Женщина с изъяном

Глава 18

Весь следующий день мы провели, занимаясь садом.

Незримый, сотканный из ненависти вихрь, бушевавший больше суток, оставил после себя вырванные с корнем розовые кусты и сломанные ветки.

Руперт вышел, чтобы собрать их, первым. Спустя полчаса к нему присоединилась я.

Мы работали в молчании, только Даниэль сказал тихое и безрадостное «Привет», целуя меня в висок.

Тем и вопросов, которые следовало обсудить немедленно, было слишком много, но думать о насущном ни у кого из нас не хватало желания и сил.

Прижимая к животу пораненную руку, Агата больше бродила среди примятой травы, и, взвесив все как следует, беспокоить ее я не стала.

От нее не веяло ни стыдом, ни горем. Разве что горечью за неправильно сделанный выбор, за боль и страх, последовавшие за ним.

Уезжая с Даниэлем, я посмела надеяться, что большую часть произошедшего она не вспомнит. Что можно будет солгать ей о единственном ударе, о падении с лестницы — что угодно, помимо правды о том, что мужчина, которому она доверилась, в пьяном угаре попытался забить ее до смерти. О том, что ему это почти удалось.

Однако Агата все помнила. Помнила и молчала, только задержала на мне задумчивый взгляд.

Мне очень хотелось, но, конечно же, нельзя было спросить ее о том, что такого она увидела во мне. Что заставило ее, взобравшись по лестнице, броситься именно к моей двери.

Столько лет проведя про Даниэле, впустив его не только в свою душу, но и в свою постель, едва ли она не нашла бы способа позвать его. В крайнем случае — Руперта.

И тем не менее, она почти что приползла именно ко мне, будучи уверенной, что я смогу не только спасти ее ребенка, но и защитить ее, если потребуется.

Если бы Даниэль не был в ту ночь у меня, если бы Роберт погнался за ней…

Спустить с лестницы пьяную мразь не было трудной работой — оказавшись вынуждена покинуть дом и жить среди людей, я быстро научилась этому. Невозможно было постоянно оставаться под мороком, а кто-то, готовый распустить руки, находился всегда.

Возможно, она чувствовала это интуитивно.

Возможно, Руперт что-то ей обо мне сказал.

Так или иначе, теперь она смотрела на меня не просто как на приемлемую жену для Лагарда, а как на члена семьи, к которой сама только что почувствовала себя причастной, и это подкупало и смущало одновременно. Как будто именно теперь я потеряла право на подобное, хотя, в сущности, все было наоборот.

Робкая, но искренняя влюбленность Лагарда, которую я почувствовала, лежа на чужой безликой кровати в незнакомом городе, всего за полтора дня превратилась в нечто большее, как будто пустила корни.

Он вел себя и даже говорил иначе. Как человек, ощутивший вдруг почву под ногами.

Мне не нужно было вторгаться в его сознание, чтобы понять природу этих перемен — вынужденный всегда и во всем держать себя в узде, изуродованный и не имеющий возможности вылечиться, он едва ли рассчитывал на большее, чем минимальная порядочность фактически случайной женщины, которую повел к алтарю.

Мою готовность убить Рошена или любого другого, чтобы спасти его, он без лишних слов мог снять с моей ауры, как пенку с варенья.

За одно лишь намерение он готов был отплатить такой преданностью, что мне хотелось только тихо выскользнуть за ворота и раствориться, исчезнуть навсегда из его жизни, заставив поблекнуть даже воспоминания.

При всех своих особенностях и специфических наклонностях, он все же был слишком хорошим человеком.

А я трусливо не желала видеть его глаза, когда он узнает правду.

Он должен был ее узнать.

Прошлой ночью, когда Даниэль уснул, тесно прижавшись к моей спине, я еще долго лежала, глядя на светлеющее вдалеке за окном небо и пыталась найти решение всех проблем разом. А заодно и причину, чтобы продолжать скрывать.

Можно было придумать не меньше сотни поводов молчать. В конце концов, Лагард и не требовал этой самой правды, ему было достаточно моего нежелания возвращаться к ней.

И тем не менее, я не могла не думать о том, что бы он сделал, если бы узнал. Как такой человек, как он, смотрел бы на меня, зная.

Хуже того, понимая, что в определённый момент я посмела уравнять себя с ним.

Случившееся в недостроенном каменном особняке на окраине портового города не было хорошим или плохим, это просто было его природой.

То, что отчаянно пыталась оставить в прошлом я, было из совсем иной категории. Из той, в которую Даниэль Лагард не попал бы никогда и ни при каких обстоятельствах, просто потому что он сам был другим. Его внутренний стержень и бескомпромиссное знание о том, на какую глубину он может опуститься, а какая никогда не станет допустимой, надёжно берегли его от подобных ошибок.

О себе я не смогла выяснить подобное вовремя, и теперь это могло стоить мне брака, вступать в который я не стремилась. Однако он стал для меня важен.

Так важен, что при взгляде на спящего маркиза мне хотелось плакать от нежности и нежелания расставаться с ним.

Между ночью и рассветом наедине с собой можно было позволить себе хотя бы приблизиться к идее о том, что я тоже его… любила?

Это слово казалось слишком избитым, непозволительно простым, даже частично не передающим сути.

Как можно сказать просто «Люблю» тому, рядом с кем так хорошо было просто сидеть рядом? Тому, в чьи глаза я заглядывала, утопая в синеве и зелени, и не желала отрываться?

Когда Лагард приехал ко мне и предложил выйти за него замуж, он не казался мне опасным в этом смысле.

Ни он, ни кто-либо другой, если уж на то пошло.

Я легко расставалась с мужчинами, которые были до него, забывала о них в ту же секунду, когда они выходили за дверь. У первого моего любовника, приехавшего в родные мне места, чтобы строить дома, это вызывало восторженное недоумение.

«Ты относишься к этому как мужчина. Удивительно!», — улыбался Альбан, когда мы прощались.

Он уехал в столицу, и, зная, что мы больше никогда не увидимся, я отправила ему вслед одно из любимых своих заклинаний — на удачу, здоровье и счастливую любовь. Он подарил мне три чудесных месяца, был нежен, заботлив, внимателен к каждому моему вздоху, — просто потому что стал у меня первым и ценил это, — и я от всей души желала ему всего самого хорошего.

Желала, но не была влюблена в него и даже не пыталась убедить себя в обратном.

К моменту, когда мы с ним встретились, я успела смириться с тем, что, будто в уплату за свою силу, оказалась женщиной с изъяном. Пока прочие мечтал о любви, вздыхали вслед проходящим мимо парням и обменивались с ними томными взглядами, меня подобное не интересовало. Альбан появился только потому что пришло время, и он был приятен мне, в отличие от всех остальных.

Я не боялась угодить в эту ловушку с Лагардом, полагая себя заговоренной от подобных слабостей и страстей.

Теперь же готова была разрушить наше хрупкое, похожее на сон счастье собственными руками, но не лгать ему.

Так глупо.

Так сладко.

Корреспонденции, поступившей для маркиза, оказалось почти неприлично много для одного дня.

Первым Даниэль открыл желтоватый, искусственно состаренный конверт. Пробежав глазами две короткие строки, он засмеялся, запрокинув голову, а после передал мне тонко пахнущий пряными духами леди Иветты листок.

«Мудак ты, Нэль.

Снова оставил меня без самого интересного».

Я засмеялась вместе с ним, потому что теперь и правда почти услышала её голос.

Лагард остался в кабинете разбирать письма, и он вовсе не был против того, чтобы я посидела с ним, но в библиотеке мне думалось лучше.

Как начать разговор с Даниэлем, я не знала.

Если бы подобное взбрело мне в голову несколькими днями раньше, было бы проще. Даже став женой маркиза, сюда я пришла скорее гостьей, которой только предстояло заслужить доверие. Теперь же и сам дом, и его обитатели вдруг приняли меня за свою, и с это всё усложняло.

В былые времена ожидания людей от меня сводились к долгожданной беременности или избавлению от бед, и, как правило, нужный результат я могла им гарантировать.

В том же, что касалось Даниэля, точно нельзя было сказать совершенно ничего.

Не сомневаясь в том, что он меня не выдаст, я сомневалась в его желании говорить со мной вновь. С большой долей вероятности он попросит Руперта отвезти меня туда, куда я сочту нужным — этот город, пусть и не любимый им, теперь стал его территорией, поэтому оставаться здесь я при плохом исходе не смогу.

Значит, снова дорога и поиск места достаточно безопасного для того, чтобы там задержаться.

На этот раз — как можно дальше отсюда, чтобы не вспоминать и не бередить себе душу.

Так или иначе, я могла лишь последовать его совету — сделать, что должно и не оглядываться.

Мучительно стараясь придумать себе хотя бы небольшую отсрочку, я вернулась мыслями к Рошену.

Этот человек остался жив после того, что сделал, — будь это иначе, Даниэль сказал бы, — и он всё ещё представлял опасность. Даже если на восстановление у него уйдёт ни один месяц, это ничего не изменит. Скорее уж сделает его ещё злее, ещё непримиримее.

Лучшим вариантом было бы найти его без ведома Лагарда, решить проблему самой без шума и лишних подробностей.

Вероятно, Руперт имел бы право так поступить.

Я — нет. Не после того, как Даниэль принял свое решение на моих глазах.

Оно слишком непросто ему далось, чтобы я посмела вмешиваться так.

Насколько непросто ему будет претворять это решение в жизнь, думать мне малодушно не хотелось. Точно я знала только одно — в этот момент ему буду нужна я, а не моя правда.

Значит может ещё немного подождать, позволить себе как минимум пару дней глупого мещанского беззаботного счастья.

В библиотеке было тихо, и шум, доносящийся с дороги, ведущей к дому, услышать я просто не могла, но зато я могла почувствовать неладное.

Ведомая смутной, не имеющей никакого отношения к моим сомнениям тревогой, я подошла к окну. Из-за деревьев мне не было ничего видно, но сердце всё равно пропустило удар и провалилось куда-то в живот.

За забором была опасность. Тёмная, жгучая, лишающая воли к сопротивлению.

Я вышла в гостиную и огляделась, повинуясь в первую очередь инстинкту, а потом уже разуму.

Дом казался притихшим, как будто он насторожился вместе со мной.

Ни Руперта, ни девушек видно не было, и, сделав глубокий вздох, я решилась открыть дверь. Если опасность в самом деле была, ради собственного же блага мне стоило увидеть её первой.

Знаки, вырезанные мной на дереве, остались на месте и продолжали работать, поэтому впустить внутрь то, чему входить не следовало, я не боялась. Не пересекая обновлённого Рупертом барьера, за себя я могла тоже не опасаться.

Мне было любопытно увидеть Рошена, взглянуть в лицо тому, по чьей прихоти я за несколько дней пережила едва ли не больше, чем за все последние годы.

Я не сомневалась в том, что увижу именно его стоящим на дороге. Человек, переступивший черту так, как это сделал он, не был способен остановиться. Даже ползком, умирая по пути, он будет рваться к своей цели, а целью стало уничтожить Даниэля. Пусть не убить, но причинить такую боль, после которой он уже не сможет подняться.

Остановившись на верхней ступеньке, я окинула медленным и внимательным взглядом лужайку перед домом и сад, посмотрела на ворота, и спустя мгновение поняла, что пальцы у меня холодеют.

На дороге не было Рошена, но зато по ней ехали монахи.

Несколько человек в серых робах сидели в деревянной повозке, ещё не меньше десятка шли пешком. Во главе процессии двигался священник, снова тот самый, что женил нас.

Они приближались к дому Лагарда, я смотрела на них, и перед глазами у меня вставала совсем другая картина.

Широкая дорога через лес, злые всполохи многочисленных факелов, скрипучая старая телега, от которой веяло мучениями и смертью, и позорная верёвка, красноречиво разложенная на ней. Почему-то они всегда приходили по ночам, как будто надеялись застать врасплох.

Не задумываясь над тем, что делаю и насколько выдаю себя этим, я бросилась обратно, захлопнула за собой дверь и остановилась у лестницы.

Когда они начнут стучать кулаками и именем Святой Церкви требовать открыть им, Руперт не сможет не подчиниться. Воевать со святошами было бы уже слишком, да и победить их… Если бы у маркиза Лагарда и возникла подобная прихоть, на ее воплощение не хватило бы ни влияния, ни безрассудства. Единственным, что могло бы защитить от них, оставалось прямое пожелание королевского дома. Скрепя сердце, но Его Величеству церковники подчинялись.

— Маркиза? — Руперт появился со стороны кухни. — С вами всё хорошо?

Я едва взглянула на него, не считая нужным ничего объяснять, да и не зная, как это сделать. Он наверняка уловил мой страх, быть может, даже понял его природу, и от этого было хорошо и горько одновременно.

Трусость или нет, но так мне хотя бы не придётся смотреть в глаза самому Лагарду.

Движение произошло уже во дворе, и, заметив, что я вздрогнула, Руперт выглянул в окно.

— Неожиданно.

Пока церковники шли к двери, у меня ещё была возможность хотя бы попытаться ускользнуть. Выбраться через чёрный ход, пока Руперт будет объясняться с ними, скрыться в лесу и переждать. В конце концов, сбегать от них без оружия, лошади и денег, — дерзко, из-под самого носа, — мне пришлось бы не впервой…

Вот только ноги словно приросли к полу, а тело отказывалось подчиняться.

В прошлый раз я бежала в неизвестность. Бежала на весёлой злости, на страхе. Меня гнало вперед желание во что бы то ни стало переиграть их, оказаться хитрее и умнее, чем все они вместе взятые. Оставляя за спиной собственный дом, сад, всю свою жизнь, я находила некоторое утешение в этом.

Теперь же мне казалось, что я потеряю несоизмеримо больше.

Есть вещи, которых нельзя избежать, как ни старайся.

Точно так же, как Рошену не суждено избежать гибели, причиной которой станет Лагард.

Точно так же, как у Даниэля не получится быть обычным, сколько бы он ни старался.

Жаль только, я не смогу быть рядом с ним, когда…

— Именем Святой Церкви, откройте!

Я слишком поздно поняла, что пытаюсь вжаться в перила.

— Хорошее начало, — Руперт мрачно посмотрел на дверь, а после на меня. — Постойте здесь.

Он превосходно знал, что означает такое требование, а моё поведение не оставляло ему пространства вариантов — так инквизиторы приходили за теми, кого признали нечестивыми. За теми, кому уже вынесли приговор. Просто выразить свои подозрения святой брат явился бы в одиночку, либо в сопровождении одного монаха.

Полноценная охота на ведьм, имевшая место быть лет двадцать назад, обошла мою деревню стороной, но многие города она расцветила, отравила чудовищными смертоносными кострами, лишила водоёмов. В слишком многих из них задержались души утопленных. Иногда безвинно, иногда — обладавших при жизни большой силой.

Многие из тех мужчин и женщин лечили людей, спасали их от проклятий и бед, не отдавали на корм оголодавшей за зиму нечисти. Почуяв карающую во имя своей веры и беспощадную руку Церкви, эти люди доносили на них с лёгким сердцем, забивали камнями и победно улюлюкали, глядя, как те, кому они совсем недавно кланялись до земли, захлёбываются или кричат от боли.

Молодой король приструнил святош, как только укрепился в своей власти, официальные казни почти повсеместно были запрещены. Но в распоряжении Церкви навсегда остался самосуд — быстрые, не слишком искусно выданные за случайные расправы.

Интересно, куда они поволокут меня? В городскую тюрьму? В монастырские застенки, где можно держать человека в живых очень и очень долго, сохраняя это в тайне? Или просто выбросят на площадь, обвинив в смерти Жанны и всех прочих бедах, случившихся в этих краях за последний год?

Руперт открыл дверь, остановился на пороге, разглядывая гостей. Спокойный, учтивый, немного удивлённый.

— Доброго дня. Что угодно святой братии?

Священник, — кажется, его звали брат Эрван, — взглянул на него с затаенным упрёком.

— Именем Плачущей Богини и Безликого Бога мы требуем выдать нам нечестивую Алису.