Живые тени ваянг

Глава 1 О пользе «живых» карт

Катя крепко сцепила ладони в замок, пытаясь сконцентрировать все свои мысли. Известие о гибели Паулы потрясло ее. Что же теперь делать? Полететь в Амстердам? И что? Что там она скажет чужим людям? Что тоже — такая же чужая? А Вилли? Что может она для него сделать? Быть опекуном? Исключается! А может, стать няней и утирать ему нос платком? Мысли беспорядочно носились, но правильное решение в голову не приходило.

— Но ведь у ней никого нет! — с чувством отчаяния воскликнула она.

— Это не так, — Буди старался говорить как можно мягче, зная о ее способностях взрываться по пустякам. — У нее есть коллеги по работе, и друзья… Вот, например, Николина… Да и деньги на похороны тоже есть… Думаю, все формальности будут соблюдены по закону: ее сын — единственный наследник, споров об этом не будет. Ну, а то, что он еще несовершеннолетний — это не важно. Вступит в права позже…

— Подожди, а с такими отклонениями в развитии он может являться наследником? И как он будет защищать свои интересы?

— Я вижу, что у тебя вопросов возникает все больше и больше… Хорошо, давай будем думать вместе. — Буди пододвинул стул поближе к столу и тоже сложил ладони в замок, рядом с Катиным. Как негласный знак солидарности.

— Я думаю о том, как помочь Вилли, ведь он не обычный ребенок… А это требует большого внимания…

— Да, согласен с тем, что в приюте с ним никто не будет заниматься индивидуально…

— И я о том же…

Катя немного помедлила, как будто сомневаясь, а потом несмело предложила:

— А если его усыновить?

— Вообще-то, иностранные граждане имеют право на усыновление детей, правда, при соблюдении целого перечня требований… В первую очередь это должна быть не одинокая девушка, или — парень, а — семья, и желательно с опытом воспитания детей… То есть, со своими детьми, за исключением случаев, когда супруги не могут их иметь… Важные моменты — уровень дохода и жилищные условия, а это значит, что у семьи должно быть отдельное жилье, а не комната…

— Я поняла, Буди…

— А лучше всего сейчас связаться с Николиной, узнать, что там происходит, и взять у нее телефоны социальной службы, а может — и босса Паулы. Это не помешает. А тебе хорошо подумать, что именно ты хочешь, и в зависимости от этого и действовать. Катя, ты всегда сможешь вернуться к этому вопросу… Когда созреешь…

— Да, надо позвонить… Эх, жаль, что с жилой площадью у нас не богато, — начала она рассуждать. — Вот если бы была отдельная квартира…

Буди так и подмывало сказать ей о том, что у Паулы есть квартира в Питере, и он даже знает номер телефона, а значит, легко узнает и адрес, но… Но он дал слово не говорить об этом. С другой стороны… Может быть, Паула бы и не возражала, если после смерти некоторые ее тайны будут раскрыты?

Щелчок замка на входной двери прервал их размышления. «Отец пришел, — подумала Катя, — а у меня еще не все готово к ужину…» Она резко встала из-за стола и быстрым шагом пошла на кухню, чтобы доделать начатый салат и поставить на плиту чайник.

Буди пошел следом за Катей и остановился в проеме арки, соединяющей кухню с закрытой лоджией, служившей столовой. Он стоял и смотрел, как ловко расправляется она с темно-зеленым огурцом, нарезая его на ровные полукольца. Интересные в России огурцы, с пупырышками, может, и поэтому идет от них необычайный аромат свежести… На его родине они великанские — размером с баклажан… Много есть всяких фруктов… А вот огурцов таких нет.

— Что-то вы сегодня невеселые… — Георгий Дмитриевич, как всегда, разделся в прихожей по-солдатски. Такая привычка сохранилась с юности, когда они с Сонечкой жили еще в общежитии, а там нужно было везде успевать: и в университет на лекции, и на рынок за продуктами, и на кухню, где стояла всего одна плита на весь этаж.

— Добрый вечер, Георгий Дмитриевич, — Буди оторвал взгляд от кухонного стола. — У нас сегодня не самые лучшие новости…

— Что случилось? — отец семейства подошел к Кате и потрогал ее лоб. — Не заболела? Твой румянец на щеках мне не нравится!

— Папа, я уже взрослая… Я не та маленькая девочка, которую нужно водить за ручку в садик…

— Ну вот, опять начинаешь кипятиться…

Именно в этот момент засвистел чайник, и Катя рассмеялась:

— Это не я кипячусь, а чайник… А если серьезно… Папа, сегодня мы узнали о том, что погибла Паула…

— Паула? — он явно был много наслышан о ней, а значит, дочь делилась с отцом своими «девичьими секретами». — И как это произошло?

— Она была за рулем, и вместе с машиной упала с моста в воду…

— Да… Какие неожиданности подстерегают нас… Живем, живем, и не знаем, где и когда закончим свой путь, за каким поворотом… И оказывается потом, что мы совсем не ценили эту удивительно прекрасную жизнь. Вместо того, чтобы наслаждаться ею — корили себя сомнениями, убивали себя недовольством…

— Папа, я вот думаю сейчас, чем можно помочь ее сыну…

— Ты сначала немного успокойся, в таком состоянии не принимают серьезных решений, — сказал он. — Пусть пройдет несколько дней…

— Вот и я говорил ей об этом, — Буди продолжал подпирать арку, не решаясь войти на кухню.

— Ладно, уговорили. — Катя поставила салатницу с аппетитным содержимым на обеденный стол. — Правда, я хотела бы поговорить с Николиной. Буди, у тебя есть ее телефон?

— Да, конечно…

— Пап, а как дела у тебя?

— Прекрасно, дочка, прекрасно… Сегодня разговаривал по телефону с профессором Кардапольцевым. Он еще кое-что узнал о нашей родословной, обещал сегодня сообщить новости.

— И что, надо сейчас ехать к нему?

— Катюша, посмотри за окно, в каком веке мы живем? Не в семнадцатом же! Есть Интернет, правда? Так что Кардапольцев сбросит мне сообщение по E-mail, или скайпу, тем более что свою работу он не в голове держит, она у него пишется на клавиатуре и хранится в файлах…

Катя взглянула на отца, и в этом взгляде можно было прочитать: да знаю я эти слова, папка, знаю… Это ты подкалываешь меня тем, что эскизы свои я делаю вручную, а не на компьютере, как некоторые. Ну не доверяю я технике, не доверяю, мне все кажется, что она не может сделать такой мягкий изгиб, такую точную линию, как рука человека…

Воспользовавшись паузой, вступил в разговор Буди:

— Ееоргий Дмитриевич, Катя очень уважает вас и прислушивается к вашему мнению. Можете ли помочь мне уговорить ее поехать со мной?

Елава семейства с удивлением посмотрел на гостя. Ему понравилось, что тот настолько конкретно ставит вопрос, по-мужски. Что уж тут размусоливать?

— Действительно, Катя, уж пора тебе и принять решение…

— Я его приняла, папа… Я поеду с Буди… Да, это точно… Только надо подумать, в какой день, послезавтра у меня показ зимней коллекции, его пропустить не могу — столько готовилась… Да и вообще — это очень важное событие для меня…

— Я рад, Катя… — Буди посмотрел на нее с благодарностью. — Наконец-то…

— Вот и хорошо, — Георгий Дмитриевич подвел черту этой теме разговора. — Давайте поужинаем и пойдем читать письмо от Кардапольцева…

Они удобно расположились в кабинете главы семейства: сам он, как и полагается хозяину, в добротном кожаном кресле за письменным столом, а Буди и Катя — рядышком на небольшом диванчике. Почти как на прошлых посиделках… Пока Георгий Дмитриевич включал компьютер, Катя задумчиво произнесла:

— Я вот думаю, если мама деда Павла Блэнка была голландкой, то почему у нее оказалась свастика из Индонезии, то есть, из Ост-Индии? Кто-то привез ее в Голландию? Или наоборот — она путешествовала?

— Я тоже думаю об этом, — отец не поднимал глаз от компьютера, видимо, как раз открывалась почта. — Пришлось и память напрячь, и кое-какую старинную литературу полистать… Если крест был изготовлен в первой половине семнадцатого века, то, скорее всего, тогда он и попал к маме деда… Или чуть позже… А в это время между Бали и Голландией не было связи: остров стал подчинен Ост-Индской компании, и то частично, только в конце девятнадцатого века, а полностью — в начале двадцатого… А вот Ява — да, она была частью Ост-Индии…

— Вы сказали — Ява? А может быть, крест уехал с Бали на Яву, а уже оттуда — в Голландию? — высказал предположение Буди. — Например, представитель династии Менгви женился на девушке с Явы и подарил ей крест…

— Ну да, — перебила его Катя, — а эта девушка женилась на голландке, маме деда… — Подумай, Буди…

— Действительно, — заметил он, — опять что-то не вяжется.

— Нет, профессор не сбросил информацию… — Георгий Дмитриевич оторвался от компьютера и посмотрел на Буди. — Да, а в Яве я вижу смысл… Даже начинаю склоняться к тому, что именно через Яву и потянулась эта ниточка… Подумайте сами: в Батавии, так тогда называлась Джакарта, находилась штаб-квартира Ост-Индской компании. В этой крепости уже жили голландцы, сотрудники компании, может, некоторые были и с семьями… Правда, тогда встает другой вопрос: а при чем здесь Петр Первый? Какое отношение к этой истории имеет он?

— Папа, ты хвастался познаниями Петровской эпохи! У тебя даже защита скоро, так что все карты в руках…

— Стоп, дочка… А ведь Петр Первый ездил с Великим посольством в Европу, и некоторое время был и в Голландии… Помните, я вам показывал его аттестат, подписанный корабельным мастером Полем? И еще…

Георгий Дмитриевич замолчал и начал пристально вглядываться в макет парусника «Петр и Павел», занимавший почетное место в его кабинете. «Что увидел он на этом макете? — подумала Катя. — Да! Конечно же — все дело в корабле!»

— Как же я сразу не догадался об этом? — глава семьи слегка ударил кулаком по столу, словно аукционист — молоточком: «Продано!»

— Папка! Говори! Не тяни… — Катя почувствовала, что сейчас он действительно выложит нечто такое…

— Надо же, все так просто… Вот, посмотрите на этот парусник. Он ведь ходил в Батавию! И не раз…

— Допустим, этот парусник был в Ост-Индии, — начал опять рассуждать Буди. — Навряд ли сам царь на нем путешествовал… Скорее всего, на нем были моряки, военные… С другой стороны, почему тогда Павел Блэнк хотел назвать сына в честь Петра Первого?

— Видимо, есть еще какая-то важная информация, которую мы не знаем, — заметил Георгий Дмитриевич. — Этот ребус сложно порешать без нее… Подождем вестей от профессора Кардапольцева.

Вот так всегда, когда с нетерпением ждешь чего-то, оно как назло, не приходит так быстро, как хотелось бы.

— Ладно, я пока пойду к себе… Не могу сидеть сложа руки… — Катя тихонько встала с дивана и направилась к двери. Там она остановилась, словно вспомнила что-то. — Да, папа, а ведь совсем не обязательно, чтобы российский царь участвовал в этой истории… А если Павел просто его очень уважал? Может такое быть? Когда уважают человека и в его честь называют детей…

— Ты права, Катюша… — Георгий Дмитриевич отрешенным взглядом смотрел на экран компьютера. — Но мне все же больше нравится версия, если и Петр Великий причастен к этой истории… Правда, Буди? — И он заговорщически сузил глаза, переведя их на гостя.

Катя решила разложить пасьянс. Нет, не один из тех, которыми напичкан Интернет, а самый настоящий, с «живыми картами», которые можно подержать в руках, чтобы почувствовать их энергетику. От карт исходит холод, когда они совсем еще новые и выскальзывают из рук. А вот если хорошенько послужили игрокам и стали подчиняться их воле, то тогда они теплые. Порой кажется, что они чувствуют желания хозяина, и если расположены к нему, то не только подсказывают ему ответы, но и откровенно помогают: ложатся на стол даже тогда, когда их перестали ждать. Нет, Катя не была заядлой картежницей, напротив, она так редко брала в руки карты… А может, и поэтому встречи с ними были волнующими?

«Говорят, слово „пасьянс“ происходит от французского „терпение“, — думала она, — может быть, поэтому, когда мне не хватает этого терпения, я и сажусь за карты? Они мне помогают быть более усидчивой, это уж точно… Пока не закончится игра — не встанешь с места… И хочется сыграть еще и еще…»

Пасьянс Катя называла игрой. Она считала, что в этой игре главную роль играют не интеллектуальные и, как в шахматах, не комбинаторские способности игрока, а удачное расположение карт. А если многое зависит от того, какие выпали карты, значит, на них можно и погадать.

Загаданное желание прозвучало так: «Хочу, чтобы история, о которой рассказал Буди, благополучно закончилась». Потом Катя достала колоду потертых карт и начала их раскладывать. «Интересно, — пришла в голову неожиданная мысль, — а эта история уже имеет свой финал, о котором мы можем просто не знать? Или же его можно самим придумать?» Ей показалось, что бубновый туз подмигнул. У него были лучистые, совсем не такие, как у серьезных, напыщенных дам, глаза. А солидный животик напоминал авторитет учителя по литературе Николая Захаровича — такой же аккуратный, а не бесформенный, как у некоторых. Катя сконцентрировала свое внимание на этой карте, но король стал таким же равнодушным, как прежде.

Карты ее слушались: тузы выпадали вместе с дамами, а тройки — с десятками, — Катя разложила «Пирамиду». Парные карты стремительно покидали игровое поле. И даже когда появилась опасность, что останутся три непарных, будто кто подбросил им «вторые половинки» — тройку, семерку и туз. «Надо же, как у Пушкина», — подумала Катя и добавила к ним свои — десятку, шестерку и даму. Удивительно, но дама была пиковая, самая мрачная и даже — трагическая. У Кати она вызывала именно такие ассоциации. На душе стало спокойнее. Пасьянс сошелся, но главное даже не это. Десять минут уединения очень помогли ей снять напряжение.

— Катюша! — послышался из кабинета голос отца. — Мы тебя ждем!

Как вовремя!

— Ну вот, не подвел меня Кардапольцев, сбросил информацию, как и обещал…

Георгий Дмитриевич немного волновался, он с нетерпением ожидал нечто важное, то, что может, наконец, внести в эту историю ясность:

— Так-так-так, читаю: «В процессе изучения материалов архива…»

— Папа! Читай главное! — Катя горела нетерпением. — Эти профессорские штучки — размазывать информацию, как бутербродное масло, мы знаем.

— Так-так-так, читаю: «…выяснилось, что прапрадедом Павла Блэнка был спасенный русскими моряками иностранный гражданин, скорее всего — Ост-Индии».

— Ну вот, теперь тоже не все понятно без подробностей, — недовольно проворчала Катя.

— Ты сама просила суть, вот я и прочитал выводы. Ладно, слушайте внимательно…

Георгий Дмитриевич поправил очки и продолжил читать письмо профессора Кардапольцева:

— В тысяча семьсот двенадцатом году русский клипер «Отважный» возвращался из Ост-Индии. Когда он находился недалеко от мыса Доброй Надежды, моряки обнаружили обломки корабля, потерпевшего крушение. Возможно, его накрыла «волна-убийца». Даже по этим обломкам явствовало, что корабль сделан добротно, хорошими мастерами, скорее всего — нидерландцами или португальцами. Из предметов, которые они достали из воды, самым примечательным был мальчик-туземец, маленький и хрупкий, одетый в короткие шаровары. Других вещей с ним не было. Вместе с мальчиком были выловлены: шляпа голландского или португальского покроя, одна; плетеная шкатулка для женских безделушек, пустая, одна; трубка курительная, одна; женские перчатки, одна. Мальчик не понимал по-русски, поэтому его имя, а также место жительства, неизвестны. Данные изложены в судовом журнале и подписаны капитаном корабля Андреем Прохоровым.

— Получается, что этот мальчик — прапрадед Павла Блэнка? — на лице Буди было крайнее удивление. — И можно ли это доказать? А где же обещанная нам мама-голландка?

— У меня тоже есть вопрос, — громко произнесла Катя, поддерживая позицию Буди, — но он самый главный: а где крест?

— Действительно, и здесь не складывается ребус… — согласился с их доводами Георгий Дмитриевич. — Все-таки, есть еще какая-то очень важная информация за бортом…

— Папа, ты скоро капитаном станешь, уже матросский сленг появился.

— Появится тут, Катюша, чувствую, и не то… Теперь я не успокоюсь, пока не узнаю эту историю во всех подробностях. Вот так-то! Подождите, я еще не все прочитал. Вот еще приписка: «Уважаемый Георгий Дмитриевич, если вас заинтересовала моя информация, я могу продолжить свою работу. Думаю, что сохранились некоторые данные с российских судостроительных верфей, а также со строительства Санкт-Петербурга. Если этот мальчик остался в этих сферах производства, возможно, я смогу проследить его дальнейшую судьбу».

— То есть, если мальчик стал прислугой в богатом дворе или учеником сапожника, шансов узнать о нем совсем нет, — продолжила мысль профессора Катя.

— Именно так, — поддержал ее отец, — посудите сами, кто же будет писать летописи о простолюдинах? Тут нужна очень важная зацепка, чтобы попасть в историю… Вот у нас, например, в двух случаях было крушение корабля…

— Может быть и другое, — заметил Буди, — например, оказаться рядом с известным человеком, или же присутствовать на очень важном, историческом, мероприятии.

— Что-то не походит по этим описаниям, что у мальчика мама голландка, — начала опять рассуждать Катя. — Ни одной зацепки… Обнаружен в месте, где проходят корабли со всех стран, и куда угодно… Это мог быть и китаец, и индус. Если бы он заговорил по-голландски, наверное, его кто-нибудь бы понял… Помнишь, папа, ты рассказывал о том, что много мастеров с Голландии работали тогда на русских судостроительных верфях, да и наши ездили к ним… Если бы хоть крест был с ним? Хотя…

— А может, он с ним был! — горячо возразил Буди. — Мог он его запрятать?

— Да ладно, Буди… Куда запрятать-то? В шаровары?

Катя не сдавалась, она никак не могла принять уравнение с несколькими неизвестными за действительную версию. И все же… И все же интуиция ей подсказывала, что именно этой версии и нужно придерживаться.

— А вы знаете, я ведь и сам могу параллельно с профессором покопаться в своих архивах, — ошарашил обоих Георгий Дмитриевич. — Я ведь, когда начинал готовиться к защите, а это было еще два года назад, если не больше, много какой информации собрал… Есть у меня и файлы о российском кораблестроении, и о первых питерских строителях… Как раз то, о чем говорил Кардапольцев. Надо тоже посмотреть. А вдруг что-то интересное обнаружу? Тем более, что теперь я знаю, о ком искать: о мальчике-туземце!

— Папка! Я же говорила, что не зря копаешь Петровскую эпоху!

— У нас очень мало времени, — задумчиво произнес Буди. — Я уже забронировал билеты. Рейс через два дня. Как раз и Катя освободится… Да и Новый год приближается… лучше все-таки встретить его дома, чем в дороге…

— Надо же, как мы закрутились, что и о празднике забыли!

Катя встала с дивана и подошла к окну. Опять падал снег. В него потихоньку перешел вчерашний дождь, и хлопья были огромными и пушистыми. Их так хотелось назвать влажными, если бы они не были из воды. А вот мелкие колючие снежинки Катя назвала бы сухими. Снежинки падали и падали, отчетливо вырисовываясь в светлом сегменте, который вырезал из темноты одинокий фонарь-стражник.

— Катюша, там снег? — отец почувствовал ее настроение. — Да, кстати, а где Валентин?

— Правильно, папа, ты назвал его. Был Валек, стал — Валентин. Потому что уже тоже вырос. С нами ему неинтересно, так что наверняка с девушкой гуляет.

— С девушкой?

Отец никак не мог себе представить мальчика с оттопыренными ушами, которому он постоянно по дороге в детский сад завязывал шнурки, в обнимку с девицей…

— Так… На чем мы остановились? — Он усиленно пытался скрыть растерянность. — А-а-а, Буди сказал, что времени у нас мало… А когда его было много? Давайте сейчас отдыхать, на эти два дня планы уже построены, а после Катиного показа соберемся и подведем итоги.

Глава 2 О пользе уроков вязания

К показу Катя готовилась несколько месяцев. А если вспомнить о той минуте, когда эта идея пришла ей в голову, то получится — не меньше года. Ей не просто хотелось сделать женскую зимнюю одежду красивой, но и сохранить в ней русские национальные традиции. А они совершенно забыты последнее время, стерты бесформенными «однополыми» пуховиками или же добротными, но «интернациональными», шубами и дубленками. Она мечтала изменить покрой шуб и пальто и придумать к ним оригинальные головные уборы. А если и пофантазировать над цветом? Ведь с приходом осени можно наблюдать на улицах одну и ту же картину: женщины расстаются с легкой, изящной и расцвеченной всеми цветами радуги летней одеждой и нахлобучивают на себя убогую серость, под стать унылому настроению.

Часть эскизов будущей коллекции и была представлена в Амстердаме, на презентации Дома моделей «Европейские традиции». Публика оценила ее замысел. Но это ведь не та аудитория, к мнению которой нужно прислушиваться! Да, неплохо, что есть поддержка со стороны художников-модельеров других стран, но носить эти изделия не им! А как примут Катины задумки русские женщины? На этот вопрос можно ответить не тогда, когда есть в голове идея или на столе — эскизы, а только тогда, когда эти шубки можно потрогать руками.

Еще в университете Катя с удовольствием изучала историю моды. Ей нравилось листать старые журналы с выцветшими фотографиями и рисунками одежды, безвозвратно ушедшей в прошлое. Впрочем, и не совсем ушедшей: многие элементы декора со временем возвращаются, например, банты, оборки, стразы… Да и способы кроя периодически повторяются: заниженная или завышенная талия, классический рукав или рукав-реглан, зауженные или расклешенные юбки и брюки… А длина? Она тоже прыгает туда-сюда — то открывает женские коленки, то снова прячет их от людских глаз.

Очень помог отец. Изучая Петровскую эпоху, он наткнулся на несметные залежи подробного описания одежды конца семнадцатого века! Ни в одном учебнике нет такого! И были там не только описания, но и портреты, рисунки. Почему именно эта эпоха ее заинтересовала? Да потому, что до этого времени мода не менялась на протяжении нескольких столетий. Она не впитывала в себя иностранные веяния — они были под строгим запретом, не пыталась экспериментировать с длиной платья — это противоречило устоям домостроя. А когда мода становится демократичной? Когда выходит за пределы узких традиционных рамок, в которых долгие годы, и даже — века, варилась в собственном соку. И вот она выпрыгнула из этих рамок, как девочка, выросшая из сарафанчика. И мал уже он стал ей, и надоел изрядно, а мама грозит пальчиком: не снимай, иначе не получишь леденец.

До Петра Великого никто и не помышлял расставаться со старомодной длиннополой одеждой. Хотя некоторые и с интересом поглядывали на приезжих иностранцев — у тех костюм сидел ладно, по фигуре, не волочился по земле, позволял двигаться энергично, что особенно требовалось в разъездах по делам служебным или еще более — в дальней дороге. И только царь Всея Руси издал совершенно необычные для современного человека указы о запрете носить не только дворянам, но и всем горожанам, старое русское платье. А поменять его следовало на венгерское или немецкое. Причем, немецкое предписано было надевать по будням, а вот по праздникам — только французское. Если же кто не знал, как выглядит оно — мог просто посмотреть в окно: на улицах были выставлены образцы для обозрения. Ну, а если кто ослушался царя и занимался пошивом и продажей старомодного русского платья, тому грозил штраф, а то и ссылка на каторгу с конфискацией имущества.

Ах, какие ткани тогда привозили купцы! И сукно из Англии, и бархат, парчу, тафту, объярь из Византии, Италии, Турции, Ирана, Китая… Даже зажиточные крестьяне могли себе позволить пошить праздничное платье из этих заморских тканей. Летом женщины щеголяли в платьях из персидского или китайского шелка и в туфельках на высоких каблуках, потому было в их облике нечто восточное. А вот зимой… Эта тема Катю так заворожила, что она решила создать коллекцию именно зимней одежды: укороченных шуб и дубленок вместе с головными уборами.

Начало показа Катя ждала с замиранием сердца, поэтому и попросила Буди поехать с ней как можно раньше. Он не хотел мешать ей, поэтому тихонько присел на стул поближе к подиуму и наблюдал со стороны, как бегают туда-сюда длинноногие манекенщицы, как усатый дядька с блестящей лысиной постоянно жестикулирует кому-то. Может, он и есть главный — режиссер-постановщик или что-то в этом роде? А вот и Катя вышла из кулуаров. Она тоже возбуждена и спорит с какой-то крупногабаритной теткой, в руках которой — шуба с лисьим воротником, напоминающим ворох ярких осенних листьев. Тетка попалась очень настойчивая, она машет этим воротником, словно недовольная кошка (или — лиса?) — хвостом.

Наконец, суета стихла. Нежные звуки старинной скрипки разрезали упавшую на зал тишину, а цветные лучи прожекторов — пространство подиума, на которое начали выходить русские красавицы. Потолок над подиумом вспыхнул бегающими огнями, но и они потихоньку успокоились, открывая перед изумленными зрителями сказочное царство льда и снега. Казалось, ледяные сосульки, свисающие с потолка, наполнены северным сиянием, они переливались под огнями прожекторов, высвечивая каждую грань разным оттенком. А крупные искрящиеся снежинки, затянувшие оставшееся от сосулек пространство, как будто бы только и ждали первого порыва ветра.

Тему снега Катя придумала сама. А помогли ее реализовать руководитель проекта Иван Решетов, лысый дядька, которого разглядывал Буди, и светотехник Артем. Не так просто было на обычном потолке соорудить декорации на сюжет зимней сказки, а главное — добиться их сияния.

На одной из манекенщиц красовалась та самая дубленка с лисьим «хвостом» — богатым рыжим воротником, и он гармонировал с ее такими же рыжими глазами. Дубленка затягивала стройную фигуру в хрупкую скульптурку, которая плавно двигалась в такт музыке. Вот она взмахнула руками, демонстрируя широкие манжеты, отороченные мехом, и сцепила ладони. Издалека манжеты стали очень напоминать муфточку. А девушка стала походить на барышню из пансиона. Как будто выбежала она на покрытый ледяной коркой снега тротуар и осторожно делает шаги, чтобы не поскользнуться. На ножках — красные сапожки на шнуровке, а руки — в маленькой муфточке, чтобы не замерзли пальчики.

На голове манекенщицы — высокая шапка из такого же яркого меха, украшенная стразами. Неужели жемчужины? Буди уже знал о том, что в своей коллекции Катя будет использовать старые мотивы русской и европейской моды, начиная с конца семнадцатого века. А ведь тогда щедро украшали зимнюю одежду даже драгоценными камнями.

Шапка с переливающимися под лучами прожекторов жемчужинами придавала наряду не просто изысканность, но даже — царское величие. Это был другой полюс, и он находился на расстоянии в несколько тысяч световых лет от полюса первого, на котором остались замученные повседневной серостью женщины в однотипных пуховиках и в безликих шубах, в вязаных бесформенных шапках или в шапках-ушанках китайского пошива. Манекенщица очень походила на русскую боярыню, которую Буди видел однажды в каком-то старинном фильме. Правда, была она совсем не старомодной, а — современной.

Он так увлекся представлением, что не заметил, как подошла Катя и села на стул, что стоял рядом.

— И как тебе, Буди? Понравилось? — спросила она совсем тихо.

Но он все равно вздрогнул:

— Катя! Ты — кудесница!

Слово «кудесница» она придумала сама, потому что он сказал совсем другое, не такое теплое и мягкое, как ей хотелось. Понимая, что в его лексиконе нет слова «кудесница», она сама добавила его.

Прозвучал этот диалог так:

— Катя! Ты хорошо сделала свою работу!

— Нет, Буди, это надо говорить по-другому: Катя! Ты — кудесница!

— Хорошо! Я это слово запомню… И каждый раз, удивляясь и восхищаясь тобою, я буду говорить его…

После представления к Кате подходили и подходили какие-то люди. Они поздравляли ее, все — по-разному: одни тепло пожимали или даже целовали руку, другие — по-отечески обнимали. Буди находился в эпицентре сильного магнитного поля, и ему было очень приятно, что именно Катя притягивает этих людей, именно от нее исходят сейчас флюиды-магнитики. От его спутницы.

Холодный влажный воздух ударил в лицо, когда распахнулись автоматические двери выхода. Он был почти таким, как порывы ветра в дождливом Лондоне. И все же отличие между питерским и лондонским ветром Буди чувствовал. Ему казалось, что здесь он не такой резкий и оставляет на губах солоноватый привкус.

— У-у-ух, гора с плеч! — выдохнула она, подставляя под порыв ветра разгоряченное лицо.

Катя казалась немного уставшей, конечно же — от напряжения. Она переволновалась, как студентка, готовившаяся ночами к экзамену. И вот он, наконец, сдан, а преподаватель вместо ожидаемой оценки «хор» поставил «отл».

— Буди, давай зайдем в супермаркет, моя душа требует чего-то вкусненького…

Вот оно — женское желание: если стресс — нужно заесть его пирожными, а если радость — то опять без них не обойтись.

Когда они вернулись домой, Георгий Дмитриевич уже сидел в кабинете перед компьютером.

— Ну как показ? Не оставила народ разочаровавшимся?

— Нет, пап, все довольные… Да и я тоже. Слава богу, никто не знает, сколько я сил отдала — валюсь с ног!

— Давайте горяченького! После промозглой сырости самое время чайком побаловаться… Проходите в столовую, я уже заканчиваю… — Георгий Дмитриевич кивнул головой, как бы подтверждая сказанное.

— От чайка не откажемся, да еще и с тортиком! — Катя направила указательный палец, словно учительскую указку, на приличную по размерам коробку из цветного картона, которую держал Буди.

Они сидели втроем в столовой, словно одна семья, и наслаждались черным чаем, в который Катя бросила щепотку сушеной мяты.

— А что тебе больше всего понравилось? — спросила она у Буди, продолжая мысленно находиться на показе.

Да, Катя была еще не здесь, а там, на подиуме, вместе с девушками, и раскланивалась перед восторженными зрителями. Для этого выхода она специально заказала себе, как и всем манекенщицам, красные сапожки, отороченные рыжим мехом. Они были на изящном каблучке, со шнуровкой впереди, а по бокам — с помпончиками, шариками на длинном кожаном ремешке из такого же рыжего меха. Когда Катя шагала, помпончики прыгали, так же радостно, как ее восторженное сердце. Наконец-то она позволила себе обуться, не думая о том, модно ли это, не слишком ли вызывающе, или, наоборот — по-детски наивно.

— Ну же, Буди! Ты не ответил. И какая модель тебе больше понравилась?

— Красная лиса, — ответил он. — Она походит чем-то на тебя, такая же спокойная внешне, а внутри — не знаешь, чего ожидать… И — загадочная.

— А я — тоже загадочная?

— Ты — кудесница!

— Кстати, Буди, в следующий раз можешь говорить не «красная лиса», а «рыжая»…

— Я рад, что показ прошел на уровне, — если судить по вашим счастливым лицам, — Георгий Дмитриевич решил их осторожно прервать. — Есть новости о предках Павла Блэнка.

— Папка! — Катя захлопала в ладоши.

— Подожди, ты ведь не знаешь пока, что это за новости…

Прежде чем сесть в кресло, Георгий Дмитриевич подошел к макету фрегата «Петр и Павел» и задумчиво начал его разглядывать, словно увидел впервые. Он потрогал рукой все выступающие над палубой детали — мачты, паруса, пушки. Его проницательный взгляд как бы спрашивал: ну что, расскажешь мне, кто ходил с тобой в дальнее плаванье? Не было ли среди пассажиров очень знатных особ, возможно, и царских? А может быть, ты их повстречал на других кораблях, тех, что проходили по океанским просторам мимо тебя?

И только закончив внутренний монолог, он приступил к обсуждению «темы дня».

— Катюша, в прошлый раз ты была права, когда говорила о том, что практически невозможно будет проследить судьбу предка Павла Блэнка, если он поступит на службу прислугой или подмастерьем сапожника. Нам повезло: этот мальчик остался помогать судостроителям. В то время эта отрасль активно развивалась, впрочем, как и строительство Петербурга. Так что лишние рабочие руки, пусть пока еще и руки подростка, никому не мешали. Кстати, ведь именно тогда в Санкт-Петербург перенес Петр Первый российскую столицу. Так что обстоятельства складывались в нашу пользу, если можно именно так сформулировать действительное положение дел…

— Папа, ты не на симпозиуме! — вставила реплику Катя. — Говори попроще…

Мужчины еле сдержали подступивший приступ смеха при слове «симпозиум». Буди отвернулся, чтобы она не увидела его выражение лица и не подумала, что он такой легкомысленный, а Георгий Дмитриевич все же прыснул в салфетку, но сделал вид, что посморкался.

— Папа, ты простудился?

— Ерунда, Катюша… Ладно, слушайте дальше. Профессор Кардапольцев обнаружил письмо Петра Великого второй жене мастера Геррита Поля — Еве Снеллингс [181].

— А почему он написал ей, а не Герриту Полю, у которого учился и которого очень ценил?

— Дочка, я пока не проверил данные, но мне кажется, что Геррит уже умер, ведь ему было тогда уже более семидесяти лет… А Еву он очень почитал, об этой удивительной женщине есть столько воспоминаний современников… А как радушно принимала она высокого гостя из Московии! И обращалась к нему именно так: «саардамский плотник Петр Михаелофф»… Кстати, вышла она замуж в сорок три года… Вот так-то…

Замолчав, Георгий Дмитриевич остановил взгляд на Кате, давая понять, что никогда не нужно торопиться завязывать семейные узы.

— Ладно, я поняла, — согласилась она с доводами отца. — Не о замужестве, конечно, а о письме. Получается, что Ева Снеллингс имела какое-то отношение к мальчику-туземцу?

— Скорее, даже и не она, а сын Геррита Поля от предыдущего брака. С Евой у него детей не было, а вот в первом браке их было восемь. Многие сыновья пошли по стопам отца: поступив на службу в Ост-Индскую компанию, они работали там бухгалтерами, плотниками, корабельными мастерами, и даже — капитанами, то есть, плавали по всему миру. Самым известным среди них стал Ян Поль. Петр Великий знал его еще во время своего обучения на верфи, Яну тогда было всего пятнадцать… Ну, а когда он подрос, очень хорошо продвинулся по службе и даже какое-то время заменял отца в должности мастера и управляющего…

Георгий Дмитриевич прервал рассказ и уткнулся в компьютер.

— Ну пап, опять отвлекаешься? — Катя очень хотела побыстрее услышать главное.

— Нет, это я документ Ост-Индской компании читаю. Здесь написано, что служба Яна Поля началась одиннадцатого августа тысяча семьсот десятого года, а закончилась первого июля тысяча семьсот двадцать третьего года. Ладно, слушайте дальше… Петр Великий звал молодого кораблестроителя в Россию, в Санкт-Петербург, но тот не сразу принял это предложение, видимо, ему неплохо было и в Амстердаме, тем более, когда повысили жалованье. И только после увольнения с Ост-Индской компании Ян Поль откликнулся на приглашение Петра Первого, уже не царя Всея Руси, а Императора Всероссийского.

Подождите, я вам рассказал сейчас о сыне Геррита Поля. А что же я хотел сказать?

— Папа, ты начал с того, что Петр Великий написал письмо…

— Ах, да… Так вот, в письме Великий царь с благодарностью вспоминает теплый прием в доме Геррита Поля и Евы и сообщает, что Ян Поль прекрасно справляется с обязанностями корабельного мастера, а учеников у него много, и есть не только русские, но и иноземцы. Яна уважают и часто приглашают в качестве почетного гостя на разные празднества. Например, недавно он был на свадьбе одного туземца, которого лет десять назад подобрали русские моряки возле мыса Доброй Надежды. А направлялся парнишка на корабле в Голландию, только вот оказался в России. Здесь он и обучился кораблестроению. Сейчас этому мастеру от роду двадцать пять лет, он говорит и по-русски, и по-голландски, а женился на русской девушке Анне…

— Георгий Дмитриевич, вы не назвали имя туземного мастера. Оно не упоминается в письме? — Буди очень волновал этот вопрос, скорее всего, у него появились какие-то догадки по поводу родословной Блэнк.

— К сожалению, нет. — Катин отец даже вздохнул. — Думаю, что его имя было трудно запомнить…

— Жаль, очень жаль, — теперь уже с сожалением вздыхал Буди. — Мне кажется, именно в имени и кроется тайна…

— Хорошо, папа, допустим, мальчик из Ост-Индии попал в Россию, женился, у них дети появились… А где связь этого мальчика с теми людьми, о которых рассказал нам Буди?

— Над этим вопросом и я думал. Столько перерыл литературы… Вы когда летите? Завтра? Значит, сегодня мне нужно просмотреть еще четыре файла. Катя, я уверен, что докопаюсь до сути, точнее, до этой связи… А пока мне в голову приходит только одна мысль: этот туземный мастер, а может — его сын, оказался в Ост-Индии. Подумайте, ведь это совершенно естественно: сын корабельного мастера стал капитаном корабля, и даже не обязательно капитаном… И его направили в Ост-Индию, а корабль разбился у берегов Батавии…

— Ой, папа, не слишком ли много в этой истории кораблекрушений?

— Действительно… Ну, тогда молодой капитан полюбил девушку с острова Ява, да так, что решил остаться там навсегда…

— А ведь мои предки были с Явы, — зацепился за эту мысль Буди. — Они бежали на Бали с приходом ислама… Как и многие другие сторонники индуизма — художники, актеры, поэты…

— Так это когда было? — заметил Георгий Дмитриевич. — Наверное, еще в пятнадцатом веке… А у нас — Петровская эпоха… И где она, связь?

— Скорее всего, — продолжал размышлять Буди, — кто-то по материнской линии оказался на Бали именно в период расцвета индуистской культуры, а по отцовской…

— Нет, все это пока не увязывается в один узел, — Георгий Дмитриевич посмотрел на Катю и улыбнулся. — Ну-ка, главный модельер, скажи нам, в чем может быть проблема, если полотно не вяжется?

— Самое главное — нужны нитки, и желательно длинные, а не короткие обрывки, соединенные слабыми узелками. Еще нитки должны быть достаточно крепкими, чтобы не только не развязывались узлы, но и не обрывались они и в других местах. Нужны хорошие вязальные иглы, причем, их размер меняется в зависимости от узора…

— Вот ведь как!

Георгий Дмитриевич в этот момент не только слушал Катю, но и рассматривал что-то на экране монитора:

— А у нас с вами есть иглы, а ниток — не хватает! Кажется, я зацепил один малюсенький узелок… Нет, надо проверить. Давайте перенесем заключительное заседание на завтра, я совсем рано освобожусь, у меня всего две пары… А пока готовьтесь к вылету.

На следующий день, когда Катя вернулась со своим спутником с прогулки по городу — это была для Буди последняя экскурсия по старым питерским улицам, глава семейства уже восседал в кабинетном кресле с очень важным, но вполне довольным выражением лица. Он даже не сразу оторвал взгляд от компьютера, видимо, там было нечто интересное:

— Проходите-проходите, да поудобнее усаживайтесь… Я вам расскажу удивительную историю…

Глава 3 Возвращение

Июль 1712 года.

Четырнадцать лет пролетели, как сон. Альберту некогда было останавливаться и раздумывать о прошлом: с прибытием корабля в Амстердам на него навалилась громада дел Ост-Индской компании. Как сотруднику, имеющему пусть небольшой, но все же — опыт работы в колонии, ему поручили довольно ответственный участок: вывоз драгоценных металлов в азиатские владения Нидерландской колонии. Не секрет, что европейские товары не пользовались спросом у восточных князьков, так что приходилось голландцам рассчитываться золотом и серебром. Если поначалу компания вывозила в год драгоценных металлов не более чем на миллион гульденов, то сейчас эта цифра возросла до шести миллионов. И это в то время, когда общий капитал компании составлял шесть с половиной миллионов! Поистине фантастические цифры!

Альберт гордился успехами Голландской Ост-Индской компании, ведь он служил ей вот уже двадцать лет. Много за это время воды утекло, но основные принципы работы оставались неизменными.

Так же, как и сто лет назад, компания держалась на шести палатах, которые находились в основных портовых городах, и в первую очередь — в Амстердаме и в Роттердаме. Как и сто лет назад, управление компанией вел совет из семнадцати купцов. Чтобы не уменьшался капитал, действовало правило: никто не имел права забирать свой пай, но зато мог выгодно продать его на бирже, или же приобрести новые акции. Пайщики посмеивались, вспоминая времена, когда одна акция стоила три гульдена. Деньги, конечно, не совсем маленькие — на них можно купить три воза пшеницы, но — совершенно не сравнимы с доходом, который они получают ежегодно сейчас. И оттого стремительно поднималась цена акций: в прошлом году она уже перевалила за тысячу процентов. Понятно, что основная часть прибыли оседала в карманах правящей верхушки, но никто не мог этого доказать, настолько изощренными и завуалированными были ее методы работы. Впрочем, и рядовые пайщики оставались не в обиде: где еще они смогут получать такие проценты, да к тому же — стабильно?

Альберт ушел в новую работу с головой: нужно было не просто контролировать перевозку золота и серебра, но и отслеживать, по назначению ли доставлен груз, ведь руководители факторий, да и многие крупные чиновники, несмотря на приличное жалование, не упускали возможности запустить руку и в карман компании.

В Амстердаме не осталось друзей, которым можно доверять, поэтому он никому не рассказывал историю гибели Катарины. Кто поверит в то, что он сам не выбросил ее сгоряча за борт? Тем более, что многие считали его пылким, несдержанным, а порой и вовсе непредсказуемым! Обычное явление в Батавии — смерть от туземных болезней, вот на нее и можно все списать. От этих болезней и крепкие генералы валятся с ног, а тут — салонная барышня… Чего уж проще…

Иногда он о ней вспоминал, особенно их последний разговор на палубе. И черт дернул сказать ей про ребенка! Глядишь, и обошлось бы все, жили бы в Амстердаме, как и прежде… В глубине души он понимал, что жить «как прежде» уже бы не получилось. Даже если простить друг друга, рана на сердце потихоньку заживет, но останется рубец, как зарубок памяти — из нее ничем не вытравить горькие воспоминания о том третьем, да еще — туземце, осмелившемся нарушить их семейную идиллию. Когда Альберт думал об этом третьем, он даже благодарил судьбу за такой неожиданный, но зато — безболезненный — финал их «любовной драмы». Главное — нет его вины в этом… В прямом смысле… Ведь он не убивал Катарину. Да и не изменял ей, в отличие от нее. Надо же, связалась с рабом, да еще и сына нагуляла…

Иногда он тосковал. Когда ему удавалось вырваться из чертова колеса, закружившего вихрем служебных дел. Тогда он закрывался в доме на все запоры, надирался до чертиков из бутылки — они стояли в погребке в неимоверном количестве, и, как одинокий волк, выл на луну. Он подходил к шкафу, где висели ее платья, и вдыхал их запах; он открывал шкатулку и перебирал украшения, ощущая руками ее теплую шею, на которой висела вот эта нитка с жемчугом, и хрупкие запястья рук, на которые он надел однажды вот этот браслет… В такие минуты он обязательно доставал и белые перчатки, их он положил в шкатулку рядом с драгоценностями. Он гладил перчатки руками и наслаждался нежностью и прохладой шелка, подносил к губам, словно надеясь вдохнуть в них жизненные силы.

Пытаясь забыть Катарину, Альберт сделал предложение миловидной кокетливой Линде. Но даже в минуты страсти, когда он покрывал поцелуями ее бездонные голубые глаза и разбросанные по подушкам волнистые белокурые волосы, даже тогда перед его глазами стояла Катарина. Может, и к лучшему, что у них с Линдой не появились дети, да и сама она тихо и безропотно покинула его, не прожив в браке и трех лет. Начала сохнуть, вянуть, как тот цветок лилии, который, кстати, он тоже сохранил и держит в книге вместо закладки. И вот недавно ушла к ангелочкам. Врачи сказали — неизлечима ее болезнь…

Странно, что с годами не увядала тоска по Катарине, а наоборот, усиливалась. И тогда он все чаще и чаще стал заливать ее алкоголем. А когда трезвел, снова чувствовал себя одиноким и загнанным в угол, в котором правили тоска и безысходность. И снова поднимал глаза на небо, как одинокий волк, и снова начинал выть…

Однажды пришла в голову шальная мысль, надо же, до этого он не додумался раньше: а если вернуться в Батавию и посмотреть на сына Катарины? Просто посмотреть! Забирать его он не собирался. Второй внутренний голос начинал задавать сложные вопросы: а для чего тебе это; а что ты скажешь внебрачному отпрыску? Но первый голос настаивал «просто» посмотреть и убедиться, насколько этот маленький человечек похож на Катарину.

Альберт не хотел проявлять инициативы — отправляться в столь дальнюю дорогу только ради этого. Боялся, что придется потом сожалеть о потраченном времени, да и деньгах тоже — поездка влетала в золотую копеечку… Но вот бы подвернулся случай, скажем, поехать по делам службы… Тогда… почему бы и не наведать мальчонку?

И случай подвернулся.

В Батавии — столице голландских колониальных владений, разгорелся скандал. Кто-то из рядовых пайщиков прознал о том, что руководители палаты скрыли действительные цифры прибыли и присвоили львиную долю этой суммы. По статистике, в Амстердам возвращался каждый третий корабль, а на сей раз в число потопленных засчитали и тот, что на самом деле дошел до порта назначения. А где доход, полученный от продажи товара?

Одновременно назревал и международный скандал. У голландцев и до этого частенько появлялись «трещины» в отношениях с Британской империей, а тут именно представитель их конкурирующей компании — Английской Ост-Индской — «пронюхал» об их финансовых подтасовках и огласил этот факт во время «дружественного обмена опытом».

Одним словом, в Батавии сложилась довольно «щекотливая» ситуация, которую могла прояснить только опытная группа экспертов. И вскоре такая группа, а в нее вошел и Альберт Блэнк, отправилась в Ост-Индию.

Многое изменилось в Батавии за эти годы. Крепость выросла чуть ли не вдвое — аккуратные домики и ровные линии каналов так напоминают милый сердцу Амстердам… Иногда даже кажется, что ты находишься на берегу не Яванского, а Северного, моря, и дует северный ветер не со стороны Индийского океана, а с Атлантики. Но если открыть глаза, увидишь на яркосинем небе очертания раскидистых верхушек кокосовых пальм, и все встает на свои места. И щемит сердце, когда вспоминаешь о том, что находишься в Южном полушарии земного шара. И еще больше щемит, когда зрительно представляешь почти бесконечный морской путь — путь, который преодолевает корабль за несколько месяцев.

Но самые крупные изменения — это люди. Их стало гораздо больше, чем раньше. Вот женщины прогуливаются по каменной площади Таман Фатахиллах, а с ними — дети. Может быть, уже здесь рожденные. Катарина тоже любила ходить по площади, особенно после дождя, когда гладкие камни блестят под солнцем…

А вот в компании многих знакомых уже нет. Управляющий новыми плантациями Ден Брабер Крезье лет пять назад умер, говорят, от дизентерии. Эта зараза никого не щадит… На его месте сейчас — Доменик Бонсель. Как и должно быть, вырос из рядового представителя штаб-квартиры. Правда, постарел сильно, и — осунулся. Альберт обратил внимание на то, что европейцы сильно сдают под азиатским солнцем, видимо, не дело это — вот так резко менять место жительства…

— Альберт? — он не сразу понял, что именно его кто-то окликнул.

Сердце начало биться громче обычного: неужели Эрвин Хеллинг? Альберт приостановился и резко повернул голову. Конечно же — он!

— Эрвин? Вот уж не ожидал… — Он хотел сказать «увидеть живым», но вовремя замолчал. — А я почему-то думал, что ты в Амстердаме… Ты говорил, что не хочешь оставаться…

— Как видишь, потихоньку адаптировался. Первый год тяжело, а потом — привыкаешь. А ты как, с Катариной?

— Нет, она еще тогда умерла… На корабле… Когда мы возвращались домой…

— Жаль, жаль… Хотел познакомить ее со своей Габриэлой. А ты заходи к нам. Дом легко найдешь — мы с ней живем там же, где жили вы…

У Альберта в висках застучали молоточки: нет, навряд ли он захочет переступить порог того дома. А вслух он поблагодарил Эрвина:

— Да, спасибо, как-нибудь заскочу. Я здесь не на один день… А сейчас, извини, тороплюсь…

Альберт и на самом деле торопился. Он хотел как можно быстрее снова в одиночестве повыть на луну — в его компактном саквояже лежала шкатулка с украшениями и с перчатками Катарины…

В деревню он вырвался только через месяц, когда в штаб-квартире Ост-Индской компании улеглись, наконец, страсти. Раскрыты были несколько фактов присвоения крупными чиновниками казенных денег. В связи с этим три договора с местными князьками — Явы, Калимантана и Суматры пришлось признать недействительными. Доменик Бонсель и четверо его подчиненных остались за бортом компании, а новый состав управления факторией получил строгие инструкции о том, как вести работу. В число сорока пяти пунктов было включено и требование не столь жестоко наказывать рабов, видимо, эксперты приняли во внимание несколько случаев, когда туземцы умирали от чрезмерных побоев.

Для поездки в деревню, до нее всего-то и было миль двадцать от Батавии, Альберт взял служебный экипаж и двоих солдат. Мало ли что взбредет в голову яванцам? Они совершенно непредсказуемы: то тихо и безропотно ведут себя, подчиняясь голландским законам, а то начинают проявлять неуважение к колонизаторам: бывает, бьют по ночам в свои барабаны, а могут и пустить стрелу в прогуливающегося за пределами крепости белого человека. Правда, случаев, когда эти стрелы попадали в женское платье, да и даже в мужскую гражданскую форму, пока не было. Видимо, яванцы не любили только военное обмундирование, но — бдительность не помешает.

В отличие от Батавии, деревня не только не разрослась, но и вовсе усохла, как бы постарела. Видимо, новые жители не хотели строиться рядом с крепостью колонизаторов, ну, а старые настолько привыкли к этим местам, что не в силах были их покинуть. Они просто-напросто доживали свою жизнь, ничего не выстраивая нового и даже — не облагораживая старого. Ветхие домики служили символической крышей, главным образом — от дождей. А вся обычная деревенская жизнь протекала под открытым небом или под легкими навесами. Здесь женщины готовили еду, стирали и чинили одежду, кормили семью, начиная от главы семейства и заканчивая грудными детьми — они были в каждом дворе.

Дом, куда они вдвоем с Катариной принесли «порочное дитя», Альберт нашел легко. Три раскидистых дерева с необъемными стволами стояли, как и прежде, вдоль утоптанной босыми ногами деревенской улицы. Со стороны казалось, что листья этих исполинов зеленеют круглый год, но Альберт, уже познавший яванскую природу, отлично понимал, что это не так. Деревья меняют свое зеленое платье, но делают это так незаметно, сбрасывая по нескольку пожелтевших листочков, что трудно уловить моменты «одевания» и «раздевания».

Под тенью деревьев играли несколько ребятишек лет трех, а может, и пяти. Они высыпали из корзинки цветные камешки и раскладывали их по кучкам, видимо, сортировали. Игра сопровождалась громкими выкриками: «о-го-го», «а-а-е-е» — в их боевом кличе преобладали гласные. Альберт поймал себя на том, что начал приглядываться к лицам детей. Боже, да что же это он! Сын Катарины сейчас намного старше!

На открытой полянке с выжженной травой горел костер, над которым висел на толстой перекладине почерневший от гари котелок. Рядом сидела на пенечке старуха и помешивала варево длинной палкой. Подобие юбки, затягивающей ее сухие бедра, совсем пообветшало, а грудь и вовсе была неприкрытой. Старуха оторвала взгляд от огня и уставилась на Альберта. Ее и без того тонкие губы вытянулись в скептическую улыбку — Альберт понял, что она его узнала. Когда он с Катариной приехал сюда в тот злополучный день, он попросил эту женщину немного покормить младенца, ссылаясь на то, что у жены, якобы, пропало молоко. Он не сказал ей, что собирается оставить малыша навсегда…

Старуха продолжала работать мешалкой. Она молчала. Альберт дал знак солдатам оставаться в экипаже и подошел к костру поближе. Он знал совсем немного слов по-явански, и поэтому к разговору подготовился заранее.

— Я вернулся.

— Вижу.

— Я не мог прийти раньше… Меня направили по службе в Амстердам… А жена… Жена… умерла.

Старуха отложила в сторону мешалку и внимательно посмотрела на него. Она словно пыталась уловить в его словах обман.

— Ты хочешь посмотреть на сына?

— Да.

Он был рад, что этот вопрос прозвучал именно так, а не иначе, что она не спросила его о том, хочет ли он забрать мальчишку.

Старуха кому-то крикнула. Из дома выбежала девочка лет десяти, взяла из рук, скорее всего, своей бабушки, мешалку и начала ею двигать. А старуха дала знак Альберту идти за ней. Они пошли по утоптанной деревенской улице — она чуть впереди, рассекая высохшей обвислой грудью свежий воздух, тянувшийся со стороны леса. Этот лес подступал к деревне плотной стеной, будто ожидая, когда та совсем состарится и умрет, и тогда можно будет занять и эту территорию.

Они остановились возле дома, рядом с которым возвышалась деревянная скульптура какого-то божества. Скорее всего, здесь жил скульптор или художник, они любят украшать не только свои дома, но и дворы. А порой ставят скульптуры вообще на улице, вот как сейчас. И для чего? Альберт не понимал смысла подобных «вольностей». Ему казалось, что у дома должны быть определенные границы, и если они очерчены забором или крепостной стеной, совершенно не нужно хозяйничать за их пределами.

На открытой террасе сидел пожилой мужчина в окружении нескольких мальчиков лет десяти-двенадцати. Дети доставали какие-то предметы из невысокого плетеного короба-сундука, что стоял рядом, на циновке. Альберт присмотрелся: ба, да это же были куклы! Он видел точно такие на представлении, устроенном однажды в Батавии в честь приезда знатных гостей из Амстердама. Он тогда хорошо рассмотрел туловище куклы на бамбуковом стержне, конец которого и держал кукловод. Тот так ловко двигал этой палочкой, кажется, кто-то назвал ее чем-пуриной, и кукла размахивала руками, поднимала и опускала их, и даже — сгибала в локте.

Альберту всегда казалось, что искусством в этой стране занимаются только люди, не обремененные мыслями о хлебе насущном, ну, а те, что живут в деревнях, только и знают, что выращивать рис и кофе, или их диковинные фрукты. И поэтому он не просто изумился увиденному, но даже проникся к туземцу уважением: если человек мастерит кукол или дает представления, то он должен быть необычайно талантливым.

Мужчина что-то сказал по-явански, причем, очень быстро, скороговоркой, поэтому Альберт не понял и посмотрел на старуху. Она в ответ четко произнесла:

— Это — его сын.

Мастер уставился на Альберта, он начал его так внимательно разглядывать, что тому стало не по себе. В это время мальчики оторвали свои взгляды от содержимого сундучка, приподняли головы, а некоторые — и вытянули шеи, чтобы из-за высокой перегородки террасы увидеть белого человека. И Альберта пронзили эти глаза. Да, это были глаза Катарины, но только — темные. Точно такие же открытые и бездонные, точно такие же чуть печальные, с поволокой. Это были ее глаза! Альберт стоял, пораженный увиденным, и не мог произнести ни слова.

И тут он почувствовал, что от него ждут ответа — старуха повторила вопрос, гораздо громче и настойчивее. Чтобы выйти из забытья, Альберт перевел взгляд на нее и только тогда понял, что старая спрашивала, возьмет ли он сына. Клубок мыслей завертелся в голове, напоминая о том, чей это ребенок и после какой близости взрослых людей он появился на свет. Но Альберт встряхнул головой, словно сбрасывая эти мысли, и уверенно произнес:

— Да.

После маленькой паузы он добавил:

— Я приехал сюда специально за сыном.

Старуха и мужчина о чем-то начали спорить, это был даже и не спор — Альберту поначалу так показалось, а оживленный диалог о мальчике. Видимо, они понимали, что этот белый человек не сделает ребенку ничего плохого, напротив, тому будет гораздо лучше в чужеземной стране. Он сможет научиться хорошему ремеслу, овладеть языками, развить свой талант.

Старуха тихонько позвала мальчика, и тот спустился с террасы и подошел к незнакомцу. Он оказался невысоким и очень хрупким, так что на вид ему можно было дать не больше десяти лет. Но Альберта это не смущало — глаза Катарины он смог бы узнать из тысячи глаз. Мальчик стоял, потупя взгляд, и разглядывал носики ботинок белого господина, удивляясь тому, что не видно пальцев на ногах. Он был так ошарашен новостью о том, что может уехать из деревни, что пока не знал, хочет ли этого.

Они вернулись в дом старухи, и она вынесла мальчонке светлые шаровары, такие маленькие, видимо, они не будут закрывать даже коленки. Скорее всего, это и была его праздничная одежда. Когда садились в экипаж, где уже придремали солдаты, мальчик неожиданно спрыгнул на землю и побежал в дом. Альберт подумал, что тот решился на побег, и не знал, что делать: бежать за ним, или послать солдат. Но через несколько минут беглец вернулся, видимо, он забыл в доме ценную для него вещь, а может, хотел попрощаться с какой-то игрушкой, или с домашними духами.

— Как его зовут? — спросил Альберт старуху.

— Ваян[182].

— Это вы так его назвали?

— Нет, такое имя дала ему мать…

«Странное имя, — подумал он, — где-то я его уже слышал. Откуда только Катарина знала туземные имена? Впрочем, сейчас какая разница? А там, в Амстердаме, дам ему нормальное имя. Например, Бенджамин… Или — Даниэль… Нет, лучше — Корнелиус…»

До отплытия корабля в Амстердам оставалось не меньше месяца, так что было достаточно времени для того, чтобы позаниматься с мальчонкой. Первым делом Альберт его хорошо «постирал» в ванне, нагрев воды. Он знал, что яванцы всю жизнь моются в холодной воде, и не разделял их пристрастий. Сам он любил понежиться в теплой ванне с настоями трав. Ему казалось, что только так можно действительно очиститься от грязи.

Вторым пунктом его плана было желание разобраться с именем. Именно сейчас это надо сделать, а не потом, когда уже привыкнешь называть его Баяном. Это имя Альберту совершенно не нравилось, тем более, оно напоминало ему о том самом Прошлом, которое он так хотел и… не мог забыть. Пожалуй, имя Бенджамин неплохо подходит мальчишке. Конечно, оно длинное, на вырост, но поначалу можно сократить до Джами. Совсем неплохо… Есть в этом коротком имени нечто восточное, совсем чуть-чуть, словно специй в европейском блюде… Одним словом, Альберт был совершенно доволен своим выбором и стал называть мальчика именно так: Джами.

Третьим пунктом плана стояло всего одно слово — «язык». Понятно, что для общения между людьми нужно сломать языковой барьер, и Альберт начал ежедневно подбрасывать Джами всего по нескольку слов в день, причем, самых простых: дом, дверь, солнце, земля, кровать… Тот схватывал их на лету, ведь был он в возрасте, когда человек еще не испорчен ни дурными привычками, ни порочными желаниями, и легко может обучиться любому ремеслу.

Альберт пока слабо представлял, чем будет заниматься Джами в Амстердаме. Ему хотелось, чтобы мальчик освоил какое-то очень нужное ремесло, может быть, даже и корабельное. Ну, а язык он осилит постепенно, в этом даже и не приходилось сомневаться. Только вот как представить мальчонку знакомым и сослуживцам? Близких родственников практически не осталось, и это к лучшему — родители ушли друг за другом пять лет назад. Брат Филипп… С ним он никогда и не был близок, как отдалились еще в юношеские годы… Так что не нужно будет пускаться в фантазии. А вот в штаб-квартире Ост-Индской компании… Да, там не поймут, как бы и на репутации не отразился факт появления мальчика-туземца. А если сказать, что это — сын близкого друга? Может случиться, что, умирая от болезни, друг наказал ему не отдавать чужим людям мальчика? Впрочем, до прибытия в Амстердам еще столько времени, что можно придумать о Джами не одну легенду.

Корабль был снаряжен в обратную дорогу только через два месяца. Эксперты никак не могли закончить свою работу — возникла масса мелочей… А тут еще и задержка партии пряностей с Калимантана. Именно в этот момент вспыхнуло там недовольство рабов жестоким обращением! Какая жестокость? Не знают они, как ведут себя англичане! Те вообще не стали бы церемониться с недовольными… Да и князек тоже начал ворчать — цены на товар ему не нравятся… Радовался бы, что есть хоть такая — другие колонисты забрали бы весь его урожай вообще без оплаты!

Так что корабль вышел в море намного позже, чем предполагалось.

Жизнь текла без происшествий, своим чередом, оставляя позади ровные однообразные дни, как разрезанные волны за кормой корабля. Поднимаясь, словно здороваясь с носом парусника, эти волны разглаживались за кормой, смешиваясь друг с другом, как два напитка в одном стакане. И не оставалось от них той игривости, что была только что, как и не оставалось даже воспоминаний о вчерашнем дне.

В такой обстановке лучше всего лежать и думать: можно вспоминать прошлое, чтобы понять, почему именно так, а не иначе ты поступил тогда в такой-то ситуации; можно мечтать, «примеряя» на себя фантастическую идею, которая осталась в голове еще с юношеских лет… Да мало ли о чем можно думать, когда у тебя круглые сутки — досуг. Хорошо, что взял мальчонку. Занятия с ним по языку хоть как-то убивают время. А то совсем можно свихнуться от безделья.

Погода была отличная: высокое лазурное небо стояло над океаном прозрачным колпаком и словно закрывало его от предгрозовых и предштормовых знаков. Этот ярко-голубой колпак был оберегом и от других невзгод — выплесков гнева и ярости морских духов, а они нет-нет, да дают о себе знать, и конечно же — от призрака Летучего Голландца, который последнее время стал все чаще появляться возле мыса Доброй Надежды. Он словно поджидал корабли на перекрестке морских путей, чтобы похохотать потом над моряками, трясущимися от страха. Некоторые поговаривали, что даже слышали этот хохот: он похож на раскаты грома, но разве спутаешь со звуками природной стихии голос получеловека-получудовища?

Когда до Капштадта оставались сутки, не более, произошло событие, не просто нарушившее монотонность и однообразие жизни на корабле, но и вообще изменившее, если не сказать — остановившее, ее течение.

Началось все с того, что на завтрак пассажирам подали нечто между жидким омлетом и гороховой похлебкой. Кок сказал, что заканчиваются продукты. По всем расчетам, их должно было с лихвой хватить до Капштадта, а там уже можно было и пополнить запасы. Поэтому с самого утра у всех настроение было не самое радужное: небо казалось уже не таким высоким, а словно нависшим над кораблем, как колпак над клеткой попугая.

Ближе к полудню на востоке появился парусник. Он шел со стороны не Капштадта, что и не вызвало бы волнений команды, а — Мадагаскара, причем, на всех парусах, уверенно и стремительно, и — наперерез голландцам. Ветер с востока раздувал его паруса, наполняя их силой, — сегодня он был на службе у команды именно этого корабля.

— Эй, на палубе! — послышался издалека громкий голос на яванском, но с заметным акцентом, — не вздумайте палить из пушек! Не то отправитесь за сундуком сокровищ… Вам — черная метка[183]: собрать все сокровища и оставить их по правому борту.

«Пираты! — застучало в висках Альберта. — Надо же, как не повезло… И ведь с недавних времен Мадагаскар стал пристанищем пиратов и работорговцев… А впрочем, чему здесь удивляться, если стоит остров рядом с морскими путями, по которым и ходят туда-сюда торговые корабли? Тут и у самого ленивого появится желание полакомиться чужой добычей!»

Альберт знал, что если случаются такие встречи, не жди благополучного конца: пальнешь из пушки — и в тебя выкатят «ядрышко», так что считай — потопишь корабль. А бывало, это служилые рассказывали, что непослушных членов команды забирали с собой — или на своем же корабле матросом держали, или, что еще хуже — продавали в рабство…

— Эй, ты, старый пройдоха! [184] — продолжал кричать громкоголосый, видимо, он видел кого-то на палубе, — где ваш капитан? Ушел пообщаться с Веселым Роджером?[185] Рядом с ним кто-то расхохотался низким басом, видимо, ему понравилась шутка своего подельника.

— Ну, а ты, Костик, чего ржешь? Посмотри на свое брюхо! Разъелся, как кот в портовом трактире… Или на родину захотел?

Теперь уж разразился смехом первый «громила».

Альберт осторожно выглянул из-за мачты и увидел почти голого, в одной набедренной повязке, толстенного европейца. Если бы не крепкий загар и не туземное обмундирование, можно было бы принять его за знатную особу, почти за князя.

— Тьфу ты, сука, — сплюнул сквозь зубы Костик, и уже по-голландски спросил, — ты что, сегодня не промочил горло? [186] Цепляешься ко всем… Или захотел сойтись якорями?[187]

«Странный на вид европеец: и не голландец, и не француз, — подумал Альберт, — а по говору, так вовсе странный — о самом высоком чувстве говорит с таким пренебрежением…» Альберт слабова-то владел яванским языком, хоть и приходилось общаться с местными князьками, но отлично знал, что «сука» у них — это «любовь»[188]. И тут он вспомнил, как приезжали к ним из Московии, правда, это давно уже было, такие же странные господа… Да нет, откуда взяться здесь, в Индийском океане, человеку из далекого медвежьего царства?..

Пиратский парусник уже почти вплотную подошел к голландскому кораблю. Вот-вот он возьмет его на абордаж. И тогда… Альберт мысленно уже прощался со своей шкатулкой. Он знал, что если не вынесет ее на палубу, как требует «громила», не миновать ему смерти: тех, кто прячет ценности, не щадят.

— Выкидывайте белый флаг! [189] — прокричал пират.

— А где ваш флаг? — неожиданно послышался голос голландского капитана. — Что-то я его не вижу!

Он явно шел на рожон, потому что в этом голосе не было ни одной нотки страха, все ноты звучали уверенно и даже с пафосом.

— У нас есть только один флаг! — продолжал трубить на басах «громила». — И он такой же черный, как черны наши сердца!

Неизвестно, чем закончился бы этот диалог, если бы чья-то истерзанная душа не подчинилась жестокой воле своей судьбы. В самый критический момент, когда уже к борту тянулись абордажные «кошки», кто-то на пиратском паруснике взвизгнул:

— Снимаемся с якоря! [190] Волна-убийца!

Альберт не понял, выполнил ли штурман последний приказ. Он поднимался на палубу со шкатулкой в руках, когда почувствовал, как потемнело в глазах. Посмотрел вверх и не увидел неба — вместо него над кораблем застыла гигантская темно-синяя водяная глыба. Эта волна была с таким высоченным гребнем, что смогла бы накрыть великанское судно, а тут — хлюпенький кораблик человечков-лилипутов…

Он успел подумать о двух предметах, правда, один из них недавно перестал быть просто предметом — он стал маленьким мальчиком по имени Джами, а второй… боже, а второй — белые перчатки… они, как и Джами, остались там, в каюте…

Через пару минут водная поверхность океана разгладилась. Она словно выполнила свою миссию и безмятежно переливалась под лучистым солнцем. На ровной поверхности океана не осталось даже следов от игрушечного кораблика, нет, кое-что всплыло — несколько деревянных обломков от досок, с высоты птичьего полета похожих на соломинки в домашнем пруду.

Глава 4 Ваян в России

Август 1723 года.

Утро выдалось свежим и ясным. Солнце ласкало все живое трепетными августовскими лучами. Впрочем, в Санкт-Петербурге и летом не особенно жарко, но в прошлом месяце почти неделю стояла сухая и душная погода, как будто духи Балтийского моря перекрыли подачу легкого бриза.

На берегу Финского залива уже толпился народ. Ему всегда любы зрелища, он неизвестно откуда узнает о них и тут же появляется, чтобы поглазеть. Так что уже по скоплению людей, да еще и по флагам, развевающимся на ветру, можно было определить, что начнется здесь не рядовое представление веселья ради, а нечто грандиозное.

— Корнелиус! — окликнул направляющегося в сторону пристани крупного осанистого мужчину сам вице-адмирал Балтийского флота Александр Меншиков. — Познакомься, это — Ян Геррит Поль, твой земляк, будете работать вместе…

Рядом с Меншиковым стоял задумчивый, даже чуть грустный мужчина среднего возраста. Но в остальном чувствовалась в нем необычайная сила, видно было, что человек этот не за канцелярским столом просиживает штаны, а работает под солнцем и ветром: ровный загар на мужественном лице и крепкая рука, которую он протянул для рукопожатия, говорили об этом.

— Корнелиус Гитманс, — представился он своему земляку. — А не сын ли ты Геррита Класа Поля?

— Да, сын, — ответил тот. — Вот… приехал по приглашению Петра Великого… Давно собирался…

— Ладно, вы тут поговорите, а мне нужно поднимать императорский штандарт[191], — Александр Меншиков торопился, значит, торжество вот-вот начнется.

— Как там, в Амстердаме? — в голосе Корнелиуса звучали нескрываемые нотки ностальгии, — я не был дома уже несколько лет…

— Все по-прежнему: так же строятся корабли, так же ходят они на Батавию, только поубавилось желающих служить на них…

Он замолчал, словно раздумывая, стоит ли говорить о том, что у него возник конфликт с Ост-Индской компанией, которой верой и правдой служил всю жизнь его отец, а потом, на его же месте — корабельным мастером и управляющим, и сам Ян Поль?

Словно понимая его строй мыслей, Корнелиус спросил:

— А как отец?

Он чувствовал, что ответ будет именно таким, ведь время никого не щадит:

— Умер два года назад…

— Да, сочувствую… А моя матушка пока еще жива… Не слышал о Марии Гитманс? К нам тоже захаживал царь Петр, когда приезжал с Великим посольством.

— Нет, не приходилось…

Они увлеченно начали рассказывать друг другу о тех временах, когда Петр Первый учился корабельному делу у Геррита Класа Поля, а в свободное время посещал семьи голландцев, изъявивших желание работать на судостроительных верфях далекой и угрюмой Московии. Об этом царстве ходили тогда странные легенды, будто народ там жестокий и невежественный, так что этим добровольцам нужно было набраться огромного мужества, чтобы перебороть в себе страх.

И тут прозвучали залпы из корабельных и крепостных пушек. Они наполнили пространство особой торжественностью, притягивая взгляды собравшихся к морской глади воды. Под грохот пушек сам Петр Первый, а с ним — генерал-адмирал Федор Апраксин и еще несколько командующих Балтийским флотом своими руками спустили на воду маленькое судно, длиной футов шесть, не более, укрепили мачту и подняли на флагштоке императорский штандарт. Ботик они поставили на буксир к шлюпкам, каждая из которых отличалась своим знаком, так что даже издалека невозможно было их перепутать: адмиралы сидели в шлюпках с развевающимся на них андреевским флагом, вице-адмиралы — с андреевским флагом, отмеченным синей полосой, а контр-адмиралы шли под андреевским флагом с красной полосой.

За штурвалом ботика стоял сам Петр Первый, на месте лоцмана — Александр Меншиков, а гребцами на веслах — адмиралы. Почетные места в судне заняли генерал-адмирал Апраксин и адмирал Крюйс. Ботик торжественно прошествовал мимо зевак, толпившихся на пристани, и ушел на Крондштадский рейд, где уже вытянулись по стойке «смирно» двадцать линейных кораблей и один фрегат — начинался грандиозный смотр кораблей Российского Балтийского флота.

— Что это за посудина такая смешная? — спросил у Корнелиуса Ян Поль.

— Это знаменитый царский ботик «Святой Николай»… Лет тридцать назад, а то и больше, нашел его Петр в сарае и решил испытать… Совсем еще мальчишкой был… Сначала попробовал в маленьком пруду, потом — в озере… Последнее время ботик стоял в московском музее, а недавно мы его сюда перевезли. Специально к сегодняшним торжествам…

— А как привезли? На буксире?

— Нет, на подводах…

Ботик уже пропал из поля зрения корабельщиков. Скорее всего, там, у крондштадской пристани, его торжественно встречают и чествуют речами: далеко разносится по окрестностям корабельный салют.

— Мы будем вместе работать? — спросил Ян Поль.

— Да. Два месяца назад заложили на стапели корабль «Петр Первый и Второй». Его спроектировал сам Император Петр, потому он особенно следит за тем, как подвигается строительство. Думаю, работы нам хватит всем, и не на один год. А может быть, и в историю российского флота войдем, ведь это первый стопушечный корабль первого ранга на Санкт-Петербургской верфи…

В этот момент мимо них проходил невысокий смуглолицый молодой человек, видно, тоже из корабельщиков, и поздоровался с Корнелиусом. Ян Поль и не придал бы этому факту значения: мало ли ходит тут знакомых? Но на этот нельзя было не обратить внимание — парень сказал приветствие по-голландски.

— Кто это? — спросил Ян.

— А-а-а, это тоже корабельный мастер, плотничает…

Видимо, парень услышал, что говорят о нем, и приостановился.

— Откуда знаешь наш язык? — не выдержал Ян Поль. — Жил в Голландии?

— Нет, меня отец научил…

— Отец? — Ян Поль задумчиво посмотрел на его явно азиатское лицо.

— Да, отец… Он из Амстердама.

— А как зовут тебя?

— Ваян Блэнк.

— Фамилия наша… А имя — туземное. Странно…

— Так меня мама назвала.

— А как зовут ее?

— Катарина.

Ян Поль с недоумением посмотрел на Корнелиуса. Тот же только пожал плечами. Ваян уже лет десять работает на верфи, и каждый раз, когда его спрашивают о семье, несет эти небылицы. Будто других не может придумать. Все давно уже привыкли к его причудам, ведь работник он не ленивый, и даже — что надо, да и в обхождении с моряками уважителен. С другой стороны, если не было у него в роду голландцев, откуда тогда он знает наш язык? Такие мысли роились в голове Корнелиуса, но он промолчал.

— Ваян, тебя тоже переводят на новый корабль? — спросил он, чтобы сменить тему.

— Да.

— Ну, тогда до встречи!

— Корнелиус!

— Да!

— Приходи к нам на свадьбу в следующее воскресенье.

— Ты женишься? — на лице мастера было несказанное удивление. Надо же, так быстро этот худенький мальчонка, которого однажды привели к нему учеником, стал женихом. Как летит время! — И кто невеста? Я ее знаю?

— Анна, дочь корабельного подмастерья Федора Пальчикова…

— Из наших… Конечно, приду…

Корнелиус слышал о том, что Баяна подобрали у мыса Доброй Надежды русские моряки, возвращавшиеся из Ост-Индии на клипере «Отважный». Об этом даже есть запись в судовом журнале капитана Андрея Прохорова. Но так как мальчонка не понимал по-русски, то нет в этой записи никакой информации о его родине. Все так и думали, что он с Ост-Индских островов. Первое время был он нелюдимым, замкнутым, забьется в угол, как волчонок… Никто бы и не узнал об этой истории, если бы не попал мальчик сюда, на верфь, и не столкнулся бы с голландскими мастерами. С ними он и заговорил. Вот уж удивились корабельщики: туземец, а не только понимает, но и говорит по-голландски! И сразу же в нем куда делась замкнутость! Стал улыбчивым, раскрылся, словно бутон цветка. Вот что значит человеческое общение!

— Ян, а ты заходи к нам с Марианной в гости! Хорошо? Познакомишься и с женой, и с дочерью. Петра наша совсем уже взрослой стала… Она никогда не была в Голландии…

— А вы дочку не в честь российского императора назвали?

— Может, и в честь… Заходи, будем рады…

В этот вечер Баян долго не мог уснуть. Может быть, такое бывает перед свадьбой? Когда чувствуешь приближение чего-то очень важного и оттого волнуешься, как перед серьезным экзаменом. А может, гораздо больше… Баян понимал, что, скрепляя священный союз с Анной, он не только берет на себя ответственность за ее судьбу, но и навсегда прощается с чем-то — с беззаботной юностью, а может быть, и с желанием единолично принимать решения. Всегда, когда получаешь одно, нужно жертвовать другим.

В тот роковой день ближе к полудню Баяну нездоровилось. Обычно в это время он прогуливался по палубе, общался с пассажирами, а среди них были и два мальчика, причем, примерно такого же, как он, возраста. А тут появилась слабость, а потому — и апатия ко всему, что происходит на корабле. И так захотелось спать… Отец сказал, что это после неудачного завтрака, нужно отдохнуть, и все пройдет. И Ваян уснул.

И уже сквозь сон почудилось ему, что подошел к изголовью отец и дотронулся до его руки: «Не бойся, и с тобой ничего не случится… Если есть у тебя какой знак — прибереги его… А если вдруг больше не встретимся — знай, что я любил тебя как сына…» Странными показались тогда Баяну эти слова.

Потом наступила ночь. А здесь он удивился, потому что на корабле еще не обедали. Ночь так резко опустилась на парусник, и оттого потемнело небо, но звезд на нем он не увидел. Пол в каюте накренился и громче обычного стал шум океана. Ваян продолжал смотреть свой сон, но тут кто-то постучал в иллюминатор. Мальчик открыл глаза и увидел, что это бьет копытом в стекло белая лошадь. Она словно хотела что-то ему сказать… Может быть, уберечь от опасности? Это тоже показалось Баяну странным: на чем же стоит лошадь с той стороны корабля? На волне?

Ваян протер глаза — лошадь не исчезала. И тогда он вспомнил наказ отца приберечь свой знак, спрыгнул с лежанки и полез в саквояж, где лежал спрятанный им один предмет. Ваян достал его и зажал в ладони. Стало еще темнее. За иллюминатором уже ничего не было видно, даже лошади. И тогда он выбежал из каюты. Почти в это же мгновение Ваян почувствовал над головой водяную глыбу. Странно, он ведь не нырял — почему же оказался под водой? Конечно же, это — сон, но Ваян решил не подчиниться ему и… вынырнул. Он отлично чувствовал себя под водой, потому что вырос на берегу океана.

А потом наступил день, но он был еще страшнее, чем ночь: на водной глади океана Ваян не увидел ни корабля, ни экипажа, ни пассажиров… Мальчик держался за широкую доску, а потом, чтобы поберечь силы, взгромоздился на нее и долго-долго лежал…

Когда на спокойную водную гладь начали опускаться сумерки, вдали показались серые, будто размытые в дымке, паруса. Потом они стали светлеть, стремительно приближаясь к его самодельному плоту. Больше Ваян ничего не помнит. Поэтому он всегда «прокручивал» одну и ту же картинку: он лежит на палубе, а моряки склонились над ним и говорят на чужом языке. Один их них потянулся к его крепко сжатому кулаку, но Ваян отдернул руку. Раздался хохот, видимо, показалось им смешным, что этот полураздетый мальчонка что-то прячет. Разве можно иметь хоть что-то ценное в то время, когда бесконечный океан оставил от корабля всего лишь несколько щепок?

Бракосочетание Баяна и Анны проходило по всем канонам православной церкви. Незадолго до этого жениха крестили и нарекли Иваном. Ваня, Ванька, Ванечка — что еще может быть ближе к Баяну? Накануне венчания оба они, как и положено, хорошо попостились, а затем — исповедовались у духовника. Утром, перед венчанием, помолились, попросив у Господа благословения, светлого семейного счастия. Затем отдельными экипажами поехали в церковь. Впереди в специальной карете лежала венчальная икона, как главное действующее лицо предстоящего ритула, гораздо главнее, чем генерал за столом.

На Анне было вышитое золотом белое глазетовое[192] платье с длинными рукавами, а ее напудренные светлые волосы, собранные в высокую прическу, украшал венок из красных роз. Так уж повелось еще со времен Древней Руси: покрывать невесту красным покрывалом, а на голову ей надевать такой же красный венок. Этот цвет считался траурным, а чем не траур замужество — прощание с легким, безоблачным девичеством да с родительским домом? Оттого и приходилось Анне постоянно прятать за фату синие глаза, лучившиеся счастьем: по традиции, она должна была проливать из этих глаз слезы, и чем больше их вытечет, тем счастливее будет новый семейный союз.

Баяна одели в старинный русский кафтан, правда, не столь длинный, как те, что носили во времена Великого посольства. Укороченный кафтан мягкого, пепельного, цвета, с застежкой посередине, а также широкий, расшитый серебром пояс, крепко затягивающий в талии, подчеркивали молодость своего хозяина.

В кафтане Ваян чувствовал себя не совсем уютно. Он привык к европейской — немецкой, французской и голландской одежде, которую давно уже велел носить всем, от бояр до крестьян — Петр Великий. А вот на свадьбах нужно было соблюдать старые русские традиции. Так что после свадьбы Баян снимет этот наряд, а пока придется потерпеть.

Еще с утра он отправил невесте с нарочными «женихову шкатулку» — подарки на свадьбу. Он купил Анне длинное жемчужное ожерелье и с такими же жемчугами серьги, а также колечко с бирюзой. Ему очень нравился голубой цвет, всю жизнь бы любовался ее небесными глазами, а это колечко — как раз под цвет глаз… Были еще у него кое-какие недорогие безделушки, так он их тоже положил в шкатулку: пусть примеряет, а что понравится — наденет.

Церемония венчания обещала быть красивой и торжественной: Баян заметил, что к их приходу даже внутри церкви украшения повесили, а священник надел самую праздничную одежду, с широкими рукавами, отороченными желтым атласом с золотым шитьем. Жених и невеста стояли на розовом атласном покрывале, подстеленном им под ноги, и слушали длинное-длинное благословение, с молитвами, воспевающими Господа Бога, и отпугивающими всякую нечистую силу. Для устрашения злых духов священник еще и размахивал венчальной иконой, окропленной святой водой. После того как новобрачные надели друг другу кольца в знак вечной любви и верности, он дал им поцеловать два раззолоченных узорами венца, а потом воздел эти венцы над их головами. Молодые, взявшись за руки, трижды прошли следом за священником по кругу, вдоль стен церкви. Затем они снова встали на розовое покрывало и отпили, прославляя молитвой Господа Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых, красного церковного вина. Только после этого получили они полное благословение, так что жених мог уже и поцеловать невесту.

Православная церковь признала союз между Баяном и Анной законным и желала новобрачным оставаться верными друг другу до самой кончины.

После венчания молодые поехали в родительский дом невесты — пришлось нарушить традицию праздновать свадьбу сначала в доме родителей жениха, так как такового не было. Столы ломились от яств, здесь были и гуси с яблоками, и молодые запеченные поросята, и зеленые огурчики, и капуста с клюквой, и грибы соленые, и осетры (их брали воз), и икра «засольная» — белужья и осетровая (ее брали по бочке). Из напитков там были брусничная вода, а также медовуха, и конечно же — вина фряжские[193] да вина горячие [194]. Но самым примечательным на столе был огромный свадебный пирог, украшенный такими же, как волосы невесты, красными розами, а еще и белыми лебедями да подковой на счастье.

Много в тот день знатных гостей пожаловало, в основном, конечно, корабельщики, но были и служилые с Балтийского флота. Поздравил молодых и сам Император Всероссийский, он приехал для этого в знатном экипаже не один, а в сопровождении адмирала Корнелиуса Крюйса и еще двоих, среди них Ваян знал лишь Яна Геррита Поля. Петр Великий пожелал молодым всех благ, да деток хороших, и высыпал горсть золотых монет. Среди них были совсем новые, не больше двух лет назад напечатанные, — «Два рубли» из красного золота с изображением в профиль самого Императора.

А потом сказал слово Корнелиус Гитманс, он, как и обещал, пришел на свадьбу. И Ваян узнал из его слов о том, что если бы не Петр Великий, не было бы сейчас у него никакой женитьбы: русским людям не разрешалось сочетаться браком с иноземцами. И только Император Всероссийский, а тогда еще — царь всея Руси, снял этот запрет, и даже разрешил браки не только с иноземцами, но и с иноверцами, конечно, при условии, если те примут православие.

В доме невесты свадьба продолжалась два дня. Много гостей побывало там, много речей было сказано и много поднято чарок и кружек за здоровье и счастье молодых. Ваян и Анна устали от многоголосия, шуток и зажигательных плясок, от бесконечного хоровода девиц в кокошниках. Они, считай, и не разговаривали меж собой все это время. И только на третий день, наконец, свадебный эскорт из нескольких экипажей переехал в дом молодоженов.

Этот дом был построен незадолго до свадьбы. Деревянный сруб ставили сами судостроители, прознав о том, что скоро у Баяна свадьба. Поэтому в доме пахло свежим деревом, как в лесном бору. Его окна — высокие и вытянутые, в голландском стиле — выходили на небольшую рощу — ее строители не вырубили, оставили специально. Так что когда смотришь в окно, кажется, что там — волшебный сад, в который слетелись сладкоголосые птицы. Иногда там можно было увидеть даже белку, или — зайца.

Последние две недели Ваян провел здесь безвылазно, он перевозил в самую просторную и светлую комнату свои поделки из старого сарая дома тетки Прони, где он до этого их мастерил. Так хотел порадовать Анну! Она ведь не видела пока ни одну из его скульптурок — не поведешь же невесту в чужой сарай! Поэтому на свадьбе он горел нетерпением как можно быстрее попасть, наконец, в их новый дом.

Он завел ее за руку, точно так же, как в церкви, когда они трижды обходили ее по кругу, в не менее священное для него место. Здесь он собрал все самое лучшее, что вырезал из дерева, а приходилось работать и поздними вечерами при свечах, и в выходные, когда его сверстники тешились в играх да плясках.

— Вот это, Анна, тебе самый главный подарок — вещая птица Гамаюн. Она будет петь божественные гимны… А если захочешь — получишь и совет…

— Неужели та самая диковинная Гамаюн? Я столько слышала о ней, но увидеть так и не довелось… Ваян, так она же и предсказывать будущее умеет! Какое красивое лицо девы, чистое, белое… А глаза… Почему глаза такие печальные?

— У всех прекрасных дев печальные глаза, но вот почему, об этом и я не знаю.

На подставке, очень похожей на ствол дерева, с аршин[195], не больше, сидело существо с женским ликом, но с крыльями птицы. Лицо излучало удивительную женскую красоту, в которой смешались и царское величие, и простая человеческая душевность, и гордость, и смятение… Сложенные крылья говорили о том, что птица не собирается отсюда улетать так скоро, она еще поживет в этом доме.

— Ваян, смотри, а что это за свиток с письменами? В когтяху Гамаюн!

— Это очень ценный свиток! Хочешь его почитать?

— Конечно! Давай только другие поделки посмотрим. Вот это кто такой сердитый?

— О, это самый грозный славянский бог — Перун [196].

— И его я знаю… Да он же как живой! И сидит на колеснице…

— А в нее запряжены драконы…

— А как они стремительно несут его! У Перуна даже кудри развеваются на ветру… А это — стрелы?

— Да, в левой руке у него — колчан со стрелами, а в правой — лук. Вот сейчас он пустит стрелу… Знаешь, что произойдет?

— Что?

— Пожар.

— Значит, нельзя его злить понапрасну.

— Вот именно.

— А рядом кто?

— Так это же — Верховный владыка Вселенной Сварог![197]

— Какой он золоченый, так и горит изнутри…

Одна из фигур изображала старца с посохом. Он будто торопливо шел куда-то, а Ваян успел выхватить это энергичное движение пружинистого тела. Было в облике нечто противоречивое: осанистая фигура, и в то же время — длинная белая борода и глубокая складка на лбу.

— А это у меня — Велес[198], Бог Удачи.

— А что это за дерево, из которого ты вырезал поделки? Я не видела такого у нас…

— Здесь у меня эбеновое — черное и очень твердое, его легко полировать до зеркального блеска. Я из него делаю героев сказок и легенд, необычных животных… А это — сандаловое, чувствуешь, какой аромат исходит от фигур? И вот здесь — белое, очень мягкое, его называют еще «мыльным»… Все это привезли мне голландские купцы из Ост-Индии.

В стороне от скульптур на широкой деревянной доске, установленной на подставке в виде обычных пеньков, стояли деревянные макеты двух парусников.

— Так это же — твое ремесло!

— И ремесло, и увлечение. Это не обычные макеты…

— Ваян! Ты начал рассказывать.

— Я очень много слышал о таком ритуале и от голландцев, и от норвежцев… Называется он «похороны корабля»…

Ваян замолчал, словно вспомнил о чем-то очень личном, а потом продолжил:

— Я очень хочу, чтобы корабли никогда не тонули сами… Чтобы в море-океане не было несчастий…

— А что это за ритуал?

— Видишь, слева у меня парусник стоит на якоре. Он совсем старый, и его нужно похоронить. А справа — молодой корабль с поднятым якорем, он сейчас отправится в путь…

— А что за маленькое суденышко между ними?

— А это — душа старого корабля. Она никогда не умирает, как не умирает и душа человека, и поэтому перейдет в новое судно. Видишь, какие полные паруса? Это ветер подул со стороны умирающего корабля…

— А вот этот знак на крошке-суденышке я знаю. Это — свастика. Только для чего она здесь?

— Это — символ жизненного пути корабля, или «колеи житейской»… Символ владения ветрами — сторонами света. В открытом океане очень важно заручиться такой поддержкой, кто ее не имеет — тот погибнет…

— Точно такой знак есть и на моем крестике, он идет по центру… Мама сказала, это — семейная реликвия… Уже два века… Пойдем, покажу!

— Надо же! И я положил в «женихову шкатулку» тебе подарок!

Они прошли в спальню, благо, гости уже разошлись, и Анна достала обе шкатулки. В той, что была от мамы, вместе с браслетом из слоновой кости, который привез из Ост-Индии голландский купец, вместе с золотым медальоном с изображением Пресвятой Богородицы лежал старинный нательный крестик с выбитым по центру знаком свастики. Он крепился к серебряной подвеске. Из второй шкатулки Анна достала тот самый крест, который десять лет назад, во время кораблекрушения, Ваян держал в кулачке, чтобы не выронить. Острые края свастики больно врезались тогда в ладонь, но он терпел. Он никому не показал свой крестик до самого прибытия корабля в Санкт-Петербург. Да и потом тоже…

— Вот об этом кресте я и говорил тебе. — Ваян взял в руки предмет, ставший его талисманом, словно прощаясь с ним. — Только это и осталось у меня от мамы, так сказала бабушка Лестари[199], у которой я жил. Мама положила его незаметно от моего отца в пеленки, поэтому я ему тоже ничего не сказал. Это память о единственной в мире женщине, которую я всегда любил и люблю сейчас и которой говорю только… слова благодарности. Вот поэтому я очень хочу, чтобы эта вещь принадлежала тебе, Анна. Ты для меня — самая дорогая и желанная.

Ваян надел ей на шею свастичный крест и прижал к себе. Он не мог видеть, что на глазах Анны блеснули слезы. Как выдавливала она их там, в родительском доме, где нужно было рыдать и рыдать периодически, а слезы все не появлялись… А сейчас вот хлынули, когда она так счастлива.

Они не заметили, как их губы соединились в поцелуе…

Было это когда-то взаправду и, потому, в древней Книге описано, в Книге той, что зовут Козмография, той, глаголемой Козмография. А ведется в ней сказ о странствиях, землях дальних, за океанами, за равнинами, горными пиками, за лесами густыми, дремучими. Как плывут корабли в море синее, паруса раздувают над мачтами, якорями цепляются крепкими, острова открывают чудные.

Есть в ней сказ и про остров Макарийский, что возник как равнина круглая посреди океана грозного, и могучего, и безбрежного. Он один, этот остров Макарийский, близ блаженного рая раскинулся, на востоке, близ Бога Сварога и его золоченого терема. И растут там цветы прекрасные с лепестками, росой покрытыми, неземной аромат у них, сказочный, а над ними порхают бабочки. А деревья от фруктов ломятся, самых сочных и — слаще сахара, и поют в том саду птицы райские, среди них — даже Феникс и Гамаюн.

С головою царевны прекрасный, да глазами как небо — синими, да с власами блестящими, длинными, словно дни на чудесном острове, — вот такою была она, Гамаюн. Ну, а перья на крыльях лазоревы, а в ночи серебрятся и светятся, словно звезды на небе ясные, словно слезы невесты — чистые. С головою красавца царевича, только с клювом орлиным, с горбинкою, а с глазами как стрелы быстрые да из лука из богатырского, — вот таким этот Феникс был. Ну, а перья его окрашены красотой и червонным золотом, так блестят в темноте и светятся, как горит колесница Сварога.

А когда-то был Феникс птицею очень серою, неприметною, но поспорил, глупец, с воронами, что взлетит до владений Сварога. И летел он стрелой отточенной в самый купол бездонного облака, не боясь подпалить свои крылышки, не боясь умереть в лаве огненной. А ведь вспыхнули серы пёрышки, да и стали они полыхать-гореть, синим пламенем, красным всполохом, черным пеплом на землю падая. И тогда рухнул Феникс вниз, а там птицы над ним потешаются: «Вот упрямец, совет не послушал наш, а теперь будешь спать во сырой земле, света божьего не увидевши…» Словно молния, оземь луч упал, солнца луч, да по кучке пепельной, и взметнулся ввысь молодой орел — новый Феникс с златыми перьями. Там, где птицы над ним потешалися, не хотел оставаться он, гордым был, и тогда вот на остров Макарийский полетел, ближе к Богу Сварогу. Так с тех пор почитал Феникс Сварога, по-сыновьи его проведывал.

Гамаюн же была вещей птицею, и пришла на свет раньше света она, раньше божьего, раньше белого, раньше всех людей, раньше всех легенд. А сейчас она может рассказать все предания, все подробности стран заморских — южных и северных, и звериного царства несметного. А служила она Богу Велесу, потому так любила летать на Русь, да с вестями на крыльях из Ирия, да Небесного [200] — всех славянских богов. А умела она и совет добрый дать, да и слово-пророчество вымолвить. Покружит над землею русскою, да и сядет вздохнуть на яблоню, ну, а песнь запоет — всем, кто слышит ее, всем предвещано счастье безмерное.

Вот сидит она раз на зеленых ветвях, чешет гребнем свои русы волосы, сладку песнь поет, прославляя богов, но особенно — Бога Велеса. Это он ведь привел в движение мир, сотворенный Родом [201] и Сварогом: после дня начиналися сумерки, за зимою всегда приходила весна, а за выдохом был обязательно вдох, за печалями шли только радости. Это коловращение шло посолонь[202], как идет колесница Сварога: начиная с востока, и только потом по дуге продвигаясь к западу.

Был же самым обычным символом, самым правильным, незатейливым, знак солнцеворота[203] — с лучами крест, с поворотами вправо и влево. Если верхний луч будет вправо смотреть, посолонь, значит, вышло движение, как от Тьмы черной к Свету, как от Нави через Явь в Правь[204], и как стрелки часов, подтверждающие коловращение. Если ж верхний луч будет влево смотреть, вспять пойдет — осолонь[205], движение, к черной Нави, туда, где живет Чернобог[206], где колдуют над книгами лишь седуны[207], и где правит сам дьявол в этом безвременье.

Вот сидит Гамаюн на дереве и поет сладку песнь о Велесе, о его законе движения, о его священном писании. Называется «Книга Велеса» [208], ну а в ней описал он славянскую жизнь, с стародавних времен, самых древних времен, описал, как учитель, как великий мудрец. Тут подкрался охотник к дереву, натянул тетиву упругую, и пустил бы стрелу он вострую да и в сердце той птицы волшебное. Елядь — в когтях ее что-то светится, там лежат письмена старинные, в коих сказано, что неправдою обойдешь белый свет — не воротишься, никогда не вернешься назад.

Лишь блеснула очами суровыми Гамаюн, эта птица священная, и сковал сон того охотника, и закрыл он от света глаза. И приснилось ему, что охотится он в чащобе лесной, глядь — там две сестры убегают от зверя лютого — разъяренного кабана. С ним сразился тогда охотник, показал свою храбрость пред девами, ну, а те благодарны спасителю: «Чем, любезный, тебя наградить?» Говорит им тогда охотник: «Я хочу свет увидеть белый, весь — от края до самого края, от начала и до конца!» Говорит ему юная Правда: «Белый свет — он такой необъятный, и опасно бывать на чужбине…» Ей перечит вторая сестра: «Помогу я тебе, охотник, если будешь служить мне, Неправде, если станешь рабом послушным — ты увидешь весь белый свет». «Я согласен, — сказал охотник, — буду жить я всегда неправдой, буду лгать и грешить, а надо — и убить я готов людей…»

Много лет пролетело, охотник повидал все заморские страны, и на остров Макарийский прибыл он на белых своих парусах. Он гостил там, в раю, по-царски, черпаком ел икру осетровую, да заморские фрукты — лопатой, ну, а пряники в мед макал. И так любо ему там стало, так тепло в том раю блаженном, что решил он навек остаться, да и царским там жезлом махать. Птицы вещие добрыми были — Гамаюн и священный Феникс, не хотели ему перечить, но вмешался тут Сварог Бог. Прогремел он сердито с неба: «Есть всему свое место и время, любит даже лягушка — болото, не поет на чужбине сверчок!» И тогда порешил охотник: «Возвращусь я домой обратно, хватит мне путешествий и странствий, есть на родине дом родной…» Воротился — а там нет селенья, там разверзлась земля, поглотила все дома, и людей, и животных… Вместо них — только озера гладь…

И стоит лишь одно там дерево, а на нем — письмена старинные: «Коль неправдой весь свет увидишь — не воротишься ты назад…»