журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г.

„Душа моя, меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть? Святая Русь мне становится невтерпеж. Где хорошо, там и отечество. А мне хорошо там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Тут смотри как бы с голоду не околеть, а они кричат слава. Русская слава льстить может какому-нибудь В. К-ву, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Но почему ты пел? на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел, как булочник печет, портной шьет, К-в пишет, лекарь морит — за деньги, за деньги, за деньги — таков я в наготе моего цинизма.

Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это,-— самый трудный шаг сделан. Если я пишу еще по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку. Я столь же мало забочусь о мнении света, как о брани и о восторгах наших журналов. Н-н волен находить мои стихи дурными, но сравнивать меня с плутом есть с его стороны свинство. Как после этого порядочному человеку связываться с этим народом? И что если бы еще должны мы были уважать мнения Б-на, П-го, Н-на? приходилось бы стреляться после каждого нумера их журналов. Слава богу, что общее мнение (каково бы оно у нас ни было) избавляет нас от хлопот.

Ради бога, почитай поэзию — доброй умной старушкой, к которой можно иногда зайти, чтобы забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым болтанием и сказками; но влюбиться в нее — безрассудно.

Что ни говори, век наш не век поэтов — жалеть, кажется, нечего, а все-таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее — скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. И то хорошо.

Денежные мои обстоятельства плохи — я вынужден был приняться за журнал. Не ведаю, как еще пойдет. С-н уже предлагает мне 15 000, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его „Библиотеки". Но хотя это было бы и выгодно, но не могу на то согласиться. С-й такая бестия, а С-н такая дура, что с ними связываться невозможно. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!

Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Какое поле — эта новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять! Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности).

Ты едешь в Москву, поговори там с В-м об журнале; он сам чувствует в нем необходимость, а дело было бы чудно-хорошо... чтобы нам завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно. На В-ва нельзя надеяться. Он холоден ко всему, что не он, а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет покровительства просвещенного вельможи.

Вместо альманаха не затеять ли нам журнал в роде Эдинбург Ревю? Голос истинной критики необходим у нас... забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление?

Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для. денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас г. Х-в прожился на них. Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елизаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный „Тартюф", плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика... Мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения.

Когда-то мы возьмемся за журнал! мочи нет хочется. Мы поместили бы там... полудневную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах византийских (во время Олега герба русского не было, а двуглавый орел есть герб византийский и значит разделение империи на Западную и Восточную — у нас же он ничего не значит).

Угождать публике я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в пять лет, и то К-ку, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза — мякина.

Толпа жадно читает исповеди, записки, etc, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы — иначе. Писать свои мемуары заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать можно; быть искренним — невозможно физически. Перо иногда остановится, как с разбега, перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать суд людей нетрудно. Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны... Презирать суд собственный невозможно. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением.

Испрашивая разрешение стать издателем... я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало бы мне... доход и избавляло от затруднений. Мне деньги нужны, нужны! Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы... Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.

Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости. До сих пор был я, слава Богу, независим и жил своим трудом. Б работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег, и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие.

Варварство нашей литературной торговли меня бесит. С-н опутал сам себя разными обязательствами, накупил романов и тому под. и ни к каким условиям не приступает; трагедии нынче не раскупаются, говорит он своим техническим языком. А книжная торговля, как и всякая другая, имеет свои сроки, свои ярмарки, так что оттого, что книга будет напечатана в марте, а не в январе, сочинитель может потерять несколько тысяч рублей, а журналист несколько сот подписчиков.

Если бы мы еще были очень беспечны, легкомысленны, сумасбродны — ничуть не бывало. Обнищавшие и унылые, мы тупо подсчитываем сокращение наших доходов.

Но деньги — дело наживное. Главное, были бы мы живы. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы... буду жив, будут и деньги... Недаром же пустился в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарство, которое хотела взять на откуп мать Б-ва: очищать русскую литературу есть чистить нужники. Сам съешь! — ...все наши журнальные шит и критики основаны на сам съешь. Б-н говорит Ф-у: ты лжешь, Ф-в говорит Б-ну: сам ты лжешь. П-й говорит П-у: ты невежда. П-й возражает П-му: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! — и все правы. Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок. Мы все больны — кто чем. Мы живем в дни переворотов — или переоборотов (как лучше?). Никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! все в одиночку. Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю...

Посидим у моря, подождем погоды. Все смуты похожи одна на другую. Не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее!

У меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получил уж полицейские выговоры и мне говорили — вы не оправдали и тому подобное. Что же теперь со мною будет? В вопросе счастья я атеист... Впрочем, ничего не ушло. Может быть... я буду хозяин нового журнала.

Публика наша глупа, по не должно ее морочить. Издатель журнала должен все силы употребить, дабы сделать свой журнал как можно совершенным, а не бросаться за барышом. Лучше уж прекратить издание...

Удовольствие читателей, коих уважаем, есть лучшая из всех наград. У нас все, елико напечатано, имеет действие на святую Русь. Нынешняя наша словесность... должна быть благородна-независима. Что касается слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное — истина, искренность.

Всякий знает, что хоть он расподличайся, никто ему спасибо не скажет... — так лучше ж даром быть благородным человеком.

Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче... Мы... должны соединиться. Но беда! Мы все лентяй на лентяе — материалы есть, материалисты есть, но... где найдем своего составителя? Мы слишком ленивы, чтобы переводить, выписывать, объявлять, etc. Это черная работа журнала; вот зачем и издатель существует... Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли — между нами сношения затруднительны, нет единодушия... Ничего легче б не было: если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили за ужином вчера...

Плохо, ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы. Не найдется ли между вами Ноя, для засаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются.

Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние. А глупцы с благоговением слушают человека, который смело все бранит, и думают: то-то умник!

Но жизнь все еще богата. К тому же журнал... Не хандри. Хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу.

Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал... барахтайся в грязи отечественной и думай:

Отечества и грязь сладка нам и приятна.

... Не сообщаю ни политических, ни литературных новостей, думаю, что они надоели вам так же, как и всем нам. Нет ничего более мудрого, как сидеть у себя в деревне и поливать капусту. Все перемелется, будет мука. Что более вам нравится? запах розы или резеды? — Запах селедки. Знаешь разницу между пушкой и единорогом? Пушка сама по себе, единорог сам по себе... Ты видишь, что кроме пословиц ничего путного сказать тебе не сумею.

Дай бог вам всем здоровья, друзья. Покамест желать лучшего нечего. “