Железный гомункул

Ночной визит

Два года назад на скалистом берегу Исланда стоял старый маяк. Сейчас там можно найти только руины и старую кованую ограду, от которой разбегаются к волнорезу и смоляным пирсам мощеные дорожки. Но я еще помню, как его каменная громада разрезала закатное небо, а теплый свет окошек лился в ночь и освещал путь даже тогда, когда с маяка сняли фонарь и зеркала. Поначалу казалось, что маяк теперь необитаем, но поутру можно было заметить одинокую фигурку смотрителя, спускающуюся к пристани и через четверть часа возвращающуюся обратно. Вечерами в окнах зажигались масляные лампы и возвращали старым стенам жизнь. Если не спускать со строения глаз, то ближе к полуночи, когда небо становится черным и прозрачным, а над скалами встает серп Планеты в сопровождении призрачных Ганимеда и Каллисто, можно было заметить бредущую вдоль берега фигуру, почти неразличимую на фоне высоких тяжелых валунов. Фигура шла медленно, словно сгибаясь под тяжестью собственного плаща и намокшей вязаной шапки под широким капюшоном. Незнакомец всегда проходил мимо, затем возвращался к маяку, обходил его вокруг и только после этого делал три увесистых стука в дверь. Открывали не сразу, но всегда. Не было ни ночи, чтобы хранитель не приоткрыл двери и не впустил незнакомца, как и ночи, когда бы тот не появился на берегу.

Но в тот год, когда судьба связала меня с маяком и его тайнами, я ничего не знал ни о незнакомце и его странном ритуале, ни о том, что маяк уже доживает последние дни, уступив место коротковолновой радиовышке. Мне нужна была работа и как можно скорее, учитывая мое крайне бедственное положение. В поисках вдохновения для своих эскизов я прибыл на рубиновые берега Исланда, имея с собой лишь пару сотен талеров, выходную рубашку и гору неуемного энтузиазма, и очень скоро меня постигло разочарование. Художников «мертвой природы» тут было куда ли меньше, чем крачек, гнездившихся в ржавых скалах, и каждый из них имел твердое намерение оставить посещение острова яркой страницей своей жизни, в которой помимо того было место хорошей работе, семье или наследству отца. Очень поздно я понял, что остров хорош как муза, но никуда не годен в роли постоянного дома. Деньги быстро закончились, включая отложенные на паром. Продать картины тем, кто видел красоту багровых скал с восхода солнца и до позднего вечера, никак не получалось. В конце концов я отправил эскизы почтой своему приятелю в художественную галерею, надеясь получить хоть немного денег с предстоящей выставки, и принялся ждать, попутно подыскивая хоть небольшой временный доход.

На объявление о работе я наткнулся случайно. Здесь, на острове не слишком большом и населенном, не принято было ставить доски объявлений, и новости перекочевывали от рыбака к продавцу, от пекаря к часовщику, от мельника к отставному гарнизонному вояке, охраняющему теперь склад с рыбой, и круг замыкался. Внезапно белый листок на двери знакомого бара заставил меня остановиться, вчитаться в полузнакомые строчки южного диалекта, а затем быстро отцепить его от крашеных досок и сунуть в карман. Уже к вечеру, как минимум за час до обозначенного в объявлении времени, я топтался на невысоком пороге маяка и ковырял ногтем его сырые, блуждающие стены. Маяк был невысок, но основателен в своей постройке: не дерево, а чистый камень, массивный у основания и покрытый слоями штукатурки. Он стоял не меньше сотни лет, прежде чем я постучал в его двери.

Но дверь внезапно открылась сама. Я увидел поднимающуюся наверх лестницу и груды коробок, стоящих под ней. Некоторые оказались опечатаны. Странный округлый предмет, испугавший меня сначала тем, что в нем шевелилось мое искаженное отражение, оказался старой сгоревшей лампой.

– Поднимайтесь, – услышал я голос за спиной. Коренастый старик с рыжей бородой прижимал к груди корзину с рыбой и моллюсками и никак не мог протянуть руки для пожатия. Я только кивнул в знак приветствия, но остался внизу.

– Вы же насчет работы, ведь так?

Я рассеянно кивнул.

– Сразу скажу, что работа временная, пока не прибудет инспектор Конкордии и такелажники и не заберут весь этот хлам на материк. Все оборудование маяков – собственность Конкордии, под чьим бы флагом ни был остров, вы же знаете, да? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Все давно разобрано и упаковано, даже частично опечатано. Все, что нужно, – хранить эти коробки и фонарь до прибытия инспектора. Конечно, желающий посягнуть на эту груду металла тут вряд ли найдется, но таков порядок.

Он замолчал. Я тоже, ожидая информации об условиях, но незнакомец только протянул мне две сотни талеров и указал наверх.

– Там есть спальня и кухня. Даже кое-что из книг сохранилось. Я связался с властями Конкордии, и они пообещали команду через две-три дня, но, зная этих бюрократов, задержится все не меньше чем на неделю. Если к выходным не появится инспектор, дам еще сотню.

Меня это вполне устроило. Особенно бесплатный ночлег и уединение, не говоря уже о хоть и небольших, но очень необходимых деньгах.

– Вы бывший хранитель? – спросил я, принимая деньги.

– Нет, разумеется. Я Марк, комендант порта, хотя смотрителя знал хорошо. Бедолага скончался пару дней назад. К счастью, не тут – можете не осматриваться. Не выдержало сердце при подъеме на холм, как сказал лекарь. Но не удивительно: оттрепал нас, мальчишек, за уши, уже не имея на голове и в бороду ни единой неседой волосинки.

Мы помолчали. Спохватившись, Марк выдал мне ключи и поспешно удалился, оставив меня наедине с тишиной стен, шумом прибоя за окнами и одиночеством, в котором копошились демоны вдохновения.

Может показаться, что подобная работа способна внушать лишь скуку и смертельную тоску, но это было не так. Не обремененный обязанностями вроде необходимости следить за фонарем, лишь недолгое время я провел созерцая белые стены и скудную мебель, отгоняя от себя мысли, что те несколько талеров, полученные за охраны руин, не совсем заслужены. Но потом я поднялся наверх по узкой винтовой лестнице в световую камеру, и остров, который казался мне пошло-безвкусным серым плато в обрамлении рубиновых стал, предстал в совершенно новом свете. Отсюда любители маратели холстов казались назойливыми насекомыми, склизкими рачками, забравшимися погреться на плоские камни из морской пены. Я же наконец разглядел то, что недоступно с берега – исполинский каменный глаз без зрачка с мертвой серой радужкой в окружении воспаленного века среди пенной чешуи безбрежного океана. Если океан Европы жив и сам по себе чудовище, полное других чудовищ, то Исланд – его око, устремленное своим взглядом в низкое небо. Выхватив из-за пазухи альбом, я немедленно принялся набрасывать мелками открывшееся мне явление, пока сгущающиеся сумерки и поднявшийся ветер не загнали меня обратно в нутро маяка.

Старик был запаслив, особенно по части травяных сборов, заменявших чай, к которому я так привык на островах Архипелага. Не разбираясь в таких премудростях, я смешал сразу несколько особенно ароматных и залил кипятком из пузатого чугунного чайника. Долгие вечерние часы я проводил под шум закипающего чайника, шелест прибоя и перекладывания исписанных мелким почерком журналов. Бывшему хранителю было скучно, и тогда сухой текст его записей обрастал налетом беллетристики, витиеватых описаний и предположений о природе шумов, иногда доносившихся из глубин моря. Встречались и рисунки. Хранитель рисовал плохо, и это забавляло меня: неуклюжие борющиеся с волнами шхуны, потрепанные непогодой дирижабли с полусдувшейся обшивкой и оборванными канатами, смотрящие сквозь прозрачные волны пустые глаза кракенов… Некоторые картинки показались мне забавными, и я перерисовал их в свой альбом.

Остальное пространство маленькой жилой комнаты занимали тяжелые куртки и сапоги, фляги с питьевой водой и полки с лекарствами: порошки в скрученных бумажках, россыпь белых таблеток, колбы с микстурами и стеклянный шприц со сломанной иглой – вероятно, прежний хозяин сильно болел, но не собирался сдаваться. Предаваясь изучению чужих вещей и наслаждаясь видами острова под закатным небом, я не сразу услышал настойчивые удары в дверь. Тем не менее, они доносились снизу все отчетливее и громче. Первым моим порывом было затаиться и не открывать дверь, но наверняка ночной гость видел мою тень в окне. Да и сам свет лампы явно выдавал мое присутствие.

Прихватив со стола нож для бумаги, который вряд ли можно было посчитать серьезным оружием, скорее вещью для самоуспокоения, я направился вниз.

Незнакомец не выглядел грозным или опасным. С его плаща капала вода, хотя за стенами царило безоблачное небо. Ниже меня на голову как минимум и руки пусты. Сухощавые, словно ветки, торчат из широких рукавов. Он не прятал их в карманах, скорее нервно перебирал пальцами перед собой, словно искал невидимую пуговицу на плаще. Очень бледное лицо покрывали частые, но неглубокие морщины.

– Чем могу помочь? – спросил я.

Незнакомец прищурился, всматриваясь в мое лицо, затем опустил руки и вздохнул. Мне показалось, что он сильно чем-то разочарован или раздосадован, хотя его белое лицо оставалось непроницаемо спокойным.

– Видимо, я опоздал, – сказал он.

Он собирался уйти, но его изможденный вид заставил меня остановить его. Я неловко ухватил незнакомца за рукав и вдруг почувствовал, насколько он невесом, а значит, вряд ли опасен. Вероятно, так же болен, как и смотритель маяка.

– Вы, стало быть, приятель господина…

– Люмус. Я называл его так. Он был хорошим человеком и вполне заслуживал того, чтобы его проводили достойно, не в тишине одиночества. Но, видимо, я все же опоздал.

Я вздохнул в знак поддержки, огляделся и виновато развел руками.

– Я как раз собирался пить чай. Если вы не против, составьте мне компанию. Вы совсем промокли.

Незнакомец с удивлением осмотрел свой плащ и, пожав плечами, вошел.

– Там наверху…

– Я знаю, спасибо.

Он поднялся, не дожидаясь меня, что могло бы смутить меня, но не сегодня. Я работал тут меньше суток, и эти будущие руины еще не стали моим новым, пусть даже временным, домом. Из моего тут были только неразобранная дорожная сумка на кровати и блокнот с эскизами, задолженный карандашом. Даже чай я пил из алюминиевой хозяйской кружки.

К чаю незнакомец притронулся не сразу. Поначалу только грел пальцы о горячий металл. Плащ он не снимал и в свете масляных ламп казался бесформенным черным грибом, выросшим в сыром углу. Плащ и следы на полу немного подсохли, и мне теперь было неловко лишь от того, что эту комнату, да и маяк в целом он, скорее всего, знал куда лучше меня. Будто в гостях у собственного гостя. Я поёжился и снова поставил чайник на засаленный конфорку.

– Вы дружили с ним?

Незнакомец поднял на меня взгляд и непонимающе качнул головой.

– Я про бывшего хранителя. Я думал, что вас многое связывало.

– Как и всех нас: желание проснуться утром, быть выслушанным и по возможности сытым. Но если вы говорите о дружбе, то, скорее всего, так и было. В вашем понимании, разумеется.

– Думаю, если человек был вам дорог, то это явный признак дружбы…

– Он был мне безразличен, – перебил мой собеседник. – Я всего лишь хотел достойно проводить его.

Незнакомец явно был не в себе, но его щуплое телосложение и измождённый вид никак не нагнетали угрозы. В конце концов, я просто похвалил себя за радушие, хотя и намеревался как можно скорее проводить незваного гостя домой.

– Как мне обращаться к вам? – спросил я.

– А на что я похож?

Я усмехнулся.

– Ну, если честно, то на страшный сон, – сказал я, никак не желая обидеть гостя. Просто сравнение показалось мне забавным.

Незнакомец серьёзно кивнул.

– Что ж, пусть я буду Сон. Меня устраивает. Это на островном ланге, верно? На конкордийском вы назвали бы меня Сомей. Тоже красиво, хотя всё ещё далеко от моего настоящего имени, – он наконец отхлебнул горячий чай и сжал тонкие, почти прозрачные губы. – Вы придаёте именам слишком большое значение, будто в них есть какой-то сакральный смысл. А по сути имя – не более чем инструмент для обращения. Даже для идентификации оно подходит не всегда. Я мог бы взять пять-десять имён, каждое на определённый случай жизни, и это было бы куда удобнее, чем носиться с ничего не значащим присвоенным с рождения прозвищем, к тому же ещё и не уникальным.

Я усмехнулся.

– Видимо, в таких вот беседах вы и коротали время за чашкой чая?

Собеседник пожал плечами.

– В основном говорил я. Люмусу говорить было тяжело – болезнь совсем подкосила его в последнее время. Мне иногда казалось, что это незримо заразный недуг, которому подвержено всё, что есть под солнцем. Вековой маяк начал разрушаться в тот год, когда Люмус почувствовал себя неважно. Хотя, наверное, я преувеличиваю. Ни в том, ни в другом нет никакой мистики, приятель. Здание, стоящее более века на морском берегу, продуваемое всеми ветрами и разъедаемое солью, рано или поздно превратится в руины. Человек, проработавший десять лет на опреснителе, тоже станет рухлядью, пусть даже и попытается вовремя найти работу побезопаснее. И всё же у Люмуса была не жизнь, а книга гордости и славной истории: столько лет делать всё, чтобы снабжать остров питьевой водой, постепенно разрушаясь, а потом указывать кораблям путь в ночи мимо острых скал.

Я подлил в кружки крепкий, пахнущий терпкой травой чай, пододвинул одну собеседнику и усмехнулся.

– Неужели вы жалеете о том, что не прожили свою так же?

Сон сделал большой глоток и вытер губы мокрым рукавом плаща.

– Видите ли, я понятия не имею, как прожил большую часть жизни. Это настолько угнетает, что я восторгаюсь даже чужой смертью.

– Разве так бывает?

– Если признать тот факт, что я не человек, то вы поймёте, что в жизни бывает и не такое.

Мой собеседник никак не производил впечатление человека безумного или временно потерявшего рассудок. Я украдкой вглядывался в его глаза, намереваюсь увидеть бегающий взор, нездоровый блеск или отсутствующий рассеянный взгляд. Но нет, Сон казался вполне адекватным, хотя и несколько отрешённым. Он говорил не с отчаянной убеждённостью, доказывая свой взгляд на мир, а с той непосредственностью, с которой люди говорят о праздных обыденных вещах. У моих коллег по колледжу искусств в глазах было больше безумия, чем у моего собеседника. Вдруг я понял, что это лишь часть игры.

Мало ли импозантных и пропитанных неуёмной фантазией личностей, которые видят выход для своих безумных выдумок не в шершавой бумаге дешёвых книг, а в сочинительстве историй, которых с серьёзной миной можно ввернуть в любой разговор. Такие истории хороши как ядро для диспута, а рассказчики обычно – та жемчужина большой компании, которая украшает её наравне с граммофонной музыкой, парой-тройкой контрабандных конкордийских сигар и бутылочкой односолодового виски. Но в нашей компании были лишь я и он, и всё же я принял правила игры, поддержав рассказчика вполне серьёзными вопросами. В конце концов, когда я окончательно разочаруюсь в натюрмортах, проза, возможно, примет меня в тёплые дружеские объятия.

– Резонно спросить, кто вы, – заметил я. – И заодно о том, следует ли мне опасаться вас, говорить о вас и, что понятно исходя из странности беседы, верить ли вам.

– Всё только в ваших руках. Как раз ничто из того, что вы спросили, не имеет никакого значения. Кроме вполне определённого вопроса – кто я, если не человек. Ну, чтобы не пугать вас ещё больше, а я вижу, что вы несколько встревожены и смущены, скажу для начала, что я разумный, и это уже наполовину сближает нас с вами. Sapiens – если угодно, как написано в очень древних книгах, переживших Тёмные века.

Я уклончиво кивнул и поднял руки.

– Это абсурдно. Эволюция старой Земли выдала лишь один разумный вид, проживающий сейчас на трёх лунах Планеты – и это человек.

Сон тяжело откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он не был раздражён, скорее разочарован моей репликой. Над ним в свете тёплой лампы вились мелкие ночные мошки.

– Что за глупости. Уже к тому моменту, как у вас появились племена и зачатки гуманизма на старой Земле, уже существовало как минимум два разумных вида. Хотя по некоторым книгам, хоть я и считаю их апокрифами, даже три. Неандерталец не был двоюродным братом своего более универсального конкурента. То были два разных человечества, правда недолгое время. Хомо уничтожил и поглотил конкурента. Так что ваше утверждение о единственном разумном виде никак не оправдано.

Я отмахнулся.

– То история древних времён и к нашему разговору имеет очень косвенное отношение. Не будете же вы всерьёз утверждать, что вы потомок неандертальца.

Сон улыбнулся.

– Скорее уж вы. В ваших генах намертво засел ваш же древний враг и конкурент. Но не будем об этом. На старой Земле ещё до катастрофы жили существа очень близкие к полноценному интеллекту: китообразные, моллюски… Что говорить, насколько нам известно из записей старых радиосообщений, афалины были переселены на Каллисто и Ганимед и до сих пор живут там, меняя свою биологию и разум. И если на Ганимеде они всё ещё пленники прибрежных вод и человека, то после того, как замолчал Каллисто, они остались предоставлены сами себе. Не удивлюсь, что без человека за миллион-другой лет мы получим луну Планеты, заселённую разумными афалинами и белухами.

Вы афалина?

Сон внимательно взглянул на меня, затем рассмеялся сиплым голосом, переходящим в кашель.

– Вы забавный собеседник. Как же мне не хватало ноток юмора в моих монологах. Люмус прерывал меня только кашлем и предложениями покурить.

Я спохватился и полез в ящик, набитый всякой всячиной, включая аккуратно завернутые в бумагу конкордийские сигареты, но Сон остановил меня.

– Благодарю. То был скорее ритуал. Я относился к нему как попытке развеять скуку и одиночество Люмуса.

– Так кто же вы, если не человек? Мы уже поняли, что не дельфин и не неандерталец. Неужто автоматон?

Меня забавляла эта беседа. Особенно радовало то, что Сон оставался дружелюбным и не проявлял признаков агрессии. Похоже было, что он тоже рад новому собеседнику, которому можно повторить очевидные для него самого вещи.

– Я не человек, но это и не означает, что вы настоящий человек. Настоящее человечество жило на Земле, пока раздувшаяся мантия Солнца не превратила ее в стеклянный шарик. Но к тому времени они достигли такого величия в покорении всех наук, что целые пантеоны богов задохнулись бы от зависти к их невероятной мощи. Что осталось от этого величия, едва остатки людей-богов переселились на три луны Юпитера? Да мало что. Темные века уничтожили почти все, и теперь мы прозябаем в эпохе пара, шестеренок и радио. Но скажи мне, действительно ли ты считаешь себя хоть какой-то отдаленной родней тем лишенным страха, морали и границ существам, которые когда-то покинули Землю? Так что ты – такой же пришелец, как и я.

– Но это никак не отвечает на вопрос, кто вы такой.

– Верно. Я житель Европы. Настоящий обитатель Европы. Или, как это будет по-вашему, абориген.

***

Мне доводилось общаться с «аборигенами». Наш учитель портретной живописи, мастер Жар, частенько выписывал нам пропуска в больницу для душевнобольных, чтобы научить извлекать из внешнего образа внутреннюю природу сознания и перекладывать ее на бумагу. Те бедолаги были тихими и погруженными в свои мысли, часть из них, конечно же, называла себя истинными европеанцами. Но в логике тех несчастных всегда был просчет – их тело, приспособленное к условиям высокой гравитации, объем их легких и кожа, рассчитанная на более жесткое излучение.

Это тело – не мое. Точнее, оно часть меня, но, согласитесь, оно достаточно нелепо как для старых, так и для новых условий климата на Европе. Но не бойтесь, я не захватчик тел из нашей дешевой развлекательной литературы и никакой не паразит, хотя определенное сходство есть. И по странной, но справедливой иронии, мы можем контролировать только больное тело, иммунная система которого не в состоянии с нами справиться. Наверное, вы в ужасе. Но, поверьте мне, человек, с которым ты говоришь сейчас, был бы обездвижен и пребывал бы в полном беспамятстве уже больше года, а я даю ему возможность жить почти полноценной жизнью.

– Захватит его волю! – резюмировал я. Мне нравилась эта игра.

– Вы мыслите слишком примитивно. Он не пленник, а я не тиран и не мучитель. Конечно, я мог бы вернуть это тело ему, но вряд ли бы он справился даже с тем, чтобы согнуть палец. Повторюсь – он болен и давно утратил возможность управлять собственным телом. Он пребывает в покое, получая все, что ему нужно, и даже иногда разговаривает со мной.

– Это больно?

Сон приблизил кружку к уху, словно на слух проверяя температуру воды, а затем осушил ее в три глотка.

– Это незаметно. Мы полипы, живущие в рубиновых скалах, и, насколько мне известно, Исланд – единственное место, где сохранился мой вид. Мы в воде, но не уплываем далеко – океан опасен для нас, подходят лишь мелководья и лагуны. Почти все мы гибнем в кипятке, – он постучал кривым ногтем по кружке, – или кислоте желудков. Оставшихся убивает иммунная система. Лишь ничтожная часть способна закрепиться в организме и начать процесс преобразования, но и на это уходят десятилетия. Чаще хозяин успевает умереть прежде, чем мы сформируем нужное количество синапсов и нейронных связей для второго сознания. Но бывают и исключения.

– Вы?

– Я.

Я посмотрел в окно. Лазурное небо расчертили полоски белых облаков. По линии горизонта бесшумно двигался корабль.

– Зачем вам это?

Он усмехнулся и пожал плечами.

– Думаете, мы хотим вас завоевать? Нам даже контакт не нужен. Нам нужна тихая жизнь в уединенном месте в вечной борьбе, в которой погибают миллиарды, чтобы несколько счастливцев смогли увидеть свет таким, какой он есть, прикоснуться к чему-то руками, почувствовать воздух кожей, прожить ту малую часть жизни, которая отпущена хозяином.

– Да это же целая религия, – воскликнул я.

– Так и есть, – он мягко взял кружку с недопитым чаем из моих пальцев. – Вот, смотрите.

Поначалу мне показалось, что над темной поверхностью чая поднимается легкий пар, но, присмотревшись, понял, что это не так. Легкая дрожь пробежала по моему телу, покрывая его капельками холодного пота. Я взглянул на кочергу, стоявшую возле погасшей печи. Сон перехватил мой взгляд.

– Я же говорил, что не опасен для вас. Скорее наоборот. Но вы мне не верите. В вашей природе искать опасность во всем, даже в глотке безобидного чая.

Над кружкой поднимались тонкие невесомые нити, тоньше волоса и прозрачные как стекло. Они слабо трепыхались, вытягиваясь вверх, и тут же опадали.

– Это споры. Почти все они умрут в течение минуты. Никаких шансов и никакого будущего. Вы же понимаете это?

– Да, – выдавил из себя я.

– И именно поэтому хотите ударить меня кочергой?

Я попытался перевести дух и успокоиться, но жестяная кружка, к которой я больше не притронусь никогда, притягивала взгляд и не давала прийти в себя.

– Что вас беспокоит больше: наш странный внешний вид, то, что мы можем временно захватывать разум смертельно больных людей или то, что на Европе есть еще один разумный вид, кроме вашего? Последнее тяготит куда больше, верно? Я это могу понять, я давно изучаю людей и уже почти живу их логикой и мыслями. Вас напугали тянущиеся к свету споры? Представьте, как напугали нас падающие с неба корабли три тысячи лет назад? Тогда мы походили на огромных медуз, дрейфующих в зеленых волнах под небом, которое тоже было для нас чем-то новым. Бледно-желтый свод вместо вечных толстых льдов.

Для нас стало слишком много света, ведь вечный мрак исчез. Океан стал теплее, а вверху появился горячий желто-розовый шар.

– И это испугало вас?

Сон покачал головой.

– Мы любопытны по природе. Сотнями лет мы плавали среди погруженных в глубины древних руин и осматривали небесные корабли, похороненные там же и принадлежащие расам, куда более старым, чем вы и даже мы. Нам не дано летать среди звезд, как и вам теперь. Мы не знали этой технологии, а вы ее успешно утратили. И вряд ли вернете когда-нибудь.

– Почему вы так уверены в этом? – разговор начинал меня забавлять. Я все еще не упускал из виду кочергу и держался подальше от кружки. Но независимо от того, абориген океанов передо мной или искусный фокусник, его рассказы мне нравились.

– Пресная вода, мой друг. Ирония судьбы: на Европе воды куда больше, чем где бы то ни было в Солнечной системе, ну, может, кроме Юпитера, но вся она соленая и только ничтожная часть пригодна для питья. Дожди, небольшое количество опреснителей и пара рек – вот и все, что у вас есть. Это сдерживает популяцию людей на Европе в пределах пяти миллионов. Против двухсот миллиардов ваших предков-полубогов. Ваш разум хоть и индивидуален в отличие от нашего, все же он требует некой критической массы для сохранения высоких знаний и преумножения их. А потому все, что мы можем – любоваться оранжевыми закатами и смотреть на полосатую планету в небе еще тысячи лет, пока мантия Солнца не доберется и сюда тоже.

За окном сгустилась ночь, наполненная ночными шорохами. Я вдруг понял, что не желаю ухода моего собеседника, хоть и панически боюсь его. Под молчаливым взором Сна я приготовил бутерброды с соленой рыбой. Обтертый куском брезента нож остался лежать на столе будто случайно. Сон усмехнулся.

– Вы не доверяете мне? Все еще думаете, что я хочу захватить ваше тело, если уж мое разваливается на части?

– А это не так?

– Ну, если вы смертельно больны, то я бы подумал над этим.

Я не понимал, шутит он или нет, но на всякий случай сжал губы в подобие улыбки.

– Зачем вы пришли? – спросил я.

– А это не очевидно? Избавить вас от чувства вины.

– Вины?

Сон приоткрыл окно и выплеснул чай с остатками уже мертвых спор в сырую ночь.

– Этот мир был наш. Да, холодный и темный, но мы были счастливы в нем. Но потом пришли теплые космические ветра и растопили льды, дав нам небо и еще больше согрев океаны. Тут постаралось солнце, хотя я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что вы что-то сделали с ним. Процесс вздутия мантии был слишком быстротечным. Мы постепенно приспосабливались к незнакомому нам теплу, но вот небеса запылали. Вам было недостаточно воды, вам необходима была суша. Сотни астероидов, сбитые с курса, устремились сюда, и это было настоящим адом. Наш мирок разрывался на части, океаны закипали, волны высотой в километры закрывали небо. Шторма разрывали наши аморфные тела. Не уцелел почти никто, кроме наших глубоководных собратьев, не похожих на перламутровые купола. Эти крохи жили на огромных глубинах и пережили катастрофу. Но за ней пришла другая. Новые формы жизни, земные формы, выпущенные в океаны. Мы стали для них кормом и целью для охоты. Что вспомнить еще? Чудовищных размеров испарители, преобразующие атмосферу, шумы кораблей, отходы фабрик. Мы уже не в состоянии бороться за свой мир, только выживать в нем, хотя и это у нас удается плохо. Нам не нужен контакт, нам нужно спокойствие.

Он снова покосился на нож и вдруг откинулся на спинку кресла, расправив плечи.

– И все же я вижу некую справедливость. Большая часть ваших кораблей была разбросана и уничтожена солнечным штормом, большая часть знаний исчезла навсегда. Вы в той же ситуации, что и мы – горсточка прикованных к океану и голым камням людей, пытающихся выжить и ждущих неизбежного прихода жара солнца. Ирония. Но я говорю это не со злорадством, а с сочувствием. Вы не должны винить себя. То человечество, сделавшее плохие вещи с Солнцем, своей родной планетой и моим миром тоже – его больше нет. Вы лишь походи на них внешне, как мои глубоководные предки были похожи на живые купола мелководий. Но мне не за что вас ненавидеть.

– Вы не хотите даже извинений? – спросил я, но Сон не сказал больше ни слова. Он поднялся и застегнул плащ. Некоторое время я слышал его шаги внизу на лестнице, затем хлопнула дверь.

***

Последние дни моей работы на маяке стоял удивительный для этих мест штиль. Море лежало за рубиновыми скалами тяжелым прозрачным стеклом, в глубине которого застыли мальки, веточки водорослей и мелкие крупицы ила. Над морем висело такое же прозрачное небо.

Марк молча протянул мне конверт и поднял воротник, спасаясь от вездесущей сырости.

– Я договорился с конкордийской инспекцией. Еще пару дней ты можешь пожить здесь. Оборудование уже вывезли, а опечатать здание они могут и перед отбытием, совершенно необязательно делать это сейчас.

Я кивнул.

– Да, это было бы очень кстати. В четверг отправлюсь паромом на материк.

Мы помолчали. Я осмотрелся. Отсюда снизу остров выглядел удручающе – низкие безвкусные постройки, серость камня и островки мха. Только красноватые скалы, прозванные рубиновыми, немного украшали пейзаж.

– Я видел странного человека, – сказал я.

– Догадываюсь, о ком вы. Они дружили много лет. С тех пор еще, как познакомились на опреснительной фабрике. Химия съела его товарища быстрее, чем хозяева поняли, что не со всякой дрянью можно работать без защитных масок. Так что маяк был ему и новой работой, и лазаретом. Приятель заглядывал к нему почти каждый день, но, видимо, любопытство или одиночество привело его и к вам, когда друг и собеседник отправился к праотцам. Да и ему самому осталось не так много, несмотря на меры предосторожности. Не даром же фабрику закрыли, – Марк высморкался в скомканный платок и убрал его в карман. – Что бы там ни использовалось в этих чанах, оно губило кости, кровь и это, – он постучал себя пальцем по виску. – Медленно сходить с ума и ощущать это…

Марк замолчал. Я тоже. Набежал легкий ветерок, пошевелив холсты одиночек-художников на плоском берегу. Кто-то погнался за сорванной с головы шляпой.

– Вы можете навестить его, если хотите, – спохватился Марк. – Его дом в конце улицы, я могу показать.

– Нет, благодарю, – ответил я после недолгих раздумий.

Марк понимающе кивнул.

– Скажите, а где похоронен предыдущий смотритель?

Марк ткнул рукой в сторону маяка, туда, где оканчивалась ограда.

– Вы каждый день проходили неподалеку. Если хотите посмотреть, узнаете место сразу. Там огромные анемоны, крупнее всех, что я видел. Может, из-за химии или еще какой дряни. Но это лучшее, на что тут можно взглянуть, – он поморщился и втянул голову в плечи. – Пожалуй, что так.