Железный гомункул

Стратосфера

«Закат. Время остановилось под крыльями моего самолета, и я лечу высоко, но не выше облаков, наравне с ними. Солнце падает за горизонт и бардовыми мазками раскрашивает небо надо мной и вокруг меня. Облака застыли необъятными островами, зависли в холодной пустоте, сияя багряным светом, и только мой маленький заблудившийся планер жужжащей букашкой, дергаясь и кренясь, скользит меж ними.

Кристина, ты не представляешь, как тут красиво. Я не могу передать словами и малой части того великолепия, что вокруг меня. Но я не хочу, чтобы ты видела это так, как вижу я, потерявшийся в чужом небе с остатками керосина еще на несколько десятков квартумов. А потом… Я не знаю, что будет потом, Кристина, но я очень хочу, чтобы ты получила это письмо и узнала, как сильно я тебя люблю, как счастливы мы будем, когда закончится война и мы поселимся в маленьком доме в Западном Иле или где-то еще, куда не приходит плохих вестей, и будем смотреть на этот закат вдвоем, обнявшись на летней веранде. Эта картина всегда со мной, каждый раз, когда я в небе, я думаю о тебе, о том, что ты тоже смотришь на это солнце, прикрыв ладонью свои прекрасные серые глаза.

Я пишу тебе в те короткие моменты, когда небо надо мной, а не вокруг меня, а мой фанерный друг стоит в ангаре, но сейчас все иначе. Не проси меня объяснить тебе это, но я все еще в небе. Вокруг и подо мной летят облака, а мой самолет лежит, опустив крыло в облачную пену. Я сижу на этом крыле, кутаясь от холода в летную куртку, и пишу тебе. Все это не так уж важно – эта земля в облаках и закат, который не кончается. Главное, что я скоро буду дома, если, конечно, я не умер и Солнце не приняло меня в свое облачное царство вместе с моим дырявым самолетом. И если это так, то мне остается лишь ждать тебя здесь, на этом облаке, на крыле планера, в летной куртке с недописанным письмом. И я надеюсь ждать еще очень и очень долго…»

Корсар Ло.

***

За толстыми стенами необъятного читального зала лил дождь. Холодные струи хлестали по гранитным стенам, узким окнам, мраморному крыльцу, потоком сползали вниз по пустым ступеням, вливаясь в бурлящую реку, которой стала авеню. Водостоки уже давно были переполнены, и вода кипела у бетонных бордюров, под капотами паровых такси, неспешно и рывками продвигающихся в ленивой пробке под подбадривающие звуки клаксонов. Но внутри читального зала царило безмятежное спокойствие, изредка нарушаемое шуршанием переворачиваемой страницы. Тут царила своя стихия, и в отличие от буйства непогоды за стенами центральной библиотеки Виль дю Солея, обещавшей закончиться к утру, монолитное спокойствие, царящее здесь, казалось, было вечным.

Под приглушенным светом настольных ламп один за другим переворачивались пыльные листки истории, отдавая бережно хранимые знания о прошлом и тучи мелких, как пыль клещей. Семь томов истории были отложены в сторону и сложены аккуратной стопкой. Одна книжка упорно выбивалась из общего формата и не хотела ровнять свой корешок с остальными, потому я положил ее сверху. Я снял очки и протер глаза, потерев возле носа большим и указательным пальцем – привычный жест для большинства вечерних посетителей, чьи напряженные глаза протестуют против дополнительных упражнений после рабочего дня. Этим нехитрым жестом пользовались все в перерывах между монотонным перелистыванием страниц. Я подумал о том, что вполне можно установить некоторую закономерность, если наблюдать очень внимательно. Например: десять страниц, снять очки, протереть и надеть снова, пятнадцать страниц, потереть глаза, ну и так далее, с каждым часом откидывая по одной-две страницы, пока голова не потребует отдыха, а желудок еды.

При мысли о еде что-то глубоко внутри заныло и запело пискливым голоском, грозящим перерасти в бас. Я знал, что дома ужин непременно будет, но уже холодный – ростбиф, слегка загнувшийся по краям, подветревший сверху и сыроватый со стороны тарелки, бобы, вчерашний пирог. С каким бы удовольствием я съел все это прямо сейчас, но до дома не меньше двух часов пути, и это без учета пробок, которые, конечно, будут. И это если выехать прямо сейчас, не закончив работу. Когда я вернусь домой, Саша будет уже спать. И Олли тоже в своей комнате со светящимися в темноте звездами под самым потолком. Я купил их, несмотря на протесты Саши, считающей, что «девочка уже большая для таких глупостей» и что «они будут отвлекать от сна». Звезды под потолком безумно нравились Олли, и Саша отступила, вообще перестала обращать на них внимание. Олли девять лет, и ее лучшие друзья – технические справочники. Любые попытки Саши купить ей на ярмарке куклу или пеструю ленту для волос превращались в то, что у Олли появлялась новая закладка для книг.

Я вернулся к своим пыльным книгам. Конечно, никакой пыли на них не было, но пыль была внутри. Всю историю участия Федерации Близнецов в войне за море Кракена занесло вековой непроглядной пылью. Все, начиная от рыжих карикатур на эрза-генерала Сабана и улыбающихся белыми зубами пилотов фанерных аэропланов на военных снимках, все подернуто серостью незрелых умов моих студентов, скукой образовательных передач и бредом утонувших в ворохе книжных корешков мнимых исследователей начала века, вроде моего коллеги – известного книжного червя Густава Грея. В его статьях давно пропала жизнь, люди и события той эпохи он представлял как собрание безликих, движимых потоком истории статистов. Но его лекции слушатели любили, на них можно было предаться забвению на добрых четыре часа, особенно ничего интересного не пропустив. В отличие от старины Грея, я видел историю немного иначе. Каждая такая фотография – молодой пилот в летной куртке и шлеме у крыла фанерного крыла всегда был для меня больше чем запечатленным мгновением жизни неизвестного солдата воздушной армии. За снимком, где-то там, по ту сторону глянца, была целая жизнь, полная друзей и девушек в легких платьях в горошек, свадебных цветов, пеленок, субботних встреч с друзьями и соседями, тепла камина, над которым, возможно, греется и желтеет вот такая точно фотография. А может ничего, только земля и холод. Я рыл эту вековую пыль, отыскивая артефакты и наполняя их жизнью. За то и не был любим ни студентами, ни деканом, ни стариной Греем, на чье мнение мне было плевать в первую очередь.

«Черт бы вас подрал, уважаемый, – звучал в моей голове сиплый голос Грея, – из года неуместной войны вы делаете целую эпоху. Наша роль в тех событиях настолько мала, что прыщик на моей заднице в сравнении с ними – купол Республики». Грей никогда не отличался культурой речи, за что был любим студентами и подобными ему узколобыми коллегами. В общении с ним я вел себя подчеркнуто вежливо, даже вызывающе вежливо, но доктор Грей был слишком напыщен и самовлюблен, чтобы замечать подобные выпады в его адрес.

«Вся наша история от «Темных времен» до экспедиций Лагранжа – сплошное дерьмо и показуха, – продолжал звучать он, – а ваши инфантильные рассуждения о роли среднего гражданина заурядного острова в мировых событиях только подпитывают смердящую напыщенность таких соплежевателей, как вы».

В такие минуты доктор Гойл – их непревзойденный арбитр вплывал между ними солидным животиком и громко интересовался судьбой цветного кинематографа, тыча в лицо Грея бутылочкой содовой. Я вдруг подумал о том, что никогда не видел Гойла без содовой и не помню ни одного случая, когда он позволил академическому спору перерасти в грязный затяжной конфликт.

В старом журнале передо мной несколько снимков и короткая заметка фронтового врача, изрезанная и улучшенная в целях повышения боевого духа неизвестным главным редактором, который уж точно не вошел в историю как личность ее творящая. Я пробежался по статье глазами, сделал пару выписок в свой блокнот.

Центральная библиотека жила своей неизменной энергичной полудремой, обособленной от потока жизни и холодного ливня там, за толстыми стенами. Но какой-то внутренний таймер вернул меня к реальности и заставил отложить стопку книг и решительно захлопнуть блокнот, скопивший уже и без того немало информации для десятка лекций и, как я надеялся, моей будущей книги, которую изо дня в день я писал в своей голове, марая невидимые страницы, решительно правя, а то и попросту выкидывая целые главы. Подхватив стопку книг, я не спеша двинулся к выходу из зала.

– Простите!

– Что?

Я обернулся. Девушка в очках с серой оправой смотрела мне под ноги. Ее собранные в хвост русые волосы лежали на плече, а одна прядь упрямо торчала из-за уха. Незнакомая собеседница безуспешно пыталась поправить непослушную прядь.

– Что, простите?

– Это не вы уронили? – она показывала куда-то мне под ноги, и я посмотрел вниз. Там лежал желтый конверт с надорванным уголком, будто кто-то оторвал себе закладку для книги. Конверт лежал прямо под моей ногой. Еще секунда, и я наступил бы прямо на него всей ступней.

– Это выпало из вашей книги, и я подумала, что это ваше, – сказала девушка, словно извиняясь и продолжая борьбу с упрямой прядью. Затем она пожала плечами и вернулась к книге.

– Да, конечно. Спасибо, – пробормотал я. На том беседа и завершилась. Конверт был в моих руках и неприятно шуршал по пальцам шершавой старой поверхностью той зернистой жесткой бумаги, что не выпускают уже много лет. Я вложил его между книгами, не зная, откуда именно он выпал, затем всунул между страницами истории конкордийской авиации.

Я оставил машину на пересечении Кристиан Рю и авеню Роз, возле парка Легионеров, тут она меня и дожидалась под дождем за потоком унылых желтых такси. Кинул на заднее сидение портфель, закурил, приоткрыв окно. Саша не одобряет этой моей привычки, потому я держу сигареты в машине и изредка позволяю себе насладиться едким дымом недорогого табака по дороге домой. Тут она их никогда не найдет, по ее словам, все опасности мира не заставят ее сесть в салон моего старенького парового чуда. Хотя я помню времена, когда он был нашей единственной машиной еще там, на севере Конкордии до переезда в столицу.

Стук! Я опустил стекло ниже. Жандарм жестами велел мне освободить дорогу. С его фуражки стекала вода, и плащ совсем промок.

До дома я двигался в потоке гудящих машин. Точнее, дергался, проезжал пару метров и снова любовался на красные огни газовых фонарей, машин передо мной и отражающейся в лобовом стекле сигареты.

Как стремительно меняется мир. Ещё каких-то пятьдесят лет назад паровые машины встречались лишь в службе такси, и талон на поездку было получить крайне сложно. Дирижабли еще бороздили небо, пронзая облака, но все чаще слышался шум поршневых аэропланов.

***

Дождливое шоссе вело меня к пригородам по ту сторону Детруа, в спокойствие двухэтажного домика с гаражом и подстриженным газоном.

Фонарь над крыльцом не горел, зато светилось ровным светом окошко спальни Олли. Я тихо зашел, но Саша уже ждала меня на пороге.

– Я слышала, как ты приехал. Ты обещал быть к девяти.

– Прости, заработался, – я поцеловал ее в прохладную щеку. – К тому же пробки, дождь…

– Я укладываю Олли. Ужин на столе. Я спущусь немного позже.

– Я сейчас поднимусь, – сказал я, скидывая промокшую куртку.

– Не надо, она почти уснула. Подожди меня внизу, нам нужно поговорить.

Саша поднималась по винтовой лестнице, а я смотрел ей вслед. Она совсем не растеряла своей красоты за те пятнадцать лет, которые я знаю ее и за те десять, что мы вместе. Вот только зачем-то подстригла волосы. Мне всегда нравились ее волосы, гладкие и тяжелые как шелк, светлые, густые. Когда она смеялась и прижимала кулачок к губам, видны были только ее глаза с маленькими морщинками в углах и облако чудесных волос. Все исчезло три года назад. Короткая стрижка открыла слегка торчащие ушки и маленький шрам на шее, едва заметный. Раньше у нас было много фотографий, где большую часть снимка заполняли ее волосы, но после переезда стены почему-то остались голыми, а портреты исчезли в многочисленных коробках на чердаке. На смену пришла странная картина над диваном – красный развод на белом фоне, будто кто-то с воспалением десен плюнул в раковину и поленился смыть.

Я ел не спеша, не включая свет. Потом спустилась Саша. Она села напротив, сложив руки перед собой.

– Отличный ужин, – сказал я, – спасибо.

Саша сухо кивнула и продолжала рассматривать меня, слегка наклонив голову, периодически сглатывая, словно по причине пересохшего горла, но я знал, что вот так застревают слова, когда не хочешь их произносить и только растягиваешь время, будто ждешь, что нужный момент вот-вот наступит. Но я этого момента не хотел.

– Как малышка? – спросил я, беспечно улыбнувшись. Типичная улыбка уголками губ, выработанная десятью годами брака, ничего не означающая, но дающая понять, что все просто чудесно. Саша ответила такой же.

– У нее все хорошо. Немного чихала за обедом, я испугалась, что она простыла в пятницу, но все обошлось. Просто наглоталась пыли – я перебирала старые вещи. Хотела выкинуть ее старые поделки, книжки и радио, но она вцепилась в них ручонками, и я ничего не смогла сделать. Поговори с ней.

Моя улыбка стала шире. Кусочек кукурузной лепешки с остатками соуса покинул тарелку, и я наспех вытер руки, поднимаясь.

– Пойду поцелую ее.

– Стой!

Я замер у лестницы и обернулся, а Саша все еще сидела, смотря перед собой, но не на меня.

– Присядь. Я хочу сказать тебе кое-что.

Одна из тех неприятных фраз, после которых остается ощущение как от тяжелого насморка – пустота где-то в районе ключицы и нарастающая боль в висках. Я присел, сохраняя оптимистичную полуулыбку.

– Это ведь не продолжение нашего постоянного разговора о моей работе? Если так, то, пожалуй, не сегодня. Я очень устал и хочу спать.

– Звонил Адам, мы поговорили с ним, наверное, два часа.

Адам – это ее брат. Младший. У него был свой небольшой бизнес в Руш, требующий постоянного внимания, так что виделись мы редко, как правило, раз в году на день рождения Саши, когда в нашем доме собиралась вся ее семья, включая двух престарелых тетушек и меня. Тетушки души не чаяли в Адаме, так как он всегда приезжал с подарками. Правда, я всегда подозревал происхождение подарков в небольшой нордмаунтской лавке за углом. Адам занимался перевозками, арендовал с компаньонами грузовой корабль, который периодически ломался и давал течь. Этим он обычно объяснял невозможность принять участие в финансовых делах большой семьи. И вот Адам объявился после почти года полного затишья. Не удивительно. Когда мы переехали в столицу, мы стали ближе, а Адам всегда немного одиноко чувствовал себя на восточном побережье.

– У него проблемы? – с едва заметной усмешкой спросил я. Но Саша была подозрительно дружелюбна:

– Нет, скорее наоборот. Его дела идут прекрасно. Он даже перебирается сюда. Хочет вложить деньги в какой-то выгодный проект.

– Рад за него, – я встал и направился к кофеварке.

Саша сжала губы.

– Это не все. Он хочет предложить тебе работу.

Тишина. Затем я засмеялся, рискуя разбить кофеварку о край стола.

– Преподавать историю на баркасе? Заманчиво. Я, пожалуй, соглашусь. Могу прочитать краткий курс грузу костной муки.

– Прекрати! Ты знаешь, нам нужна эта работа. Он обещал вдвое больше, чем ты получаешь на своем профессорстве, тем более, что ничего невозможного от тебя не требуется – заключать сделки, проверять груз. Ведь ты умеешь общаться с людьми, – подытожила Саша примирительным голосом.

– Не стану напоминать, что мою теперешнюю работу нашла мне тоже ты, – холодно сказал я. Может грубовато, но неприятный разговор с ожидаемой концовкой начинал меня раздражать.

– Но тебе же нравиться работа в университете!

– Конечно, как скажешь.

«Предел моих смелых мечтаний».

В недопитом кофе отражалась Планета, полумесяц Ганимеда и краешек уличного фонаря. Саша ушла, тихо, почти бесшумно. Лучше бы хлопнула дверью.

Я осторожно поднялся наверх. Зеленые звездочки мягко горели на стенах детской. Олли спала на боку, поджав ножки и прикрыв носик одеялом. Тишину комнаты дополняло ее ровное сопение. Ее комната напоминала коморку старого профессора, под конец жизни свихнувшегося на инженерии. Вот книжки, поставленные прямиком из Жерло. Я-то их с трудом понять могу. Вот модель ракеты из алюминиевых трубочек, добытых из каркаса дивана. И, конечно, огромное радио с оранжевой шкалой. Сейчас такие не в моде, сейчас коротковолновые приемники крутят новинки Конкордии, марши близнецов, лекции Жерло и унылую классику Архипелага.

Удивительно, но Олли не любила игрушки, она комкала край одеяла и обнимала его, уткнувшись носиком в складки. У аккуратно накрыл ее голые пятки. По маленькой комнате прокатился глубокий прерывистый вздох, и снова стало тихо. Боясь разбудить, я тихонько коснулся губами ее виска и вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Часы на стене застыли на четверти двенадцатого. Не включая свет, я нащупал телефон на столике. Гудки, потом веселый пошловатый голос механического автоответчика.

– Адам! Адам, это я, перезвони мне завтра, как будет время.

***

– А вот и наш вероотступник и негодяй!

В дверной проем просунулась бутылочка с содовой, а затем и весь доктор Гойл вплыл в мой кабинет с располагающей, но грустной улыбкой. Он присел в кресло, положив руки на спинку, и покачал головой.

– Сознавайся, старина, ты же пошутил?

– Как же, пошутил, бежит от нас, как баркасная крыса, – Грей застыл в дверях с толстенным томиком подмышкой, – испугался, что я окажусь прав, в конце концов, верно, доктор Келли?

Я улыбнулся и пожал его широкую руку. Сегодня меня не раздражал ни его голос, ни его бардовое лицо.

– Как бы не так, мы еще поспорим при случае.

– При случае, – Грей плюхнулся на старый диванчик и положил томик рядом, – стыдись, Келли, за год не обзавелся ни одной интрижкой. Бедные вздыхающие по тебе студенточки, теперь будут лицезреть толстую задницу профессора Грея.

– Действительно, бедные! – добавил Гойл.

Я не выдержал и засмеялся.

– Ну а насчет «поспорить при случае», – сказал Гойл, – сегодня в шесть ждем тебя в том баре на шестой авеню, и не вздумай сказать, что у тебя дела.

Я покачал головой, улыбаясь, и два крупных ума выплыли из моего кабинета в шумный коридор.

Стены моего просторного, хоть и несколько обветшалого, кабинета излучали академические спокойствие и тишину. Говорят, что мой предшественник так и упокоился за этим столом от острого сердечного приступа в перерыве между лекциями. Я, не будучи человеком суеверным, мебель оставил прежнюю, и картины на стенах (среди которых, к сожалению, ни одна не принадлежала кисти Саши), а вот кресло на всякий случай поменял. Но за этот год кабинет так и не стал моим домом, несмотря на все усилия и даже фотокарточку Олли на столе. Разве что окно, с видом на парк и открытое небо, иногда вселяло уверенность в предстоящий день и душевное спокойствие. Да, определенно, окно мне нравилось больше всего.

Через пару дней, может через неделю, у меня будет совсем другой кабинет – маленький, с пыльными жалюзи в портовом офисе и столом, захламленным бесполезной для меня бумагой с мощным арифмометром, записывающим данные на виниловые диски. Из академической тишины я окунусь в мир телефонных звонков и брызжущих слюной кричащих ртов, пыльной бумаги и вездесущего запаха сырой рыбы.

Мои вещи – в основном книги – стояли в коробках у двери. Сверху лежала фотокарточка дочки и Саши. А я сидел, развернув кресло к двери высокой спинкой, и смотрел в окно, в котором летели, причудливо изменяясь и наползая друг на друга, громады облаков.

***

– Ну, старина, мы будем скучать по тебе!

Мы подняли бокалы со светлым пивом, а Гойл стакан содовой. Ничего крепче он не пил никогда, особо не вдаваясь в причины. Мы, это я, Грей, Гойл и мой ассистент Салливан – люди, по которым я буду скучать, включая и себя самого в должности профессора истории. Энди, худой и очень бледный парень с черными, как агат волосами, сказал пару трогательных слов о большой чести работать со мной и огромной потере университета. Я только улыбался и дружелюбно покачивал головой. Когда Энди закончил, слово взял Грей, даже приподнявшись, и я инстинктивно принял защитную позу.

– Мы не были друзьями, Келли, – произнес он, громко сопя, – зато были чертовски дерьмовыми коллегами, да, старина? (Все засмеялись, включая затихшего Энди) Так вот, я горжусь тем, что все это время бился с достойным человеком, титаном. И только твой уход, Келли, спасет тебя от того, чтобы я не надрал тебе задницу!

Грей громко захохотал и поднял повыше пенный бокал. Мне пришлось привстать.

– Над чем работать будешь, Рон? – спросил Гойл, колдуя над стейком. В действительности он примерялся, сколько соуса добавить, чтобы не испачкать им картошку.

– Потружусь над книгой, если будет время, – безразлично ответил я.

– Все то же?

– «Роль войны за море Кракена в установлении системы мирового порядка Нового времени», – процитировал я.

– О Бог мой, – выдохнул Грей, – и с этим человеком я здоровался за руку!

Гойл примирительно помахал между нами рукой.

– Ну-ну, господа, не сегодня!

– Верно, – Грей снова поднялся и, пошарив под собой, выудил уже знакомый зеленоватый томик, – вот, держите, доктор Келли, так сказать, прощальный подарок. Не бог весть что, но все же. Это украсит ваш новый кабинет, если конечно там будет какая-нибудь мебель!

Я осторожно взял книгу. Даже к бездарным книгам у меня была некая доля уважения, но этот томик почтения заслуживал.

– «История военной авиации Федерации Близнецов». Автор Густав Грей, – я осторожно открыл еще хрустящую обложку, – Грей, у меня нет слов.

Профессор похлопал себя по животу в знак одобрения.

– Только сегодня из типографии. Читай и пользуйся. Можешь в отхожем месте положить, я не обижусь, – засмеялся он, – но лучше на полочку поставь. Это дополнит твою коллекцию писанины по войнам начала века.

– Это ты о чем? Кстати, спасибо за экземпляр. Подпиши мне потом.

– Как буду трезв. А это я о раритетном письмеце военного летчика. Нашел в твоих документах, помогая твоей помощнице упаковывать вещи, – он плотоядно хохотнул и глотнул пива с полпинты, – редкая вещь. Там какой-то конкордийский летчик пишет своей драгоценной сюда, на материк. В основном сопливая мура. Для книги?

– Не понимаю, о чем ты.

– А поищи в такой толстой книге о покойном лорде Хиле. Я вложил между страниц.

– Копался в моих вещах, – заключил я, поднимая бокал, – в этом ты весь, Грей.

Остаток вечера прошел в воодушевленной беседе о том, что у Дюбо весьма призрачные шансы повторно одержать победу, секретарше ректора следует немного поменять прическу. Грей даже подозревал, что Энди ее дальний родственник, на что Гойл тут же выдвинул ряд резонных возражений.

– Тебе понадобиться помощь с книгой, – сказал Гойл, когда мы покидали бар. Он тоже заметно пошатывался, как и мы все, и особенно Энди под весом Грея, хотя не был замечен в измене излюбленной содовой.

– Возможно. Но не сейчас. Не думаю, что ближайшую жизнь у меня будет на это время, – я невесело усмехнулся.

– Брось, книги – это единственное, что остается после нас на достаточно долгое время. Знаешь что, приятель, обращайся в любое время, если нужен будет кое-какой материал. А теперь пойдем догонять толстяка с твоим ассистентом, кажется, кому-то из них плохо.

***

Излюбленный вечер в тишине. Скорее даже поздняя ночь. Я возвышаюсь над матовыми клавишами печатной машинки, но мистер «Лигатура» не желает сегодня работать, и заправленный в него лист девственно чист. Саша зашла на минуту, постояла, опираясь на дверной косяк.

– Как дела на работе? Много кто пришел тебя проводить? – с деланным любопытством спросила она.

– Только Салливан и Гойл. Ну и Грей еще пришел, хотя я не рассчитывал на его визит.

Саша засмеялась.

– Как я теперь проживу без рассказов о ваших перепалках?

– Ради тебя будем ссориться по телефону, – улыбнулся я, – как дочка?

– Ждала тебя, не дождалась. Увидитесь утром. Ты идешь спать?

Я покачал головой.

– Нет, извини, я еще поработаю немного.

Саша кивнула, на мгновение замерла в проходе, словно что-то вспоминая.

– Да, твои вещи привезли. Я перенесла их в кабинет, но ты, наверное, видел уже. Распакуй потом сам. И еще, звонил Адам…

– Спасибо, я перезвоню ему утром.

Обычно в тишине, немного за полночь в голову приходили свежие мысли, и я работал до изнеможения, набирая лист за листом, пока увесистая стопка не начинала сползать со стола. Многое из этого я перечитывал утром и большую часть безжалостно отправлял в корзину под столом. Сегодня же мыслей не было совсем. Даже полосатый кот на картине, свесивший лапы с кленовой ветки, не вызывал вдохновения.

Я потянулся к коробкам, не спеша выложил и протер от академической пыли потертые форзацы. Из особо потрепанной выпал и скользнул под кресло желтый конверт.

– Здравствуй, дружок! – я повертел в руках шершавый клад. Вспомнилась библиотека, девушка в очках с непослушной прядью, дождь и, почему-то, мокрый плащ полицейского.

На бумаге виднелся расплывшийся и уже совсем стертый штемпель и несколько клякс. Я развернул еле живой от времени лист. Чернильные буквы въелись в плохую бумагу, и было видно, что кто-то не так давно восстановил едва заметные карандашные наброски более надежными чернилами. Внизу было выведено «Корсар Ло».

Удивительные вещи, находки, подобные этой. Вроде бы просто письмо, не дошедшее до адресата, а вроде и изнаночная часть истории. Я надел очки, направил лампу на письмо и впился глазами в размашистые буквы.

«Закат. Время остановилось под крыльями моего самолета, и я лечу высоко, но не выше облаков, наравне с ними. Солнце падает за горизонт и бардовыми мазками раскрашивает небо надо мной и вокруг меня…».

Я прочитал трижды каждую строку, жуя огрызок карандаша, я отложил письмо, подошел к окну, сквозь которое доносились трели невидимых сверчков, глубоко вдохнул прохладный воздух октября и заправил новый лист в отполированный механизм моей «Лигатуры». Пальцы застучали по клавишам, подобно весеннему граду по жестяной крыше гаража. Строка за строкой поползли слова и предложения, складываясь стройными линиями на желтоватой бумаге. В такие моменты я порой думал, что не я, а этот блестящий механизм пишет строку за строкой, а я лишь нажатием клавиш заставляю жить и думать стрекочущую машину. Но сейчас я не думал, я писал:

«Их не миллиарды, их намного больше. Их целые моря, бескрайние океаны, океаны света, текущего из бездны в бездну. Сосчитать их не хватит вечности. Они кружат, заполняя непроглядную тьму, сбиваются в светлые стайки, рассыпаются бисером по черному бархату. Искорки здесь, там, вверху, под ногами – словно алмазная пыль, зависшая в пространстве. Но блеск их греет сильнее бликов света в драгоценных гранях. Он манит, зовет, и порой кажется, что протяни руку и зачерпнешь их целую горсть, а они просыпятся между твоими пальцами, со звоном падая на пол и тут же бесследно тая. Но это обман, до них не достать рукой – это всего лишь звезды. И я плыву среди них, вдыхаю их… Как прекрасен свет далекой звезды, как обжигает пальцы ее тепло, как холодна и нестерпимо горяча ее плоть. Я шепчу ей об этом, запуская пальцы в косматые лучи. Но слышу лишь молчание. Молчание – это древний язык Вселенной. Молчанием наполнен безграничный космос, и только слышно иногда, как робко и тихо переговариваются между собой звезды. И я молчу. Я подобен им, и я сияю ярче них. Как красиво и как холодно здесь. Но вот мой свет наполняет бездонные глубины, он все ярче, он поглощает все вокруг. И я разрываюсь на миллиарды пылающих звезд. Так я чувствую себя, продолжая свой ночной полет на аэроплане среди пронзенных лунным светом облаков. Ровный рокот мотора нарушает великолепие этой тишины, но даже сквозь его шум и летный шлем я слышу вековое молчание звезд…».

Ветер влетал в открытое окно, и мне казалось, что я сам веду фанерную машину в ночи, врываясь в тишину и оставляя за собой шум и запах керосина. Я вынул лист, пришпилил его булавкой к стене, чуть пониже кота, болтающего лапами на нарисованной ветке. Не то, совсем не то! Но это я оставлю тоже. Это другой Корсар Ло, тот, что живет лишь в его собственной голове. А вот Ло реальный… Я заправил в машинку новый лист и плеснул в стакан немного дешевого бренди из тех, что держу в кабинете исключительно для гостей.

«Океан пустоты, слегка подсвеченный далекими звездами, поглотил меня и мой маленький самолет. Я падал, но падал не вниз, а вперед в глубину облаков, летящих навстречу мне, словно невесомые айсберги. Рокот мотора наполнял тишину, но я его не слышал, я слушал твой голос, Эшли, звенящий в моей голове раскатистым смехом, нарастающим, распадающимся на миллион тонких голосов, словно сами звезды вдруг обрели твой смех…».

Корсар Ло. Пилот, обнаруживший когда-то в облаках летающий остров Матинель-Таун, до того считавшийся лишь легендой. У них двоих были шансы занять высокие ниши в истории Европы – густонаселенной луны Планеты, которую все чаще снова называют Юпитером. Технологии Матинель-Тауна могли дать нам чудеса, сравнимые с чудесами Древней Земли, погибшей от вспышки Солнца, но он стал летающим дешевым аттракционом, гниющим среди облаков. А Корсар Ло… – именем на желтом конверте.

***

– Ты что, работал всю ночь?

Я оторвал взгляд от тарелки с подсохшей яичницей. Ее желтые хлопья были разбросаны по краям и по остывшему тосту. Я втянул в себя полчашки крепкого кофе и состряпал самую приветливую улыбку из коллекции утренней мимики.

– Немного, совсем немного.

– Я вижу, – буркнула Саша, – ты обещал позволить Адаму.

– Позвоню после завтрака.

Я подмигнул Олли, болтающей ножками на высоком стуле и аккуратно обкусывающей тост со всех сторон, предавая ему вид морской ракушки. Я показал ей с помощью пальцев и вилки охоту на бешеного краба, и она засмеялась, роняя крошки. Мы затихли под неодобрительным взглядом Саши.

– Олли, доедай свой завтрак. Тебе пора в гимназию.

– Там скучно!

Вечный спор, в котором Олли права, но Саша всегда одерживает победу.

Дочка спрыгнула со стула и, чмокнув меня в щеку, незаметно подложила мне незавершенную «ракушку».

– Поможешь мне собрать рюкзак?

В комнате Олли ничего не поменялось, только света стало больше.

– Мама сказала, что ты больше не будешь писать книги и учить детей.

Я промолчал. Дети всегда предельно лаконично и точно обрисовывают ситуацию.

– А меня хочет записать на языковые курсы. Говорит, что хоть конкордийский знают везде, но островной ланг и северные диалекты понимать нужно. Чтобы быть успешной или как-то так, – она бросила рюкзак на кровать и села рядом со мной. Ее большие глаза искали ответов на моем лице. – Но ты же купишь мне те книги, да? Ты обещал.

Я обнял ее за худые плечики.

– Считай, что они уже твои. «Теория конструирования химических ракет» и «Гравитационная баллистика» – я все помню.

– Я же буду инженером, верно?

Мое молчание было бы нечестным, и я кивнул.

– Расскажи мне сказку.

– Ты же опаздываешь.

Она пожала плечами.

– Ладно, слушай. Когда-то давно на Древней Земле жили люди. Они могли все, они были великими и умели летать среди звезд. Но Солнце стало увеличиваться в размерах и Земля погибла. Наши предки нашли свой дом здесь, но очень немногие из них. Мы потеряли все знания, почти все и пережили Темные века, но понемногу восстановили что могли. Наши братья живут на Ганимеде, и мы можем общаться с ними по радио. А с Каллисто пришел лишь призыв о помощи, но мы не могли спасти их, мы больше не умели летать, – я улыбнулся и погладил ее по теплой макушке. – Но ты вырастешь и построишь большие ракеты. Ты построишь их все. И звезды снова будут нашими.