотри, сколько сейчас посреднических контор. Прибыльное, говорят, занятие.

— Вот, давай и мы что-нибудь продавать будем.

— Да ты что! — пугался Косяков. — Откуда у нас первоначальный капитал? Потом не понимаю я в этом ничего.

После таких разговоров Алик долго шуршал газетными вырезками с различными законами и указами, в смысл которых Косяков не пытался даже вникнуть, что-то подчеркивал и выписывал. Впрочем, к этому Вениамин относился, как к безобидному занятию, даже мысли не допуская, что им это может понадобиться.

И вот Алик ушел.

Косяков какое-то время еще посидел в одиночестве, потом поставил на плиту суп. Суп был вчерашний, из концентратов, чуть приправленный жареным луком, есть его не хотелось, но в холодильнике было пусто. Последние пять яиц Вениамин берег на завтраки.

Нахлебавшись невкусного супа, Косяков заварил такой же невкусный чай, больше напоминающий угольную пыль, и с удовольствием закурил. Если Алику нравится шляться ночью по промерзшим улицам, это его проблемы. В конце концов, Алик уже взрослая особь и ответственность за него Косяков нести нс может. Он и так натерпелся от своего нахлебника... Но в девятом часу вечера в дверь поскреблись.

В том, что в квартиру скребется Алик, Вениамин не сомневался ни секунды. Пришел, голубчик! Вот только почему не звонит? Что он там, напился? Пока Косяков вставал с дивана, в дверь начали бить ногой.

— А вот это хамство! — не выдержал Косяков и резко распахнул дверь.

На пороге стоял Алик. Но те неприятные слова, что заготовил Косяков для встречи, так и остались непроизнесенными. Руки Алика были заняты. Два здоровенных пакета доставали почти до пола, по лицу блудного сына гуляла довольная улыбка.

— Ты откуда? — ненаходчиво спросил Вениамин, пропуская Алика в квартиру.

— С работы, вестимо, — бодро доложил начитанный Алик. — Вот принес.

— Я вижу, что принес. Где пропадал?

— Сказано, на работе.

Алик торжественно вручил пакеты Вениамину и принялся отряхивать с кепки снег.

— Холодно, сейчас бы чайку.

Не переставший удивляться Вениамин потащил пакеты на кухню. Чего в них только не было. Большая деревенская, а не инкубаторская курица, домашний окорок, килограмма четыре парной вырезки, свежий укроп и даже кулек грецких орехов.

— Кутишь, да? — принялся укорять Косяков. — Что, тысячу-то всю спустил, или еще чего осталось?

— Осталось, не беспокойся, — Алик грубовато усмехнулся. — Цела тысяча. Это сегодняшняя выручка, завтра еще будет.

Сбывались худшие предчувствия. Если Алик никого нс ограбил, значит, украл, что ничуть не лучше. Косяков пытливо уставился на добытчика:

— Рассказывай все!

— Чего там рассказывать? Есть давай. Ну, заработал... — прижав руки к груди сказал Алик, заметив, что Вениамин по-прежнему ему не верит. — За-ра-бо-тал! Вкалывал. Помогал. Триста рублей навара.

— Ох, — Косяков бессильно спустился на табуретку. — Честно столько не заработаешь.

— Ты вот что, — мгновенно разозлился Алик. — Ты слова выбирай. „Не заработаешь"!.. — передразнил он. — Соображать надо, тогда заработаешь. Мне друзья помогли, обещали если справлюсь, вообще в дело взять.

— Какие друзья?

— С рынка. Хорошие ребята. Да что ты на меня уставился?

Так ничего толком в тот вечер Косяков и не понял. Алик клялся и божился, что ничего противозаконного не совершал, нс крал, не грабил, а просто работал.

— На рынке все так работают. И ничего. Это ты один... — Алик хотел что-то сказать, но сдержался.

Помирились Алик и Вениамин за обильным ужином. Косяков начал склоняться к мысли, что не так уж все и плохо. Вряд ли Алик станет делать что-нибудь незаконное. А если и помогает торговать на рынке, так ведь он уже не маленький, сам может решать, чем ему заниматься.

— Там работы полно, — откровенничал Алик, невнятно выговаривая слова. Громадный кусок мяса на его тарелке стремительно уменьшался. — Хочешь — кооператорам помогай, им вечно продавцов в киосках не хватает. Только надо, чтобы за тебя кто-нибудь поручился. Поэтому главное на рынке — знакомство. Потом можно к перекупщикам податься, там тоже дел невпроворот. А лучше самому перекупщиком стать, но это опасно. Конкуренция, и опять же деньги нужны. Да если и совсем ничего не делать, — неожиданно закончил, — и то заработать можно.

— Это как?

— За товаром присмотреть, о ментах предупредить...

— И что, платят?

— А как же! За все платят.

— Но это же не очень прилично, — Вениамин представил, как он стоит на стреме у рыночного спекулянта и брезгливо передернул плечами.

— А прилично ходить в драных ботинках? — вопросом на вопрос ответил Алик. — Или жрать ливерную колбасу с дерьмовым чаем? Или стоять в очередях с номером на руке? Посмотри, у тебя все ладошки исписаны. Эх ты, узник системы.

— Какой я тебе узник, — огрызнулся Вениамин. — Все сейчас в очередях стоят, время такое.

— Ага, все! — Алик насмешливо фыркнул в чашку. — Эти вот, райкомовские, например... И еще, как их, избранники народа... Ну, депутаты...

По монотонно бубнящему радио как раз начали передавать очередной обзор внеплановой сессии. Рынок, экономика, инфляция, эмиссия... Потом заговорили о предстоящей безработице и Косяков устало прикрыл глаза.

„А вот возьму, — подумал он, — брошу все и уеду в деревню. Куплю домик... Только на какие шишы? Опять же, огород, скотина... Нет, не справлюсь... Но и дальше так жить нельзя. А, может, жениться?.." — смалодушничал он, вспомнив о Вале, и тут же отогнал эту приятную мысль.

Теперь Алик пропадал на рынке каждый день. Случалось, что из дома он исчезал задолго до ухода Косякова на работу. В этих случаях Вениамин просыпался под ровный шум льющейся из крана воды в ванной, потом слышались осторожные шаги Алика на кухне. Хлопала дверца холодильника, булькал, закипая, электрический чайник, скворчало масло на сковородке, — Алик готовил завтрак.

Проблем с продуктами больше не существовало. Морозильник был забит так, что не выдерживала пластмассовая крышка и ее выпирало наружу. На полочках появились импортная ветчина и не существующий в магазинах сыр. Картонные коробки с венгерским зеленым горошком составляли стройные ряды в углу, а плоские и круглые, как противопехотные мины, банки с селедками иваси лежали под диваном.

В институт Косяков приходил теперь в новом костюме, приобретенном для него Аликом. Новыми были и голландские ботинки, и перчатки из Туниса, подобранные в тон темно-зеленому китайскому пуховику.

— Вениамин Никитич, вас просто не узнать! — восхищенно ахала смуглянка Тамарочка, встречая Косякова на выходе из метро. — Вы так изменились!

— Да вот, решил немного приодеться...

Изменения, происшедшие с Вениамином, не остались незамеченными и начальницей, Ингой Валентиновой. Отозвав его как-то в пустующий конференц-зал, она попыталась провести доверительный разговор.

— Видите ли, коллега, — начала издалека Инга Валентиновна, оглаживая плюшевое платье на несуществующей талии, — в институте готовятся большие перемены.

— Наслышан, — подтвердил Косяков, уставившись в пол.

— Так вот, будут большие сокращения штатов. — Инга Валентиновна выдержала паузу. — Судя по всему, — она посмотрела на новый костюм Вениамина, — у вас дела обстоят неплохо. Нашли новую работу?

— Да не то, чтобы работу... — Косяков мялся и растягивал слова. — Как вам сказать...

— Можете не говорить, — мягко улыбнулась начальница. — Я все понимаю. Хорошее знакомство, наследство, в жизни так много неожиданного. Но вот остальные наши сотрудники, они не так обеспечены, для них работа — это все. Средство к существованию, определенная ограниченность... Вы понимаете, о чем я говорю? У них нет выбора. Куда, скажем, пойдет Тамарочка, если попадет под сокращение? Или Олечка? Они ведь уже не девочки. А вы — мужчина. Вы — способный, энергичный. Нет, нет, не надо скромничать, я все вижу и понимаю. Короче, Вениамин Никитич, не скрою, как это ни тяжело для меня, но по согласованию с директором под сокращение попадете вы.

— Да? — глухо переспросил Косяков. Новость не была неожиданной, но все равно слышать такое неприятно.

— Да, именно вы. Думаю, для вас это даже полезно. Ну, что вы сидите и киснете тут в четырех стенах? Вокруг столько возможностей, и, я вижу, вы их не упускаете... Так как, подписываем приказ?

Как ни щекотлива была ситуация, Косяков понимал, что к нужному ответу его подвели довольно ловко. Попробуй он сейчас возразить, и окажется, что мужчина в расцвете лет отказывается помочь в трудный момент своим более слабым коллегам. А согласиться со сказанным означало одно — надо собирать вещи.

— Это произойдет не сразу, — пообещала Инга Валентиновна. — Примерно месяц можете спокойно работать. Потом выйдет приказ. Если не найдете работу раньше, два месяца будете получать выходное пособие.

„Это конец“, — подумал Вениамин, но вслух сказал то, что от него требовалось, и Инга Валентиновна покинула его, ласково потрепав по рукаву.

Весь день Вениамин слонялся по институту в смятенных чувствах. За столом не сиделось, да и все равно там делать нечего. Хотелось отправиться куда-нибудь и выпить граммов сто коньяка, но с наличными обстояло туго. Вещи и продукты Алик предпочитал покупать сам. Приодев Косякова, он ежедневно притаскивал в квартиру очередные приобретения. Появился цветной телевизор „Горизонт", стереосистема, правда, отечественного производства — Алик не скрывал своего пренебрежительного отношения к этой бытовой электронике, но об иномарках предпочитал пока лишь рассуждать, высказывая, кстати, немалую осведомленность. Становилось ясно, что основной заработок он временно придерживает.

Чем Алик занимался на рынке, Косяков не знал. Да и на рынке ли? Сам Алик о работе и доходах предпочитал не распространяться, так что Косякову приходилось воспринимать произошедшие перемены, как должное. Конечно, Вениамин крепко задумывался, откуда могут появляться в доме все новые и новые блага, но каждый раз отгонял неприятные мысли, утешаясь тем, что сейчас так живут многие. Правда, на близких знакомых это правило не распространялось.

Так, Бершадский, выпустив хилую брошюру о борьбе с домашними паразитами, полностью разочаровался в издательской деятельности и ударился в запой, оставив Алика и Вениамина в покое. Сам Алик теперь запасы спиртного держал в кладовке в прочно запакованных коробках и доставал не часто, хотя там в избытке хранилось и столь любимое им шампанское. Пару раз поклянчив на опохмелку и получив отказ, Бершадский обиделся и норовил перехватить Косякова в институте, чтобы не идти к нему домой.

— Вот гад! — откровенничал он с Вениамином, провожая его до остановки. — Я ведь столько для него сделал. Помнишь Новый год? А как мы возились с ним, пока он дома сидел? Кормили, поили, разговоры разговаривали.

Косяков согласно кивал, отдавая должное словам Бершадского, но в душе оставались кое-какие сомнения. Что ни говори, а сегодняшнего благополучия Алик добился сам и ему самому решать, как вести себя дальше. Пьяная настойчивость Бориса была не всегда приятна. К тому же у Алика сейчас столько дел. До пьянки ли? Но цепкий, как клещ, Бершадский не желал этого понимать.

— Я в него душу вложил, ничего не жалел, а он мне сейчас под зад коленом. У-у, мышь!

— Да что ты на него взъелся? — пытался утихомирить Бориса Косяков. — Он ведь тебя из дома нс гонит. А что пьешь много, так, может, Алик и прав. Пойдем к нам, поужинаем. Вчера Алик стерлядь приволок, уху сварим.

— И никакой благодарности! — не слушал его Бершадский. — Налей* прошу, сто грамм. Душа горит. А он — кефиру попей. Жлоб! Толком подумать, сам-то, ни имени, ни фамилии.

Но вот здесь Бершадский ошибался. Как раз накануне Алик поразил Косякова тем, что выправил себе паспорт.

— Есть повод отпраздновать, — встретил он Косякова в прихожей, загадочно улыбаясь. Посреди комнаты стоял стол с бутылкой отсверкивающего фольгой шампанского.

— Неужели? — усомнился усталый Косяков, снимая пуховик.

— Есть повод, есть. Вот!

Перед носом Вениамина открылась темно-красная книжечка с золотым гербом на обложке. С первой страницы на Вениамина глянула самодовольная рожа Алика.

— Это как? — не понял Косяков. — Фальшивый, что ли?

— Боже мой! — трагически воскликнул Алик. — Конечно, настоящий! Что я тебе, уголовник?

— Ну-ну, — сказал Вениамин и взял паспорт в руки.

Нет, все здесь было по-честному. Фотография, печать, аккуратно заполненные страницы.

— Алик Джафарович Фолиян. Год рождения — семьдесят шестой. Место рождения — Баку. Национальность — русский. Что это такое?

— Темный человек. Это — паспорт. Документ. Посмотри-ка еще прописку.

Косяков открыл нужную страницу и прочитал свой собственный адрес.

— Как это тебе удалось?

— Мелочи. Нет ничего невозможного.

— А отчество, фамилия?

— Какая разница. Доволен?

Косяков и в самом деле был доволен. Уже не раз он задумывался о том, что их мирная жизнь может рухнуть при первом визите участкового милиционера. Соседка из квартиры напротив никак не могла простить Вениамину исчезновения любимого кота и к появлению в доме еще одного жильца относилась с подозрением.

— Кто это у вас живет? — интересовалась она, появляясь на лестничной площадке всегда в тот момент, когда Косяков собирался открыть дверь.

— Родственник, — мямлил Вениамин. — С юга.

— Странный у вас родственник, — качала головой старушка. — Не здоровается.

У Вениамина вертелось на языке нехорошее словцо, могущее удовлетворить праздное любопытство, но, помня о суровых советских законах, он заставлял себя быть сдержанным.

Теперь же проблема отпадала сама собой, хотя подлинность документа вызывала сомнения.

Но Алик был счастлив. Пробка от шампанского ударилась в потолок и, как юла, завертелась на полу. Шипучее вино, переполняя стакан, полилось на клеенку. Косякову ничего не оставалось делать, как поддержать тост и отпраздновать появление еще одного достойного члена общества.

Весна все чаще напоминала о себе короткими вылазками: после морозного утра к обеду принималось капать с крыш, в подземных переходах стали продавать веточки мимозы, двери автобусов как-то сразу оттаяли и начали открываться без противного визга и скрежета.

В институте вывесили приказ о сокращении, и свою фамилию в черном списке Косяков нашел без труда. Отчаянья при этом он не испытал, хотя неприятный осадок остался. В последние дни он крепко задумывался о том, как жить дальше. Сидеть на шее у Алика становилось неудобно. Зарплату теперь Вениамин оставлял себе, ее едва хватало на разные мелочи, а дом и хозяйство полностью держались на Алике.

Джафарович, как иногда в шутку его величал Косяков, был деятелен, неутомим и удачлив. По утрам за ним теперь заезжал красный „жигуленок" с шофером Петей. Петя, деликатно погудев, оставался в машине и читал газету. На замечания Вениамина, что нс мешало бы и водителя напоить кофе, Алик неизменно отвечал, что баловать народ ни к чему, он после этого хуже работает. Потом, если позволяло время, Косякова отвозили в институт, и Алик отправлялся по своим делам, которых с каждым днем становилось все больше.

Ни словом, ни намеком Алик не давал понять Вениамину, что теперь роли переменились и нахлебником является именно он, Косяков, но все же Вениамин испытывал некоторое неудобство. Он все чаше чувствовал себя приживальщиком и, если бы мог, с радостью вернулся бы к прежнему бедному существованию, где главную роль играл он, а не какая-то бывшая мышь, но, увы, что-нибудь изменить был не в силах.

Об источниках своих доходов Алик говорил скупо и невнятно, но, скорее всего, это происходило не от того, что он не доверял Косякову, а потому что достаточно хорошо изучил Вениамина и трезво принимал в расчет его консервативную натуру, инстинктивно противящуюся любому роду деятельности, не связанному с государственной службой. Из-за этого новоявленный бизнесмен даже и не пытался привлечь Косякова в помощники. По невнятным замечаниям Алика Вениамин примерно составил представление о его работе, которая явно была связана с перепродажей. По новому законодательству это не противоречило условиям складывающихся рыночных отношений, но игра шла на грани фола, и боязливый Косяков не желал в ней участвовать, хотя надежд на то, что все в его жизни образуется само собой, оставалось все меньше.

Но как ни безрадостны были перспективы, согревало одно — встречи с Валей. Косяков старался видеться с девушкой как можно чаше, и хотя эти короткие свидания происходили только в стенах института и о более тесных отношениях Вениамин не позволял себе даже мечтать, их приятельские отношения не остались незамеченными.

Косяков и сам понимал, что пару они составляют, должно быть, комическую, и дело тут не только в разнице возрастов. Ну, что действительно такого в пятнадцати годах, что разделяли даты их рождения, — история знает куда более рискованные сочетания, — нет, проблема заключалась в другом. Яркая, находящаяся всегда в центре внимания девушка и бесцветный, вечно мнущийся Вениамин, незаметный в любой компании, — вот что составляло главную трудность.

Минут за пять до начала перерыва Косяков отправлялся в столовую, чтобы занять очередь не только для себя, но и для Вали. И не было случая, чтобы она отказалась от робко оказанной услуги. Сослуживцы шушукались, Косяков бледнел и терялся.

Определенно Валя по одним известным ей соображениям выделяла Вениамина среди институтской толпы, и это внушало надежду и делало его счастливым несмотря ни на что.

В конце концов Вениамин осмелел настолько, что решился пригласить Валю в гости. Перед этим он долго прикидывал разные варианты, до похода в ресторан включительно, но сам же их и отверг по многим причинам. Оставался дом, но как быть с Аликом?

Да, с Аликом предстояло объясниться. Не мог же в самом деле Косяков привести девушку в квартиру, в которой целый вечер на диване валяется здоровенный мужик в адидасовском спортивном костюме и смотрит телевизор, вернее биржевую программу с бесконечными объявлениями о купле-продаже. Что будет говорить Вениамин, как представит Алика — близким другом, дальним родственником или просто квартирантом? Выход виделся в одном — удалить Алика на время из дома. Врать Косяков нс умел. Прежние неудачные попытки начисто отбили у него вкус к вранью, так как из-за вранья случались одни неприятности, поэтому он решил обратиться к Алику прямо, без обиняков, как мужчина к мужчине.

Алик выслушал его молча, лишь пару раз хмыкнул в короткие ухоженные усики и без долгих слов согласился исчезнуть из жизни Вениамина и Вали до одиннадцати часов.

— Ты собираешься оставить девушку на ночь? — только и спросил он в конце разговора.

— Да ты что! — решил на всякий случай оскорбиться Косяков. — У нас совсем другие отношения. Попьем чайку или кофе, поговорим, вот и все.

— Как знаешь. Могу и на ночь уйти.

— Нет, ты не так меня понял. Просто дружеская встреча без всяких глупостей.

— Хорошо. Только цветы купить не забудь. И еще я тебе из своих запасов оставлю бутылку шампанского и бутылку „Наполеона".

— Коньяк — это лишнее, — убежденно заявил Вениамин.

— Я лучше знаю, что лишнее, а что — нет, — подвел черту Алик и вытащил из пухлого портмоне сторублевку. — Это тебе на цветы. Не маши руками, пригодится.

До полночи Косяков драил полы, перемыл посуду, выбил коврик в прихожей, чего раньше не делал никогда, и разошелся настолько, что протер плафоны в комнате и на кухне.

На следующий день из института Валя и Вениамин уходили, как большевики с явочной квартиры, поодиночке, чтобы встретиться через два часа на автобусной остановке около косяковского дома.

Косяков почти бежал до самой станции метро, перепрыгивая через незамерзающие даже к вечеру лужи. Громадный красный шар заходящего солнца повис точно в перспективе улицы Ленина, и Вениамин про себя отметил, что раньше ничего подобного не замечал, хотя и проходил этим маршрутом множество раз. Впереди Косякова стремительно неслась его длинная тень, словно стрелка компаса указывая нужное направление.

В переходе метро, не задумываясь, Вениамин купил пять бордовых среднеазиатских роз и спрятал их на груди, под пуховик, чтобы не замерзли.

Дома почти все было готово к приему. Косяков быстренько собрал на стол, поставил посередине вазу с цветами и вновь поспешил на остановку, чтобы встретить Валю.

Все шло просто великолепно, и когда Валя почти минута в минуту назначенного времени вышла из такси, Косяков почувствовал такую звенящую легкость во всем теле, что даже ухватился за ближайший фонарный столб, чтобы от счастью не взмыть к небу.

Втайне Косяков надеялся поразить девушку изящно накрытым столом и изысканными закусками и, надо отдать должное, это ему удалось. Валя на секунду замерла на пороге, откуда вдруг открылся заманчивый интерьер комнаты, и совсем не по-женски присвистнула. По всему было заметно, Косяков ее удивил. Привычным движением растрепав волосы перед зеркалом в прихожей, Валя по-хозяйски вошла, прикоснулась к цветам, повертела в длинных пальцах бутылку „Наполеона" и мягко улыбнулась.

— Совсем на тебя непохоже, — призналась она, садясь на диван. — Я думала, живешь отшельником, кроме сушек к чаю ничего не ешь, а у тебя вполне буржуйский стол, хотя ты выглядишь в институте тюфяком. Ты не обижайся, — поторопилась добавить она, — так не только я, все считают. Но я всегда чувствовала в тебе что-то особенное и очень рада, что не ошиблась.

— Видишь ли, — Косяков пристроился в кресле напротив. — Институт всего лишь служба, к тому же скучная. А мне всегда хотелось...

— И тебе это вполне удается! Крабов я не ела с детства, — Валя сладко зажмурилась. — Давай чего-нибудь выпьем и поставь музыку.

Косяков ринулся к пластинкам и, переворошив их, извлек концерт для альта с оркестром Генделя. Потом разлил по рюмкам коньяк.

— У тебя есть вкус, — решительно заявила Валя и храбро отхлебнула из рюмки. — Нет, правда! Мне подруги говорили, ну, чего ты в нем нашла? А я как-то сразу почувствовала, что ты особенный, не такой, как все. И в институте только притворяешься. Слушай, — оживилась она, — может, ты книгу пишешь? Под псевдонимом? Или, — она задумчиво повертела в воздухе пальцами, — у тебя родственники за границей? И одеваться ты стал в последнее время, и квартира у тебя хорошая, хотя и первый этаж.

Вениамин выпятил грудь, как гусар на балу.

— Да, есть кое-какой источник, — загадочно пробормотал он. — Я тебе как-нибудь расскажу.

Беседа текла легко. Валя хорошела с каждой выпитой рюмкой, хотя, вроде, хорошеть дальше было некуда. „Болеро" Равеля упруго толкало кровь, и для Косякова стало невозможным то, о чем еще неделю назад он боялся и подумать. Встав в очередной раз из-за стола, чтобы сменить пластинку, он взялся наконец за бутылку шампанского и присел рядом с Валей на дива”.. Сейчас они выпьют вина, а потом...

В дверь раздался долгий дребезжащий звонок, и Вениамин чуть не выронил шампанское из дрогнувших рук. Недоуменно пожав плечами, чтобы Вале стало ясно, как неуместен сейчас для него любой визит, он поплелся открывать, предчувствуя самое плохое, и предчувствие не обмануло его.

На пороге стоял сияющий, но одновременно смущенный Алик. К груди он прижимал здоровенную, литра на два, бутылку шампанского „Брют" и коробку конфет размером с небольшую классную доску.

— Извините, извините... Обстоятельства, Вениамин... — Увидев, как у Косякова вытянулось лицо, он заторопился: — Я на минуту. Забыл дома нужные документы. Нет, проходить не буду. Это вам, — передал он конфеты и шампанское Вениамину, но обратился к Вале. — За причиненное беспокойство. Мне нужна вон та папка, на столе.

— Так дело не пойдет, — молчавшая до этого Валя выпорхнула из-за стола. — Вениамин, почему ты нас не познакомиил ?

— Это мой друг, — упавшим голосом начал Косяков. — То есть родственник, — поправился он и, окончательно запутавшись, добавил: — И друг тоже.

— Так кто же так встречает друзей? — валины руки легко коснулись норковой шапки Алика. — Вот... А теперь дубленку... Меня зовут Валя.

Алик прошел в комнату, подавая из-за валиной спины отчаянные знаки Вениамину. Он махал руками, стучал пальцем по циферблату часов и подносил ладонь к горлу, как будто собирался перерезать его, но Косяков только сумрачно кивал в ответ, чувствуя, что вечер безнадежно испорчен.

— Вот, значит, какие друзья у Косякова, — дьявольски хорошенькая Валя собственноручно налила Алику коньяк. — Теперь многое становится понятным... — загадочно протянула она и стрельнула в сторону Алика васильковым взглядом. — Вы ведь деловой человек?

Оробевший от пристального внимания Алик распрямил плечи и молодцевато дернул усом. Ему явно польстила Валина проницательность.

— Конечно, деловой. — Он выпил рюмку залпом и, открыв коробку, галантно протянул конфеты девушке. — Весь день, как белка в колесе. Сейчас вот новое дело, учреждаем биржу.

Забытый Косяков сидел в углу и дивился красноречию Алика. Из него бывало за весь вечер слова не вытянешь, а тут... И о делах своих никогда он Косякову подробно не рассказывал, а сейчас не остановить.

— Будущее — за биржами. Нужен, конечно, для этого капитал и надежные вкладчики, но ведь ничего невозможного нет, — глаза Алика, пока он говорил о любимом деле, разгорелись, лицо оживилось, руки нервно порхали над столом, не забывая подливать вино, подавать конфеты и чистить апельсины. — Мы сейчас закладываем основу будущих экономических отношений, — откровенничал он. — Все эти плановые структуры на ладан дышут. Все можно сделать, надо только работать.

Валя слушала, затаив дыхание, и лишь в конце, когда Алик все же вспомнил, что его ждет машина и надо немедленно отправляться по делам, догадливо спросила:

— Скажите, а вы живете вместе?

— Вместе. Мы же — друзья.

— Ага, понятно...

Вениамин чувствовал, как жар стыда окрасил его скулы. Он торжественно встал и, не глядя на Валю, попросил:

— Алик! Не мог бы ты подвезти девушку до дома?

Нельзя сказать, что после того памятного вечера Алик и Вениамин поссорились, но в их отношениях появился ледок отчуждения, и таял он очень медленно. О Вале Косяков старался не говорить. Он хорошо понимал, что вряд ли Алик хотел отбить у него девушку или испортить встречу, но на деле вышло именно так. Вольно или невольно Алик стал причиной размолвки.

Встречаясь с Валей в институте, Косяков вежливо здоровался, но смотрел в сторону, а когда однажды решился все же поговорить, ничего похожего на прежнюю беседу не получилось. После нескольких ни к чему не обязывающих фраз Валя поинтересовалась, как идут дела у Алика и не мог бы Косяков дать ей номер его рабочего телефона, у нее есть неотложная просьба. Телефон Вениамин дать не мог, если бы даже и захотел, сам он об этом никогда не задумывался и у него не возникало желания звонить Алику на работу, а тот не посвящал Косякова в свои проблемы. На том и расстались.

Впрочем, непродолжительные встречи в институте вскоре прекратились сами собой — в середине апреля вступил в действие приказ об увольнении.

Более практичные товарищи по несчастью уже устроили свою судьбу, найдя службу в других организациях, а Косяков вместе с немногими неудачниками мог теперь рассчитывать лишь на двухмесячное выходное пособие. Лишившись места, Вениамин огорчился не очень, к мысли о том, что это неизбежно, он привык, о хлебе насущном можно было не беспокоиться — Алик поставлял продукты исправно, но образовавшаяся пустота была тягостна, к тому же мучила постоянная зависимость. Выпрашивать мелочь на расходы у Алика становилось унизительным, хотя тот, проявляя деликатность, сам иногда оставлял десятку-другую на кухонном столе.

Теперь днем Вениамин часто без определенной цели слонялся по городу, читал объявления о трудоустройстве и даже как-то зашел на вновь открывшуюся биржу труда, где ему за пятнадцать минут подыскали новое место работы. Но, хорошенько подумав, по указанному на бумажке адресу Косяков не пошел и продолжал свои бестолковые прогулки.

Бершадский заходил в гости крайне редко. Он тоже изменился и хотя по-прежнему работал в пяти редакциях одновременно, жаловался на судьбу все ожесточеннее. Алика он ненавидел.

— Ну почему другим все! — делая ударение на последнем слове, вопрошал он. Приятели сидели на скамейке в прогретом солнцем скверике Павшим Борцам. — Развелось контор! Банк „Восток", „Менатеп" какой-то, потом эта „Алиса". Телевизор включить нельзя. Половина газет — реклама. Ведь было времечко! В автобусе проехал — заметка. В парикмахерскую зашел — статья. О чем угодно писал. А теперь? Кого, скажи, интересует парикмахерская и то, как мастер работает? Нет, требуют писать о рыночных отношениях. Вот они где у меня, эти рыночные отношения! Развели буржуйство, бутылку „Агдама“ не купишь.

— Так ведь и получаешь сейчас больше.

— Шиш больше! Пересчитай-ка на нынешние цены, что получится? Один убыток.

Имени Алика Борис старался не называть и, как язычник, прибегал к иносказаниям.

— А этот-то, твой, тоже капиталистом заделался. Вот скажи мне, откуда у него деньги?

— Не знаю, — вяло отбивался от агрессивного друга Вениамин, не желая посвящать Бориса не в свои дела. — Зарабатывает.

— Как же! Украл или ограбил кого. Подожди, и ты через него погоришь. Заметут обоих, как миленьких. Его, как грабителя, тебя, как пособника.

— Да что ты к нему привязался?

— Ты что, не помнишь, кто это? Сказать? Мышь! Вот кто! Оборотень! Они все такие, из подвалов повылазили, ступить некуда. Я все вижу! — Бершадский грозно тряс пальцем и закуривал очередную сигарету. — От меня не скроешь.

Днем Алика дома не бывало никогда. Случалось, что он не приходил и ночевать, но если исчезал, всегда предупреждал об этом по телефону. Недавно, на удивление остальным жильцам пятиэтажки, им установили аппарат, протянув воздушку. К появлению в квартире телефона Косяков отнесся как к должному, отметив лишь про себя, что для Алика, пожалуй, не осталось ничего невозможного. Когда он рассказал об этом Борису, тот лишь скрипнул зубами.

— Я так и знал, — сказал он наконец после долгого молчания. — Это — заговор. Слушай. — Он внимательно посмотрел Вениамину в глаза. — Сейчас я тебе кое-что расскажу. Только не удивляйся. — Бершадский полез во внутренний карман бушлата и извлек истрепанную общую тетрадь в синем коленкоровом переплете. — Сюда я записывал все, что нашел в книгах о мышах. Это такие твари!

— Интересно, — приготовился слушать Косяков. — Давай рассказывай.

— Ты не смейся, — сурово предупредил Борис. — Тут, брат, не до шуток. Например, вот. В средневековых китайских легендах мыши, как и лисы, часто представляются оборотнями. Они способны на любую гадость. Существует легенда о студенте, встретившем пять мышей-оборотней. Так они такого натворили! Превращались в судей, наместника и даже в самого императора. В результате дела в Китае запутались и по всей Поднебесной поднялась такая смута и неразбериха, что Юй-ди был вынужден послать на землю Нефритового кота, чтобы переловить всех мышей-оборотней.

— Кто такой Юй-ди? — спросил порядком подзапутавшийся Косяков.

— Юй-ди — верховный владыка, нефритовый государь, ему подчинена вся Вселенная, земля, небо и подземный мир, а также все божества и духи. Только его вмешательство смогло остановить козни оборотней. Не забывай, все они были мышами.

— Ну и что

— Он еще спрашивает! Хорошо. Если тебе не нравится китайская мифология, обратимся к славянской. Тебе говорит что-нибудь слово — двоедушник?

— Неискренний человек?

— Правильно. Но, между тем, у славян это еще и существо, способное совмещать в себе два естества, две души, человеческую и демоническую. Число два здесь — бесовское, нечистое и опасное, в отличие от чисел один или три. Двоедушник может быть мужчиной или женщиной. На Карпатах его зовут босоркун. Так вот, этот двоедушник способен принимать любой облик, но чаще всего — мыши. Если бродящего двоедушника кто-либо будет задерживать, он может убить силой, от которой нет спасения.

— Боже мой! — испугался Косяков за Бориса. — Что ты городишь! При чем тут китайцы, славяне и их сказки?

— Нет, ты определенно дурак, — закричал разошедшийся Бершадский. — Какие тебе еще нужны доказательства? Ведь даже любой восточный двенадцатилетний цикл начинается с года мыши. Именно мыши, а нс дракона, например, что было бы, казалось, естественнее. Я чувствую — началось! Мыши пришли на землю, чтобы изничтожить людей. Я все вижу! — Бершадский демонически захохотал и безумным взглядом уставился на Косякова. — Его надо убить!

— Алика? — ахнул Вениамин.

— Да, это го .

— Ты с ума сошел! Ты это серьезно?

Впрочем, об этом Косяков мог бы и не спрашивать. То, что Борис говорит вполне серьезно, не вызывало ни малейших сомнений. Руки Бершадского слепо ощупывали бушлат, как будто отыскивали в его карманах злодейский кинжал или пистолет.

„А ведь с него станется", — подумал Косяков и ужаснулся. Ему представилось, как Борис подкарауливает ничего не подозревающего Алика в темной подворотне и всаживает ему в спину нож.

— Давай поговорим спокойно, — попробовал он образумить свихнувшегося журналиста. — Что мы об Алике знаем? То, что он был мышью? Хорошо. Но это знаем только мы, а если рассказывать об этом другим, то никто не поверит. Это уникальный случай, феномен. Обычная логика объяснить подобное не в силах. Ведь не можешь же ты прийти, скажем, в милицию и обвинить Алика в том, что он из мыши превратился в человека. Даже, если ты им прочитаешь все свои записки, тебе не поверят. В лучшем случае не поверят, а в худшем — отправят в сумасшедший дом.

— Ну уж нет, — возразил несколько успокоившийся Бершадский. — Сейчас за правду в психушку не сажают. Сейчас — другое время. А ведь ты подал мне мысль. Не буду я его убивать физически, я его изничтожу морально. Разоблачу. Напишу всю правду, с самого начала. Как мы его ядом травили, а он эволюционировал, как в человека превратился, как книгу о домашних паразитах писал, как паспорт себе выправил. Алик Джафарович! — фыркнул Борис, впервые назвав мышь по имени. — Я ему покажу, ему и всем его приятелям. Все они — оборотни. Сидели по щелям до поры до времени, а потом повылезали. Но Бершадского им нс провести! А еще помнишь сказку про дудочку крысолова? — внезапно вспомнил он. — Я найду эту дудочку, они у меня попляшут!

Борис стремительно поднялся со скамейки и зашагал по улице, что-то вполголоса восклицая и размахивая руками. Прохожие оглядывались ему вслед.

Недели две после этого Косяков не слышал о Бершадском ни слова, но потом, подумав, что надо бы навестить пропавшего друга, отправился на левый берег. На звонок никто не ответил, а когда Вениамин, предчувствуя самое плохое, стал колотить в дверь изо всех сил, открылась соседняя дверь и словоохотливый старичок со слуховым аппаратом громко, на весь подъезд, поведал, что Бершадского увезли в психушку.

— Запил Борис! — кричал старичок и топал босой ногой в рваном шлепанце, как сноровистый конь. — Всюду мыши мерещились. С детской дудкой по двору бегал, мышей звал. Увезли его, да! Вы ему случайно не родственник?

Косяков как раз стоял у окна, от нечего делать наблюдая, как дворовая малышня с визгом носится по прогретому асфальту, когда у самого подъезда затормозил элегантный „Вольво" цвета электрик. Не успев подивиться, кому из преуспевающих бизнесменов понадобилось забираться так далеко от центра, Вениамин с изумлением увидел за рулем Алика. Одетый в безупречную пиджачную пару под цвет автомобиля, Алик приветливо помахал Вениамину ручкой. Дети тут же облепили машину, стараясь заглянуть внутрь.

Не ожидавший увидеть Алика столь рано — обычно он никогда раньше восьми вечера домой не возвращался, Вениамин пошел открывать дверь.

— Это еще что? — имея в виду „Вольво", спросил Косяков с порога.

— Это мой новый служебный автомобиль, — Алик самодовольно полюбовался из окна на свое приобретение. — Не видишь, что ли, номер государственный?

— А где шофер?

— Зачем шофер? — вопросом на вопрос ответил Алик. — Сам на права сдал. От Пети одна морока. То у него жена болеет, то бензина нет. Все, хватит. Буду ездить сам. Биржа купила мне эту тачку, как генеральному директору. __

— Кому?

— Директору, ты не ослышался. Слушай, хватит удивляться, я не за этим вернулся. Я за тобой, поехали смотреть новую квартиру.

Чего угодно ожидал Косяков, но только не этого:

— Какую квартиру? Ты что, съезжаешь?

— Не век же нам жить вместе, да и от работы далековато. Кроме того, тесно. Поехали, время — деньги.

Алик почти силой вытащил Косякова из квартиры и усадил в автомобиль. Мягко заурчал мотор, „Вольво" плавно тронулся с места и, петляя по узким проездам между домами, выбрался на основную магистраль.

Вениамин сидел на мягком кожаном кресле, утопая затылком в подголовнике, и рассеянно слушал Алика, осторожно, как все новички, ведущего машину в общем потоке.

— Тут появилась возможность квартиру купить. Зачем отказываться, правда? И недорого совсем — двести тысяч.

— Сколько? — ахнул Косяков.

— Пустяк, двести. Зато двухкомнатная, на Челюскинском жилмассиве, напротив сберкассы. Нормально. До метро рядом, рынок под боком, вокзал недалеко и от работы близко.

— И что, сразу переедешь?

— Да, думаю завтра. Там уже почти все готово. Ребята постарались.

„Вольво" притормозил у кирпичной двенадцатиэтажки. Алик, тщательно заперев автомобиль, повел Вениамина за собой. Даже на первом этаже слышались голоса грузчиков, перетаскивающих что-то тяжелое.

— Какой этаж?

— Четвертый. Не вызывай лифт, все равно отключен.

Алик бодро поскакал через ступеньки наверх. На предпоследнем лестничном марше они столкнулись с грузчиками, тянущими пианино.

— Так, замечательно... — отметил Алик, огладив светло-ореховый бок инструмента. — Цвет хороший...

— Зачем тебе пианино? — недоумевал Косяков, протискиваясь вслед за хозяином вдоль перил. — Ты консерваторию закончил?

— Не говори глупостей. Пусть стоит, пригодится.

Дверь в квартиру была распахнута. Пахло свежей краской и обойным клеем, паркет прикрывали ковровые дорожки и паласы. Когда Вениамин и Алик вошли, двое молодых людей в таких же, как у Алика, пиджачных парах, подобрались и вытянулись в струнку.

— Все готово, Алик Джафарович! — отрапортовал один из них. Косяков мог бы поклясться, что не сможет различить этих молодых людей даже после продолжительного знакомства. Это была особая порода, выращенная и взлелеянная одним Делом, нивелирующим связанных с ним личностей до безликости. Вспомнился институт. „Нет, здесь что-то другое", — подумал все же Косяков.

В большой комнате стояла мебель. Красивый кожаный диван и такие же кресла кремового цвета. Прямо на полу отсвечивал матово-черной панелью телевизор „Тошиба", угол комнаты занимал неправдоподобно новенький компьютер.

— Молодцы! — коротко похвалил Алик и прошел в другую, пустую пока комнату. — Здесь будет спальня. Конечно, это не хоромы, но пока сойдет. Нравится?

— Не то слово... — Косяков стоял, сунув руки в карманы и оглядываясь. — Ничего не скажешь, преуспел.

— Это еще что! То ли еще будет. Погоди вот, через полгодика...

— Алик Джафарович, — почтительно спросил один из молодых людей. — Пианино куда ставить?

— Пусть пока стоит в той комнате. Здесь должна быть лишь кровать и все.

На кухне, открыв дверцу финского холодильника, Алик достал две банки пива и кинул одну Косякову.

— Выпьем! Чего морщишься? Хорошее пиво, бельгийское. Остальное вечером. Соберутся товарищи по работе, поговорим, отметим новоселье.

Косяков глотнул прямо из банки, но ощутил на языке только щиплющую горечь.

— Ничего я не хочу, — он поставил банку на стол. — Отвези меня домой. Впрочем, нет, сам доеду.

— Как знаешь. Мне некогда сейчас. Но можешь никуда не уходить. Здесь дел полно. Сейчас должны привезти из ресторана закуски, выпивку. Надо, чтобы кто-нибудь присмотрел, распорядился.

— Нет-нет, я домой. Отмечайте без меня.

Вениамин боком-боком стал продвигаться к входной двери, и Алик остался один посреди кухни с золотистой банкой в руках.

Ощущение, что его надули, не покидало Косякова всю обратную дорогу. Да разве на это он рассчитывал, когда один за двоих пропадал весь день на работе, с трудом растягивал скудный бюджет на месяц, таскал домой продукты, беседовал с Аликом по вечерам? Тогда на что же? На то, что Алик так и будет всю жизнь сидеть на его шее, или на то, что он сдаст его наконец в ветеринарный институт для вивисекторских опытов? Даже когда Алик сам стал зарабатывать и приносить в дом первые деньги, Вениамин не верил, что из него выйдет толк. Но как же теперь будет жить сам Косяков? На пособие по безработице? Государству, как выяснилось, не нужны ни его высшее образование, ни он сам. Податься в мелкие спекулянты — с чего и начинал свою карьеру Алик — не позволяет гордость. Получалось, как ни крути, что Вениамин не нужен никому, даже себе.

Алик не появился ни на другой день, ни в последующие. Его вещи аккуратно висели в шкафу, кладовка была забита продуктами, но сам хозяин запропастился, и Косяков начал беспокоиться. Биржа биржей, а случиться может всякое. Вон какое сейчас время. Каждый день по телевизору передают устрашающие сообщения уголовной хроники.

На третий день Вениамин не выдержал. Прикинув, что даже очень занятый человек должен все-таки заезжать домой, он отправился к Алику в девять вечера и, к счастью, застал его на месте.

— Как раз собирался к тебе! — по всему было видно, что Алик искренне рад. Он столкнулся с Косяковым в дверях и теперь стремительно повлек его обратно, в квартиру. — Смотри, что тут делается! Кругом беспорядок. Ты мне во как нужен! — лицо Алика озарила белозубая улыбка. — Посуда немыта, на ковре — окурки. Разве можно так жить? — громко спросил он и сам же ответил, — так жить нельзя! И ты у себя на окраине один киснешь. Слушай, перебирайся ко мне. Будешь тут хозяйничать. Что мне, уборщицу нанимать? Потом, опять же надо, чтобы кто-нибудь по телефону отвечал. Автоответчик — это для пижонов. Секретарем будешь, понял? Моим личным секретарем.

Как ни беспокоился Вениамин об Алике, от этих слов его взяла оторопь. Пойти секретарем к мыши, пусть даже очеловеченной? Нет, это чересчур.

— Не хочешь? — огорчился Алик, заметив странное выражение лица своего приятеля. — Не нравится? Тогда давай я тебе на нашей бирже брокерское место куплю. Запросто, — оживился он от новой идеи. — Пара месяцев на курсах менеджмента, еще месяц — практика, и в путь.

Вениамин смущенно засопел и отвернулся.

— Да, это действительно не для тебя... — Алик задумчиво поглядел в окно, где поздние майские сумерки окрасили горизонт в светло-сиреневый цвет. — Тогда давай просто посидим, поболтаем, как в старые добрые времена. Только порядок помоги навести! — взмолился он, видя, что Косяков так и торчит столбом посреди комнаты.

Уже совсем стемнело, когда друзья сели за стол. Несмотря на новую мебель и ковры, комната еще не приобрела уютного жилого вида, все вещи казались случайными, но зато чай был крепок и вкусен, и настроение Вениамина постепенно улучшилось.

Не зная, чем еще занять гостя кроме задушевных разговоров, Алик включил компьютер.

— Иди сюда, тебе должно понравиться, — позвал он Косякова. — Здесь есть несколько игр, давай сыграем.

На экране монитора появилась надпись на английском, и Косяков, наморщив лоб, с усилием перевел:

— „Мышиный лабиринт".

— Вот-вот, — усмехнулся Алик. — Это забавно.

Смысл игры Вениамин понял быстро. Высветился серый запутанный лабиринт, в котором бегало десятка два мышей, бестолково, казалось, мечущихся по изломанным коридорам. В лабиринте открывались и закрывались дверцы, поднимались решетки, и мыши шмыгали из одного конца лабиринта в другой, подбирая разбросанные там и сям крошки. В центре лабиринта стоял, выгнув спину дугой, большой зеленый кот.

— Правила простые, — объяснял Алик, ловко стуча пальцами по клавиатуре. — Кот должен поймать всех мышей и чем быстрее, тем лучше. Если не успеет, его съедят самого. Вот, смотри.

Он нажал на клавишу, и кот быстро двинулся вперед — навстречу ему по коридору бежала маленькая мышка. Едва она столкнулась с котом, раздался тонкий мелодичный сигнал, и мышь исчезла. — Ну и так далее. Давай!

Вениамин робко притронулся к клавишам. Сначала дело шло, вроде, удачно. Кот поймал с десяток мышей, но в это время остальные, сталкиваясь между собой, постепенно стали превращаться в одну здоровенную серую мышь. И когда зеленый кот погнался за ней, и они столкнулись, послышался ужасающий кошачий мяв. Кот задергался и исчез сам, а мышь присела и самодовольно потерла усы тонкой лапкой.

— Проиграл! — услышал Косяков над самым ухом торжествующий возглас. — Надо было быстрее ловить! Вот так!

Алик сам сел за клавиатуру. На этот раз кот не стал медлить. Он тут же погнался за мышами по лабиринту, и мелодичные сигналы последовали один за другим со скоростью азбуки Морзе. Нигде мышам не было спасения. Как они ни хитрили, как ни пытались скрыться от свирепого зеленого кота, он настигал их и через пять минут лабиринт опустел.

— Вот, собственно, и все, — Алик удовлетворенно откинулся на спинку кресла. — У тебя еще будет время потренироваться, научишься ловить не хуже.

Наутро Косяков проснулся на кожаном диване один в пустой квартире. Алик давно уехал на биржу. Сквозь открытую дверь лоджии снизу доносился шум машин, и солнце освещало верхушки тополей, делая их еще более зелеными. На столике перед компьютером Вениамин обнаружил записку, написанную ровным почерком отличника, и пять сотенных купюр.

„Не в службу, а в дружбу, — писал Алик. — Выкупи заказ в продуктовом на Нарымской. Спросишь Анну Евгеньевну, она сама знает, что и как. Сдачу оставь себе“.

Вениамин повертел в руках бумажку, вздохнул и отправился по указанному адресу.

Спустя три месяца Бершадский, несмотря на явное улучшение, все еще оставался в больнице. Косяков старался навещать его еженедельно, тем более, что времени было много.

Обычно, купив килограмм яблок или еще чего-нибудь вкусненького на рынке, он шел на остановку пятого автобуса, чтобы добраться до больницы на Владимировской. В приемном покое к Вениамину привыкли и вызывали Бориса даже в священные часы послеобеденного отдыха.

Борис являлся мрачный, придерживая на груди расползающийся воротник серой казенной пижамы.

— Опять от этого? — вместо приветствия спрашивал он, усаживаясь на колченогий стул. — Не надо мне никаких яблок.

— Да это от меня, не от Алика, — Косяков снова и снова отмечал, что дело на поправку идет, пожалуй, медленно. — А ты хорошо выглядишь, — врал он, чтобы заполнить затянувшуюся паузу. —Помолодел.

— Здесь тоже есть мыши, — Бершадский нервно оглядывался по сторонам. — Ненавижу!

Из больницы Вениамин, как правило, отправлялся к Алику и быстро наводил у него порядок. С самим хозяином он виделся редко, но, случалось, сталкивался в квартире с кем-нибудь из крепких ребят в кожаных куртках, что привозили или увозили от Алика какие-то свертки или коробки. С ними Косяков был в прекрасных отношениях. Ребята разговаривали с ним уважительно, зная, что Вениамин — близкий друг Алика Джафаровича. Они угощали его „Кэмелом" и распивали с ним пиво из никогда не пустующего холодильника.

Изредка Косяков сталкивался с молодыми людьми в отглаженных костюмах, похожими друг на друга, как спички из одного коробка. Те приходили по другому поводу и обычно разыскивали что-то в картотеке или вели стремительные переговоры по телефону.

— Всех дел не переделаешь, — жаловался Алик, когда Косяков пенял ему на то, что квартира слишком напоминает контору. — К тому же есть дела, которые лучше вершить из частного офиса. Биржа, разумеется, важна, но этого мне уже мало. Хочется конкретного дела, чтобы можно было руками пощупать. Вкладываю вот часть прибыли в фармацевтику. Погоди, через год-другой построю фабрику, и будет у нас аспирин не хуже американского. А что беспокойно, так ведь время такое... Отдыхать потом будем.

Но, похоже, это „потом" отодвигалось все дальше и дальше, так как биржа преуспевала, обороты росли, и почти каждый день, брюзжа на беспорядок, Вениамин прибирал квартиру, избавляясь от ненужных бумаг и вытряхивая переполненные пепельницы.

За помощь по содержанию квартиры Алик положил Косякову твердый оклад — на жизнь вполне хватало, тем более, что генеральный директор обещал прибавлять с учетом прогрессирующей инфляции.

Но вот жить у Алика Вениамин не соглашался. Он предпочитал каждый вечер возвращаться к себе и тихо проводить время в одиночестве, читая книги. Правда, одним из главных увлечений для Косякова стал компьютер. Придя утром к хозяину и быстро переделав домашние дела, он присаживался к монитору и находил файл любимой игры. Нефритовый кот начинал скакать по экрану и пожирать мышей в страшных количествах. Нигде не было им спасения — пальцы Вениамина двигались стремительно и точно.

Даже Алик теперь не мог составить ему конкуренцию. Косяков неизменно обыгрывал его, и был этим весьма доволен.

1991