Железные Лавры

Глава 8

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

На ее протяжении предстоит вступить в пределы будущей державы,

держа одну голову на своих плечах,

а вторую – держа в руках светильником судеб.

Был мрак, не явивший ни снов, ни видений. Первым же в тот мрак обманчивого небытия пришел не свет, а запах – смолистый, живой, раздвигавший ноздри и грудь теплом очагов человеческих.

Боясь и чаять света, стал ждать звук – что-то стало поскрипывать древесно, но не потрескивать в огне. Мрак вместе с той частью бытия, что было мною, стал покачиваться, как колыбель под материнской рукою (в моей жизни – под отцовой и под руками служанок по очереди). Уж не в новом ли ковчеге выпросталась душа, раз стоит такой аромат и скрипит будто бы корабельная палуба? «Жди, высматривай себе пару!» - хихикнул из-под мрака лукавый.

И тотчас услышал голос – совсем знакомый:

- Говорю, вот он откроет глаза. Смотри.

Глас был голос Иоаннов-Турваров, а язык – норманнский.

С облегчением посрамил лукавого: «Тот мне не пара!»

Но и тотчас был посрамлен сам, как дерзнул открыть глаза – и стал свет.

Сверху на меня смотрело светом не солнце, не луна – смотрели два чудесных светила оттенков морского прибоя в ясное утро на чистом песке. Выпроставшись из мрака, я увидел Истиславу. Как не пара? Душа моя тотчас полезла из сердца, не из чресл, словно кипящее молоко из горшка!

- Подожди, Йохан. Не шевелись, - прозвенел надо мной ее голос (откуда она взяла Йохана, догадаться было нетрудно). – Пока только дыши.

Образ Истиславы пропал. Увидел вместо неба темное древесное небо жилья – и спустя пару мгновений мне на лицо полились струями тонкие власы барда Турвара Си Неуса, а уже иными светилами замаячили надо мной его медовые глаза.

- День пришёл, Йохан, - сказал он и дальше говорил со мной на латыни. – Радуйся. Есть чему радоваться. Ты перешел реку. Скиф, выступивший на лёд тебе навстречу, сразу сломал его и ушел по пояс в воду. Он только один шаг успел сделать.

Дышать расхотелось.

- Лучше бы ты не говорил того, Иоанн, - первое, что сказал барду.

Тот, что стоял в сторонке в другой, гибельной тьме, никуда не делся – и вот, вновь, не страшась, шагнул на мерцающий свет души.

- Знаю-знаю, - засверкал черными зарницами улыбки бард. – Гордость люди нашего Бога не любят. Все же ты должен знать, почему скифы так и будут смотреть на тебя, как на недолгого гостя с небес, пусть и в черных одеждах.

Свою короткую песнь-вису о славном окончании нашего путешествия бард проговорил, а не спел.

Ярл и бард вошли в древесный скифский город Ладгол на своих ногах. Меня же, у врат сняв с повозки, внесли на руках, будто самого почетного гостя, живого, а не мертвого, раз уж вносили в живой город, а не вон из него, на кладбище. Тело мое потом отопревало в теплом жилище, а душа где-то витала больше недели, держась за тело тонким, незримым волоском.

За то время, прошедшее для меня в неведомом, но не отчаянном мраке, бард сделал большое дело.

Он вызнал у лесных скифов все рассказы о ярле Рёрике Сивоглазом, что доходили до них со всех сторон света. В одном из тех рассказов, донесшихся с юга, ромеи наградили ярла за спасение своей царицы от страшного огненного вепря, ворвавшегося во Дворец (sic!), лавровым венком, высшей наградой победителю всякого опасного для всего народа, а не только его властей, врага. Тотчас барда осенило: вот они, Железные Лавры! И он сам добавил к тому рассказу уточнение, удивив скифов: лавры, возложенные на ярла, были сделаны из железа – знак почёта особо великого воина.

Большое же дело, кое удалось барду, - то убедить ярла Рёрика Сивоглазого отдельной песней-висой, что он сам и есть то великое, непобедимое и спасительное оружие, кое он искал на своей родине; он, ярл Рёрик, и есть те Железные Лавры, нужные для возведения и охраны новой державы. И в качестве чудесных Железных Лавров ему суждено теперь оставаться здесь, на севере, ибо его ждет судьба великого властителя нового, готового к великим делам народа, коего он, великий ярл Рёрик Сивоглазый, скифский и северный полукровка, и способен своею силой наречь великим.

Сил удивляться хватало только у разума, душа моя была занята иным теплым изумлением – близостью чудесной скифской девы Истиславы.

- И он принял небылицу? – вопросил барда.

- Почему «небылицу»? – возмутился бард. – Если я не видел Железные Лавры внутренним взором, значит, они были передо мной во внешнем. Простая ошибка! Эти Железные Лавры и были ярлом Рёриком Сивоглазым. Теперь то и для меня правда!

- А как же видение ярла, гнавшее его в Рим? – вспоминал уже без труда. – Дочка императора? Женитьба? Трон?

- Ты бы видел старшую сестру Истиславы, - опасно, едко прищурился бард. – Всякая дочка всякого императора меркнет перед ней. Ротруда Карлова – та просто сырой костерок перед слепящим столпом белого огня, пред старшей дочерью самого богатого и уважаемого скифа. Ярл слушать висы умеет, ведь мало что помнит. Я пропел во всю силу: та дева сама станет супругой нового от корня императора, как только он, ярл, возьмет ее в жены. Ты спросишь, поверил ли он, уразумел ли такой оборот судьбы, ему подвластный?

- Не спрошу, - успокоил я гордость барда. – Но и ты сам ведь чаял стать певцом при великом властителе, верно, Иоанн? При настоящем императоре. Или мне память так же легко изменяет, как и ярлу, и нужно ждать от тебя новой неслыханной песни, чтобы все вспомнить по-твоему?

Бард замер надо мной, медовые его глаза растеклись в стороны.

- Где ты был в эти дни, Йохан? – с мутным восхищением проговорил он тихо. – Высоко был, раз тебе оттуда все прозревалось яснее, чем мне внизу. Удивительно, что ты не помнишь.

- Вот и не помню, - честно подтвердил ему.

- А вот и хорошо, - легко вздохнул бард. – Значит, тебе не будет скучно услышать вторую часть висы о грядущем, кое ты видел оттуда, где был, но здесь не помнишь. Пока только вслушиваюсь сам в ее тон и звон, но ждать осталось недолго.

Уразумел: спрашивать барда, ради какой прихоти он сам захотел застрять здесь, у лесных скифов, раздувая великую притчу, не стоит – ждать недолго осталось, сам расскажет, когда остынет.

- Где образ твоего и моего, нашего Бога? – устыдился я, что вопрошал о земном раньше, чем о небесном.

Бард вновь улыбнулся всезнающе и рёк:

- Встанешь и сам увидишь. Ходить недалеко.

Теми словами он и поднял меня со одра не болезни, но изнеможения.

Святой образ Христа Пантократора лесные скифы водрузили здесь на сбитую по его указанию крестовину, посреди лучшей комнаты дома Ставрова рода, где скифы теперь выхаживали меня теплом печи и близких рук Истиславы.

Сил хватило лишь дойти до святого образа, приложиться к нему – и не более. Не опустился, но бессильно сполз по воздусям на колени. Оба кинулись ко мне – придержать, не дать расшибиться.

Перед святым образом, явленным на реке лесным скифам, а мною невольно обретенным, уразумел, что пути мои, если и не свершаются, то сворачиваются в кольцо. Верно, то же прозрел о себе и бард, обретший новое имя.

Но еще долго, больше месяца, только и хватало сил на то, чтобы, шатаясь, передвигать стопы кругами по комнате, порой опираясь на крепкую руку Истиславы. Заодно – изумляться сытному теплу дома при отсутствии жаровен (лесные скифы мудры на печи и печные ходы в стенах домов, при том умеют беречься от огня) и серебряным зимним узорам на слюде, кою скифы вставляют в небольшие окна, защищаясь от холода.

Силы втекали в мои члены с мясными и медовыми отварами. Опасался лишь ненароком нарушить межу Рождественского поста, ибо потерял точный счет дням и грезил дождаться торговцев с юга, кои исправили бы мой календарь, ведомый на глазок.

По моим поздним расчетам, как раз в первый день Рождественского поста, бард Иоанн Турвар Си Неус вошел с холода горящий тем же огнем, что я видел в нем, когда он выходил из расколотой, стылой реки по Святом Крещении. Так жаром светится в печи уголь, как светилось и ныне его лицо.

- Вот, я принес тебе, Йохан избавление от гордости, - сказал он. – Ты ведь того чаешь?

- Разве что могила и Дух Святой избавят нас от гордости, - предупредил его.

- Сам рассудишь, когда встанешь, - как бы не вняв неизбывной тяжести тех слов, сказал бард и присел на мое ложе, рядом. – Но только радуйся и будь уверен: тебя, ходящего по тонкому льду, скифы не запомнят, а только – твои прямые потомки, и то – без преданий. Ты для них пока неведомо кто, не знаю того и я. Сон мне был веский: ярл Рёрик Сивозглазый – он протоимператор у истока державы (бард так и назвал его протоимператором, словом неслыханным!), а я при нем певец. Не умнее он здешнего народа, но – от его корня душою открытой и беззлобной. Все, что мы с ним чаяли, сбывается здесь, на земле Железных Лавров. А тебя, Йохан, в величии грядущего нет вовсе. Однако то ведь по-твоему? Твое истинное чаяние, верно? Ты же бежишь величия? Но будут все трое – три корня. Не знаю, как в грядущей памяти разделюсь надвое, на два имени – Турвар и Си Неус. Так было в сновидении. Эти скифы, как и ярл, еще не родились в твою веру, потому имени ни твоего, ни моего не сохраниться в кронах их памяти, уйдет в незримые корни. Семя еще только ходит в утробе сего народа, ищет место, где прилепиться и в плод выйти. И мнилось мне, что возьмет ярл в наследство мое новое имя на исход дней, но также тайно… впрочем, не утаит – и станут его за глаза вспоминать по имени, как всесильного и могучего Иоанна-дурака. Только здесь то не унижение, а – уважение. Такой уж народ. Коротко говоря, имя твое тайно останется и даже утроится, а памяти по тебе не будет. Как тебе такое пророчество?

- Ты сам заговорил, как ярл, словами вещими, но зыбкими, - осторожно усмехнулся ему в глаза.

- Что же? – не обиделся он. – Певец императора должен стать и эхом императора.

Гордости отнюдь не провидел во взоре его, но – радость отрока, удившего вместе с отцом и вдруг поймавшего рыбину, куда большую, чем успел вытянуть отец.

- Выходит, мне суждено стать тем третьим, Си Неусом, тенью без почёта, - не сдержался, как истинный эллин, чтобы не уколоть собеседника еще раз. – Но поныне не знаю, что означает твое второе имя.

- «Тот-и-Есть», - подвинувшись, шепотом проговорил мне бард в самое ухо. – А все вместе – «Сын Тура Тот-и-Есть».

- «Тот-и-Есть» - доброе прозвище, не имя, хорошее снадобье от лишней гордыни, - пришлось то признать.

- Час дорог, - сказал бард и легко поднялся, взмахнув воскрылиями. – Теперь ты пойдешь с нами. Вижу: сил хватит. А не хватит, донесем. Ты еще не отъелся, даже я донесу одной рукою.

Бард так же крылато взмахнул десницей. Шуяя его, по обыкновению, была непраздной, а обременена арфой.

- С вами? – изумился.

- Мы, ярл, я, Йохан, и ты, Йохан, выходим из Ладгола на поле моей висы, - заговорил бард иным, возвысившемся и возвышенным голосом, предвещавшим священное забытье. – Ты – с нами. Настал день. Виса окончена – залог восхождения ярла Рёрика в императоры грядущей державы. Ты должен слышать, пока виса не остыла.

Он сам взялся одевать меня в зимнее, строго посмотрев в сторону безмолвной Истиславы. А я и смотреть в ее сторону страшился – то первый был мой страх, на который не было искушения давить плотью и сердцем, как лошадь на боль.

Тяжелый мех накрыл, объял меня, как мягкая гробница, в нем и шага, казалось, не сделать. Так и сказал:

- В шкуре и дышать не в силах. Пожалуй, легче нагим дойду. Как ты – из реки.

- Не искушай скифов вновь, - поддел и меня, в свою очередь, бард.

В эти мгновения заскрипели, затрещали ступени. Весь деревянный дом, полный теплых утроб, закачался, будто Ноев ковчег.

К нам поднимался сам ярл Рёрик Сивые Глаза. Вошел в комнату, стал трещать половицами, как тонким льдом. Сивый взор его стал глядеть на меня с потолка, застя древесное небо. Так полная Луна застит сводом собственного сияния ночную черноту небес и весь сверкающий сор звезд на них.

- Вижу: если сам отсюда пойдешь, то на месте потеряешься, заснешь от натуги. Обратно же сам сможешь идти, - словно некий оракул, по лаконичности спартанский, явился ярл.

Так он сразу на глазок оценил-взвесил мои первые силы. И ярл прямо с ложа понес меня, перекинув через плечо, как свернутый ковер.

Истислава же исчезла, как только в доме ее отца собрались все трое.

Слышал хруст ступеней, хруст половиц. И вот скифский холод опалил мне лицо снаружи и грудь изнутри, а ясная белизна вдавила боль в глаза, а выдавила из них слёзы – стал слышать всем телом гулкий хруст снега под мощными ногами ярла.

Не одни глаза мои моргали, чередуя свет с тьмою, а само бытие мое будто моргало, чередуя свет с тьмою.

И когда был свет, вспоминалось всякий раз напутствие геронды Феодора жениться – и невольно тянулся мой взор по древесной улочке скифского города: не идет ли за нами дева Истислава.

А когда обступали мгновения тьмы, то – верно, по шепоту того, кто всегда стоит в сторонке, но поблизости, даже когда идешь прочь, - начинал жалеть, что геронда Феодор не постриг меня в монахи. Тогда мог бы основать здесь, у скифов, первую обитель – и уж не исчезло бы в здешних веках имя, данное мне отцом.

Но была только древесная темная рябь и белая лента улицы-дороги, город будто вымер или был покинут. У врат толпились скифы, а наружу за нами не вышли. И те, кого заметил за деревянными городскими стенами, - те уже не по лабиринту улиц, а по белому простору разбегались кто куда. Верно, жителей предупредили ярл и бард о священной песне, предназначенной только для троих, а прочим до ее скончания велено было держаться подальше.

И вот остановились посреди поля чистой, девственной белизны, радостно мучившей взор. То поле окружала подкова лесов, упиравшаяся концами в холм и скифский город Ладгол на нем.

Ярл поставил меня на ноги в снег по колено. И коротко справился, не поставить ли поглубже, где по пояс и где легче будет стоять. Похвалился, что и так смогу, а то задремлю ненароком, если быть на земле живым станет слишком легко. Оба подержали меня испытующими, чуткими взорами – убедились, что стою впрок.

Иоанн поднял взор в безоблачное, но сивое от сырого холода небо, выдохнул в него облако живого пара, как душу – тоже впрок. И тронул одну струну.

Звонко колыхнулся эфир, разбежались от нас троих понизу во все стороны лучи-струнки, тонкие снежные ручейки. Пошла белая рябь по полю.

Меня передернуло внутри гробницы из меха, и бард заметил то.

- Не опасайся, Йохан, - Сам голос его уже звенел, как струна. – То не колдовство. Лишь сила струны. Мечи не будут летать по воздуху, стены не растают, их нет.

Невольно я посмотрел на древесный скифский город – и обомлел, ведь увидел его со стороны впервые. Холм, на коем он стоял, весь почти по самую кромку деревянных крепостных стен был окутан печными дымами, по сырой и тихой погоде плавуче опускавшихся к низу. И вот чудилось, будто сам город стоит не на земле, а на большом небесном облаке.

Древо не камень, тлеет само и без огня, только без огня - медленней.

Прозревал: суждено тому городу множество раз истлевать, сгорать вместе со стенами своими и возрождаться как семени, как плоду древесному, как шишке сосновой, разбрасывающей по ветрам свое многочисленное семя. А не залеживаться камнями и обрастать лишайниками, вызывая лишь вздохи путников, проходящих мимо развалин его величия, что виделось-мнилось его строителям вечным. Этот зыбкий древесный городувиделся мне поистине вечным, раз уже стоял на облаках, а не на земле.

Бард уже пел вису, впрок названную им «высшей».

Вознеслась, возвысилась песнь. Звучала свыше, будто источала ее не гортань певца, а разливало облако, зависшее над его головой. То белое облако, что он выдохнул из груди в небо.

В песне-висе ярл Рёрик Сивые Глаза стоял правой ногой на правом же берегу истока реки, тщившейся вольно течь на юг, а левой – на левом. Мешал вытекать реке большой камень, заперший корневой ее родник. Разрубил ярл тот камень надвое – и хлынул поток из северной глубины, разлился невиданно на юг. Устье новой великой реки развалилось кроной по бескрайней пустой стране до близких южных морей, но – и до самого восточного моря, до коего тысячу лет скакать не доскачешь. То море, пред коим никто никаких Геркулесовых Столпов никогда не ставил – нет пред тем великим морем врат, как не видишь врат, когда поднимаешь взор к небесам. Разбегутся, крепчая семенем и кровью, по рукавам и ветвям того широкого устья потомки народа, жившего при корневом роднике, насадят города и селения, будут славить основателя своей бескрайней державы, ярла Рёрика и певца его, Турвара Си Неуса в двух лицах, а потомков ярла станут почитать своими царями-императорами. Для того возвеличат свою державу как новый, уже Третий по счету Рим. Может, тому быть и последним.

Сверкнула железная молния.

С хрустом по самые глаза вошла голова барда Иоанна-Турвара в снег, выдохнула, снег тотчас провалился перед его ноздрями по самые уста.

Тело певца тоже просело глубже в снег, но не повалилось. Пальцы тронули последнюю струну – звук испустила она столь высокий, что заложило, заломило мне уши. Надгробная тишина разлилась кругом до самых окоемов земли, захлестнула и самые леса у подножия города.

Не бесчувствие, но неизбывную тишину источила вечность мне в сердце. Странно легко сделалось в мягкой меховой гробнице.

- Он просил тебя об этом? – точно пребывая вне своего тела, вопросил я всем своим телом.

- Просил не просил, - нетрудно ответил ярл Рёрик. – Турвар всегда начинал за здравие, но кончал погребением. Потому и гнали его. Сколько возвышений предсказал верно – столько же и падений устроил висами. Не мог остановить себя вовремя. О том и предупредил, когда его прервать.

- Когда? – невольно вопросил ярла, тщась обойти осуждение.

- На слове о «последнем», - ответил ярл. - Того и хотел. Видишь, радуется.

И вправду уста и глаза певца Иоанна-Турвара радовались над кромкой подтаявшего лункой снега. Лик его светился розовой зарею – так же светился он весь, всем телом тогда, когда, раздвигая льдины, рубленые ярлом, выходил из холодной скифской реки по Святом Крещении.

И в новый миг мне почудилось, что вот – так же сейчас он выйдет весь, а не одной главою, нагим и спасенным из глубины снегов, ведь снег – та же вода, но ближайшая к ангелам небесным, потому едва весома, как лебяжий пух.

- Теперь он идет в небеса твоего Бога, верно? – услышал я по обыкновению смертельно покойный голос ярла. – Видишь?

Повернулся, посмотрел, куда указывал жалом меча ярл Рёрик. На мече не было ни капли крови.

Облако, исшедшее из груди певца Иоанна-Турвара пред началом песни, стало подниматься ввысь. В тот же миг протаяла лунка в легкой небесной наволочи – и облако замерцало тонкими бесплотными струнами.

- Он того хотел, - без оправдания рёк ярл, убрал меч в ножны и повелел: - Неси голову, Йохан. Теперь сил тебе хватит.

Господи, помню, воззвал тогда не к Тебе, а к своему покойному отцу: «Что мне делать, отец?» - И услыхал в душе: «Делай, как велено, замысла не испортишь». Кто ответил мне, Господи? Отец или тот, кто стоял в сторонке, но всегда – поблизости?

Поднял голову певца – она показалась мне тяжелой, как корабельный якорь. Под ней вглубь снегов, к живой земле уходил круглый багровый колодец. Из него извергся последний дымок свершившейся судьбы певца и без муки растаял, не поднявшись и выше локтя.

Ярл, тем временем, уже вынул из снега тело певца, стоявшее из него столпом, опрокинул, вылил из него в снег излишек уже бесполезной, потерявшей напор жизни крови, и взвалил тело певца на то же левое плечо, на коем нес меня из города на Поле Висы. Всё проделал одной левой рукою, потому как в правой держал бережно вынутую из замерших рук певца его арфу.

- Темно ему, оберни глазами вперед, - сказал он, увидев, что я прижал голову певца лицом к груди. – Идем. Турвара ждет великое погребение основателя и певца великой державы.

Мы пошли. Как тяжела была глава певца Иоанна-Турвара! Но как, на удивление, легки сделались мои ноги!

- Теперь моя очередь служить твоему Богу, - проговорил, идя рядом, ярл. – Я исполнил все, о чем ты говорил при Тибре, Йохан. Так ведь и основатель Нового Рима, Константин, принял твоего Бога под конец своей жизни. Верно ли?

Лишь кивнул, надеясь, что ярл все видит вокруг.

Солнце продолжало светить сквозь легкую, полупроницаемую, как девичья туника, небесную пелену – и вдруг уловил себя в том, что старательно иду в едва приметной тени ярла Рёрика, будто невольно и лукаво возлагаю на него всю совесть за свершенное, свершившееся и зреющее свершиться.

И вот открылось. Господи, чем легче бремя Твое, ведущее нас в небеса, чем тяжелее и страшнее правда Твоя внизу, на земле. Исподволь, невольно и грешно тщимся мы укрыться от правды Твоей, Господи, как бежал ее Адам в раю и тщился спрятаться в тени Древа познания. А где тщимся укрыться мы, в невежестве душ своих? Разве что в тени башни Силоамской. Вразуми, Господи!

Остальная часть рукописи Иоанна Феора, после Восьмой главы, до наших дней не дошла.