Жрец со щитом – царь на щите

V. E CANTU DIGNOSCĬTUR AVIS * Птица узнаётся по пению

Огонь облизывал перила лестницы. Я убедился в этом, выглянув ненадолго и захлопнув дверь. Поводя ладонью перед лицом, закашлялся и незаметно юркнул к анкилу. Прикрыв реликвию собой, едва не уронил с плеч портьеру, и тут меня посетил мой гений.

– Арунт, ты ведь всё ещё любишь отца? Не бросай меня! – Мёртвый торговец доставлял не меньше проблем, чем живой.

Он размахивал клинком и не замечал меня. Ровно до тех пор, пока я не приблизился на шаг. Незрячий покойник учуял меня, ноздри судорожно раскрылись и слиплись. Из щелей потянуло гарью – я вдохнул её поглубже и скомкал на голове портьеру, которой укрывался от огня.

– Не мешай нам с сыном! – завопил торговец и, прижав Ливия спиной к груди, кинулся на меня.

Я содрал балдахин, чтобы набросить на голову торговцу и дезориентировать…

…но опьянел, запутался в ткани и пустился в чудной пляс. До меня издали долетал голос Ливия – мир превратился в черноту с проблесками серебряных нитей, которыми была пронизана портьера. Собственное дыхание пьянило, и я травил сам себя. Разум поплыл в одну сторону, а я в другую.

Хлопо́к – и живот обожгло, будто его охватило пламя. Согнувшись, я рухнул на колени. Духота укутывала меня в саван, мелодия жизни замедлялась, а глаза закатывались.

– Арунт, Арунт… – бормотал торговец. – Арунт… Аргх!

Полотно исчезло. Держа занавесь как флаг, надо мной возвысился Ливий. По его лицу гроздьями стекал пот, а я медленно моргал, жмурясь с ослепительного великолепия Священного царя. Медленно повернул голову: торговец дёргался и рычал, пришпиленный к стене кинжалом за тогу.

Ритуальное орудие глубоко вошло в дерево, как в мясо, – из отверстия высыпались опилки.

– Остерегайся, Ливий. Любая змея… – мой взгляд «отточил» черты лица, на котором светились ядовитым янтарём очи, – без головы – не змея.

Я провёл ногтем поперёк шеи, оставляя красный след. Зашипел на Ливия и засмеялся. Ужимки вернули его в нормальное состояние, но от меня, даже в стельку пьяного, не утаилась приоткрывшаяся потайная дверь в тёмную часть его души.

Какое пламя разгоралось за ней – неведомо было и Весте, а открыть её не смог бы и сам Янус Двуликий. Один лишь я видел, как остры и ядовиты его клыки. Раз в сезон, когда никто не видит, Ливий сбрасывает кожу эскулаповой змеи и предстаёт в виде чёрной как смоль гадюки.

Ливий помог мне подняться, прикрыв рот кулаком.

– Давай, братец, держись, – подбодрил он, подымая меня на ноги.

– Меткий удар-р-р, – прорычал я, опираясь о плечи Ливия. – Как тогда, когда ты мне ножик в ноги швырнул.

– Вспоминая старую обиду, вызываешь новую, – мягко заметил Ливий.

Его взгляд скользил в рыжеватой дымке.

Я перекинул ремень анкила через голову и закрепил щит на спине. Ливий приоткрыл дверь и моментально захлопнул её, заходясь в приступе кашля.

– Дур-рацкий огонь, так бы сбежали нор-рмально. – Я изобразил двумя пальцами спускающегося по лестнице человечка.

Из-за снизившейся видимости мы не заметили главного – целеустремлённый торговец раскачался и спрыгнул на пол, оставив после себя лишь клочок ткани, прибитый к стене ножом. В самый неожиданный момент чернобородая туша вырвалась из пламенной завесы и с именем некоего Арунта на устах сбила Ливия с ног – падая, они сломали оконные решётки и вывалились со второго этажа.

– Сволочь!

Я подорвался и выпрыгнул в развороченный оконный проём следом за ними.

Мир завертелся оранжево-алой палитрой: спутанные лучи восходящего солнца, реки крови, пропитавшие латинские земли, пушистые колосья, мандариновые деревья и я посреди благолепия. Лечу вслед за тем, кто не был мне уже ни врагом, ни другом.

Сгруппировавшись, я свалился на навес, сломал его, уронил статую Весты и покатился по земле. Изваяние разлетелось. Божественная покровительница очага всё же отомстила мне: я угодил мордой в осколки и рассёк «орлиную» переносицу. Растянувшись со стоном на земле, коснулся поперечной ссадины – короткой, но глубокой. Вдруг услышал всплеск.

Меня оросило водой, и я обрёл второе дыхание. Бросился в тот же водоём, где состоялась вчерашняя битва, и оттащил мертвеца от Ливия. Наваливая по мясистой морде, выволок торговца на сушу и забрался сверху. Стянул в кулаке тогу и принялся колотить.

– Что живой ты скот, – процедил я; волосы рассыпались по лицу, и я глядел сквозь мокрые пряди, словно через решётку, – что дохлый. Атилию загубил, свинота! Ты, ведомый… – Удар. – Своими! – Ещё – обескровленная физиономия измялась под кулаком. – Алчными! – Удар. Удар. Удар. – Порыва-ми!

Четыре удара в такт слогов – и я, обессилев, уронил голову. И вновь хмель отпускал – уползал постепенно поражённой змеёй. Дороги только начали петлять, а я уже мертвецки устал.

– Луциан, у него кинжал! – предупредил Ливий: я увидел его, стоявшего посреди фонтана, и моё тело, словно обретя змеиные повадки, извернулось.

Торговец перевернул меня на спину и замахнулся оружием.

Металл блеснул на солнце, ослепив меня. Я зажмурился, не желая видеть свою смерть. Но торговец выронил оружие и закричал. В горло вонзился осколок факела, отколовшийся от статуи Весты. Выкрашенный в оранжевый, он залился чёрной кровью. Торговец схватился за шею и со слезами в глазах повернул голову на Ливия, который и всадил осколок. На мгновение глаза торговца обрели ясность.

– Арунт, тебя отпустили… – прохрипел он. – Римлянин отпустил тебя?..

Договорить он не смог: конвульсивно дрожал челюстью, пока не упал замертво. Во второй раз.

«Да о каком римлянине он всё говорил?».

– Молния стреляет дважды в одно место, если направлена Юпитером. – расслабленно посмеялся я. – Видимо, мы с тобой – полубоги, не меньше.

– Не богохульствуй, – осадил Ливий. На его губах сияла слабая улыбка. Вдруг она исчезла, когда его лицо окатило огненным заревом. – О боги. Надо срочно потушить пожар, пока он не перекинулся на все здания вдоль Священной дороги.

Название улицы возвратило в реальность – пожар угрожал жизням римлян. Я встал и спросил у самого сообразительного из нашей пары:

– Как поступим?

– В цистернах хранятся резервы дождевой воды, – проговорил Ливий, сведя брови. Он отстранённо взирал на пожар: языки пламени объяли крышу. – Но они остались внутри домуса. Нам вовек не пробраться.

Я дёрнулся к вестибюлю, но Ливий схватил за локоть и удержал:

– Бесполезная жертва. Мы придумаем что-то другое.

– Я намочу ткань и проберусь внутрь, зажав нос и рот.

– Без толку. Дом Весталок – старая постройка, древесина легковоспламеняющаяся. Ты получишь балкой по затылку. – Он ударил меня ладонью по темени. – На этом геройство закончится.

– Иные предложения? – Я потряс его за плечи. Огляделся и ткнул пальцем в водоём. – Имплювий?

– Мало воды. Нет сосудов. Всё бесполезно, только если…

Ливий пожевал нижнюю губу, раздумывая. Вдруг его взгляд застыл над моим плечом, а лицо исказилось от страха. Он не успел что-либо сказать.

Я услышал, как порвалась ткань. После накатила горячая волна боли, что вытекла кровью и замарала руку. Краем глаза заметил блеск ножа и разбитое рыло дохлого хряка. Моё плечо пронзило насквозь.

Нежить вновь восстала – с факелом Весты в шее, живучая и агрессивная.

Я вцепился зубами в запястье торговца, будто взбесившийся хищник. Болезненный стон заглушила ткань его рукава. Торговец начал побеждать силой, болтая меня, как львёнка, повисшего на предплечье. Пахнуло кровью и гарью. Трещали поленья, обнажая скелет Дома Весталок – а в голове вращались по кругу слова Ливия: «Надо срочно потушить пожар, пока он не перекинулся на все здания по Священной дороге».

Мертвец сбросил меня и схватился за клинок – я пнул его в бок, но безуспешно. Доставать щит было слишком долго. Я прикрылся руками от золотого солнца, оранжевого пожара и кинжала, направленного в мой глаз.

Торговец ощерился, не произнеся ни звука. Видимо, речевой аппарат повредился после второй отлучки из подземного царства. Но эту улыбку смыло. Как и всю фигуру торговца.

– Что за?! – Я отскочил, чтобы не попасть под валовую волну.

Обернувшись в панике, я узрел лик Вызванного Солнца, что надменно сиял в утренних лучах своего небесного светила.

«О нет. Нет, Ливий. Что же ты наделал?»

Придержав маску, Ливий опустил руку, которой без труда осушил фонтан и обрушил воду на мертвеца. Сделав дело, Ливий закрепил святыню на лице и медленной походкой направился к ещё корчившемуся на земле торговцу. Он остановился в нескольких шагах и поднял обе части обезглавленной мною фигурки. Сжав вуду-реликвию в кулаке, без усилий раскрошил в труху.

Торговец прокряхтел, его скрутило, и он упал замертво.

Обвалилась перекладина Дома Весталок, и огонь перекинулся на садовые кустарники.

Я терял сознание от кровопотери. Мне пришлось огреть себя по лицу, чтобы вернуться в себя. Упав под ноги божеству, я растянулся, чтобы не дать ему уйти. Ливий перешагнул через меня, но я схватил его за щиколотку. Он обернулся: меня пробрало до мозга костей, обдало и жаром, и хладом. Я будто умер и возродился – и всё из-за серого дыма, клубившегося в прорезях маски.

– Молю, помоги. Спаси Рим, божество.

Медный лик опустил взор на щиколотку, за которую я держался. Ливий с разворота ударил свободной ногой в лицо. Меня откинуло на лопатки. Кровь залила нос и рот, я отплевался ею, окончательно теряя ориентиры. Безымянный бог возвысился надо мной, затмевая зарево пожара. У меня двоилось в глазах или лик и вправду сделался двойным?

Божество наступило на рану в плече, вырвав у меня крик. Я зажмурился, корчась от боли. Видимо, сунул нос, куда не просили. Но бог, прижимая меня к земле, склонил монолитное лицо к левому плечу и щёлкнул пальцами.

Земля задрожала. Я с трудом открыл глаза: горизонт подчеркнула сияющая линия. Света вдруг не стало – будто его выключили. Но вместе с осознанием, что закрыло собою небосвод, у меня отвалилась челюсть.

На воздушных волнах, неясно как держась, на нас плыл «лоскут», срезанный с поверхности Тибра. Полоса воды задержалась над нами, пока я ясно видел медную маску, смотревшую на меня, а сверху – парящую реку, что проливалась дождём. Капнуло на щеку, в глаз, лоб, уголок рта – я онемел и мог лишь созерцать, трясясь жалким детёнышем под сандалией бога.

Он повторно щёлкнул пальцами: устье наклонилось и обрушилось водопадом на горящий Дом Весталок. Поднялась стена пара. Я закашлялся. Прижатый к земле, не мог пошевелиться, но у меня было обманчивое чувство: анкил, на котором я лежал, и бог, придавивший моё плечо, защищали меня.

Неиспользованная вода вернулась в русло Тибра. Солнце уже поднималось. Пожар бог потушил, но не торопился покидать тело Ливия.

Он удалялся – его священная фигура утекала песком сквозь пальцы. Он растворился в мареве дыма тлеющих брёвен. Я глянул на чёрный каркас, оставшийся от Дома Весталок, и без промедлений бросился за небожителем.

Меня шатало, и я норовил упасть, но божество не думало обо мне. И верно, ведь я жалок и мал, а своевольные боги всегда были чуточку вздорны. Я боялся разгневать его, посему держался на почтительном расстоянии.

Ход замедлялся, ноги заплетались. Я старательно удерживался в сознании, не давая себе даже моргать, чтобы не упасть в обморок. Рана ужасно болела, а левая рука повисла плетью.

Мало-помалу, в непонятном трансе мы вошли под арку Януса. Наши шаги отдавались гулким эхом под сводами. В центре восседал на троне медный двуликий бог: в одной руке держал ключ, во второй – посох. Длинные одежды струились по мощному телу; пожилое лицо глядело на запад, а младое – на восток.

Бог в маске выставил ладонь перед вратами, ведущими наружу: они разверзлись, и я прикрыл глаза. Врата Януса открывались, когда начиналась война, но при Нуме стояли запертыми с самого его вступления на царский престол. Мы оставили двери храма распахнутыми, и это значило, что Рим объявил первую за тридцать один год войну.

Войну кому?

Враг ещё не явил себя, но мне верилось, что поджог Дома Весталок и попытка уничтожить Время – вероломная диверсия.

Облизнув пересохшие губы, я прошёл под аркой.

Мы покинули Бычий форум, обогнули Авентинский холм – я это понял по собственной лачуге, которую мы миновали. После начали пологий подъём. Просёлок, тянувшийся между заброшенных плебейских жилищ, уводил петлями в сторону леса. Местность была мне знакома – в рощах подле Авентина с завидной регулярностью устраивались вакханалии.

Где грунтовая дорога перетекала в пролесок, нас обступили согнутые аркой веточки кустарников – дышалось сыро, сипло, и на раненое плечо опустилась благодатная прохлада. Около белел ципп, межевой камень, обозначавший, что мы пересекаем черту Рима. Я занёс ногу над священной границей города – померием, – чтобы перечеркнуть сакральную грань, но в небе раздался свист, перешедший в скрипучий крик. Я поднял голову и насчитал как минимум дюжину коршунов, которые парили кругами.

Они двигались, а значит, за пределами города время шло как положено.

Я не смыслил в ауспициях, но зато помнил, что ровное число тех же птиц напророчили Ромулу правление Римом.

«Что ж, сделаю как могу, а кто может лучше, пусть попробует после меня».

Я постучал по межевому камню, как по дверному косяку хижины. По старой памяти.

Ступая по мягкому мху, я вдыхал смолистый запах сосен и кипарисов. Они тянулись к лазурному небу остроконечными шпилями – свод из крон укрывал от палящего солнца. Тонкие лучи в редких местах достигали почвы. Шумела листва, журчали своевольные ручейки, берега которых заселяла живность – роща дышала, и в каждом вздохе её таился парад голосов: лес квакал лягушками, жужжал шмелями, шуршал ветерком, запутавшимся в кустарниках.

Пленённый ароматом жасмина со свежестью мятных листьев, я позабыл о боли в плече. Авентинская роща волновала мою кровь, взывала к истине, сокрытой в вине. Я связывал пребывание здесь со свободой от оков. Быть может, я и хотел сковать себя обетом Царя священнодействий, но порой втайне от самого себя желал напиться из ручья, впрок натанцеваться и всю ночь ласкать вакханку на цветочном ложе.

Сбежать хоть на ночь от обязательств защитника Рима. Но Ливий не сбегал – он надел маску и отдал тело одному из тех богов, кому возносил молитвы. Я бы не хотел дать слабину и оказаться ущербнее кого-то из Туциев. Ведь он не трусил, так почму я должен?

Мы вышли на опушку. Над травой клубилась росистая дымка. Я замер в пертике[14] от Ливия: он не обернулся на меня. От его головы исходили медные лучи маски, обрамляя её подобно царскому венцу.

Зелёная изгородь огораживала поляну, на которую мы выбрались. Везде мне виделись блестящие глаза. Я забеспокоился, что за нами наблюдают, и приятную щекотку в животе от радости нахождения в родной роще сменило тревожное покалывание.

Ливий обхватил маску ладонями и снял. Я подбежал к нему, решаясь наконец-то заглянуть в лицо, но боясь не увидеть друга. Ан нет: те же древесные очи, напоенные коварством, и игривая родинка на левой скуле. Одно меня обеспокоило:

– У тебя кровь. – Я коснулся своей выемки под носом.

Ливий спохватился и размазал тыльной стороной ладони кровоподтёк. Он посмотрел на испачканную руку несколько отстранённо, и я заметил, как он бледен.

Отодрав лоскут от собственной туники, я подбежал к ручейку и смочил ткань. Вернувшись, отжал хорошенько и, обхватив затылок Ливия, грубо стёр кровь.

– Больше не надевай маску, – тоном, не терпящим возражений, приказал я. – Убьёшься.

– Не за что, Луциан. – Ливий забрал тряпку и заткнул ею ноздри. Он заговорил в нос: – Ты забываешь, что перед тобой Царь священнодействий. Реликвия Вызванного Солнца призывает в тело жреца то божество, которому он поклоняется.

– Ты хочешь сказать, в Атилию вселилась Веста? О боги! Звучит логично, – осенило меня.

– Да. А я, дорогой друг, взываю ко всем богам. И первым делом – к доброму создателю, что очень быстро меняет милость на гнев и склонен топить тех, кто ему не нравится[15], – с хрипотцой проговорил Ливий.

– Так и знал, что это был Янус.

Ливий убрал от лица пропитанный кровью лоскут и опустил на него взор, комкая:

– Я не мог допустить твоей смерти. Ты чересчур полагаешься на силу и неуязвимость вакханта, это беспечно и несерьёзно.

– Но ведь это работает. – Я махнул рукой с ухмылкой. – Я же до сих пор в строю. И ты ещё не помер благодаря моей «беспечности». Брось…

Ливий перебил меня – ткнул в грудь пальцем, пронзительно заглянув в глаза:

– Любой лев, Луциан, без головы – не лев.

Мог бы ответить, но признал, что он грамотно победил меня моим же оружием. Я почесал бровь и вздохнул.

На фоне лесного шума проявился вдруг звонкий смех нескольких юношей и дев одновременно, и мы соприкоснулись с Ливием спинами, чтобы обозреть окружение. Мы крутили головами от шороха к шороху, цепляясь взглядом за шевеления в кустах, откуда разлетались мелкие птицы.

– Смотри, Ливий! – Я указал на кустарники, среди которых показались копытца то ли оленёнка, то ли козлёнка.

– Где?

– Уже ничего. Тут кто-то есть. – Из-под нахмуренных бровей я досматривал лесную чащу, наполненную шепотками и смешками.

– Мальчишки, не напрягайте зрение, я сверху, – донёсся до нас кокетливый голос.

Мы подпрыгнули на месте и устремили взгляды к высокому суку, на котором, свесив одну ногу, а вторую держа рукой, восседал муж лет сорока на вид. Он обладал внешностью колдуна: длинные волосы украшали иноземное лицо с заострённой рыжей бородкой, аккуратно обритой по краям. На узкой переносице рассыпались бледные веснушки, а глаза напоминали мои тем, что под зрачком виднелась полоска белка. Бирюзовые радужки были полуприкрыты веками, отчего широкая улыбка с ямочками отдавала чем-то зловещим.

– Ты кто? – спросил я.

– Ах, значит, из вас двоих лидер – мальчишка в львиной шкуре? – незнакомец смеялся со звоном жемчуга, рассыпанного по мраморному полу.

Одетый в шёлковую чёрную рубаху, расстёгнутую на белой груди, и персидские шальвары кремового цвета, перетянутые широким красным поясом, он выдавал своё варварское происхождение – на свободно болтавшейся ноге повисла шерстяная тапка с причудливым закруглённым носком. На плечах лежал походный плащ из чёрной шерсти, а в медных волосах виднелись рубиновые бусины и перья.

– Ты иллириец? – спросил Ливий, чем перетянул внимание чудака на себя.

Тонкие рыжие брови сошлись домиком, и варвар панибратски показал на Ливия пальцем:

– Вы гляньте! Не отмалчивается, знаниями не обделён. Предо мной братоубийственная история. Плавали – знаем. За статус не грех и отравить друга, норовившего перегрызть тебе горло. Грязненько, – сморщил нос варвар, – но чего не сделаешь ради алчного звона. Или власти? Вот ты, с дурацкой родинкой, – он постучал отросшим ногтем по правой скуле, – склонен к честолюбию.

Я в упор не понимал, о чём толкует сумасброд.

– Ты не ответил, – процедил Ливий.

Я не без удовольствия отметил, как залились охрой щёки Ливия.

«Правда глаза колет?»

– Сейчас же отвечу, а то ты так злишься, и я весь трепещу, – наигранно испугался незнакомец. – Я – немного иллириец, немного мессап, отчасти горец Ретийских Альп, галл, авзон и эллин. – Он приложил руку к груди и прикрыл подведённые веки. – Скромный бродяга, если угодно.

Нас отвлёк стук по дереву. Мы отвернулись, а когда вернули взгляды, сук опустел.

– Попался! – крикнул мне на ухо варвар, и я едва не пришиб его кулаком.

Он извернулся и, как эластичный танцор, прошагал с руками за спиной. После развернулся и взобрался на камень – варвар не вышел ростом. Вообще, тощее тело напоминало розгу, гибкую и хлёсткую, как его длинный язык.

Раздалось хлопанье крыльев – и на плечо чудаку приземлился красно-чёрный дятел с белоснежной грудкой. Он почистил пёрышки под крылом и уставился на нас бусиной глаза. Цвет одежд варвара походил на окрас этой птицы.

– Где же мои манеры, ну верно варвар! Я авантюрист, пират и актёр, – сообщил он. – Плиний Илларион Клавдий. Наслышаны ли обо мне в Риме?

Мы покачали головами, не припоминая никакого Плиния.

– Люблю этрусский театр. Послушаете мою роль? – Плиний почесал грудку дятлу. – Я играю второстепенную роль сильвана, этрусского лесного демона. Он обличает двух братьев, царя и жреца.

– И в чём же обличает? – По тону Ливия и скрещенным на груди рукам я счёл, что он крайне раздражён хамством Плиния.

Тот пригласил нас присесть на поваленное дерево. Он притягательно улыбался и виделся мне не более чем сбрендившим иноземцем. Может, склонным к мелкому колдовству.

Ливий же, похоже, невзлюбил его с первых мгновений.

Я присел, поморщившись от боли в плече – прострел сохранился пульсацией.

Плиний смотрел с улыбкой на оппозиционера Ливия, который не торопился вестись на спектакль. Я подёргал того за тогу, взглядом призывая не спорить с дурным путником. Он будет полезен нам как проводник, я не торопился ссориться.

Ливий не смог мне противиться. Его отвращение выдала лишь дёрнувшаяся верхняя губа. Он сел, скрестив ноги, а я полулёжа устроился рядом, снимая всякое напряжение с левого плеча.

Дятел считал мысленный сигнал хозяина и слетел с плеча, устроившись на ветке. Плиний Илларион Клавдий втянул воздух и расставил ладони. Наконец он запел:

Плиний изменился в лице, сделавшись каменным, как древний идол. Глядя исподлобья страшными глазами, подчёркнутыми белками, он поднёс ко лбу обращённые к нам ладони. Он сделал их похожими на рога и продолжил пение, лишь на полутон снизив голос:

Мне нравилось. Хорошо пел. Я никогда прежде подобных спектаклей не видел и был поражён. Ливий радости от увеселения не разделял и сидел мрачнее тучи.

«Янус, Термин и Меркурий, – вспомнил я свой путь сюда. – Один бог начал мой путь, второй помог пересечь границу, а третий сопровождает».

Иллирийский чудила – авгур? Прочёл по полёту дятлов нашу историю?

Плиний спустился с камня и вальяжно прошагал до нас. Он опустился на корточки и пристально заглянул каждому в глаза. Вместе с тем чётко и зычно пропел:

Меня пронзило. Напугало, я даже погладил анкил в неуверенности: стоило ли его брать? Я мог лишь кидать растерянные взгляды то на Плиния, то на Ливия, которого я «похитил» из Рима. Между тем последний оказался смышлёным и, поднявшись, раскритиковал:

– Чушь. – Ливий прошипел фразу подобно гадюке. – От и до. Ересь.

Плиния дерзость не смутила: он вытянулся сам и вызволил из кармана щёпоть чего-то, напоминавшего зерно. Посыпав свою макушку, спрятал руки в длинные рукава и дождался, когда дятел спикирует с ветки на голову. Он принялся выклёвывать из рыжих волос пшено, лохматя шевелюру и отрывая бусины.

– Сказка есть фантасмагория, мальчик. Я не предупреждал? Моя история – фантазия и иллюзия. То ли дело – ваша.

– Пудришь нам мозги, – хмыкнул я, решив всё-таки занять циничную сторону Ливия. С тяжёлым выдохом я встал и сотряс ладонью воздух. – Мы ищем кое-кого. Ты не из здешних краёв, так что вряд ли нам поможешь.

– Опрометчиво. – Плиний улыбался, пока дятел агрессивно колотил его по макушке. Кончик чёрного клювика обагрился, и меня замутило от увиденного. – Я ведь пират, милые юноши, и смогу проводить вас за Океан. За Край Мира, куда лежит, смею предположить, ваша душа.

– Нет, нам пока за Край Мира не надо, – поспорил я.

– Не томи же, я ведь начну читать мысли. – Плиний засмеялся, потрясая рукой. – Шучу-шучу.

Дятел клевал его череп – сумасброд, но я не стал прерывать его странную игру с птицей. Птицей, которая способна пробить дыру в дереве.

– Наша знакомая весталка…

Плиний согнал дятла и прервал мои слова. Со взъерошенными кровавыми волосами и безумными обведенными глазами он смотрелся жутко.

– Атилия?..

«Она предложила встретиться у Авентинского холма – имела ли она в виду лесного отшельника, когда говорила о знакомом?»

«Не очень-то мне хочется к нему, но…»

– Да. Мы её повстречали. – Я взглядом поискал у Ливия поддержки.

– Она сказала, что знает кого-то, кто может нам помочь… в магическом деле, – витиевато добавил тот. – Она говорила про тебя?

– А где, где моя девочка? – Плиний осмотрелся, как будто мы могли бы спрятать Атилию неподалёку.

– Она погибла, – ответил Ливий, отведя взор.

– Её убили, – поправил я.

У Плиния Иллариона Клавдия из глаза выкатилась хрустальная слеза. Его необычайно белое лицо обратилось гипсовым оттиском посмертной маски. Я не знал, как утешить друга – друга ли? – покойной Атилии. Дятел вцепился в плечо Плиния и стукнулся головкой в шею хозяину. Ластясь, дятел посмотрел на нас – и мне показалось, он видел нас насквозь.

С пустыми очами Плиний вымолвил:

– Она страдала перед кончиной?

– Не более, чем при жизни, – ответил Ливий. – Изверг мёртв, уверяем тебя.

– Дважды. Теперь наверняка.

Ливий стрельнул взглядом, а я развёл руками: правду ведь сказал, чего он распсиховался?

Плиний сморгнул слезу и сообщил нам, что мы можем укрыться в роще, но нам нужно было не это. Я попытался поспорить, хотя и не спешил доверять чужаку. Плиний настоял и сказал, что знает о «временно́й яме».

Охваченный волнением, я сомкнул кулаки и кинул уходящему Плинию в спину:

– Весть о том, что в Риме застыло время, просочилась за пределы померия?

Он удалялся, и резные по краям полы его накидки чернели, как дятловы крылья, раскрытые в полёте. Шагал – неизвестно откуда, неизвестно кто, неизвестно кем приходящийся Атилии, – но мы доверились ему, потому что не видели иного выхода. Плиний будто парил, не оставляя следов на мхе. Когда я разуверился в его поддержке, он остановился и воздел ладони к небу. Ощутимо потемнело.

– Нет, юноша. Мне рассказал Эгида. И да, он – самец. Я придаю большое значение именам, знаете ли. – Дятел спикировал Плинию на голову; тот поднял глаза, намекая на птицу. Птица Эгида? Что за тип этот Плиний… – Но, вижу, вас ждёт далёкий путь. На кого оставить Рим, верно думаете вы?

Он очертил ногою круг по своей оси и остановился в центре. Хлопнув в ладоши, озарил нас широченной улыбкой и, заложив в рот два пальца, пронзительно засвистел.

Ливий приблизился, толкнув плечом. Мы настороженно осмотрелись, когда кустарники ожили, зашуршали, зашевелились; вновь отовсюду послышались молодые энергичные голоса.

– У каждого уважающего себя актёра должна быть преданная публика, – мелодично произнёс Плиний, слегка поклонившись. Он облизнул кромку верхнего ряда зубов и расправил плечи, спрятав ладонь в слоях верхней одежды. Кротко отметил: – А у пирата – команда.

Из рощи выползли девушки и мужи, вооружённые копьями, луками со стрелами, мечами, палицами; они были одеты в шкуры, шальвары, лёгкие доспехи, рогатые шлемы. Светловолосы, бледны. Девы – с косами до талий, скуласты и мускулисты. Мужи косматы и рыжебороды – жилисты, широкоплечи, с мясистыми обветренными лицами.

– Как бы варвары нас не поработили, – шепнул Ливий.

– Границы очерчены, Рим под защитой пиратов, – торжественно объявил Плиний.

Жуя травяные жвачки и посмеиваясь, легион обступил предводителя. Бравые, преисполненные силы.

Ливий был резок, но прав: кто бы защитил нас от «защитников», перемкни у них что-то в головах? Как козла в огород пустить.

– Щедро, Плиний Илларион Клавдий, – громко заявил я, подбоченившись. – Какова же цена твоему одолжению?

– Ваши имена, – просто ответил Плиний. Он, птица по кличке Эгида и несколько дюжин пиратов разом обратили к нам внимание. – Ваши имена в обмен на защиту римской границы. Цена невелика, но и у вас нет ничего сакральнее ваших имён. – Он рассмеялся, и толпа поддержала его. Сквозь смех, задыхаясь, он воскликнул: – Так назовите их!

На задворках сознания подумалось, что желание Иллариона в большей степени странное. Я допускал, что мы на пороге союза с кем-то таинственным и непростым. Однако, руководствуясь тем, что мы вышивали узор нашего пути стежок за стежком, я не видел проблемы «распустить» и начать заново. Назовём чудаку имена – так я рассудил и заговорил:

– Л…

Лёгкий, но предупредительный хлопок по груди остановил меня. Ливий не спускал глаз с улыбчивого иноземца. Он растягивал слова, как будто не хотел допустить дипломатического промаха:

– У нас два имени. Ежели считать по составным, шесть. Значит, ты окажешь нам шесть услуг?

Я выпучил глаза на Ливия, одним взглядом возвестив, что за жадность нас могут проучить. Вдруг передумают и просто перережут нас? Северянам мы – на один зубок.

Аристократическое лицо Плиния выделялось на фоне надменных варварских рож – оно передало возросшее уважение к нам.

– Алчный и мудрый – из тебя бы вышел неплохой купец, но с коротким сроком жизни. Знаешь, такие, как ты, плохо кончают. – Плиний сипло посмеялся, поглаживая по шее кончиком чёрного ногтя. – Ну что ж. Мне даже любопытно побыть на побегушках у двух молокососов. И как вас величать, римские подданные?

– Не гони лошадей, – вмешался я. – На многое же ты готов, чтобы получить наши имена. Значит, они ценны для тебя в равной степени, как медь. Мы не станем ими раскидываться.

– Сначала услуга – затем имя, – сказал Ливий. – Нам нужно убедиться, что твои люди выполнят обязательство.

– Они выполнят. Твои сомнения оскорбительны, юнец. Я заключаю с вами долгосрочный контракт, так что заплатите авансом. Одно имя – и мои люди прямо сейчас отправятся в Рим и окопаются там. В качестве дара бесплатно установим частокол.

Я посмотрел на Ливия и кивнул, готовясь себя назвать, но Ливий меня опередил:

– Сильва. Это мой номен.

«Блефуешь, Ливий. Как бы нам твоя игра не вышла боком», – только и подумал я, стараясь, чтобы ни один мускул на лице не выдал моего изумления.

Напряжённый момент – клюнет ли Плиний, предположить никто не мог. С застывшей улыбкой тот разглядывал нас, а затем хлопнул и направил собранные ладони на нас:

– Не верю.

Моё нутро обрушилось. Я приготовился к сражению насмерть, но рана, оставленная клинком, бесперебойно болела, а сам я, кроме анкила, ничем не владел. Однако волнения оказались излишни: Плиний растянул улыбку, подчёркнутую доброжелательными ямочками, и шуточно пригрозил пальцем:

– Не бывает ведь таких совпадений, что имя так удачно соответствуют месту нашей встречи! – Он покружился вокруг себя, и меня окутал землистый запах; от него ли или от возобновившейся боли меня повело вправо. – Лес принял вашу плату!

Чужеземец показал на Ливия и сказал:

– Пожалуй, я дам тебе прозвище, чтобы твоё имя не выдохлось с частым произношением. Будешь Негоциатором. А ты, – перст перевёлся на меня, но от боли я плохо фокусировал взгляд, поэтому острый ноготь перепутал с птичьим когтём, – Сателлит.

Что ж, нам воздалось за наши образы богатого купца и его наёмного телохранителя. Но сил мне не хватило даже на то, чтобы кивнуть. Я чувствовал себя дурно, и от Плиния слабость не укрылась:

– Ох, видно, вы устали с дороги. Голодны? Мы зарубили двадцать куропаток, двух оленей и отбившихся от стада коров и намерены отобедать на славу. Честь для нас, если двое храбрецов из Рима разделят скромную трапезу.

Я потёр виски, вспомнив почему-то своё посвящение в вакханты. Некоторым думается, что нет ничего проще – плясать, совокупляться без разбора и впадать в неистовства. Так судачат те, кто не видел омерзительные мистерии жрецов Вакха. От воспоминаний вдруг стало отвратительно от самого себя и жарко, хоть кожу снимай.

Наверное, началась лихорадка.

Я захотел охладить тело и спросил:

– Где можно смыть грязь и пот?

– Здравая мысль, Сателлит. К вашему возвращению стол будет накрыт. – Плиний вывел из оравы пиратов крепко сбитую деву с волосами, заплетёнными в мелкие косички, похожие на тонкие бечёвки. Её подбородок рассекал белёсый шрам крест-накрест, а одна бровь была опалена. – Лен тебя проводит.

Зелёноглазая воительница перекинула ремень колчана со стрелами через шею и передала его вместе с луком коротко стриженной подруге. Выйдя ко мне, улыбнулась, обнажив выдающуюся щель меж передних зубов.

– Я с тобой. – Ливий начинал подозревать, что мне нехорошо.

– Останься и глаз с чудака не своди, – шепнул я, наклонившись к его уху. – Сдаётся, он лишь сделал вид, что проглотил приманку.

– Выглядишь дурно, братишка. – Ливий, не послушав, потянулся к моему плечу. – Тебя серьёзно ранили?

– Мне повторить дважды? – нагрубил я, увильнув, и одёрнул его одежды с усмешкой. – Давай, богатый купец, помоги хозяевам ощипать пару птиц к столу.

Плиния как не бывало: видимо, начал приготовления к обеду. В оживлённых беседах народ принялся таскать на поляну срубленные пеньки и хворост для костров. Одна дева вынесла, держа за ноги, по три птицы разом, а мужи вытянули связанную тушу оленя. Вскипела жизнь, напомнившая о бурлящем Риме.

Воспользовавшись заминкой, я оставил Ливия и нагнал Лен, держась, чтобы не свалиться без чувств в плющевые заросли. Хвала богам, шли недолго. Лен раздвинула кусты, открыв вид с обрывистого берега. В центре серебрилось озеро в окружении высоких берегов. На другой стороне водоёма зеленела чаща. Посреди озера выделялся горбатый островок с плакучей ивой.

– Доброе местность. Хорошее местность. – Лен плохо владела латынью, и её речь походила больше на попытку говорить с горстью орехов во рту.

– Спасибо, дева. Не поспоришь, «доброе местность», – усмехнулся я и разулся.

Вонзив пальцы в молочный песок, ощутил, как тепло поднимается от согретой земли вверх. Меня бросало то в жар, то в холод. На пляже, вдыхая сырой глинистый воздух, я понемногу приходил в себя. Даром что боль не унималась, даже нарастала – плечо жгло.

Я взялся за шкуру, которой прикрывал рану, и покосился на Лен. С щербатой глупенькой улыбкой она таращилась на меня, не собираясь уходить. Раздеться перед ней мне было бы не зазорно, так как я не стеснялся наготы, однако я не знал, какие порядки водятся среди варварских женщин – вдруг моё обнажение воспримут как призыв завести семью? Или, напротив, как фамильное оскорбление, за которое меня убьют или, чего хуже, оскопят?

– Спасибо, – повторил я громче и оголил правое плечо, медленно, словно заигрывая, снимая накидку.

– Хорошее. – Улыбнувшись, Лен кивнула.

– Ты можешь идти, я сам справлюсь, – снова попытался прогнать её я.

– Не поняла.

– Э-э, «доброе» Лен – это «уходящее» Лен. – Я потоптался, активно жестикулируя здоровой рукой в сторону примятых кустов, из которых мы вышли. – Мне, знаешь ли, омыться бы в одиночестве. Не оставишь меня?

Её шрамированное лицо вытянулось и озарилось пониманием. Рано было радоваться, что Лен перешагнула языковой барьер: дева уселась в песок, приговаривая «Лен не оставишь», и достала курительную трубку. Она подожгла табак и затянулась дымом, от которого у меня заслезились глаза. Кашляя, я фыркнул:

– Замечательно.

– Замечательно, – повторила Лен и покивала, укусив мундштук. Из уголков рта повалил зловонный дым, как из уст огнедышащего чудовища. – Хорошее Лен.

– Наши жрицы раскуривают табачные травы на таинствах. Их кровавый кашель свидетельствует о том, что увлекаться чревато. – Встретившись с полнейшим непониманием в ясных глазах, я закатил свои, оставив попытки вразумить. – Вот и поговорили.

Я спустился под откосный берег, который утаил меня от любопытных глаз Лен. Укрывшись в нише, сполз на влажную гальку, испещрённую камешками и осколками раковин. Колени омыло тёплой водицей. Я нагнулся и ужаснулся своему отражению: на носу алел маленький, но глубокий серп, оставленный статуей Весты, каштановые локоны смешались с грязью – мне их вовек не расчесать; Янус же оставил ударом ноги трещину поперёк нижней губы. Я умыл горящий лоб и щёки.

Убедившись, что за мной не подглядывают, подхватил шкуру, чтобы снять её. Но приступ боли вынудил спрятать рот в сгибе локтя и глухо вскрикнуть. Кое-как изгибаясь, я разделся, но шкура прилипла к ране. Надув щёки, я тяжко выдохнул.

Превозмогая боль, потянулся и подобрал толстый обломок палки. Закусив его, прикрыл глаза и отодрал накидку: агония вырвалась сдавленным воплем, я засучил ногами, взрыхлив камни. Палка вывалилась изо рта, я наклонился над ней, сипло дыша и капая слюной, как раненый зверь.

– Боги, пощадите, – прошептал я.

Я подполз к воде и жадно умылся, намочил шею и полулёжа осмотрел рану. Она смердела гнилым зловонием, взвороченные края обросли гнойными выделениями, плечо покрылось сетью синих вен. Я, может, не слыл лекарем, но ясно предвидел: выздоровления без лечения не наступит.

Найдя наиболее чистую часть туники, смочил её и прижал к ране, кусая губы до крови и скуля. Больно – это ещё мягко сказать. Я облокотился о песчаную стену. Лихорадка спровоцировала сонливость – веки тяжелели, голова свешивалась.

Плеск крупной рыбины неподалёку разбудил меня. Я встрепенулся и похлопал себя по щеке. Проморгавшись, увидел водяные круги. Озеро заволновалось, и к моим ногам прибило пару выпуклых бурых водорослей. Отродясь таких не видывал: формой они напоминали лопухи, только в синюю крапинку. А внутри, как подушки, наполнены соком.

Я замёрз и потянулся к брошенной львиной шкуре. И всё же взор вновь зацепился за экзотическую флору.

«Ничего не потеряю ведь, если прилеплю странную штуку на мерзкую рану? И без того одной ногой в могиле».

Удивительно, как листья вмиг приняли форму плеча и налипли на увечье. Спасительная прохлада окутала тело, взбодрила его и наполнила энергией. Одевшись, я взобрался на берег и, нахмурившись, поглядел на озёрную зыбь. Поёжившись, подобрал сандалии. На месте Лен обнаружил лишь табачный пепел.

Не думал, что пожалею об уходе Лен, но её сопровождение мне бы не помешало. Прав был отец, когда говорил, что я могу заплутать в трёх пиниях: будь то Рим или знакомая Авентинская роща, терялся я одинаково позорно. По дороге к озеру думал, будто путь короткий, но на перепутье, похоже, я повернул не туда.

Потерявшись в куще, я проклял всё на свете. Нога соскользнула с торчавшего из-под земли корня, и я, не удержавшись, свалился в кусты, за которыми оказался пустырь. Не в силах остановиться я летел, пока не столкнулся с препятствием.

«Препятствие» упало, выронив корзину, я приземлился сверху. Разлетелись гранаты, покатились в стороны. Ливий распластался, потирая ушибленное темя, а я с хохотом откатился и развалился посреди красных плодов.

– Заблудился? – Он улыбался в ответ на косые взоры проходящих мимо пиратов.

– Моя спутница исчезла, как только я обнажился.

Закатив глаза, Ливий придвинул корзину и, ползая на коленях, начал собирать фрукты. Я подал гранат – Ливий обернулся и не принял подачки, пока не оглядел мою руку.

– Ведь ему удалось воткнуть кинжал в тебя, – с подозрением произнёс он. – Не скрывай, если болен, друг. Я кое-чему научился у Плотия и могу осмотреть рану, а в лесу полно полезных трав и кореньев…

– Само совершенство, шельма! И во врачевании преуспел. – Я опустил гранат в корзину. Сжал и разжал пальцы левой руки, подивившись, что та внезапно прекратила болеть и даже не дрожала при движении. – Спасибо, обойдусь.

Неосознанно погладив плечо, ощутил влажную подозрительную вязкость. Выглядели как ламинарии. Они исцеляли меня – стоило озадачиться поиском волшебных водорослей про запас, чтобы взять их в дорогу.

Ливий спешно пихнул оставшиеся фрукты в корзину и поднялся, отряхивая пурпурную тогу от травы. Повесив ручку на сгиб локтя, он посмотрел устало на моё смущённое лицо. Я прикусил язык, смакуя грубость собственных слов в ответ на беспокойство Ливия. Всё-таки зачастую я страшно перегибал с гневом.

– Я кажусь тебе дураком, так ведь? – спросил Ливий, поглядев презрительно.

– Чего нет – того нет, – неопределённо ответил я и прилёг, закинув ногу на ногу. – Разве что чрезмерно… мечтательным и наивным в каком-то смысле.

– Мечтательным? – Бровь Ливия изогнулась. – И какая же у меня мечта, братишка?

– Известно какая: вернуть былые отношения. – Я издал язвительный смешок. – Время способно замереть, однако воротить прошлое – задачка не из простых.

– Обратив лицо к прошлому, предполагаем будущее, находясь в моменте – как служитель культа Януса, придерживаюсь вот какого мнения. Всё меняется, и ты не можешь помешать мне переживать за тебя или мечтать о чём-либо. Я опираюсь на то, что у нас было, кто мне запретит бережно хранить воспоминания об этом, о семье? Ты, что ли? – Ливий распалился, и у меня неприятно сжалось сердце. – Матушка рассказывала, как кормила нас двоих…

– О нет, Ливий, только не затягивай трель про молочных братьев! – взмолился я, прикрыв уши.

Меня колотило от беспомощной злости на самого себя. Ни один наш дискурс не заканчивался дружелюбно. Моя вспыльчивость становилась виновником большинства конфликтов. Я – как лев, посадивший на лапу занозу: мучился сам и рычал на окружающих, а мне бы хотелось разом всё это прекратить. И ни к кому я не испытывал столько противоречивых чувств, сколько к названому брату Ливию.

Я смотрел на перевёрнутое лицо Ливия, а видел землисто-серое, мокрое, мёртвое. Наверное, он тоже боялся, что я скопычусь от инфекции или кинжала в горле. У Ливия не осталось никого, кроме никчёмного брата по материнскому молоку.

Он шумно выдохнул и сказал:

– Перед смертью отец приоткрыл мне завесу тайны.

– Выкладывай, – я резко сел, воззрившись на Ливия, – что за тайна?

– Он заходился в кашле, и приступ не давал ему полностью раскрыть это. Отец сказал, что матушка под страхом смерти запретила ему распространяться, поэтому он решился на это лишь на смертном одре. – Ливий не улыбнулся, несмотря на остроумный поступок Антония Туция.

– Не томи.

– «Вы с Луцианом Корнелием Сильвой прокляты злым намерением». Затем… не знаю, может, рассудок его уже помутился… – Ливий утёр лицо, в сомнениях прикрывая рот. – В общем, он заговорил про какую-то игру, известную в далёких южных землях – поле они расчерчивают чёрно-белыми квадратами и ходят фигурами, составляющими вражеские легионы, соответственные по цвету. Задача каждого легиона – защитить царя, цель – уничтожить вражеского. И вот отец сказал, что есть хитрость, которая называется «рокировка». Когда одна дворцовая фигура меняется местами с другой того же цвета, чтобы запутать врага.

– Ты провернул рукировку, Сильва? – усмехнулся я.

– Рокировку. И не болтай, – шикнул Ливий, озираясь. Он наклонился – меня окутал аромат шафрана, смешавшийся с гранатовой свежестью. – Из спутанных речей отца мне удалось понять лишь то, что обмен должностями наших отцов – продуманный ход.

– Почему ты раньше молчал? – обескураженно спросил я.

– Потому что ты меня и слушать бы не стал.

«Антоний Туций Квинт умом не шибко блистал, чего не сказать о мудрой Кирке, – подумалось мне. Я вспомнил её строгость и заботу змеиной матери. – Сыну достался её характер, умело скрытый под накидкой отцовской простоты».

В общем, чем глубже я погружался в фамильную историю наших родов, тем тяжелее становилось перешагнуть рубеж собственных заблуждений. Порочный круг замыкался в ярости и давал новый оборот.

– Я уже и не знаю, что думать, – признался я.

Ливий поджал губы – он ожидал не такого вывода. Он ждал конкретного: «Прости, что поносил тебя и весь твой род до пятого колена – я не знал, что ты тоже проклят, потому что не интересовался твоей жизнью с тринадцати лет, не догадывался о рукировках отцов, ибо создать образ врага и свалить на него ответственность за неудавшуюся жизнь мне проще».

Ждал, конечно, ждал. Хрен ему.

Я начал с малого шага навстречу – решил рассказать о ранении и чудо-водорослях. В момент, когда Ливий отвернулся, чтобы уйти, я позвал его и приподнял накидку с левой стороны.

– На самом деле я тут обнаружил кое-что…

– К трапезе! К трапезе! – завопил один из пиратов, и голодные варвары, гогоча от радости, начали стягиваться к центру, где растянули тент, ломящийся от яств.

Ливий метнул взор от моего плеча к разбитому лицу и, не вымолвив ни слова, отправился вслед за остальными. Один из пиратов пнул неучтённый гранат, и я, подхватив фрукт, встал, размахнулся и запулил его со злости в самую чащу. Погладил серьгу, глядя на «остывшие» следы Ливия.

Меня раньше не пускали в западное крыло Регии, где отец проводил встречи с представителями жреческих коллегий, поэтому в день, когда меня впервые позвали туда, заподозрил, что повод особенный – взрослые совсем не улыбались и выглядели подавленными. Помещение запомнилось подтопленными во мраке колоннами из светлого мрамора, что поддерживали рельефный потолок. Купол украшала фреска, изображавшая Совет богов, и у меня закружилась голова, когда я впервые разглядывал её.

Фреска врезалась в память и после часто приходила во снах. Юпитер восседал на облачном троне с молнией в руке. Рядом с мужем – Юнона со скипетром, подле – Минерва, вооружённая копьём, справа от богини мудрости Марс с анкилом и копьём. В нижней части были Венера, выходившая из морской пены, Диана, воздевшая перст к небесам, со стрелой во второй длани; Портун, одетый как мореплаватель, которому указывал на путеводную звезду Термин. В противоположной части божественного круговорота смелый Меркурий взмыл в небо на крылатых сандалиях, а внизу, в окружении танцовщиц и виноградных лоз, возлежал пузатый Бахус с рогом изобилия. Замыкали кольцо, приблизившись к Юпитеру, Веста с чашей огня в руках и рогатый Фавн.

В круге Совета богов водили хоровод три богини судьбы, мойры. Красная нить жизни в их руках замыкала кольцо: одна мойра с доброй улыбкой пряла, вторая со средоточием наматывала пряжу, а последняя протягивала нить меж раскрытых ножниц.

Но меня, десятилетнего юношу, сковало животным страхом от центральной композиции. Порой дети страшатся некоторых образов, недоступных их пониманию, но и возмужав, я по-прежнему с тревогой вспоминал об этом фрагменте. В подбитой пурпуром царской тоге и венце, со связкой ключей на бедре стоял Янус. Привыкшие видеть бога на троне смутились от решения художника изобразить его на ногах. Да и позу он принимал еретическую: отвёл руку с посохом, будто нападал, пожилой лик на темени был опущен и затянут тенью, а молодой, женственный, с вызовом смотрел прямо на бородатого Сатурна, останавливая его протянутой дланью. Бог времени и жатвы, рельефный и сильный телом, замахивался косой на соперника.

А на переднем плане, перед повздорившими богами, разворачивалась сцена сражения льва и змеи: мощные когтистые лапищи наступали на изящное тело; мускулистый лев разверзнул зубастую пасть, а над ним, изогнувшись, шипел, высунув раздвоенный язык, пёстрый змей, обвивавший хвостом его заднюю лапу.

Я старательно не смотрел в центр купола. Перебегал от колонны к колонне, и, слава богам, никому, кроме богов на потолке, не было дела до мальчонки в «детской» тунике. Пока ещё не полноценный член общества, зато попавший на жреческий совет, – я ликовал, но, как открылось позже, повестка у духовенства в тот день значилась прескверная.

Спрятавшись за колонной, я ощипывал веточку винограда и отправлял в рот ягоды горстями. Набивать щёки и пережёвывать махом казалось самым вкусным способом лакомиться.

До меня донеслись приглушённые голоса фламина с авгуром. Фламин, поглаживая круглый живот, спорил с тоненьким, как верба, гадателем:

– И отчего же Янус конфликтует с Сатурном? Так и дойдёшь до мысли, что трон лацийский они всё же с боем делили.

– Элий, ты мыслишь в плоскости жреца Юпитера – всё про власть да про власть… Позволь растолковать с точки зрения прорицателя.

– Что ж, пролей свет истины, Нибур, – сипло посмеялся Элий.

Я обратился в слух. Мне и самому не нравилась картина в центре фрески, посему интерес только возрос.

– Значит, слушай. Молодое лицо Януса смотрит в будущее, что и враждует с Сатурном, а вывод один: ему ведомо, когда наступит конец времён. Разве по душе это богу времени? Время всегда взращивает и уничтожает посевы, но оно как бы вечно. Оттого здесь и змея, символ Уробороса, кусающего себя за хвост. Это время.

– Тогда что же лев? Сила?

– Война. – К говорившим присоединился новый голос. Я украдкой взглянул на его обладателя, салия с мясистым носом и кустистыми бровями.

– Красс! – обрадовался Элий. – И что же думает марсов жрец?

– Думаю, что против косы посоху не выстоять. Время побеждает любое пророчество, как и любую другую ложь.

Нибур оскорблённо закашлялся, что вызвало у меня тихий смешок – я заел его виноградом.

– Так ты, Красс, мыслишь ещё более плоско, чем почтенный фламин, – парировал Нибур. – Посох – символ власти, а голову Януса, как вы могли заметить, украшает царский венец. Зачем властителю коса, если он может нанять себе ликторов[16] с сотней кос?

– Теперь я наверняка уверился, что Сатурн пришёл забрать власть, – протянул Элий, тяжко вздохнув от собственного веса. – Сильный лев одолеет даже самую мудрую змею.

– Но не ту, что предрекает каждый шаг льва, – возразил Нибур.

– Тогда змея понимает, что её век кончится в пасти хищной кошки, – поспорил салий Красс. – Свою смерть она тоже обязана напророчить, так ведь? Время забирает всех, Нибур, и жрецов, и царей. Даже пророков. Сатурн пожнёт Януса.

– А вот и нет! – прошипел Нибур.

– Совершенно да, – холодно отозвался Красс.

– Вы так уверены, а я не знаю, как оно на самом деле… – вздохнул Элий.

– Я скажу вам, как на самом деле.

Я вздрогнул от голоса отца и выронил угощение. Ягодки раскатились.

– Янус и Сатурн – братья, ибо их обоих породил Первозданный Хаос. Мойры – их сёстры. Братья, как Ромул с Ремом, обязательно убьют друг друга. – Все молча слушали отца, пока я ползал по мраморному полу и собирал виноград. – Они сильны, оба совершенны, и каждый – в своём. До определённого момента, некой Точки Отсчёта, братья любят друг друга и защищают: так пыль времён, застывшая меж дверей прошлого и будущего, остаётся в сохранности. Однако…

Виноградины ударились о сандалии. Стоя на четвереньках, я поднял взгляд на знакомого мужа и виновато улыбнулся.

– Однажды Ромул убьёт Рема, чтобы на обагрённых руинах взошёл новый град – Рим. Мойры обрежут красную нить, что связывает братьев. Вот как оно будет. Тогда ход времени оборвётся, будущее не наступит, а прошлое никогда не случится, словно и не существовало.

Последних слов я уже не разобрал.

– Здравствуйте, – сказал я, смущённо хихикнув, тому, к кому меня привёл виноград.

– Луциан, здравствуй, дружок, – отстранённо отозвался Антоний Туций. Он подхватил меня под мышки и поставил на ноги. – Где твой отец? Нам надо поговорить.

Глава рода Туциев, несмотря на вакханский сан, всегда выглядел опрятным: гладко выбрит, ровная стрижка по патрицианской моде, чистая тога. Чёрные глаза горели остроумием, квадратная выпирающая челюсть «смягчалась» пухлыми губами, а поджарое тело источало здоровую силу. Его таинственный стан покорил тридцатилетнюю Кирку, не обошлось, видимо, без венеровых чар, ибо оба были красивы.